• Главная
• Контакты
• Нашёл ошибку
• Прислать материал
• Добавить в избранное

С момента своего возникновения капитализм переживает подъемы и спады — прошлое столетие было свидетелем одного из самых мощных подъемов, Ревущих двадцатых, за которым последовал самый тяжелый из всех спадов, Великая депрессия, во время которой каждый четвертый американец остался без работы, сходные показатели имели место и в других промышленных странах. Со времени Второй мировой войны эти флуктуации смягчались, подъемы стали продолжительнее, спады более короткими и менее глубокими. Но, как мы уже отметили в предыдущей главе, к концу столетия мы испытали величайший подъем за почти треть столетия — Ревущие девяностые, когда темпы прироста взлетели до 4,4 процента^{20}, а затем последовал один из наиболее продолжительных спадов.

Много из того, что происходит с экономикой, не зависит от государства, но когда вы входите в новую администрацию нового избранного президента, вы принимаете за само собой разумеющееся, что ваша репутация и сохранение вашего рабочего места, равно как вашего босса, наверное, все-таки зависят от состояния экономики. И если вы при этом еще и экономист, вы знаете, как изменчивы и даже порой жестоки бывают суждения людей. Джордж Г.У. Буш не смог добиться переизбрания в 1992 г., несмотря на рекордные рейтинги после победы в войне в Персидском заливе[19], и большинство обозревателей приписывает его поражение в основном плохим результатам функционирования экономики. Сам Буш возложил ответственность на Алана Гринспена, председателя Совета управляющих Федеральной резервной системы и его экономических советников. Гринспен промедлил со снижением процентных ставок, видимо, полагая, что оживление экономики после рецессии 1990-1991 гг. начнется достаточно скоро, а пониженные процентные ставки вновь разожгут инфляционный пожар. Как говорил Буш несколько лет спустя: «Я его снова назначил, а он меня разочаровал»^{21}.

Майкл Боскин (Michael Boskin), мой бывший коллега по Стэнфорду, возглавлял Совет экономических консультантов при Джордже Г.У. Буше и принял на себя главный удар президентского гнева. Когда президентская кампания стала пробуксовывать, Буш пообещал найти новую группу экономических консультантов. Ирония, однако, состоит в том, что именно Боскин был среди тех консультантов, которые настаивали на более решительных действиях, и одним из тех, кто разделял разочарование своего босса в Гринспене.

Буш — не первый президент, споткнувшийся на плохом функционировании экономики. Форд (при котором председателем Совета экономических консультантов, был Алан Гринспен) и Картер также потерпели поражения по крайней мере частично, потому что экономическая рецессия настигла их в критический период избирательной кампании.

Как политологи, так и экономисты показали, что связь между политикой и экономикой — не просто тема для анекдотов. Существует четкая статистическая зависимость, позволяющая считать, что экономика — такой же хороший индикатор исхода выборов, как и большинство опросов общественного мнения. На выборах 1996 г. мы в Совете экономических консультантов предоставили Клинтону прогнозы исхода, которые ничуть не уступали точности опросов, на которые он полагался. (В шутку мы сказали Клинтону, что если бы он полагался на нас, а не на организации изучения общественного мнения, то он мог бы избежать неприятностей, связанных со сбором пресловутого избирательного фонда, начиная с приглашений на кофе в Белом доме и кончая предложениями переночевать в спальне Линкольна[20]. Но, как показали выборы 2000 года, эти же статистические модели предсказывали сокрушительную победу Эла Гора и, таким образом, оказались весьма далекими от непогрешимости.)

Во всем этом есть определенная доля несправедливости: многие из главных событий, влияющих на экономику, находятся вне компетенции президента, а один из важнейших инструментов управления экономикой — кредитно-денежная политика, которая устанавливает процентные ставки и управляет денежной массой, — делегирована независимой Федеральной резервной системе (ФРС). Экономика при Джеральде Форде была подорвана нефтяным эмбарго 1973 г.[21], в результате чего начался крутой рост безработицы, хотя к моменту выборов экономика уже вступила в фазу оживления. Рецессия 1979 г., способствовавшая поражению Джима Картера, была результатом комбинированного воздействия шока нефтяных цен и высоких процентных ставок, установленных ФРС.

Экономическая наука никогда не была любимым предметом Буша старшего. Подобно многим президентам до него, он тяготел к внешней политике, где полномочия президентской должности обозначены более четко. Билл Клинтон, напротив, с самого начала дал понять, что внутренняя политика занимает первое место в его приоритетах. Сделав неофициальным девизом своей кампании: «Ведь это экономика, недотепы», Клинтон пригласил американцев использовать экономику в качестве зачетной книжки успехов его президентства (что, впрочем, они бы сделали и без этого). Выдвигая лозунг: «Рабочих мест! Рабочих мест! Рабочих мест!» он четко определил, куда перенесен центр тяжести — не на инфляцию, а на безработицу. Он предложил конкретный критерий для измерения своего успеха — 8 миллионов рабочих мест за четыре года. Его план сокращения дефицита отличался дерзостью (республиканская партия выступала против этого плана почти в полном составе). И было поэтому совершенно естественным, что когда экономика начала набирать темпы, американцы были более щедры чем обычно в оказании доверия президенту и его команде. Действительно, при всей жесткой критике, которой подверглись оба президентских срока Клинтона, экономика оставалась неприступной крепостью, обеспечивавшей ему рейтинги одобрения. Фондовый рынок, казалось, отметил его уход прощальным салютом, достигнув высшей точки в последний год его президентства.

По мере того как росла экономика, возрастал и интерес нации к ней. Бизнес, технологии и финансы начали привлекать к себе такое же внимание прессы, какое раньше уделялось только спорту и шоу-бизнесу. Знаменитостями стали не только главные исполнительные директоры корпораций, но и лица, занимавшие государственные должности (министр финансов и председатель Совета управляющих ФРС, если ограничиться только двумя высшими должностями), которые раньше пользовались гораздо меньшей известностью. СМИ, разумеется, любят иметь дело с персоналиями, предпочитая легковесный и неглубокий подход. В газетных и журнальных сообщениях, редакционных статьях и разделах читательских мнений, в круглосуточных репортажах CNN и MSNBC[22] экономические комментаторы превозносили блистательность и артистизм команды Клинтона. Вершиной этой агиографии[23] было появление бестселлера Боба Вудварда «Маэстро: ФРС, Гринспен и американский бум» (Maestro: Greenspan's Fed and the American Boom), опубликованного всего за несколько месяцев до того, как экономика вошла в нисходящую спираль. Тон книги был задан предисловием: «... передаваемое следующему президенту экономическое положение (включая предполагаемый бюджетный профицит, по крайней мере, в несколько триллионов долларов для всех — от будущего президента до каждого американца — есть во многих отношениях заслуга Гринспена)». Экономическую политику стали описывать почти что в терминах спортивных репортажей, где исход соревнования зависит от проворства движений и атлетической подготовки горстки суперзвезд, работающих, как тогда было принято говорить, самоотверженно и дружно во имя процветания нации.

Истинное положение дел было, разумеется, куда менее привлекательным. Хотя все мы, кто участвовал в разработке экономической политики, в эти годы ревностно приписывали себе все возможные заслуги, мы могли только качать головой, слушая рассказы о нашей прозорливости и нашей безукоризненной командной работе.

Может быть, иногда мы действительно приближались к тому, как нас расхваливали; но часто мы были в бесконечных спорах об отдельных элементах того, что впоследствии (как будто бы оно было единым целым, без единого шва и трещинки) получило известность, как «экономическая программа» администрации Клинтона. Очень далекая от того, чтобы быть бесшовным единым целым, скорее походившая на перелатанную пеструю смесь решений — иногда смелых, иногда трусливых, иногда принятых единодушно, иногда в результате того, что маленькая группа временно завладевала доверием президента, иногда из самых благих побуждений (потому что мы пеклись о благе страны) и, по крайней мере, в некоторых случаях не из самых благих (потому что особые частные узкоэгоистические интересы представлялись президенту в более убедительной форме, чем общественный интерес). Безусловно, мы не были богами. Мы все имели свою долю в ошибках. То, что рассматривалось как наш наивысший политический успех — сокращение бюджетного дефицита — было достигнуто по причинам, в корне отличным от тех, которые выдвигали защитники политики сокращения дефицита. В конечном счете результаты любой администрации зависят в основном от того, какие карты ей сдает история, и от событий, ей неподвластных, таких, например, как атака террористов 11 сентября 2001 г. Это относится и к нам. Тем не менее делается выбор и принимаются решения, которые рано или поздно окажут определяющее влияние на наследие администрации.

