• Главная
• Контакты
• Нашёл ошибку
• Прислать материал
• Добавить в избранное

Зорин: Здравствуйте! Сегодня в первой лекции мы будем говорить о воспитании чувств, или по-другому -- импорте чувств, о том, как проходила эмоциональная европеизация русского дворянства в конце 18- начале 19-го века, как образованное сословие русского общества училось чувствовать и переживать на европейский манер.

Начну я свой рассказ с июльского дня, точной его даты у нас нет, 1790-го года, когда 23-летний московский писатель Николай Карамзин заканчивал свое путешествие по континентальной Европе. Он уже больше года пространствовал по Пруссии, Саксонии, Швейцарии и Франции, провел несколько месяцев Париже, и теперь приближался к городу Кале, на берегу пролива, который по-английски называется Инглиш ченэл, а по-французски -- Ла-Манш, разделяющий континентальную Европу от Франции, чтобы сесть там на пакетбот, и отправиться в Англию, на ту землю, как он написал, "которую в ребячестве своем я любил со всем жаром". Посещение Англии должно было стать завершающей точкой его поездки по Европе, откуда он уже должен был на корабле отправиться обратно в Петербург.

По дороге он сделал заметки, которые впоследствии стали основой его книги "Письма русского путешественника", книги, которая сразу превратила малоизвестного дебютанта в признанного лидера русской литературы.

Задачей Карамзина или одной из его задач было сделать культурный мир Европы достоянием российского читателя. В своих письмах он подробно рассказывать о своих встречах с великими людьми Европы тогдашней, с Кантом, писателями Виландом, физиогномистом Лафатером, и так далее, о посещении литературных святилищ Западной Европы, Рейнского водопада, который описал Гёте, озеро Леман, на берегу которого разворачивалось действие знаменитого романа Руссо "Новая Элоиза", дома Вальтера в Ферне, могилу Руссо в Эрменонвиле, он посещал эти места, и рассказывал о них русскому читателю не только о самих этих достопримечательностях, но и о том, как следует общаться с ними, как следует переживать общение с ними. Книга его стала своего рода литературной картой современной Европы.

Тем не менее, на побережье, недалеко от Кале, на маленькой почтовой станции Гебюэсон путешественника охватило чувство одиночества и потерянности. "Странное чувство. Мне кажется, будто я приехал на край света. Там необозримое море, конец земли. Природа хладеет, умирает, и слезы мои льются ручьями. Товарищи мои сидят на траве после нашей кареты, подле нашей кареты, не говоря между собой ни слова. Кто видит мои слезы, кто берет участие в моей горести, кому изъясню чувства мои? Я один, один… Друзья, где взор ваш, где рука ваша, где ваше сердце? Кто утешит печального? О, милые узы Отечества, родства и дружбы, я вам чувствую, несмотря на отдаление, чувствую и лобызаю с нежностью…"

Однако это чувство заброшенности и оторванности от окружающего мира оказалось непродолжительным. Прибыв в Кале, путешественник сразу же отправил в отель "Де Сена", как он сказал, "лучшая гостиница во всем городе".

Гостиница эта была знаменита тем, что за 32 года до этого, в 1768-ом году, двигаясь в противоположном направлении, из Англии в континентальную Европу, в этой гостинице остановился знаменитый английский писатель Лоренс Стерн, описавший свою поездку во Францию в своей знаменитой книге "Сентиментальное путешествие", примерно четверть действия которого происходит прямо в этой гостинице.

Месье Де Сан, хозяин гостиницы, не взирая на большой промежуток времени, 32 год, это очень много, по тем временам еще больше, был еще жив. Он встретил Карамзина. Тот стоял во дворе гостиницы, и его рассказ о его пребывании в городе Кале в значительной степени состоит из цитат из "Сентиментального путешествия" Стерна, которое происходило на том же месте, где он физически находился в этот момент.

Во дворе гостиницы он встретил французского офицера. "Что вам надобно, государь мой? -- спросил у меня молодой офицер в синем мундире. -- Комната, в которой жил Лаврентий Стерн, - отвечал я". Дальше они друг с другом переговаривают, перебрасываются фразочками из этой книги. "Где хвалил он кровь бурбонов, где жар человеколюбия покрыло лицо его нежным румянцем, где самый тяжелый из металлов казался ему легче пуха, где приходил к нему отец Лоренцо с кротостью святого мужа, и где он не дал ему ни копейки, но где захотел заплатить 20 фунтов стерлингов тому адвокату, который взялся бы оправдать его в его глазах. Государь мой, это комната на втором этаже, прямо над вами. Тут живет ныне старая англичанка со своей дочерью. Я взглянул в окно, и увидел горшок с розами. Подле него стояла молодая женщина и держала в руках книгу, верно, "Сентементал джорни" -- "Сентиментальное путешествие".

