• Главная
• Контакты
• Нашёл ошибку
• Прислать материал
• Добавить в избранное

Вероятно, я – один из последних людей, видевших живого скопца. И уж наверняка последний, с кем он согласился доверительно побеседовать.

… За окном – лютая стужа, пурга. Грязноватое оконце почти доверху запорошено снегом. А в чисто прибранной комнате тихо и даже по-своему уютно. Обстановка самая простая. Деревянный стол с керосиновой лампой, массивные табуретки, тяжелая скамья. Много икон, и прямо впритык к ним, тоже как деталь красного угла – яркая репродукция: «Запорожцы пишут письмо турецкому султану». На подоконнике – аккуратные горшки с цветами. Герань, кактусы…

В Якутск я попал не по своей воле. Кто-то из местного начальства допился до «белой горячки», а ближайшая приличная больница, где могли ему помочь, была у нас, в Иркутске. Вот меня и послали в срочную командировку: сделать, что можно, на месте и срочно препроводить пациента в стационар. Но погода испортилась, и мы застряли.

Учитывая важность моей миссии, никаких затруднений с гостиницей не возникло. Но место нашлось только в большом, коек на пять, номере, обитатели которого, здоровенные бородачи, пережидая непогоду, дружно глушили водку. На свободной (то есть как бы моей) кровати была навалена верхняя одежда и какие-то шкуры, издававшие жуткий запах. Вдобавок здание не отапливалось, из-за пурги не подвезли дрова… «Знаете что, переночуйте-ка вы лучше у Калистрата, – сказала мне дежурная. – Вы же врач, а он докторов любит». На вопрос, кто такой Калистрат, лукаво улыбнулась: «Там увидите. Да нет, вы не бойтесь, он человек исправный, любит чистоту и шибко уважает Бога».

Так я и попал в эту чистенькую комнатку с кактусами на подоконнике и веселыми рожами запорожцев рядом со скорбным ликом Христа.

Провожая меня к Калистрату, дежурная только одно сумела пояснить – что он скопец. Это слово так ее смущало и одновременно смешило, что ничего толком объяснить она не могла. Я же тогда о скопцах имел самое смутное понятие. Возникали ассоциации с чем-то бесконечно далеким, языческим. При чем тут это, в советском городе Якутске, в конце 1952 года? Может быть, кличка такая у этого самого Калистрата – Скопец?

Но нет, хозяин мой и в действительности оказался членом скопческой секты, за что и был осужден и сослан навечно в Якутию.

Необычность этого человека сразу бросалась в глаза. Очень высокий, худощавый, подтянутый, несомненно сильный, с огромными длинными руками – он словно выстреливал ими, когда хотел до чего-нибудь дотянуться. Но тело при этом какое-то обвисшее, с мягкими шейными складками, расширяющееся книзу. Высокий лоб, густые волосы, тщательно расчесанные на прямой пробор. Возраст по лицу определить невозможно. Множество морщин – вполне по его годам, ему давно перевалило за семьдесят, но отсутствие растительности и расплывчатость черт делали его на вид намного моложе. Мимика очень бедная, невыразительная, монотонная речь. Говорил Калистрат медленно, словно бы взвешивая каждое слово, хотя по сути – очень свободно, что по тем временам было мне в диковинку.

Встретил он меня радушно, но без малейшей суетливости. Не заставив долго себя уговаривать, согласился взять постояльцем. От денег отказался. Сразу же поставил чайник и стал обстоятельно, методично накрывать на стол. Аккуратно расставил миски с огурцами, с кислой капустой, еще с какими-то изумительно пахнувшими соленьями. Покопавшись в уголке, вытащил бутылку вина и очень обрадовался, услышав, что я пить не буду. «И правильно, – сказал он. – Я тоже в рот не беру ни капли!» И словно в поощрение, поставил на стол еще один деликатес – ломтики моченого арбуза. Это в Якутске, в разгар свирепой сибирской зимы!

Понятно, я не мог дать волю своему любопытству. Но расспрашивать и не пришлось. Калистрат только рад был внимательному слушателю, и все три дня, что я у него прожил, говорил практически он один.

Родился Калистрат в Бессарабии, в семье зажиточных крестьян. Дома все истово верили в Бога, соблюдали заповеди, прилежно помогали бедным. От детей требовали, чтобы они с малолетства знали назубок все молитвы и не пропускали ни одной церковной службы.

