• Главная
• Контакты
• Нашёл ошибку
• Прислать материал
• Добавить в избранное

Научное изучение процессов развития направляется на вскрытие в этих процессах определенных закономерностей. Обнаруженные посредством эмпирического изучения материала (в историческом плане) закономерности выражаются в известных формулах — законах. Характер подобных законов может быть различным и зависит от специфики изучаемых явлений, но вместе с тем последние должны обладать некоторыми общими характеристиками, которые философия диалектического материализма предполагает обязательными для каждого закона.

Понятие закона в языкознании не только не имеет четкого определения, но нередко истолковывается противоречивым образом. Есть все основания полагать, что такое положение обусловливается в первую очередь тем обстоятельством, что все то, что обычно принято называть лингвистическими законами, не рассматривают с точки зрения указанных общих характеристик, обязательных для любого закона. Именно поэтому представляется необходимым вопрос о развитии языка рассмотреть сначала с этой стороны.

Понятие лингвистического закона, получившего широкое хождение в лингвистической школе младограмматиков, несомненно, было подготовлено предшествовавшей деятельностью представителей натурализма в языкознании — А. Шлейхера и М. Мюллера, которые рассматривали язык как природный организм и стремились подвести отдельные периоды развития языка под стадии роста живого организма. Вдохновляемая успехами естественных наук XIX в. и стремясь соперничать с ними в методической точности, сравнительная грамматика старается опереться на законы, становится наукой законополагающей. Универсализируя исторический подход к изучению языка, младограмматики наивысшую и единственную законную цель науки видели в установлении в эволюции языка регулярных процессов, которые после подведения их под известные формулы и определения наличия специфических условий (места, времени, сочетания элементов) объявлялись законами. Так как упор в такого рода исследованиях делался на фонетику, где регулярные «единообразия, возникающие в известном языке и в известное время и имеющие силу только для этого языка и времени»[203] (что и составляет сущность подобного закона) обнаруживаются с наибольшей наглядностью, то история языка превращалась в возможно более детальное перечисление по преимуществу фонетических законов. Примером подобных фонетических законов может служить смягчение в русском языке гортанных в позиции перед ы (кы, гы, хы>ки, ги, хи), которое происходило в XII–XIV вв., или отвердение шипящих и ц, которое закончилось к XVI–XVII вв. Эти законы перечисляются вне всякой связи друг с другом и с другими сторонами языка.

Если понятие закона применялось к другим сторонам языка, например к морфологии, то сущность подобного морфологического закона оставалась такой же, как и в фонетическом законе; он представляет все ту же формулу регулярного соответствия — только на этот раз морфологических форм. Специфические особенности грамматики сравнительно с фонетикой при этом совершенно не учитываются. «То, что справедливо по отношению к фонетике, — пишет А. Мейе, — справедливо также и по отношению к морфологии. Подобно тому как артикуляционные движения должны быть снова комбинированы всякий раз, как произносится слово, точно так же и все грамматические формы, все синтаксические сочетания бессознательно создаются снова для каждой произносимой фразы соответственно навыкам, установившимся во время усвоения языка. Когда эти привычки изменяются, все формы, существующие только благодаря существованию общего типа, по необходимости тоже изменяются. Когда, например, по-французски под влиянием tuaimes «ты любишь», ilaime(t) «он любит» стали говорить в 1-м лице j'aime «я люблю» вместо прежнего j'aim (отражающего лат. amo), все глаголы того же спряжения получили также— е в 1-м лице: распространение— е на первое лицо является морфологическим законом и притом столь же строгим, как любой «фонетический закон». Морфологические нововведения сравнительно с фонетическими изменениями не оказываются ни более капризными, ни менее регулярными; и формулы, которыми мы располагаем, выражают только соответствия, а не самые действия, вызывающие эти нововведения»[204]. В этом определении морфологического закона опять-таки отсутствует указание на закономерную связь явлений, обусловленных структурным характером языка.

Иное понимание закономерности языковых явлений представлено в универсальных законах глоссематики. Если лингвистические законы младограмматиков формулировались для отдельных языков и тем самым учитывали особенности конкретных языков, то представители этого направления языкознания стремятся установить формулы отношения между элементами языковых структур, которые были бы пригодны для всех языков и для всех этапов их развития.

Другим видом подобных же универсальных или панхронических законов фактически являются в значительной мере априорные теоретические построения некоторых языковедов. К числу таких панхронических законов принадлежит, по сути говоря, бинарная теория Р. Якобсона. Сущность этой теории заключается в том, что все фонологические противопоставления расчленяются на бинарные противопоставления, в соответствии с чем, например, система гласных i — е — а членится на (i — е): (—а) и далее на i: е и: а. Принцип бинарности распространяется им и на морфологические явления[205]. Аналогичный характер носит попытка Р. Якобсона классифицировать противопоставления в зависимости от порядка, в каком они усваиваются детьми по мере овладения языком. Р. Якобсон утверждает, что этот порядок точно противоположен тому, в котором больные, страдающие афазией, теряют способность пользоваться фонологической системой. Установленная данным способом последовательность якобы такова, что ни в одном языке не может существовать более или менее всеобъемлющего противопоставления, если в этом языке нет противопоставлений, предшествующих ему в указанной последовательности[206]. Речь, следовательно, в данном случае идет о том, что порядок усвоения детьми различных звуковых типов характеризуется закономерным постоянством, обусловленным распространением этих типов в различных языках. Всеобщие законы соединения (комбинаций) фонем стремился установить Б. Трнка. В качестве такого универсального закона он выдвигает положение, в соответствии с которым в пределах одной морфемы не могут стоять два члена одной коррелятивной пары[207]. Н. Трубецкой многочисленными примерами доказывает несостоятельность этого закона[208], но не отказывается от самой идеи установления всеобщих законов комбинации фонем и в качестве такового со своей стороны выдвигает закон несовместимости различительной долготы с различительным ударением[209]. Не вдаваясь в подробный анализ такого рода всеобщих законов, нельзя не согласиться с мнением А. Мартине, отмечающего следующее их негативное качество: «Указанные формулировки, которым хотят придать характер «панхронических законов», заслуживают критики в особенности потому, что, будучи облечены в форму прорицаний, они навязываются исследователю и скрывают действительные отношения между изучаемыми объектами»[210].

Оригинальное понимание лингвистического закона представлено в Пражской лингвистической школе. «Законы, управляющие высказываниями в данном языке, — пишут по этому поводу Б. Трнка и др., — как и законы естественных наук, следует считать законами абстрактными, но действующими и поддающимися контролю. По своему характеру они — в отличие от законов естествознания, действующих механически, — являются нормирующими (нормотетическими) и, следовательно, имеют силу только для определенной системы и в определенное время. Если эти законы закрепляются, например, в грамматике, они оказывают обратное нормирующее влияние на индивидуумы, усиливая обязательность и единство языковой нормы. Нормирующий характер языковых законов не исключает возможности того, что некоторые из них действуют для ряда языков или даже для всех языков в исторически доступные для исследования эпохи (ср., например, закон минимального контраста смежных фонем в слове). Все языки мира имеют, помимо своих особенностей, и основные сходства; сходства эти следует подвергать научному анализу и сводить к научным законам»[211]. Как явствует из приведенной цитаты, в этом случае само понятие закона подвергается значительному переосмыслению и фактически сводится к понятию нормы. Поскольку же норма может быть производным от целенаправленной деятельности человека, при таком понимании лингвистического закона он теряет качество объективности.

Таким образом, понятие закона в языкознании не однозначно, под него подводятся разные процессы и явления, которые в своем проявлении часто не имеют ничего закономерного. Именно в силу этого обстоятельства само употребление термина «закон» в языкознании сопровождается обычно оговорками, суть которых сводится к тому, что лингвистические законы — это законы особого порядка, что их нельзя сопоставлять ни с какими другими законами, что само применение этого термина к языковым процессам носит условный характер и пр.

Так, например, о фонетических законах Йоз. Схрайнен пишет: «…языковые регулярности или параллельные ряды в языковых изменениях, происходящих в определенных границах места и времени, называют звуковыми законами. Но с физическими или химическими законами они не имеют ничего общего; они собственно и не «законы» в обычном смысле слова, но скорее звуковые правила, покоящиеся на определенных тенденциях или исторических процессах»[212]. Такую же характеристику фонетических законов дает и Г. Хирт: «О звуковых законах в смысле природных законов, по сути говоря, не может быть и речи»[213]. Тем не менее всякого рода регулярные процессы или соответствия традиционно продолжают именоваться в языкознании законами.

Понятие лингвистического закона не получило достаточно четкого определения и в советской науке о языке[214]. Теория акад. Н. Я. Марра, занимавшая в советском языкознании в течение некоторого времени господствующее положение, отвлекала наших лингвистов от изучения специфики законов развития языка. В соответствии с общим вульгаризаторским характером своей теории Н. Я. Марр подменил лингвистические законы социологическими. Он стремился, как он сам об этом писал, «ослабить значение внутренних законов развития языка, как такового, перенося центр тяжести не только в семантике, но и в морфологии на обусловленность языковых явлений социально-экономическими факторами»[215].

Именно как противопоставление этой установке Н. Я. Марра после дискуссии 1950 г. в советском языкознании получило широкое хождение понятие внутреннего закона развития языка[216], а перед советскими языковедами была поставлена задача изучения внутренних законов развития конкретных языков. Такая направленность лингвистического исследования должна была бы быть охарактеризована положительным образом[217].

К сожалению, советские языковеды на первых порах при определении сущности понятия внутреннего закона развития языка, т. е. по сути дела лингвистического закона в собственном смысле, исходили не из наблюдения над процессами развития языка, а из догматического истолкования работ Сталина[218], хотя вместе с тем в ряде работ этот вопрос рассматривался и в собственно лингвистическом плане[219].

Современное понимание задач советского языкознания совершенно не снимает с повестки дня проблему внутренних законов языка, если под ними понимать специфические для языка формулы закономерных процессов. При таком понимании этого вопроса вполне оправданным представляется и определение лингвистических законов как «внутренних», но это определение не должно давать повода к выделению лингвистических законов в особую группу, ставить их вне обязательных характеристик закона вообще.

При определении внутреннего закона развития языка как лингвистического следует исходить из того общего понимания закона, которое дано в философии диалектического материализма.

Основными характеристиками, которые должны быть представлены также и в лингвистических законах, являются, следовательно, следующие.

Законы природы и общества имеют объективный характер. Следовательно, и закономерности развития языка нужно изучать не в аспекте индивидуально-психологическом, как это, например, делали младограмматики при объяснении возникновения в языке новых явлений, и не как зависящие от человеческой воли, что утверждал Н. Я. Марр, ратовавший за искусственное вмешательство в развитие языков. Поскольку язык представляет собой общественное явление особого порядка, обладающее своей спецификой, постольку свойственные ему особые, внутренние закономерности развития следует изучать как объективные законы, в которых и раскрывается специфика данного явления.

