• Главная
• Контакты
• Нашёл ошибку
• Прислать материал
• Добавить в избранное

Двое немолодых мужчин, старые друзья, обсуждают тяжелое душевное состояние одного из них. Прошло уже несколько месяцев после развода, совершившегося по инициативе жены, а человеку никак не удается прийти в себя. Он полностью деморализован, растерян. Временами он опасается за свой рассудок.

– Она кастрировала меня! – жалуется он другу. И тот согласно кивает головой:

– Да, это так. Я с самого начала чувствовал, что она способна тебя кастрировать!

Кажется, я достаточно близко к тексту пересказываю сцену из романа знаменитого американского писателя, Нобелевского лауреата Сола Беллоу. Но память могла надо мною и пошутить, заставив приписать этому романисту эпизод, сочиненный другим автором. Вся современная интеллектуальная проза густо насыщена психоаналитической терминологией, писатели и их персонажи следуют за Фрейдом в своих суждениях, разбирают с его помощью сложные отношения и конфликты. Среди самых распространенных ссылок, давно уже не требующих, ввиду общеизвестности, упоминания авторского имени, – выход на тему кастрации.

Что подразумевается в данном случае, когда о кастрации говорит брошенный муж? Любовь к женщине может быть источником многих несчастий. Модно страдать от недостатка взаимности, от охлаждения, от измены. Но некоторым мужчинам выпадает тяжелейший жребий связать себя с глубоко закомплексованными особами, у которых любовь всегда имеет оборотную сторону в виде жгучей, исступленной ненависти. Эти дьяволицы завладевают душой мужчины, всеми его помыслами, лишают его воли, заставляют во всем плясать под их дудку. Иногда, чтобы закрепить и увековечить эту зависимость. они рожают детей. И все это лишь для того, чтобы в один прекрасный момент дать полную волю своей затаенной ненависти, раздавить несчастного презрением, лишить его не только дома, семьи, ребенка, но и самоуважения, и надежды на благополучие в будущем. После пережитого удара он – ничто. Он больше не человек и не мужчина.

О кастрации вспоминают и в других случаях – когда человек испытывает превосходящее его силы давление жестокой, беспощадной, скорой на расправу власти. Предел унижения, полное уничтожение индивидуального начала, после которого от личности остается лишь ее подобие, ни на что не способное, кроме как бесконечно оплакивать свой жалкий удел.

Не удивительно ли, что это понятие так интенсивно используется людьми, которым оно знакомо лишь по историко-литературным ассоциациям? Что оно до сих пор сохраняет актуальность в обществе, где в точном смысле слова кастрируют разве что котов, – да и этот обычай, кажется, начинает отступать под натиском многочисленных ассоциаций защиты животных? Но вовсе не эти образы и представления актуализируются в сознании, когда современный человек передает собственные или воспринимает чужие переживания с помощью этого термина. Он опирается на собственный, сложившийся у него в раннем детстве психический опыт, который Фрейду удалось выявить и осмыслить под этим символическим обозначением.

В чем заключается этот опыт? Загадка пола – одна из первых серьезных проблем, с которой сталкивается пробуждающееся сознание. Сравнивая себя с другими детьми, ребенок быстро схватывает разницу в строении мальчиков и девочек. У мальчиков есть пенис, у девочек его нет. Охватить ту элементарную для взрослого человека истину, что такими и создала нас природа, ребенок сможет лишь на следующем этапе своего развития. Пока же его мозг способен лишь к более примитивным операциям. «Уже в детстве, – писал Фрейд, – пенис является ведущей эрогенной зоной и главным аутоэротическим объектом, причем, оценка его роли у мальчика вполне логично связана с невозможностью представить человека, подобного себе, но лишенного этого важного органа». Девочка, следовательно, могла обрести свой явно проигрышный вид только потому, что ей отсекли этот «важный орган». Но если это могло случиться с девочкой, то почему нечто подобное не может произойти с ним самим? Беспредельная важность этой проблемы заставляет мальчика предаваться фантазиям, в которые вплетаются и другие страхи – перед болью, перед наказанием, перед несчастным случаем, – перед любой угрозой, воображаемой или реальной. В этих фантазиях особое место занимает образ отца, приобретающий особые черты в связи с формирующимся на этой же стадии развития Эдиповым комплексом. Он олицетворяет для ребенка власть над ним, он же, в конечном счете, воплощает все угрозы со стороны других людей. С этим образом как бы срастается и постоянно переживаемая мальчиком угроза кастрации, как самого страшного наказания за сексуальное посягательство на мать. Фрейд считал, что появление комплекса кастрации предвещает выход из Эдиповой фазы, когда запреты, налагаемые отцом, образуют особую структуру в личности самого ребенка – Сверх-Я.

У девочки тоже формируется комплекс кастрации, хоть и по другому сценарию. Фрейд дал этому такое объяснение: «На этой стадии детской сексуальной организации существует лишь мужское, но не женское, и, стало быть, альтернатива такова: либо мужской генитальный орган, либо кастрация». Девочка, считал основатель психоанализа, ощущает отсутствие у себя пениса как несправедливость, вынуждающую ее либо отрицать эту нехватку, либо стараться ее возместить. В иных формах протекает у девочек и Эдипов комплекс – Юнг называл его комплексом Электры, подчеркивая этим симметричность отношения к родителям будущих мужчин и женщин.