Попутчики, которые волею случая путешествовали вместе в карете, не составляли эмоционального сообщества, они так и остались для автора чужеземцами, среди которых он ощущал себя посторонним и одиноким.

Однако во дворе гостиницы "Де Сена" произошла встреча родственных душ, которые были объединены едиными ценностями и единым образом чувствования. Пользуясь классической формулой современного ученого Бенедикта Андерсена, здесь возникало воображаемое сообщество. Бенедикт Андерсен так определил нацию, как "воображаемое сообщество европейцев". Причем здесь … "воображаемое сообщество нации" -- и французы, и англичане, люди, которые воображают себя членами единого национального сообщества. Здесь возникает такое же воображаемое сообщество европейцев, и возникает вокруг книги. "Сентиментальное путешествие" объединяет двух англичанок, французского офицера и начинающего русского писателя.

Поставив своей задачей культурную интеграцию России в Европу, Карамзин предложил образец, он показал, как это происходит, представив себя самого молодого русского дворянина как естественного члена образованной европейской публики. В этом символическом европейском союзе чувствительных сердец русских принимали как равных. Потому что они могли оценить юмор Стерна и его чувствительность не в меньшей степени, чем уроженцы страны, где Стерн родился, или страны, в которой он написал самые свои знаменитые книги.

"Общие эмоции формируют поле, связывающее тех, кто способен их испытывать особыми узами чувствительности, не менее значимыми и милыми, чем узы Отечества, родства и дружбы".

По словам великого американского антрополога Клиффорда Герца, культурными артефактами в человеке являются и идеи, и эмоции. Мы чтобы принимать решение должны знать, что мы чувствуем по поводу тех или иных вещей. А чтобы знать, что мы чувствуем по этому поводу, нам нужны публичные образы чувствования, символические модели чувства, которые дают только ритуал, миф и искусство. То есть, чтобы узнать человеку, что он чувствует по тому или иному поводу, ему надо соотнести свои внутренние переживания с соответственным ему образцом, выстроить внутренних собственный мир по известной ему символической модели.

В средневековой Европе главенствующую роль в формировании таких символических моделей чувства, конечно, играла церковь, церковная служба и все сферы, связанные с религией. Но по мере того, как в культуре нового времени религия и ее ритуалы утрачивают свою определяющую роль, по крайней мере, для образованных сословий, производство публичных образов чувствования все в большей степени берет на себя литература. В сентиментальную эпоху именно литература становится школой чувствительности, которая задает образцы переживаний, которые полагается испытывать человеку в тех или иных жизненных ситуациях.

Классические произведения того времени служили своего рода камертонами, по которым читатели учились настраивать свои сердца и проверять, насколько в унисон они чувствуют. Совместные чтения и переживания одних и тех же сочинений гарантировало распространений единых моделей чувств поверх национальных барьеров и государственных границ.

Незадолго до отъезда в Кале, Карамзин расстался в Париже со своим спутником, немецким писателем и ученым бароном В, это барон Вольцоген, однокашник и приятель Шиллера, немецкий литератор. Это событие отразилось на страницах "Писем русского путешественника" характерным восклицанием: "Прости, любезный В, мы родились с тобой не в одной земле, но с одинаким сердцем. Увиделись и три месяца не расставались. Сколько приятных вечеров я провел в твоей Сен-Жерменской отели, читая привлекательные мечты, и единоземца и соученика твоего Шиллера, или занимаясь собственными нашими мечтами, или философствуя о свете, или судя новую комедию, которую мы вместе видели. А вы, отечественные друзья мои, не назовете меня неверным за то, что я в чужой земле нашел человека, с которым сердце мое было как дома. Общие образцы чувствования объединили одинакия сердца, и они вместе усваивались одни и те же литературные, театральные впечатления".

