• Главная
• Контакты
• Нашёл ошибку
• Прислать материал
• Добавить в избранное

Нет меж живущих людей, да не может и быть, безымянных:

В первый же миг по рождении каждый, убогий и знатный,

Имя, как сладостный дар, от родимых своих получает…

Вот какими звучными стихами повествовал когда-то о человеческих именах великий старец Гомер. Ну что же? Прошли тысячелетия, а сказанное им и сейчас остается правдой.

И сегодня человек проносит имя через всю жизнь, берет его с собою даже в могилу. Бывает и так: кости усопшего рассыплются в прах, разрушится воздвигнутый над могилой монумент, прекратится род и племя, а самое хрупкое, самое летучее из всего, что имел когда-то усопший, его звонкое имя, все еще живет и порхает по свету.

Как же выбирают старшие младшим, новорожденным, их имена? Из каких запасов черпает человечество эти сладостные сокровища?

Оставим Гомера, вспомним Гоголя:

«…родился Акакий Акакиевич против ночи, если только не изменяет память, на 23 марта… Родильнице предоставили на выбор любое из трех [имен], какое она хочет выбрать: Мокия, Соссия или назвать ребенка во имя мученика Хоздазата.

«Нет, — подумала покойница, — имена-то всё такие».

Чтобы угодить ей, развернули календарь в другом месте; вышли опять три имени: Трифиллий, Дула и Варахасий.

— Вот это наказание, — проговорила старуха… — Пусть бы еще Варадат или Варух, а то Трифиллий и Варахасий.

Еще переворотили страницу — вышли: Павсикакий и Вахтисий. «Ну, уж я вижу, — сказала старуха, — что, видно, его такая судьба. Уж если так, пусть лучше будет он называться, как и отец его. Отец был Акакий, так пусть и сын будет Акакий». Таким образом и произошел Акакий Акакиевич».

(Н. В. Гоголь несколько погрешил тут против строгой истины. В старых «крестовых» календарях эти имена не стояли такими тройками. Мокий числится там 29 января, 11 марта и 3 июня; Соссия праздновали 21 апреля и 19 сентября. Трифиллий были именинниками в июле (13), а Варахисий (в святцах это имя писалось так) — в марте. Ближе всего друг от друга значились Павсикакий и Вахтисий (13 и 18 марта), но и между ними падало пять суток. Понятно, впрочем, что для повести это не имело никакого значения.).

Не повезло маленькому человечку! Подумать только: перебрали одиннадцать имен и остановились на Акакии: другие были еще хуже. И все одиннадцать, как одно, ровно ничего не говорили русскому слуху, ничего не значили по-русски. Спрашивается, — откуда же они тогда взялись?

Сколько бы вы ни рылись в словарях русского языка, никогда вы не наткнетесь там на слова, хоть немного напоминающие «Павсикакий» или «Варахисий». Другое дело — языки иностранные.

Не похоже ли имя Акакий на слово «акация», название растения? Конечно, да: особенно, если принять в расчет, что это греческое слово в Греции произносилось бы иначе, чем у нас: «акакиа». Оно означает: «беззлобная, незлобивая»; «какос» по-гречески — плохой, дурной, отрицание же «а-» вы встречаете во множестве заимствованных от греков слов: «септический» (заразный), «асептический» (обеззараженный); «теология» (богословие), «атеизм» (безбожие) и так далее. Если древний грек называл сына Акакиос, это с его точки зрения было и осмысленно и красиво. У нас же смысл имени забылся, а звучит оно совсем неприятно.

А-какий — «беззлобный, невинный». Что же тогда может значить Павси-какий? Наверное, между ними есть какая-то связь?

Да, есть; в греческом языке был глагол «пауо» — прекращать. Пауси-какий — «прекращающий зло» — совсем хорошее имя для того, кто знает греческий язык.

Имя Трифиллий напомнит многим ботаническое название клевера — «трифолиум», «трилистник». Это не случайное сходство; слово «трифолиум»—латинское; по-латыни «трес» значит три, а «фолиум» — лист. Греческий язык близок к латинскому; в Греции трилистник — «трифиллон», потому что «лист» тут звучит как «филлон». Все понятно, кроме одного: как могло людям прийти в голову называть своих сыновей «трилистниками».

Странного, однако, в этом мало: листья-тройчатки издавна считались почему-то счастливым талисманом; на Западе и сейчас клевер охотно изображают на поздравительных открытках, брелоках и прочих безделушках. Суеверие помогло слову «трифиллос» (трилистный) стать сначала греческим, а потом и русским именем Трифиллий.

Довольно с нас длинных разъяснений; скажу коротко: из одиннадцати имен, упоминаемых Гоголем в «Шинели», шесть оказываются на поверку греческими по происхождению. «Мокий»—«насмешник»; в Элладе Момос был богом всякого шутовства. «Соссий» можно понимать либо как «верный», либо же как «здравый, невредимый». «Дула» значит «раб», «прислужник»; недаром прислужники в греческих храмах именовались «гиеродулами» — священнослужителями. Хуже с остальными пятью именами. Хоздазат, по-видимому, слово иранского корня; наверное, оно означало нечто вроде «дар божий, подарок бога». В древнеиндийском языке Варадат значит «дар любимого». А вот насчет Вахтисия, Варуха и Варахисия даже специалисты расходятся во мнениях. Ясно одно: все эти имена — какого-то восточного происхождения. «Варух», например, вероятно, слово древнееврейское и значит «благословенный».

Не менее ясно и другое: сто лет назад в русской чиновничьей семье крестили ребенка, и сколько ни выбирали ему имен, среди них не попалось, как на грех, ни одного чисто русского. Что за притча? Почему бы вместо этих трудных, некрасивых, непонятных и чуждых кличек не остановиться на одном из самых простых русских имен — Петр, Андрей, Алексей?.. Или назвать мальчишку Федей… Ведь эти-то имена наши, свои! Вы так думаете?

Возьмите имя Алексей (в святцах оно пишется: Алексий (Святцами называлась у православных христиан церковная книга, содержащая месяцеслов (календарь), составленная в порядке месяцев и дней года, к которым приурочено церковью религиозное чествование каждого святого. Это было нужно потому, что принято «нарекать» младенцев именем того из святых, память которого приходилась на день рождения этого ребенка. Родилась девочка 1 марта, — быть ей Антониной или Евдокией; появился мальчишка на свет 23 апреля (старого стиля) — придется ему носить имя Георгия.

Постепенно правило это перестало строго соблюдаться: имена стали выбирать по вкусу родителей, как Акакию Башмачкину у Гоголя.). ). Попробуйте догадаться, какое русское слово одного корня с ним. Напрасный труд; сколько бы вы ни искали в словарях, ничего похожего вы не найдете, Единственно в энциклопедии встретится вам научный термин «алексины». Что он означает? Так называются особые вещества, содержащиеся в крови. Почему они так названы? Потому, что их назначение — защищать организм от вредных микробов, а по-гречески глагол «алексо» значит: «я защищаю». Слова «алексин» в Греции не было, это наши современники ученые искусственно создали его из древних частей; так делают сплошь да рядом. Но если бы оно там было, значило бы оно что-то вроде «защитное вещество».

Вопрос решен: наше имя Алексий взято у греков; означает оно «защитник, охранитель». Таким же греческим словом оказывается и имя Андрей: «андрэйос» в Греции значило «мужской, мужественный». А если так, — нетрудно понять смысл и еще одного нашего имени — Александр: оно сложено из двух частей: Алекс (защита) + андр (мужской) и может быть переведено как «мужезащитник» (то есть смелый воин).

Что же получается? Самые привычные нам русские имена не более как прижившиеся иностранцы, древние греки. Называя какого-нибудь Трифиллия Мокиевича по имени-отчеству, вы и не подозревали, что по-настоящему это значит «Трилистник Насмешникович». Читая басню Крылова про Демьяна и Фоку, разве могли вы думать, что Фока это — «тюлень», а Дамиан — «укрощенный»? Даже приветствуя учителя физики: «Петр Никитич, здравствуйте!» — вы, собственно, произносите: «Здравствуйте, Камень Победителевич!»

Удивляться не приходится: раз уж почему-то мы, русские люди, носим нерусские по происхождению, чуждые по звукам имена, — недоразумений, конечно, не оберешься. Вот, для примера, один курьез.

Странноватое равенство: как может «Ваня» означать «Федю»? Прежде, однако, чем возмущаться, разберемся в происхождении этих трех имен, прибавив к ним еще и Богдана.

Слово «Федор» раньше писали: «Феодор» Тогда оно в точности походило на западноевропейское Теодор. Это естественно: оба взяты из греческого языка, а у греков их буква Θ в разные времена читалась по-разному, в древности как «тх», позднее как «ф». Мы, через Византию, взяли ее в звучании «ф», западные народы стали изображать ее на латинский лад, как «th».

Поэтому наше Феодор и заграничное Theodor — просто два различных произношения одного греческого слова-имени; присмотревшись, можно понять, что оно состоит из двух частей: «Тео+ +дор».

Что может значить «Тео»? Это легко уразуметь, если сравнить с ним такие слова, как «тео+логия» (наука о боге), «тео+кратия» (божье правление), «а-теизм» (безбожие). «Теос» (или «феос») по-гречески — бог. А Теодор (Феодор) —это «дар бога». Точно так же все имена, содержащие в себе эти слоги «тео» или «фео», связаны с понятием бога, божества. Их у нас очень много: Тимо-фей (Тимотеос) (богобоязненный), Фео-фил (боголюб), Фео-досий (богом данный) и т. д. (См. перечень имен в конце книги (стр. 242 и дальше).).

Значит, Феодор — «божий дар» по-гречески. А вот «Иван» (точнее Йоханаан) — тот же «божий дар», но уже по-древнееврейски.

По правде говоря, это требует разъяснения. В древнееврейском языке нет слова «Иван». Но имя это, которое у всех европейских народов звучит сейчас по-разному (у немцев — Иоганн, у французов — Жан, у англичан — Джон, у грузин — Иванэ, у финнов и эстонцев — Юхан, у поляков — Ян), когда-то в Древней Иудее произносилось как Йэхоханан, или Йоханаан. И означало это слово «божья благодать», «божий дар», то есть — Федор.

Да, но имя Матвей по-еврейски опять-таки значит «дарованный господом», а что до русского Бог-дан, так здесь и говорить долго не приходится: каждому ясно, что это имя означает. Вот вам и еще один Фео-дор.

Выходит, странное равенство, поставленное мною в виде заголовка на предыдущей странице, — отнюдь не бессмыслица. Я мог бы только сильно расширить его, пополнив именами, взятыми из других языков. Мы уже встретились с персидским Богданом; он выглядел как Хоздазат. Свой особый Богдан (кроме Теодора) есть и у французов; там он выглядит как Дьедоннэ (по-французски «дьё»— бог, а глагольное причастие «доннэ» значит данный). Богданы есть всюду, где в выбор имен для новорожденных вмешивалась церковь, религия, — а это имело место у многих народов мира.

Что же мы узнали в конце концов?

Большинство самых обычных наших имен на поверку оказываются нерусскими. Среди них множество древнегреческих и древнееврейских. Есть взятые от других народов Востока. Немало и латинских, древнеримских имен; Валентина, например, значит «здоровая» (точнее «дочь здоровяка»), Акулина (по-церковному Акилина) — «орлица», Виктор — «победитель». (Правда, за долгие и долгие столетия постоянного их употребления эти привозные, заграничные имена примелькались нашему слуху, стали привычными. К тому же большинство из них сильно обрусело, изменилось по форме в нашем Феде трудно узнать греческого Теодора, между русским Ваней, французским Жанно, английским Джонни не каждый найдет сходство, хотя все они произошли от одного имени — Иоанн.

Но ведь это не меняет дела. Имя Вера является и по происхождению и по возможному значению словом русским. Имя же Миша либо вовсе не имеет значения, либо связано со смыслом, который слово Михаил (см. стр. 260) имело некогда совсем в другом языке.).

В чем же дело? Как мог возникнуть обычай называть детей не своими именами, а чужими, непонятными, некрасивыми, да еще взятыми из мертвых, давно замолкших языков? Что, эта странность существует везде или привилась только у нас, в России, и в чем ее смысл?

Вспомните роман Фенимора Купера «Следопыт»; вам непременно придет на память его герой, благородно-суровый индеец-охотник, по имени Монтигомо. Говорят, будто имя это по-индейски значит: «Ястребиный коготь».

Не важно, точен ли этот перевод: имена, подобные этому, действительно характерны для индейских племен Америки. Это и естественно: когти ястреба остры, страшны и врагу и добыче. Понятно, почему воин и траппер-следопыт называет сына «Ястребиным когтем»: ведь даже в наши дни советские летчики не возражают, если их — истребителей — с ласковой фамильярностью именуют «ястребками».

Североамериканские индейцы — народ с необыкновенной историей: в XVIII, да и в первой половине XIX века они жили еще в «каменном веке», который для наших предков миновал тысячелетия назад. Их жизнь изучали люди науки; Фридрих Энгельс судил по ней о жизни человечества на заре истории. О них написано множество романов и поэм; сложные, диковинно звучащие имена встречаются там в изобилии. Прислушиваясь к ним, легко понять: когда индейцу надо дать имя ребенку, он перебирает самые простые, самые обычные слова своего языка, вслушивается в то, как они звучат, вдумывается в их смысл, и то, которое покажется наиболее подходящим, спокойно делает именем.

В романе «Охотник» современного английского писателя Олдриджа изображен молчаливый, нелегко живущий траппер, индеец Билл. Но Биллом его зовут только англичане: им не выговорить его настоящего индейского имени. Соплеменники зовут его Хума-Хумани; это значит: «Первое облачко на небе». Красивое имя? Очень красивое; наверное, маленький Хума был первенцем и любимцем своих родителей. Наверное, краше его не было детей в округе, по их мнению…

У знаменитого писателя-натуралиста Сетон-Томпсона также есть чудесный герой, тоже охотник, во многом напоминающий всем нам знакомого гольда Дерсу-Узала из книг В. К. Арсеньева. Зовут этого спокойного, мудрого и несчастного человека Куонеб. Томпсон не говорит нигде, что значит слово «Куонеб», но он заставляет его вспомнить про умершего малыша-сына; вот этого крошку звали «Уи-Уис» (Совенок, или Маленькая совушка). Много нежности и ласки вложили Куонеб и его милая молоденькая жена в дорогое для них имя. Видно, глазаст был этот Уи-Уис; видно, очень смешно вертел он круглой головенкой, радуя и умиляя юных отца и мать.

А девические индейские имена? Загляните в собрание сочинений Пушкина. Там, в переведенных поэтом «Записках Джона Теннера», англичанина, ставшего приемным сыном индианки и настоящим «краснокожим» по нраву, вы встретите целый ряд сложных, непривычных нашему слуху имен:

Монито-о-гезик Та-бу-шиш
Киш-кау-ко Мун-ква
Нет-но-куа и т д.
Уа-ме-гон-е-бью

Пушкин сообщает значение только нескольких из них.

«Мун-ква» (так звали индейца-знахаря из племени кри) означает «Медведь». Имя самого Джона, данное ему его друзьями-отавуавами, звучало: Шо-шо-ва-не-ба-се, а это значит «Сокол». Но удивительнее всего кажется русскому поэту имя молодой индианки — невесты Теннера.

«Красавица его, — с лукавой усмешкой пишет Пушкин, — носила имя, имевшее очень поэтическое значение, но которое с трудом поместилось бы в элегии (Элегия — грустное стихотворение. Пушкин хочет сказать, что такое длинное имя никак не уложишь в наши европейские стихи.): она звалась Мис-куа-бун-о-куа, что по-индейски значит „Заря“.

Следует добавить еще, что Уа-ме-гон-е-бью переводится как «Тот, кто надевает убор из перьев».

Что ж? Юной жительнице лесов имя «Заря» так же идет, как имя «Ястребиный коготь» старому охотнику за гризли и карибу (Гризли — самая крупная порода медведей, карибу — канадский олень.). Видимо, индейцы — мастера называть своих детей.

Но так поступали, поступают и сейчас далеко не они одни. И в Азии, и в Африке, и даже «у себя дома» в Европе мы можем встретиться с точно таким же обыкновением.

В книге одного француза мне попалось красивое индийское женское имя «Джалан-тахчандрачапала»—«Зыбкая, как отражение лунного луча в воде». Вероятно, вы слышали название оперы «Мадам Баттерфляй»; «баттерфляй» по-английски «бабочка». Действие оперы развертывается в Японии, и ее героиня носит японское имя Чио-Чио-сан так, по крайней мере, называет ее европеец-автор.

Слово «сан» можно перевести как «госпожа», «мадам». Слова «Чио-Чио» в японском языке, вообще говоря, нет: это переводчики так исказили другое японское слово «Тьо-Тьо». Оно, действительно, означает: «бабочка, мотылек» и, если хотите, подходит молоденькой порывистой девушке. Это Азия. У племен Центральной Африки дело обстоит еще своеобразнее. Вот два любопытных примера из истории тамошних имен.

Одна молодая негритянка носила красивое имя Датини. Оно значит: «А я что говорила?»

Как так?

А вот как: ожидая рождения ребенка, родители поспорили: отец думал, что появится сын, мать — что дочь. Когда родилась дочь, мать с торжеством вскричала:

«Датини!», то есть «А я что говорила?» Так и назвали девчонку.

Рядом жила другая негритянская женщина, по имени Кабисития, то есть «Спотыкается о корчаги». Но и это имя объясняется просто: она ходила всегда с гордо поднятой головой и всякий раз, выходя из хижины, ушибала ногу о сложенные у дверей миски.

Видимо, у негров есть даже обычай по мере надобности заменять одно имя другим, более подходящим; по крайней мере имена европейцев они всегда заменяют своими, более осмысленными на их взгляд. Так, например, одного белого они переименовали в «Нголидана», то есть «Золотой зуб»: у него были вставные зубы. Один из его соседей звался у них «Пандлана» — «Лысая голова», другой — «Нгвондела» — «Сутулый», третий — «Масупа»— «Бородавка», а жена «Бородавки», обладавшая горячим характером—«Нунгвашу», то есть «Сердитая».

Вы скажете: ну да! Почему этому не случаться на краю света, в Декане или в Конго; там все возможно! Но нельзя ли подобрать подобные примеры и в языках ближайших наших соседей? Можно! Мы потому лишь не замечаем их, что часто плохо понимаем значение привычных нам имен: узнает человек, что «Федор» — это «дар божий», и спрашивает: «А что значит имя Лев?» А ведь лев и значит «лев», «царь зверей»; только спрашивающий никогда не обращал на это внимания.

Вам, может быть, приходилось встречать болгарское имя Вылко. По-болгарски Вылко значит «волк». Как! Человека зовут волком? А почему, собственно, Львом звать можно, а Волком — нет?

Можно звать и Волком! Имя это распространено и в соседней с Болгарией Югославии; только там оно, как и самое слово «волк», звучит несколько иначе: «Вук». Как и почему могло прийти человеку в голову назвать своего ребенка диким зверем? Выслушайте одну правдивую историю.

