• Главная
• Контакты
• Нашёл ошибку
• Прислать материал
• Добавить в избранное

Все высокоразвитые цивилизации имеют тенденцию отдаляться от тех, кто их окружает. Греки, римляне и китайцы всегда противопоставляли свою цивилизацию варварству других известных им народов: иногда это было оправданное противопоставление, как в случае римлян и германских племен или китайцев и гуннов; а иногда оно было весьма сомнительным, как, например, в случае с греками и персами. Более того, члены цивилизованного общества имеют склонность в определенный момент оглядываться назад в прошлое, чтобы дать высокую оценку своим предкам – тем, что жили в золотом веке, – и чтобы взглянуть на других с некоторой долей жалости, как на грубую деревенщину. Эти две черты культурного человека просматриваются в мексиканце классического периода, если можно так выразиться, иначе говоря – в период между 1430-м и 1520 годами.

Мексиканцы центральной части страны прекрасно осознавали ценность их культуры и ее превосходство над культурами других индейских племен. Они не думали, что только они обладают ею, но справедливо полагали, что некоторые другие племена, особенно на побережье залива, были им ровней. С другой стороны, они считали, что определенные племена были отсталыми и варварскими. Они прекрасно знали, что их собственный народ, который всего лишь недавно осел в центральной долине, также вел варварский образ жизни еще не так давно. Но они считали себя наследниками культурных людей, которые колонизировали плато и построили там свои немалые города задолго до них.

Они ни минуты не сомневались, считая себя бывшими варварами, которые унаследовали свои воинственные качества от предков-кочевников, а высокоразвитую цивилизацию, которой они так гордились, – от своих оседлых предков. Если провести еще одну параллель с нашим Древним миром берегов Средиземного моря, то можно сказать, что их отношение к себе было похоже на отношение римлян во времена Сципионов, когда те еще недалеко ушли от своих небезупречных истоков и тем не менее уже прониклись высокоразвитой культурой, которую до них развили другие.

Этим двум крайностям, которыми были варвар и цивилизованный человек, отвечают два понятия, взятые из истории в сочетании с мифами, – чичимеки и тольтеки. Чичимеками были кочевые племена охотников и воинов с равнин и гор севера. В мифическом прошлом они жили, питаясь одним мясом диких животных, «которое они ели сырым, так как они еще не понимали пользы огня… (Они одевались в шкуры зверей и) не умели строить жилища, а жили в пещерах, которые они уже находили готовыми, или делали несколько небольших жилищ из веток деревьев и покрывали их травой».

В начале XVI века ацтеки и другие племена, входившие в империю, такие, как отоми из Шилотепека, соприкоснулись с северными варварами в регионах Тимильпан, Текосаутла, Уичапан и Нопаллан и стали торговать с ними, держась от них, однако, на известном расстоянии. «Те, кого называли теочичимека, то есть совершеннейшие варвары, или сакачичимека, то есть дикие лесные люди, обитали в глубине страны, далеко от деревень, и жили в хижинах, пещерах и лесах; у них не было постоянного места жительства, и они скитались, как кочевники, с одного места на другое. Когда ночь заставала их в дороге, они спали в пещерах, если им удавалось их найти. У них был владыка или вождь… и у этого вождя была только одна жена. И точно так же все другие чичимеки имели только по одной жене. Никто не мог иметь двух жен, и каждый жил сам по себе со своей супругой в поисках средств к существованию…»

В этом же самом повествовании, которое было продиктовано отцу Саагуну его ацтекскими информаторами, далее описываются эти дикари, одетые в шкуры, с луками и стрелами в руках, умеющие использовать растения и коренья. «Это они впервые нашли и использовали корень под названием пейотль; тем, кто его ест, он заменяет вино. Точно таким же образом они применяют вредный древесный гриб нанакатль, который, как вино, вызывает состояние опьянения… Их пищей были травы и плоды опунции, корень под названием симатль и другие, которые можно найти, копая землю… мицкитль (акация со съедобными плодами), а также цветы и плоды пальмы ицкотль. Они умели доставать мед с пальм, агав и у (диких) пчел… Они ели кроликов, зайцев, оленей, змей и большое количество птиц. И так как они ели пищу, никак не приготовленную и не смешанную с чем-то другим, они были здоровыми и сильными и жили долго. Редки были случаи, когда кто-то умирал; и тогда это был такой старый человек, а волосы его были настолько седы, что умирал он от преклонного возраста».

Ценность этой картины из жизни варваров состоит не только в том, что она дает точную информацию о среде обитания, одежде и пище дикарей, но и в том, что она отражает направление мыслей ее авторов, оседлых, живущих в городах индейцах. В их глазах варвар был «человеком природы»: он был сильнее и здоровее городского жителя, он обладал тем manuum mira virtus pedumque, которое в De Natura Rerum поэт видит в древнейших людях.

Ацтеки прекрасно понимали, что четыре или пять веков до этого они жили точно так же. В те далекие времена они называли себя «варварами Ацтлана», чичимека ацтека, и вели точно такую же первобытную жизнь в течение очень длительного времени, «дважды по четыреста лет, десять раз по двадцать лет и четырнадцать лет», пока не началось их переселение. И не случайно их прежнее место обитания после Ацтлана называлось Чикомоцток («семь пещер»). Можно спросить: за счет чего же они жили? «Своими стрелами они убивали оленей, кроликов, диких зверей, змей, птиц. Они ходили, одетые в шкуры, и ели то, что сумели найти». Поэтому они были настоящими кочевниками, занимающимися собирательством и охотой и живущими так, как продолжали жить индейцы на севере Мексики еще долгое время после испанского завоевания.

Процесс адаптации к чужой культуре, благодаря которой варвары, проникшие в центральную долину, вскоре переняли обычаи, язык, законы и манеры оседлых цивилизованных людей, известен нам из хроник правящего дома Тецкоко. Члены этой династии высоко оценивали тот факт, что являются прямыми потомками Шолотля, вождя чичимеков, который возглавлял орды варваров, пришедших утвердиться здесь после падения империи тольтеков.

Шолотль и двое его преемников по-прежнему жили в лесных пещерах. Четвертому правителю, Кинацину, понравилась городская жизнь в Тецкоко, и он заставил своих соплеменников обрабатывать землю. Некоторые из его людей восстали и убежали в горы. Пятого правителя, Течотлалацина, обучила тольтекскому языку женщина из Кольуакана, и он стал привечать в своей столице Тецкоко цивилизованных людей и принимал их в свое племя. Наконец, настал черед Иштлильшочитля, который перенял все «тольтекские» обычаи, то есть обычаи цивилизованных людей, говорящих на языке нахуатль, чья культура достигла своего пика до прихода кочевников. А после него был его сын Несауалькойотль, который производит впечатление самого типичного и утонченного представителя классической мексиканской культуры. Вся эта трансформация заняла не более двухсот лет.