Там, в церкви, совсем еще маленьким мальчиком, Калистрат впервые увидел покойника. Вид гроба, горестные рыдания близких, скорбное пение – все это повергло его в ужас. Неужели и я будут так же лежать? Заупокойная служба кончилась, а страшная эта картина так и осталась у мальчика перед глазами. И с тех пор он никак не мог ее прогнать. Страх смерти преследовал его неотвязно. Родители внушали: кто не грешит, строго держит посты, несет Бога в сердце, тот не должен бояться смерти, ему уготовано место в раю. Но это не помогало справиться ни с ночными кошмарами, ни с леденящими сердце мыслями. «Ты еще маленький, тебе ли об этом думать!» – успокаивали его старшие. Мальчик оживал – но не надолго: вскоре же смерть являлась за кем-то из детей.

Подростком, лет в 14, Калистрат познакомился со скопцами. О том, как это произошло, кто привел его в секту, я не узнал почти ничего. Дав с первых же дней зарок молчания, он так и остался ему верен. Я только понял, что о смерти скопцы говорили не так, как родители, не так, как говорил священник в церкви. Смерть – наказание за грех, а человек чистый, очистившийся – бессмертен. Ему не нужно ждать какого-то особого перехода к вечному блаженству. Оно начнется здесь же, на земле, сразу – как только станешь таким, как эти ласково смотревшие на него люди…

Происходила ли в нем какая-то внутренняя борьба? Появлялись ли сомнения? Был же у него перед глазами пример родителей, если даже предположить, что до понимания многих важных вещей в жизни он еще не успел дорасти. Детей в семье было много. Родители их любили, заботились о них. Дети, в том числе и сам Калистрат, отвечали им тем же. Даже в старости о совсем отчем доме он говорил с большим теплом. Все дети, это общий закон, на определенных этапах взросления видят себя в будущем таким же, как родители. Эти фантазии занимают огромное место в их духовном мире. Мальчик не мог не понимать, что эти мечты превратятся в пыль под ногами, если он станет полноправным членом секты. Задумывался ли он над этим? Понимал ли, какую высокую цену предлагают ему заплатить?

Не в такой, конечно, лобовой форме, но я задавал эти вопросы Калистрату, и он без всякого напряжения на них отвечал. Я понял, что участие в скопческих радениях, как именовали сектанты свой мистический ритуал, полностью изменило у него ощущение действительности. Реальность, к которой принадлежали и родительская семье, и та семья, которая могла бы появиться у самого Калистрата в будущем, стала видеться расплывчато, туманно – как сон. А тот мир, в который погружала скопцов их вера, нес в себе все признаки реальности. Вот хотя бы такой наглядный пример. Один из монологов Калистрата о бессмертии (а говорил он о нем с такой убежденностью, будто и меня старался привести в секту) я прервал довольно-таки бестактным вопросом: а умирали ли скопцы? Случалось ли ему с этим сталкиваться в то время, когда для него еще возможно было отступление? «Конечно, умирали!» – не моргнув, ответил мой хозяин и даже назвал несколько имен, подтверждая этим, что восторженность неофита не сделала его ни слепым, ни глухим, а печальные эти факты ни от кого из членов секты не скрывались. Но они не задевали сознания. Им даже не искалось никакого пристойного, с позиции элементарной логики, объяснения. Никаких «раз так, то следовательно»! Смерть принадлежала реальности, а между нею и миром грез не было никаких точек соприкосновения.

Еще более поразительным показалось мне то, что страшная операция, которой этот человек подвергся (возможно даже, подверг себя сам, в этих сектах часто практиковалось самооскопление), не оставила мучительных следов в его памяти. Что это такое, я мог себе хорошо представить. Есть ряд заболеваний, вынуждающих врачей прибегнуть к кастрации. Даже в больничных условиях, с применением анестезии, обезболивающих препаратов, невозможно избавить больных от крайне тяжелых минут. Калистрат же о том, что он называл своим крещением, рассказывал без подробностей, но совершенно спокойно, как о чем-то, что произошло помимо него, не причинив ему ни страха, ни боли.

