• Главная
• Контакты
• Нашёл ошибку
• Прислать материал
• Добавить в избранное

Некоторые из инвестиций периода девяностых были необходимы для возникновения Новой экономики. Но гонка за первенством на вход в новую рыночную нишу, атмосфера иллюзорного ощущения богатства, возникшая вокруг Новой экономики, привела к ненужным инвестициям. Ресурсы расточались в огромных количествах. Теперь это уже очевидно.

Наше благосостояние все еще настолько велико, что мы, может быть, пока не испытываем тягот от сокращения нашего национального богатства, но некоторые последствия уже выявились: потеря доверия не только к рыночному механизму и, в особенности, к фондовому рынку, но и к государству. Если мы не будем учиться на ошибках, за которые несут ответственность как частный сектор, так и государство, в следующий раз удача от нас отвернется.

Объясняя причины нашего успеха в девяностые годы самим себе и всему миру, мы в основном опирались на определенный набор мифов, развенчивание которых является самой насущной необходимостью, в том числе: что сокращение бюджетного дефицита как таковое привело к экономическому подъему этого десятилетия; что блистательные способности наших лидеров создали процветание нашей страны, покоящееся на новой основе; что дерегулирование и саморегулирование рынков являются ключевыми элементами устойчивости этого процветания и поэтому должны быть распространены на весь мир; что основой успеха является подчинение дисциплине финансовых рынков и, наконец, что глобализация по американскому образцу неизбежно приведет к глобальному процветанию одновременно финансовых рынков Америки и бедноты развивающегося мира.

Эти мифы, как можно показать, служили определенной цели. Миф о сокращении дефицита обеспечил мобилизацию населения страны в поддержку политически непопулярных законов (принятых палатой представителей в 1993 г. единогласно), которые требовались для восстановления ответственного отношения к государственному бюджету после двенадцати лет стремительно возраставшего дефицита. Миф о глобализации помогал нам преодолевать протекционистские настроения в остальном мире. Но как бы ни были эти мифы полезны в краткосрочном аспекте, в долгосрочной перспективе они наносили стране ущерб.

Эти мифы оказывали настолько сильное влияние, формируя или, вернее, деформируя нашу экономическую политику, что имеет смысл подвести их итог, даже рискуя повторить то, что было рассказано в предыдущих главах.

Миф о сокращении дефицита предполагает, что если Аргентина или Япония вступили в фазу рецессии, имея крупный бюджетный дефицит, то его сокращение обеспечит возврат к процветанию. Но почти все ученые-экономисты рекомендовали вместо этого экспансионистскую фискальную политику, питаемую, если это необходимо, дальнейшим увеличением дефицита.

Если мы или кто-либо другой уверуем в миф о сокращении дефицита, это усугубит экономический спад и укрепит идеологию фискального консерватизма. Я твердо убежден, что инвестиции, в особенности в новые технологии, играют важнейшую роль в обеспечении долгосрочного роста; и что это относится, в первую очередь, к таким экономикам, как американская, где очень трудно добиться высоких уровней частного сбережения. Конечно, правительство в долгосрочном аспекте должно стремиться к сбалансированному бюджету или даже к профициту. Но в краткосрочном аспекте дефицит абсолютно необходим для перехода от рецессии к оживлению, поскольку затяжная рецессия связана с огромными экономическими и социальными издержками, значительно большими, чем издержки, связанные с ростом дефицита.

Но даже среди тех, кто считает, что дефицитное финансирование бюджетных расходов вредит экономике не только в долгосрочном, но и в краткосрочном аспекте, тем не менее распространено такое мнение, что война может благоприятствовать экономике. Эти умонастроения подпитывались исторической памятью о Второй мировой войне, потребовавшей тотальной мобилизации. Действительно, тогда война помогла экономике выйти из Великой депрессии, но современные способы ведения войны, не требующие полной мобилизации, влияют на экономику по-другому: можно с уверенностью сказать, что война в Персидском заливе не вывела нас из рецессии 1990-1991 г. и, может быть, даже усугубила ее. Все полученные стимулы увеличения военных расходов более чем компенсируются угнетающим воздействием неопределенности, связанных с войной, включая неопределенность цены нефти, вытеснения из бюджета других расходных статей. Война может быть необходимой для обеспечения безопасности страны, но война не благоприятствует экономике ни в краткосрочном, ни в долгосрочном аспектах.