Ведь когда варвары достигли центрального плато, они столкнулись не только с остатками высокоразвитой цивилизации тольтеков, но и с людьми, у которых все эти культурные обычаи были все еще в ходу. Тула, без сомнения, была уже покинута, а государство тольтеков пало, но язык, религия и обычаи тольтеков сохранились в Кольуакане, Чолуле, Шочимилько, Чалько и многих других местах. Другие небольшие города, такие, как Шальтокан, были населены племенем отоми, оседлыми земледельцами с простыми нравами, которые, тем не менее, долгое время жили под влиянием тольтеков.

Свои города-государства пришельцы строили поблизости от городов тольтеков или племен, сильно подверженных тольтекскому влиянию. То же самое относилось к городам-государствам племен, которые продолжали прибывать с северных степей. Позже всех появились ацтеки. Все эти племена переняли политическую и социальную структуру своих предшественников, их богов и искусства. Они заимствовали у них форму города-государства с его советом и династией правителей, сановников, рыцарские ордена, поклонение сельским божествам, календарь, письменность, полигамию и игры в мяч. Всего того, что не смогли сделать Теодорих, Боэций и Кассиодор в Италии после падения Западной империи, мексиканцы достигли после падения Тулы; и нужно признать, что в истории человеческих цивилизаций это – самый необычный успех.

Поэтому ацтеки и их соседи знали, что они находятся на стыке двух генеалогических линий: одна из них тянется к варварам, которые ни в коей мере не позорили их и чью воинственность они культивировали, а другая ведет к тольтекам, цивилизованному народу, сделавшему своим символом Кецалькоатля, родоначальника искусств и науки, защитника знаний.

Как наследники тольтеков они ставили себя на одну доску с теми народами, которые не были варварами, а были «людьми каучука и соленой воды (Ольмека-Уицтотин), которые живут в тех краях, где рождается солнце, и которых никогда не называют чичимеками». Особенно это относилось к племенам, которые жили в провинции Шикаланко (на юге современного штата Кампече) и которые, находясь между миром мексиканцев и миром майя, состояли в дружеских отношениях с империей ацтеков, не подчиняясь ей.

Следовательно, в древней Мексике перед нами явный случай культурной солидарности, находящийся над политическими границами, явно сознательный союз, который принял традиционную форму тольтекского мифа. Можно добавить, что этот миф богат историческими элементами, смешанными с символическими фигурами. Индеец из Теночтитлана или Тецкоко, из Уэшотла или Куаутитлана считал себя не членом только данного племени или жителем данного города, а цивилизованным человеком, являющимся частью высокоразвитой культуры. Этим он противопоставлял себя не только чичимекам, оставшимся в кочевом, диком состоянии, но и простоватым отоми, и пополока, «говорящим на варварском языке», и тениме, «варварам, очень неуклюжим, глупым и неотесанным». Под этим понятием высшей культуры подразумевалось обладание определенными знаниями, занятия определенными искусствами, предписанный образ жизни и поведение, отвечавшее определенным заданным правилам.

Культурный человек – это прежде всего тот, кто умеет владеть собой, кто не выставляет свои чувства напоказ, за исключением тех случаев, когда это принято, да и тогда только общепринятым образом, кто сохраняет надлежащую, сдержанную и корректную манеру поведения при любых обстоятельствах. То, что сейчас мы называем хорошим воспитанием, имело очень большое значение в глазах древних мексиканцев и как показатель качеств каждого человека, и как необходимый фактор общественного строя.

В высших слоях общества постоянное внимание, уделяемое достоинству, было тесно связано со стремлением выглядеть степенным, невозмутимым и даже смиренным; это было крайне важно для того, чтобы оставаться на своем собственном месте. Молодых воинов винили в том, что они «разговаривали самодовольно, хвастались, говорили слишком громко и грубо» – ahuiltlatoa, totoquauhtlatoa, tlatlaquauhtlatoa, quauquauhtlatoa, как изящно сказано в «Кодексе Флорентино».

«Никогда еще ни один тщеславный, самодовольный или шумный человек не был избран сановником; никогда в петльтале или икпалли не заседал ни один неучтивый, плохо воспитанный человек, грубый и дерзкий в речах, склонный говорить вслух все, что ему приходит в голову. А если вдруг случится так, что сановник пошутит неуместно или скажет что-нибудь легкомысленно, то тогда его назовут текукуэкуэчтли, что означает «шут». Ни один важный государственный пост ни разу не был доверен тщеславному человеку, слишком вольному в речах, или человеку, который валяет дурака».

Идеалом для аристократии была всецело римская gravitas[12] в личной жизни, словах и поведении наряду с очень высокой степенью учтивости. Позволялось, чтобы такие люди, как, например, ветераны, не соблюдали всего этого, и к их несдержанности в речах и поведении относились терпимо; но их держали подальше от высоких должностей. «Те, кого звали куакуачиктин, то есть мужчины, которые были слегка не в своем уме, но большие храбрецы на войне, или отоми атлаоцоншинтин (слегка сумасшедший отоми с бритой головой), были великими воинами, но совершенно непригодными для руководящих должностей». Истинно хорошо воспитанный человек должен был казаться «скромным, а не высокомерным, очень мудрым и рассудительным, спокойным и невозмутимым». Как сказал некий отец своему сыну: «И это должно быть истиной в твоем сердце перед лицом нашего бога (Тескатлипоки). Не позволяй себе притворяться скромным, иначе тебя назовут титолошочтон (лицемер) или титланишикипиле (притворщик), так как наш господь бог видит, что в сердце, и знает все, что сокрыто».

Эта «скромность», которую, вероятно, можно было бы с большей точностью назвать гордостью, ограниченной самоконтролем, проявлялась умеренностью в удовольствиях («Не бросайся на женщин, как собака на еду»), размеренной манерой говорить («Говорить нужно спокойно, не слишком быстро, не слишком горячо и не слишком громко… придерживайся среднего тона, ни высокого, ни низкого; и пусть твои слова будут мягки и спокойны»), в осторожности («Если ты видишь или слышишь что-то неподобающее, сделай вид, что ты ничего не видел и не слышал, и веди себя тихо»), в добровольной готовности к подчинению («Не жди, когда тебя позовут дважды, откликайся немедленно с первого же раза»), в хорошем вкусе и сдержанности в одежде («Не будь слишком капризным в одежде или слишком дотошным… С другой стороны, не носи бедную, рваную одежду») и, наконец, во всем поведении человека.

На улице «ходи тихо, не слишком быстро, не слишком медленно… тех, кто не соблюдает это правило, называют ицтотомак куэкуэц, людьми, которые ходят, вертя головой во всех направлениях, как глупцы, без благородства или степенности; не ходи опустив голову, или склонившись набок, или глядя направо и налево, иначе скажут, что ты дурно воспитанный, необученный глупец».

