• Главная
• Контакты
• Нашёл ошибку
• Прислать материал
• Добавить в избранное

Теперь я жил уже в Клэр-колледже. Вскоре после моего водворения в лабораторию Макс пристроил меня туда в качестве стажера. Конечно, я не собирался писать еще одну диссертацию, но иначе мне не удалось бы получить квартиру в колледже. Выбор оказался неожиданно удачным – помимо вида на Кэм и прекрасного сада, там, как я убедился в дальнейшем, к американцам относились особенно любезно.

До этого я чуть было не попал в Джезус-колледж. Сначала Макс и Джон решили, что мне легче будет вступить в один из колледжей поменьше, где относительно немного стажеров, особенно по сравнению с большими, знаменитыми и богатыми колледжами вроде Тринити или Кингз. А потому Макс попросил физика Дениса Уилкинсона, который тогда был членом Джезус-колледжа, узнать, нет ли там свободных мест. На следующий день Денис сообщил, что Джезус-колледж согласен меня принять и мне следует явиться туда, чтобы узнать, какие для этого нужны формальности.

Однако после разговора с заместителем декана я решил устроиться где-нибудь еще. Оказалось, что малочисленность стажеров в Джезус-колледже связана с его грозной репутацией. Жилья здесь не предоставляли, и единственным следствием моего вступления было бы право защищать диссертацию, чего я делать не собирался. Ник Хэммонд, заместитель декана Клэр-колледжа, нарисовал передо мной куда более радужные перспективы. На втором году стажировки я смогу жить в колледже. Привлекало меня и знакомство с другими стажерами-американцами.

Тем не менее в первый свой кембриджский год, который я прожил на Теннис-Корт-роуд у Кендрью, я почти не участвовал в жизни колледжа. После того как меня зачислили, я несколько раз пообедал там, но скоро убедился, что вряд ли с кем-нибудь познакомлюсь за те десять-двенадцать минут, которые требовались, чтобы проглотить бурый суп, жилистое мясо и тяжелый пудинг, подававшиеся там почти каждый день. Даже на второй год, переехав в Клэр, я продолжал бойкотировать пищу, которой там кормили. Завтракать в кафе «Лакомка» можно было гораздо позже, чем в столовой колледжа. За три шиллинга шесть пенсов там можно было посидеть в относительном тепле и почитать «Таймс», а рядом мудрецы в академических шапочках листали «Телеграф» или «Ньюс кроникл». Вечером найти подходящую пищу в городе было труднее. Рестораны при гостиницах «Артс» и «Бат» я посещал лишь в особых случаях, и поэтому в те вечера, когда Одил Крик или Элизабет Кендрью не приглашали меня поужинать у них, я глотал всякую отраву в индийских и кипрских кафе.

Мой желудок выдержал лишь до начала ноября, а потом я стал каждый вечер испытывать сильнейшие боли. Питьевая сода и молоко не помогали, и хотя Элизабет уверяла, что все это пустяки, я отправился в ледяную приемную врача на Тринити-стрит. После того как я достаточно налюбовался веслами, украшавшими стену, он выставил меня, выписав рецепт на бутыль какой-то белой жидкости, которую нужно было принимать после еды. С ее помощью я продержался еще две недели, но когда бутыль опустела, я снова пошел к врачу, опасаясь, что у меня язва. Однако сообщение о том, что желудочные боли по-прежнему мучают злополучного иностранца, не вызвало у него никакого сочувствия, и у меня в руках опять оказался новый рецепт на белую жидкость.

Вечером я зашел к Крикам в их новый дом, рассчитывая, что, заговорившись с Одил, забуду про свой желудок. Они недавно покинули «Зеленую Дверь» ради более просторного помещения на близлежащей Портюгэл-плейс. Унылые обои в нижних этажах уже были сорваны, и Одил кроила занавески, достойные дома, где есть даже ванная. Меня угостили стаканчиком теплого молока, и мы принялись обсуждать знакомство Питера Полинга с молодой датчанкой Ниной, жившей у Макса au pair. Потом разговор перешел на то, что мне следовало бы получить доступ в первоклассный пансион Камиллы Прайор на Скруп-террас, 8. Кормили там не лучше, чем в колледже, но зато там столовались француженки, приезжавшие в Кембридж попрактиковаться в английском языке. Однако прямо просить о месте за обеденным столом Камиллы было нельзя. И Одил и Фрэнсис считали, что в качестве первого шага мне надо начать брать уроки французского языка у Камиллы, покойный муж которой преподавал его до войны. Если я ей понравлюсь, она пригласит меня к себе на вечер, где я и смогу познакомиться с очередным букетом иностранок. Одил обещала позвонить Камилле и узнать про уроки, а я поехал на велосипеде в колледж, исполненный надежды, что скоро у меня появится повод забыть о своих желудочных болях.