Самыми тяжелыми в его жизни были тюремные годы. Суду были преданы все члены секты. В Якутию выслали шестерых. Среди них были две женщины, несшие на себе большую скопческую печать: это подразумевало удаление сосков, клитора, больших и малых половых губ. Этап длился чуть ли не четыре года. В тюремно-каторжной иерархии скопцы считались париями. Их третировали, над ними издевались все – и уголовники, и конвоиры на этапе, и надзиратели в тюрьмах. Отнимали у них последнее, изводили оскорбительными кличками, били. Никто их не защищал. У групп любой другой «масти» были свои враги, но были и союзники. Эти же были одиноки, презрение и отвращение к ним сплачивало всех. Но в Ярославле, где они задержались дольше всего, года на полтора, старший товарищ Калистрата, видимо, их лидер, сумел вступить в контакт с охранниками и завладеть их вниманием. Некоторое время спустя двое из них себя оскопили, за что были отлучены от церкви. Так рассказывал Калистрат.

В Якутии скопцам пришлось поначалу туго. Но они были усердны, трудолюбивы, и жизнь у них наладилась. В поясах они принесли с собой семена арбузов, других южных овощей и фруктов и научились их выращивать в условиях короткого, но по-настоящему жаркого лета. И для местных жителей, и для поселенцев важным подспорьем была охота. Скопцы от этого раз и навсегда отказались – недаром, по своему самоназванию, они были «белыми голубями»! «Убивать живое мы не могли».

Когда началось раскулачивание, выяснилось, что самые богатые люди во всей округе – это именно они, скопцы. Нависла угроза репрессий. Тогда тот же их лидер произнес целую речь. Нам, сказал он, запасы необходимы, потому что мы одиноки. Когда мы состаримся и ослабеем, некому будет о нас позаботиться. У нас своя жизнь, мы не делаем и не желаем никому плохого. Пожалуйста, не трогайте нас! Речь произвела сильное впечатление. Конечно, никаких запасов никто им не оставил, но и преследовать, обвинять не стали. Возможно, и то подействовало, что скопцы жили коммуной. Ничего своего, все только общее.

Дожили все до глубокой старости, но в конце концов возраст начал брать свое. Калистрат остался последним. Одиночество не изменило его привычек. Тех, кого скопцы почему-либо чуждались, продолжал сторониться и он. С кем считали возможным общаться, и он поддерживал отношения, но в тех же границах. Сам обеспечивал себя всем необходимым – а хозяйничал он поразительно умело, ни у кого не просил помощи. Промелькнула у него в разговоре фраза о том, что если есть у человека дети – это хорошо. Но ни зависти к такой судьбе, ни раскаяния я не почувствовал. Вообще его речь эмоционально была никак не окрашена. Голос оживал и глаза начинали блестеть, только когда он говорил о Боге.

Помню, что меня это очень смущало. Я не мог ни отвечать в тон ему, ни возражать, отстаивая свои взгляды, в ту пору – крайне примитивные. Впервые в жизни я с глаза на глаз беседовал с человеком не просто глубоко религиозным, но сделавшим эту веру единственным смыслом своей жизни. Мне было бы легче, если бы я чувствовал в нем хоть малейший психический надлом. Профессиональный опыт, пусть совсем пока небольшой, у меня тогда уже был. Но даже тень расстройства тут не проглядывала! Никаких причин смотреть на собеседника глазами представителя самой гуманной профессии! Только много времени спустя пришло мне в голову то, что, наверное, сразу должно было стать очевидным: такая разговорчивость, такая откровенность – вовсе не в характере Калистрата, не в стиле его отношений с людьми, которых скопцы, в противоположность себе, называли «мертвыми». Какой-то, наверное, особый момент пришел в его жизни…

Дома, в Иркутске, я сразу кинулся искать книги о скопцах, расспрашивал всех, кто хоть что-то о них знал. И был до глубины души поражен, когда обнаружил, что речь идет вовсе не о какой-то маленькой, странной группке людей. Когда Калистрат принимал свое «крещение» (или «огненное крещение», так тоже они говорили), это поветрие шло уже на убыль. Но все равно скопческих сект было великое множество, и их состав непрерывно обновлялся. А еще несколько десятилетий назад счет «белых голубей» в России шел чуть ли не на миллионы! Как это понять? Что могло заставить такое множество людей добровольно соглашаться на то, что в определенном смысле было ничуть не лучше самоубийства? И почему я ничего об этом не знал, хотя всегда любил историю и читал о ней достаточно много?

При первой же возможности я снова поехал в Якутск, надеясь, что теперь смогу по-другому поговорить с Калистратом. Но я опоздал. Последнего скопца уже не было в живых. Он умер в один день со Сталиным, 5 марта 1953 года, и в один день с ним был похоронен. Провожала его в последний путь какая-то старуха да пьяный возчик, который вез гроб. А того, кто оскопил всю страну, оплакивали миллионы… Долго не оставляла меня в покое эта параллель.