Закон берет наиболее существенное во внутренних отношениях явлений. Так как в формуле закона представлена в обобщенном виде свойственная явлениям закономерность, то сама закономерность оказывается шире закона, она не покрывается целиком его формулой. Но, с другой стороны, закон углубляет познание закономерности, обобщая частные явления и обнаруживая в них элементы общего. Поэтому и лингвистический закон всегда шире отдельного частного явления. Это можно проиллюстрировать следующим примером. В древнерусском языке начиная с XI в. можно обнаружить явление исчезновения слабого глухого ъ в начальном предударном положении (например, кънезь>князь). Этот фонетический процесс осуществлялся с полной регулярностью, и его, таким образом, вполне можно отнести к числу классических фонетических законов, как их понимали младограмматики. Но в действительности это только частное явление, укладывающееся в общую закономерность развития фонетической стороны русского языка. Эта закономерность состоит в общем прояснении глухих гласных ъ и ь в сильном положении (ср., например, сънь — сон, дьнь — день) и падении их в слабом положении, причем это падение проходило не только в начальном предударном положении, но и в других позициях, включая открытый конечный слог. Эта общая закономерность выступает в истории русского языка в многообразии частных изменений, внутренняя сущность которых остается, однако, одной и той же. Общая формула этого закона не охватывает всех особенностей конкретных случаев его проявления. Например, известные отклонения обнаруживает фонетическое развитие слова грек. «В старину, — пишет проф. П. Я. Черных, — до падения глухих, слово грек произносилось с ь после р: грькъ, прилагательное грэч'ьский (например, народ). Это прилагательное должно было звучать в литературной речи гр'эцк'ий (из гр'эч'ск'ий), и, действительно, мы говорим: грецкие орехи и т. п. Под влиянием, однако, краткой формы этого прилагательного гр'эч'эск (из грьчьскъ) в эпоху падения глухих появилось 'э в суффиксе -эск- и в слове гр'эчэск'ий, причем такое произношение этого слова (с суффиксом— 'эск-) стало нормальным в литературном языке»[220].

С другой стороны, формулирование закона углубляет и расширяет познания частных и конкретных явлений, так как он устанавливает в них общую природу, определяет те общие тенденции, по которым проходило развитие фонетической системы русского языка. Зная эти законы, мы располагаем возможностью представить развитие языка не как механическую сумму отдельных и ничем не связанных друг с другом явлений, но как закономерный процесс, отражающий внутреннюю взаимосвязь фактов развития языка. Так, в разобранном примере все отдельные случаи прояснения и падения глухих представляются не как разрозненные случаи фонетических изменений, а как многообразное проявление единой по своей сущности закономерности, которая обобщает все эти частные явления. Тем самым закон отражает наиболее существенное в процессах развития языка.

Другой характерной чертой закона является то, что он определяет повторяемость явлений при наличии относительно постоянных условий. Эту черту закона не следует принимать в слишком суженном значении, и вместе с тем понятие лингвистического закона нельзя строить только на ней.

Так, например, если взять один частный процесс сужения долгого гласного о: и:, который происходил в английском языке в период между XV и XVII вв., то он осуществлялся с большой регулярностью и происходил повсюду, где наличествовали одни и те же условия. Например, в слове tool — «инструмент» (to: l>tu: l), в слове moon — «луна» (то: п>ти: п), в слове food — «пища» (fo: d>fu: d), в слове do — «делать» (do:>du:) и т. д. Однако сам по себе этот процесс, несмотря на то, что он обнаруживает повторяемость явлений при наличии постоянных условий, не является еще лингвистическим законом в собственном смысле этого слова. Если бы оказалось возможным ограничиться только одним признаком регулярной повторяемости явления, то тогда бы можно было целиком принять и старое понимание закона, как он формулировался младограмматиками. У такого хотя и регулярного, но частного явления отсутствуют другие признаки закона, которые указывались выше. Явление одного порядка должно быть поставлено в связь и соотнесено с другими явлениями, что позволит выявить в них элементы общей для данного языка закономерности. И самую повторяемость явлений необходимо рассматривать в плане общей этой закономерности, строящейся на основе частных и конкретных явлений. Изучение истории английского языка позволило установить, что разбираемый случай перехода о:>и: есть частное проявление общей закономерности, в соответствии с которой все долгие гласные английского языка в указанный период сужались, а наиболее узкие (i: и и:) дифтонгизировались. Закономерную повторяемость и следует соотносить с этим общим процессом, оказавшимся ведущим для фонетической стороны английского языка на определенном этапе ее развития и принимавшим многообразные конкретные формы. Регулярная повторяемость каждого такого случая в отдельности (например, указанного перехода о:>и:) есть только частный случай проявления закономерности. Регулярности этого порядка носят наиболее наглядный характер, так как они единообразны, но, рассматриваемые по отдельности, вне связи с другими регулярными явлениями, они не дают возможности проникнуть в сущность закономерности фонетического развития языка.

Иное дело — повторяемость явлений, связанная с законом. Она может принимать многообразные формы, но сущность этих форм будет единая и именно та, которая определяется данным законом. Так, если обратиться к приведенному выше примеру из истории английского языка, то это значит, что переходы: >е:>i: (ср. слово beat — «бить»; b: tq>be: t>bi: t), e:>i: (ср. слово meet — «встречать»: me: t>mi: t), о:>и: (ср. слово moon — «луна»: mo: n>mu: n) и т. д. являются хотя и многообразными по своей конкретной форме, но едиными в своем принципе явлениями, повторяемость которых воспроизводит одну и ту же закономерность: сужение долгих гласных.

От взаимоотношений закона и конкретных случаев его проявления следует отличать возможность взаимоподчинения различных закономерностей развития языка. Наряду с закономерностями указанного характера в развитии языков можно вскрыть закономерности относительно узкого охвата, которые служат основанием для закономерностей более общего порядка. В этом случае изменения более общего порядка осуществляются на основе ряда изменений более ограниченного охвата, являясь порой их следствием. Например, такой важный и сыгравший большую роль в развитии грамматического строя закон, как закон открытых слогов, установившийся еще в общеславянском языке-основе и продолжавший действовать в ранние периоды развития отдельных славянских языков, сложился на основе ряда разновременных фонетических изменений. К ним относятся процессы монофтонгизации дифтонгов (раньше всех монофтонгизировались дифтонги на и, затем дифтонг oi и далее дифтонги с плавными сонантами), упрощение различных групп согласных и т. д. В данном случае мы имеем дело уже с взаимоотношениями отдельных закономерностей, координирующих процессы в разных сторонах языка.

Указанная характеристика законов развития языка может дать повод к замечанию, что все определенные выше регулярные явления изменения системы языка представляют собой нечто более сложное, нежели законы: это скорее общие тенденции развития языка, чем отдельные законы. С этим возражением, основанным на традиционном понимании лингвистических законов, надо считаться. Отношение к подобному возражению может быть только двоякого порядка. Или следует признать всякое, даже единичное и изолированное явление в процессах развития языка закономерным — и именно к такому пониманию толкает утверждение А. Мейе, что закон не перестает быть законом, если даже он засвидетельствован только единичным примером. В этом случае следует отказаться от всех попыток обнаружить в процессах развития языка те общие черты, которые характеризуют всякий закономерный процесс, и признать, что лингвистические законы — это законы «особого порядка», характер которых определяется одним единственным положением: не может быть следствия без причины. Или же надо стремиться выявить в процессе развития языка указанные общие черты всякого закономерного процесса. В этом втором случае придется произвести известную дифференциацию фактов развития языка и даже новое их осмысление. Но зато языкознание тогда сможет оперировать общими для всех наук категориями и перестанет в своей области считать, например, упавшее с дерева яблоко «особым» и отдельным законом. Предпочтительно, очевидно, идти этим вторым путем. Во всяком случае на него будет ориентировано дальнейшее изложение этого вопроса.

Среди других явлений общественного порядка язык обладает рядом качеств, которые выделяют его из них. К числу этих качеств языка относится его структурный характер, наличие определенного физического аспекта, допускающего изучение языка физическими методами, включение элементов знаковости, особые формы взаимосвязи с психической деятельностью человека и реальным миром действительности и т. д. Вся совокупность качеств, характеризующая язык, особая среди прочих общественных явлений, свойственная только языку специфика обусловливает формы или закономерности его развития. Но человеческий язык получает чрезвычайно многообразное выявление. Строевое различие языков приводит к тому, что путь и формы развития каждого языка в отдельности характеризуются индивидуальными особенностями.

Соответственно тому, соотносятся законы языка с языком вообще как общественным явлением особого порядка или же с отдельным и конкретным языком, представляется возможным говорить об общих или частных законах языка.

Общие законы обеспечивают регулярное единообразие процессов развития языка, которое обусловливается общей для всех языков природой, сущностью специфики языка как общественного явления особого порядка, его общественной функцией и качественными особенностями его структурных компонентов. По отношению к прочим общественным явлениям они выступают как характерные для языка, и именно это обстоятельство дает основание называть их его внутренними законами; однако в пределах языка они оказываются всеобщими. Нельзя себе представить развитие языка без участия этих законов. Но хотя формулы таких законов едины для всех языков, они не могут одинаково протекать в разных конкретных условиях. В конкретном своем виде они получают многообразное выражение в зависимости от его структурных особенностей[221]. Однако какое бы различное воплощение ни получали общие законы развития языка, они остаются общими для всех языков законами, так как они обусловливаются не структурными особенностями конкретных языков, а специфической сущностью человеческого языка вообще как общественного явления особого порядка, призванного обслуживать потребность людей в общении.

Хотя в истории языкознания проблема определения общих законов языка не получала целеустремленного формулирования, фактически она всегда находилась в центре внимания языковедов, смыкаясь с проблемой природы и сущности языка. Ведь, например, стремление Ф. Боппа вскрыть в развитии языка физические и механические законы, попытка А. Шлейхера подчинить развитие языка эволюционной теории Ч. Дарвина, а в наши дни включение Ф. де Соссюром языка в «науку, изучающую жизнь знаков внутри жизни общества»[222] (семиологии), так же как и трактовка языка методами математической логики[223], — все это по существу есть не что иное, как разносторонне направленные исследования, стремящиеся определить общие законы языка. Как правило, эти поиски осуществлялись сопоставительным путем или, лучше сказать, с помощью критериев других наук — физики (у Ф. Боппа), естествоведения (у А. Шлейхера), социологии (у Ф. де Соссюра), математической логики (у Хомского) и т. д. Между тем не менее важно безотносительное определение общих законов языка (к сожалению, в этом направлении сделано еще очень мало) с прослеживанием того, как они преломляются в структуре и развитии конкретных языков[224]. С этой точки зрения к общим законам языка следовало бы отнести, например, обязательное наличие в нем двух планов — условно говоря, плана «выражения» и плана «содержания», трехчленность формулы основных элементов структуры языка: фонема — слово — предложение, установление развития как формы существования языка (имеются в виду, конечно, «живые» языки) и т. д. К числу этих общих законов, к тому же позволяющих более просто проследить их преломление в конкретных языках, относится и закон неравномерности темпов развития разных структурных элементов языка.

В соответствии с этим законом словарный состав языка и его грамматический строй обладают различной степенью устойчивости, и если, например, словарный состав быстро и непосредственно отражает все изменения, происходящие в обществе, и тем самым является наиболее подвижной частью языка, то грамматический строй изменяется крайне медленно и потому является самой устойчивой частью языка. Но если посмотреть, каким образом осуществляется этот общий закон в конкретных языках, то тотчас возникнут частные моменты, которые будут относиться не только к формам осуществления данного закона, но даже и к самим темпам развития. Например, если сравнить грамматический строй немецкого и английского языков (близко родственных германских языков) на древнейшей доступной нам стадии их развития и в современном их состоянии, то предстанет следующая картина. В древние периоды своего развития оба эти языка показывают значительное сходство в своей грамматической структуре, которую в очень общих чертах можно охарактеризовать как синтетическую. Современный английский уже значительно отличается по своей грамматической структуре от современного немецкого языка: он является языком аналитической структуры, тогда как немецкий язык в значительной мере продолжает оставаться синтетическим языком. Это обстоятельство характеризует и другую сторону рассматриваемого явления. Грамматический строй немецкого языка ближе к тому состоянию, которое засвидетельствовано в древнейших его памятниках, чем грамматический строй английского языка. В этом последнем произошло гораздо больше изменений, это и дает основание предполагать, что грамматический строй английского языка изменялся более быстрыми темпами на протяжении одного и того же времени, чем грамматический строй немецкого языка.