Жил в Сербии больше столетия назад славный ученый и пламенный патриот, языковед Караджич. Родился он еще в XVIII веке, за двенадцать лет до нашего Пушкина. У Степана Караджича, отца ученого, дети рождались часто, но все, как один, умирали еще крошками. Как помочь такой беде?

Старый сербин вспомнил старинное поверье: если твои сыновья не живут на свете, назови того, кто вновь родится, Вуком. Волки сильны и выносливы; волка и смерть не берет. От такого имени сын твой станет сам крепок, как волк, и горе отойдет от твоего дома. Крестьянин Караджич и его жена так и поступили. Когда появился у них еще один ребенок, они нарекли мальчишку Вуком. «И что же? — лукаво посмеиваясь в усы, говорил своим ученикам седовласый языковед лет шестьдесят спустя. — Как видите, старое средство помогло: „Волк“ жив до сих пор, и зубы у него еще не затупились!»

Такие же или похожие поверья встречались и у других славянских народов, и у всех их соседей. Во всяком случае, у многих мы видим похожие «волчьи» имена.

Вот старогерманское Рудольф. Теперь, употребляя его, немцы не задумываются над его значением: имя как имя, и достаточно.

Но дело не так-то просто.

Когда-то имя это означало то же, что современные немецкие слова roter Wolf,—«красный волк». Постепенно оно изменилось; теперь в нем от древнего «Вольф» остались только три последних звука. То же произошло и с именем «Ад-ольф»— «благородный волк» (впрочем, иные ученые возводят это имя к готскому Attaulf—«помощь отцу»). Как вам кажется, — велика ли разница между индейским «Ястребиным когтем» и древненемецким «Красным волком»? Сходство таково, что их легко счесть и одноплеменниками и современниками.

А эти два Волка в Германии — не исключение. Там и сегодня пользуется полным правом гражданства имя Вольфганг—«волчий ход» (Например. Иоганн Вольфганг Гёте.), в него тоже входит основа «Вольф». История сохранила память о первом христианском епископе германского племени готов: его звали Вульфила, или Ульфила. Это имя — уменьшительное от готского, то есть древнегерманского, Вульфс—«волк»; правда, оно чуть-чуть переделано на греко-римский лад. Но, во всяком случае, соплеменники «святого» человека понимали его имя как «Волчонок».

У древних европейцев волк был в почете: он являлся хозяином леса; кто мог тогда поручиться, возьмут ли люди верх над серыми стаями? Сделать именем название такого страшного зверя казалось вполне почетным. А когда слово становится именем, оно остается им надолго, даже если мир вокруг меняется и причины, которые возвысили имя, исчезают.

Этого мало; наши предки относились к имени не так, как мы с вами. Что оно для нас? Простая кличка, и только. А они верили: имя, данное человеку, не просто прилеплено к нему случайной прихотью родителей, оно срастается с человеком; кто скажет, что важнее — человек или его имя?

Это было естественно: тогда и каждое слово еще расценивалось как заклинание, обладающее опасной таинственной силой.

Вот, например, живет в лесу самый страшный, самый сильный зверь, тот, который может ходить и на задних лапах. Положим, мое племя назвало его так: Бурый. Надо остерегаться зря произносить это опасное имя: выговоришь его неосторожно, а вслед за ним явится к тебе и сам его хозяин. Лучше давайте называть страшилище как-либо иначе: мы-то все поймем, о ком речь, а ему самому будет невдомек. Назовем его хотя бы Косолапым, или Топтыгиным, или хоть Лесным. В нашем слове «медведь», которое означает «тот, кто ест мед», до сегодняшнего дня дожило воспоминание об этом далеком прошлом: оно было когда-то именно таким вторым, запасным именем свирепого хозяина леса.

(Можно спросить: какое же «медвежье имя» было в древности «первым», настоящим у наших предков? Не берусь сказать вам наверняка, а гадать можно по-разному. Обращает на себя внимание, скажем, такое обстоятельство: у нас, русских, хозяина леса нередко именуют не очень почтительно — «мишкой»:

«Проказница-Мартышка,
Осел,
Козел
Да косолапый Мишка
Затеяли сыграть квартет…»

Откуда взялось это имя? Неужели только из присутствия звука «м» в начале слова «медведь»? Вряд ли.

Любопытно, что в родственном русскому — болгарском — языке слова «медведь», похожего на наше, вовсе нет: по-болгарски медведь—«мечка». Мечка? Но ведь это поразительно напоминает нашего «мишку».

Можно пойти и далее: у литовцев медведь — «мешка» («meska). Но у них же есть слово „мишкас“, которое значит „лес“. Между тем литовский язык весьма богат древними и древнейшими словами и в то же время родствен древнерусскому языку. А что если когда-то и наше „мишка“ означало „лесной хозяин“, самое страшное животное леса? («мешка» на лит. — медведица, медведь на лит. — локис; ldn-knigi) Может быть, это слово или другое, к нему близкое, и было первым, главным именем бурого великана. Тогда именно его заменили «обходным», условным, косвенным и описательным обозначением «медоед», чтобы не тревожить понапрасну старого соседа. А потом произошло то, что часто происходит в языке: описательное имя стало привычным, старое — ироническим, смешным. Медведя стали звать медведем, а охотники наших северных лесов начали воздерживаться от произнесения этого слова вслух в лесу; даже и сейчас они, где-нибудь в глуши, предпочитают называть косолапого где «зверь», где «хозяин», где еще как. (См. Герасим Успенский. По заповедным дебрям. Детгиз, 1956, стр. 78.)

Теперь легко сообразить: если каждое слово обладает чудесной силой, то человеческое имя, разумеется, может быть могучим талисманом, добрым или злым, смотря по своему характеру. Досталось человеку удачное имя — счастливой будет его жизнь. Промахнулись родители, не угадали, — пусть он пеняет на них: лучший смельчак и силач наверняка погибнет, раз ему дали плохое имя.

А как отличить плохое от хорошего? Это ведомо волхвам и кудесникам, но думать можно, что слово, которое значит что-либо приятное, могучее, светлое, не должно, став именем, принести вред. Скорее, оно передаст его носителю эти качества.

Мир давно забыл о большинстве таких наивных верований, а имена остались. Мы не помним, почему когда-то наши предки начали называть своих детей так, а не иначе; нам даже странно, когда ученые вскрывают причины этого, так они нелепы. Но в языке сила вековых привычек неимоверна: старые имена живут и живут. И мы ими пользуемся.

«Хорошо, — скажете вы.—Если так поступали другие народы, почему же у нас, русских, нет и не было имени Волк?»

Нет, было.

В 1492 году, как раз тогда, когда каравеллы Колумба плыли через Атлантику в Новый Свет, по бездорожью Европы ко двору императора Максимилиана пробиралось русское посольство. В его составе ехал именитый московский дипломат, дьяк Волк Курицын.

Мы знаем об этом из письменных источников Но даже без них ученые все равно утверждали бы: имя Волк когда-то существовало.

Во все времена множество русских людей носило фамилию Волковых.

Что значит Волков? Сын Волка, так же, как Петров — сын Петра, а Львов — сын Льва. Услыхав фамилию Львов, вы не думаете, надеюсь, что кто-то из предков этого человека был хищным зверем — львом.

Вы понимаете: кто-либо из них носил такое имя Лев.

То же приходится думать и о Волковых. А так как их на Руси всегда было немало, имя »Волк», очевидно, являлось некогда довольно распространенным.

Впрочем, к этому надо добавить вот что: у дьяка Курицына, судя по старым грамотам, было и второе имя — Иван. Документы зовут его то так, то этак — Иваном Курицыным, Волком Курицыным и даже Иваном-Волком. А это почему?

Странную новость я только что сообщил вам: у одного человека — два имени: Иван и Волк.

Обратите внимание: второе имя — Волк — чисто русское слово, с определенным значением. И вы и я понимаем, что оно значит. А докопаться до значения слова Иван, зная один только русский язык нельзя. Надо знать древнееврейский.

Это имя — чужестранец. Мы помним, оно родилось давно и далеко — в древней Иудее. Там оно звучав как Йоханаан и означало «дар бога» (см. стр. 23). Отправиться в далекий путь от народа к народу оно смогло лишь после того, как из Палестины все дальше и дальше начало распространяться по свету религиозное учение одной из древнееврейских сект, много позже названное христианством. Спустя много лет после этого имя Йоханаан, изменившись до неузнаваемости, стал Иоанном, попало к нам на Русь. Тут оно, во-первых, превратилось в имя Иван, а во-вторых, окончательно потеряло «вещественное» значение: было значимое слово, стало имя, которое, собственно, не означает ровно ничего.

Но христианство проникло на Русь в конце Х века не прямо из Иудеи, а через Византию (Грецию); не даром у нас его стали звать «греческой верой». Жрецы этой новой веры — священники и монахи — вступили в яростную борьбу с верой старой, язычеством. В такой смертельной борьбе все средства хороши. Был придуман очень хитроумный ход: отныне все дети могли получать имена только при посредстве христианской церкви, во время обряда крещения, и конечно уж только христианские имена, уже принятые в Византии. Именно с этих пор слова «назвать» и «окрестить» стали у нас значить одно и то же.

В Древней Греции, как и всюду, люди брали любое понравившееся им слово и делали его человеческим именем. Было слово «басилиос» («василиос») — «царский» — и стало именем Василиос. Было в латинском языке слово «паулюс»—«малый», и его сделали именем Паулюс. Имя Лауренциус (Лаврентий) выросло из слова, означавшего «увенчанный лаврами, лауреат». Имя Стефан было когда-то словом «стэфанос» — «венок». Имя Катерина, если разобраться, означало когда-то «вечно чистая».

Первые христиане в Греции и в Риме носили вовсе не христианские, а самые обычные языческие, греческие и римские имена. Но потом выработался обычай называть детей обязательно в честь какого-нибудь человека, прославленного христианской церковью, «святого», как говорили тогда. В этом был известный смысл: христиане верили, что после смерти такие угодные богу люди возносились на небо для новой жизни. Став жителями иного мира, они, однако, продолжали заниматься делами грешной земли. Их живо интересовали все здешние дела; оттуда, с неба, они могли наказывать одних, мешать другим, помогать третьим. Кто же в первую очередь мог рассчитывать на эту высокую помощь?

Подумайте сами: имя в понимании древних было не простым словом, а совершенно особенным, волшебным. Два человека с одинаковыми именами, по их мнению, были всегда таинственными узами связаны друг с другом. Обменяйся вы именем с кем-нибудь совсем чужим, и вы станете ближе, чем родичи, больше, чем братья. И уж если брат скорее поможет брату, чем постороннему, думали древние, так тем более святой, по имени Николай, постарается прежде всего выручить из беды тех Николаев, которые остались на земле: ведь они — его «тёзки». Ну, а уж потом, на досуге, он, возможно, обратит внимание и на других достойных внимания людей.

Правда, у этих других тоже могут найтись небесные заступники: у одного Петр, у другого Родион или Силантий. Но как же плохо тому, у кого совсем нет тёзки на небе, кого родители-язычники назвали в честь бессильного языческого бога, а то и просто взяли ему вместо имени обыкновенное слово. Кто поддержит его, кто за него заступится?

Очевидно, получить такое спасительное имя было довольно важно. А чтобы получить его, надо было стать христианином. Очень хитро придуманная ловушка.

С тех пор в глазах людей стало несущественным, что значит, красиво или некрасиво звучит то или другое имя. Полезнее было узнать, какой христианский святой носил его, большую ли он может оказать своему подшефному помощь? Чем знаменитее, чем могущественнее он был, тем лучше.

И совершенно неожиданно русские люди, став христианами, попали в затруднительное положение. На Руси еще не могло быть своих святых: святые не могли быть язычниками. Значит, не было и таких русских имен, которые принимала бы христианская церковь. Приходилось давать детям, в виде новых талисманов, непонятные, странно звучащие греческие или еврейские имена, да и взрослых при крещении переименовывать. Это было так непривычно, так не нравилось многим, что вскоре установился довольно странный обычай.

Если верить летописи, первой христианкой на Руси оказалась великая княгиня Ольга, жена Игоря и мать прославленного воина Святослава. Имя Ольга — не христианское, не греческое и не древнееврейское, а скандинавское, варяжское имя. У варягов оно звучало Хельга и значило, по-видимому, «святая».

Княгиня крестилась; при этом ей нарекли новое имя. Поступив под покровительство давно умершей матери римского императора Константина, она стала, как и та, называться Еленой, что по-гречески значит «светлая, сияющая».

А теперь загляните в старые святцы. День 24 июля обозначен там как двойной праздник, — в память и Елены и Ольги. Церковь признала святой эту лукавую, жестокую, но очень умную женщину; церковь примирилась даже с тем, что благодаря ей новое, языческое, варяжское имя попало в христианские святцы. И все-таки она упорно продолжала звать Ольгу «во святом крещении Еленой», напоминая, что, как там ни крути, а имя Ольга — не вполне доброкачественное. Святых-то Ольг до этого не было!

Есть у вас такие тетя Лена или тетя Оля, которые еще справляют свои именины 24 июля? Если есть, вы имеете право звать Олю Леной и наоборот, и они не должны обижаться. Но не попадитесь впросак: ежели ваша тетя Лена именинница в марте или в сентябре, вы окажетесь сущим невеждой. В этом случае ее небесный шеф совсем не русская княгиня, а римлянка Елена, которая никогда не была Ольгой; называть ее Олей нет решительно никакого основания. Вот какие сложности!

Случай с Ольгой — не исключение. Внук Ольги-Елены, тот самый Владимир Киевский, который ввел христианство на Руси, получил при крещении имя Василий; я уже сказал, что по-гречески «василиос», «базилиос» — «царский». Но в святцах и старых календарях под 15 (28) июля вы прочтете: «Равноапостольного великого князя Владимира (Василия), мучеников Кирика, Иулитты, Авудима». Смотрите-ка: трое святых остались каждый при одном— имени (они нерусские), а Владимира церковь, даже наградив за великие заслуги званием «равноапостольного святого», так сказать «святого первого ранга», все-таки сопровождает оговоркой;

«По-настоящему-то он Василий, ну да уж ладно!»

Церковь с удовольствием и вовсе отказалась бы от первого, нехристианского, имени, да народ слишком привык к нему и продолжал именовать князя Красное Солнышко, своего героя, по-русски. Приходилось идти на уступки…

Вы поняли теперь, почему и дьяк Курицын носил вместо одного имени два? Народы медленно, с трудом оставляют старые свои привычки, меняют вкусы, особенно связанные с языком.

В XV веке, когда жил дьяк Курицын, никто уже не помнил о язычестве; тем не менее родители, кроме чужого и все еще непривычного Ивана, дали сыну чисто русское, каждому понятное имя Волк. А может быть, подобно отцу и матери Вука Караджича, они хотели этим сделать его стойким в жизни и удачливым? Если так, старая примета подвела их: Волк Курицын кончил плохо: в начале XVI века его, как еретика, казнили страшной казнью — сожгли на костре.

В знаменитой Публичной библиотеке Ленинграда хранится как великое сокровище — Евангелие, принадлежавшее некогда новгородскому посаднику Остромиру. Чем прославилось оно?

Девятьсот лет назад, в 1056-1057 годах, некий дьяк Григорий, ученый книжник и замечательный художник, то ли один, то ли с помощниками, выполнил огромный труд: выводя искусно букву за буквой, киноварью и золотом расписывая заставки и заголовки, украшая рукопись изящными рисунками-миниатюрами, он тщательно переписал для знатного заказчика священную в глазах христиан книгу.

Мастер этот, несомненно, был русским человеком: переписывая по-старославянски (священные книги древней Руси были написаны на этом языке), он, как ни старался соблюдать правила, делал ошибки, свойственные русскому. То он заменит славянский «юс» русским «у», то вместо болгарского «жд» поставит свое «ж», то перепутает «ъ» и «о»… Так эта книга стала памятником не только старославянского, но одновременно и русского языка.

В те дни, конечно, было переписано немало и других книг, но дошло до нас только семь из них, и древнее Остромирова Евангелия у нас нет памятников письменности. Естественно, что наука дорожит им, как зеницей ока.

Внешне Евангелие—прекрасная, переплетенная в кожу книга из 294 пергаментных листов, толстый том в 35 сантиметров длиной, около 30 сантиметров шириной. В особой приписке дьяк Григорий сообщил нам и дату окончания работы, и свое имя, а также и имя заказчика: «В крещении Иосиф, а мирскы [то есть по-мирскому, по-граждански] Остромир».

Вот и еще раз перед нами человек о двух именах. Это не язычник, отнюдь не враг христианства (враг не заказал бы для себя Евангелия — в те времена такой заказ стоил больших денег), и все же, кроме церковного, он носит второе, «мирское имя», хотя со дня крещения Руси прошло уже много лет. Велика же была сила старых верований и привычек, если они так упорно не хотели сдаваться! Да это и понятно: народ всегда неохотно отказывался от своего в пользу чуждого, и его сопротивление церковным новшествам привело к трудной, многовековой борьбе между христианскими и языческими именами. Потребовалось долгое-долгое время, чтобы первые победили. Последим за ходом этой борьбы.

На Московской Руси лет триста-четыреста назад очень любили читать так называемые азбуковники, книги вроде наших энциклопедических словарей, содержавшие расположенные по алфавиту всевозможные сведения. В одном из очень старых азбуковников говорится:

«Первых родов и времен человеци… до некоего времени даяху [то есть — давали] детем своим имена, якоже отец или мать отрочати [ребенка] изволят: или от взора и естества [то есть по виду и природным свойствам дитяти], или от вещи, или от притчи.

Такожде и словене прежде их крещения даяху имена детем своим сице [вот как]: Богдан, Божен, Первой, Второй, Любим и ина такова. Добра же суть и та [то есть: «и эти имена были недурны»]».

Древние документы подтверждают это. В 1015 году, например, жил на Руси, по словам летописцев, «повар Глебов, княжеск, именем Торчин». Слово «торчин» в те дни означало «человек из племени торков» (то есть тюрков). Конечно, нам уже не легко теперь судить, «от взора или от вещи» было взято это имя, то есть был ли его носитель похож на торка, был ли он родом торк. Но ведь дело не в этом.

Шестьдесят лет спустя торговал купец, именовавшийся Чернь. Прошло еще двадцать два года, и у одного из князей служит конюхом отрок Сновид.

Вот вам задача: откуда взялось такое своеобразное имя? Можно гадать по-разному. Но, пожалуй, всего правдоподобнее вот какое объяснение: мать этого человека до его появления на свет увидела во сне, будто у нее уже родился сын. Это так поразило ее, что, когда радостное событие и на самом деле свершилось, младенца так и назвали «Сновид» — «Увиденный во сне». Тут как будто и удивляться нечему.

Однако часто нам бывает не легко понять соображения наших предков. Хотели бы вы, чтобы вам дали звучное имя Волчий Хвост? А ведь когда-то оно считалось очень достойным: в Х веке его гордо носил знатный человек, один из воевод Владимира Красного Солнышка. Правда, он был древним воином, искусным степным ловцом и охотником. Пожалуй, ему такое имя было кстати: чем оно хуже поэтического Ястребиного Когтя индейцев или древнегерманского Красного Волка?