Когда мы собрались в 1993 г. мы поняли, что унаследовали чудовищные проблемы. Мы застали экономику в состоянии вялого «оживления без рабочих мест» после рецессии 1990-1991 гг., но она начала выползать из рецессии задолго до вступления Клинтона в должность — ни в одном квартале 1992 г. не было спада, а в четвертом квартале 1992 г., квартале президентских выборов, экономика показала уверенные 4,3 процента прироста. Тем не менее занятость в 1992 г. оставалась ниже уровня 1990 г. На наше попечение был оставлен огромный бюджетный дефицит, который только возрастал после безумства Рейгана со снижением налогов. Эти налоговые снижения должны были самоокупиться, согласно высосанной из пальца теории, называвшейся «кривой Лаффера» (по имени ее создателя Артура Лаффера[24], преподававшего тогда в Чикагском университете).

'Эта теория утверждала: по мере того как возрастают налоги, люди начинают менее прилежно трудиться и меньше сберегать до такой степени, что налоговые поступления фактически падают! (Идея возникла на почве экономики предложения, которая акцентирует внимание на ограничениях, налагаемых на экономику готовностью людей трудиться и сберегать, в противоположность экономике спроса, которая делает упор на ограничениях, налагаемых на экономику спросом, утверждая, что фирмы не будут производить товары, если их никто не будет покупать. Неопровержимым свидетельством последнего было то, что налоговые ставки нигде на находились на таком уровне, при котором их снижение привело бы к росту налоговых поступлений). В 1992 г. дефицит составил почти 5 процентов от валового внутреннего продукта Америки. Если исключить налоговые поступления, которые надлежало перечислить в Доверительный фонд социального страхования, эта доля еще более возрастала. Статистика такого рода обычно характерна для самых бедных стран мира, но не для его самой богатой.

Бюджетная слабость Америки была только наиболее заметным симптомом серьезности проблем, стоявших перед страной. Америка всегда гордилась своим технологическим превосходством. Однако в результате тестирования в разных дисциплинах, в том числе и математике, американские студенты вдруг оказались позади студентов из так называемых новых развитых экономик Восточной Азии, таких как Сингапур, Тайвань и Южная Корея. Мы все больше формировали нашу аспирантуру в области естественных и технологических наук за счет иностранцев. Преподавая в Стэнфорде и Принстоне, я видел, что эти иностранцы не только получают более высокие отметки на вступительных экзаменах, но и превосходят своих американских коллег в ходе учебного процесса. Даже наше технологическое превосходство, по-видимому, зависит теперь от «утечки мозгов» — Америка переманивает лучшие и наиболее блестящие умы всего мира.

По уровню преступности и доле лиц, отбывающих наказание, Америка заняла одно из самых высоких мест в мире. И это тоже наводит на мысль, что дела идут как-то не так. Некоторые штаты стали расходовать больше средств на тюрьмы, чем на университеты. Уровень неравенства у нас еще не достиг состояния Латинской Америки, но поляризация уже превысила таковую в новых развитых странах Восточной Азии, которые показали, что можно сочетать высокие темпы роста с высоким уровнем экономической справедливости. За два последних десятилетия положение с неравенством в Соединенных Штатах ухудшилось. Сколько бы ни были сторонники рейганомики уверены в действенности «экономики просачивающихся вниз выгод», — концепция которой состояла в том, что рост приносит благо всем (или, как иногда образно говорили, прилив поднимает все лодки) бедные слои не получили выгод от роста восьмидесятых годов. Более того с 1979 г. беднейшие слои Америки еще более обнищали.

Но в других отношениях нам повезло. Мы не упускали случая заявлять, а иногда даже и сами верили, что оживление является нашей заслугой, хотя многое из того, что произошло в девяностые годы можно отнести на счет сил, вступавших в игру задолго до появления на сцене администрации Клинтона. Например, начали окупаться инвестиции в высокие технологии, резко повышая производительность. В большинстве крупнейших городов Америки уровень преступности начал снижаться частью по демографическим причинам, а частью вследствие того, что пошла на убыль страшная эпидемия наркомании (крэк и кокаин) восьмидесятых годов.

Те из нас, кто помогал администрации Клинтона разрабатывать экономическую политику, оказались на нужном месте в нужное время: предыдущие двенадцать лет нанесли экономике большой ущерб, но ситуация все же не была непоправимой; существовали некоторые силы, действовавшие в нашу пользу. Фактически в определенном смысле дефицит был для нас выигрышной картой: он давал нам возможность и политические рычаги для решительных действий. Окончание холодной войны означало, что стоило только сбросить военные расходы до более разумного уровня — с 6,2 процента ВВП, высшей точки в эру Рейгана, скажем, до 3 процентов — и мы могли бы ликвидировать более половины дефицита. Не могу сказать, что кто-либо из нас согласился занять свою должность из чувства глубокой уверенности в необходимости сбалансированного бюджета. Начиная с самого президента, мы все пришли в Вашингтон с совершенно другими надеждами, отраженными в предвыборной программе: «Поставим на первое место интересы народа» (Putting People First).

Но мы играли картами, которые оказались у нас на руках. Президента убедили в том, что есть приоритетная задача — задача, которая впоследствии отодвинула на задний план все другие пункты программы на протяжении ближайших восьми лет. Он должен был обуздать дефицит.

Ясно было, что в долговременной перспективе невозможно продолжать жизнь с дефицитом. При ежегодном дефиците в 5 процентов ВВП, государственный долг возрастал даже как процентная доля ВВП (поскольку средний темп роста ВВП составлял 2,5 процента). При растущем долге федеральному правительству приходилось платить по все более высоким процентным ставкам, а при растущем долге и растущих процентных ставках все большая часть федерального бюджета уходила на обслуживание государственного долга. Эти процентные платежи, в конце концов, могли вытеснить все другие виды государственных расходов.

Таким образом, рано или поздно надо было либо увеличивать налоги, либо сокращать расходы. Имело смысл упредить события вместо того, чтобы ждать дезорганизующего воздействия растущего государственного долга.

Но проблема заключалась в том, что время было самое неподходящим для таких упреждающих действий, ибо экономика еще не оправилась от рецессии 1991 г., и, в соответствии со стандартной экономической теорией, которая излагается в любом курсе экономической науки более пятидесяти лет — считалось, что при попытке снижения дефицита увеличение налогов или сокращение расходов замедлит рост экономики. С замедлением роста и увеличением безработицы должны возрасти списки, получающих социальные пособия и пособия по безработице, причем темп роста налоговых поступлений замедлится. Расходы будут расти при снижении налоговых поступлений или, по крайней мере, поступления будут расти темпом, несовместимым с поддержанием здоровой экономики. Попытка сокращения дефицита окажется донкихотством.

Но все-таки оказалось, что стратегия Клинтона сработала. В течение нескольких лет дефицит, унаследованный от Буша, превратился в огромный профицит, и экономика вошла в фазу оживления, хотя причины этого коренились в особых условиях 1990-х годов. Важно понять, почему это произошло тогда, и в чем заключается исключение, подтверждающее правило.

Чтобы понять, какую роль сыграло сокращение дефицита в оживлении 1990-х годов, нужно вернуться назад, в конец семидесятых и начало восьмидесятых годов, когда Совет управляющих Федеральной резервной системы, возглавляемый тогда Полем Волькером (Paul Volker), озабоченный растущей инфляцией, в попытке «охладить» то, что он считал «перегревом» экономики, поднял процентные ставки до беспрецедентных уровней — доходность корпоративных облигаций (ставка процента по долгосрочным корпоративным заимствованиям) превышала в конце 1981 г. и в начале 1982 г. 15 процентов. Совет управляющих ФРС гордился своим успехом — темп инфляции снизился с 13,5 процента в 1980 г. до всего лишь 3,2 процента в 1983 г. Некоторая часть связанных с этим издержек обнаружилась сразу: уровень безработицы взлетел до 9,7 процентов — уровня, невиданного в Соединенных Штатах со времен Великой депрессии. Но прошло больше десяти лет, прежде чем выявились полные издержки этого «успеха» как в Соединенных Штатах, так и за рубежом.