Миф о том, что наше процветание есть заслуга наших экономических героев тоже очень опасен: он отвлекает внимание от того, на чем оно должно быть сконцентрировано — от экономической политики. И он увеличивает уязвимость экономики: превратности экономики неизбежно ставят под сомнение способность наших героев творить чудеса, а потеря доверия к этим героям может повлечь за собой соответствующую потерю доверия к самой экономике.

Более того, зачастую экономические сдвиги сильно запаздывают, и связь между причиной и следствием не всегда является прозрачной. Мы много десятилетий делали крупные вложения в высокие технологии, но загадочным образом эти инвестиции никак не отражались в данных о производительности национальной экономики. В 1990-х годах, наконец, наступил час окупаемости — и большая часть заслуг была приписана краткосрочным мерам политики Рубина и Гринспена, по-моему, слишком большая часть, что, я надеюсь, мне удалось объяснить в главах 2 и 3.

С позиций сегодняшнего дня наши вчерашние герои гораздо более похожи на простых смертных, чем мы считали когда-то. Но когда дутая реклама, прославлявшая этих псеводогероев исчезла из наших СМИ, стали вырисовываться гораздо более серьезные вопросы. Не спали ли они иногда на своем дежурстве? Ибо если они были достаточно могущественны, чтобы содействовать подъему, если они с такой готовностью принимали почести за то, что случилось тогда, то они, разумеется, должны были бы взять на себя некоторую ответственность за то, что получается теперь.

Сейчас и в прошлом существуют два разных и непримиримых взгляда на мировое развитие. Один из них рассматривает историю, как процесс, определяемый объективно существующими силами, наши герои только актеры на сцене, персонифицирующие эти силы. Если бы их не было, кто-нибудь очень похожий на них, сделал бы многое из того, что они сделали, в основном с теми же последствиями. Согласно другому взгляду лидеры играют центральную роль. Большинство экономистов и социологов принадлежат к первому лагерю, я тоже принадлежу к нему, что в общем неудивительно. Я считаю, что мы приписываем нашим лидерам больше заслуг и возлагаем на них большую ответственность, чем они того достойны.

Экономики подобны большим кораблям — они не могут за немногими исключением быстро развернуться. Семена сегодняшних успехов и провалов были почти наверняка посеяны гораздо раньше. Все зависит от нашей интерпретации исторического процесса. Если наши успехи в прошлом были результатом хорошего руководства наших лидеров, то значит наши судьбы в их руках, а наша задача просто состоит в том, чтобы выбирать хороших лидеров. Если же наши успехи в прошлом и наши провалы в настоящем объясняются политическим курсом, будь-то управление дефицитом или дерегулирование экономики, тогда у нас остается возможность восстановления процветания путем изменения политического курса.

Я убежден, что от лидеров многое зависит, но лишь потому, что от лидеров зависит выбор политического курса и, значит, от лидеров требуется видение того, куда идет наша экономика, куда идет наше общество. Отнюдь не очевидно, что без лидерства Клинтона мы занялись бы сокращением дефицита, или без Рейгана и Буша у нас не было бы огромного дефицита, который впоследствии пришлось бы сокращать.

Вряд ли какая-либо идея оказала столь сильное влияние, как идея «невидимой руки» Адама Смита, заключавшаяся в том, что ничем неограниченный рыночный механизм, ведомый как бы «невидимой рукой», обеспечивает эффективные результаты, что каждый индивидуум, преследуя свои интересы, содействует общим интересам. Девяностые годы и то, что последовало за ними, показало, что высший менеджмент, преследуя свои собственные интересы, не только не содействовал укреплению американской экономики — но даже, наоборот, легко обогащаясь, менеджеры делали это за счет других.