Стоит упомянуть и об одном священнике в Новгороде XI века. Этот пастырь добрый звался не слишком благостно: «Упырь Лихой». «Лихой» — значит «злой», а «упырями» тогда звали сказочных вампиров, мертвецов, оживающих, чтобы высасывать кровь живых людей, вурдалаков:

…Это, верно, кости гложет
Красногубый вурдалак
Горе! Малый я не сильный;
Съест упырь меня совсем…

(А. С. Пушкин. «Вурдалак»)

Вот и вторая загадка: из ненависти, что ли, к только что рожденному крошке одарили его родители столь жутким именем?

Думается, наоборот. Я уверен, — это имя придумала удивленная и умиленная мать, как только ненаглядное детище — точь-в-точь вампир-кровосос! — прильнуло в первый раз к ее груди. «Ах ты упырь лихой!»—смеясь, воскликнула она, и эти ее нежные слова, обращенные к крошечному человечонку, превратились много лет спустя в имя седого широкобородого старца, который сам давно забыл, каким он был в детстве. Вспомните случай с негритянкой, которую назвали «А я что говорила?», рассказанный на стр. 27. Примите также в расчет, что еврейское имя Исаак (точнее — Ицхок) означает «Она засмеялась»; по преданию, Сарра, глубокая старуха, когда ей предсказали рождение сына, недоверчиво засмеялась, а поскольку предсказание все же исполнилось, то ребенка и назвали «Смех». Как видите, ничего неправдоподобного в таких предположениях нет: и в прошлом такие имена никого не смущали.

До нас дошли и другие довольно выразительные имена древних русских священников-христиан, — языческие, мирские имена: поп Лихач жил в 1161 году, поп Угрюм — в 1600, поп Шумило (Советую обратить внимание на имя Шумило; на стр. 52 нам придется столкнуться еще раз и с ним и с другими, похожими: Звонило, Будило и т. п.) — в 1608 году.

Хорошую троицу составили бы, собравшись вместе, эти трое «батюшек», если представить себе, что имена были даны им «по их естеству»!

Как видите, до поры до времени все шло довольно просто: каждый человек имел данное ему родными понятное имя и спокойно носил его. Но с конца Х века дело осложняется. Церковь начинает среди современников усердно вербовать «крестников» для целой армии святых. Для этого новорожденных надо называть в их честь, а святые — все иностранцы.

Первый человек незнатного рода, носивший нерусское крестное имя, о котором мы знаем, был Гюрги (то есть Георгий), подросток-отрок, служивший у князя Бориса в том самом XI веке, когда у Борисова брата Глеба был конюхом знакомый уже нам Сновид Изечевич. В те же дни жили в Киеве вельможа Никифор (по-гречески — «победоносец») и некий боярский сын Константин («констанс» по-латыни значит «стойкий», «постоянный»). Имя самого Георгия в греческом языке означало «земледелец». Как видите, новые имена тоже были не лишены смысла и значения; беда одна: значений этих никто на Руси не понимал.

В самом деле, даже несколько веков спустя, в 1596 году, в книге «Алфавит», во всем подобной тем азбуковникам, о которых мы упоминали на стр. 37, составитель ее с грустью писал:

«Нам, словеном, неудобь-ведомы [непонятны] нынешние свои имена, еже что толкуется [то есть „как надо понимать слово“] Андрей, что Василий или Данила…»

Он правильно объяснял, в чем тут дело:

«Аше бо [если] святый — римлянин, то и в святцах имя ему по-римски записано; аще же евреянин, то по-еврейски…»

Словом, надо было быть полиглотом (знатоком многих языков), чтобы разбираться в значениях таких имен, а простым неученым русским людям совсем не хотелось называть своих чадушек «неудобь-ведомыми» им, странными кличками. Однако их приходилось принимать: церковь сурово карала за отказ от крещения. Но их по-прежнему тотчас же заменяли в быту своими, родными, каждому понятными именами-словами. И за человеком закреплялись на всю его жизнь иной раз оба его имени, а иной — одно, и чаще русское, «мирское». Правда, предки наши были, видимо, людьми покладистыми: и те и другие имена пестрят в старых документах в самой причудливой смеси:

Г ю р г и Собышкинич

Ратмир Нематович

Гнездило Савин

Никифор Дулов

Юрята Пинещинич

Намест.

Это все «ноугородцы». В одном перечне одиннадцать имен. Четыре из них (Гюрги, Никифор, Дула и Сава) — христианские, шесть — мирские, языческие (Происхождение имени Юрята сомнительно: может быть, оно произведено от христианского Юрий, но вернее всего — нет.). И, видимо, для того, кто их записывал, все они были, так сказать, «равны».

Но все же народ еще явно предпочитал свое чужому. Перебрав все древние документы до XIII века, ученые насчитали в них не более десятка людей, обозначенных только крестными именами. Это всегда знатнейшие из знатных, князья-рюриковичи — Василько, Давид, Андрей, Юрий. Куда чаще, даже среди высшей знати, встречаются двухыменные люди; их упоминают сразу и под официальным, крестным, и под домашним, мирским, именем (когда речь идет о лицах высокопоставленных, мирские имена зовутся «княжими»). Лишь много позднее об этом забыли, и сейчас уже мало кто знает, что с точки зрения церкви не было, например, Владимира Мономаха, прославленного полководца и мудреца. Мономах «во святом крещении» был наречен Феодором; Феодором его и числит церковь.

Если не говорить о князьях-рюриковичах, то в первые века христианства на Руси даже знатнейшие люди предпочитали не забывать своих мирских имен:

«Преставися [умер], — сообщает под 1113 годом летопись, — князь Михайло, зовомый Святополк…»

«Се аз, великий князь Гавриил, нареченный Всеволод, самодержец Мстиславович…» — гордо начинает грамоту властитель псковский и смоленский.

«И нарекоша ей, — повествует автор Ипатьевской летописи про одну из тогдашних юных княжон, — имя: во святем крещении Полагия [то есть Пелагея]. А княже — Сбыслава».

Это понятно: кто, кроме ученых монахов, мог знать, что Михаил значит по-еврейски «богоподобный», что Гавриил — это «божья твердыня». Не понимал народ и греческого имени Пелагиа — «морская», происходящего от того же корня, что и наше «архипелаг». Конечно, он предпочитал такие имена, о смысле которых нет нужды гадать. Даже самые важные «отцы церкви» не гнушались мирскими именами: про митрополита волынского, жившего в начале XIII века, сказано, что его звали «Никифором, а прироком — Станило». Слово «прироком» означает тут «по прозвищу», «домашним именем». Ну, а раз уж важного церковного сановника в народе именовали языческим именем, ясно, что оно было милее и понятнее для всех.

Теперь понятно, откуда взялась древняя двухыменность. Боярина Шубу, крещенного Окинфом (XIV век), называли Шубой Федоровичем, возможно, потому, что он родился преждевременно, недоношенным: таких слабеньких младенцев принято, пока не окрепнут, выдерживать в рукаве теплой родительской шубы. Не удивляет нас и «убиенный от литовского князя Олгерда» (Algirdas на лит.; ldn-knigi) некий «Круглец, нареченный Евстафием». Церковь дала человеку имя Евстафий («очень стойкий») по своим соображениям; родители же назвали его Круглецом, наверное, по «взору или естеству».

Но вот под 1350 годом в Галицкой летописи встречается странная запись:

«Родился князю Андрею сын Иван. Нарекоша ему имя Василий…»

Что за нелепость? Как же звали на самом деле этого княжонка — Ваней или Васей? Ведь оба эти имени — церковные, христианские.

Это не случайность: дальше (см. стр. 50) мы встретим немало подобных неожиданностей. Приходится думать, что понемногу наиболее часто встречающиеся чужеземные имена как-то обрусели, стали представляться народу роднее, чем другие, более редкие. Ведь и сегодня «Иван» или «Марья» кажутся нам исконно русскими рядом с каким-нибудь «Прискиллой» или «Никтополионом». А с другой стороны, иные действительно русские по типу имена начали выглядеть как христианские, если они имели какое-то «благочестивое» значение.

Возьмите древнее чисто русское имя Богдан: в том азбуковнике, о котором шла речь, оно приведено в виде примера дохристианского наименования. А позднее стали понимать его не как «данный богами», а как «данный богом». Каким богом? Христианским, не языческим! Именно поэтому иногда возникала путаница, разобраться в которой не умели даже и глубокие знатоки именословия, православные монахи и священники.

На одной из могильных плит знаменитой Троице-Сергиевой лавры, прославленного монастыря-крепости под Москвой, высечена надпись:

Что в ней особенного? Имя Собота, Соботко, Суббота было очень распространенным когда-то. Это типичное мирское имя, и давалось оно, конечно, как говорится в азбуковнике, «по времени»: родилось дитя в счастливый день, под воскресенье, так и будем его звать Субботой. Правда, в святцах такого имени нет (Имени этому в святцах соответствует христианское имя Савватий. См. стр. 264.), но по смыслу его легко смешать с церковными именами: ведь суббота — канун православного праздника. «Помни день субботний, во еже святити его…» — сказано в Библии. Такая путаница произошла и с боярином Осорьиным. Откуда это видно?

В старину был обычай — тяжелобольного человека, готовя к смерти, очищали от грехов, постригая его в монахи. Это был мрачный, даже жуткий, обряд. Над умирающим читали заупокойные молитвы, точно он уже скончался. То земное имя, с которым он прожил всю жизнь, заменяли другим именем, «иноческим», чтобы показать, что грешный человек совсем переродился теперь, стал подобен ангелам и схимникам по чистоте души. Очень важным считалось при этом соблюдать правило: новое имя по инициалу должно было совпадать с крестным. Ивана называли «во иноках» Иоакимом или Ионафаном; Григория делали Гермогеном или Гервасием, Феодора — Филаретом или Феофаном. Думали так: пусть Ивану по его делам прямая дорога в ад; под видом Иоакима он авось попадет в царствие небесное, избежит заслуженной кары. Как видите, все еще живо было древнее представление о силе имени, о том, что его перемена может полностью изменить и самого человека.

Все это, несомненно, было проделано и над Соботой Осорьиным. И, заметьте, священники, совершавшие печальный обряд, постарались подобрать ему имя по всем правилам: Собота — Симеон. Ясно: даже они считали имя Собота крестным, православным; им бы и в голову не пришло подгонять «ангельское» имя по мирскому.

Еще убедительнее та история, которая разыгралась в день кончины царя Бориса Годунова. Вспомним мрачную сцену из пушкинской трагедии.

Ц а р ь
Все кончено — глаза мои темнеют,
Я чувствую могильный хлад..

Входит патриарх, святители, за ними все бояре. Царицу ведут под руки, царевна рыдает.

Кто там?
А! схима… так! святое постриженье…
Ударил час, в монахи царь идет —
И темный гроб моею будет кельей…
……………………………………………………………………
Простите ж мне соблазны и грехи,
И вольные и тайные обиды…
Святой отец, приближься, я готов.

Святой отец и на самом деле — не в драме, а в действительности — приблизился тогда к умирающему. Обряд пострижения был совершен: Бориса переименовали в Бо-голепа. Давая ему новое имя, патриарх, очевидно, был уверен в его законности. Между тем это имя отсутствовало в православных святцах, что и естественно; не могло быть ни грека, ни еврея, ни римлянина с русским именем. В святцах имелось греческое имя Феопрепий, означающее «подобающий, приличествующий богу». Некоторые считают, что его просто перевели уже позднее на русский язык и получили Боголепа. Но это плохое объяснение: ведь имя-то подбирали на ту же букву, что и Борис, и Феопрепий никак не могло подойти. Явно церковники пленились богобоязненным смыслом слова «боголеп» и приняли его за христианское имя. Довольно долго совершенно также по ошибке принимали за утвержденное церковью православное имя Богдан…

«Позвольте! — скажете вы. — Как же „принимали“? Как „довольно долго“? Да ведь всем известен крупнейший государственный деятель Украины, гетман Богдан Хмельницкий!»

Представьте себе, церковь не знает человека с таким именем. При крещении будущему гетману было дано совсем другое имя — Зиновий (то есть «живущий по-божески»), Богданом гетмана звал весь народ, но имя это было в глазах церкви «мирским», «языческим». Для нее гетман навсегда остался Зиновием, и ни в каких «крестовых календарях» вы имени Богдан не найдете.

У каждого, кто читал превосходный роман А. Н. Толстого «Петр I», запечатлелся в памяти образ несчастного и до свирепости обозленного крестьянина, которого окружающие звали «Умойся Грязью». Автору дорога эта жутковатая фигура. Умойся Грязью появляется то на каторге воронежских верфей, то на далеком Белозерском севере, то в других местах… С большой силой нарисовал его Толстой.

«На берегу… между мокрыми камнями сидели Андрюшка Голиков и… Умойся Грязью, сутулый человек, бродяга из монастырских крестьян, ломанный и пытанный много..» (Алексей Толстой. Собр. соч., том пятый, «Петр Первый», кн. 2, стр. 423.)

«Умойся Грязью дрался с пятерыми… такой злобы в человеке Андрюшка не видывал сроду…» (Там же, стр. 425.)

«Сутулый солдат… Умойся Грязью мрачно подавал из ковшика на руки… (Там же, стр. 561.)

Что за странная кличка у человека — Умойся Грязью? Имя это, фамилия или прозвище? Или, может быть, оно вообще плод фантазии писателя?

Нет, это не так. Человек с таким странным прозванием на самом деле существовал; правда, жил он не во дни Петра I, а лет на сто раньше, в 1606 году. Грамоты с этой датой поминают про «псковитянина Федора Умойся Грязью». Выходит, что пленившее А. Толстого мрачное сочетание слов было чем-то вроде фамилии?

Дело, однако, не так-то просто. «Умойся Грязью» — не фамилия, не прозвище, в нашем смысле этого слова, и уж, разумеется, не «крестное» имя. Что же тогда? А вот судите сами.

В старой Руси, как мы видели, люди постоянно носили по два имени сразу: «крестное» — для «небесных дел» и мирское» — для земных. Впрочем, так обстояло дело главным образом в кругу людей более или менее состоятельных Двухыменность была чрезмерной роскошью для крестьян, ремесленников и всевозможных «подлых» людишек прошлого. Всюду, где мы с ними сталкиваемся (конечно, они попадаются не в царских жалованных грамотах и велеречивых указах, а в решениях судов, в сыскных делах, в запродажных или кабальных записях), почти всегда каждый из них имел одно-единственное имя. Иногда оно бывает «крестным из числа хорошо знакомых и нам: Ивашко, Гаврилко, Федька, Дунька. Но едва ли не чаще всплывают совсем другие имена, „мирские“, а они так резко отличаются и от крестных и от уже знакомых нам княжих имен тогдашней знати, столь непривычно звучат, что просто не знаешь, как и познакомить с ними читателя, не озадачив его окончательно.

Я беру из одной очень серьезной книги, посвященной русскому «именословию», небольшой перечень:

Кислоквас Износок

Жирнос Несоленой

Кислица Опухлой

Кисель Голохребетник

Как вам кажется, что это за слова? Автор утверждает: перед вами самые обыкновенные мирские имена простых русских людей, живших в XIV, XV, XVI веках. Трудно поверить. Хочется спросить: неужели, если вам пришлось бы избирать имя для кого-нибудь из ваших маленьких родичей, вы остановились бы на одном из этих диких слов? А вы думаете, что это самые ужасные?

Вот еще списочек из того же и еще из другого труда исследователей старины (Приведенные здесь имена взяты из работ А. М. Селищева «Происхождение русских фамилий, личных имен и прозвищ» и Н. Тупикова «Заметки к истории русских имен»):

Неудача Огурец

Нелюб Ончутка (то есть «черт»)

Нехорошей Лубяная Сабля

Болван Поганый Поп

Немыслимо объяснить себе, что думали люди, когда награждали своих детей такими «сладостными дарами»…

Правда, случается встретить и более сносные на наш слух имена. Жили в то же время на Руси люди которых звали много приятнее и объяснимее с нашей точки зрения, скажем:

Милюта Гость

Ждан Богдан

Малинка Любим

Каждый согласится: лучше называться Жданом, чем Нежданом, Любимом, нежели Нелюбом, и Богданом, а не Болваном. Но горе в том, что таких более или менее благожелательных названий дошло до нас в старых бумагах сравнительно немного. Не так уж много, правда, и злых, «поносных» кличек, вроде приведенных выше. А подавляющее большинство имен представляет собой, что называется, ни то ни сё, удивительный подбор таких разнообразных слов, что буквально ума не приложишь, кому пришло в голову сделать их именами… А впрочем, вчитайтесь еще в один список:

Горностай Грязка Пешок Огурец

Звяга Будилко Образец Паук

Сорока Май Соловей Щетина

Пешка Чулок Сахар Иголка

Что это? Перечень товаров какого-нибудь странствующего торговца? Список зверей и птиц? Случайный набор имен существительных из старинной грамматики? Нет, это шестнадцать имен, которые спокойно и без всякого смущения носили наши прапрадеды.

«Позвольте, позвольте! — разволнуется иной читатель. — Да какие же это имена? В лучшем случае — это прозвища».

Он потребует разъяснений и, конечно, будет прав. Но, чтобы дать толковое разъяснение, придется предварительно коснуться целого ряда вопросов.

Да, это основная загадка. Может быть, перед нами действительно не имена, а просто насмешливые клички? Народ любит хлесткие прозвища; и сегодня педагоги в школах затрачивают немало труда на борьбу с привычкой ребят награждать товарищей разными кличками. «Припечатать кого-либо метким словцом» мы всегда умели. Вспомним, что говорит Н. В. Гоголь в «Мертвых душах» о народных прозвищах: «Выражается сильно российский народ! и если наградит кого словцом, то пойдет оно ему в род и потомство, утащит он его с собою и на службу, и в отставку, и в Петербург, и на край света… ничто не поможет: каркнет само за себя прозвище во все свое воронье горло и скажет ясно, откуда вылетела птица». («Мертвые души», часть I, гл. 5.)

Может быть, и там, в глубине веков, мы нашли не имена, а такие же самые меткие, злые, соленые прозвища?

Над этим стоит поразмыслить: имя или прозвище? Какое между ними сходство и какие различия. Сведем их в одну табличку.

К этому можно добавить еще одно отличие, —имя легко использовать само по себе, без всяких дополнений, прозвище же чаще всего требует, чтобы рядом с ним стояло настоящее имя: «Как у Васьки-Волчка вор стянул гусака…» или «Это тот Попович славный, тот Алеша-богатырь…» Впрочем, это различие не может быть признано обязательным,

Ну что ж, выходит, что у нас появилось нечто вроде своеобразного сита, контрольной сетки. Пропуская сквозь нее сомнительные прозвания, мы увидим, где они «не пройдут», и решим интересующий нас вопрос. Начнем при этом, так сказать, «с конца», с последнего признака.