Изменения, которые произошли в грамматической структуре английского и немецкого, хорошо видны уже из простого сопоставления парадигмы склонения одинаковых по корню слов в разные периоды развития этих языков. Если даже отвлечься от разных типов склонения существительных (слабого — согласного и сильного — гласного) и учитывать только различия форм склонения, связанные с родовой дифференциацией, то и в этом случае будет отчетливо видна структурная близость древнеанглийского и современного немецкого и значительный отход от обоих этих языков современного английского. Английское существительное не различает ныне не только разных типов (сильного и слабого) или родовых форм, но и вообще не имеет форм склонения (так называемый саксонский родительный чрезвычайно ограничен в употреблении). Напротив того, современный немецкий не только сохранил древнее различие по типам склонений (несколько видоизменив его ныне) и по родам, но и имеет с древнеанглийским много общего в самих формах парадигмы склонения, что явствует из следующих примеров:

Изменения в обоих языках вместе с тем имели и различные формы, что определяется уже частными законами развития языка. Однако, прежде чем перейти к характеристике этой второй категории законов развития языка, представляется необходимым отметить следующее обстоятельство. Большие или меньшие темпы развития различных языков не дают основания говорить о большей или меньшей развитости языков в сравнительном плане. Так, в частности, тот факт, что английский язык в пределах одного и того же хронологического периода в грамматическом отношении изменился значительно больше, чем немецкий, отнюдь не означает, что английский язык ныне является более развитым, чем немецкий. Судить о большей или меньшей развитости языков по относительно ограниченным периодам их развития было бы нелогично и неоправданно, а для сравнительной оценки применительно к «итоговому» их состоянию на современной стадии развития наука о языке не располагает никакими критериями. Такие критерии, видимо, и невозможны, так как разные языки в соответствии со своими частными законами развиваются особыми путями, процессы их развития принимают различные формы и поэтому, по сути говоря, в данном случае выступают несопоставимые явления.

От общих законов развития языка, как специфического общественного явления, следует отличать законы развития каждого конкретного языка в отдельности, являющиеся характерными для данного языка и отличающие его от других языков. Этой категории законов, поскольку они определяются структурными особенностями отдельных языков, можно также присвоить название частных внутренних законов развития.

Как показывает уже приведенный пример, общие и частные законы развития не отграничиваются друг от друга непроходимой стеной, а наоборот, частные законы сливаются с общими. Это обусловливается тем обстоятельством, что каждый конкретный язык воплощает в себе все особенности языка как общественного явления особого порядка и поэтому может развиваться только на основе общих законов развития языка. Но, с другой стороны, так как каждый конкретный язык обладает отличным структурным строением, особым грамматическим строем и фонетической системой, различной лексикой, характеризуется неодинаковым закономерным сочетанием этих структурных компонентов в системе языка, то формы проявления деятельности общих законов развития в отдельных языках неизбежно видоизменяются. А особые формы развития конкретных языков, как уже говорилось, связываются с частными законами их развития.

Это обстоятельство можно проследить при сопоставительном рассмотрении развития тождественных явлений в разных языках. Для примера можно остановиться на категории времени. Английский и немецкий языки в древние периоды своего развития обладали приблизительно единой системой времен, к тому же очень несложной: они имели только формы настоящего времени и простого прошедшего времени. Что касается будущего времени, то оно выражалось описательно или формами настоящего времени. Дальнейшее развитие обоих языков пошло по линии совершенствования их временной системы и создания специальной формы для выражения будущего времени. Этот процесс, как уже указывалось выше, укладывается в общие законы развития языка, в соответствии с которыми грамматическая структура языка, хотя и медленно, но все же перестраивается, значительно отставая в темпах своего развития от других сторон языка. При этом перестройка не носит характера взрыва, а осуществляется медленно и постепенно, что соотносится с другим общим законом, именно с законом постепенного изменения качества языка путем накопления элементов нового качества и отмирания элементов старого качества. Особенности осуществления названных общих законов в английском и немецком языках мы видели уже в том, что процесс перестройки их грамматической структуры, в том числе и временной системы, проходил с различной степенью энергичности. Но он проходил и в разных формах, несмотря на то, что в данном случае мы имеем дело с близко родственными языками, обладающими в своей структуре значительным количеством тождественных элементов. Эти различные пути развития (в данном случае форм будущего времени) обусловливаются тем обстоятельством, что в немецком и английском языках действовали разные частные законы развития языка. Первоначальная же структурная близость этих языков, связанная с тем, что Они являются близко родственными, привела к тому, что развитие форм будущего времени хотя и происходило в английском и немецком языках по-разному, однако в своем протекании имеет некоторые общие моменты. В чем же заключается близость и расхождение процессов образования форм будущего времени в данных языках? Ответ на этот вопрос дают конкретные факты истории этих языков.

Общее заключается в том, что формы будущего времени образуются по единой структурной схеме, состоящей из вспомогательного глагола и инфинитива основного глагола, а также в том, что в качестве вспомогательных используются в значительной мере одни и те же модальные глаголы, изменение семантики которых в процессе их превращения во вспомогательные имеет также некоторые общие моменты. В остальном же развитие форм будущего времени обладает различиями, характеризующимися в современном своем состоянии еще и тем, что они функционируют в контексте различных временных систем. Конкретно эти различия проявляются в следующих фактах.

В древнеанглийском языке будущее время обычно выражалось формами настоящего времени. Наряду с этим употреблялись описательные обороты с модальными глаголами shall и will. Эта аналитическая форма получает значительное распространение в среднеанглийский период. В процессе своей грамматикализации оба глагола несколько видоизменили свою семантику, но вместе с тем вплоть до. настоящего времени сохранили многие из своих старых значений. В частности, поскольку оба глагола являются модальными, они сохранили свои модальные значения также и в функции вспомогательных глаголов при образовании форм будущего времени. Вплоть до того времени, когда были закреплены правила их употребления, выбор того или иного глагола определялся их конкретным модальным значением: когда действие ставилось в зависимость от индивидуальной воли субъекта, употреблялся глагол will, когда же необходимо было выразить более или менее объективную необходимость или обязательность действия, использовался глагол shall. В библейском стиле чаще употреблялся shall. В драматических диалогах предпочтительно употреблялось will, оно чаще употреблялось и в разговорной речи, насколько позволяют об этом судить литературные памятники. Впервые нормы употребления глаголов shall и will во вспомогательной функции были сформулированы Джорджем Мэзоном в 1622 г. (в его «Grarnaire Angloise»), которые базировались на тех же конкретных модальных значениях, связывающих shall с первым лицом, a will с остальными лицами. Грамматики нашли употребление shall более подходящим для выражения будущего времени от первого лица в силу конкретной модальной семантики этого глагола, обладающего в своем значении оттенком принуждения или личной уверенности, что не согласуется с объективной констатацией будущего времени при большинстве случаев соотнесения действия со вторым или третьим лицом. Здесь более подходящим по своей семантике является глагол will. В разговорном стиле современного английского языка выработалась сокращенная форма вспомогательного глагола will и именно ’ll, которая вытесняет раздельное употребление обоих глаголов. В шотландском, ирландском и американском вариантах английского языка will является единой общепринятой формой вспомогательного глагола для образования форм будущего времени.

Итак, образование форм будущего времени в английском языке шло в основном по линии переосмысления модальных значений с использованием аналитических конструкций при постепенном изживании в них дифференциации по лицам. Такой путь развития полностью согласуется со стремлением английского глагола максимально разгрузиться от выражения личных значений.

В немецком языке формы будущего времени развивались параллельно на основе модальных и видовых значений; хотя видовое будущее в конечном счете победило, модальное будущее окончательно не вытеснено из немецкого языка вплоть до настоящего времени. Описательный оборот с модальными глаголами sollen и wollen встречается уже в первых памятниках древневерхненемецкого периода, достигая широкого употребления в период между XI и XIV вв. Причем, в отличие от английского языка во всех лицах употреблялся преимущественно глагол sollen. Но в дальнейшем эта конструкция начинает вытесняться другой (видовое будущее). В библии Лютера она употребляется уже редко, а в современном немецком языке, в тех немногочисленных случаях, когда она используется, обладает значительным модальным оттенком.

Зарождение видового будущего следует отнести также к древним периодам развития немецкого языка. Зачатки его, очевидно, надо видеть в преимущественном употреблении для выражения будущего времени форм настоящего времени перфективных глаголов. Но по мере того как вид в качестве грамматической категории изживается в немецком языке, последовательность применения настоящего времени перфективных глаголов в качестве будущего времени нарушается и уже в древневерхненемецком языке употребляются в этих случаях уточняющие обстоятельства. С XI в. происходит становление аналитической конструкции, состоящей из глагола werden и причастия настоящего времени, которая первоначально имела видовое значение начинательности, но в XII и XIII вв. уже широко употребляется для выражения будущего времени. В дальнейшем (начиная с XII в.) эта конструкция несколько видоизменяется (werden+инфинитив, а не причастие настоящего времени) и вытесняет модальное будущее. В XVI и XVII вв. она фигурирует уже во всех грамматиках как единственная форма будущего времени (наряду с формами настоящего, которые широко применяются в значении будущего времени в разговорной речи и в современном немецком языке). В отличие от английского языка, немецкий, используя для образования форм будущего времени схожую аналитическую конструкцию, сохраняет в ней свойственные всему грамматическому строю немецкого языка синтетические элементы. В частности, глагол werden, используемый в немецком в качестве вспомогательного глагола для образования будущего времени, сохраняет личные формы (ichwerdefahren, duwirstfahren, erwirdfahren и т. д.).

Таковы конкретные пути развития тождественного грамматического явления в близко родственных языках, которое, однако, принимает различные формы в соответствии с частными законами развития, действующими в английском и немецком языках.

Характерно, что подобные же различия пронизывают и лексику английского и немецкого языков, обладающих разными структурными типами и различным образом соотносящихся с понятийными комплексами. На это обстоятельство (трактуя его несколько своеобразно) обратил внимание Палмер. «Я полагаю, — пишет он, — что эти различия следует приписать особенностям английского и немецкого языков как орудий абстрактного мышления. Немецкий значительно превосходит английский простотой и прозрачностью своего символизма, что можно показать простейшим примером. Англичанин, желающий говорить о небрачном состоянии вообще, должен употреблять celibacy — новое и трудное слово, совершенно отличающееся от wed, marriage и bachelor. Этому противостоит простота немецкого языка: die Ehe означает супружество; от этого слова образуется прилагательное ehe-los — «незамужний» или «неженатый» (unmarried). Из этого прилагательного посредством прибавления обычного суффикса имен существительных абстрактных возникает Ehe-los-igkeit — «небрачное состояние» (celibacy) — термин, настолько ясный, что может быть понятным даже для уличного мальчишки. А абстрактное мышление англичанина спотыкается о трудности словесного символизма. Другой пример. Если мы говорим о вечной жизни, мы должны обращаться к помощи латинского по своему происхождению слова immortality — «бессмертие», совершенно отличного от обычных слов die — «умирать» и death — «смерть». Немец опять имеет преимущество, так как составные части Un-sterb-lich-keit — «бессмертие» ясны и могут быть образованы и поняты всяким членом языкового коллектива, знающим базовое слово sterben — «умирать»[225].