Предыдущие десятилетия показали, что высший менеджмент необязательно работает на увеличение общей стоимости акционерного капитала. Они также продемонстрировали роль инвестиционных банков как пособников и подстрекателей: банки делали деньги на организации слияний и делали деньги на распаде конгломератов. Но за этим стояла еще более глубокая проблема. Когда менеджмент добивался увеличения рыночной стоимости акций, это зачастую происходило за счет других. Фирмы часто финансировали поглощение других фирм эмиссией облигаций. При больших объемах этой эмиссии возрастает вероятность банкротства. Новые облигации могут быть настолько рисковыми, что становятся «мусорными» облигациями[121]: рынок признает, что имеет место значительная вероятность дефолта. Одним из трюков, отработанных до совершенства Майклом Милкеном[122] в период 1980-х годов была маскировка порожденных этими операциями проблем. Если заимствовать средства в объеме, превышающем необходимый (для финансирования поглощения, например. — Пер.), можно избыточные фонды использовать для обслуживания долга в течение первых двух лет или несколько дольше; такой промежуток между проведением операции и коллапсом оставляет много времени для того, чтобы свалить вину за крах на кого-нибудь другого. Но, как правило, к моменту эмиссии новых долговых обязательств у фирмы есть старые обязательства перед другими лицами — т.е. теми, кто предоставил ей кредиты, и уходящими на пенсию, фирменная пенсия которых зависит от продолжения ее существования. Эмиссия «мусорных» облигаций ведет к эрозии ожидаемой стоимости этих обязательств. В случае прочих держателей облигаций эффект становится немедленным и явным, как только курс «мусорных» облигаций падает. В случае же пенсионных фондов рядовых работников фирмы этот эффект станет явным только в момент ее банкротства. Но если акционеры и получают определенную выгоду, то это происходит за счет обязательств перед другими лицами. Очевидно, что замаскированная кража была неотъемлемой частью капитализма на протяжении долгого времени. Новые технологии Ревущих девяностых позволили усовершенствовать способы этой кражи, обеспечив высшему менеджменту богатство, далеко превосходящее самые радужные мечты манипуляторов семидесятых и начала восьмидесятых годов^{122}.

Пока капитаны промышленности трубили о достоинствах критерия максимизации стоимости акционерного капитала и при этом строили беспроигрышную для себя систему вознаграждения при любом повороте событий, ученые-экономисты занимались выяснением, почему этот критерий, особенно если он применяется с кратковременным горизонтом, может и не обеспечивать повышение общей эффективности экономики. Более того их интересовало, почему стандартная интерпретация Адама Смита, подчеркивавшая неограниченное преследование эгоистических интересов индивидуумами, является ложной. Представлялось, что в смитовской логике нет места для нравственных соображений, для таких моральных качеств, как преданность и доверие. Но сам Смит понимал ограниченность возможностей рыночного механизма, и знал, что дело обстоит не так[123]. И современная нам экономическая наука объяснила, почему экономические системы, в которых сильны эти моральные качества, фактически функционируют лучше, чем те, где они отсутствуют.

Прежние экономические теории исходили из допущения, что заключение и обеспечение выполнения контрактов не связано ни с какими издержками, и, таким образом, когда кто-то делает что-то для кого-либо другого, существует контракт, которого стороны строго придерживаются. Но это очень далеко от реалий экономической жизни, где контракты зачастую неоднозначны, они становятся предметом спорного толкования и вытекающее обращение в суд связано с весьма значительными издержками, более того, большинство экономических трансакций осуществляется без заключения контрактов. В реальном мире очень часто встречаются контракты в неявном виде, взаимопонимание и нормы поведения, обеспечивающие достаточно гладкое функционирование общества. В основе работоспособности экономических систем, в общем и целом, лежит взаимное доверие (trust). Индивидуумы делают то, что они обещали сделать. В последнее время, на примере неэффективных социумов мы убеждаемся в том, насколько катастрофическими последствиями для экономики чревато обрушение доверия. Так как выполнение контрактов в неявной форме не может быть обеспечено через суд, они могут произвольно расторгаться. Это расторжение может принести кратковременные выгоды, но таит в себе опасность огромных издержек в долговременной перспективе. В 1990-е годы важнейшие части социального контракта были развалены. И когда одна фирма нарушала свои контрактные обязательства в экономике, где господствует в качестве критерия сальдо Счета прибылей из убытков, это заставляло другие фирмы следовать ее примеру, Точно так же фирмы, придерживавшиеся принципа честности в бухгалтерском учете, испытывали давление со стороны тех, кто любыми средствами максимизировал сальдо Счета прибылей и убытков.

Современная экономическая наука продемонстрировала, что существуют пределы возможностей «невидимой руки» и свободного от всех ограничений рыночного механизма. В период Ревущих девяностых мы пренебрегли этими выводами современной экономической науки так же, как и уроками предшествующих десятилетий, такими, например, как крах системы С&К. Вместо этого мы предоставили в распоряжение высшего менеджмента корпораций новые стимулы и более совершенные инструменты для личного обогащения за счет других.