«Яз… пожаловал есми Злобу Васильева сына Львова и Ивана Злобина сына Львова же… пустошьми и орамыми землями…»—пишет в одной из своих грамот царь Иван IV.

Вот и смотрите: два имени — Иван и Злоба, одно православное, крестное, другое — явно мирское выступают тут на совершенно равных правах. Как при крестном имени не добавляется второго, мирского, так и при мирском не стоит крестного. Мирское имя Злоба сочетается с отчеством «Васильев» совершенно так же, как крестное Иван с отчеством «Злобин»: Злоба Васильев-сын, Иван Злобин-сын. Наконец, каждое из них в одинаковой степени само способно стать отчеством: от «Василий» — «Васильев», но и от «Злоба» — «Злобин». Совершенно ясно, что с точки зрения царя и тех грамотеев, которые писали его грамоту, слово «Злоба» является точно таким же именем, как и Иван, ничуть не «хуже», ни в чем не «второразрядное». Это вовсе не прозвище.

В других случаях в одном и том же документе на равных правах чередуются и мирские и крестные имена, без всякого различия между ними.

…Хвороща и с братом Иваном (1388 г.)

…дети его Некрас да Ивашко (1459 г.)

…Товарищ да Семен Григорьевы (1566 г.)

…Пятой да Петр Пруговы…

Нет никакого сомнения, что и тут писавший не делал никаких различий между обоими типами имен: что Иван, что Хвороща для него совершенно безразлично; имена — и всё тут! Ни носители этих имен, ни дьяки при записях не видели в них решительно ничего обидного, позорного или непочтительного. Каждый с таким же спокойствием именовал себя Кислоквасом, как Григорием или Тимофеем. «Ты кто?» — «Я-то? Запорожский казак, Бтбою зовут…»; или: «Я гетмана посланный, именем Колоша»; или «Пономарь здешний а зовут Огурцом…»

Как мало в те времена отличали мирские имена от крестных, показывает следующее обстоятельство.

Мы уже знаем, что люди в прошлом нередко носили по два разных имени; если одно было христианским, другое являлось народным, мирским. Но вот в одном документе упоминается под 1539 годом два новгородских крестьянина: одного звали Филиппом и Юрием, другого — Исааком и Левкой. Как прикажете это понять? Очевидно, в глазах современников второе (крестное) имя надлежало носить, вовсе не потому, что первое (мирское) представлялось недостаточным, неполноценным. Видимо, просто тот, кто «нарекал» человека, мирился кое-как с именем, данным церковью, но оставлял за собой полное право подобрать и второе, более приятное прозвание. (См. стр. 42.)

В самом деле, вот вам ряд примеров на этот особый вид двойного именования.

«Сын мой Остафий (то есть Евстафий), который был прозван Михаил…»

«Карпуша Ларионов, а прозвище Ивашко». (1600 г.)

«Ивашко, прозвище— Агафонко…» (XVII в.)

Крестят Евстафием, прозывают Михаилом. Окрестили Михаилом, стали звать Микулаем… Похоже на какую-то нелепую сказку-небылицу. С нашей точки зрения, можно дать человеку прозвище Кислоквас или Звяга, сделать же прозвищем имя Агафон — в высшей степени странно.

Надо думать, что это говорит об одном: привыкая к церковным, крестным именам, народ перестал уже отличать свое от чужого. Он теперь прикидывал иначе: привычно звучит имя или нет, и выбирал наиболее знакомые. Видимо, прав большой знаток нашего древнего именословия, языковед прошлого века H. M. Тупиков:

«Русские имена всегда имели все права законного имени и могли выступать без сопровождения имен христианских… Употребление их в качестве имени или прозвища зависело от воли носителя их или же от воли документатора» (то есть того, кто записывал их).

Словом, народ не видел никаких преимуществ в именах «календарных»; ничего плохого — в старинных своих, домашних. Но так как церковь всё время продолжала яростно бороться против последних, то мало-помалу на них лег запрет. Их действительно начали рассматривать как что-то незаконное, как насмешливые клички. Только случилось это не скоро, никак не раньше XVII века. Именно тогда мирские имена попали в окончательную немилость, и грамотеи-дьяки или священники стали брезгливо записывать их так:

«Казак Богдан, а имя ему бог весть…» Тут уже даже привычное Богдан рассматривается как незаконное прозвище, которое не может быть признано. Но ведь это случилось еще когда; а столетием, двумя раньше и Горностай и Грязка, и даже Износок или Опухлой, были ничуть не кличками, не прозвищами, не «дразнилками», а самыми настоящими именами. Их признавал тогда за имена весь народ, возражала одна только церковь. Но эти возражения для нас с вами никак не обязательны.

Осталось выяснить одно: раз такие причудливые «имена» существовали, — как же они могли возникнуть? Почему нашим предкам вздумалось пользоваться ими? Зачем они им понадобились?

Специалисты, роясь в древних документах, насчитывают кто десять, кто двадцать разрядов мирских имен; все они различного происхождения. Мы не пойдем так далеко: заинтересуемся только самыми характерными образчиками. Помните, как выразился о них составитель старинной энциклопедии: «добра же суть и та имена». (См. стр. 37.)

Родилось дитя. Никто не удивится, если отец и мать захотят выбрать ему такое имя, в котором бы отразились их радость, нежность, любовь. Очень понятно, если они назовут своих первенцев Жданами, Любимами, дочерей — Любашами или Милушами. Это вполне естественно, и, встречая такие имена, мы спокойно принимаем их.

Но ведь дети, являясь на свет, доставляют не одну радость. Появилось этакое сокровище, и юные родители вдруг замечают, что хлопот и забот оно принесло куда больше, чем забавы. Маленький Ждан— переждан начинает так реветь по ночам, так заставляет убаюкивать и укачивать себя, так усердно не дает спать ни отцу, ни матери (и уж особенно матери!), что при его «наречении» на ум приходят совсем не такие благодушные имена.

В древних грамотах поминутно встречаются то Будилко, то Неупокой, и Шумило, и Томило, даже Крик, Гам, Звяга и Бессон. Всмотритесь в эти имена, вслушайтесь в них. Не видится ли вам за ними душная курная изба XV и XVI веков; в ночном мраке без всяких спичек и ламп, где в непроглядной тьме, обливаясь горючими слезами, до третьих петухов, до тусклого света сквозь оконный пузырь, замученная работой молодушка долгими часами «зыбает» в колыбели своего горячо любимого, но такого безжалостного Неупокоя или Бессона?

Чего же удивляться, если она так его и назовет — Будилкой или Томилкой. Очень понятны эти имена, и нельзя считать их странными. Они выражают не злобу, не досаду, не неприязнь, — скорее смесь нежности и отчаяния. Конечно, их давали детям любящие, но трудно живущие матери.

Сложнее с теми именами, которые как будто прямо выражают дурное отношение к ребенку:

Нелюб, Ненаш, Нехорошей, Болван, Кручина…

Что думать о родителях, которые способны так называть свое детище?

Но поищем и тут если не оправдания, то объяснения.

Нечего греха таить, были в старину семьи, для которых каждый новый их член, по горькой нищете, по голодной жизни, и на самом деле оказывался Нежданом и Нечаем, сущей Докукой, настоящей Бедой. Может быть, иногда поэтому его так и называли. Но чаще причины были совсем другими.

Наши предки были суеверны. Они очень боялись «глаза», вредоносного действия чужих или своих похвал; им казалось, назвать ребенка красивым, нежным или горделивым именем,—это значит привлечь к нему гибельное внимание целой армии подстерегающих человека врагов—злых духов. Зовут мальчишку Красавчиком или девчурку Ладой, а бес тут как тут, разве ему не лестно завладеть таким прелестным ребенком?! Услыхав же про маленького Хворощу, Опухлого или Гнилозуба, кто на них польстится? И под прикрытием обманного имени-оберега дитя будет спокойно расти и процветать…

Этот обычай очень древен, и свойствен он был далеко не только нашему народу. Еще в первые века христианства церковный мудрец Ориген советовал запутывать демонов: называть ребенка при крещении одним именем, а в жизни другим. Еще умнее, казалось ему, то же самое имя перевести на другой язык: окрестили Хоздазатом («дар божий»), а зовут Феодором (тоже «божий дар»); назвали по-гречески Хрисой, а кличут на латинском Аурелией. Оба слова значат одно — «золотая», но ведь навряд ли злые духи хорошо знают иностранные языки…

Иногда такие хитрости бывали весьма сложными. После рождения дитяти у нас на Руси разыгрывался целый смешной спектакль. Отец, крадучись, под полой выносил младенца из избы, а потом с криком и шумом появлялся уже в открытую, уверяя, что нашел подкидыша. Все домашние поносили и того, кто подбросил ребенка, и самого малыша, и нарекали его соответственно, скажем, Найденом или Ненашем. Бесам оставалось только отступиться: погубишь крошку, а взрослые только обрадуются—ведь им он чужой! (Прадеда автора этой книги всю жизнь звали Измаилом Александровичем. Только при его погребении выяснилось, что крещен и записан в метрике он был Иваном.).

Словом, надо иметь в виду: очень многие неблагозвучные, сердитые и обидные имена на самом деле были словесными талисманами: они защищали своего носителя от враждебных таинственных сил.

Надо принять в расчет и другое: с того мгновения, как слово становится именем, оно в какой-то мере перестает значить что-либо. Собачонку зовут Шариком, хотя форма ее вовсе не идеально круглая. Имя вашего сына Слава, но это совсем еще не значит, что им обязательно можно гордиться. Да и далеко не все дамы, которых зовут Розами, напоминают этот цветок. Вот почему человек мог всю жизнь прожить с именем Мичура (что значит «угрюмый»), и никого не смущало, если он был весельчаком, каких мало. Так было не только у нас на Руси; так бывало везде и всюду. Загляните в старинные святцы, и вы узнаете много неожиданного даже о самых привычных нам христианских именах. Ведь имя Аполлон некогда значило «погубитель», Архип — «начальник коней»; редкое имя Коприй переводится как «навозный жук». Не лучше обстоит дело и на женской половине святцев: Цецилия истолкована тут как «подслеповатая», Клавдия — «хромоножка», а Ксантиппа так и вовсе означает «каурая лошадь». По-видимому, дело только в том, что мало кто из нас, пользуясь христианскими именами, понимает их смысл; но ведь их творцы — народы древности — его отлично понимали.

С остальными, мирскими, именами — теми, в которых нет неодобрительного оттенка, — дело обстоит гораздо проще.

Очень распространен некогда был обычай давать их по времени появления ребенка на свет. Старые документы пестрят такими именами, как Зима, Полетко, Подосен, Мясоед, Суббота или Неделя. Только «неделя» означала тут не «семь дней», а один, седьмой, свободный от работы, воскресный: «не-деля».

В обычае было выбирать имя в связи с разными обстоятельствами рождения малыша. В старых рукописях очень часто попадается имя Дорога: его давали родившимся в пути или накануне отъезда. Немало людей именовались Морозами: эти являлись на свет во время особо лютых холодов. И сейчас у некоторых народов нашего Севера есть обыкновение нарекать новорожденного по первому предмету, который попадет на глаза отцу или матери, или по какой-либо иной случайной причине. Стоит вспомнить здесь тех негритянок, о которых была речь недавно, на стр. 27, и которые, если вы не забыли, звались одна — «А что я говорила?» — Датини, а другая—«Спотыкается о корчаги» — Кабисития (Один образованный чукча сообщил мне про чукотского мальчика, которому дали имя, означавшее: «С криком бросается на всякую грязь». Имя явно было дано «от естества» этого младенца.).

Теперь очень большие семьи — сравнительная редкость; несколько столетий назад они были правилом. В доме, где рождается десятый или одиннадцатый сын, не так-то легко выбрать для него удачное и подходящее имя. Вероятно, поэтому так много нам известно людей с именами-номерками: Первуша, то есть «первый сын», Вторак, или Второй, Третьяк, Четвертой, Пятой и так далее, до Десятого включительно; вот имени Одиннадцатый или Двенадцатый мне ни разу не попалось, боюсь утверждать, почему. Вероятно, потому, что оно казалось слишком труднопроизносимым.

Вас удивляет это? Напрасно. Вы не верите? И тоже зря! Чем же, как не этим фактом объясняется, что у нас сейчас так распространены фамилии вроде Первушины, Второвы, Третьяковы, Девяткины? А кроме того, каждый, изучавший римскую историю, вспомнит знаменитых Квинтов, Секстов, Септимиев и Октавиев. Ведь это всё такие же имена-числительные. Квинт Курций, например, можно перевести, как «Пятый из рода Коротковых»; Септимий Север значит: «Семеркин из Суровых». (Сравните названия интервалов музыкальной гаммы: секунда, терция, квинта, секста, септима, октава.)

Все дело в привычке; и не такая уж беда, если список членов иной семьи будет напоминать считалку или таблицу умножения.

Я уже сказал: ученые указывают десятки источников, откуда наши предки черпали свои имена. Людей называли по профессиям (Поп, Быкодер, Кожемяка), по народностям, жившим около места рождения (Татарин, Мордвин, Черемис), по самым различным чертам ребячьего характера и наружности (Черноголов, Несоленой, Пузо, Губа, Щетинка, Соловей, Смола), по именам каких угодно животных и птиц (Заяц, Гусь, Соловей, Баран, Кот, Ерш и т. д.). Словом, — как хотите, По-видимому, находились даже древние остряки, которые это торжественное дело были склонны обратить в веселую шутку-игру.

Не так давно известный археолог А. В. Арциховский сообщил, например, что в древнем Новгороде обнаружена им занятная семья довольно состоятельных людей, — может быть, волховских рыбаков или рыботорговцев. Люди эти носили фамилию Линёвых: очевидно, родоначальника их звали Линь. Старый Линь оказался человеком не без юмора: своих четырех сыновей он окрестил тоже «по-рыбьи». И вот ходили в свое время по новгородским улицам рука об руку с батькой Линём все его сыновья-молодцы:

Сом Линёв,

Ерш Линёв,

Окунь Линёв

и даже

Судак Линёв.

Впрочем, вряд ли этот новгородец был первым и единственным основателем такой живорыбной династии: загляните в любую современную телефонную книжку и любой справочник, и вы найдете там сколько угодно фамилий, происходящих именно от таких «рыбьих имен». В абонентной книге по Ленинграду, например (издание 1951 года), я нашел двадцать девять Ершовых, двенадцать Карасевых, по десяти Окуневых и Судаковых. Вот Линёвых там нет, но ведь линь — куда более редкая рыба (В адресной книге «Весь Петроград» за 1916 год зато фигурируют семь Линёвых — четыре женщины и трое мужчин).

Разговор о войне имен в древней Руси подходит к концу. Стоит, пожалуй, упомянуть при этом вот еще о чем.

Есть немалое число русских людей, носящих явно нерусские фамилии, происходящие при этом от иноязычных имен. У Гоголя фигурирует купец Абдуллин. В романе Чернышевского «Что делать?» действует главный герой Рахметов. Одним из богатейших людей в старой царской России был Феликс Юсупов. На свете живет много Муратовых, Ахматовых, Рахмановых, и всё это люди русские. А между тем имена Мурат, Рахмат, Юсуф, Абдулла, от которых произошли их фамилии, — это мусульманские, турецкие или татарские имена. Обычно предполагают, что такие семьи и на самом деле ведут происхождение от иноплеменников. Так это или нет?

Иногда так, а часто и нет. Изучение списков наших мирских имен показывает: выбирая их для своих детей, наши предки очень часто останавливались на любом, приглянувшемся им, нерусском имени. Почему? По самым разным причинам. Бывало, у главы семьи оказывался друг татарин или мордвин. Случалось, — заезжал в дом какой-нибудь иноземец в качестве гостя. А бывало и так, что русский человек и мусульманин просто обменивались именами, чтобы стать «побратимами». Являлось немало людей, которых церковь считала Федорами или Николаями, а все окружающие звали Ахметами или Карлами.

И так как мирское имя всегда было более привычным в быту, то и потомки получали фамилию по нему, а не по крестному. А потом уже создавалась легенда о татарском или европейском, обязательно знатном происхождении данного дворянского рода.

Вот вам еще один пример того, как пристальное изучение «именословия», «ономастики» может принести пользу историкам. Впрочем, этот вопрос касается скорее фамилий, чем личных имен, а до фамилий мы с вами еще не добрались.

Довольно «мирских» имен: мы произвели целое ономатологическое исследование о них. А ведь в конце концов во многовековой войне победу одержали не они: вверх надолго взяли — радостно это или грустно — календарные крестные имена. Есть смысл заняться ими.

По подсчету ученого Н. Морошкина, в середине XIX века у нас на каждые двенадцать носимых русскими людьми чисто русских имен, произведенных от славянских корней, приходилось не менее тысячи импортных, чужестранного происхождения. Да к тому же свои имена стали мало-помалу очень однообразными, если говорить о тех из них, которые были в конце концов приняты в официальные святцы. Это не так уж удивительно: церковь кое-как примирилась только с княжими именами, употребительными среди знати, из них же, указывает Морошкин, подавляющее большинство связано было с основой «-слав». Например, в летописи Нестора их сто три из ста девяноста. Такие имена — Ростислав, Мечислав, Вячеслав, Ярослав, Владислав — известны нам и сейчас; их вековая церковная. цензура с грехом пополам пропустила, в то время как многие великолепные древние имена: Лада, Рогнеда, Милонега, Добрыня, Дружина, Добрило и прочие — исчезли навсегда.

В пылу борьбы люди нередко ошибаются. Некоторые промахи наших предков мы уже разбирали; о других может быть, стоит поговорить.

Церковь знала некоторые имена святых, которые тесно срослись с различными постоянными эпитетами. Так, например, святых Иоаннов накопилось столь много, что, во избежание путаницы, их именовали каждого в особицу: Иоанн Богослов, Иоанн Креститель, Иоанн Златоуст, Иоанн Воин, Иоанн Постник. Народу было не разобраться в этой сложной системе; для него было ясно: Иван — это Иван, а Постник — Постник. И вот эти двухымянные святые понемногу распались каждый надвое. Появились неведомо откуда взявшиеся святые-самозванцы Воин и Постник. Они не попали в святцы: у них не было и быть не могло никакой «биографии» — жития: людей-то таких — людей-то таких — не существовало!

Однако малообразованные священники вполне признали обоих и охотно крестили этими именами детей. В жизни А. С. Пушкина, например, играл известную роль его друг Нащокин, московский барин-чудак. Его звали Павлом Воиновичем. Значит, его отец, вельможа времен Екатерины II, носил имя Воин, а ведь крестили его не в каком-нибудь диком захолустье. Найдете вы, если поищете, и Постниковых и Постниковичей. (Как известно, имя Постник носил гениальный русский зодчий Яковлев, создавший вместе с Бармой знаменитый храм Василия Блаженного на Красной площади в Москве. От этого имени пошли многочисленные фамилии Постниковых.).