Карамзин и Вольцоген читали произведения Шиллера, ходили на одни и те же комедии во французских театрах. Любая душевная, любая значимая составляющая душевной жизни образованного человека в то время была охвачена тем или иным образцовым писателем, который задавал вот эту символическую модель переживания и вытекающего из него поведения. Европейская публика училась любить по "Новой Элоизе" и "Страданиям молодого Вертера" Гёте, наслаждаться природой и посещать кладбища, уединяться от мира, на все эти типы поведений и ситуаций существовали определенные классические литературные тексты, в которых можно было находить соответствующие образы.

Молодой человек начала 19-го века, в 1801-м году член дружеского литературного общества круг восторженных почитателей немецкой литературы, существовавшего в Москве, Андрей Сергеевич Кайсаров, в будущем герой войны 1812-го года, погибший во время европейской кампании Русской армии, писал своему другу и лидеру этого кружка Андрею Ивановичу Тургеневу, рано умершему, старшему брату декабриста Николая Тургенева, и дальнему родственнику, очень дальнему писателя Ивана Сергеевича Тургенева, через там пятое колено, который учил его строить свою жизнь по рецептам из современных немецких писателей. Он писал ему: "Ты прав, что по Циммерману -- это немецкий автор книги "Уединение" -- можно поверять себя, я знаю это по опыту", то есть, проверял собственное поведение по Циммерману.

А сам Тургенев в том же году, 1801-ом году, написал в своем дневнике следующее признание: "Сегодня утром купил я "Вертера", "Страдания молодого Вертера" Гёте и велел без всякой дальней мысли переплести его пополам с белой бумагой. Знает кто-нибудь, зачем надо велеть купленную книгу переплетать? Никто не знает, да? Переплеты были очень дороги, и переплетал обычно сам покупатель. Книга продавалась только в сброшюрованных листах, ты ее покупал только, собственно, листы с текстом и сам отдавал в переплет, зависящий от твоего материального благосостояния. Они могли быть очень простыми, а могли быть необыкновенно шикарными и быть маркой шикарной домашней библиотеки.

Но, что здесь существенно? Что Тургенев отдает купленную книгу переплетать пополам с белой бумагой. Понятно, да, на одной стороне страница, на другой – лист белой бумаги. "Сам не знал еще, на что мне это будет? Теперь пришла у меня быстрая мысль. Право же, самая лучшая, самая чистая радость на свете -- слушать откровенные излияния большой души" -- это цитата из "Вертера" в оригинале по-немецки. Говорит в одном месте Вертер: "Я читал это прежде равнодушно и хладнокровно". Но теперь вспомнил это место в "Вертере" и в новом "Вертере" своем -- новый "Вертер" -- это вот книга вместе с белыми листами -- буду поверять мои чувства с его, отмечать для себя, что я чувствовал так же, как он. Сказал я сам себе" -- пишет Тургенев в дневнике. -- "Вскочил, прибежал в свою комнату и тут же написал эти строки".

Его собственный дневник до такой степени слился в его воображении с романом Гёте, что ему захотелось физически объединить два этих текста, и продолжать свои записи непосредственно на полях любимой книги.

Разумеется, такой тип чтения вовсе не было ограничен пределами России. Он был распространен в самых широких образах европейской публики эпохи чувствительности. Стоит напомнить, что сам герой Гете, молодой Вертер, на которого ориентируется Тургенев, считает точно так же. Его самоубийство в конце романа происходит после того, как оба, он со своей возлюбленной читает вместе классическую, тогда популярную книгу "Песни Оссиана", а после его самоубийства на столе находят трагедию Лессинга "Эмилия Галлоти", которая открыта на странице с описанием самоубийства.

Но в России такое восприятие прославленных произведений приобрело особую интенсивность эмоциональную, потому что представление о литературе, как учебнике чувств было поддержано усилиями усвоить образцы западного поведения, чувствования, переживания и так далее. Российские авторы вовсе не пытались замаскировать то, что они в сущности, что их стратегия является интонационной. Наоборот, они хотели, чтобы все их заимствования были наглядны и демонстративны. Авторитет знаменитых иностранных писателей объяснял их собственные претензии служить наставкам в области чувствительности.

Соответственно, они пытались представить себя в качестве самых компетентных читателей и истолкователей чужеземных авторов, которым они стремились подражать. Так прослеживается совершено определенная цепочка.

Западный писатель предлагает модель переживания, которая подходит для той или иной ситуации. Русский писатель не только делает то же самое, но и подкрепляет свое собственное описание отсылкой к образцовой иностранной книге, где его читатель может найти аналогичный пример. Это позволяло российской аудитории не только научиться ориентироваться в предполагаемых житейских обстоятельствах, но и освоить правильный способ чтения.