Внутри страны запредельно высокие процентные ставки не просто покончили с инфляцией; они опустошили американские банки, в особенности сберегательно-кредитные ассоциации С&К (S&Ls)[25], которые специализировались на ипотеке в области жилья. При том что процентные ставки по уже выданным ипотечным кредитам были фиксированными, процентные ставки по вкладам взлетели вверх, и система фактически обанкротилась. Это выяснилось примерно к 1985 г.; фактически существование проблемы уже тогда могло бы быть признано и были бы приняты соответствующие меры, если бы федеральное правительство не прибегло к некоторому бухгалтерскому трюку, чтобы замаскировать реальное положение дел. Администрация Рейгана решила спасти банки, оказав им помощь в «обнаружении» активов, стоимостью в миллиарды долларов, о существовании которых до той поры никто не подозревал. Она это сделала, разрешив банкам приписать в своих текущих балансах огромные суммы к статье так называемой «доброй воли»[26], отражавшей в основном ожидаемые будущие прибыли. Но, разумеется, подобные операции на бумаге не могут изменить реальности; банки по-прежнему должны были платить больше по вкладам, чем они получали по кредитам. Потребовалось дополнительное мероприятие, также связанное с фальсификацией учета. Рейган проталкивал дерегулирование, в рамках которого банкам было разрешено входить в новые высокорискованные области — даже покупать «мусорные» облигации»[27] — в надежде, что связанные с этим более высокие прибыли позволят им вылезти из ямы, в которую их загнал Совет управляющих ФРС, и отодвинуться от порога неплатежеспособности, причем сделать это без видимых издержек для кого бы то ни было. Конечно, при правильном ведении бухгалтерского учета банки должны были бы образовать резервы, соизмеримые с новыми рисками, которые они принимали на себя, что отражало бы более высокую вероятность дефолта; а в данном случае целью было не следование правильной экономической науке, правильному ведению учета или здоровой практике кредитования, а стремление переложить ответственность в день расчетов на кого-либо другого. Поставив свое возрождение на кон в азартной игре, выдавая высокорисковые и высокоприбыльные кредиты, они пытались получить шансы на выживание^{22}.

Прижатые к стенке С&К начали сбрасывать ипотечные кредиты. Рейгановская налоговая «реформа» усугубляла положение, предоставив ускоренную амортизацию и другие крупные льготы инвесторам в недвижимость, трезво оценившим новые правила как слишком выгодные для того, чтобы сохраниться надолго, и решившим в полной мере воспользоваться ими здесь и сейчас. Как грибы после дождя, выросли налоговые убежища в форме недвижимости, и бесполезные офисные башни поднимались к небу в одном городе за другим. К середине 1980-х годов не сданные в аренду площади коммерческой недвижимости в некоторых крупнейших городах составляли свыше 30 процентов. Тогда в условиях возрастающей критики этой налоговой щедрости администрация Рейгана сменила курс и провела налоговую реформу 1986 г., которая не только отобрала эти огромные льготы, но и ввела жесткие ограничения, направленных против налоговых убежищ.

Как налоговый закон 1981 г. вскормил бум, так закон 1986 г. придал ускорение неизбежному спаду. Лишенный налоговых льгот «мыльный пузырь» недвижимости лопнул. Произошел обвал цен, и спекулятивные акции[28] обесценились. К 1988 г. С&К были не просто больны; они нуждались в интенсивной терапии.

И они ее получили в виде колоссальных выкупных сумм, предоставленных государством. Но президент Рейган достиг того, что, может быть, и было задумано заранее: потребовалось почти десятилетие для того, чтобы ошибочность курса начала восьмидесятых — неимоверно высокопроцентные ставки, бездумное дерегулирование и эксцентрические бухгалтерские технологии — полностью выявились в своих последствиях и потребовали, чтобы ими занялись. Это стало частью наследства, переданного Рейганом своему бывшему вице-президенту Джорджу Г.У. Бушу, которому пришлось выкупать банки, что очень дорого обошлось федеральному бюджету — более чем в 100 млрд долларов — и национальной экономике, поскольку это медленно, но верно расчищало путь рецессии, последовавшей два года спустя.

Было еще и другое следствие необычайно большого повышения ФРС процентных ставок, имевшего целью борьбу против инфляции: сберегательно-кредитная система подвергалась разрушению не только в США, но и в большинстве стран Латинской Америки. На протяжении семидесятых годов страны Латинской Америки поощрялись к взятию кредитов в нефтедолларах, которые нефтедобывающие страны помещали в банках США и Европы. Эти заимствования составили миллиарды. Долг Латинской Америки коммерческим банкам возрастал ежегодно на 20 процентов (если считать вместе с невыплаченными процентами), на много быстрее, чем ВВП. В результате к 1981 г. ее общая иностранная задолженность составила почти 40 процентов от ВВП.

Неудивительно поэтому, что когда ФРС США подняла в 1981 г. процентные ставки до беспрецедентного уровня у стран Латинской Америки возникли серьезные трудности в выполнении своих обязательств. В период между 1981-1983 гг. страны одна за другой объявляли дефолт. Один из управляющих ФРС выразил мне тогда свое беспокойство по поводу того, что в ФРС не учитываются глобальные последствия ее действий. В свою защиту ФРС ссылалась на свой мандат, где требовалось, чтобы в центре внимания были последствия для Соединенных Штатов.

Но хотя Америка действовала в своих краткосрочных интересах, наше беспечное пренебрежение последствиями для Латинской Америки, подрывало претензии нашей страны на мировое лидерство. Дефолты в Латинской Америке привели также к ослаблению американской банковской системы, а тем самым и экономики США.

Тем не менее именно кризис С&К 1988-1989 гг. оказал наиболее глубокое воздействие на нашу экономику. По следам этого кризиса администрация Буша ввела новые жесткие правила регулирования банковского дела, которые препятствовали рисковым инвестициям, и по крайней мере в одной области экономики отменяли дерегулирование эры Рейгана. В результате, как и предполагалось, банковское дело вернулось на более здоровую почву, уменьшилась вероятность нового большого выкупа в будущем. Но были и более мрачные последствия, которые лишь немногие могли предвидеть. По мере того как банки стали работать над приведением в порядок своих балансов и своей деятельности в соответствие с новыми правилами регулирования, они начали сокращать выдачу кредитов. Поток капиталов, направлявшийся в нефинансовые предприятия, иссякал, и в связи с этим постепенно свертывалась и экономика США. Не понимая исходные причины проблемы, ФРС своими действиями усугубляла положение. Ошибка в такой детали банковского регулирования — решение рассматривать долгосрочные государственные облигации, очень чувствительные к изменениям процентных ставок, как абсолютно надежные бумаги — стимулировала дальнейшее решение банков вкладывать в них свои средства, что противоречило основной задаче банков: предоставлению фондов для бизнеса с целью расширения ответственности и создания рабочих мест.

Когда экономика уже втянулась в рецессию, ФРС, наконец, снизила в 1991 г. процентные ставки, но было слишком поздно. Рецессия была в некотором смысле заключительным актом трагедии, которая началась с повышения процентных ставок в начале восьмидесятых годов, налоговых щедрот 1981 г. и плохо проработанного дерегулирования финансового сектора, осуществленных при Рональде Рейгане. И хотя многие авторы пишут, что рецессия 1991 г. оказалась кратковременной и неглубокой, 3,5 млн человек, влившихся в армию безработных между 1990 и 1992 гг., или те другие миллионы, потерявшие свое рабочее место, но в конечном счете нашедшие другое, низкооплачиваемое, не разделяли этой точки зрения. И в самом деле, более внимательное изучение данных показывает, что спад был достаточно серьезным: если использовать в качестве глубины спада разрыв между потенциальной мощностью и фактическим результатом, рецессия 1991 г. вполне сопоставима со средней характеристикой других послевоенных спадов.

Билл Клинтон в основном обязан своим избранием споткнувшейся экономике и неспособности ФРС предпринять вовремя адекватные действия. На момент вступления в должность Клинтона в январе 1993 г. безработица составляла 7,3 процента, а ВВП в первом квартале того же года фактически продолжал снижение (темпом 0,1 процента). Усугубляемый рецессией бюджетный дефицит еще более раздулся и составил 4,7 процента от ВВП в 1992 г. против 2,8 процента в 1989 г. Было ясно, что экономикой плохо управляли.