Случались истории и еще более затейливые. В «Житиях святых» упоминаются три мученика, трое святых, будто бы происходивших из Скифии. Они состояли учениками апостола Андрея и, по преданию, за фанатическую приверженность к христианской вере были заживо вморожены в лед какой-то реки. Звали их Инна, Пинна и Римма; память о них церковь справляла 20 января и 20 июня (старого стиля). Все шло как всегда. Но со временем это забылось, имена эти в соответствии со своими окончаниями стали считаться не мужскими, а женскими и до нашего времени употребляются в качестве женских. Переберите ваших знакомых; ручаюсь, что среди них вам не встретится ни одного дяди Риммы или Инны Петровича. А вот Римма Ивановна или тетя Инна могут попасться весьма легко. (Третье имя, Пинна, почему-то почти не употребительно.)

Таковы некоторые тайны и загадки православного именословия. Они забавны. Но подобных курьезов обнаруживается куда больше, если от русских святцев обратиться к западноевропейским; ведь христианские имена, меняя свою звуковую форму и испытывая разную судьбу, путешествовали много лет по всем странам и народам Европы. Не углубляясь особенно в этот вопрос, мы позднее поговорим немного и о нем.

Человек похвастался: «А у меня есть знакомая, которую зовут, представьте себе, Розой Львовной!» Недоуменное молчание служит ему ответом. Впрочем, кто-нибудь, наверное, скажет: «Да? Ну и что же?»

Но почему, если он же заявит: «А вторую мою приятельницу именуют Фиалкой Леопардовной (или Резедой Бегемотовной)», — все закричат со смехом и досадой: «Ну да, рассказывайте! Этого не может быть!»

Не странно ли: роза — цветок, резеда и фиалка — тоже. Лев, леопард и бегемот — крупные дикие звери. Почему же названия первых могут стать именами людей, а остальные — нет? А кстати, вы уверены, что не могут? Вот фраза из одного широко известного художественного произведения: «Жиров из страха перед Мамонтом спал в ванной».

Это вас не удивляет: в одном довоенном журнале был ведь когда-то напечатан фантастический рассказ академика Обручева: привезенный в Москву замерзший тысячелетия назад мамонт ожил и натворил всяких дел; это, наверное, из того рассказа…

Вы думаете? А другая сценка:

«Яша у рояля грянул туш. Полетели шампанские пробки. Мамонт сел рядом с Дашей…»

Бред сумасшедшего? Ничего подобного; это выписка из ничуть не фантастического романа А. Н. Толстого «Хождение по мукам». Речь идет о днях гражданской войны. Все происходит в Москве, и автор рисует действительно жившего на свете человека, лицо историческое, известного актера, а затем члена партии анархистов, Мамонта Викторовича Дальского.

Такой человек на самом деле существовал (его настоящая фамилия была Неелов), и если бы у него родилась дочка Виолетта

(«фиалка» по-французски), мы увидели бы живую Фиалку Мамонтовну (У М. В. Дальского была дочь. Она, насколько известно, жива и сейчас и зовется Ларисой Мамонтовной. Так как имя Лариса некоторыми расшифровывается как «чайка» (см. стр. 256), то сочетание получается еще более неожиданное.).

А чем хуже она, нежели Настурция Гиппопотамовна? (За Гиппопотамовну, конечно, поручиться трудно, но Леопардовна, по списку имен включенных в свое время в православные святцы, была вполне возможна. Если не буквально, то, во всяком случае, теоретически. Мало кому известно, что в святцах числилось имя «Пард», с пояснением: барс. Как известно, барс и леопард — два животных «близко родственных», как говорит А. Брем. Если бы вы носили имя Пард, вы справляли бы ваши именины 28 декабря по новому стилю: то был день, посвященный святому, близко родственному леопардам. Добавлю, пожалуй, что, таким образом, среди старых имен были три, связанных с крупными хищниками из числа «кошачьих»: Лев, Тигрий и Пард.)

В чем же дело тогда? Почему мы совершенно неодинаково реагируем на вполне однотипные сочетания слов?

Дело только в привычке и непривычке. Самое простое и благозвучное имя нарицательное прозвучит для нас дико, если мы внезапно превратим его в имя собственное. В нем еще будет живо чувствоваться непогашенное, неумершее первоначальное предметное значение: Еж Петрович, Верблюд Журавлев… Постепенно же (и, может быть, даже довольно скоро при частом употреблении) это значение затушуется, померкнет, потом вовсе исчезнет, и слово как бы потеряет для нас «всякий смысл», из «имени существительного» станет «просто именем». Как раз поэтому слова чуждых языков проще принимают на себя роль имен: за ними русский человек с самого начала не чует никакого добавочного значения: откуда ему знать, что Гамаль — по-турецки «верблюд», Ардальон для грека — «замарашка» или Дэйзи в Англии — «маргаритка»?

Я могу перевести вам то или иное имя, могу, скажем, объяснить, что турецкие слова «Назым Хикмет» означают: «Слагающий стихи» и «Мудрость», и тогда вам будет уже не так легко воспринимать их просто как имя и фамилию прославленного турецкого поэта. Но ведь пока я не сделал этого, вы даже не подозревали, что это «тоже слова».

На нашем наблюдении стоит задержаться. Хочется подтвердить его обратным примером. Очень часто слово, став именем собственным, столь бесповоротно расстается со своим былым нарицательным значением, что вскоре затем может внезапно приобрести значение новое, порой совершенно иное, очень далекое от прежнего, и начать опять играть роль «слова», только имеющего уже совсем другой смысл.

Однажды в городке Луге я увидел издали на заборе афишу. На ней резко выделялись только очень крупно набранные слова: Любовь Пушкина.

Это заинтересовало меня. «Интересно, — подумал я. — Видимо, кто-то будет читать лекцию. Но кто же подразумевается под „любовью“ великого поэта — Наталья Гончарова, Мария Раевская или, может быть, таинственная Эн-Эн?»

Я перешел улицу и рассмеялся от неожиданности, Вблизи афиша выглядела вот как:

Выступала певица, носившая ту же фамилию, что и «певец Людмилы и Руслана», а имя ее было Любовь. Все очень просто. Почему же издали я понял текст совсем по-другому?

Недоразумение? Нет, дело тут явно сложнее. Причина в том, что для нас фамилия Пушкин звучит совсем не так, как все остальные, созвучные с нею: слишком особенную историю пережила она.

Все другие сходные фамилии кажутся нам не слишком благозвучными, не очень красивыми: Мышкин, Кошкин, Душкин… В них живо чувствуется их происхождение от слов с уменьшительным и даже «уничижительным» значением, вроде «душка» (рядом с «душа»), «чашка» (рядом с «чаша») и так далее. Актер, носящий фамилию Кошкин, наверняка заменит ее более благородным театральным псевдонимом, прежде чем выступать (как актер Неелов заменил свою псевдонимом Дальский). Тот же, кто носит фамилию Пушкин, не нуждается в этом: она и так звучит достойно. Почему?

Да потому, разумеется, что на наш слух и понимание слово «Пушкин» приобрело уже давно совершенно новое значение. Оно перестало быть только фамилией. Оно значит теперь для нас: «гениальный поэт», «великий художник». Услышав его, мы прежде всего думаем, что речь идет об Александре Сергеевиче Пушкине, и только потом нам приходит в голову, что могут ведь быть и другие Пушкины: Кузьма Васильевич или Петр Никифорович (я взял эти данные из телефонного справочника). Когда поэт в своей «Родословной» гордо писал:

Я грамотей и стихотворец,
Я Пушкин просто, не Мусин… —

он как бы предвидел в будущем это удивительное изменение значения собственной фамилии. В Большой Советской Энциклопедии указаны два Пушкина, в словаре Брокгауза даже три: Александр, Андрей и Василий. Но из них только один «Пушкин просто» — тот, которого знает каждый.

Очевидно, я был прав, когда утверждал, что судьба человека может преобразить для нас и звук, и смысл его имени. А поразмыслив, заметишь и другое: каждое слово не только состоит из звуковой формы и внутреннего значения; его окрашивает наше живое, часто очень сложное, отношение к нему.

Это можно подтвердить целым рядом сходных примеров. Мы с вами, произнося или слыша фамилию: Толстой, совершенно не задумываемся над ее значением: для нас слово «Толстой» тоже как бы является синонимом слов «великий писатель». Кто-то сказал «Толстой», и вы прежде всего подумали: «Лев Толстой, автор „Войны и мира“, могучий ум, один из самых замечательных людей XIX века».

Конечно, в следующий миг вы можете согласиться, что речь идет о каком-нибудь другом Толстом: о поэте, скульпторе, советском писателе. Но все они не «просто Толстые»: мы зовем их кого «Алексей Константинович», кого «Алексей Николаевич», кого «Федор Петрович». В энциклопедии Брокгауза упомянуты двенадцать носителей этой фамилии, и все же для нас только один из них является «просто Толстым». Но это — только для нас. Иностранцы, недавно научившиеся русскому языку, иначе воспринимают это имя. Один норвежец в своих записках о путешествии по России не без некоторого удивления замечает: «Имя Толстой означает „толстый“!».

Теперь нам надо сделать некоторое усилие, чтобы представить себе, что фамилия Глинка происходит от слова глина; а ведь в свое время известные стихи:

Пой в восторге, русский хор,
Вышла новая новинка.
Веселися, Русь! наш Глинка —
Уж не глинка, а фарфор! —

показывали с полной ясностью, что связь этих двух слов между собою была куда прочнее, чем связь слова «глинка» с представлением о замечательном композиторе. Видимо, пока слово окончательно станет именем собственным, должен пройти известный срок; до поры до времени в нем продолжает чувствоваться его прежнее «нарицательное значение», и нередко оно мешает пользоваться этим словом как удобным общепризнанным именем. Вот одна из причин, которая затрудняет употребление в качестве имен «любых слов».

Итак, всякое имя собственное — слово, но слово, получившее совершенно особые свойства, новую окраску. Эти свойства заставляют даже нас, современных людей, свободных от всяких суеверий, невольно ощущать в нем как бы более тесную связь с самим человеком, его носителем, чем может быть на деле. Более того, подумайте, и вы убедитесь — нередко нам кажется, что имя способно даже вроде как бы изменять свойства своего хозяина или, по крайней мере, в некоторой степени определять их.

Возьмем такой несколько искусственный пример. Перед вами—перечень лиц, персонажей какой-то пьесы. Страничка оборвана; сохранились только имена, а характеристики исчезли. Вы читаете:

Георгий Ардальонович (неизвестно кто)

Екатерина Аркадьевна Бетси …… ?

Жоржик ….. ?

Пуд Гордеич …. ?

Феклиста Титовна . . ?

Марфушенька . . . ?

Карп ……. ?

Ерема …… ?

Пахом …… ?

Егорка …… ?

Формально говоря, вы не знаете про них ровно ничего. Но разве по именам этих неведомых людей вы не можете примерно представить себе, что за пьеса перед вами и кого именно изобразил автор? Подумайте: похоже, что речь идет о дореволюционном времени и, вероятно, даже о XIX веке. Вполне возможно, пьеса рассказывает о двух семьях, дворянской и купеческой. Георгий Ардальонович и Екатерина Аркадьевна легко могут быть «господами», помещиками, мужем и женой и иметь дочку — барышню Бетси. Мальчик Жоржик годится им в сыновья, так же как Марфушенька окажется на месте в роли купеческой дочери в семье Пуда Гордеича и Феклисты Титовны. Карп, Пахом и Ерема — несомненные «мужики»…

Разумеется, можно придумать и другие варианты. Милая Бетси может стать гувернанткой Жоржика. Егорке ничто не мешает оказаться сынишкой или даже внуком почтенных купцов. Впрочем, тогда, вероятно, ему подобало бы называться Егорушкой; как Егорка, он скорее подходит для роли деревенского мальчугана. Точно так же Марфушеньку трудно вообразить «горничной девушкой» в купеческой или дворянской семье, — тогда она была бы Марфушкой или Марфушей. Продолжая эту игру вы без труда могли бы придумать сюжет, подходящий именно для этих персонажей, сочинить всю пьесу, исходя лишь из того, что вам о них уже известно. А что известно? Ровно ничего, кроме имен!

Да, но, оказывается, этого не так уже мало: имена имеют свою окраску, которая придает их носителям довольно определенные черты. Вы могли бы спокойно сделать Георгия Ардальоновича Георгием Всеволодовичем или Всеволодом Ардальоновичем, это не помешало бы ему оставаться помещиком. А вот превратить его в Пахома Ардальоновича уже куда более трудно. (В романах Л. Толстого живут две героини — Катерины: в «Анне Карениной» невеста Левина, дворяночка, даже княжна — Китти, и в «Воскресенье» — барская воспитанница, дочка дворовой крестьянки — Катюша Маслова. Толстой, как указал В. Б. Шкловский, разъясняет, почему Катюша именно КАТЮША: «Ее и звали так — средним именем; не Катька и не Катенька, а Катюша…».

Вот какое большое и многозначительное содержание может вместить в себя самое обыкновенное имя.).

Совершенно так же дама-аристократка, дворянка может быть Илларионовной, Аркадьевной, Борисовной, даже Алексеевной или Николаевной, зато уж из Титовны или Потаповны аристократки не получится никак. Мы редко отдаем себе полный отчет в этом странном свойстве личных имен, но постоянно пользуемся им. А. Н. Островский, называя одного из своих героев Титом Титычем, сумел в этом сочетании имени и отчества воплотить многие резкие черты людей темного царства, купеческой Москвы. Когда общественность первых лет революции стала перед необходимостью дать короткую, но вполне отрицательную характеристику совершенно особому разряду людей, лжематросам, пришедшим на флот не ради защиты Родины, а в погоне за житейскими благами и дутой славой, для них было найдено точное и выразительное определение-имя: «жоржики». В течение долгого времени наши школьники называли «гогочками» маменькиных сынков, а ведь Гогочка — это тоже имя. Слово «матрешка», возникшее из имени Матрена, означало на протяжении многих лет простоватых, «еще мало обтесанных», по выражению А. Н. Толстого, деревенских девушек, приходивших в город в услужение; теперь мы называем «матрешками» забавных кукол из дерева, в платочках и старокрестьянской одежде, которые вкладываются одна в другую.

Когда во времена Великой Отечественной войны мы именовали вражеских солдат «фрицами», мы использовали уменьшительное от имени Фридрих. Вместо слов «типичный англичанин» постоянно употребляют английское имя и фамилию Джон Буль, в переводе нечто вроде «Иван Бугай». «Дядя Сэм» — «дядя Самуил» — называют среднего американца. Таким образом, имена, которые когда-то стали именами из обыкновенных слов, имеют право и возможность вновь сделаться существительными нарицательными, но уже с совершенно иным значением. Чтобы причудливость этих превращений стала вам особенно заметной, я сведу некоторое количество имен, претерпевших подобного рода метаморфозу в небольшую табличку:

Нисколько не сомневаюсь, что вы сами, если поразмыслите над этим вопросом, вспомните сколько угодно других примеров, может быть, куда более выразительных, чем эти.

Однако вот что я прошу вас заметить и на что особенно обратить внимание: такие превращения бывают возможны только потому, что, когда слово становится именем, его значение непременно тускнеет, стирается. Только поэтому оно и может начать работать как имя. Я могу спокойно назвать свою сестру Акулиной, но только потому, что я забыл, что имя это значит «орлица». Вас не удивляет, когда вашего брата именуют Степаном, но ежели бы его стали звать Венком (а Стефан и значит по-гречески «венок»), это показалось бы вам довольно диким.

Именем в конце концов может стать любое слово, однако необходимо, чтобы предварительно из него выветрилось его значение. Это выветривание достигается долгим и упорным употреблением его в качестве имени. Именно поэтому два совершенно одинаковых слова для нас неодинаково годятся в имена. Слово «лев» уже успело утратить свое общее значение, и вот мы про него думаем: «Имя как имя». А слово «медведь» не прошло этой стадии, и, если кто-нибудь даст своему сыну имя Медведь, мальчишка испытает немало неприятностей. Однако, если много людей много лет подряд будут упрямо называть своих детей Медведями, в конце концов и это слово утратит значение «зверь», станет восприниматься тоже «как имя».

Если бы это было не так, мы либо никогда не смогли бы превратить в имена такие слова, как «вера», «надежда», «любовь», либо же, наоборот, могли бы спокойно называть своих дочерей «Нежность», «Догадка», «Сомнение». Ни того, ни другого на самом деле не случилось. Это надо помнить каждому, кто хочет ввести в обычай новые, непривычные имена.

Неужели вы забыли это имя? Так ведь назывался вымышленный король выдуманного Джонатаном Свифтом, великим английским сатириком, карликового народа — лилипутов.

Лилипуты были малы, крайне малы: пять или шесть таких человечков уселись бы на ладони взрослого мужчины. На ней мог поместиться и его высочество король со всей его свитой. Но для его имени не хватило бы места не только на ладони,—даже в целой пригоршне. Полностью оно звучало так: Голбасто Момарем Гурдилло Шеффин Мулли Улли Гю.

Право, недурно для человечка высотой в два или три дюйма…

Что хотел сказать своей выдумкой Свифт? В переносном смысле это понятно: и среди обычных людей — намекал он — немало карликов духа, цепляющихся за пышные и громкие звания. А вот буквально…

А буквально — это имя, точнее, цепочка, ожерелье имен, рассудку вопреки повешенное на шею одного чванливого господинчика, близко напоминает мне другое сочетание слов: Филипп Ауреол Теофраст Бомбаст граф фон Гогенгейм.

В чем разница? Только в одном: там речь шла о вымышленном короле, а здесь я вспомнил лицо историческое. Именно так звали знаменитого средневекового алхимика, более известного под псевдонимом: Парацельс.

Граф Гогенгейм-Парацельс был католиком, а для народов, исповедующих католицизм, такие гирлянды имен — вещь вполне обычная. Поклонники французского писателя В. Гюго помнят, наверное, аристократа и испанского гранда, которого звали совсем уж сногсшибательно: Хиль Базилио Фернан Иренео Фелиппе Фраско-Фраскито граф де Бельверана.

Тут, как видите, цепь имен еще длиннее и затейливее, и это понятно.

Высокородный граф был испанцем, то есть католиком из католиков, а в этой стране к именам издревле установилось особое отношение. Вот что пишет по этому поводу наш современник Лион Фейхтвангер в своем романе «Гойя».

У гениального художника Франсиско Хосе де Гойя была подруга — герцогиня Альба, женщина из очень знатного испанского рода. В семейном кругу ее звали просто Каэтаной, но настоящее имя ее было: Мария дель Пилар Тереса Каэтана Фелисия Луиза Каталина Антония Исабель… и так далее, и тому подобное…

У писателя Фейхтвангера не хватило терпения довести этот список до конца; спрашивается, как же не скучно было возиться со всеми этими словесными побрякушками веселой и умной молодой аристократке? Зачем ей было столько имен?

Фейхтвангер свидетельствует: в Испании XVIII века «идальго» (дворяне) имели право на шесть имен каждый. «Грандам» — родовитым вельможам, носившим титул «дон», полагалось их вдвое больше — двенадцать. Что же до грандов первого ранга, самых высокопоставленных, то они могли носить столько имен, сколько заблагорассудится; в чем-чем, а в этом их никто не ограничивал. И они держались за свои права: носить множество имен казалось им весьма полезным. Вспомните, что я рассказывал вам на странице 33-34: каждое лишнее имя — лишний заступник на небесах. Чем больше у человека заоблачных тезок, тем лучше они его обслужат и защитят здесь, на грешной земле.