Я начал собирать материалы по скопчеству, отмечал упоминания о нем в литературе. И вскоре нашел ответ по крайней мере на один вопрос – о своем собственном неведении. Информации оказалось предостаточно, и вся она давно была у меня перед глазами, но я ее не замечал, потому что внимание никак не было на ней сфокусировано. «Человек с лицом скопца», «о таком-то шел слух, что он скопец», «напротив жили скопцы» – русская беллетристика XIX и начала ХХ века изобилует такими упоминаниями. Все они, как правило, имеют такой вот точечный, назывной характер, за ними не стоит ни обостренного авторского интереса, ни желания взволновать читателя – так же примерно проходят через бесконечный ряд печатных страниц вереницы персонажей, отмеченных характерными внешними признаками: рыжих, или лысых, или горбатых. Они есть в жизни – и зеркало художественного творчества послушно их отражает. Но не более. Ни разу ни один из литераторов не дернул меня за полу: остановись, посмотри, какая тут кроется драма, какая стоит за этим проблема!

Читая впервые в жизни пушкинскую «Сказку о Золотом Петушке» – как у большинства детей, должно было это случиться довольно рано, – я наверняка спрашивал: «Мама, а кто это такой – Скопец?» Из того, что объяснение мне не запомнилось, я делаю вывод, что мама нашла какой-то способ увернуться от точного ответа. Истинный юмор реплики царя Дадона, обращенной к Скопцу: «И на что тебе девица?», надолго остался для меня скрыт. Потом, конечно, я узнал, кто они такие – евнухи, кастраты, скопцы. Но тоже фиксировал в сознании скорее результат: что с этими людьми случилось, чем они отличаются от обычных мужчин. Но как и почему это произошло, не задумывался, хоть и улавливал разницу между смысловыми оттенками этих трех слов! Если речь шла о восточном гареме, там не мог присутствовать кастрат. О ранней итальянской опере никак нельзя было сказать, что партии в ней написаны для евнухов. Или вот прелестное стихотворение Алексея Толстого «Взбушевалися кастраты, Входят в папские палаты…»: – интуитивно я чувствовал, что тут нельзя было написать «скопцы». Но что уже одно это дает мне в руки туго смотанную в клубочек нить, за которой так интересно последовать, – даже не догадывался.

Тогда, в Иркутске, я думал, что смерть последнего скопца навсегда закрывает для меня эту тему. Единственное, что немного утешало, – в то время мне казалось, что основное направление научного интереса у меня уже определилось, и скопцы не имеют с ним ничего общего. Под руководством своего учителя, профессора И. В. Сумбаева я занимался гипнозом, а параллельно, в условиях строжайшей секретности – психоанализом. И ничто не предвещало, что вскоре я стану москвичом, аспирантом НИИ психиатрии, что благодаря этому окажусь у истоков принципиально новой медицинской науки – психоэндокринологии, а уже с этих позиций, как уже известно читателю, начну разгадывать загадки пола. Встреча с Калистратом оказалась для меня пророческой…

Как определить статус такого человека с точки зрения пола? Родился он мужчиной, но перестал им быть. Сомнений это не вызывает. И в то же время случившееся с ним не означает, что он превратился в женщину. Кто же он?

В стихотворении Толстого, о котором я только что упоминал – оно называется «Бунт в Ватикане», – есть примечательный пассаж. Разгневанные кастраты требуют от папы Римского, чтобы он вернул им способность к нормальной супружеской жизни. Ни усмирить, ни перехитрить их не удается. Они угрожают сделать папу таким же, как они («холощати», с простодушной прямотой называет это автор). Папа, конечно, перепуган – но это уже целиком относится к ернической фабуле стихотворения. А для нас с вами сейчас существенно другое: какое слово используется для обозначения того состояния, в котором пребывают кастраты? «Это вроде бы не в моде – Щеголять мне в среднем роде», – говорит у него папа. Средний род – категория грамматическая. Существительные среднего рода, как правило, обозначают предметы и явления, которые пола не имеют. Но у Толстого «род» читается однозначно – как «пол». И это не вызывает протеста. Да, есть, оказывается, и такой пол. Промежуточный, нейтральный, средний пол. Именно к этому полу принадлежит тот, кто не является ни мужчиной, ни женщиной. Нередко этот оборот, в том же самом смысле, используется и в обиходной речи, когда хотят подчеркнуть чью-то безликость, бесхарактерность.

Перед нами, следовательно, – еще одна версия третьего пола.