Вернувшись к себе, я затопил камин, зная, что и когда я буду ложиться спать, у меня изо рта все еще будет вырываться пар. Мои пальцы так закоченели, что я не мог писать, и, скорчившись перед огнем, я грезил о том, как перекрутить несколько цепей ДНК изящным и вполне научным образом. Однако вскоре я бросил размышлять на молекулярном уровне и перешел к занятию полегче – стал читать биохимические статьи о взаимоотношениях ДНК, РНК и белкового синтеза.

Буквально все имевшиеся тогда факты убеждали меня в том, что ДНК служит матрицей, на которой образуются цепочки РНК. В свою очередь цепочки РНК были вполне вероятным кандидатом на роль матриц для синтеза белка. Какие-то неясные данные, полученные на морских ежах, истолковывались как доказательство превращения ДНК в РНК, но я предпочитал доверять другим экспериментам, свидетельствовавшим о том, что образовавшиеся молекулы ДНК весьма и весьма стабильны. Идея бессмертия генов была похожа на правду, и я повесил на стену над своим столом листок с надписью: ДНК –> РНК –> Белок. Стрелки обозначали не химические превращения, а перенос генетической информации от последовательности нуклеотидов в ДНК к последовательности аминокислот в белках.

Хотя уснул я довольный, с мыслью о том, что понял роль нуклеиновых кислот в белковом синтезе, но утром процесс одевания в ледяной спальне заставил меня осознать, что мой лозунг не может заменить структуры ДНК. А без нее все наши с Фрэнсисом рассуждения могли убедить биохимиков, с которыми мы встречались в соседней закусочной, лишь в том, что мы неспособны понять, как важна для биологии сложность.

Хуже всего было то, что даже когда Фрэнсис перестал думать о своих скрученных жгутах, а я – о генетике бактерий, мы все равно продолжали топтаться на том же месте, что и год назад. Обеды в «Орле» часто проходили без единого упоминания о ДНК, хотя во время послеобеденных прогулок по набережной гены нет-нет да всплывали в наших разговорах. Несколько раз во время этих прогулок мы так увлекались, что, вернувшись в лабораторию, начинали возиться с моделями. Но Фрэнсис тут же убеждался, что рассуждения, заронившие было в нас надежду, никуда не ведут, и возвращался к изучению рентгенограмм гемоглобина, которые должны были породить его диссертацию. Я иногда продолжал работать над моделью один, но без ободряющей болтовни Фрэнсиса моя неспособность к пространственному мышлению очень скоро становилась чересчур очевидной.

Поэтому меня и не огорчало, что нам приходилось делить наш кабинет с Питером Полингом, который жил тогда в Питерхаусе, как стажер Джона Кендрью. Как только дальнейшие занятия наукой теряли смысл, Питер всегда был готов обсуждать сравнительные достоинства девушек Англии, прочих европейских стран и Калифорнии.

Однако, когда как-то в середине декабря Питер вошел после обеда в кабинет и уселся, положив ног на стол, широкая улыбка на его лице не имела ни какого отношения к хорошеньким мордочкам. В руке он держал письмо из Штатов, которое захватил в своем колледже, когда ходил обедать.

Письмо было от его отца. Кроме обычных семейных новостей, оно содержало известие, которого мы так долго опасались: Лайнус открыл структуру ДНК. Никаких подробностей он не сообщал, и пока письмо переходило от Фрэнсиса ко мне и от меня к Фрэнсису, нас все больше охватывало отчаяние. Фрэнсис начал расхаживать по комнате и размышлять вслух рассчитывая ценой сильнейшего напряжения мысли достигнуть того же, чего достиг Лайнус. Своего решения проблемы Лайнус не сообщил, а потому мы могли бы разделить с ним честь открытия, если бы объявили о нем одновременно.

Однако из усилий Фрэнсиса ничего не получилось, а потому мы пошли пить чай наверх и рассказали об этом письме Максу и Джону. Туда зашел Брэгг, но ни мне, ни Фрэнсису не захотелось позлорадствовать, сообщив ему, что американцы снова собираются посрамить английские лаборатории. Мы уныло жевали шоколадный торт, а Джон, пытаясь нас утешить, говорил, что Лайнус мог и ошибиться – ведь он же не видел рентгенограмм Мориса и Рози. Но сердце подсказывало нам, что Лайнус не ошибся.