Но если так — возникают два вывода. Во-первых, давайте носить много имен: чем больше, тем приятнее! А во-вторых, за каждое лишнее имя надо платить. Кому платить? Церкви, священству: ведь это оно нарекает простым смертным имена.

Значит, естественно, чтобы множеством имен располагали только богатые и знатные люди. Столь же резонно запретить бедным и безродным пользоваться этой роскошью, чтобы не зазнавались! В результате — каждая испанская донья носила за собою эти бесчисленные имена, как складки на присвоенном ей шлейфе платья; каждый гранд распускал их над головой, подобно страусовым перьям шляпы. Одно стоило другого, а все вместе стоило денег.

Чемпионами на этом поприще, конечно, оказались короли. В одном справочнике середины XIX века была опубликована титулатура совсем еще крошечного пеленашки, инфанта (наследника) Португалии, которому исполнилось всего несколько месяцев от роду. Этот повелитель пеленок и император сосок назывался дон Педро Д'Алькантара Мария Фердинандо Гонсаго Ксавиер Мигуэль Габриэль Рафаэль Антонио Леопольдо Иоао Франциско Д'Ассизи, а по фамилии Саксен Кобург Гота де Браганца э Бурбон.

Рядом с этим великолепием многого ли стоят жалкие семь имен короля Лилипутии?

Может быть, вы думаете, что такая бессмыслица могла иметь место только в далеком прошлом, когда люди, даже становясь грандами и королями, оставались невежественными суеверами? Вы ошибаетесь!

И сегодня где-то в Западной Европе или Америке живет последний представитель австрийского императорского дома Габсбургов, свергнутого в 1918 году. Он занимается там единственным, хлопотливым, но не слишком доходным делом — претендует на австрийский престол. Беднягу зовут вот как; Отто Роберт Мария Антон Карл Максимилиан Генрих Сикст Ксавье Феликс Ренат Людвиг Каэтан Пий Игнаций Габсбургский.

Почтенно, даже весьма почтенно! Беда только в том, что за пять десятилетий весь крепкий коллектив из пятнадцати бравых святых так и не сумел оказать своему подшефнику единственно нужную ему помощь: в Австрии по сей день богопротивная республика…

Католикам удобно, — они верят в святых. Фанатическим врагам католицизма, христианам других толков, — ну, скажем, пуританам и квакерам англосаксонских стран, — было куда труднее снабжать себя подобными сложными именами. Черпать из того же источника, что и их соседи-католики, они не могли, потому что ни в каких святых не веровали. Однако оставаться при одном имени каждому тоже казалось как-то недостойно. Как же быть, откуда брать имена?

В разное время они по-разному решали этот нелегкий вопрос. Часть имен перешла все же к «протестантам» от их предков-католиков: английское Джон — это то же, что французское Жан. Немецкий Иоганн, Мария, Йозеф, английские Мери, Элизабет или Дженни — это всё крестные, то есть в прошлом католические имена.

Какую-то долю удалось позаимствовать от древних, еще языческих, родоначальников; особенно в этом смысле поусердствовали немцы. Такие их имена, как Рудольф, Адольф, Адельгейда, Брунгильда, Эбергард, Эрнст, прежде чем стать христианскими (но не католическими), долго оставались столь же мирскими, как те, что встречались нам на Руси. Некоторые из них католическая церковь так и не приняла, с другими примирилась, точь-в-точь как православная с Богданом. Теперь во Франции человек, названный Луи, имеет право рассчитывать на покровительство святого Луи; но редко кто знает, что это имя возникло из безбожного древнегерманского Хлодових: из Хлодовиха — Людовик, из Людовика — Луи. Точно так же в современных французских мягких Гонтран, Клотэр и Клотильд трудно угадать суровые языческие имена древних германских племен — Гунтхрамм, Глотахайр, Гротехильд. Но, так или иначе, они — живут.

Однако их недоставало, да и протестантам очень не хотелось иметь общий именослов с католической церковью. Была сделана попытка привить имена дохристианские, взятые из Библии, священной книги евреев.

В романах об Америке и Англии XIX века можно их встретить во множестве. Таковы: Джошуа (библейский Иосия), Джереми (Иеремия), Авессалом, Даниил, Соломон, Самуэль, Абрагам, Эстер, Рут, Юдит и многие другие. Одно время мода на них распространилась очень широко, особенно за океаном: шестнадцатый президент США, Линкольн, носил имя Абрагам. В «Таинственном острове» Жюля Верна корреспондента Спиллета зовут Гедеоном, в память одного из «судей израильских». Два других персонажа из того же романа названы в честь древних царей: инженер Смит в честь Кира персидского, слуга-негр — вавилонского Навуходоносора. Надо сказать, что в силу каких-то причин среди негритянского населения США такие имена получили особое распространение.

Прошло, однако, время, и старые обычаи уступили место новым. Если в Московской Руси мирские имена мало-помалу отступили перед христианскими, то на современном Западе произошло обратное: христианское именословие было постепенно почти полностью вытеснено «светским», то есть «мирским». Сейчас в англосаксонских и германских странах (за исключением католической части населения) каждый волен избирать и давать ребенку в качестве имени любое приглянувшееся ему слово. Им может оказаться название того или иного красивого цветка (Лилиэн — «лилейная», Дейзи — «маргаритка» или «ромашка», Айрис — «ирис»), им может стать фамилия какого-либо выдающегося человека (Нельсон, Вашингтон, Гладстон, Рузвельт), даже название города или области (так, в повести Киплинга «Отважные моряки» действует жалкий человечек, по имени Пени (полностью — «Пенсильвания Прэтт»,

(В той же повести добродушный владелец шхуны «Мы здесь», м-р Троп, зовется Диско. «Родился я, когда пакетбот был близ острова Диско, — рассказывает он сам, — вот почему мне и дали мое имя») а ведь слово «Пенсильвания» — название одного из штатов Америки). (В данном случае положение сложнее: название штата, в свою очередь, произошло от человеческого имени. Территория нынешней Пенсильвании была некогда пожалована королем одному из первых колонистов Английской Америки, некоему Вильяму Пенну. Слово «Пенсильвания», происходя от латинского «сильва» (лес), означало поэтому: «Пеннова лесная страна».).

Превращаются в имена всевозможные существительные, означающие то предметы, то отвлеченные понятия. Есть мальчики, именуемые Голд («золото»), Сильвер («серебро»); есть девочки, которых зовут Бьюти («красота»), Виктори («победа»), Пис («мир»). В Германии во время первой мировой войны появилось много Брингфридэ: слова «бринг фридэ» по-немецки значат «принеси мир».

Нам придется еще вернуться к этим западным «мирским» именам и к тем забавным происшествиям, которые им обязаны своим существованием. Сейчас поговорим о другом.

Казалось бы, в протестантских странах нет места применению длинных и сложных имен, вроде католических. Однако они появились и здесь. Конечно, тут они не могли образоваться при помощи нанизывания друг на дружку церковных имен; протестанты пошли по другому пути.

Во дни диктатора Кромвеля, в 1653 году, — рассказывает немецкий языковед Клейнпауль, — некий торговец кожевенными товарами, человек весьма религиозный и убежденный сектант-пуританин, по фамилии Бирбон, придумал себе вместо настоящего вот какое, весьма благочестивое, но неуклюжее имя: If-Christ-had-not-died-for-alle-you-should-have-been-damned Berebone (в переводе на русский язык оно звучало бы: Кабы-Христос-Не-Умер-За-Всех-Ты-Был-Бы-Проклят Бирбон).

Длинные имена обычно сокращают. Скоро и мистера Бирбона окружающие стали звать куда более коротко: Проклят Бирбон!

Другой, почтенный человек, единомышленник Бирбона (Клейнпауль именует его «известным Пимпльтоном»), придумал для себя еще более сложное имя-замену:

На-Какие-Происки-Ни-Шли-Бы-Твои-Враги-Хвали-Господа-Бога Пимпльтон!

Был среди них чудак, подписывавшийся: Live-for-Resuscitate-Ieroboam d'Ener (то есть Живи-Для-Вечного-Воскресения-Иеровоам д'Энер).

Наконец, четвертый принял более короткий, но зато решительный псевдоним:

Kill-the-Sin Palmer, то есть Умерщвляй-Грех Пальмер.

Пожалуй, этими примерами можно ограничиться, рисуя причуды христианского и европейского именословия. По не думайте, что они были свойственны только Европе.

У нас нет сейчас возможностей совершить путешествие по ономастике других стран мира, и я ограничусь двумя-тремя образчиками восточных имен-чудовищ.

Недавно мне попались на глаза сведения об одном мальгашском (мадагаскарском) владетельном князьке, которого зовут так:

Андрианцимитовиамиандриандзаке.

Где-то неподалеку от его княжества лежат владения его достойного соседа: Андриампанаривофоманадзаке. Мне неизвестно, находятся ли сила, власть и богатства этих государей в таком же соотношении, как и длина их великолепных имен. Но, несомненно, поискав по странам Востока, мусульманским и иным, можно было бы найти там счастливцев, обладающих несравненно более богатыми именословными коллекциями. Косвенным доказательством этого служит японская забавная сказочка про двух мальчиков, у которой много различных вариантов, но которую можно вкратце изложить следующим образом.

Жили-были в Японии двое мальчуганов — богатый и бедный. Богатому мальчику родители дали очень почтенное количество весьма достославных имен. Его звали:

Онюдо — Конюдо — Мапирапонюдо — Хиранюдо — Сейтакапонюдо — Харимапобето — Хейтако — Хейтако — Хэмета — Кемэта — Иччиочирика — Чоччорачирика — ЧоониЧоони — Чобикуни — Чоторабуцуни — Нагонабицуни -Апояма — Копояма — Амосу — Комосу — Моосу — Моосу -Моосиго — Ясиклапдони — Темоку — Темоку — Мокуно — Мокуно — Мокудзобо — Таванчоосуна — Хихидзоэшка.

Это было более чем удовлетворительное имя. А бедного мальчика называли просто Чон.

За богатым мальчиком следило множество нянек, бедный же бегал где хотел один. И однажды он упал в глубокий колодец.

Как только это случилось, соседские дети прибежали к его родителям и крикнули: «Ваш Чон упал в колодец!» В мгновение ока Чонов папа был тут как тут и вытащил сына так быстро, что тот даже не успел воды в рот набрать.

На другой день богатый мальчик улучил минутку, когда его няньки зазевались, побежал и, в свою очередь, свалился в колодец.

Соседские дети не очень любили его, но, видя такую беду, помчались к дому его родителей и закричали:

«Упал в колодец!»

«Кто?» — спросили родители.

«Ваш Онюдо — Конюдо — Мапирапонюдо — Хиранюдо — Сейтакапонюдо…» — начали было дети, но кто-то из них вдруг ахнул: «Ой, что вы! Вы же пропустили Харимапобето! Сначала!!»

Они испугались и начали сначала: «Ваш Онюдо — Конюдо — Мапирапонюдо — Сейтакапонюдо — Харимапобето — Хейтако — Хейтако…» Но, пока они добрались до Хихидзоэшки и родители поняли, что случилось, богатый мальчик захлебнулся и утонул. (В интересном сборнике японских сказок (М., Госполитиздат», 1958) эта же сказочка приведена в другом варианте. Там богатый мальчик носит такое имя: «Бонза большой — Бонза меньшой — Бонза над всеми бонзами бонза — Бонза толстяк — Бонза в мошне деньги бряк — Бонза просто так — Бонза не знаю дальше как — Богач-разбогач — Самого не знаю как дальше его — Чашка да чайник — Главный начальник — Все пьют воду — Сам пью чай — Чудо-герой — Серебро горой — Звать по-таковски — Звать по-сяковски — И этак, и так, и перетактак — На горе храм—На храме крыша — Над крышей сосна — Над сосной луна — Эй-эй расти скорей — Эйске». Я не знаю, представляет ли этот новый вариант точный перевод первого, но нам сейчас это и не важно.).

Это сказка, и таких имен в Японии, вероятно нет. Но сказок не бывает без правды, как дыма без огня. И, очевидно, японское именословие тоже не отказывается от нанизывания множества имен одного за другим. Если бы это было не так, в сказке не оказалось бы ничего смешного, и она исчезла бы.

Это повествование о человеческой глупости и тщеславии мне хочется завершить маленьким рассказиком о столь же забавном лукавстве.

Если знатные гранды и сеньоры западных стран не были ограничены в количестве своих имен, то простолюдинам приходилось удовлетворяться каким-нибудь жалким единственным небесным покровителем: большее было не по карману. Однако не так-то легко было обвести вокруг пальца соотечественников Рабле и Вольтера, даже самых бедных и невежественных. Такие же суеверы, как и их высокородные господа, простые французы обладали и здравым смыслом, и врожденным лукавством. Им тоже хотелось обеспечить себе достодолжную заступу свыше, и, подумав, они изобрели великолепное, по сей день распространенное среди французского простонародья, имя —Туссэн.

Чем оно примечательно? Очень просто: «сэн» (saints) значит «святые», а «ту» (tous) — все. «Туссэн» — это «все святые». Сразу! Одним ударом на службу новорожденного становится вся небесная рать; и тот, кто получил такое имя, мгновенно обходит всех герцогов, графов и маркизов. Дешево и сердито!

Вам может прийти на ум: а как же с «именинами»? Гоголевский городничий, как известно, бывал именинником дважды в году — и на Антона и на Онуфрия, и то это всех удивляло. А тут человек, очевидно, должен именинничать ежедневно, — ведь каждый день церковь празднует память какого-нибудь из «всех святых».

Но и это утряслось ко всеобщему удовольствию. У католиков есть день «всех святых», первого ноября. Вот тут-то Туссэны и ходят именинниками. (Когда эта книга вышла в свет, в журнале «Огонек» было опубликовано взятое из немецкого журнала «Космос» индейское имя, будто бы принадлежавшее скончавшемуся в конце XIX века в штате Висконсин, США, старику вождю. Оно содержит 121 букву и является чемпионом среди длинных имен:

ЛЕПОДОТЕМАЧОСЕЛАЧОГАЛЕООКРАНИОЛЕИПСАНОТРИУМУОТРИММАТОСИФИОПАФАОМЕЛИТОКАТАКЕЦЛУММЕНОКИЧЛЕЙПКОССУФОФАТТОПЕРИСТЕРАЛЕКТРУОНОП.

Не могу удержаться от того, чтобы не сообщить его вам, хотя, к сожалению, журналисты не приводят ни значения, ни состава этого имени-чудовища. Впрочем, в языках североамериканских индейцев и нарицательные имена достигают почти такой же длины.).

Мы видели: у нас на Руси мирские имена уступили место календарным, крестным. На Западе имел место обратный процесс: во многих странах там давно уже ребят называют без помощи церкви. Никому нет никакого дела, как я нареку своего сынишку; как говорит русская поговорка: «Хоть горшком назови, только в печку не ставь!» — Ну, как это — никакого дела? — спросите вы. — Не может же быть, чтобы сейчас, в XX веке, могли бы, как у нас в XV, наречь кого-нибудь Износком или Котом! Да и, кроме того: мы читаем западную литературу; все имена, которые нам попадаются, звучат нормально. Не преувеличение ли это?

Совсем не преувеличение. Во-первых, натыкаясь на западные имена, мы нередко воспринимаем их именно как «имена, и только», не имея представления, что означают они как слова. Вы встречаете французское женское имя Бланш и даже не подозреваете, что оно значит «белянка». Вы читаете у англичанина Голсуорси про девушку, по имени Флёр, и не думаете о том, что слово Флёр (fleur) означает «цветок», да к тому же не по-английски, а по-французски. Между тем, в романе «Сага о Форсайтах» Голсуорси подробно рассказывает, как именно было дано девочке такое своеобразное имя. Крошечное существо лежит в колыбельке. Отец-англичанин с умилением в первый раз смотрит на него. Умилена и мать-француженка.

— Ma petite fleur! (маленький мой цветочек!) — сказала Аннет.

— Флёр?—повторил Сомс, — Флёр! Ну, мы так и назовем ее.

Разве это не похоже на негритянское Датини — «А я что говорила?» (см. стр. 27.) Очевидно, англичане так же свободно, как и негры, пользуются правом делать именем любое слово, и только от их вкуса зависит, что именно они выберут; выбрали же родители для одного из генералов американской армии времени мировой войны — мистера Брэдли — имя Омар, не то позаимствовав его из мусульманского именослова, не то вспомнив о большом морском ракообразном. Но, если вы хотите увидеть, к каким странностям это порой может привести, выслушайте вот какую историю.

В 1793 году в революционной Франции был основан «Клуб номофилов». Слово «номофил» в вольном переводе с греческого может быть передано как «имялюб». Номофилы считали, что в новом, преобразованном революцией, мире все должно быть новым, в том числе и имена.

Это было довольно естественно. Церковь в новорожденной республике утратила свои права, религия— тоже. Еще 20 сентября предыдущего, 1792 года у духовенства было отнято право записывать состоявшиеся браки, регистрировать рождающихся и умирающих. Вместе с этим было отменено и право церкви навязывать людям угодные ей имена (Было разрешено также менять старые имена на новые.). Стали появляться люди, которых называли какими заблагорассудится, и порою очень странными на наш взгляд, именами-словами. Точно так же было разрешено по первому заявлению менять надоевшую или неблагозвучную фамилию на любую другую. Началось бурное сочинительство имен и фамилий. Номофилы изощрялись в нем особенно ревностно.

Я не знаю, правда, принадлежал ли к этой организации кто-нибудь из членов провинциальной семьи, обитавшей в местечке Куломье, но это вполне вероятно: свою, оставшуюся нам неизвестной, дореволюционную фамилию семья эта заменила новой. Она звучала так:

Мильсэсанкатрвэнтрэз. По-французски это означает: тысяча семьсот девяносто три. У нас такая фамилия должна была бы выглядеть примерно так: «Тысячасемьсотдевяностотретские» или «Девяностотретьевы». Странно, конечно, но почему бы и нет? Наша довольно распространенная сейчас фамилия «Октябрьский» тоже показалась бы несколько неожиданной до 1917 года.

Носители фамилии Мильсэсанкатрвэнтрэз могли бы преспокойно жить в провинциальной французской глуши, и никто о них не узнал бы. Однако много лет спустя произошло печальное событие, которое привлекло к ним общее внимание.

Дело в том, что в конце XIX века в семье Тысяча-семьсотдевяностотретских появилась очень принципиальная пара. Этим супругам показалось мало хронологической фамилии, они дали трем своим сыновьям еще и календарные имена. Одного назвали Маем (Мэ), второго Июнем (Жуэн), третьего Июлем (Жюийэ). Все шло очень хорошо, и братья «Месяцы Месяцовичи» тихо жили в Куломье. Но все имеет конец; в местной газете появилось объявление в траурной рамке. Оно значило примерно следующее:

Нельзя быть до того уж последовательным в своих вкусах: мало кто плакал, читая это извещение; большинство смеялось. Один американский журналист поместил его в своей занятной книжке, копилке курьезов, озаглавленной «Хочешь — веришь, хочешь — нет». Оттуда я и почерпнул рассказ об этом.