За столом «не ешь слишком быстро или небрежно; не ешь маисовую лепешку большими кусками и не набивай себе рот, не глотай как собака, не рви лепешки на куски, не набрасывайся на то, что лежит на тарелке. Ешь спокойно, иначе над тобой будут смеяться. Перед едой вымой руки и рот; то же самое сделай и после еды».

Эти «наставления старших», уэуэтлатолли, составляли отдельную область литературы, имеющую свою собственную манеру изложения и стиль. Они показывают, какое, по мнению ацтеков, поведение подходило хорошо воспитанному человеку того времени. Уэуэтлатолли, сохранившиеся на языке нахуатль благодаря отцу Олмосу, дотошно и обстоятельно перечисляют все манеры, которые должны были стать присущими поведению молодого мексиканца знатного происхождения: как он должен был вести себя по отношению к людям, занимавшим более высокое, равное с ним и более низкое положение; как он должен был почитать стариков, показывать сострадание к несчастным, воздерживаться от легковесных слов и при всех обстоятельствах быть безупречно вежливым.

Например, вот таким инструкциям нужно следовать, если тебя пригласили на званый ужин в дом к важному человеку. «Озаботься тем, как ты входишь в дом этого господина, так как за тобой будут наблюдать незаметно для тебя. Войди почтительно, поклонись и произнеси приветствие. Не гримасничай во время еды, не ешь шумно и небрежно, как обжора; глотай не слишком быстро, а понемногу… Если пьешь воду, не втягивай ее с шумом: ты не собачонка. Не пользуйся всеми пальцами, когда ты ешь, а только тремя на правой руке… Не кашляй и не плюйся; постарайся не испачкать одежду кого-либо из гостей».

Эти правила этикета, которые так прочно внедрились в сознание индейцев, что даже в наше время они изысканно вежливы, были видны не только в жестах, позах и значении слов, но даже в оборотах речи. В языке нахуатль, тонком, богатом в средствах выражения, имелись уважительные частицы и даже уважительные спряжения. Суффикс – цин добавляли к именам людей, к которым хотели проявить уважение, к их титулам и к любому слову вообще, которому хотели придать оттенок почтительности или мягкости: Монтесумацин, почтенный Монтесума; тотацин, наш почтенный отец; ишпопойоцин, слепой, достойный сострадания.

При обращении к уважаемому или любимому человеку глаголы спрягались со специальными суффиксами. Тийола означает «ты видишь», а тимойолотиа можно перевести как «ваша светлость видит»; тимомати означает «ты думаешь», а тимоматиа – «не будете ли вы добры подумать», «не снизойдете ли вы подумать». Мики означает «умереть»; микилиа — «умереть с честью».

Наряду с тем, что обычно приличным считалось сохранять чувство собственного достоинства и вести себя просто, при определенных обстоятельствах этикет, напротив, настаивал на проявлении эмоций. Невеста, собиравшаяся покинуть дом своих родителей, отвечала на речи представителей семьи ее мужа «со слезами». Молодые торговцы, начинающие свою карьеру, почтительно слушали наставления старых почтека, и в ответ они рыдали в три ручья, чтобы показать свою благодарность и смирение.

Разве нельзя этот культ умеренности в делах и словах, эту нелюбовь к невоздержанности, которую греки называли словом «hubris», и чрезвычайно большое значение, придаваемое хорошему воспитанию и вежливости, объяснить откликом на грубость манер и неистовство страстей? Ведь этот хрупкий цветок рыцарства цвел в мире, который в XVI веке едва только возник из долгого периода войн, государственных переворотов, заговоров с убийствами и предательства.

Поколение, для которого предназначались «заповеди старейшин», было слишком молодо, чтобы помнить эти неспокойные времена; но превратности жизни и ее небезопасность, кровавые мятежи, характерные для периода господства Ацкапотсалько и начала тройственного союза, были забыты. Выдающиеся деятели тех времен, видимо, находились в тисках грубых, неудержимых страстей, ужасной ярости и похоти, и их жестокость не прекращалась, доходя до преступлений.

Первый Монтесума (чье имя «тот, кто гневается как владыка» говорит само за себя) в приступе гнева приказал убить своего собственного брата, тлакатеккатля Уэуэ Сакацина, из-за какого-то пустяка. Тиран Тесосомок и его сын Мацтлатон подсылали убийц ко всякому, кто хоть как-то задевал их. В их числе был и Чимальпопока, несчастный царь Теночтитлана, и царь Тецкоко. И даже сам мудрый царь Тецкоко Несауалькойотль совершил преступление, которое было позором для его потомков, когда, поглощенный любовью к юной Ацкашочицин, приказал предательски убить ее жениха во время сражения.

Эти мексиканцы XV века, какими мы видим их в их хрониках, были вспыльчивыми, погрязшими в интригах и неразборчивыми в средствах; они не остановились бы ни перед чем для удовлетворения своих желаний или стремления к власти. Те, кто пережил это неспокойное время, видимо, приобрели лучшие манеры в своем преклонном возрасте. Философские стихи царя Несауалькойотля, выражавшие мысли спокойного и лишенного иллюзий ума, склонного к наслаждениям, чья мудрость основывалась на знании тщетности и мимолетности бытия, наилучшим образом характеризуют период реакции, который следует за периодом потрясений и разрушений в обществе.

Эта позиция победила в конце XV и в начале XVI века, и идеал цивилизованного человека пришел на смену идеалу искателя приключений, готового ко всему. Все проявления неистовства подавлялись, и был установлен барьер для свободного выражения инстинктов. После жесточайших испытаний Мехико удалось создать образец, и в этом образце в годы правления Монтесумы II вежливость занимала важнейшее место.

По мере того как династии – в особенности династия Теночтитлана – крепли, а хаос шел на убыль, этот образец или порядок принимал форму монархии и стал зависеть в первую очередь от личности монарха. Как велика ни была его власть, ограниченная властью членов Высшего совета, она все же не была соизмерима с его обязанностями. Цари в городах-союзниках, владыки самоуправляющихся городов и конечно же прежде всего император Мексики несли тяжкий груз обязанностей. Они не только отвечали за поведение гражданского и военного управленческого аппарата, но также и за благосостояние и даже жизнь народа, за «изобилие плодов на земле». Во-первых, они должны были обеспечивать это искренней службой богам; затем они должны были принимать к этому все необходимые меры: предотвращать несчастья или уменьшать их последствия, создавать резервы, раздавать продукты питания и одежду и «демонстрировать свою благосклонность по отношению к простым людям». Если они не выполняли всего этого, люди начинали роптать на них, и император начинал ощущать, что его трон колеблется.

Официальная доктрина, которую детально излагали в своих речах ораторы во время выборов императора, состояла в том, что правителя избирают боги, что бремя занимаемого им положения ужасно тяжело и что его первейшей задачей после служения богам было защищать свой народ.