В числе героев Ревущих девяностых были лидеры финансового сектора, ставшие ревностными миссионерами рыночного механизма и «невидимой руки». Финансовый сектор был поднят на невиданные высоты. Мы убеждали себя и других в необходимости внимать дисциплинирующим импульсам финансовых рынков. Финансовый сектор лучше знает, что хорошо для экономики, и, следовательно, подчиняясь финансовым рынкам, мы повышаем темпы роста и воздействуем процветанию. Все то щедрое вознаграждение, которое пожинали финансовые рынки, представлялось вполне заслуженным потому, что оно составляло лишь небольшую долю благ, создаваемых ими для всех нас.

Но за всем этим стояла лишь близорукая рекламная шумиха, организованная самими финансовыми рынками. По своей природе интересы финансовых рынков скорее кратковременны, чем долговременны. Они проталкивали политику, которая могла приукрасить их отчетность на коротком отрезке времени, но при этом подрывавшую силу экономики в долговременной перспективе. Эта политика обслуживала их, но не общие интересы, когда она увеличивала нестабильность и фактически снижала долговременные темпы роста.

Чарльз Э. Уильсон (Charles Е. Wilson), президент Дженерал Моторз, гордо объявил пятидесятые годы периодом высшей точки расцвета автомобильной промышленности: «Что хорошо для Соединенных Штатов, хорошо для Дженерал Моторс и наоборот». Новое заклинание гласило: «Что хорошо для Голдмен Сакс или Уолл-стрит, хорошо для Америки и для всего мира». Ревущие девяностые были хорошим временем для Уолл-стрита. Там делались деньги как на слияниях, так и на распадах конгломератов.

Делались деньги, когда потоки капитала направлялись в новые рыночные экономики. Делались деньги на реструктуризации, следовавшей за экономическим хаосом, вызванным изъятием Уолл-стритом своих капиталов. Делались деньги на рекомендациях вне зависимости от того, были они верными или нет, следовали им или нет.

Большая часть политических мер помогала финансовым рынкам делать как можно больше денег. Дерегулирование предоставило Уолл-стриту новые возможности, за которые там быстро ухватились. Плохая система бухгалтерского учета и снижение налога на прибыль от переоценки капитала подпитывали «мыльный пузырь». За рубежом крупные выкупы означали, что государство должно рефинансировать возврат кредитов, когда дело оборачивалось не так, как предполагалось. То же самое было и при выкупе долгов С&К у нас дома.

Теперь, когда позолота осыпалась, предстоит усвоить основные уроки: финансовые рынки не являются кладезем премудрости; то, что хорошо для Уолл-стрита, может быть как хорошо, так и не хорошо для остального общества; финансовые рынки близоруки; страна, подчиняющаяся исключительно дисциплине финансовых рынков, ставит себя под угрозу.

Наши новые финансовые герои присоединились к тем, кто распространял еще один миф: миф о том, что причиной экономических проблем является большое государство, заставляющее нас платить высокие налоги и зарегулировавшее нас вплоть до полного удушения: надо урезать государство, снизить налоги, дерегулировать экономику. Но дерегулирование далеко не всегда дает простор мощным силам, обеспечивающим устойчивый долгосрочный рост; чаще оно создает новые источники конфликта интересов, новые возможности манипулирования рынками. Как мы уже видели, рыночный механизм умудрился растранжирить сотни миллиардов долларов. Большинство высших корпоративных менеджеров, заправлявших этим балом, вышли сухими из воды, прикарманив миллиарды, предоставив как акционерам, так и рядовым работникам нести все тяготы. Рядовые налогоплательщики должны были расплачиваться по счетам в результате дерегулирования электроэнергетики в Калифорнии, а также надвигавшихся почти с полной гарантией дефолтах корпоративных пенсионных фондов; к счастью, однако, в гораздо меньшем масштабе, чем в предыдущем эпизоде дерегулирования в период правления Рейгана.