Президента Клинтона убедили сделать снижение дефицита своим первым приоритетом. Это, конечно, означало, что многие пункты социальной программы, мотивировавшие его самого и большинство его приверженцев, будут отодвинуты. Президент даже отбросил сомнения в том, сработает ли эта стратегия^{23}. Как я уже упомянул выше, из стандартной экономической науки следовало, что сокращение дефицита замедлит оживление и увеличит безработицу. Те, кто давал рекомендации Клинтону, разумеется, знали, что согласно традиционной теории сокращение дефицита ухудшит экономическое положение, и если это произойдет, вся стратегия окажет обратное воздействие: более медленный рост приведет к еще большему дефициту. Поэтому мы старались по возможности «передвинуть» сокращение дефицита, т.е. сделать так, чтобы более крупные сокращения пришлись на более отдаленные годы. Мы надеялись, что к тому времени экономика достаточно окрепнет, чтобы противостоять этим неблагоприятным воздействиям.

Это была очень рискованная политика для президента, избранного с программой: «Рабочих мест! Рабочих мест! Рабочих мест!». Казалось, что поджимаемые политическим давлением и временем экономисты Клинтона опрокинули результаты десятилетий развития экономической науки. Десятилетиями консерваторы пытались опровергнуть Кейнса и его призыв к государственному вмешательству в периоды экономических спадов. Но мы, банда экономистов Клинтона, так называемые Новые демократы за сжатый до предела промежуток времени осуществили то, чего длительное время не смогли сделать консерваторы, ибо экономика вступила в фазу оживления и при этом сокращение дефицита получило общее признание.

Действительно ли идеи Кейнса уже мертвы? Нужно ли переписывать учебники? Являются ли маленькое государство и бюджетный дефицит ключом к экономическому успеху? Если преобладает стандартная интерпретация истории, то ответ будет, по всей вероятности, положительным.

Но эта привязка к сокращению дефицита пришла в науку и политику вместе с новой теорией. Надеялись, что сокращение дефицита приведет к снижению процентных ставок по долгосрочным кредитам, а низкие ставки, в свою очередь, приведут к росту инвестиций, и рост инвестиции вновь запустит мотор экономики. Наша надежда возлагалась на то, что способ, которым мы тщательно реструктурируем сокращение дефицита и рост инвестиций, индуцируемый низкими процентными ставками по долгосрочным кредитам, более чем перевесит прямое воздействие повышенного налогообложения и сокращения государственных расходов.

Тем не менее здесь возникали некоторые теоретические проблемы, помимо тех очевидных, о которых говорилось раньше, которые бросали прямой вызов теории, фактическим данным и всему тому, чему учат в любом курсе макроэкономики во всем мире. Если рынок облигаций поверит в сокращение дефицита где-то в будущем, процентные ставки снизятся. Мы отдались на милость переменчивых рынков облигаций, тех самых людей, которые иногда проявляли иррациональный оптимизм, а иногда — столь же иррациональный пессимизм. Наша судьба решалась тем, каковы будут оценочные суждения торговцев облигациями, в большинстве враждебных к Клинтону и к его повышению налогов, — суждения по поводу того, будем ли и сможем ли мы провести в жизнь наши обязательства по сокращению дефицита. Никто из нас, включая президента, не чувствовал себя достаточно уютно.

И если бы президент видел статистические данные, показывавшие, что инвестиции зачастую не слишком реагируют на изменение процентных ставок — факт, который мы наблюдали в 1991 г., а уже после всего — в 2001 г., когда ФРС раз за разом снижала ставки, — он должен был бы чувствовать и чувствовал бы еще большую тревогу.

Если сокращение дефицита, как правило, снижает темп оживления, то мы можем приписать силу данного оживления последовательности событий, которую, с одной стороны, никто не ожидал, а с другой — не был в состоянии понять ее полностью, по мере того как она развертывалась. Сокращение дефицита, проводимое администрацией Клинтона, привело к рекапитализации американских банков; это произошло неумышленно, но более чем что-либо способствовало разогреву экономики.

Рассмотрим, как сработал этот механизм: по следам кризиса сберегательно-кредитной системы было принято новое регулирование, в соответствии с которым от банков потребовали поддержания адекватных резервов капитала на случай снижения поступлений по выданным кредитам. Размер этих резервов, разумеется, связан с рисками, принимаемыми на себя банками. Экономисты, занимавшиеся этими проблемами, в том числе Майкл Боскин соглашались, что риск в сложившейся ситуации выходил далеко за пределы, при которых возможно банкротство; существовала также опасность падения стоимости активов. С этой точки зрения долгосрочные государственные ценные бумаги являются сильно рисковыми, даже если непосредственно не грозит опасность дефолта, поскольку их курс может резко упасть в условиях роста процентных ставок. Но даже тогда, когда в 1989 г. государство ввело жесткие стандарты ведения банковской деятельности, ФРС разрешила банкам рассматривать долгосрочные государственные облигации как безрисковые бумаги. Банки, конечно, были счастливы, поскольку это увеличивало их краткосрочную рентабельность, ибо долгосрочные государственные бумаги были высокодоходными. Используя средства вкладчиков для покупки долгосрочных облигаций, банки могли получать весьма приличную прибыль. (В 1991 г., например, доходность долгосрочных государственных облигаций составляла 8,4 процента. Казначейские обязательства при этом приносят в среднем только 5,4 процента, а ставки по депозитным сертификатам[29] были обычно еще ниже). Но это была слишком опасная стратегия. Если бы процентные ставки повысились — что было вполне возможно в условиях быстро нарастающего бюджетного дефицита, — курсы облигаций могли резко упасть, и государству пришлось бы второй раз платить за «разбитые горшки».

Таким образом, сверхагрессивный подход к бухгалтерскому учету привел к передаче ложной информации, ошибочным решениям и серьезным последствиям для экономики США. Более высокая доходность долгосрочных облигаций служит для компенсации инвесторам риска падения их курса. Но ФРС предоставила банкам право на такой вид бухгалтерского учета и набор регулирующих правил, которые вообще никак не отражали риск. И именно это делало данную стратегию «рентабельной». Наверное, следовало бы заставить банки продолжать создание резервов для защиты себя от риска падения курсов государственных облигаций, но таких попыток не было и банки этого не делали.

К счастью, до некоторой степени благодаря успехам Клинтона в сокращении дефицита, долгосрочные процентные ставки резко упали с 9 процентов в сентябре 1990 г. до менее чем 6 процентов в октябре 1994 г. Курсы долгосрочных облигаций выросли. И в результате своей рискованной игры банки вдруг увидели неожиданное улучшение состояния своих балансов. Кроме того, долговременные процентные ставки находились теперь на низком уровне, вследствие чего долгосрочные облигации утратили свою инвестиционную привлекательность. Банки взялись за поиск других источников прибыли. Они возвратились к своему истинному бизнесу, т.е. кредитованию. Именно возросшая готовность банков к предоставлению кредитов изменила ситуацию, и именно действия администрации Клинтона по плану сокращения дефицита и их неожиданное воздействие на рекапитализацию С&К позволили вновь поставить экономику на ноги.

Поэтому решение о сокращении дефицита может быть охарактеризовано как удачная ошибка — правильные решения были приняты из неверных соображений. И успех основывался на другой удачной ошибке — отказе ФРС от повышения процентных ставок на ранних этапах оживления, что она обязательно бы сделала, если бы не ее недооценка силы оживления, такая же как ее серьезная недооценка силы предшествующего спада.

ИГРА НА УВЕРЕННОСТИ В ПЕРСПЕКТИВАХ: АЛЬТЕРНАТИВНОЕ ОБЪЯСНЕНИЕ[30]

Итак, стратегия сокращения дефицита сработала. Однако этот процесс протекал очень сложными и неожиданными путями — и самым неподходящим образом в противоречии с убеждениями и экономическими интересами могущественных людей и институтов, истинной программой которых было ниспровержение кейнсианской экономики и/или снижение роли государства. Они говорили, что, сократив дефицит, администрация восстановила уверенность банкиров и инвесторов — уверенность, подорванную безответностью государства в расходовании средств. Ободренный таким образом бизнес вновь вернулся к инвестированию в инновации, потребители вновь стали тратить деньги, и оживление стало набирать скорость. Программа «ястребов» относительно сокращения дефицита была ясна: держать дефицит на низком уровне даже в фазе рецессии и прислушиваться к желаниям финансовых рынков — если вы настроите их против себя, вы пропали.