«Владыка, – говорили ему, – теперь ты будешь нести всю тяжесть бремени этого государства. На твоей спине будет лежать бремя управления. На твои плечи, колени и руки наш бог возложил задачу управления людьми, а они непостоянны и быстро впадают в гнев. Владыка, ты тот, кто в течение скольких-то лет будет защищать свой народ и заботиться о нем, как о младенце в колыбели… Учти, господин, что с этого момента тебе суждено ходить по узкой тропинке на большой высоте, где справа и слева подстерегают глубокие пропасти… Пользуясь своей властью, будь милосерден; не показывай ни клыков, ни когтей… Угождай людям и доставляй им удовольствие в виде игр и пристойных развлечений, так как, делая это, ты будешь знаменит и любим… Твоя тень защищает твой народ, ведь ты как почотль или ауэуэтль, дающий огромную круглую тень; и множество людей находится под защитой твоих ветвей».

Все документы того времени энергично подчеркивают эту функцию правителя как защитника. От него зависит вся государственная система; и, чтобы она была хорошей, человечной и соответствовала нуждам людей, император должен контролировать свои чувства – в этом ему не оставляли ни малейших сомнений в день его избрания.

«Ничего не говори и не делай с излишней поспешностью; выслушай тех, кто пришел к тебе с жалобой или принес тебе новости, спокойно и до конца… не будь пристрастен; не наказывай никого без причины… на циновках и в икпалли, где заседают высокопоставленные сановники и судьи, не должно быть ни проявлений бурных чувств, ни спешки в словах или делах; ничто нельзя делать, поддавшись гневу… Никогда не разговаривай ни с кем сердито, не устрашай никого своей жестокостью. Владыка, ты также должен стараться никогда не говорить легкомысленно, так как за это тебя будут презирать… сейчас ты должен превратить свое сердце в сердце старика, степенного и строгого… Не увлекайся женщинами… Не думай, господин, что циновка и икпалли царей – это место для удовольствий и радостей, так как, напротив, это величайший труд, печаль и наказание».

Именно монарх первым должен был подчиняться этому закону воздержания и подавлять свои бурные чувства, так как от него зависело все. Идеалом того времени был просвещенный деспот, император-философ, способный держать себя в руках, чтобы править на благо всех. Очень показательны рассказы, более или менее исторически достоверные, изложенные в хрониках. Часто они касаются Несауалькойотля, который, отказавшись к концу своего правления от приключений и необузданных привычек молодости, предстает как бы в облике Гаруна аль-Рашида. Есть истории, повествующие о том, как он, переодевшись простым охотником, выслушивал жалобы и обиды крестьян, а затем посылал за ними, чтобы они явились во дворец, и награждал их великолепными дарами.

Или же его изображают подслушивающим с балкона слова дровосека, который, взмокнув от пота под своей ношей, вскричал: «У человека, живущего в этом дворце, есть все, что ему надо. А мы? Мы измучены и умираем от голода». Царь повелел привести к нему дровосека и, посоветовав ему сначала быть поосторожнее со словами, «так как у стен есть уши», попросил его «подумать о тяжести того бремени, которое он вынужден нести, ведь он должен защищать и поддерживать справедливый порядок в таком огромном государстве»; и, наконец, он отослал его, одарив подарками.

«Этот царь был настолько полон сострадания к бедному люду, что имел обыкновение подниматься в mirador[13] с видом на рыночную площадь, чтобы наблюдать за бедняками, которые продавали соль, дрова и овощи, – этого едва хватало им на жизнь. И если он видел, что у этих бедняков не раскуплен их товар, он не приступал к еде, пока его дворецкие не уходили скупать все эти товары сами, чтобы подарить их кому-нибудь. Он особо заботился о том, чтобы пищу и одежду раздавали старикам, больным, раненным на войне, вдовам и сиротам, и таким образом он тратил большую часть податей, которые он получал».

В том же духе рассказывалось и о Монтесуме II: охотясь в садах за городом, он совершил ошибку, сорвав зрелый початок кукурузы, не спросив разрешения у крестьянина. «Господин, ты такой могущественный, – сказал крестьянин, – как же ты можешь красть мою кукурузу? Разве твой собственный закон не осуждает человека на смерть за кражу початка кукурузы или чего-нибудь равного ему по цене?»

«Это верно», – ответил Монтесума.

«Ну, тогда, – сказал садовник, – почему же ты нарушил свой собственный закон?»

Тогда император предложил крестьянину вернуть ему его кукурузный початок, но крестьянин отказался. Монтесума отдал ему свой собственный плащ, шиуайатль императора, и сказал своим сановникам: «Этот бедняк продемонстрировал здесь больше смелости, чем кто-либо, потому что он осмелился упрекнуть меня в лицо за то, что я нарушил свои собственные законы». И он возвел крестьянина в ранг текутли, доверив ему управление Шочимилько.

И что интересно в этих небольших приукрашенных рассказах, так это не то, что они описывают или не описывают реальные факты, а то, что они показывают взгляды того времени. Вот каким следует быть хорошему монарху: он должен уметь выслушивать жалобы и возражения, быть милостивым, уметь владеть собой. Он был наивысшей точкой общества и государства и должен был воплощать в себе все те добродетели, которые, согласно воззрениям того времени, считались наиболее ценными, и предполагалось, что они будут поддерживать справедливый порядок в интересах всех.

Искусства придавали культурной жизни в первую очередь высших слоев общества такое качество и утонченность, какие вызывают воспоминания о золотом веке тольтеков. Мексиканская культура не знала искусства ради искусства, и скульптура, живопись, ювелирное искусство, мозаика, искусство работы с перьями и искусство миниатюры – все это вместе выражало верования того времени и глубочайшие культурные тенденции, служило обозначением высоты ранга и окружало повседневную жизнь такими формами, которые всегда ценились очень высоко.

Об архитектуре уже рассказывалось в главе 1, и здесь мы не будем снова к ней возвращаться. Но огромные постройки были заполнены статуями и покрыты барельефами, огромная часть которых имела в своей основе религиозные сюжеты. Однако не было недостатка и в светской скульптуре: она существовала, и иногда можно найти смело высеченную голову человека из народа, иногда – знакомые растения и животных этой страны, иногда – облеченные в священные формы великие деяния императоров или исторические сцены, такие, как завоевания Тисока или освящение великого храма его преемником.

Императоры любили оставлять после себя свои изваяния в камне или золоте, и одна из немногих золотых фигурок, избежавших испанских плавильных тиглей, изображает Тисока. Четырнадцать скульпторов ваяли статую Монтесумы II в Чапультепеке и были награждены огромным количеством тканей, какао и продуктов питания, а также получили по два раба каждый.