На основе отмеченных Палмером особенностей английской и немецкой лексики возникла даже теория о том, что в противоположность грамматической структуре немецкая лексика по своему строению более аналитична, нежели английская.

Таким образом, частные законы развития показывают, какими способами и путями совершается развитие того или иного языка. Так как эти способы у разных языков неодинаковы, можно говорить о частных законах развития только конкретных языков. Тем самым законы развития конкретного языка определяют национально-индивидуальное своеобразие истории данного языка, его качественную самобытность.

Частные законы развития языка охватывают все его сферы — фонетику, грамматику, лексику. Каждая сфера языка может иметь свои законы, почему оказывается возможным говорить о законах развития фонетики, морфологии, синтаксиса и лексики. Так, например, падение редуцированных в истории русского языка следует отнести к законам развития фонетики этого языка. Становление рамочной конструкции может быть определено как закон развития синтаксиса немецкого языка. Унификация основ в истории русского языка может быть названа законом развития его морфологии. Таким же законом развития морфологии русского языка, проходящим красной нитью через всю его многовековую историю, является прогрессировавшее усиление в выражении совершенного и несовершенного видов. Для немецкого языка характерно обогащение словарного состава языка путем создания новых лексических единиц на базе словосложения. Этот способ развития словарного состава немецкого языка, несвойственный другим языкам, например современному французскому, можно рассматривать как один из законов немецкого словообразования.

Однако это не значит, что законы развития конкретных языков механически складываются из законов развития отдельных сфер языка, представляя их арифметическую сумму. Язык не простое соединение некоторого количества лингвистических элементов — фонетических, лексических и грамматических. Он представляет образование, в котором все его детали взаимосвязаны системой закономерных отношений, почему и говорят о структуре языка. А это значит, что каждый элемент структурных частей языка, так же как и сами структурные части, соразмеряет формы своего развития с особенностями всей структуры языка в целом. Следовательно, при наличии отдельных и особых форм развития для фонетической системы языка, для его словарной стороны и грамматического строя, законы развития отдельных его сторон взаимодействуют друг с другом и отражают в себе качественные особенности всей структуры языка в целом… В качестве примера такого взаимодействия можно привести процессы редукции окончаний в истории английского языка. Эти процессы были связаны с возникновением в германских языках силового ударения и закреплением его на корневой гласной. Попавшие в неударное положение конечные элементы редуцировались и постепенно совершенно отпали. Это обстоятельство отразилось как на словообразовании в английском языке, так и на его морфологии (широкое развитие аналитических конструкций) и синтаксисе (закрепление определенного порядка слов и наделение его грамматическим значением).

В русском языке, с другой стороны, упорное стремление к незакрепленному ударению (чем он отличается от таких славянских языков, как польский или чешский) следует приписать тому обстоятельству, что оно используется в качестве смыслоразличительного средства, т. е. оказывается во взаимодействии с другими сторонами языка (семантика).

Наконец, следует указать на возможную близость частных законов развития разных языков. Это имеет место тогда, когда такими языками являются родственные, имеющие в своей структуре тождественные элементы. Очевидно, что чем ближе стоят друг к другу такие языки, тем больше основания для наличия у них одинаковых частных законов развития.

Ко всему сказанному следует добавить еще следующее. Лингвистические законы не являются той силой, которая двигает развитие языка. Эти силы являются внешними по отношению к языку факторами и носят чрезвычайно разнообразный характер — от носителей языка и их общественных потребностей до разного вида контактов языков и субстратных явлений. Именно это обстоятельство и делает невозможным рассмотрение развития языка в изоляции от его исторических условий. Но, восприняв внешний стимул, лингвистические законы придают развитию языка определенные направления или формы (в соответствии с его структурными особенностями). В ряде случаев и в определенных сферах языка (в первую очередь в лексике и в семантике) конкретный характер внешних стимулов развития языка может вызывать соответствующие конкретные изменения в системе языка. Подробнее этот вопрос рассматривается ниже, в разделе «История народа и законы развития языка»; пока же следует иметь в виду указанную общую зависимость, существующую между законами развития языка и внешними факторами.

Понятие закона языка связывается с развитием языка. Это понятие, следовательно, может быть раскрыто в своей конкретной форме только в истории языка, в процессах его развития. Но что такое развитие языка? Ответ на этот, казалось бы, простой вопрос отнюдь не однозначен, и его формулирование имеет большую историю, отражающую смену лингвистических концепций.

В лингвистике на первых этапах развития сравнительного языкознания установился взгляд, что известные науке языки пережили период своего расцвета в глубокой древности, а ныне они доступны изучению только в состоянии своего разрушения, постепенной и все увеличивающейся деградации. Этот взгляд, впервые высказанный в языкознании Ф. Боппом, получил дальнейшее развитие у А. Шлейхера, который писал: «В пределах истории мы видим, что языки только дряхлеют по определенным жизненным законам, в звуковом и формальном отношении. Языки, на которых мы теперь говорим, являются, подобно всем языкам исторически важных народов, старческими языковыми продуктами. Все языки культурных народов, насколько они нам вообще известны, в большей или меньшей степени находятся в состоянии регресса»[226]. В другой своей работе он говорит: «В доисторический период языки образовывались, а в исторический они погибают»[227]. Эта точка зрения, покоящаяся на представлении языка в виде живого организма и объявляющая исторический период его существования периодом старческого одряхления и умирания, сменилась затем рядом теорий, которые частично видоизменяли взгляды Боппа и Шлейхера, а частично выдвигали новые, но столь же антиисторические и метафизические взгляды.

Курциус писал, что «удобство есть и остается главной побудительной причиной звуковой перемены при всех обстоятельствах», а так как стремление к удобству, экономии речи и вместе с тем небрежность говорящих все увеличиваются, то «убывающее звуковое изменение» (т. е. унификация грамматических форм), вызванное указанными причинами, приводит язык к разложению[228].

Младограмматики Бругман и Остгоф развитие языка ставят в связь с формацией органов речи, которая зависит от климатических и культурных условий жизни народа. «Как формация всех физических органов человека, — пишет Остгоф, — так и формация его органов речи зависит от климатических и культурных условий, в которых он живет»[229].

Социологическое направление в языкознании сделало попытку связать развитие языка с жизнью общества, но вульгаризировало общественную сущность языка и в процессах его развития увидело только бессмысленную смену форм языка. «…Один и тот же язык, — пишет, например, представитель этого направления Ж. Вандриес, — в различные периоды своей истории выглядит по-разному; его элементы изменяются, восстанавливаются, перемещаются. Но в целом потери и прирост компенсируют друг друга… Различные стороны морфологического развития напоминают калейдоскоп, встряхиваемый бесконечное число раз. Мы каждый раз получаем новые сочетания его элементов, но ничего нового, кроме этих сочетаний»[230].

Как показывает этот краткий обзор точек зрения, в процессах развития языка, хотя это и может показаться парадоксальным, никакого подлинного развития не обнаруживалось. Больше того, развитие языка мыслилось даже как его распад.

Но и в тех случаях, когда развитие языка связывалось с прогрессом, наука о языке нередко искажала подлинную природу этого процесса. Об этом свидетельствует так называемая «теория прогресса» датского языковеда О. Есперсена.

В качестве мерила прогрессивности Есперсен использовал английский язык. Этот язык на протяжении своей истории постепенно перестраивал свою грамматическую структуру в направлении от синтетического строя к аналитическому. В этом направлении развивались и другие германские, а также некоторые романские языки. Но аналитические тенденции в других языках (русском или иных славянских языках) не привели к разрушению их синтетических элементов, например падежной флексии. Б. Коллиндер в своей статье, критикующей теорию О. Есперсена, на материале истории венгерского языка убедительно показывает, что развитие языка может происходить и в сторону синтеза[231]. В этих языках развитие шло по линии совершенствования наличных в них грамматических элементов. Иными словами, различные языки развиваются в разных направлениях в соответствии со своими качественными особенностями и своими законами. Но Есперсен, объявив аналитический строй наиболее совершенным и абсолютно не считаясь с возможностями иных направлений развития, усматривал прогресс в развитии только тех языков, которые в своем историческом пути двигались по направлению к анализу. Тем самым прочие языки лишались самобытности форм своего развития и укладывались в прокрустово ложе аналитической мерки, снятой с английского языка.

Ни одно из приведенных определений не может послужить теоретической опорой для выяснения вопроса о том, что следует понимать под развитием языка[232].

В предшествующих разделах уже неоднократно указывалось, что самой формой существования языка является его развитие. Это развитие языка обусловливается тем, что общество, с которым неразрывно связан язык, находится в беспрерывном движении. Исходя из этого качества языка, следует решать вопрос о развитии языка. Очевидно, что язык теряет свою жизненную силу, перестает развиваться и становится «мертвым» тогда, когда гибнет само общество или когда нарушается связь с ним.

История знает много примеров, подтверждающих эти положения. Вместе с гибелью ассирийской и вавилонской культуры и государственности исчезли аккадские языки. С исчезновением мощного государства хеттов умерли наречия, на которых говорило население этого государства: неситский, лувийский, палайский и хеттский. Классификации языков содержат множество ныне мертвых языков, исчезнувших вместе с народами: готский, финикийский, оскский, умбрский, этрусский и пр.

Случается, что язык переживает общество, которое он обслуживал. Но в отрыве от общества он теряет способность развиваться и приобретает искусственный характер. Так было, например, с латинским языком, превратившимся в язык католической религии, а в средние века исполнявшим функции международного языка науки. Аналогичную роль выполняет классический арабский язык в странах Среднего Востока.

Переход языка на ограниченные позиции, на преимущественное обслуживание отдельных социальных групп в пределах единого общества — это также путь постепенной деградации, закостенения, а иногда и вырождения языка. Так, общенародный французский язык, перенесенный в Англию (вместе с завоеванием ее норманнами) и ограниченный в своем употреблении только господствующей социальной группой, постепенно вырождался, а затем вообще исчез из употребления в Англии (но продолжал жить и развиваться во Франции).

Другим примером постепенного ограничения сферы употребления языка и уклонения от общенародной позиции может служить санскрит, бывший, несомненно, когда-то разговорным языком общего употребления, но затем замкнувшийся в кастовых границах и превратившийся в такой же мертвый язык, каким был средневековый латинский язык. Путь развития индийских языков пошел мимо санскрита, через народные индийские диалекты — так называемые пракриты.

Перечисленные условия останавливают развитие языка или же приводят к его умиранию. Во всех остальных случаях язык развивается. Иными словами, до тех пор пока язык обслуживает потребности существующего общества в качестве орудия общения его членов и при этом обслуживает все общество в целом, не становясь на позиции предпочтения какого-либо одного класса или социальной группы, — язык находится в процессе развития. При соблюдении указанных условий, обеспечивающих само существование языка, язык может находиться только в состоянии развития, откуда и следует, что самой формой существования (живого, а не мертвого) языка является его развитие.

Когда речь идет о развитии языка, нельзя все сводить только к увеличению или уменьшению у него флексий и других формантов. Например, то обстоятельство, что на протяжении истории немецкого языка наблюдалось уменьшение падежных окончаний и частичная их редукция, отнюдь не свидетельствует в пользу мнения, что в данном случае мы имеем дело с разложением грамматического строя этого языка, его регрессом. Не следует забывать того, что язык тесно связан с мышлением, что в процессе своего развития он закрепляет результаты работы мышления и, следовательно, развитие языка предполагает не только его формальное усовершенствование. Развитие языка при таком его понимании находит свое выражение не только в обогащении новыми правилами и новыми формантами, но и в том, что он совершенствуется, улучшает и уточняет уже имеющиеся правила. А это может происходить посредством перераспределения функций между существующими формантами, исключения дублетных форм и уточнения отношений между отдельными элементами в пределах данной структуры языка. Формы процессов совершенствования языка могут быть, следовательно, различны в зависимости от структуры языка и действующих в нем законов его развития.