Карамзин все тот же, в очерке "Прогулка", который был написан за три года до его "Европейского путешественника", рассказывал, как он отправился за город, взяв с собой своего Томсона. То есть, берется книжка, поэма Томсона "Времена года", делится по временам года: "Весна", "Лето", "Зима" и "Осень", называются ее четыре части, "Осень" и "Зима", и вот Карамзин… книжки печатались специально в миниатюрной форме, то, что сегодня называется покетбук, клалась в карман, и ты идешь гулять, и берешь ее с собой.

Уже знаменитым писателем Карамзин написал "Технику созерцания природы с книгой в руках". "Нахожу Томсона, иду с ним в рощу и читаю. Кладу книгу после малинового кусточка, погружаюсь в задумчивость. Потом опять берусь за книгу. Почитать. Проверил, похоже ли ты чувствуешь на то, как чувствовал знаменитый писатель, здесь описано как правильно. И вот я по камертону музыкальный инструмент настраиваю, настраиваю свое эмоциональное восприятие по тому, как написано, и проверяю, готов ли я уже чувствовать аналогичным образом?"

Описательные поэма Томсона "Времена года" открывала русскому любителю природы красоты окружающего его пейзажа и учила тому, как надо правильно воспринимать эти красоты и какой эмоциональный настрой должно вызывать их созерцание. В одном из своих стихотворений Карамзин так объяснил это психологический механизм.

Ламберт -- это еще один поэт, подражатель Томсона.

"Ламберта, Томсона читая,
С рисунком подлинник сличая,
Я мир сей лучшим нахожу.
Тень рощи для меня свежее,
Журчанье ручейка нежнее…»

То есть, понятно, да, что мир становится лучше, когда ты сличаешь с рисунком подлинник. Ты видишь, как это описано в книге, и для тебя живое переживание природы становится свежее, нежнее и так деле. То есть, воображенная литературная природа делает природу подлинную более прекрасной, обучая сердце ощущать ее очарование. Карамзин видит в подмосковной роще тот же идеализированный пейзаж, который описал Томсон во "Временах года", он, конечно, описывал английский пейзаж. "Поскольку для истинно чувствительного сердца все житейские впечатления можно свести к набору фундаментальных символических образцов. Главным для человека, изучающим науку чувствительности, оказывается тщательное проникновение в ее нетленные образцы, и, по возможности, наиболее полное воспроизведение в своем собственном эмоциональном обиходе".

Стихотворение Карамзина, которое я начал цитировать, продолжается так:

На все с весельем гляжу,
Что Клейст, Делиль живописали,

(еще два классических имени)

Стихи их в памяти храня,
Гуляю, где они гуляли,
И след их радует меня.

Великие писатели и их книги становились неотделимы от описанных ими житейских ситуаций.

В 1790-х годах молодой русский писатель Иван Мартынов, как и Карамзин путешествовал по Франции, Швейцарии, Мартынов ехал из Полтавской губернии в Петербург учиться в церковной семинарии, был духовного происхождения, но он тоже смотрел вокруг, он читал те же самые книжки. И он следовал примеру одновременно "Сентиментальному путешествию" Стерна и Карамзинским "Письмам русского путешественника". И он уравнивал чтение книги этих книг с помощью бедным и обиженным. В "Сентиментальном путешествии" Стерна есть сцена, где герой встречает крестьянку, брошенную своим возлюбленным. Потом у нее была любимая козочка, которая тоже ее бросила. Вот она сидит с маленькой собачкой…

Стерн, конечно, был полон иронии, но не все его подражатели чувствовали эту иронию, многие, приняв, так сказать, его довольно тонкую иронию принимали за чистую монету. Да, это в данном случае не так важно.

И вот, Мартынов пишет: "Дети, для нравственной вашей жизни довольно только чувствовать, поражаться, ищите трогательных явлений, принудите себя быть оных свидетелями. Не знаю почему, но я нахожу больших уроков для себя в бедной и помешенной Марии, сидящей под ивой с милою Сильвио, нежели во всех с важным видом произнесенных правилах". То есть, можно наставлять, можно читать моральные наставления, но больше уроков для сердца в картине, в чувствительной картине, которая то ли описана великим писателем, то ли увидена в жизни.