В числе распространявших миф о слишком большом государстве были и те, кто при этом наживался на ослаблении регулирования (в бухгалтерском учете), на дерегулировании (например, в электроэнергетике и газоснабжении), на государственных субсидиях и государственной помощи при навязывании своих проектов за рубежом, на государственных инвестициях в НИОКР. Большая часть возможностей, на которые опирался бум в Новой экономике, исходила, в свою очередь, из Интернета, созданного государством; использовали множество нововведений, ставших возможным благодаря достижениям фундаментальной науки. К этим нововведениям относятся, в частности, и биотехнологии, полученные на основе финансировавшегося государством прогресса в области медицины и биологии.

Миф о том, что более низкие налоги будут содействовать огромному приросту сбережений и стимулируют прилежный труд, оказался в примечательном противоречии с фактами. Рейган значительно снизил налоги; но ни сбережения, ни трудовая деятельность не обнаружили прироста, рост производительности оказался едва заметным. Клинтон повысил налогообложение богатых слоев, что обошлось без великих катастрофических последствий.

Америка никогда не принимала полностью миф о том, что большое государство — это плохо. Большинство американцев продолжало верить, что в экономике есть место для государства, и не только в области регулирования, но и в обеспечении жизнеобеспечивающих услуг — образование, Система социального обеспечения, Медикэр. За рубежом Америка проповедовала вариант капитализма с минимальной ролью государства, который сама она отвергла. Вместо того, чтобы рекомендовать другим странам создавать институты по образцу тех, что сослужили Америке такую хорошую службу (например, Федеральная резервная система с мандатом поддерживать занятость и рост, а не только стабильность цен), мы толкали их к фундаменталистско-рыночной модели капитализма. Мы были озабочены концентрацией СМИ у себя дома, и в то же время побуждали другие страны к приватизации СМИ без учета этой опасности.

В условиях, когда министерство финансов США сделалось центром разработки мировой экономической политики, неудивительно, что главный акцент политики был перенесен на свободу движения капитала. Это обеспечивало Уолл-стриту новые возможности обогащения, но делало развивающиеся страны уязвимыми для огромных рисков безо всякой за это компенсации. Поступление капиталов в эти страны несколько повысило темпы роста, но ущерб, который им был нанесен отливом капиталов или уровнем процентных ставок, обеспечивавшим сохранение притока капитала, далеко превосходил временные выгоды. Странами с наиболее высокими долговременными темпами роста — они же, между прочим, и смогли привлечь большую часть прямых иностранных инвестиций — были страны, где государство регулировало движение капиталов с целью его стабилизации.

Американцы всегда верили в капитализм и рыночную экономику, наши успехи и поражение коммунизма усилили эту веру и подняли ее на новую высоту. Всегда существовало несколько моделей капитализма (американская модель отличается от японской и европейской), но успех Америки по сравнению со странами других моделей породил веру, что американская модель пригодна не только для Америки, но и для всех остальных стран. Эта вера привела к открытию панацеи против всех экономических бедствий, Америка стала навязывать свои модель всему миру.

Американская система имеет очень много достоинств, но это не единственная работоспособная система; в условиях других стран другие модели могут функционировать лучше. Шведы, например, хотя и внесли коррективы в свою систему социального обеспечения, но не отказались от нее; защита, которую она предоставляет, позволяет уменьшить численность находящихся в крайней нищете — которая все еще распространена в Америке — и в то же время поощряет тех, кто принимает на себя бремя рисков, которое является существенным элементом Новой экономики. В области повышения жизненного уровня и распространения новых технологий Швеция идет, что называется, ноздря в ноздрю с Соединенными Штатами. И шведы фактически легче прошли через глобальный спад, чем Америка^{123}.

Есть и другие страны, которые верят, что их экономическая система лучше американской, по крайней мере, для них. Может быть, в них ниже жизненный уровень, но дело с занятостью и здравоохранением обстоит лучше, продолжительнее отпуска и ниже уровень стресса, отражающийся в более длительной продолжительности жизни. Там меньше неравенства, меньше бедности, меньше преступности, меньшая доля населения проводит значительную часть своей жизни за решеткой. Там есть выбор, есть возможности компромиссов.

Коллапс экономики «мыльного пузыря», скандалы с бухгалтерским учетом и другие скандалы вызвали ожидаемую реакцию остального мира: злорадство по поводу американских затруднений, неожиданного поворота в положении Америки — гордыни, предшествовавшей провалу. Но что более важно, все эти события привели к возобновлению настоящего спора о преимуществах (и недостатках) альтернативных моделей рыночной экономики.