В этой часто повторяемой интерпретации, концентрирующей внимание на уверенности в перспективах, есть зерно истины, но к уроку, который следует из всего этого извлечь, надо, разумеется, подходить более осторожно. Мы затратили много времени на то, чтобы обеспечить уверенность, или, говоря менее вежливо, «жонглируя» статистикой, подчеркнуть наши политические успехи. Но это не были шаманские методы прежних администраций, объявлявших, что сокращения налогов будут самоокупаемыми, и, как говорили некоторые, это произойдет в результате взрывного роста выпуска, которых эти сокращения инициируют. Наши обещания были реалистичны, хотя мы упорно работали над тем, чтобы экономика превзошла обещанные нами показатели. Возьмем, например, обещанное Клинтоном создание 8 млн рабочих мест, которое было более чем перевыполнено — за восемь лет было создано 16 млн мест. Не мы создавали эти рабочие места, их создала американская экономика, и почти любое оживление, заслуживающее этого названия, обеспечило бы достижение этих целей. Если бы экономика не смогла создать по крайней мере 8 млн рабочих мест, безработица оказалась бы столь велика, что о переизбрании Билла Клинтона не могло быть и речи. Мы назначили планку, будучи уверенными, что ее достигнем, если будем хорошо управлять экономикой. Но это была очень важная планка, особенно для тех, кто получил рабочие места — 5,5 млн новых рабочих мест только за первые два года нахождения у власти администрации Клинтона. Это намного превзошло наши наметки и было, разумеется, гораздо лучшим результатом, чем потеря 2 млн рабочих мест в начале пребывания в должности администрации Буша младшего.

Мы действовали и иными методами, упорно формируя общественное мнение и настроения рынка. Когда публиковались определенные данные ежемесячной экономической статистики, впечатляюще демонстрировавшие новые рекорды снижения безработицы и стабильной инфляции, мы пользовались этими случаями, чтобы помочь журналистам разобраться в том, почему экономика выдерживала теперь низкие уровни безработицы, не подливая масла в огонь инфляции. Мы прилагали все усилия для того, чтобы помочь прессе интерпретировать данные в соответствии с нашим хладнокровием в отношении инфляционной угрозы. Хотя установка процентных ставок являлась прерогативой независимой Федеральной резервной системы, в ФРС на самом деле инфляция была идефикс, и мы работали за сценой, убеждая рынки и общественное мнение, а также Алана Гринспена в том, что держим инфляцию под надежным контролем. Истина была на нашей стороне, и это облегчало нашу задачу.

Отметим этот важнейший пункт. Мы не были бы в состоянии убеждать народ и рынки в течение длительного времени, если бы истина была против нас. Уверенность играет роль, но ее нельзя создать при помощи волшебной палочки. Именно экономическое оживление обеспечивало уверенность, а не наоборот. Уверенность может быть очень полезным источником положительной «обратной связи», но без стоящих за ним фундаментальных основ для оживления — допустим, рекапитализация банков не состоялась, что они не получили возможности стимулов для продолжения кредитования и «прямое» отрицательное воздействие сокращения дефицита не было бы компенсировано косвенным положительным воздействием роста инвестиций — никакая ободряющая пропаганда, каким бы ни был ее масштаб, не могла бы изменить реальности.

С течением времени я пришел к убеждению, что аргумент уверенности есть последний оплот тех, кто не может найти лучших аргументов: не имея ни прямых, ни косвенных свидетельств того, что дефицит либо способствует росту, либо его подавляет, они объясняют это наличием или отсутствием доверия. Не имея прямых свидетельств того, что более низкие налоговые ставки стимулируют рост, они снова объясняют это доверием. Причина привлекательности аргумента доверия для очень многих состоит в трудности его опровержения. Мы можем измерить дефицит и налоговые ставки и оценить их воздействие на рост. Но доверие слишком неуловимо и не поддается точному измерению^{24}. И поэтому вчерашние бизнесмены, став политическими деятелями, могут смело утверждать, что из первых рук знают, как мыслит бизнес, и их утверждения не оспариваются.

Сегодня опубликован целый ряд книг, воспевающих смелость Клинтона и его неуклонность в борьбе против дефицита. Когда он выдвинул свою кандидатуру, он задумался о существе социальных реформ — использование Системы социального страхования и здравоохранения, улучшение систем образования и профессиональной подготовки, расширение гражданских прав. Но добился он успеха потому, что сосредоточил усилия на экономике, и это нашло отклик у избирателей. Сокращение дефицита было только одним из мероприятий, необходимых для оздоровления экономики. Несмотря на широко разрекламированные реформы Рейгана, осуществлявшиеся на базе подхода «со стороны предложения», — снижение налогов и дерегулирование — которые, как предполагалось, должны были ускорить экономический рост, долгосрочные темпы роста едва превысили половину темпов пятидесятых и шестидесятых годов. И поскольку темп роста, который все-таки имел место, в основном облагодетельствовал только самых богатых американцев, а те, кто находился внизу социальной пирамиды, фактически ощутили снижение своих реальных доходов, Америка столкнулась с ростом социально-экономического неравенства.

Неравенство и рост относились к нашей сфере заботы. Ответственные государственные финансы были предположительно областью экономической политики консервативных республиканцев, но после двенадцати лет фискального расточительства, после снижения налогов, которое, по словам Рейгана, должно было самоокупиться за счет придания импульса экономике, чего на самом деле не произошло, на долю Клинтона досталась грязная работа расчистки мусорных куч, без какой-либо помощи со стороны республиканцев, единодушно выступивших против программы сокращения дефицита Клинтона.

Республиканская оппозиция сформулировала новую дьявольски хитроумную интерпретацию рейгановского сокращения налогов. Они стали утверждать: на самом деле они не верили в экономику предложения, что снижение налогов может «пришпорить» экономику настолько, что налоговые поступления и в самом деле возрастут. Они, конечно, знали, что будут дыры в федеральном бюджете, но надеялись, что этот дефицит средств вынудит сократить государственные расходы. Истинная их программа заключалась в том, чтобы спровоцировать резкое свертывание деятельности государства, и поскольку Рейган проталкивал огромное увеличение военных расходов и мало что делал для сокращения субсидий корпорациям, это означало гигантское урезание остальных государственных услуг.

Однако, запустив процесс, республиканцы не смогли осуществить задуманное сокращение этих остальных государственных услуг, вследствие чего они так и не смогли поставить бюджетный дефицит под контроль^{25}. Шаманство в области экономической не сработало, и политическая смелость республиканцев иссякла: ведь гораздо легче снизить налоги, чем сократить расходы. Заклеймив в начале правления Клинтона демократов как придерживающихся курса «облагай налогом и трать», республиканцы надеялись еще раз свалить вину за бюджетный дефицит на демократов. Но Клинтон поверг их в изумление: он предложил не только сокращение расходов, но и повышение налогов. Таким образом, издержки корректировки распределялись между тем и другим вариантом экономической политики.

Формально сокращение дефицита — дело нехитрое: нужно сократить расходы и повысить налоги. Но и то и другое крайне неприятное дело с политической точки зрения. Хотя в основе поражения Буша в 1992 г. лежали, главным образом, плохие экономические результаты, его ограниченное повышение налогов — после его обещания этого не делать — достаточно дорого обошлось ему в политическом аспекте. Клинтон же принял очень смелое решение: не только сократить расходы, но и повысить налоги, преимущественно для богатых, которые захватили львиную долю результатов экономического роста двух предшествовавших десятилетий. Даже после повышения налогов уровень их благосостояния оставался гораздо выше, чем еще в недавнем прошлом, в резком контрасте со снижением доходов бедных слоев населения. Неудивительно, что решение Клинтона наткнулось на активную оппозицию: республиканцы уверяли, что налоги станут помехой экономическому росту. Но этого не случилось, на самом деле богатые продолжали становиться еще богаче относительно остального населения. Это был акт политического мужества — политический риск, который себя оправдал, но, как мы уже видели, причины успеха были вовсе не те, на которые мы и те, кто нас поддерживал, ссылались, когда разрабатывали и предлагали его.

Клинтон даже предложил совершенно блестящую идею: почему бы не облагать налогом «вред» — например загрязнение, а не «благо» — упорный труд и сбережения? Но загрязнители, те, кто выбрасывал газы, создающие парниковый эффект, источник глобального потепления, сопровождаемого хаотическими метеорологическими явлениями, причинившими такой большой ущерб в последние годы, и слышать не хотели об этом. Что, впрочем, совсем неудивительно. Энергетические компании объединились с производителями автомобилей и угольной промышленностью, образовав широкую коалицию эгоистических интересов, чтобы превратить то, что могло бы обеспечить широкую базу налогообложения, что увеличило бы нашу энергетическую независимость и экономическую эффективность, улучшив попутно состояние атмосферы, в ничтожный 4,3-процентный налог на бензин.