Некоторые памятники были украшены фресками. В центральной части Мексики традиция фресковой живописи восходит к цивилизации Теотиуакана; особенно долго она жила в районе между Мехико и Миштекскими горами. Ацтекские стенные росписи исчезли с постройками Теночтитлана; но в местах, расположенных далеко от центра страны, таких, как Малиналько, все еще можно увидеть их следы.

Но хотя фрески, украшавшие стены храмов и дворцов, были уничтожены, когда сами стены обрушились под натиском пушек и кирок, мексиканская живопись сохранилась в форме пиктографических рукописей, и некоторые из них дошли до нас. Это искусство располагается где-то между письмом и миниатюрой, с его изящными, тщательно выписанными знаковыми символами, изображающими исторические или мифологические сцены.

Художник-писец, тлакуило или тлакуилоани, пользовался очень большим уважением независимо от того, работал ли он в храмах, судах или административном аппарате. Древние мексиканцы любили свои книги, и, когда руки фанатика Сумарраги отправили в огонь тысячи и тысячи драгоценных рукописей, пламя уничтожило огромную часть их культуры.

Именно малые искусства в наибольшей степени украшали жизнь, так как они прилагались – и весьма успешно – ко всему, начиная от самого скромного глиняного блюда и кончая ювелирными украшениями из золота. Ничто не было вульгарным, ничто не свидетельствовало о торопливой работе или голой погоне за внешним впечатлением и выгодой. Завоеватели были поражены необычными и роскошными изделиями ремесленников Теночтитлана, золотых дел мастеров, резчиков по камню и составителей мозаик из перьев.

Эти тольтека – как мы уже видели, они носили это почетное звание, показывающее, что они прямые продолжатели традиций золотого века, – умели плавить и создавать изделия из золота и серебра, резать самые твердые камни, составлять тщательно подобранные мозаики из ослепительных перьев, которые украшали щиты, знамена и плащи вождей и богов. Имеющимися в их распоряжении средствами для создания всех этих изысканных чудес были кое-какие инструменты, сделанные из камня, меди и дерева, влажный песок для обточки нефрита или хрусталя, но больше всего – безграничное терпение и удивительно безошибочный вкус.

Ювелиры использовали метод cire perdue для изготовления статуэток, изображающих индейцев других племен, животных (черепах, птиц, рыб, ракообразных, ящериц), и ожерелий, украшенных маленькими колокольчиками и металлическими цветочками: эти примеры приводили ацтекские источники. Они были знакомы со способом улучшения цвета золота при помощи раствора квасцов; а при помощи молоточков и стамески мастера делали из него пластинки и листочки.

Резчики по камню обрабатывали горный хрусталь, аметисты, нефрит, бирюзу, обсидиан, перламутр и т. д. при помощи инструментов, сделанных из тростника, а также с помощью песка и корунда. Они также складывали прекрасные мозаики из небольших камней.

Составители мозаик из перьев, амантека, либо прикрепляли свои драгоценные тропические перышки к легким тростниковым рамкам, привязывая каждое из них хлопчатобумажной ниткой, либо приклеивали их на ткань или бумагу с тем, чтобы получилась мозаика, в которой определенная игра цвета достигалась благодаря прозрачности изображения. Это было типично и исключительно мексиканское искусство, которое после завоевания сохранилось в виде небольших картинок из перьев, а затем полностью исчезло. Из этих хрупких шедевров не уцелел почти ни один.

Имперский чиновник, который вошел в контакт с испанцами после их высадки в районе города Веракрус, «достал из сундука несколько богатых золотых предметов отличной работы и велел принести десять мер белой ткани из хлопка и перьев, и на это действительно стоило посмотреть». Согласно местным источникам, Монтесума послал Кортесу следующие подарки: во-первых, наряд Кецалькоатля, в который входила маска из бирюзы, плюмаж из перьев птицы кецаль, большой нефритовый диск с золотым кругом посредине, щит, сделанный из золота и перламутра, украшенный перьями кецаля, зеркало, инкрустированное бирюзой, браслет из драгоценных камней и золотых колокольчиков, головной убор из бирюзы и сандалии с украшениями из обсидиана.

Вторым подарком было одеяние Тескатлипоки, которое, в частности, включало в себя корону из перьев, золотую нагрудную пластину и зеркало.

Затем последовало одеяние Тлалока с короной из зеленых перьев и нефритовыми серьгами, нефритовым и золотым диском, скипетром из бирюзы и золотыми браслетами на руки и лодыжки. Далее в списке значится митра из шкуры ягуара, украшенная перьями и драгоценными камнями, серьги из золота с бирюзой, нагрудная пластина из золота и нефрита, щит из золота, украшенный перьями птицы кецаль, золотая митра с перьями попугая и митра, сделанная из тонких золотых пластин.

Среди всех сокровищ, которые Кортес получил от Монтесумы II и которые отослал Карлу V в июле 1519 года, можно найти – среди всех прочих вещей – два «колеса» шириной 10 пядей (6 футов 10 дюймов): золотое колесо изображало солнце, а серебряное – луну; золотое ожерелье из 8 секций со вставленными в него 183 маленькими изумрудами и 232 гранатами, а также 27 маленькими золотыми колокольчиками, свешивающимися с него; деревянный шлем, покрытый золотом; золотой скипетр, усыпанный жемчугом; 24 щита, сделанные из золота и украшенные перьями и перламутром; 5 рыб, 2 лебедя и других птиц из литого золота; 2 большие золотые раковины и золотого крокодила с филигранными украшениями; несколько головных уборов, митр, плюмажей, опахал и мухобоек, причем все было из золота и перьев.

По мере роста империи ацтеков жизнь мексиканцев все больше наполнялась роскошью и великолепием, так как ее границы достигали тропических стран, которые поставляли перья, Миштекских гор, где в реках находили золотой песок, и тех частей побережья залива, откуда поступал самый лучший нефрит. Статуи богов одевали в плащи из перьев, а сановники, забыв об аскетизме былых времен, украшали себя яркими плюмажами, ограненными драгоценными камнями и украшениями из золота. Как мы уже видели, представители высшего общества любили учиться искусству резьбы по камню и сами делали резные украшения из нефрита и бирюзы.

Золото и серебро пользовались меньшим спросом и вызывали меньше восхищения, чем перья и драгоценные камни – слова, которые постоянно повторяются в стихотворных строках и языке ораторов. Правителей и поэтов, купцов и ремесленников – всех их приводили в восторг золотисто-зеленые перья птицы кецаль, бирюзовые сине-зеленые перья шиутототля, великолепные желтые перья попугаев, полупрозрачная зелень больших кусков нефрита, привезенных из Шикаланко, красный цвет гранатов и темный блеск обсидиана; и яркое многоцветье всех этих вещей окружало жизнь человека аурой богатства и красоты.