Поскольку Америка самая сильная страна в мире, другие ждут, что мы пошатнемся, ждут нашего унижения. Безмерное рекламирование американской модели капитализма подпитывает враждебность. Трещины в нашей системе создали тем самым много возможностей для критиков Америки заявлять: «Ведь я же вам говорил». Если реклама американского капитализма была одной из приоритетных целей американской внешней политики, то наша политика сама готовила наше поражение.

Соединенные Штаты оказались в настолько сильном плену собственной мифологии и управления глобализацией в своих краткосрочных интересах, что не замечали последствий этого для себя и всего мира.

Тех, кто работал на победу Клинтона на выборах, вдохновляли не либерализация торговли и дерегулирование банковской системы, не сокращение дефицита или же снижение налогов для богатой части населения (снижение налога на прибыль от переоценки капитала). В некотором роде это были проблемы, знаковые для нашего успеха. Они доминировали в нашей программе. Некоторые из них, например, сокращение дефицита, должны были быть решены для того, чтобы мы могли взяться за решение других проблем. Другие проблемы составляли общую часть платформ Новых демократов и консерваторов, пришедших в Конгресс после выборов 1994 г., но уже назревали до этого.

В начале правления Клинтона мы раз в неделю собирались в узком кругу для обсуждения нашего видения вероятного развития экономики США и мировой экономики в ближайшие десятилетия. Мы набрасывали альтернативные сценарии того, что мы должны сделать, чтобы осуществились сценарии, соответствующие нашим интересам. Но вскоре текущие дела начали преобладать, все поглощала борьба за очередной законопроект или инициативу. Даже при более четком формулировании нашего видения мы навряд ли могли избежать всех ошибок. Политическая тактика и своекорыстные интересы вступили в игру. Но я убежден, что без такого видения вероятность ошибок больше. Консерваторы обладали таким видением, сверхупрощенным видением грубого индивидуализма, видением государства, отбирающего у индивидуумов упорным трудом заработанные деньги. Они использовали оптимизм в стиле Горацио Алджера[124] и полагали, что каждый бедный американец, стоит ему начать упорно работать, если государство не будет отнимать у него то, что законно ему принадлежит, будет в состоянии наслаждаться жизнью в достатке, являющейся уделом всякого американца по праву рождения. Вызов сегодняшнего дня состоит в том, чтобы сформулировать альтернативное видение, опирающееся не на эти мифы, а на реалии нынешней экономики и уроки девяностых годов.

Примечания:

1

laisser-faire, франц. (полностью laisser faire laisser passer) — «позвольте им делать, как они делают»: принцип, сформулированный французскими физиократами в противовес господствовавшему тогда меркантилизму (XVIII в.). Доктрина меркантилизма представила главной целью экономической деятельности, в особенности, внешней торговли, всемерное укрепление государства, как абсолютной монархии. Соответственно экономика находилась под жестким контролем государства. Физиократы выступили за невмешательство государства в экономику, в частности, против налогообложения коммерческой деятельности. Принцип физиократов в обиход классической политэкономии ввел Адам Смит (1723-1790). У него он принял форму «невидимой руки» или механизма конкуренции, хотя А. Смит и не был за полный уход государства из экономики, оставляя за ним создание транспортной инфраструктуры и регулирование внешней торговли, не исключающее протекционизма в отношении определенных отраслей. Иеремия Бентам (1748-1832) превратил доктрину lasser-fair в философию индивидуализма и утилитарной этики. Высшей точки развития доктрина получила в трудах Джона Стюарта Милля. Ввиду ее сильнейшего индивидуализма доктрина была охотно взята на вооружение фабрикантами и купцами эпохи промышленной революции. Экономисты Манчестерской школы Ричард Кобден (Richard Cobden) и Джон Брайт (John Bright) вывели доктрину на политическую арену, использовав ее для обосновании отмены «хлебных законов» в Англии (XIX в.). В США доктрина получила в XIX в. несколько иную интерпретацию: всемерной помощи государства капиталистическому предпринимательству, в частности, она использовалась для оправдания огромных государственных субсидий при строительстве частных железных дорог. В то же время ее риторика широко применялась противниками социальной политики. Она нашла также применение в идеологической борьбе против Советского Союза и стран социализма, в частности президентом США Рональдом Рейганом и британским премьером Маргарет Тэтчер. Неоспоримый факт появления в конце XIX в. монополий привел к отказу от безусловного принципа невмешательства государства — оно было призвано встать на защиту «честной торговой» практики. Появилось антимонопольное законодательство. Акцент доктрины laisser faire был перенесен с конкуренции и «невидимой руки» на мотивацию прибыли и развязывание частной инициативы посредством дерегулирования. Но то же понятие «честной торговли» стало с еще большим успехом использоваться в XX в. и начале XXI в. для оправдания протекционистских мероприятий во внешней торговле под флагом борьбы с «нечестной», демпинговой иностранной конкуренцией. — Примеч. пер.