Сокращение дефицита придало драматический характер первым месяцам пребывания администрации Клинтона у власти. Шла борьба хороших парней против плохих, тех, кто выступал за ответственное отношение к государственным финансам против безответственных. В качестве Новых демократов мы чувствовали, что наше политическое будущее требует изменения имиджа демократической партии как «партии облагающих налогами и тратящих государственные средства» — хотя это значительно меньше сказалось на восприятии электоратом, чем мы надеялись, и мало изменило риторику республиканцев.

Однако, если отвлечься от проблем партийной политики и подойти к вопросу с точки зрения того, положительно ли это сказалось на ситуации сегодняшнего дня, я думаю, что в сокращении дефицита мы зашли слишком далеко и если мы не научимся правильному подходу к проблеме дефицита, экономическая политика в будущем окажется деформированной, а экономическое процветание — поставленным под угрозу. С течением времени даже администрация Клинтона все более и более запутывалась в вопросе о роли сокращения дефицита. Если сокращение дефицита вывело нас из рецессии, то другие страны, подвергшиеся рецессии, также должны сокращать свои дефициты, и эту политику по нашему настоянию МВФ навязывал развивающимся странам, причем с катастрофическими результатами, особенно в Восточной Азии и Латинской Америке. Но когда дело дошло до Европы и Японии, экономический рост которых оказывал сильнейшее влияние на наш экспорт и таким образом на наш рост, наша уверенность поколебалась. Я председательствовал в Комитете по экономической политике Организации экономического сотрудничества и развития (ОЭСР), куда входила группа промышленно развитых стран, объединившихся для того, чтобы делиться опытом и, соблюдая условия равенства, побуждать друг друга к проведению «хорошей» экономической политики. В середине девяностых годов шел здоровый экономический рост в странах с возникающими рыночными экономиками, но не в передовых промышленных странах. Америка настойчиво рекомендовала им более активную макроэкономическую политику роста. Они нуждались, например, в структурных реформах, изменении своего трудового законодательства; но с нашей точки зрения всего этого было недостаточно. Мы неоднократно призывали Японию и Европу к политике, стимулирующей экономический рост. Американская точка зрения была предельно ясна: Япония нуждается в дефицитном финансировании экономического роста, в стимулирующей макроэкономической политике.

Для экономики, столкнувшейся со спадом, выгоды, например, от увеличения государственных расходов намного превышают связанные с этим издержки, даже если эти увеличения происходят за счет бюджетного дефицита, расходы в этом случае являются высокорентабельными инвестициями. Когда экономика функционирует ниже уровня полной мощности — т.е. в состоянии рецессии — 100 млрд дополнительно израсходованных государством долларов, как правило, дают эффект увеличения ВВП, многократно превышающего эту сумму (в теории это называется эффектом мультипликатора). Для простоты пусть это будут 200 млрд долларов. Одним из главных выводов современной экономической науки является то, что рост порождает рост: если экономика растет день ото дня, то это увеличивает вероятность того, что она будет расти в будущем году и еще через год. Высокие темпы роста стимулируют научные исследования и дополнительные инвестиции. Соблюдая осторожность, допустим, что лишь половина из указанных 200 млрд сохранится в качестве устойчивого роста. Но и это уже означает, что 100 млрд разовых инвестиций, произведенных сегодня, обеспечили 100 млрд долларов ежегодного устойчивого прироста ВВП в дополнение к тем 200 млрд долларов, которые страна выиграла сразу же. Увеличится, однако, внешний долг страны; для Америки это означает, что нужно заимствовать 100 млрд долларов за рубежом под ставку, скажем, в 6 процентов. Короче, мы будем отдавать иностранцам 6 млрд долларов ежегодно, но 94 млрд долларов останутся при этом у нас дома.

Полезно было бы провести мысленный эксперимент: что произошло бы, если бы мы осуществили гораздо более умеренное сокращение дефицита? Экономическая наука не может проводить экспериментов в реальном формате, мы не сможем переиграть историю и поэтому никогда не сможем считать наши выводы достоверными. Однако мы вправе делать заявления такого рода, как, например, «мы исходим из предположения, что дела могли пойти по-другому, и если на самом деле исход оказался неудачным — поставить вопрос, могли ли бы мы действовать иначе?».

Мы должны начать с общего урока, который обычно упускается из виду в разгар экономического спада. Он заключается в том, что каждый спад когда-нибудь кончается. Экономическая политика вносит свои коррективы; она может как сократить время спада, так и продлить его, сделать спад менее или более глубоким. Она может продлить фазу роста. Но экономические флуктуации сопровождают капитализм с самого его возникновения; каждый подъем заканчивается спадом и каждая рецессия сменяется оживлением.

Из этого следует, что мы можем быть уверены в том, что если бы масштаб нашего сокращения дефицита был меньше, в конце концов все-таки пришли бы к оживлению. Мы просто остановимся на наблюдении, что дефицит был сокращен и началось оживление экономики, делая отсюда вывод, что сокращение дефицита явилось причиной оживления. Сокращение дефицита ускорило снижение процентных ставок, что способствовало рекапитализации банков. Но процентные ставки так или иначе должны были снизиться. Они начали снижение даже до вступления Клинтона в должность. Силы, укрощающие инфляцию, — более слабые профсоюзы, усилившаяся международная конкуренция, возросшая производительность — уже вступили в игру, и снижение инфляции сыграло свою роль наряду с сокращением дефицита в падении долгосрочных процентных ставок.

Те же самые силы привели бы к подъему, которым были отмечены девяностые годы. Может быть, подъем начался бы немного позднее, хотя, возможно, было и более раннее его начало. Но в ретроспективе несколько более умеренный подъем опять-таки мог бы пойти на пользу экономике в долговременной перспективе.

Единственный контраргумент связан с мистическим словом «доверие», рассмотренным нами ранее. Если бы не был сокращен дефицит, распространилось бы беспокойство, что Соединенные Штаты могут превратиться в подобие банановой республики, где неуправляемыми являются и дефицит, и государственные расходы. Будет ли бизнесмен в здравом уме инвестировать в такую страну? — был ходовой аргумент. Я нахожу этот аргумент неубедительным. Одной из самых богатых и быстрорастущих областей в мире является Северная Италия — часть страны, государственный долг которой составляет более 100 процентов ВВП.

В то время как разные люди питают свое доверие из различных источников — кого-то беспокоит бюджетный дефицит, кто-то встревожен высокими налогами, взимаемыми для сокращения дефицита, а кто-то озабочен возможностью социальной дестабилизации, часто возникающей при недоинвестировании в социальные расходы — ничто не внушает доверия так, как экономический рост. Если дефицит оказывает стимулирующее воздействие на экономику, как утверждают экономисты традиционного толка, тогда дефициты — умеренного масштаба и структурированные таким образом, что рассасываются по мере оздоровления экономики, — являются лучшим средством восстановления доверия.

Технологические инновации — компьютерная революция — и процесс глобализации, изменения в экономике, начавшиеся до вступления Клинтона в должность и мало зависящие от сокращения дефицита, уже делали инвестирование в Америке привлекательным. Это были реальные изменения в экономике, которые в сочетании с ограничениями на рост заработной платы, обеспечили возможность высоких прибылей и высокой рентабельности, и сделали это именно они, а не мистическое понятие доверия.

Если этот аргумент убедителен, если реальные сдвиги в экономике, совершенствование технологий, открытие рынков в процессе глобализации были настоящими движущими силами оживления, то дефицит так или иначе был бы значительно сокращен, даже если Клинтон не так торопился с сокращением расходов.

Допустим, например, что Клинтон использовал бы дополнительные фонды для финансирования инвестиций в НИОКР, технологии, инфраструктуру и образование. С учетом высокой отдачи от этих инвестиций, ВВП в 2000 г. был бы больше, и потенциал экономического роста был бы тоже больше.

Конечно, и наш государственный долг при этом был бы больше, но больше были бы и государственные активы. Проблема состоит в том, что в рамках нашего бухгалтерского учета признаются наши обязательства (наш долг), но не наши активы. Если отдача от этих жизненно важных инвестиций действительно так велика, как показывают расчеты, то сокращение этих инвестиций, которого потребовало сокращение дефицита, сделало нашу страну беднее. Мудрые инвесторы признали бы, что в конечном счете нам придется расплачиваться за наш дефицит инфраструктуры так же, как нам пришлось бы в конечном счете возвращать любые наши заимствования. Они признали бы, что в любом случае, когда придет день расчетов, налоги все равно придется повысить. Но если эти инвестиции дали бы отдачу сверх той низкой процентной ставки, под которую государство сделало эти заимствования, и государство могло бы оприходовать эту отдачу, налоги на остальную часть экономики могли быть реально снижены.