Последователи Фрейда выдвинули немало концепций, уточняющих и даже опровергающих эти его представления. Но обсуждается, главным образом, происхождение комплекса кастрации, его различия у разных полов. Не преувеличивал ли Фрейд, к примеру. значение феномена, который он называл «завистью к пенису»? Сохраняется ли он у женщин нынешнего поколения, родившихся в период сексуальной революции или еще позже?

Но как бы ни объясняли психоаналитики происхождение этого комплекса – в практической деятельности они сталкиваются с ним постоянно. Он присутствует практически у всех людей – как один из самых важных регуляторов межличностных отношений, как опора тех внутренних сил, которые вводят в берега безудержные и зачастую губительные человеческие желания.

С позиций психоанализа добровольное самооскопление выглядит полным абсурдом. Это то, чего не может быть. Как же понять этот чудовищный парадокс? Скопцом руководит страх смерти. Стремление избежать смерти – казалось бы, это и есть высшая степень жизнелюбия. Но если победа над смертью достигается ценой предательства любви, сознательного отказа от участия в продолжении рода, другими словами, ценой самой жизни, – разве это не означает полного, абсолютного торжества смерти?

Почему основоположники психоанализа, начиная с великого Фрейда, не использовали возможность познакомиться с явлением скопчества вблизи? Они не могли не знать о существовании в России такой секты. Поставив страх кастрации, в символическом понимании, в центр своих представлений о главных закономерностях психического развития личности, они не могли не задаться вопросом – что заставляет людей идти навстречу этому страху, и не в своих бессознательных фантазиях, а в реальных поступках? Допустим, исследователи, работавшие в Европе, были слишком далеки от российской жизни, их сдерживали языковые и культурные барьеры. Но в начале века уже и в нашей стране появились квалифицированные аналитики. Мне всегда казалось удивительным, что они тоже игнорировали скопчество. Но теперь, отдав немало времени попыткам мысленной реконструкции скопчества, я, кажется, понял, в чем тут дело. Аналитики просто капитулировали перед этим феноменом, предчувствуя, а возможно, зная точно, что он подорвет фундаментальнейшие основы учения – о вечной борьбе Эроса и Танатоса, влечения к жизни и влечения к смерти, созидания и разрушения.

Даже у маленьких детей, которым недоступен абстрактный смысл понятия смерти, уже можно уловить первичные зачатки страха перед неизбежностью конца. Но уже годам к восьми эта беспощадная реальность овладевает сознанием. Ребенок боится потерять родителей, близких, боится за собственную жизнь. Каждое явление смерти, с которым ему приходится сталкиваться, глубоко травмирует его психику.

Невыносимость этого груза заставляет вытеснить страх смерти из сознания. Он составляет мощную структуру в бессознательной сфере ребенка. Иногда страх прорывается в виде локальных опасений – мать не вернется, случится пожар, наступит голод. Отсюда же и многие навязчивые фантазии ребенка, кошмарные сны, дикие поступки, заставляющие усомниться в психической адекватности маленького человека.

Но на помощь ему приходит Эрос, могучий инстинкт жизни, ограничивающий власть Танатоса. Он сублимирует энергию страха в нечто позитивное. По-разному можно защищаться от мыслей о неизбежности смерти. Утешать себя тем, что это случится «не скоро», чего же огорчаться раньше времени? Рисовать в воображении фантастические картины прогресса медицины: к тому времени, как я состарюсь, врачи придумают какие-нибудь волшебные лекарства. Или просто ни о чем не думать, заглушать тоску весельем, шумными развлечениями… Это помогает. Но слишком уж тонка и непрочна эта защита. Только Эрос дает силы избыть непереносимую душевную тяжесть. Он питает любовь к детям, творческий дар, способность служить обществу – мы говорим, что все это создает иллюзию бессмертия, не более того, но ведь и нет у смертных других шансов продлить свое пребывание на земле, кроме уверенности, что ты не будешь забыт, останешься в памяти любивших и почитавших тебя людей…

Было бы легче думать, что скопцы составляли среди человечества какую-то особую породу, скроенную по необычным меркам. Но нет, они были такими же нормальными людьми, как и все их современники. И их опыт заставляет во многом переосмыслить этот в целом оптимистический взгляд на человеческую природу.

Эрос не может вырваться за рамки противоборства с Танатосом. Это исключено. Но обратное, оказывается, возможно: тотальное подавление, новелирование Эроса, принесенного в жертву инстинкту смерти. Именно этот инстинкт становится основным, да, пожалуй, и единственным в той мрачной фантасмагории, которая длилась столько лет и с таким громадным числом участников. Эрос же низводится до какой-то второстепенной, необязательной, обслуживающей роли.

Подробный анализ мечтаний об установлении скопческого рая на земле выявил поразительный феномен, над которым психоаналитики не имели повода задуматься: Танатос тоже имеет возможность переходить в либидо, он тоже способен сублимироваться, но все, чего касается его ледяное дыхание, приобретает особый характер – регрессирующий, разрушительный, деструктивный.

Скопческий рай не состоялся. Но можем ли мы сказать с уверенностью, что модель жизни, придуманная и в огромных масштабах реализованная скопцами, ушла в прошлое, не оставив после себя никаких следов?