При всем том здесь нужна одна существенная оговорка, которая позволит провести необходимую дифференциацию между явлениями развития языка и явлениями его изменения. К собственно явлениям развития языка мы по справедливости можем отнести только такие, которые укладываются в тот или иной его закон (в определенном выше смысле). А так как не все явления языка удовлетворяют этому требованию (см. ниже раздел о развитии и функционировании языка), то тем самым и проводится указанная дифференциация всех возникающих в языке явлений.

Итак, какие бы формы ни принимало развитие языка, оно остается развитием, если удовлетворяет тем условиям, о которых говорилось выше. Это положение легко подтвердить фактами. После норманнского завоевания английский язык переживал кризис. Лишенный государственной поддержки и оказавшийся вне нормализующего влияния письменности, он дробится на множество местных диалектов, отходя от уэссекской нормы, выдвинувшейся к концу древнеанглийского периода на положение ведущей. Но можно ли сказать, что среднеанглийский период является для английского языка периодом упадка и регресса, что в этот период его развитие остановилось или даже пошло назад? Этого сказать нельзя. Именно в этот период в английском языке происходили сложные и глубокие процессы, которые подготовили, а во многом и заложили основание тех структурных особенностей, которые характеризуют современный английский язык. После норманнского завоевания в английский язык начали в огромном количестве проникать французские слова. Но и это не остановило процессов словообразования в английском языке, не ослабило его, а, наоборот, пошло ему на пользу, обогатило и усилило его.

Другой пример. В результате ряда исторических обстоятельств начиная с XIV в. в Дании широкое распространение получает немецкий язык, вытесняя датский не только из официального употребления, но и из разговорной речи. Шведский языковед Э. Вессен следующим образом описывает этот процесс: «В Шлезвиге еще в средние века в результате иммиграции немецких чиновников, купцов и ремесленников в качестве письменного и разговорного языка городского населения распространился нижненемецкий. В XIV в. граф Герт ввел здесь в качестве административного языка немецкий. Реформация способствовала распространению немецкого языка за счет датского; нижненемецкий, а позже верхненемецкий был введен как язык церкви и в тех областях к югу от линии Фленсбург — Теннер, где население говорило по-датски. В дальнейшем немецкий язык становится здесь и языком школы… Немецким языком пользовались при датском дворе, особенно во второй половине XVII в. Он был широко распространен также в качестве разговорного языка в дворянских и бюргерских кругах»[233]. И все же, несмотря на такое распространение немецкого языка в Дании, датский язык, включивший в себя значительное количество немецких элементов и обогатившийся за их счет, оттесненный к северу страны, продолжал свое развитие и совершенствование по своим законам. К этому времени относится создание таких выдающихся памятников истории датского языка, как так называемая «Библия Кристиана III» (1550 г.), перевод которой был выполнен с участием выдающихся писателей того времени (Кр. Педерсена, Петруса Паладиуса и др.), и «Уложение Кристиана V» (1683 г.). Значительность этих памятников с точки зрения развития датского языка характеризуется тем фактом, что, например, с «Библией Кристиана III» связывают начало новодатского периода.

Следовательно, язык развивается вместе с обществом. Как общество не знает состояния абсолютной неподвижности, так и язык не стоит на месте. В языке, обслуживающем развивающееся общество, происходят постоянные изменения, знаменующие развитие языка. В формах этих изменений, зависящих от качества языка, и находят свое выражение законы развития языка.

Иное дело, что темпы развития языка в разные периоды истории языка могут быть различными. Но и это обусловлено развитием общества. Уже давно было подмечено, что бурные исторические эпохи в жизни общества сопровождаются и значительными изменениями языка и, наоборот, исторические эпохи, не отмеченные значительными общественными событиями, характеризуются периодами относительной стабилизации языка. Но большие или меньшие темпы развития языка — это уже другой аспект его рассмотрения, место которого в разделе «Язык и история».

Функционирование и развитие языка представляют два аспекта изучения языка — описательный и исторический, — которые современное языкознание нередко определяет как независимые друг от друга области исследования. Есть ли основания для этого? Не обусловлено ли такое разграничение природой самого объекта исследования?

Описательное и историческое изучение языка давно применялось в практике лингвистического исследования и столь же давно находило соответствующее теоретическое обоснование[234]. Но на первый план проблема указанных разных подходов к изучению языка выступила со времени формулирования Ф. де Соссюром его знаменитой антиномии диахронической и синхронической лингвистик[235]. Эта антиномия логически выводится из основного соссюровского противопоставления — языка и речи — и последовательно сочетается с другими проводимыми Соссюром разграничениями: синхроническая лингвистика оказывается вместе с тем и внутренней, статической (т. е. освобожденной от временного фактора) и системной, а диахроническая лингвистика — внешней, эволюционной (динамичной), и лишенной системности. В дальнейшем развитии языкознания противопоставление диахронической и синхронической лингвистик превратилось не только в одну из самых острых и спорных проблем[236], породившую огромную литературу, но стало использоваться в качестве существеннейшего признака, разделяющего целые лингвистические школы и направления (ср., например, диахроническую фонологию и глоссематическую фонематику или дескриптивную лингвистику).

Чрезвычайно важно отметить, что в процессе все углубляющегося изучения проблемы взаимоотношения диахронической и синхронической лингвистик (или доказательства отсутствия всякого взаимоотношения) постепенно произошло отождествление, которое, возможно, не предполагал и сам Соссюр: диахроническое и синхроническое изучение языка как разные операции или рабочие методы, используемые для определенных целей и отнюдь не исключающие друг друга, стало соотноситься с самим объектом изучения — языком, выводиться из самой его природы. Говоря словами Э. Косериу, оказалось не учтенным, что различие между синхронией и диахронией относится не к теории языка, а к теории лингвистики[237]. Сам язык не знает таких разграничений, так как всегда находится в развитии (что, кстати говоря, признавал и Соссюр)[238], которое осуществляется не как механическая смена слоев или синхронических пластов, сменяющих друг друга наподобие караульных (выражение И. А. Бодуэна де Куртене), а как последовательный, причинный и непрерывающийся процесс. Это значит, что все, что рассматривается в языке вне диахронии, не есть реальное состояние языка, но всего лишь синхроническое его описание. Таким образом, проблема синхронии и диахронии в действительности является проблемой рабочих методов, а не природы и сущности языка.

В соответствии со сказанным, если изучать язык под двумя углами зрения, такое изучение должно быть направлено на выявление того, каким образом в процессе деятельности языка происходит возникновение явлений, которые относятся к развитию языка. Необходимость, а также до известной степени и направление такого изучения подсказываются известным парадоксом Ш. Балли: «Прежде всего языки непрестанно изменяются, но функционировать они могут только не меняясь. В любой момент своего существования они представляют собой продукт временного равновесия. Следовательно, это равновесие является равнодействующей двух противоположных сил: с одной стороны, традиции, задерживающей изменение, которое несовместимо с нормальным употреблением языка, а с другой — активных тенденций, толкающих этот язык в определенном направлении»[239]. «Временное равновесие» языка, конечно, условное понятие, хотя оно и выступает в качестве обязательной предпосылки для осуществления процесса общения. Через точку этого равновесия проходит множество линий, которые одной своей стороной уходят в прошлое, в историю языка, а другой стороной устремляются вперед, в дальнейшее развитие языка. «Механизм языка, — чрезвычайно точно формулирует И. Л. Бодуэн де Куртене, — и вообще его строй и состав в данное время представляют результат всей предшествующей ему истории, всего предшествующего ему развития, и наоборот, этим механизмом в известное время обусловливается дальнейшее развитие языка»[240]. Следовательно, когда мы хотим проникнуть в секреты развития языка, мы не можем разлагать его на независимые друг от друга плоскости; такое разложение, оправданное частными целями исследования и допустимое также и с точки зрения объекта исследования, т. e. языка, не даст результатов, к которым мы в данном случае стремимся. Но мы безусловно достигнем их, если поставим целью своего исследования взаимодействие процессов функционирования и развития языка. Именно в этом плане будет осуществляться дальнейшее изложение.

В процессе развития языка происходит изменение его структуры, его качества, почему и представляется возможным утверждать, что законы развития языка есть законы постепенных качественных изменений, происходящих в нем. С другой стороны, функционирование языка есть его деятельность по определенным правилам. Эта деятельность осуществляется на основе тех структурных особенностей, которые свойственны данной системе языка. Поскольку, следовательно, при функционировании языка речь идет об определенных нормах, об определенных правилах пользования системой языка, постольку нельзя правила его функционирования отождествлять с законами развития языка.

Но вместе с тем становление новых структурных элементов языка происходит в деятельности последнего, Функционирование языка, служащего средством общения для членов данного общества, устанавливает новые потребности, которые предъявляет общество к языку, и тем самым толкает его на дальнейшее и непрерывное развитие и совершенствование. А по мере развития языка, по мере изменения его структуры устанавливаются и новые правила функционирования языка, пересматриваются нормы, в соответствии с которыми осуществляется деятельность языка.

Таким образом, функционирование и развитие языка, хотя и раздельные, вместе с тем взаимообусловленные и взаимозависимые явления. В процессе функционирования языка в качестве орудия общения происходит изменение языка. Изменение же структуры языка в процессе его развития устанавливает новые правила функционирования языка. Взаимосвязанность исторического и нормативного аспектов языка находит свое отражение и в трактовке отношения законов развития к этим аспектам. Если историческое развитие языка осуществляется на основе правил функционирования, то соответствующее состояние языка, представляющее определенный этап в этом закономерном историческом развитии, в правилах и нормах своего функционирования отражает живые, активные законы развития языка[241].

Какие же конкретные формы принимает взаимодействие процессов функционирования и развития языка?

Как указывалось выше, для языка существовать — значит находиться в беспрерывной деятельности. Это положение, однако, не должно приводить к ложному заключению, что каждое явление, возникшее в процессе деятельности языка, следует относить к его развитию. Когда «готовые» слова, удовлетворяя потребность людей в общении, аккуратно укладываются в существующие правила данного языка, то в этом едва ли можно усмотреть какой-либо процесс развития языка и по этим явлениям определять законы его развития. Поскольку в развитии языка речь идет об обогащении его новыми лексическими или грамматическими элементами, о совершенствовании, улучшении и уточнении грамматической структуры языка, поскольку, иными словами, речь идет об изменениях, происходящих в структуре языка, постольку здесь необходима дифференциация различных явлений. В зависимости от специфики различных компонентов языка новые явления и факты, возникающие в процессе функционирования языка, могут принимать различные формы, но все они связываются с его развитием только в том случае, если они включаются в систему языка как новые явления закономерного порядка и тем самым способствуют постепенному и беспрерывному совершенствованию его структуры.