Было очень много инвестиционных возможностей в государственном секторе с очень высокой экономической и социальной отдачей, которые мы упустили. В предыдущей главе я уже отмечал, что мы сейчас проживаем заделы в фундаментальной науке, являющиеся плодами инвестиций прошлых лет. В течение двух десятилетий Соединенные Штаты Америки недоинвестируют в инфраструктуру, вплоть до того, что стали разрушаться службы управления воздушным сообщением, наши мосты и наши дороги. В конечном счете это недоинвестирование в государственном секторе нанесет удар по доходности инвестиций в частном секторе. Так, мы недоинвестировали в центральные части наших городов. Но когда Совет экономических консультантов предложил очень умеренную программу восстановления обветшавших школьных зданий в центрах наших городов, Министерство финансов с его защищенностью на сокращении дефицита, выступило против нашего предложения. Такое состояние школ способствует сохранению тех проблем, от которых страдают центры наших городов и которые находят выражение в высоком уровне преступности, что, в свою очередь, снижает привлекательность инвестиций — получается порочный круг, который уже вывел Америку в мировые лидеры (среди стран с нашим уровнем душевого дохода) по таким показателям, которыми не стоит гордиться, — например, самому высокому числу отбывающих тюремные сроки в западном мире, так же как и по самому высокому уровню детской смертности.

Мы подвергались соблазну поддаться близорукости финансовых рынков. И мы ему поддались. Ряд бюджетных махинаций обнаружится в ближайшие несколько лет. Мы приватизировали ЮЭС Инричмент корпорейшн (USEC), обогащавшую уран (низкообогащенный уран используется в ядерных реакторах, из высокообогащенного урана делают атомные бомбы), и тем самым поставили под угрозу нашу национальную безопасность. Издержки эти трудно оценимы[31]. Но если рассматривать дело на гораздо более приземленном уровне, то получается, что эта продажа улучшила состояние федерального бюджета лишь на короткое время. Включая в бюджет поступления от продажи, мы не заметили, что USEC приносила порядка 120 млн долларов ежегодно, и этот поток иссяк после приватизации. Долговременное состояние бюджета Соединенных Штатов Америки фактически ухудшалось. Но близорукие методы расчетов, принятые на финансовых рынках, видимо, не включают подобных калькуляций. Ответственные за приватизацию лица учитывали получаемые суммы по номиналу и в соответствии с догмой сокращение дефицита. Они чувствовали все большее удовлетворение, когда текущий баланс все более улучшался — не обращая внимания на то, что это означает для будущего^{26}.

Но даже если так называемые финансовые эксперты не в состоянии понять недостатки системы бухгалтерского учета и достаточно близоруки, чтобы игнорировать провалы в нашем образовании, фундаментальной науке или в материальной инфраструктуре, нам не следует быть такими же недальновидными и неумными. В долговременной перспективе истина обнаружит себя.

Из всего этого следуют три простых урока. Первые два созвучны с тематикой, к которой мы будем многократно возвращаться: неудовлетворительная система бухгалтерского учета приводит к поступлению плохой информации и, соответственно, к плохим экономическим решениям; так называемые мудрецы финансовых рынков отличаются примечательной близорукостью; слишком сильно полагаться на них означает подвергать себя опасности. Третий урок состоит в том, что сокращение дефицита в обычных условиях не решает проблему кратковременного экономического спада; скорее оно может повредить даже долговременному экономическому росту. Ситуация 1992 г. была необычной; в обычных условиях сокращение дефицита не может обеспечить экономическое оживление.

Последний урок особенно важен для Европы, которую Пакт стабильности[32] поставил в условия жестких ограничений на проведение экономической политики, поскольку он предусматривает ограничения на размер бюджетного дефицита. «Ястребы»-сторонники сокращения дефицита проповедуют концепцию строгой фискальной экономии — сокращение государственных расходов и повышение налогов, утверждая, что это оздоровит экономику. Отвергая весь огромный исторический опыт, свидетельствующий о том, что экспансионистская фискальная политика является необходимым лекарством при экономическом спаде, они хором, повторяя друг друга, твердят, что Кейнс мертв. Тем временем в результате практического применения этой доктрины экономический спад, начавшийся в 2001 г. затягивается, и сейчас, когда эта книга пошла в печать, появились реальные шансы на то, что, по крайней мере, часть Европы тоже столкнется с рецессией. Даже Центральный европейский банк озвучил предупреждение об угрозе дефляции. Сокращение дефицита не принесло оживления в Европу, и маловероятно, что оно его принесет.

Для развивающегося мира этот урок также имеет огромное значение. Многим развивающимся странам сокращение дефицита было фактически навязано в качестве меры против начавшегося спада, и каждый раз эта мера только усугубляла спад — в Корее, Таиланде, Индонезии и Аргентине, в качестве малой выборки из огромного массива недавних провалов. Иногда страны принуждались МВФ, исповедующим докейнсианские идеи, к принятию мер, противоречащих тому, что их руководство считало наиболее адекватным интересам своей страны. Иногда страны просто не могли изыскать средств, необходимых для сокращения дефицита. Конечно, именно в целях помощи в такой ситуации был под интеллектуальной эгидой Кейнса основан МВФ: перед ним ставилась задача обеспечивать страны средствами, необходимыми для проведения экспансионистской фискальной политики в периоды экономических спадов. Но сегодня МВФ начисто забыл о своей первоначальной миссии, и, по-видимому, гораздо более заинтересован в обеспечении возврата иностранных денег, чем в помощи бедным странам поддерживать свою экономику на уровне, по возможности близком к полной занятости.

Сегодня мы живем в странном мире, где традиционно фискальные консерваторы — республиканцы — утверждают, что дефицит не играет роли — они стали современными кейнсианцами, в то время как демократы, гордые своей победой 1992 года, проповедуют концепцию сокращения дефицита даже в фазе рецессии. Подобные же дебаты ведутся в Европе, где правые выступают за отказ от Пакта стабильности, а значительная часть социал-демократов поддерживает ограничения на бюджетные дефициты. Демократы правы в том, что в долгосрочной перспективе дефициты препятствуют росту, однако дефициты могут, хотя и не всегда, стимулировать экономику в кратковременной перспективе. Налоговые снижения 2001 г. способствовали образованию долговременных дефицитов, но без достаточного для экономического оживления как в долго-, так и в краткосрочном аспектах. Тщательно разработанное целевое дефицитное государственное финансирование, напротив, может оказать стимулирующий эффект в краткосрочном аспекте и при этом подкрепить долговременный рост.

Примечания:

1

laisser-faire, франц. (полностью laisser faire laisser passer) — «позвольте им делать, как они делают»: принцип, сформулированный французскими физиократами в противовес господствовавшему тогда меркантилизму (XVIII в.). Доктрина меркантилизма представила главной целью экономической деятельности, в особенности, внешней торговли, всемерное укрепление государства, как абсолютной монархии. Соответственно экономика находилась под жестким контролем государства. Физиократы выступили за невмешательство государства в экономику, в частности, против налогообложения коммерческой деятельности. Принцип физиократов в обиход классической политэкономии ввел Адам Смит (1723-1790). У него он принял форму «невидимой руки» или механизма конкуренции, хотя А. Смит и не был за полный уход государства из экономики, оставляя за ним создание транспортной инфраструктуры и регулирование внешней торговли, не исключающее протекционизма в отношении определенных отраслей. Иеремия Бентам (1748-1832) превратил доктрину lasser-fair в философию индивидуализма и утилитарной этики. Высшей точки развития доктрина получила в трудах Джона Стюарта Милля. Ввиду ее сильнейшего индивидуализма доктрина была охотно взята на вооружение фабрикантами и купцами эпохи промышленной революции. Экономисты Манчестерской школы Ричард Кобден (Richard Cobden) и Джон Брайт (John Bright) вывели доктрину на политическую арену, использовав ее для обосновании отмены «хлебных законов» в Англии (XIX в.). В США доктрина получила в XIX в. несколько иную интерпретацию: всемерной помощи государства капиталистическому предпринимательству, в частности, она использовалась для оправдания огромных государственных субсидий при строительстве частных железных дорог. В то же время ее риторика широко применялась противниками социальной политики. Она нашла также применение в идеологической борьбе против Советского Союза и стран социализма, в частности президентом США Рональдом Рейганом и британским премьером Маргарет Тэтчер. Неоспоримый факт появления в конце XIX в. монополий привел к отказу от безусловного принципа невмешательства государства — оно было призвано встать на защиту «честной торговой» практики. Появилось антимонопольное законодательство. Акцент доктрины laisser faire был перенесен с конкуренции и «невидимой руки» на мотивацию прибыли и развязывание частной инициативы посредством дерегулирования. Но то же понятие «честной торговли» стало с еще большим успехом использоваться в XX в. и начале XXI в. для оправдания протекционистских мероприятий во внешней торговле под флагом борьбы с «нечестной», демпинговой иностранной конкуренцией. — Примеч. пер.