12

Individual Retirement Account (IRA) — индивидуальный пенсионный счет (США): система пенсионного обеспечения, основанная на законе 1974 г. Любой человек может открыть в банке индивидуальный пенсионный счет и его взносы до 2000 долларов не облагаются налогом.

401(k) — пенсионный план с фиксированными взносами (см. ниже в тексте книги — глава 8), участвующих в нем наемных работников. Взносы автоматически вычитаются из их заработной платы до начисления налогов, уплата которых откладывается до тех пор, пока работник не начинает получать пенсионные выплаты. Работодатель может (но не обязан) делать взносы в пенсионный фонд. Если он их делает, то получает налоговые льготы. Накопленные в фонде средства инвестируются по указанию участников. — Примеч. пер.

121

Junk bonds — «мусорные» или «бросовые» облигации. Высокодоходные облигации, имеющие кредитный рейтинг ниже инвестиционного. Часто используются для финансирования поглощений выкупов контрольных пакетов высшим менеджментом. После поглощения либо распродаются активы поглощенной фирмы для скупки эмитированных облигаций, либо их курс искусственно сбрасывается, и они выкупаются эмитентом по бросовому курсу. Часто такие операции сопровождаются банкротствами. — Примеч. пер.

122

Michael Milken — американский менеджер инвестиционных фондов. В 1980-е годы работал в инвестиционном банке Дрексель Барнхэм Ламберт (Drexel Burnham Lambert). Ввел в широкое применение «мусорные» облигации. Мог мобилизовать значительные финансовые средства. С помощью своих мошеннических операций составил себе огромное состояние. На пике своей карьеры получал жалование в 550 млн долларов в год. В 1989 г. был осужден за мошенничество и вымогательство и приговорен к 10 годам тюремного заключения (позднее срок сокращен до двух лет) с пожизненным запретом работы в инвестиционном деле. — Примеч. пер.

123

Сам Адам Смит был далек от вульгарно-стандартной интерпретации своих воззрений. В своем более раннем труде «Теория нравственных чувств» он выводит нравственность из способности человека «... разделять какие бы то ни было чувствования прочих людей». При этом он исходит из принципов Шотландской школы философов, представителями которой были Шефтсберг, Хатчесон и Юм. В его основном труде «Исследование о природе и причинах богатства народов» нет развернутой концепции «невидимой руки». О ней лишь упоминается в двух разрозненных местах, причем делаются две важнейших оговорки: механизм «невидимой руки» эффективен лишь при условии, что (а) капитал вкладывается лишь в той стране, где создается; и (б) в экономике отсутствуют сверхприбыли. Подробнее см.: Пирогов Г. Глобализация и цивилизационное многообразие мира. М., 2002. Вопрос об интерпретации концепции «невидимой руки» ставится американским экономистом и лауреатом Нобелевской премии 2002 года Верноном Смитом, указывающим на то, что шотландские философы и вслед за ними А. Смит вовсе не утверждали, что следование собственным интересам является необходимым условием эффективного функционирования рыночного механизма. Правильная интерпретация их концепции заключается в том, что следование собственным интересам может не противоречить функционированию этого механизма в интересах общего блага. См.: Smith Vernon L. Constructivist and Ecological Rationality in Economic. Nobel Prize Lecture. Stockholm. Dec. 2002. — Примеч. пер.

124

Horatio Alger (1832-1892) — американский писатель. Певец «американской мечты»: каждый может разбогатеть, даже самый бедный, упорным трудом и целеустремленностью. Необычайно плодовитый. Им написано 134 романа. Сюжет везде один и тот же — нищий в лохмотьях пробивает себе путь в миллионеры. В свое время пользовался огромной популярностью, видимо, привлекая американского читателя своим неистребимым оптимизмом. — Примеч. пер.