Кем был князь Отто Эдуард Леопольд Бисмарк, знают все: крупнейшим государственным деятелем Пруссии XIX века, основателем Германской империи, жестоким врагом революции и рабочего движения, человеком столь крутым, что его прозвали «Железный канцлер».

Он родился в 1815 году, умер в 1898-м, восьмидесяти трех лет от роду.

Кто был господин Трампеданх, когда он появился на свет и когда скончался, не ведомо теперь уже никому. Тем не менее он в свое время жил, владел портняжной мастерской где-то в Бранденбурге и слыл восторженным поклонником князя Бисмарка. Страстное преклонение перед знаменитым человеком заставило его решиться на очень смелый поступок.

В 1895 году, когда Бисмарку исполнилось ровно восемьдесят лет, у господина Трампеданха родился сынишка. Счастливый отец, придя в волнение, послал о том своему кумиру такую телеграмму:

«Ваше сиятельство! Судьба послала мне первенца. Умоляю осчастливить меня, разрешив в Вашу честь наименовать моего сына Бисмарком».

Старый вельможа был человеком суровым, но обладал чувством юмора. Он не рассердился. Наоборот, позвав секретаря, он продиктовал ему вот какой ответ:

«Тронут. Не только разрешаю, но едва лишь у меня родится сын, не премину окрестить его Трампеданхом».

Железный канцлер знал, что делает: в восемьдесят лет прибавление семейства никак не угрожало ему.

Как вам кажется, зачем я рассказал этот анекдот: ведь, прежде всего, неизвестно — не выдумка ли это?

Может быть, и выдумка. Но, во-первых, эта история хорошо показывает, как свободно распоряжаются в некоторых странах выбором имен для людей. А во-вторых, она позволяет мне поговорить об одном довольно занятном и мало известном у нас явлении в области именословия.

Князь Бисмарк мог подивиться холуйской телеграмме своего поклонника, но не его замыслу: как это ни странно на наш взгляд, у многих народов слово, которое служит именем одному человеку, может удобно оказаться фамилией другого, и наоборот.

Примеров можно привести множество. В США очень недавно одновременно жили два писателя; одного звали по имени Синклер, по фамилии Льюис, а другого — по фамилии Синклер, по имени же Эптон.

То же мы видим и во Франции.

Здесь нам известны два писателя-современника: Ромен (имя), Роллан (фамилия) и Жюль (имя), Ромен (фамилия). История прошлого помнит как Андрэ Шенье, так и Саломона Андрэ. Рядом существуют Клэр д'Ивуа (актриса) и Эжен Клэр (журналист). Можно сказать, что многим советским поклонникам современного французского театра доставляла немало хлопот путаница между Жераром Филипом (известным, ныне покойным, актером) и Филиппом Жераром (автором некоторых песенок Ива Монтана).

Такая же особенность английского именословия позволила известному писателю О. Генри забавно сострить в рассказе «Сила привычки». «Когда мы обращались к классикам, — сетует он, —…нас изобличали в плагиате [литературном воровстве.—Л. У. ]. Когда мы пытались изобразить действительность… упрекали нас в подражании Генри Джорджу, Джорджу Вашингтону, Вашингтону Ирвингу и Ирвингу Бачеллеру…» Как видите, на четверых литераторов хватило для их имен и фамилий всего пяти слов; нам для этого понадобилось бы чуть не вдвое больше.

То же самое можно сказать и о Германии; здесь рядом с великим поэтом Фридрихом Шиллером можно указать богослова Иоганна Фридриха; здесь существовал некогда и романист Фридрих Фридрих, так сказать «Фридрих в квадрате».

Нам, русским, нелегко привыкнуть к этому. Мы с трудом можем представить себе двух людей, одного из которых зовут Сергеем по имени, а другого Сергеем по фамилии (не Сергеевым, а именно Сергеем). Еще неестественнее встретить человека, который носит имя Петров или Ванин. Ванин Юрьевич Петров! Колин Никанорович Андрюша! Вы даже скажете, вероятно, что это решительно невозможно. Но, во-первых, почему вы так думаете, и, во-вторых, правильно ли это утверждение?

Наши фамилии обычно (хотя и не всегда) отличаются от личных имен одной особенностью: им свойственны специальные суффиксы (суффиксы принадлежности и некоторые другие),. В самом деле, как образуются они?

(Подробнее об этом см. главу «Людские и лошадиные» (стр. 131 и след.).).

Таким образом, в большинстве случаев фамилия отличается от того слова, от которого она произошла.

А на Западе? А там это далеко не обязательно. По-немецки дуб — «эйхе», Эйхе будет и фамилией, соответствующей нашему «Дубов». «Утес» по-английски «рок», а поэтому и наш Утесов в Англии был бы «мистер Рок». Английская фамилия Смит (помните Сайреса Смита из «Таинственного острова» Жюля Верна?) ничем не отличается от слова «смит», означающего «кузнец». Смит— это английский Кузнецов. Совершенно так же от слов «ля рош» («скала») или «лё блан» («белый») ничем не отличимы распространенные французские фамилии Лярош и Леблан (соответствующие нашим Скалину и Белову).

Как видите, никакие особые суффиксы для образования фамилий там не нужны; если же фамилия образуется от собственного имени, то между именем и ею не оказывается никакой видимой разницы. Они совпадают.

Собственно говоря, ничего странного в этом нет. Хотя большинство русских фамилии образовано при помощи определенных суффиксов, немало у нас и бессуффиксных, преимущественно в украинском языке. Постарайтесь, и вы вспомните длинный их список.

Очень нетрудно понять, что все эти фамилии великолепно могли бы быть и именами, если бы до нашего времени дожил обычай пользоваться именами мирскими, как в старину. Очевидно, духу славянских языков совпадение мирского имени и фамилии, превращение фамилий в имена явно не противоречат.

Другое дело — переход христианского крестного имени в фамилию. Виданы ли у нас такие фамилии, как Василий, Елена, Петя или Андрюша? «Конечно, нет, — скажете вы. — Это типичные имена, и фамилиями они быть никак не могут». Но верно ли это?

Я обратился к совершенно случайному источнику, к первому попавшемуся под руку большому справочнику, содержащему множество русских имен, отчеств и фамилий; то был «Весь Петроград», огромная адресная книга за 1916 год: в ней содержатся десятки тысяч справок о самых различных гражданах. И вот какие сочетания там обнаружились:

Я выписал только по одной такой необыкновенной фамилии на каждую букву алфавита, и то — смотрите: незаполненными остались лишь те рубрики (скажем, буквы Ч, Ш, Щ), на которые нельзя указать имен; на деле же подобных фамилий несравненно больше. Но и то, что тут приведено, поражает неожиданностью. Эдуард, по фамилии Иван! Дама, по имени Мария, а по фамилии Борис, а рядом с ней — другая, у которой имя Александра, но зато фамилия Мария… Мадам Филипп, мадемуазель Харитон… По правде сказать, я сам удивился этому и подумал: «Да, поистине, мы не знаем, какие сюрпризы готовит нам изучение наших имен, личных или фамильных — все равно!» (По любезному сообщению моего читателя И. М. Фельдмана, среди «некрасовцев» (донских казаков-раскольников, выселившихся в Турцию при Петре I под предводительством казака Некраса) имена постоянно служат фамилиями. В дни войны среди пленных ему встретились «некрасовцы», носившие фамилии Константин, Макар, Александр и Иона. По их словам, такие фамилии были самыми обычными в некрасовских селах на территории Румынии.)

На этом, вообще говоря, было бы очень удобно покончить с личными именами и перейти как раз к фамилиям. Но мне хочется коснуться еще одного вопроса, заслуживающего большего, нежели маленькая главка в такой небольшой книжке, как эта. Я говорю о так называемых советских именах.

В 1939 году одна знакомая обратилась ко мне со странным вопросом. «Вы занимаетесь всевозможными названиями, — сказала она. — Объясните, что значит имя, которое дали моей племяннице ее сумасшедшие родители?» — «А как они назвали девочку?»—спросил я. «Сателлиткой!» — пожав плечами, ответила молодая женщина.

Я не новичок в этих вопросах. Мне хорошо известно, что после Великой Октябрьской социалистической революции в нашей стране в области именословия произошло примерно то же, что в конце XVIII века во Франции: у церкви было отнято право регистрировать так называемые «акты гражданского состояния», то есть отмечать рождения, смерти, браки. Граждане получили полную свободу в выборе имен для своих детей: по смыслу наших законов каждый вправе избрать для своего ребенка любое понравившееся ему слово в качестве имени.

На этой почве возникли разные новинки. Появились и привились многочисленные имена (их стали называть «советскими»). Некоторые из них приобрели популярность: и сегодня на свете живет довольно много уже взрослых Кимов, Спартаков, Тимуров. Стали распространенными такие женские имена, как Нинель, Владлена, Лилия, Светлана. Широко распространились у нас имена, взятые у других народов, иногда почерпнутые из их литературы: Виолетта, Аида, Марта, Мая, те же Спартак и Тимур…

Но случилось и другое: иные родители-оригиналы не задумывались над тем, что им на долю выпало нелегкое и ответственное дело — найти не просто слово, а такое, которое свяжется с их ребенком на всю его жизнь, такое слово-имя, которое, как мы с вами уже видели, будет в глазах окружающих накладывать известный отпечаток даже на самого его носителя. Они забывали об этом и сводили дело к довольно легкомысленной игре. Лежит в кроватке бессловесное созданьице, не способное сказать ничего, так почему бы не прикрепить к нему на веки вечные любую кличку, которая нам почему-то понравилась? Какое это имеет значение?

Получались иной раз самые настоящие «ономастические анекдоты». Незадолго до моего разговора со знакомой писатель Л. Кассиль рассказал в печати о бедной девушке, награжденной удивительным именем — Лагшмивара; этим именем причудники-родители задумали создать своебразный живой памятник славной эпопее челюскинцев, — Лагшмивара, видите ли, расшифровывалось как «лагерь Шмидта в Арктике». Кассиль не сообщал, что позднее произошло с носительницей имени-мемориальной доски, но я лично полагаю, что она скоро превратилась сначала в обыкновенную Вареньку, а потом — и в Варвару.

Встречались и мне такие имена-чудачества. Я знал девочку (почему-то взрослые особенно старались и мудрили именно над девочками; мальчишкам доставалось как-то меньше), которую назвали и записали в метрике Артиллерийской Академией. Дома, впрочем, ее называли довольно мило — Арточкой. Но почему же это случилось?

В момент ее появления на свет папа служил в этом весьма уважаемом учреждении, — и только.

Другую бедняжку в конце двадцатых годов окрестили еще неожиданнее — Непрерывкой. В те годы был предпринят опыт перехода на так называемую непрерывную пятидневную рабочую неделю. О «непрерывке» много писали в газетах. Этого было достаточно; из модного слова сделали имя. Но слово подвело.

Прошло очень немного лет, и от непрерывной недели по разным причинам отказались. Слово «непрерывка» утратило свое значение, а затем и попросту забылось, — может быть, вы сегодня услышали его от меня впервые. А бедная жертва новых номофилов сохранила свое нелепое имя. Правда, близкие звали ее Рэрой, но ей то и дело приходилось отвечать на простодушные вопросы:

«Рэрочка? Ах, это очаровательно! А полное имя как?» Поставьте себя в ее положение…

Как видите, мне приходилось встречаться с довольно оригинальными именами. Я столкнулся с одним — не тем он будь помянут—довольно туповатым студентом, которого звали Гением. Видел я и маленького, да к тому же еще хромого, мальчика, которому было дано имя Гигант; точно это выдумали со специальной целью испортить ребенку и без того нелегкую жизнь. Родители вздумали отметить таким своеобразным способом основание зернового совхоза «Гигант» в Сальских степях на юге нашей страны.

Таким образом, у меня уже был опыт. И тем не менее имя Сателлитка поразило меня.

— Сателлитка?—пробормотал я в растерянности. — Как? Очень странно! Гм, гм… Это просто удивительно.

— А что значит «сателлитка»?

— Гм, гм… Да как вам сказать? «Сателлит» означает по-латыни «телохранитель», «приспешник», «последователь», «спутник». Сателлитами иногда в астрономии называют луны, спутники крупных планет… «Сателлитка», очевидно, «приспешница»… Кстати, а кто родители девочки? Кто они — ученые, историки, филологи? Слово-то такое редкое.

— Какие там ученые! — с видимым раздражением махнула рукой Сателлиткина тетя. — Мать — домохозяйка, а отец служит в автобронечасти.

И тут меня осенило.

— А! Так! Ну, тогда все понятно. Он имеет дело с автомобилями? Так, видите ли… В автомобиле, в устройстве, передающем усилие от мотора на задние колеса, среди множества других частей есть маленькие шестеренки, вращающиеся среди других, больших. Их именуют «сателлитные шестерни», а попросту «сателлитки»…

Отсюда ваш родич и взял это слово.

Я сказал: «все понятно», но это неверно. Объяснилось кое-как одно—происхождение имени. Но основное — как пришла отцу в голову идея назвать дочку «Шестеренка», — осталось по-прежнему загадочным. Вполне возможно, по долгу службы он постоянно имел дело с моторами, отлично знал эту шестерню. Но разве это причина? Разве естественно будет, если ботаник назовет сына Чертополохом, энтомолог дочку —Гусеницей, а врач своих ребят — Аппендицитом и Золотухой? Это, может быть, было бы вполне нормальным с точки зрения наших далеких предков: те не видели ничего плохого в том, чтобы иметь дочурку Малинку и сына Щетинку. Но мы-то живем не в XV веке! Мы предъявляем к именам совсем другие требования: мы хотим, чтобы имя было и звучным и осмысленным, чтобы оно было, помимо всего прочего, именем, а не случайно прилепленным к человеку любым словом. Как же этого добиться?

Мало кто знает теперь, что в свое время, в двадцатых и в начале тридцатых годов нашего века, было сделано несколько отважных попыток создать для населения нашей страны нечто вроде «советских святцев». На протяжении нескольких годов разными издательствами было выпущено немало календарей, содержавших, так сказать, рекомендательные списки новых имен. Списки эти включали большое число предложений; среди них встречались совсем неплохие. И все же, если вы переберете своих знакомых или заглянете в любой список граждан, родившихся уже после Октябрьской революции, вы увидите: подавляющее большинство их носит самые обыкновенные, привычные, стародавние (то есть введенные еще церковью) имена. В чем же тут дело? Почему это так? Почему попытки наших номофилов повисли в воздухе? Ведь как будто бы нет никаких причин нашим людям так упорно держаться за старину. Почему бы в самом деле не принять рядом с хорошо известным и любое число новых, — красивых, и по звуку и по значению, имен?

Чтобы решить, почему этого не произошло до сих пор, посмотрим, как строились те «красные святцы», о которых я только что вспоминал.

Чего-чего только не предлагали на выбор для превращения в имена наивные люди — их составители! То им казалось, что для этого можно спокойно использовать любое слово, лишь бы оно называло какое-нибудь значительное и новое явление в жизни нашей страны. Советовали девочек называть: Электрификация, Химизация, мальчиков — Днепрогэс, Магнитострой, Донбасс или как-нибудь еще в таком же роде. При этом совершенно упускали из виду, что никто не согласится носить имя-змею, в семь или восемь слогов длиною, «не способное уместиться не только в элегии», но и в самой простой речи. Как выразился когда-то один находчивый маленький мальчик: «Я такого слова и сказать не могу: мне ртту тяжело говорить такие слова». А ему надо было выговорить простое имя Людмила!

Конечно, каждый хочет, чтобы его имя было удобным в произношении, коротким и благозвучным. Между тем слово «химизация» не обладает вторым из этих свойств, а «э-лек-три-фи-ка-ци-я» — ни первым, ни вторым. Наш язык имеет склонность по возможности сокращать все длинные слова, даже самые обыденные; мы охотнее говорим «метро», чем «метрополитен», заменили коротким «кино» длинное «кинематограф», никогда не упускаем сказать «фото» вместо «фотография». Язык — умный лентяй; он не любит лишней работы там, где можно обойтись малым усилием. Так неужели же кто-либо согласится прицепить себе навек имя, точно собранное из неуклюжих деталей какого-то словесного конструктора? «Как вас зовут?»—«Меня? Электрификация Магнитостроевна…» Хотели бы вы представляться так знакомым?

Конечно, нет! Каждый предпочтет любоваться своим именем, даже немного гордиться им.

Мне имя дали при крещенье Анна,
Сладчайшее для губ людских и слуха…

Так, и не без гордости, писала о себе поэтесса А. Ахматова.

Что ж, можно понять эту гордость. А попробуйте так же полюбоваться именами вроде Децентрализация или Мингечаурстрой! Конечно, они не выдержали испытания; жизнь сердито отбросила их.

Были другие предложения. «Советские святцы» двадцатых годов полны, например, хорошо нам знакомых древних «княжих» имен: Ратмир, Рюрик, Аскольд, Рогнеда, — все они фигурируют тут, рядом со множеством зарубежных, добытых из мифологии и литературы других стран: Кунигунда, Фрея, Брунгильда, Зигфрид, Ролланд, Эсмеральда.

Казалось бы, против этого нечего возражать. Чем княжое имя Рюрик хуже, чем такое же княжеское Олег или Игорь; а ведь они живут среди нас. Почему бы нам, спокойно пользуясь именем Людмила, отвергать ее сверстницу Рогнеду? Но вот тут-то и обнаруживается, какая тонкая вещь человеческие имена, каким сложным условиям должно удовлетворять слово, чтобы им мог быть назван человек.

Назвать мальчика Ратмиром можно, а Русланом— нет. В чем дело: оба имени почерпнуты ведь из одного запаса? Да, но слово Руслан уже давно успело стать для нас «собачьим» именем: так часто зовут псов. Дайте его сыну — и в школе начнут дразнить мальчишку. Полканом, если не Барбосом, это уж как пить дать. Не подходит и Рогдай; прислушайтесь, — разве вы не слышите в нем внятного сочетания двух слов: «рог» и «дай»? С Рогнедой тоже не все спокойно: кроме «рога», в этом слове таится и «гнедая масть», если не что-нибудь еще менее приятное. Не потому ли из многих древнерусских женских имен заново привилось у нас только одно — Светлана? Вот уж тут ни к чему не придерешься: светлое, милое, красивое имя!

Посмотрите на дело и с другой стороны: Светлану легко превратить в Светку, Светочку, Свету, Светик. А попытайтесь сделать что-нибудь подобное с Рогнедой… Рогуля? Гнедочка! Гнедка?

Другой изъян у имен западного происхождения: они просто чужды нашему слуху; они выглядят в большинстве своем вычурными, претенциозными, как какая-нибудь шляпа необыкновенного фасона, которой не носит почти никто. Одно дело — под картинкой, изображающей рыцарский турнир, найти подпись;

И к рыцарю вдруг своему обратясь,
Кунигунда сказала, лукаво смеясь…

(Ф. Шиллер. «Перчатка» )

Тут всё на месте.