Мексиканцы гордились своим языком нахуатль, который в начале XVI века стал общепринятым языком на территории всей обширной страны. «Язык мексиканцев считается родным языком, а язык Тецкоко – самым благородным и чистым. Все прочие языки считались грубыми и вульгарными… Язык мексиканцев распространен во всей Новой Испании… другие же считаются варварскими и чуждыми… Это самый богатый и полный язык, который тут существует. Он не только возвышенный, но и мягкий и приятный, богатый и в высшей степени благородный, лаконичный, простой и гибкий».

И действительно, язык нахуатль обладает всеми качествами, необходимыми языку цивилизации. Он легкий в произношении, мелодичный и четкий. Его словарный запас очень богат, а структура языка позволяет создавать все необходимые слова, обозначающие даже абстрактные понятия. Он прекрасно приспособлен для выражения всех оттенков мысли и всех аспектов физического мира. Он хорошо приспособлен как к краткой выразительности летописей, так и к цветистости речей ораторов или поэтическим метафорам. Как основной компонент или исходный материал для литературы его едва ли можно было превзойти.

В то время, о котором идет речь, система письма ацтеков являла собой компромисс между идеограммой, фонетическим транскрибированием и простым изображением или пиктограммой. Символ поражения – пылающий храм – знак войны; атлтлачинолли – ночь, изображается в виде черного неба и закрытого глаза, а хронологические знаки являются идеограммами. Слоги или группы слогов: тлан (зубы, тлан-тли), те (камень, тетль), куау (дерево, куауитль), а (вода, атль), цинко (нижняя часть человеческого тела, цинтли), аколь (локоть, аколли), пан (знамя, пантли), иш (глаз, иштолотли), тео (солнце в значении «бог», теотль), койо (круглое отверстие, койоктик), тенан (стена, тенамитль), теку (диадема, а отсюда «владыка», текутли), икпа (мяч, икпатль), ми (стрела, митль), яка (нос, якатль) – и многие другие являются примерами фонетического транскрибирования. Условные изображения, часто в большой степени формализованные, которые представляют приведенные выше объекты, используются для того, чтобы записать звуки, даже если нет никакой связи с самими объектами. Так, название деревушки Отлатитлан изображает тростник, отлатль (это идеограмма), и зубы, тлан (это фонограмма).

На практике эти две системы сливаются, плюс добавляется цвет: слово текосаутла изображал камень (тетль) на желтом фоне (косауик); слово тлатлаукитепек – формализованное изображение горы (тепетль), сделанное красной краской (тлатлауки). А мифологические и исторические сцены изображали фигурки с символами, обозначающими их имена, и там, где это требовалось, стояли значки, определяющие дату события.

Письмо в таком виде, в каком оно было в то время, не позволяло точно записать устную речь. Его приспосабливали для краткого изложения событий, и посредством смешивания фонограмм, символов и изображений оно создавало основу для памяти. Исторические описания, гимны и стихи нужно было учить наизусть, а книги лишь выступали в роли суфлеров для памяти. Это был один из главных аспектов образования, которое жрецы кальмекака давали своей молодежи. «Они старательно выучивали песни, которые назывались песнями богов, записанными в книгах. И они аккуратно заучивали счет дней, книгу снов и книгу лет».

К счастью, после завоевания благодаря таким просвещенным людям, как Саагун, определенное количество индейцев научились писать латинскими буквами и использовали этот инструмент – значительно лучше, чем что-либо другое, которое у них было до этого, – чтобы записать те свои книги, которые не были уничтожены, или то, что они знали наизусть. Таким образом, некоторая часть, хотя, несомненно, и очень небольшая, древней мексиканской литературы была спасена.

Эта литература была «такой разнообразной и обширной, что никакой другой народ, достигший того же уровня общественного развития, не обладал ничем таким, что приближалось бы к ней». Она охватывала все стороны жизни, ведь ее цель была помочь памяти сохранить все накопленные знания ушедших поколений, их религиозные воззрения, мифы, обряды, прорицания, медицину, историю, законы, и в добавление ко всему она включала в себя огромное количество литературных сочинений, а также лирической и эпической поэзии.

Литература делилась на прозу и поэзию: проза – для поучительных трактатов, мифологических и исторических повествований; поэзия – для стихов религиозного и светского содержания. Многие повествования или описания, которые у нас имели бы прозаическую форму, в Мексике заучивали в форме ритмичных строф и стихов, так как это легче было запомнить. В риторическом и поэтическом стилях наилучшим образом использовались языковые возможности. Богатство языка нахуатль позволяло подбирать близкие синонимы, отличающиеся друг от друга тончайшими оттенками значения, для описания одного действия; и, хотя это, возможно, в переводе звучало тавтологией, в оригинале было изысканно.

Желая сказать, что волшебник Титлакауан принял вид старика, ацтек-рассказчик употребляет буквально следующее выражение: «Он преобразил себя в маленького старичка, он изменил себя, он поменял свою внешность, он сильно согнулся, его голова совсем побелела, его волосы совсем побелели». Еще одним распространенным стилистическим приемом является выражение какой-либо идеи путем помещения рядом двух слов, образующих двучленный термин. Например, мицтитлан айаутитлан (в облаках, в тумане), что означает «загадочно, таинственно»; нома нокши (моя рука, моя ступня) – «мое тело»; ин чальчиуитль ин кецали (нефрит, перья) – «богатство» или «красота»; итлатоль ихийо (его слово, его дыхание) – «его речь»; ин шочитль ин куикатль (цветок, песня) – «стихотворение» и т. д.

То же самое просматривается в параллелизме, к которому постоянно стремятся в стихах и трактатах и который состоит в размещении рядом двух фраз, имеющих одинаковое значение: чокицтли мотека, ишайотль пишауи («печаль переполняет, слезы текут»). Также высоко ценились фонетические параллели, а также неполные рифмы и аллитерации. Все эти стилистические приемы вместе с метафорами, которые зачастую были чрезвычайно замысловатыми, были признаками изящной словесности и использовались в речи хорошо воспитанного культурного человека.

Точно так же как стиль летописей был обычно сух, лаконичен и сводился к голому изложению фактов, стиль речей был цветист и даже, на наш вкус, напыщен и помпезен. Некоторые примеры этого стиля уже приводились, но невозможно не подчеркнуть необычайную склонность мексиканцев к этой философско-нравственной риторике. Они без устали могли произносить речи на любую тему и бесконечно отвечать друг другу избитыми фразами – с точки зрения латинской риторики, общепринятыми формулами на которые они набрасывали плащи своих метафор ради упражнения. «Они имели большую склонность к ораторскому искусству… Во время своих публичных выступлений они сидели на пятках, не прикасаясь к земле; они не смотрели вверх, не поднимали глаз; они не плевали, не делали никаких жестов и не смотрели никому в лицо. Когда оратор заканчивал свою речь, он поднимался и уходил, опустив лицо, не поворачиваясь спиной, очень скромно».