2

Между рынком и государством. — Примеч. пер.

3

Vivendi Universal — крупная европейская транснациональная компания, со штаб-квартирой в Париже. Имеет многочисленные дочерние предприятия. Выпускает кино-, теле- и музыкальную продукцию, а также интерактивные игры. Организует обычную и мобильную телефонную связь. Оборот в первом полугодии 2004 г. — 11,4 млрд евро, персонал 41,2 тыс. человек. Представлена в 71 стране. — Примеч. пер.

19

Gulf War — (1990-1991). В 1990 г. президент Ирака Садам Хусейн обвинил Кувейт в незаконном использовании принадлежащего Ирану нефтяного месторождения Румейла. 2 августа 1990 г. иракская армия вторглась в Кувейт, после того как 25 июля американский посол в Багдаде заявил, что спор между Ираком и Кувейтом является внутриарабским делом и не затрагивает интересов США. 8 августа Ирак аннексировал Кувейт: ООН объявила о непризнании аннексии. 25 августа Совет безопасности ООН санкционировал применение силы, если Ирак не выведет войска из Кувейта. 16 января 1991 г. началась воздушная война США против Кувейта. К 30 января 1991 г. США сконцентрировали против Ирака полумиллионную армию и к 25 февраля начали наземные операции. 3 марта 1991 г. иракская сторона запросила перемирия. 8 мая 1991 г. войска США были возвращены к местам постоянной дислокации. — Примеч. пер.

20

В январе 2002 г. в американских СМИ распространились слухи о том, что Кен Лей главный исполнительный директор корпорации Энрон — корпорация обанкротилась с величайшим скандалом в 2001 г. — имел тесные связи с Биллом Клинтоном, часто играя с ним в гольф, и за пожертвования 100 тыс. долл. в избирательный фонд демократов получил в период президентства Клинтона возможность ночевать в мемориальной спальне президента Авраама Линкольна. Достоверных подтверждений, как впрочем и опровержений (хотя демократическая печать и писала о «возмутительных сплетнях»), эти слухи не получили.

Вообще говоря, в том, чтобы переночевать в спальне Линкольна, нет никакого «святотатства». Эта комната изначально служила ему не спальней, а кабинетом. На стенах висели карты военных действий гражданской войны. Кровать перенесена сюда из гостевой комнаты, и, скорее всего, сам Линкольн на ней никогда не спал. Зато известно, что на ней спала Грейс Кулидж — супруга президента Кулиджа (1923 г.). В ее сегодняшнем виде «спальня Линкольна» оформлена по распоряжению президента Теодора Рузвельта. Она часто используются как гостевая комната для важных посетителей Белого дома. — Примеч. пер.

21

5 октября 1973 г. Сирия и Египет начали военные действия против Израиля. США и ряд других западных стран поддержали Израиль. В ответ несколько арабских стран-экспортеров нефти сократили добычу на 5 млн баррелей в сутки. Страны, не входящие в ОПЕК, увеличили производство на 1 млн баррелей, но образовавшийся дефицит в 4 млн баррелей составил 7 процентов производства нефти в тогдашнем капиталистическом мире. В итоге за 6 месяцев цены выросли на 400 процентов и составили 12 долларов за баррель в конце 1974 г. против 3 долларов в 1972 г. — Примеч. пер.

22

CNN (Cable News Network) кабельная информационная телесеть, основанная в 1980 г. Тедом Тернером (Ted Turner). Сейчас принадлежит корпорации Тайм Уорнер (Time Warner). Обслуживает в США 86 млн домашних хозяйств и 890 тыс. номеров в гостиницах. По всему миру доступна более чем 1 млрд человек в 212 странах и территориях.

MSNBC (Microsoft & National Broadcasting Company) — канал круглосуточного сообщения теленовостей в США. Обслуживает 76 млн домашних хозяйств в США. Основана в 1996 г. корпорациями Микрософт и Дженерал Электрик. Сейчас третий по популярности канал после FOX News Channel и CNN. — Примеч. пер.

23

Hagiography — описание жития святых. — Примеч. пер.

24

Arthur В. Laffer (род. 1940) — американский экономист, сторонник экономики предложения (supply-sider). Выдвинул концепцию «кривой Лаффера», согласно которой за определенным пределом повышения ставок в прогрессивной шкале налогообложения налоговые поступления не повышаются, а падают (ставка примерно в 30 процентов). С 1972 по 1977 г. был советником министра финансов Уильяма Саймона (William Simon), министра обороны Дона Рамсфилда (Don Rumsfield) и министра финансов Джорджа Шульца (George Shulz). Был главным экономистом административно-бюджетного управления (АБУ) при председателе Дж. Шульце (1970-1972). Пика карьеры на государственной службе достиг при президенте Р. Рейгане (1981-1989), при котором он был членом Консультативного управления по экономической политике (Economic Policy Advisory Board). В соответствии с его рекомендациями Р. Рейган предпринял крупномасштабное снижение налогов, сильно подорвавшее бюджетную систему США и оставившее в наследство следующим президентам огромные дефициты. На практике идея увеличения налоговых поступлений путем снижения налоговых ставок не оправдалась. «Кривая Лаффера» не имеет под собой ни теоретического обоснования, ни эмпирического подтверждения. Тем не менее его концепция все еще имеет хождение в мире, в частности, в России (пологая шкала налогообложения), где от бюджетной катастрофы спасают только поступления от экспорта нефти. Лаффер является членом совета директоров более десятка разных крупных и мелких компаний. Возглавляет основанную им в 1979 г. консультативную фирму. — Примеч. пер.

25

Savings and loan associations

26

Goodwill — престиж, деловая репутация, контакты, клиенты и кадры компании как ее актив, который может быть оценен, и занесен на специальный счет (стоимость компании сверх ее активов); не имеет самостоятельной рыночной стоимости и играет роль, главным образом, при поглощениях и слияниях. В данном случае было разрешено занести эту оценку непосредственно в баланс. — Примеч. пер.

27

Junk bonds — «мусорные» или «бросовые» облигации (США): высокодоходные облигации с кредитным рейтингом ниже инвестиционного уровня; обычно выпускаются компаниями, не имеющими длительной истории и солидной деловой репутации, часто используются для финансирования выкупов контрольных пакетов корпораций. Одним из вариантов такого использования является выпуск облигации от имени поглощаемой компании для финансирования расходов последней по поглощению. Через некоторое время рейтинг поглощенной компании резко снижается преднамеренными действиями нового руководства и облигации скупаются эмитентом и поглотителем по бросовой цене. — Прим. пер.

28

High-flyers — спекулятивные акции, отличающиеся высоким курсом или резким подъемом курса. — Примеч. пер.

29

Certificate of deposit (CD) — ценная бумага на предъявителя, свидетельствующая о наличии в банке срочного депозита на определенную сумму (инструмент денежного рынка), имеет сроки от 3 месяцев до 5 лет. — Примеч. пер.

30

От уверенности в перспективах (confidence), т.е. в сохранении благоприятного делового (инвестиционного) климата следует. trust — доверие между обществом и государством, взаимное доверие членов общества, участников рынка. См.: главу И настоящей книги. — Примеч. пер.

31

Подробнее о приватизации USEC см. в предыдущей книге автора: Стиглиц Дж. // Глобализация: тревожные тенденции / Пер. с англ. Г.Г. Пирогов. М.: Мысль, 2003.

32

Stability and Growth Pact, SGP (Пакт стабильности и роста) заключен ЕС в 1997 г., как продолжение и развитие соглашений о бюджетной дисциплине, действовавших в рамках Европейского валютного союза. Его положения полностью вступили в силу с 1 января 1997 г. вместе с созданием единой европейской валютой (евро). Пакт состоит из политического обязательства стран ЕС не допускать дефицита или профицита своих бюджетов, выходящего за пределы ± 3% от ВВП; положений о мониторинге и превентивных мерах; коллективных корректирующих мер, включающих санкции в случае выхода бюджета кого-либо из участников за эти пределы. — Примеч. пер.