Но прочитать в газете: «Инвалид труда Кунигунда Горшкова выступила с рационализаторским предложением», — и странно, и немного смешно. «Брунгильда Павлова получила двойку…» «Эсмеральда Ванина купила калоши…» Не кажется ли вам, что человек с таким именем чем-то напоминает даму в пышном кринолине, входящую в трамвайный вагон, или напудренного маркиза с косичкой, ожидающего мяча в воротах команды «Динамо»? Не идут нам такие имена, и это совершенно естественно! (Да вот вам живой пример: «Светлана разыскала Изольду на комбинате, бледную и немощную после морской болезни… Изольда еле взобралась на лошадь и сидела на ней неуклюже, мешковато» («Огонек», 1957, № 11, стр. 20). Стоило называть девочку звучным именем легендарной златокудрой красавицы, чтобы потом ее так срамили).

Предлагали превращать в человеческое имя названия всевозможных цветов и растений. И снова можно сказать: заранее против этого возражать трудно: имя Роза существует у нас и не кажется нелепым; но вот Фиалка или Настурция почему-то смущают. А почему? Что мешает мне назвать дочку Резедой или Анемоной, а сына… Ну, хотя бы Рододендроном?

Поразмыслим над этим. Даже имя Роза не слишком часто употребляется нами: слишком еще живо ощущается, что значит оно «прекрасный цветок», «красавица». Такие имена пугают: они точно налагают на своих носителей тяжелую обязанность — тянуться за собственным именем, быть «не хуже его». Помните одну из пушкинских второстепенных героинь, дурнушку-графиню, лицо которой напоминало репку с воткнутой в нее луковкой-носом? Хорошо бы выглядела она, если бы родители вздумали назвать ее Розой, Орхидеей или Лилией!

Вы можете сделать мне резонное возражение: по свету гуляет очень много щуплых и слабосильных Львов, всем неприятных по характеру или внешности Людмил, Вер, которым нельзя ни в чем довериться, и Святославов, не отличающихся ни святостью, ни славой. Однако это никого не смущает…

Вы правы, но обратите внимание на одно существенное обстоятельство. Имя Людмила стало именем столь давно, что мы уже перестали слышать его как слово. Мы преспокойно говорим: «Эту Людмилу все терпеть не могут», — и даже не подозреваем, что слово Людмила значит «милая людям», что наша фраза означает: «эта милая людям особа всем не мила». Мы восклицаем: «Черт бы побрал вашего Федора!» — хотя это можно перевести: «Черт бы побрал ваш божий дар!» Мы уже привыкли к этим именам; из них давно выветрилось их прямое значение, а в именах, заимствованных, нам и не добраться до него. Именно поэтому, и только поэтому, нам так легко обращаться с ними как с именами.

Что же до новых имен, то к ним мы еще не привыкли, мы их понимаем; именно поэтому первоначальное значение так и брызжет на нас из них. К Надежде Владимировне вы обращаетесь совсем спокойно, но попробуйте-ка поговорить с Мудростью Никтокакбоговной! Это невозможно, скажете вы. Ну, как сказать: ведь «мудрость» по-древнегречески «София», а «никто как бог» звучит на древнееврейском языке как «Михаил». Не удивляйтесь этому: так бывает часто; теперь тысячи девушек и женщин ходят стрижеными и носят спортивные брюки; это никого не поражает. А лет сто назад за каждой такой женщиной бежала бы удивленная толпа. Почему? Возникла привычка к короткой стрижке женщин. Стриженая голова перестала казаться мужской. Примерно то же бывает и с именем.

«A! — радуетесь вы, — так, значит, все дело в привычке? Значит, можно приучить людей и к такому имени, как Носорог или Кряква?»

Отчего же, — вероятно, можно. Но стоит ли? И сколько времени пройдет, пока они приучатся? А до того как?

От него требуется немало.

Прежде всего оно должно быть не слишком длинным и трудным. Вам не удастся сделать именами такие слова, как «электрификация» или «тригонометрия», даже если они благозвучны и преисполнены высокого значения,—«роту тяжело» часто произносить их.

Во-вторых, имя обязано звучать красиво, быть изящным по своей форме. Есть слова, называющие очень хорошие вещи, но неприятные на слух: они не могут стать людскими именами. Попробуйте окрестить вашу дочурку (когда она у вас появится), скажем, Идиомой или Психикой… Не поблагодарит она вас, — а ведь слово «дрима» по-гречески значит «выражение, свойственное только одному из языков»; «психика» — означает «душевная жизнь». Чего уж, казалось бы, лучше? Но вы и сами, всего вероятнее, не хотели бы называться так: подлинное значение слов от нас скрыто, а звуки связывают их с совершенно другими понятиями.

Очень важно и третье: у каждого есть свое, личное представление о красоте, свои собственные вкусы. Однако, выбирая имена или превращая в имена слова, нельзя считаться только с собственным вкусом: ведь носить имя будете не вы, а судить о нем — не только вы.

Допустим, вы — уроженец Северной Сибири, ваше детство прошло на суровых берегах реки Пясины. Можно поверить, что слово Пясина вам с детства мило, что оно кажется вам звучным, нежным, будит у вас в груди теплые воспоминания. Вправе ли вы назвать вашу дочку Пясиной? Конечно, нет: девочка не поблагодарит вас, — ведь ни в ком другом с таким именем не свяжется никаких приятных ощущений.

Четвертое: если бы у вас, как у чукчей (см. стр. 15), каждый человек назывался только одним словом, дело обстояло бы куда проще. Но у нас имена тройные: само имя, отчество, фамилия. И, выбирая имя, никак нельзя забывать, что ему придется звучать рядом с этими соседями, а может быть, и самому превращаться в отчество. Тут, как с цветом материи, идущей на платье: красный цвет хорош, зеленый — не хуже, а многие сочетания красного и зеленого отвратительны.

Имя Роза красиво. Имя Наркис (то есть Нарцисс) тоже не дурно. Но сочетание Роза Нарциссовна Клевер вызовет общий смех: не женщина, — страничка из гербария!

В дореволюционной гимназии у меня был товарищ, носивший прекрасное, гордое испанское имя Родриго; у него была мать испанка. Но отец-то его был русским. Сочетание Родриго Степанов вовсе не казалось нам ни величественным, ни красивым; мы считали его просто смешным. И справедливо. Нельзя допускать, чтобы женщину звали Мирандолина Перерепенко или юношу — Альберт Кошкин. А ведь допускают! И тогда носитель таких, не согласованных друг с другом, имени и фамилии так же привлекает к себе всеобщее насмешливое внимание, как чудак, который явился бы на улицу в фетровой шляпе и лаптях или в современном пиджаке, но в берете со страусовыми перьями. Его сразу замечают, на него с удивлением пялят глаза.

«За столом — предсудкома, невысокий паренек в патлатой огненно-рыжей шевелюрой…

— Совмещай специальности, Рудольф! — крикнул ему кто-то из мотористов…

Лыков с любопытством смотрел на него… подивился эффектному сочетанию имени Рудольф о фамилией Бабошкин…» (Н. Верховская. Молодая Волга (роман), стр. 64-65, Л., «Советский писатель», 1957.).

Волга, советский дизель-электроход, заседание суд-кома, и вдруг, среди обычной, знакомой, естественной обстановки, милый парнишка с именем Рудольф — непривычным, чуждым, претенциозным. И все смотрят на него, как на коня с коровьими рогами или на собаку с петушиным хвостом. Зачем же допускать такую нелепицу?

Вот почему до сих пор остались в большинстве своем неудачными старания ввести в обиход новые имена взамен устаревших: их придумывали кое-как, считая, что для этого годится любое слово, лишь бы оно было хорошо как слово. Их изобретали целыми сотнями, не интересуясь законами, которым подчинены личные имена, не советуясь с людьми занимающимися их жизнью — языковедами. Языковед нередко мог бы заранее предсказать судьбу, которая постигнет то или другое именословное новшество. Вот имя Ким; у него с самого начала были все шансы выжить, привиться; оно коротко, просто, благозвучно. Кроме того, у него есть еще достоинство: у других народов оно уже давно существует. Есть множество людей, которых зовут Кимами в Корее; правда, там это скорее фамилия. Возможно это имя и в Англии, как сокращение от Кимбэлл: у Киплинга есть герой, которого зовут Ким. И наконец, может подействовать и немаловажное обстоятельство: слово Ким похоже на старое, давно привычное имя Клим. Ну что же, имя Ким и на самом деле более или менее привилось.

Нетрудно было в свое время сообразить, что надежда сохраниться есть и у таких имен, как Лилия, Нинель, Спартак, Тимур. Почему? Лилия очень напоминает общепринятое Лидия; оно близко и литературному старинному Лила, и распространенному, давно живущему у нас уменьшительному Лиля (от Елизавета). А кроме того, и само слово означает нечто приятное, красивое, женственное. Такое имя никому не режет слух, очень быстро перестает казаться диковиной.

Имя Нинель (прочитанное справа налево «Ленин») тоже имеет преимущество: сходство с привычным Нина и со столь же естественным и знакомым Нелли. Слово Нинель похоже на имя; к тому же его первые изобретатели поступили разумно, не убоявшись закончить его мягким знаком, которого нет в фамилии Ленин (происходящей, как известно, в свою очередь от имени Лена); не поступи они так, новое слово не могло бы легко войти в именослов: «Нинел» казалось бы мужским именем, и люди задумывались бы: «Нинел — очень хорошо, но как же будет сокращенно? Нина? Неля? Так зовут девочек, а тут — мальчик».

Спартак и Тимур — просто заимствования; почему бы им было не привиться у нас? Может быть, первому немного мешало наличие различных названий, данных в честь славного вождя восставших рабов — «спартакиада», клуб «Спартак» и пр. Но это оказалось преодолимым: имя живет.

Что же до множества других, в свое время предложенных, имен, то им не повезло, и вполне естественно. Советовали, например, называть детей изящными терминами из теории литературы: Поэма, Элегия, Легенда. Такие имена не могли привиться и тем более — быстро: ведь даже красивое христианское имя Роман у нас не очень в ходу как раз потому, что его смысл понимают неправильно: думают, что оно означает «литературное произведение», тогда как на самом деле имя Роман значит «римский», «римлянин» (Однако такие имена встречаются. Есть известная поэтесса НОВЕЛЛА Николаевна Матвеева. Еще до революции писатель Евгений Чириков сумел назвать свою дочку Новеллой. А число Романов, и ныне живущих и уже усопших, достаточно велико). Конечно, если бы сейчас, так же, как в дни принятия нашими предками христианства, незнакомые имена давались людям против их воли и желания, принудительно, тогда можно было бы искусственно привить любое из них: привились же в свое время такие, попервоначалу дико звучавшие, имена, как Николай или Степан.

Однако они прижились именно потому, что их, без спроса и согласия, по велению церкви получали сразу сотни и тысячи людей; и то понадобились, как мы видели, долгие века, чтобы народ принял их и перестал заменять их своими «мирскими». А теперь положение изменилось: никто не диктует нам свыше новых имен, они не сваливаются в мир пачками. И нужна известная смелость, чтобы щеголять одному среди всех в новом имени, как в новомодном платье. А такая смелость далеко не у всех есть. Да и к чему она?

Я несколько раз повторил сравнение новых имен с модными платьями. Разумно ли это? Представьте себе—да: в именословии, как и в одежде, существует «мода», и иногда вовсе не легко установить, какие силы влияют на ее изменение.

Иной раз это предпочтение меняется с течением времени. С начала тридцатых годов нашего века и до их конца особенно часто встречающимся мужским именем у нас сделалось имя Владимир. Не было класса в любой школе, в котором чуть не половина мальчуганов не именовалась бы Вовками. Потом начало все увеличиваться число Игорей, Олегов, Святославов, Вадимов и других носителей древнерусских имен, а Владимиров стало меньше. Любопытно при этом, что дореволюционные Владимиры в огромном большинстве своем в детстве звались Володями, Вовочки были исключениями.

Имя Никита лет двадцать пять назад было очень редким и вдруг вошло в неожиданную моду главным образом среди советских интеллигентов. Можно думать, большую роль здесь сыграла чудесная повесть А. Толстого «Детство Никиты»; после ее выхода в свет маленькие Никиты начали появляться повсюду, как грибы после дождя. Однако, если вы познакомитесь с именами, распространенными в то же время в колхозной деревне или в рабочих семьях, там число Никит окажется несравненно меньшим: мода на имена бывает совершенно разной в разных кругах общества.

Одновременно с Никитами сомкнутыми рядами выступили в жизнь бесчисленные Натальи; надо, впрочем, сказать, что это имя оказалось более стойким: Никит понемногу становится как будто все меньше; что же до Наташ, то их число отнюдь не уменьшается.

Среди горожан возникает и угасает внимание к одним именам, в деревне — к другим. В городах, например, мода на вычурные западноевропейские имена — Генрих, Альфред, Брунгильда, Эльвира, Эдуард — расцвела и быстро прекратилась в двадцатых годах, а, скажем до некоторых сёл Западной Сибири она докатилась только лет десять спустя. Во время Великой Отечественной войны многие ленинградцы и москвичи с удивлением рассказывали о чисто русских селениях Челябинской или Омской областей, где не было ни одной Дуни и ни одного Вани, а бегали по улицам только «иностранцы»: Маргариты, Рудольфы и даже Бернгарды.

Ну, а теперь — какой же вывод вытекает из всего этого? Он довольно прост: с одной стороны, очевидно, что приспело время нам менять наш «именослов» или, во всяком случае, расширять его; это бесспорно. С другой же стороны, — нельзя делать это так небрежно и кое-как, как делалось доныне. Наверное, следует помочь людям: не у каждого хватит фантазии, знаний и вкуса, чтобы самому выдумать хорошее имя для младенца; надо пособить им в этом. Однако составлять наши новые «святцы» должны не веселые добровольцы-любители, а люди, по-настоящему осведомленные в истории именословия, в его законах, да и в законах русского языка вообще. Только они сумеют подобрать такую сокровищницу «сладостных даров» новорожденным, из которой, если не все до одного, то хоть некоторые имена станут действительно популярными и любимыми. Красивых имен в мире очень много, как много красивых одежд или головных уборов у разных народов земли. Но ни я, ни вы не хотели бы всё еще ходить по улицам в пернатом уборе индейского вождя или в древнегреческой хламиде; всеми этими вещами лучше любоваться в музеях да на картинах. Когда вам надо заказать красивое платье, которое вы будете носить год или два, родители ведут вас в ателье, советуются с портными, судят и рядят со знакомыми так и этак насчет материала, цвета, фасона. А когда надо дать человеку имя, которое он не сбросит с плеч до конца жизни, почему-то считается, что лучше папы с мамой да еще двух-трех тетушек в этом никто не разберется. Это совершенно неверно, и, надо надеяться, рано или поздно обновленный список красивых имен, таких, как древнеславянское Лола, русское Лада, таких, как парфянско-согдийское Роксана, как изобретенное А. Толстым Аэлита или широко распространенное некогда и у нас, а теперь живущее только в Болгарии, милое Радость, — этот список будет составлен, предложен народу нашему и утвержден им.

А теперь, так сказать на заедку, позвольте рассказать вам одну чисто ономатологическую историю.

Жил-был профессор математики, человек весьма знаменитый в мире ученых. В отличие от других профессоров, он отнюдь не был рассеянным человеком, а, наоборот, отличался удивительной точностью и аккуратностью во всем своем поведении. Зато необыкновенно рассеянной была его молодая жена, художница. Впрочем, сам он был тоже еще совсем не стар.

Случилось так, что в то время, когда люди эти ожидали рождения первого ребенка, профессор получил очень важную командировку в какие-то далекие места и надолго: на два или три месяца. Выходило, что младенец появится на свет в его отсутствие. Это не смутило бы ни маму, ни папу, если бы не вопрос о его имени. Профессору, которого жена нежно звала Толиком, потому что имя его было Анатолий, давно пришла в голову мысль: если родится сын, назвать его несколько неожиданно, но зато чисто по-математически — Интеграл; дело в том, что самая важная его работа, та, которая его прославила, была посвящена интегральному исчислению, замечательному и сложному отделу высшей математики. Жена не возражала против этого: она знала, что если ее Толику что-либо западет на ум, то отговорить его от этого невозможно: ученый! Но Толик-профессор волновался; он тоже знал свою милую жену: математикой она совершенно не интересовалась, а забывчива и рассеяна была до невозможности. Уезжая, он с трепетом в голосе уговаривал ее:

— Танечка, родная, так не забудь же: Интеграл! Ты меня просто убьешь, если назовешь его Володей или Колей, или — какие там еще бывают имена?.. Это будет ужасно… Я не выдержу…

— Ах, что ты, Толик!—кротко отвечала она. — Я не сумасшедшая! Как ты решил, так и будет.

— Ну, смотри, Танюша… Ведь и в университете все знают уже об этом, и Владимир Иванович меня заранее поздравил…

— Да будь спокоен, милый… Только бы родился мальчишка!

Мальчишка и родился.

Возвратившись, счастливый отец, даже не взглянув на сына, первым долгом спросил: «Ну, как? Забыла? Не назвала?»

— Ах, ну что ты, Толик! — пожала плечами молодая мать, протягивая ему метрику мальчика. — Я же не сумасшедшая… Вот, посмотри сам…

Почтенный ученый надел очки, заглянул в документ и со стоном опустился на стул:

«Таня, что ты наделала!»

В метрике равнодушно стояло:

Имя отца — Анатолий Дмитриевич.

Имя матери — Татьяна Николаевна.

Сыну дано имя — Дифференциал.

Мама перепутала математические названия.

Теперь мальчику уже тринадцать лет, и его давно переименовали в Анатолия. Только, в отличие от папы Толика, его зовут несколько иначе — Толястик.

Никогда не выдумывайте детям особенных, неожиданных, странных имен!

Так кончалась глава «Современные номофилы» в моей рукописи. Но пока книжка готовилась к печати, в журнале «Огонек» появилось очень веселое стихотворение Самуила Яковлевича Маршака на ту же тему. С. Маршак обладает даром коротко и выразительно говорить о любом остром вопросе; его стихи не забываются, и я хочу закончить ими этот разговор о неудачных новых именах.

В ЗАЩИТУ ДЕТЕЙ

Если только ты умен,
Ты не дашь ребятам
Столь затейливых имен,
Как Протон и Атом. 

Удружить хотела мать
Дочке белокурой,
Вот и вздумала назвать
Дочку Диктатурой. 

Хоть семья ее звала
Сокращенно Дита,
На родителей была
Девушка сердита. 

Для другой искал отец
Имя похитрее.
И назвал он, наконец,
Дочь свою Идея. 

Звали мама и сестра
Девочку Идейкой,
А ребята со двора
Стали звать Индейкой.

А один оригинал,
Начинен газетой,
Сына Спутником назвал,
Дочь назвал Ракетой.

Пусть поймут отец и мать,
Что с прозваньем этим
Век придется вековать
Злополучным детям…