По любому общественно значимому поводу или по поводу событий в частной жизни устраивались настоящие турниры красноречия: будь то выборы императора или рождение ребенка, отправление купеческого каравана или бракосочетание.

Поэзия ценилась не менее высоко. Сановники и их семьи – включая некоторых самых выдающихся женщин – гордились своим поэтическим мастерством. В Тецкоко, где все, что имело отношение к изящной словесности, было в особом почете, один из четырех больших советов правительства называли «советом по музыке и наукам». Наряду с исполнением законов, относящихся к культу и колдовству, в его функции входило поощрение поэзии: он организовывал соревнования, в конце которых царь награждал победителей ценными подарками.

Среди знатных ацтеков были ученые, иногда занимавшиеся поэзией. Самым выдающимся из них был сам царь Несауалькойотль. На службе у высокопоставленных деятелей были профессиональные поэты, которые воспевали подвиги героев, величие королевских дворцов, жизненные радости и печали. Эти поэты обучали пению и музыке в «домах песни» (куикакалли), которые имелись при дворцах или были на содержании отдельных кварталов.

Само слово, обозначающее поэта (куикани, певец), показывает, что стихотворение и песня были синонимами, так как стихотворение всегда пели или, по крайней мере, декламировали под аккомпанемент музыкальных инструментов. Тексту некоторых стихотворений предшествовала условная запись, показывающая ритм тепонацтли, чьи удары должны были сопровождать декламацию.

Некоторые стихи показывают, что поэт осознавал свою высокую миссию:

Я режу нефрит, я лью золото в тигель!
Вот моя песня!
Я вставляю изумруды:
Вот моя песня.

А еще он говорил так:

Я поэт, владыка песни,
Я певец, я бью в свой барабан.
Пусть его звуки пробуждают
Души моих товарищей, что уже мертвы.

И еще:

Я певец, я сочиняю стихотворение,
Которое сияет, как изумруд,
Блестящий, драгоценный и прекрасный изумруд.
Я подстраиваюсь к звукам мелодичного голоса циницкана…
Как звон маленьких колокольцев,
Маленьких золотых колокольцев…
Я пою свою песню,
Полную ароматов, подобно сияющей драгоценности,
Сияющей бирюзе или ослепительному изумруду,
Свой цветущий гимн весне.

Сами ацтеки подразделяли поэзию на определенные виды, первым из которых был теокуикатль (священная песнь) или гимны. И к счастью, при помощи источников, информировавших Саагуна, мы имеем запись некоторых из них – истинное сокровище для изучения языка древних мексиканцев и их религиозной мысли. Читая их, следует помнить, что эти стихи не только пели, но и «изображали», то есть каждое стихотворение (повторенное, без сомнения, огромное количество раз) сопровождалось определенным ритуальным действом, некоторыми установленными действиями жрецов или каким-нибудь особым костюмированным танцем.

Эти религиозные песни, перенесенные, по традиции, из далеких времен, зачастую были очень туманными или даже совершенно непонятными самим же ацтекам, или, по крайней мере, тем из них, кто не был жрецом. Они полны скрытых намеков и метафор.

Цветок моего сердца раскрылся,
Вот властелин Полночи.
Она пришла, наша мать, она пришла,
Она, богиня Тласольтеотль.

Родился бог маиса
В раю Тамоанчана,
Во дворце, где цветы поднимают свои головки,
Тот, (кого зовут) «один – цветок».

Родился бог маиса
В саду дождя и тумана,
Там, где делаются дети человеческие,
Там, где они ловят нефритовых рыбок.

И вот день: приближается заря.
Птицы кецаль перелетают с места на место и кормятся
Там, где прямо стоят цветы…

В честь национального бога Теночтитлана они пели:

Я Уицилопочтли, молодой воин.
Другого такого нет.
Напрасно я не надел свой плащ из перьев попугая,
Так как благодаря мне солнце встало.

А это – в честь богини Тетеоиннан, матери богов:

Раскрылся желтый цветок.
Она, наша мать, в маске из кожи
Пришла из Тамоанчана.

Желтый цветок расцвел.
Она, наша мать, в маске из кожи
Пришла из Тамоанчана.

Раскрылся белый цветок.
Она, наша мать, в маске из кожи
Пришла из Тамоанчана.

Белый цветок расцвел.
Она, наша мать, в маске из кожи
Пришла из Тамоанчана.

Ах, она стала богиней
Посреди кактусов, наша мать,
Обсидиановая бабочка.

Ах, ты узрела Девять Степей!
Она питается сердцами оленей,
Наша мать, богиня земли.

А вот еще одна земная богиня, Сиуакоатль, в двух своих ликах, сельском и воинственном:

Орел, орел, Килацтли!
Ее лицо окрашено кровью змеи,
А орлиные перья – ее корона.
Это она защищает кипарис
Страны Чалмана и Кольуакана.

Маис растет на священном поле.
Богиня опирается на свой посох с колокольчиками.
Колючка агавы, колючка агавы в моей руке,
Колючка агавы в моей руке.
На священном поле
Богиня опирается на свой посох с колокольчиками.

В руке моей пучок сорной травы.
На священном поле
Богиня опирается на свой посох с колокольчиками.

«Тринадцать – орел» – так ее называют,
Нашу мать, богиню Чалмана.
Дай мне кактус-стрелу, священную эмблему.
Вот мой сын Мишкоатль.

Наша мать – воительница, наша мать – воительница,
Косуля Кольуакана,
Она украшена перьями.

Вот и заря! Дан приказ сражаться.
Вот и заря! Дан приказ сражаться.
Может быть, мы приведем с собой пленников!

Земля будет опустошена!
Она, косуля Кольуакана,
Украшена перьями.

Другие, гораздо более простые гимны, представляют собой на самом деле немногим более чем бесконечно повторяющиеся формулировки. Примером может послужить песнь Чикомекоатль, богини маиса. Распевая ее, они пытались побудить природу к ее ежегодному возрождению.

О почтенная богиня Семи Початков,
Поднимись, пробудись!
О наша мать, ты покидаешь нас сегодня,
Ты отправляешься в свою страну, Тлалокан.

Поднимись, пробудись!
О наша мать, ты покидаешь нас сегодня,
Ты отправляешься в свою страну, Тлалокан.

Стихи, не относящиеся к гимнам, мексиканцы подразделяли на несколько категорий по темам, происхождению или природе: яокуикатль, военная песня; чалькайотль, стихотворение на манер Чалько; шочикуикатль куэкуэчтли, цветистая, добродушно-шутливая песня; шопанкуикатль, стихотворение о весне и т. п. Некоторые из этих стихотворений, например песнь о Кецалькоатле, были настоящими сагами, а другие – размышлениями о краткости бытия или о неясности судьбы.