Функционирование и развитие языка не только взаимосвязаны друг с другом, но и обладают большим сходством. Формы тех и других явлений в конечном счете определяются одними и теми же структурными особенностями языка. И те и другие явления могут привлекаться для характеристики особенностей, отличающих один язык от другого. Поскольку развитие языка осуществляется в процессе функционирования, вопрос, видимо, сводится к выявлению способов перерастания явлений функционирования в явления развития языка или к установлению критерия, с помощью которого окажется возможным проводить размежевание указанных явлений. Устанавливая, что структура языка представляет собой такое образование, детали которого связаны друг с другом закономерными отношениями, в качестве критерия включения нового языкового факта в структуру языка можно избрать его обязательную «двуплановость». Каждый элемент структуры языка должен представлять закономерную связь по крайней мере двух элементов последнего, один из которых по отношению к другому будет представлять его своеобразное «языковое» значение. В противном случае этот элемент окажется вне структуры языка. Под «языковым» значением надо понимать, следовательно, фиксированную и закономерно проявляющуюся в деятельности языка связь одного элемента его структуры с другим. «Языковое» значение есть второй план элемента структуры языка[242]. Формы связи элементов структуры модифицируются в соответствии со специфическими особенностями тех структурных компонентов языка, в которые они входят; но они обязательно присутствуют во всех элементах структуры языка, причем к числу структурных элементов языка следует относить и лексическое значение. Опираясь на это положение, можно утверждать, что звук или комплекс звуков, без «языкового» значения, так же как и значение, тем или иным образом закономерно не связанное со звуковыми элементами языка, находится вне его структуры, оказывается не языковым явлением. «Языковыми» значениями обладают грамматические формы, слова и морфемы как члены единой языковой системы.

Если, следовательно, факт, возникший в процессе функционирования языка, остается одноплановым, если он лишен «языкового» значения, то не представляется возможным говорить о том, что он, включаясь в структуру языка, может изменить ее, т. е. определять его как факт развития языка. Например, понятие временных отношений или понятие характера действия (вида), которые оказывается возможным тем или иным (описательным) образом выразить в языке, но которые не получают, однако, фиксированного и закономерно проявляющегося в деятельности языка способа выражения в виде соответствующей грамматической формы, конструкции или грамматического правила, нельзя рассматривать как факты структуры языка и связывать их с ее развитием. Если в этой связи подвергнуть рассмотрению ряд английских предложений

станет ясно, что по своему логическому содержанию все они выражают действие, которое можно отнести к будущему времени, и их по этому признаку можно было бы поставить в один ряд с I shall go или You will go, что, кстати говоря, и делает в своей книге американский языковед Кантор[243] насчитывая, таким образом, в английском языке 12 форм будущего времени. Однако хотя в таком выражении, как I must go и пр., понятие времени и выражается языковыми средствами, оно не имеет, как конструкция I shall go, фиксированной формы; оно, как обычно принято говорить, не грамматикализовано и поэтому может рассматриваться как факт структуры языка только с точки зрения общих правил построения предложения.

С этой точки зрения лишенным «языкового» значения оказывается и речевой звук, взятый в изолированном виде. То, что может иметь значение в определенном комплексе, т. е. в фонетической системе, не сохраняется за элементами вне этого комплекса. Изменения, которые претерпевает такой речевой звук, если они проходят помимо связей с фонетической системой языка и, следовательно, лишены «языкового» значения, оказываются также за пределами языковой структуры, как бы скользят по ее поверхности и поэтому не могут быть связаны с развитием данного языка.

Вопрос о возникновении в процессе функционирования языка как единичных явлений, так и фактов собственно развития языка тесно переплетается с вопросом о структурной обусловленности всех явлений, происходящих в первом. Ввиду того, что все происходит в пределах определенной структуры языка, возникает естественное стремление связывать все возникшие в нем явления с его развитием. В самом деле, поскольку действующие в каждый данный момент нормы или правила языка определяются наличной его структурой, постольку возникновение в языке всех новых явлений — во всяком случае в отношении своих форм — также обусловливается наличной структурой. Иными словами, поскольку функционирование языка определяется наличной его структурой, а факты развития возникают в процессе его функционирования, постольку можно говорить о структурной обусловленности всех форм развития языка. Но и это положение не дает еще основания делать вывод, что все структурно обусловленные явления языка относятся к фактам его развития. Нельзя структурной обусловленностью всех явлений деятельности языка подменять его развитие. Здесь по-прежнему необходим дифференцированный подход, который можно проиллюстрировать примером.

Так, в фонетике отчетливее, чем в какой-либо иной сфере языка, прослеживается то положение, что не всякое структурно обусловленное явление (или, как принято еще говорить, системнообусловленное явление) можно относить к фактам развития языка.

На протяжении почти всего периода своего существования научное языкознание делало основой исторического изучения языков, как известно, фонетику, которая нагляднее всего показывала исторические изменения языка. В результате тщательного изучения этой стороны языка книги по истории наиболее изученных индоевропейских языков представляют в значительной своей части последовательное изложение фонетических изменений, представленных в виде «законов» разных порядков в отношении широты охвата явлений. Таким образом, сравнительно-историческая фонетика оказывалась тем ведущим аспектом изучения языка, с помощью которого характеризовалось своеобразие языков и путей их исторического развития. При ознакомлении с фонетическими процессами в глаза всегда бросается их большая самостоятельность и независимость от внутриязыковых, общественных или иных потребностей. Свобода выбора направления фонетического изменения, ограниченного только особенностями фонетической системы языка, в ряде случаев представляется здесь почти абсолютной. Так, сопоставление готского himins (небо) и древнеисландского himinn с формами этого слова в древневерхненемецком himil и в древнеанглийском heofon показывает, что во всех названных языках наблюдаются разные фонетические процессы. В одних случаях наличествует процесс диссимиляции (в древневерхненемецком и древнеанглийском), а в других случаях он отсутствует (готский и древнеисландский). Если же процесс диссимиляции осуществлялся, то в древнеанглийском heofon он пошел в одном направлении (m>f, регрессивная диссимиляция), а в древневерхненемецком himil в другом направлении (n>1, прогрессивная диссимиляция). Едва ли подобные частные явления можно отнести к числу фактов развития языка. Отчетливо проявляющееся «равнодушие» языков к подобным фонетическим процессам обусловлено их одноплановостью. Если подобные процессы никак не отзываются на структуре языка, если они совершенно не затрагивают системы внутренних закономерных отношений ее структурных частей, если они не служат, по-видимому, целям удовлетворения каких-либо назревших в системе языка потребностей, то языки не проявляют заинтересованности ни в осуществлении этих процессов, ни в их направлении. Но язык, однако, может в дальнейшем связать подобные «безразличные» для него явления с определенным значением, и в этом будет проявляться выбор того направления, по которому в пределах существующих возможностей пошло развитие языка.

В подобного рода фонетических процессах можно установить и определенные закономерности, которые чаще всего обусловливаются спецификой звуковой стороны языка. Поскольку все языки являются звуковыми, постольку такого рода фонетические закономерности оказываются представленными во множестве языков, принимая форму универсальных законов. Так, чрезвычайно распространенным явлением оказывается ассимиляция, проявляющаяся в языках в многообразных формах и находящая различное использование. Можно выделить: связанные позиционным положением случаи ассимиляции (как в русском слове шшить<сшить); ассимиляции, возникающие на стыках слов и нередко представляемые в виде регулярных правил «сандхи» (например, закон Ноткера в древневерхненемецком или правило употребления сильных и слабых форм в современном английском языке: she в сочетании it is she [it iz Si: ] и в сочетании she says [Si sez]); ассимиляции, получающие закономерное выражение во всех соответствующих формах языка и нередко замыкающие свое действие определенными хронологическими рамками, а иногда оказывающиеся специфичными для целых групп или семейств языков. Таково, например, преломление в древнеанглийском, различные виды умлаутов в древнегерманских языках, явление сингармонизма финно-угорских и тюркских языков (ср. венгерское ember-nek — «человеку», но mеdar-nеk — «птице», турецкое tash-lar-dar — «в камнях», но el-ler-der — «в руках») и т. д. Несмотря на многообразие подобных процессов ассимиляции, общим для их универсального «закономерного» проявления является то обстоятельство, что все они в своих источниках — следствие механического уподобления одного звука другому, обусловливаемого особенностями деятельности артикуляционного аппарата человека. Другое дело, что часть этих процессов получила «языковое» значение, а часть нет.

В «автономных» фонетических явлениях трудно усмотреть и процессы совершенствования существующего «фонетического качества» языка. Теория удобства применительно к фонетическим процессам, как известно, потерпела полное фиаско. Фактическое развитие фонетических систем конкретных языков разбивало все теоретические выкладки лингвистов. Немецкий язык, например, по второму передвижению согласных развил группу аффрикат, произношение которых, теоретически говоря, отнюдь не представляется более легким и удобным, чем произношение простых согласных, из которых они развились. Наблюдаются случаи, когда фонетический процесс в определенный период развития языка идет по замкнутому кругу, например, в истории английского языка bжc>bak>back(ж>а>ж). Сопоставительное рассмотрение также ничего не дает в этом отношении. Одни языки нагромождают согласные (болгарский, польский), другие поражают обилием гласных (финский). Общее направление изменения фонетической системы языка также часто противоречит теоретическим предпосылкам удобства произношения. Так, древневерхненемецкий язык в силу большей насыщенности гласными был, несомненно, более «удобным» и фонетически «совершенным» языком, чем современный немецкий язык.

Очевидно, что «трудность» и «легкость» произношения определяются произносительными привычками, которые меняются. Таким образом, эти понятия, так же как и координированное с ними понятие совершенствования, оказываются, если их рассматривать в одном фонетическом плане, чрезвычайно условными и соотносимыми только с произносительными навыками людей в определенные периоды развития каждого языка в отдельности. Отсюда следует, что говорить о каком-либо совершенствовании применительно к фонетическим процессам, рассматриваемым изолированно, не представляется возможным.

Все сказанное отнюдь не отнимает у фонетических явлений права соответствующим образом характеризовать язык. Уже и перечисленные примеры показывают, что они могут быть свойственны строго определенным языкам, иногда определяя группу родственных языков или даже целое их семейство. Так, например, сингармонизм гласных представлен во многих тюркских языках, обладая в одних наречиях функциональным значением, а в других нет. Точно так же такое явление, как первое передвижение согласных (генетически, правда, не сопоставимое с разбираемыми видами ассимиляций), является наиболее характерной чертой германских языков. Больше того, можно даже установить известные границы фонетических процессов данного языка — они будут определяться фонетическим составом языка. Но характеризовать язык только внешним признаком вне всякой связи со структурой языка не значит определять внутреннюю сущность языка.

Таким образом, в фонетических явлениях, во множестве проявляющихся в процессе функционирования языка, необходимо произвести дифференциацию, в основу которой следует положить связь данного фонетического явления со структурой языка. В истории развития конкретных языков наблюдаются многочисленные случаи, когда развитие языка связывается с фонетическими изменениями. Но вместе с тем оказывается возможным в истории тех же самых языков указать на фонетические изменения, которые никак не объединяются с другими явлениями языка в общем движении его развития. Эти предпосылки дают возможность подойти к решению вопроса о взаимоотношениях между процессами функционирования языка и внутренними закономерностями его развития.

К проблеме законов развития языка самым непосредственным и тесным образом примыкают исследования, направленные в сторону вскрытия связей отдельных явлений языка, возникающих в процессе его функционирования, с системой языка в целом. Ясно с самого начала, что процессы, проходящие в одном языке, должны отличаться от процессов и явлений, проходящих в других языках, поскольку они осуществляются в условиях разных языковых структур. В этом отношении все явления каждого конкретного языка, как уже указывалось выше, оказываются структурно обусловленными, или системными, и именно в том смысле, что они могут появиться в процессе функционирования только данной системы языка. Но их отношение к структуре языка различно, и на вскрытие этих отличий и должно быть направлено лингвистическое исследование. Довольствоваться же только одними внешними фактами и все различия, которыми отличается один язык от другого, априорно относить за счет законов развития данного языка было бы легкомысленно. До тех пор пока не вскрыта внутренняя связь любого из фактов языка с его системой, невозможно говорить о развитии языка, тем более о его закономерностях, как бы это ни представлялось заманчивым и «само собой разумеющимся». Не следует забывать того, что язык — явление очень сложной природы. Язык как средство общения использует систему звуковых сигналов или, иными словами, существует в виде звуковой речи. Тем самым он получает физический и физиологический аспект. Как в грамматических правилах, так и в отдельных лексических единицах находят свое выражение и закрепление элементы познавательной работы человеческого разума, только с помощью языка возможен процесс мышления. Это обстоятельство неразрывным образом связывает язык с мышлением. Через посредство языка находят свое выражение и психические состояния человека, которые накладывают на систему языка определенный отпечаток и таким образом тоже включают в него некоторые дополнительные элементы. Но и звук, и органы речи, и логические понятия, и психические явления существуют не только как элементы языка. Они используются языком или находят свое отражение в нем, но, кроме того, имеют и самостоятельное бытие. Именно поэтому звук человеческой речи имеет самостоятельные физические и физиологические закономерности. Свои законы развития и функционирования имеет и мышление. Поэтому постоянно существует опасность подмены закономерностей развития и функционирования языка, например, закономерностями развития и функционирования мышления. Необходимо считаться с этой опасностью и во избежание ее рассматривать все факты языка только через призму их связанности в структуру, которая и превращает их в язык.

Хотя каждый факт развития языка связывается с его структурой и обусловливается в формах своего развития наличной структурой, его нельзя связывать с законами развития данного языка до тех пор, пока он не будет рассмотрен во всей системе фактов развития языка, так как при изолированном рассмотрении фактов этого развития невозможно определение регулярности их проявления, что составляет одну из существенных черт закона. Только рассмотрение фактов развития языка во всей их совокупности позволит выделить те процессы, которые определяют основные линии в историческом движении языков. Только такой подход позволит в отдельных фактах развития языка вскрыть законы их развития. Это положение требует более подробного разъяснения, для чего представляется необходимым обратиться к рассмотрению конкретного примера.

Среди значительного числа разнообразных фонетических изменений, возникших в процессе функционирования языка, выделяется один какой-либо конкретный случай, включающийся в систему и ведущий к ее изменению. Такого рода судьба постигла, например, умлаутные формы ряда падежей односложных согласных основ древнегерманских языков. В своих истоках это обычный процесс ассимиляции, механическое уподобление коренной гласной элементу — i(j), содержащемуся в окончании. В разных германских языках этот процесс отражался по-разному. В древнеисландском и древненорвежском умлаутные формы в единственном числе имели дательный падеж, а во множественном — именительный и винительный. В остальных случаях наличествовали неумлаутные формы (ср., с одной стороны, fшte, fшtr, а с другой — fotr, fotar, fota, fotum). В древнеанглийском языке приблизительно аналогичная картина: дательный единственного числа и именительный — винительный множественного имеют умлаутные формы (fet, fet), a остальные падежи обоих чисел неумлаутные (fot, fotes, fota, fotum). В древневерхненемецком соответствующее слово fuoZ принадлежавшее ранее к остаткам существительных с основой на — u, не сохранило своих старых форм склонения. Оно перешло в склонение существительных с основами на — i, которое, за исключением остаточных форм инструментального падежа (gestiu), имеет уже унифицированные формы: с одной гласной для единственного числа (gast, gastes, gaste) и с другой гласной для множественного числа (gesti, gestio, gestim, gesti). Тем самым уже в древний период намечаются процессы, как бы подготовляющие использование результатов действия i-умлаута для грамматической фиксации категории числа именно в том смысле, что наличие умлаута определяет форму слова как форму множественного числа, а отсутствие его указывает на единственное число.

Замечательно, что в самом начале среднеанглийского периода сложились условия, совершенно тождественные условиям немецкого языка, так как в результате действия аналогии все падежи единственного числа выровнялись по неумлаутной форме. Если при этом учесть проходящее в эту эпоху стремительное движение в сторону полной редукции падежных окончаний, то теоретически следует признать в английском языке наличие всех условий, чтобы противопоставление умлаутных и неумлаутных форм типа fot/fet использовать в качестве средства различения единственного и множественного числа существительных. Но в английском языке данный процесс запоздал. К этому времени в английском языке возникли уже другие формы развития, поэтому образование множественного числа посредством модификации коренной гласной замкнулось в английском языке в пределах нескольких остаточных форм, которые с точки зрения современного языка воспринимаются почти как супплетивные. В других германских языках дело обстояло по-другому. В скандинавских языках, например в современном датском, это довольно значительная группа существительных (в частности, существительных, образующих множественное число с помощью суффикса — (е)r). Но наибольшее развитие это явление получило в немецком языке. Здесь оно нашло прочные точки опоры в структуре языка. Для немецкого языка это уже давно не механическое приспособление артикуляций, а одно из грамматических средств. Собственно, сам умлаут как реально проявляющееся ассимиляционное явление давно исчез из немецкого языка, так же как и вызывавший его элемент i. Сохранилось только чередование гласных, связанное с этим явлением. И именно потому, что это чередование оказалось связанным закономерными связями с другими элементами системы и тем самым включено в нее в качестве продуктивного способа формообразования, оно было пронесено через последующие эпохи существования немецкого языка, сохранив и тип чередования; оно использовалось также в тех случаях, когда никакого исторического умлаута в действительности не было. Так, уже в средневерхненемецком наличествуют существительные, имеющие умлаутные формы образования множественного числа, хотя они никогда не имели в окончаниях элемента i: дste, fьhse, nдgel (древневерхненемецкие asta, fuhsa, nagala). В данном случае уже правомерно говорить о грамматике в такой же мере, как и о фонетике.

Сравнивая грамматикализацию явления i-умлаута в германских языках, в частности в немецком и английском, мы обнаруживаем в протекании этого процесса существенную разницу, хотя в начальных своих этапах он имеет много общего в обоих языках. Он зародился в общих структурных условиях, дал тождественные типы чередования гласных, и даже сама его грамматикализация протекала по параллельным линиям. Но в английском языке это не более как одно из не получивших широкого развития явлений, один из «незавершенных замыслов языка», оставивший след в очень ограниченном кругу элементов системы английского языка. Это, несомненно, факт эволюции языка, так как, возникнув в процессе функционирования, он вошел в систему английского языка и тем самым произвел некоторые изменения в его структуре. Но сам по себе он не закон развития английского языка, во всяком случае для значительной части известного нам периода его истории. Для того чтобы стать законом, этому явлению не хватает регулярности. Говорить о лингвистическом законе можно тогда, когда налицо не один из многих предлагаемых на выбор наличной структурой путей развития языка, а коренящаяся в самой основе структуры, вошедшая в ее плоть и кровь специфическая для языка черта, которая устанавливает формы его развития. Основные линии развития английского языка пролегли в другом направлении, оставаясь, однако, в пределах наличных структурных возможностей, которые во всех древних германских языках имеют много сходных черт. Английский язык, которому оказался чужд тип формообразования посредством чередования коренной гласной, отодвинул этот тип в сторону, ограничив его сферой периферийных явлений.

Иное дело немецкий язык. Здесь это явление не частный эпизод в богатой событиями жизни языка. Здесь это многообразное использование регулярного явления, обязанного своим возникновением структурным условиям, составляющим в данном случае уже основу качественной характеристики языка. В немецком языке это явление находит чрезвычайно широкое применение как в словообразовании, так и в словоизменении. Оно используется при образовании уменьшительных на — el, — lein или — chen: Knoch — Knцchel, Haus — Hдuslein, Blatt — Blдttchen; имен действующих лиц (nomina- agentis) на — er: Garten — Gдrtner, jagen — Jдger, Kufe — Kьfer; имен существительных одушевленных женского рода на — in: Fuchs — Fьchsin, Hund — Hьndin; абстрактных существительных, образованных от прилагательных: lang — Lдnge,kalt — Kдlte; каузативов от сильных глаголов: trinken — trдnken, saugen — sдugen; абстрактных имен существительных на — nis: Bund — Bьndnis, Grab — Grдbnis, Kummer — Kьmmernis; при образовании форм множественного числа у ряда существительных мужского рода: Vater — Vдter, Tast — Tдste; женского рода: Stadt — Stдdte, Macht — Mдchte; среднего рода: Haus— Hдuser; при образовании форм прошедшего времени конъюнктива: kam — kдme, dachte — dдchte; степеней сравнения прилагательных: lang — lдnger — lдngest, hoch — hцher — hцchst и т. д. Словом, в немецком языке наличествует чрезвычайно разветвленная система формообразования, построенная на чередовании гласных именно этого характера. Здесь чередование гласных по i-умлауту, систематизируясь и оформляясь как определенная модель словоизменения и словообразования, даже выходит за свои пределы и в своем общем типе формообразования смыкается с преломлением и аблаутом. Разные линии развития в немецком языке, взаимно поддерживая друг друга в своем формировании, сливаются в общий по своему характеру тип формообразования, включающий разновременно возникшие элементы. Этот тип формообразования, основанный на чередовании гласных, возникший в процессе функционирования языка первоначально в виде механического явления ассимиляции, получивший в дальнейшем «языковое» значение и включившийся в систему языка, является одним из самых характерных законов развития немецкого языка. Этот тип был определен фонетической структурой языка, он объединился с другими однородными явлениями и стал одним из существенных компонентов его качества, на что указывает регулярность его проявления в различных областях языка. Он действовал, сохраняя свою активную силу на протяжении значительного периода истории данного языка. Войдя в структуру языка, он служил целям развертывания его наличного качества.

Характерным для данного типа оказывается также то, что оно является той основой, на которой располагаются многочисленные и часто различные по своему происхождению и значению языковые факты. Это как бы стержневая линия развития языка. С ней увязываются разнородные и разновременно возникшие в истории языка факты, объединяемые данным типом формообразования.

В настоящем обзоре был прослежен путь развития только одного явления — от его зарождения до включения в основу качественной характеристики языка, что дало возможность установить явления и процессы разных порядков, каждый из которых, однако, обладает своим различительным признаком. Все они структурно обусловлены или системны в том смысле, что проявляются в процессе функционрования данной системы языка, но вместе с тем их отношение к структуре языка различно. Одни из них проходят как бы по поверхности структуры, хотя они и порождены ею, другие входят в язык как эпизодические факты его эволюции; они не находят в его системе регулярного выражения, хотя и обусловлены, в силу общей причинности явлений, структурными особенностями языка. Третьи определяют основные формы развития языка и регулярностью своего обнаружения указывают на то, что они связаны с внутренним ядром языка, с главными компонентами его структурной основы, создающими известное постоянство условий для обеспечения указанной регулярности их проявления в историческом пути развития языка. Это и есть законы развития языка, так как они целиком зависят от его структуры. Они не являются вечными для языка, но исчезают вместе с теми структурными особенностями, которые породили их.

Все эти категории явлений и процессов все время взаимодействуют друг с другом. В силу постоянного движения языка вперед явления одного порядка могут переходить в явления другого, более высокого, порядка, что предполагает существование переходных типов. Кроме того, наше знание фактов истории языка не всегда достаточно для того, чтобы с уверенностью уловить и определить наличие признака, позволяющего отнести данный факт к той или иной категории названных явлений. Это обстоятельство, конечно, не может не усложнить проблемы взаимоотношения процессов функционирования языка и закономерностей его развития.

Примечания:

2

Там же, стр. 64.

20

V. Pisani. Allgemeine und vergleichende Sprachwissenschaft. Indogermanistik. Bern, 1953, SS. 13–14.

21

Nм. A. Nehring. The Problem of the Linguistic Sign. «Acta linguist.», 1950, vol. VI, f. I

22

M.Sandmann. Subject and Predicate. Edinburgh. 1954, pp. 47–57.