В сочетаниях декламации, песни, танца и музыки можно также найти элементы драматического искусства: в этих представлениях участвовали актеры, одетые в костюмы, изображающие исторических или мифологических героев. Они использовали диалог, и время от времени герои и хор сменяли друг друга. В этих представлениях, бывших одновременно и балетом, и трагедией, обычно изображался, например, царь Несауальпилли, или его отец Несауалькойотль, или император Монтесума. В них вставлялись исполняемые в пантомиме песни. Некоторые из них пели женщины. Например:

Мой язык из коралла,
Из изумруда мой клюв;
Я много думаю о себе, о мои родители,
Я, Кецальчикцин.
Я раскрываю свои крылья,
Я рыдаю над ними:
Как мы поднимемся в небо?

Актриса, которая пела эти слова, вероятно, была одета в костюм птицы.

Цветы и смерть, как навязчивые идеи-близнецы, украшают всю мексиканскую лирическую поэзию как своим великолепием, так и своими тенями.

О, если бы можно было жить вечно.
О, если бы не было смерти.
Мы живем, а наша душа разрывается,
Молния сверкает вокруг нас.
За нами следят и на нас нападают.
Мы живем, а наша душа разрывается. Мы должны страдать.
О, если бы можно было жить вечно.
О, если бы не было смерти.

И опять:

Уйдет ли мое сердце,
Как увядают цветы?
Неужели когда-нибудь мое имя превратится в ничто?
И моя слава пройдет на земле?
Так пусть у нас будут хотя бы цветы!
Так пусть у нас будет хоть немного песен!
Как мое сердце сможет все пережить?
Мы влачимся на земле напрасно.

Это стихотворение из Чалько демонстрирует такую же озабоченность:

Напрасно ты берешь свой украшенный цветами тепонацтли,
Ты бросаешь пригоршни цветов – но все тщетно;
Они вянут.

Мы тоже, мы поем здесь нашу новую песню,
И в наших руках
Новые цветы.
Может быть, наши друзья порадуются цветам.
Может быть, грусть уйдет из наших сердец.

Пусть никто не будет охвачен грустью,
Пусть ничьи мысли не блуждают над землей.
Здесь у нас дорогие нам цветы и песни.
Может быть, наши друзья порадуются им,
Может быть, грусть уйдет из наших сердец.

О друзья, эта земля только временно дана нам.
Нам придется забыть наши прекрасные стихи,
Нам придется оставить наши чудесные цветы.
Вот почему я грущу и пою солнцу,
Нам придется забыть наши прекрасные стихи,
Нам придется оставить наши чудесные цветы.

И отсюда мы переходим к выражению той чувственной философии, которая явно была широко распространена среди более образованных людей:

О, вы не придете дважды на эту землю,
Владыки чичимеков!
Будем счастливы! Разве берут с собой цветы в страну мертвых?

Они нам всего лишь временно даны.
Правда в том, что мы смертны;
Мы оставляем цветы, и песни, и землю.
Правда в том, что мы смертны…
Если только здесь, на земле,
Есть цветы и песни,
То пусть они будут нашим богатством,
Пусть они будут нашим украшением,
И давайте будем счастливы с ними!

В поэзии мексиканцев также можно увидеть и великолепные пейзажи их страны. Один из послов, отправленных Уэшоцинко за помощью к Монтесуме, видит с высоты горных вершин всю долину Мехико, расстилающуюся перед ним:

Я карабкаюсь, я достигаю высоты.
Огромное сине-зеленое озеро,
То тихое, то бурное,
Пенится и поет среди скал…
Вода цветов, вода зеленого порфира,
Где прекрасный лебедь
С колышущимися перьями
Плавает взад и вперед.

А когда заходит солнце:

Наш отец, Солнце,
Одетый в богатые перья, бросается
Вниз, в чашу драгоценных камней,
Украшенный ожерельем из бирюзы
Среди многоцветья цветов,
Которые падают вечным дождем.

Короткие отрывки, как эти, едва ли могут дать представление о богатстве этой литературы, так как ее богатство велико, хоть до нас дошли всего лишь ее фрагменты. Неистовая страсть мексиканцев к ораторскому искусству и поэзии, музыке и танцам свободно царила на праздниках, званых вечерах и бесчисленных церемониях, на которых можно было увидеть молодых людей в великолепных украшениях, танцующих с куртизанками во всей своей красе, и сановников, и самого императора, присутствующего на традиционных балах. Танцы были не только развлечением; они не были также и всего лишь ритуалом: они были способом заслужить милость богов, «посредством служения им и призывая их всем своим существом».

Музыка ацтеков, от которой ничего не сохранилось до наших дней, так как она не была записана, не была богата ресурсами. Существовало несколько духовых инструментов, морская раковина, труба, флейта, свисток и – что наиболее важно – ударные инструменты: вертикальный барабан (уэуэтль) и двузвучный деревянный гонг (тепонацтли).

Музыка в основном создавала ритм для пения и танцев. Холодными ночами на высокогорных плато при свете смолистых факелов у подножия пирамид, чьи вершины уходили во тьму, толпу во время пения и танцев охватывал коллективный экстаз, каждое движение и фигура подчинялись закону ритуала. Там, в единстве песни и ритмических движений под звуки колотушек, толпа находила освобождение страстям своей неистовой души, и все это – не преступая границ общественного долга. Эта цивилизация самоограничивающихся людей, которая ввела такую ежеминутную дисциплину для всех членов общества, и в особенности для его высших слоев, обладала мудростью, чтобы пред взорами богов дать возможность выхода подавляемым стихиям. Стихи и музыка, ритм и танцы час за часом в красных отблесках факелов на огромной площади священного города – это было раскрепощение, которое общество предлагало на некоторое время невозмутимым людям, от которых оно так много требовало.

Такими они и были со своей силой и слабостями, со своим идеалом порядка и своей жестокостью, со своей одержимостью таинством крови и смерти, со своей чувствительностью по отношению к красоте цветов, птиц и драгоценных камней, со своей силой религиозного чувства – твердой вплоть до самоубийства, – со своей отличной государственной организацией, со своей привязанностью к земле и маису – к земле, все же дававшей им возможность без конца поднимать взоры к звездам, – вмещая все это в себя, древние мексиканцы были цивилизованными людьми.

Их культура, уничтоженная так внезапно, является одной из тех культур, созданием которой может гордиться человечество. В сердцах и умах тех, кто верит, что наше общее наследие состоит из всего ценного, что создано человеком во все времена на земле, она должна занять свое место среди наших самых драгоценных сокровищ – драгоценных, потому что они так редки. Через большие промежутки времени в необъятном и равнодушном мире люди, объединившись в общество, привносят что-то в жизнь, что-то большее, чем они сами, – цивилизацию. Они создатели культуры, и индейцы Анауака, жившие у подножия своих вулканов, на берегах своего озера, могут считаться одними из них.