23

См. ст.: N. Ege. Le signe linguistique est arbitraire. «Travaux du Cercle linguistique de Copenhague», 1949, No. 5, pp. II—29. Л. Ельмслев правда, осложняет определение языка как системы знаков. В своих рассуждениях по этому поводу он первоначально констатирует: «То, что язык является системой знаков, представляется a priori очевидным и исходным положением, которое лингвистическая теория должна принять на самом своем раннем этапе». Затем, основываясь на том, что знак всегда что-то обозначает или указывает, а некоторые элементы языка (фонемы и слоги) не имеют значения, хотя и входят в состав собственно знаков (морфемы и слова), Ельмслев выдвигает понятие фигуры и пишет в этой связи: «Языки таким образом не могут описываться как чисто знаковые системы. По цели, обычно приписываемой им, они, конечно, в первую очередь знаковые системы, но по своей внутренней структуре они нечто иное, а именно системы фигур, которые могут быть использованы для построения знаков» (L. Нjelmslev. Omkring Sprogteoriens Grundl?ggelse. Kшbenhavn, 1943, p. 43).24 В чисто философском аспекте этот вопрос разбирается также в ст.; Л. О. Резников. Против агностицизма в языкознании. «Изв. АН СССР», отд. лит. и яз… 1948, вып. 5. См. также его работу «Понятие и слово». Изд-во ЛГУ. 1958.

24

Ф.деСоссюр. Курс общей лингвистики, стр. 77.

203

Б. Дельбрюк. Введение в изучение языка. СПб., 1904, стр. 13.

204

А. Мейе. Введение в сравнительное изучение индоевропейских языков. Соцэкгиз, М.-Л., 1938, стр. 64.

205

R. Jakobson. Beitrag zur allgemeinen Kasuslehre. «Travaux du Cercle Linguistique de Prague», 1936, VI, а также: P. О. Якобcoн. Морфологические наблюдения над славянским склонением. 'S-Cravenhage, 1958 (Preprint).

206

R. Jakobson. Kindersprache, Aphasie und Lautgesetze. Uppsala. 1941.

207

В.Trnka. General Laws of Phonetic Combinations. «Travaux du Cercle Linguistique de Prague», 1936, VI, p. 57.

208

Ср. финск, lyijy «свиней.», польск, jezdziec «наездник», хайда suus «говорит» и многочисленные примеры из пракрита: аага «почтение», iisa «такой», paava «дерево», paasa «молоко», saa «всегда» и т. д. (N. S. Trubetzkoу. Grundzuge der Phonologie. Gottingen, 1958, S. 221).

209

N. S. Trubetzkoу. Grundzuge der Phonologie, SS. 220–224. Относительно всеобщих законов см. также: А. Нaudricourt. Quelgues principes de phonologic historique. «Travaux du Cercle Linguistique de Prague», 1939, VIII; G. Zipf. Human Behavior and the Principle of Least Effort. Cambridge Mass., 1949.

210

A. Martinet. Economic des changements phonetiques. Berne, 1955, § 4, 74. Следует, однако, отметить, что сам принцип экономии в фонетических изменениях, который А. Мартине защищает в своей книге, в сущности также является универсальным законом. Хотя автор при этом стремился освободиться от априоризма и опереться на материал конкретных языков, он все же настаивает на всеобъемлемости своего принципа и, таким образом, в этом отношении мало чем отличается от Н. Трубецкого и Р. Якобсона, которых он подвергает критике.

211

Б. Трнка и др. К дискуссии по вопросам структурализма. Впервые опубликовано в журнале «Вопросы языкознания», 1957, № 3. Цит. по кн.: В. А. Звегинцев. История языкознания XIX и XX веков в очерках и извлечениях, ч. II. Учпедгиз, М., 1960, стр. 100.

212

Jos. Sсhrijnen. Einfuhrung in das Studium der indogermanischen Sprachwissenschaft. Heidelberg, 1921, S. 82.

213

Н. Hirt, — Н. Аrntz. Die Hauptprobleme der indogermanischen Sprachwissenschaft. Halle (Saale), 1939, S. 17. Вопросу о звуковых законах и их сущности посвящена целиком книга: К. Rоgger. Vom Wesen des Lautwandels. Leipzig, 1933, а также работы: Е. Hermann. Lautgesetz und Analogie, 1931; Wechsler. Giebt es Lautgesetze? Festgabe fur H. Suchier, 1900.

214

Трактовку этого вопроса с теоретических позиций Н. Я. Марра содержит ст.: В. И. Абаев. О фонетическом законе. «Язык и мышление», 1933, вып. 1.

215

Н. Я. Mapр. Избранные работы, т. 2. Соцэкгиз, М., 1934, стр. 117.

216

В своих общих истоках это понятие восходит еще к В. Гумбольдту, утверждавшему, что своего завершения язык достигает при «соединении звуковой формы с внутренними законами языка». «Хрестоматия по истории языкознания XIX–XX вв.». составленная В. А. Звегинцевым. Учнедгиз, М., 1956, стр. 86. Далее дано: «Хрестоматия».

217

Заслуживает быть отмеченным, что она положительно оценена и зарубежной наукой о языке. См., например, ст.: R. L'Hеrmittе. Les problemes des lois internes de developpement du langage et la linguistique sovietique Сб. «Linguistics Today». N. Y., 1954.

218

Такова, например, работа: В. В. Виноградов. Понятие внутренних законов развития языка в общей системе марксистского языкознания. «Вопросы языкознания», 1952, № 2; В. А. Звегинцев. К понятию внутренних законов развития языка. «Изв. АН СССР», отд. лит. и яз., 1951, № 4.

219

Такова, например, работа: В. М. Жирмунский. О внутренних законах развития немецкого языка. «Докл. и сообщ. Ин-та языкознания АН СССР», вып. V, 1953.

220

П. Я. Черных. Историческая грамматика русского языка. Учпедгиз, М., 1954, стр. 107.

221

Следует отметить, что именно это качество общих законов языка отличает их от универсальных законов (см. раздел «Лингвистические законы»), которые стремятся установить некоторые лингвисты (В. Брёндаль, Л. Ельмслев).

222

Ф. де Соссюр. Курс общей лингвистики. ОГИЗ, М., 1933, стр. 40.

223

См., например: N. Chomsky. Syntactic structures. 'S-Gravenhague, 1957.

224

Нельзя не отметить, что имеющие к данной проблеме прямое отношение теории К. Бюлера, А. Марти и Л. Ельмслева отрицательно характеризуются априорностью и не смогли найти применения к конкретным языкам.

225

L. R. Palmer. An introduction to modern linguistics. Tokyo, 1943, pp. 178–179.См. также сопоставительное описание различий французского и немецкого языков во второй части книги: Ш. Балли. Общая лингвистика и вопросы французского языка. ИЛ, М., 1955.

226

A. Sсhleicher. Uber die Bedeutung der Sprache fur die Naturgeschichte des Menschen. Weimar, 1865, S. 27.

227

A. Sсhleicher. Sprachvergleichende Untersuchungen. Предисловие. Bonn, 1848.

228

Новое и оригинальное понимание принципа экономии, управляющего развитием языка, представлено в работе А. Мартине, который рассматривает этот вопрос с позиций функциональной лингвистики (см. русский перевод его книги «Принцип экономии в фонетических изменениях». ИЛ, М., 1960).

229

Н. Оsthoff. Die Physiologic und psychologische Moment. Berlin, 1879, S. 19.

230

Ж. Вандриес. Язык. Соцэкгиз, М., 1937, стр. 316.

231

В. Сollindeг. Analytische Sprachentwicklung und linguistische Teleologie. «Nielvtudomany Kozlemenyek», 1956, t. 50, str. 51–63.

232

Cм. также ст.: С. Д. Кацнельсон. Прогресс языка в концепции индоевропеистики. «Изв. АН СССР», отд. лит. и яз., 1940, № 3.

233

Э. Вессен. Скандинавские языки. ИЛ, М., 1949, стр. 93–95.

234

См., например, ст.: И. А. Бодуэн де Куртене. Некоторые общие замечания о языковедении и языке. «Журнал Министерства народного просвещения», 1871.

235

См. Ф. де Соссюр. Курс общей лингвистики. «Общие принципы». ОГИЗ. М., 1933.

236

Институт языкознания АН СССР посвятил этой проблеме специальную сессию в 1957 г. Сб. «О соотношении синхронного анализа и исторического изучения языков». Изд-во АН СССР, 1960.

237

Е. Сoseriu. Sincronia, diacronia e historia: el problema del cambio linguistico. Montevidio, 1958, I, 33. 2. Данная работа подвергает тщательному и трезвому анализу всю совокупность вопросов, связанных с проблемой взаимоотношений диахронии и синхронии, и, пожалуй, является наиболее основательной. В ней приводится и обширная литература, посвященная этой проблеме. Изложение основных положений работы Э. Косериу см. N. С. W. Sрепсе. Towards a New Synthesis in Linguistics: The Work of Eugenio Coseriu. «Archivum Linguisticum», 1960, No. 1.

238

Он пишет по этому поводу: «Абсолютное «состояние» определяется отсутствием изменений, но поскольку язык всегда, как бы ни. мало, все же преобразуется, постольку изучать язык статически на практике значит пренебрегать маловажными изменениями» («Курс общей лингвистики», стр. 104). Неясным остается только, какие изменения в языке следует считать важными и какие маловажными.

239

Ш. Балли. Общая лингвистика и вопросы французского языка. ИЛ, М., 1955, стр. 29.

240

И. А. Бодуэн де Куртене. Некоторые общие замечания о языковедении и языке. Цит. по кн.: В. А. Звегинцев. История языкознания XIX и XX веков в очерках и извлечениях, ч. I. Учпедгиз, М., 1960, стр. 241.

241

Нередко взаимоотношение функционирования и развития рассматривают как взаимоотношение речи и языка. Предпосылкой такого рассмотрения является в известной мере положение о развитии как форме существования языка. «В каждый данный момент, — говорил в своё время Ф. де Соссюр, — речевая деятельность предполагает и установившуюся систему и эволюцию; в любую минуту язык есть и живая деятельность и продукт прошлого» («Курс общей лингвистики», стр. 34). Несколько ниже мы находим у него следующие соображения о зависимости языка и речи: «Без сомнения, оба эти предмета тесно между собою связаны и друг друга взаимно предполагают: язык необходим, чтобы речь была понятна и производила все свое действие; речь, в свою очередь, необходима для того, чтобы установился язык; исторически факт речи всегда предшествует языку… Явлениями речи обусловлена эволюция языка: наши языковые навыки видоизменяются от впечатлений, получаемых при слушании других. Таким образом устанавливается взаимозависимость между языком и речью: язык одновременно и орудие и продукт речи. Но все это не мешает тому, что это две вещи совершенно различные» (там же, стр. 42).

242

Своеобразное преломление этого принципа имеет место в так называемой коммутации, составляющей одно из положений глоссематики Л. Ельмслева (см. L. Нjеlmslev. Omkring spragteoriens grundl?ggelse. Kшbenhavn, 1943). Изложение существа коммутации см. в ст.: С. К. Шаумян. О сущности структурной лингвистики. «Вопросы языкознания», 1956, № 5. Однако коммутация выполняет иные функции и выступает в ином теоретическом контексте, нежели данный принцип двуплановости элемента языка.

243

J. R. Кantог. An Objective Psychology of Grammar. Indiana Univ. Blumington, 1936.