Мария из этого фрагмента, она одновременно и героиня "Сентиментального путешествия" и символическое воплощение всех несчастных, и реально страдающая девушка, с которой можно столкнуться во время путешествия. Плакать над страницами Стерна и над судьбами страдальцев -- это, по существу, одно и то же, поскольку "Сентиментальное путешествие" представило читателю публичный образ сострадания, позволило ему правильно переживать встречи с несчастными.

Более такой сам по себе грубый и приземленный, но возвышенный восприятием способ интерреализации литературных моделей. Тот же Андрей Иванович Тургенев в том же самом "Дневнике", о котором я уже говорил, описывает, как он ехал верхом на лошади по центру Москвы, по Кузнецкому мосту 28-го августа 1799-го года. Москва отмечала православный праздник, День усекновения главы Иоанна Крестителя.

Как написал потом Тургенев в своем дневнике, ну, чем сопровождается крупный церковный праздник, что должно происходить в день крупного церковного праздника?

-- Крестный ход?

--Ну, что вы… Крестный ход только на Пасху. Вот, все пьяны, народ гуляет, все , значит, все перепились…И что Тургенев отметил, что абсолютно вне зависимости от пола, возраста и сословного статуса, дворяне, мещане, обыватели, все, всех возрастов, все кругом абсолютно пьяны… Проезжая мимо кабака на Кузнецком мосту, он стал свидетелем сцены, которая привлекла его внимание. "Боже мой! Что я увидел… Оттуда вышла мерзкая, отвратительная старуха, самое гадкое творение во всей природе. С ней была молодая девушка лет 15-ти, которая шла и шаталась… Какой вид!... На лице девушки изображались невинность и чистосердечность. В скобочках Тургенев, чтобы было понятнее ему самому и читателю, вставляет французское слово "кондер". "Я мало видел таких открытых, интересных физиономий. Старуха ее куда-то толкала, и она шла как бы нехотя. Она имела любезное, доброе привлекательное лицо, и в таком состоянии… Боже мой! Боже мой!.... Сердце мое взволновалось. Я проклинал старуху. Не могу найти слово как назвать ее. Сильные чувства жалось, негодования, досады, что должен видеть это, и тщетно скрежетать зубами, и еще что-то смешанное занимали душу мою. Нет, надобно видеть эту любезную, слез достойную девушку, жертву мерзкого корыстолюбия, надобно видеть ее чистую открытую физиономию, надобно самому все это видеть, и тогда сердце твое раздерется…"

Что любопытно? Тургенев совершенно не связывает плачевное состояние встреченной молодой девушки лет 15 с происходящим кругом массовым перепоем по случаю Иванова дня. Он видит, как она выходит из кабака вместе со старухой и та ее куда-то толкает. На мой взгляд, не знаю как вам, но мне кажется, что современному читателю естественно было бы предположить в таком виде, видя такую ситуацию, что, скажем, мать, бабушка, воспитательница выводит свою дочь, внучку и воспитанницу из неподобающего места, где она несколько загуляла по случаю праздника.

Между тем такого рода возможность даже не приходит в голову юному автору. Он, естественно, видит во всем гораздо более зловещую подоплеку.

Дело в том, что его переживания носят всецело литературный характер, а определивший образ, определивший это переживание, взят из ранних мелодрам Шиллера, фанатическим поклонником которого был Андрей Иванович, работавший в эти годы вместе с группой друзей над переводом трагедии Шиллера "Коварство и любовь". Очень важная часть коллективного вот этого переживания общая -- это коллективный перевод классического произведения, друзья переводят вместе. Они также "Вертера" переводили в дружеском литературном… делятся своим переводом, посылают друг другу, и по одному классическом тексту учатся чувствовать сходным образом.

В драмах Шиллера, который очень усилил и без того характерную для литературы 18-го века прямолинейную физиогномику, если человек некрасивый или там уродливый, он, конечно, чудовище, а прекрасный человек, у него и прекрасное лицо, это очень характерно для литературы той эпохи, у раннего Шиллера доведено до предела. И состояние души прямо отражается во внешнем облике персонажей. Омерзительно, почти нечеловечески уродлив его герой Франс Моор, который убил своего отца, оклеветал брата и попытался ложными софизмами совратить невесту брата.

В "Коварстве и любви" -- драме, которую переводил Тургенев, -- отец Луизы, героини драмы, музыкант Миллер так характеризует одного из претендентов на руку своей дочери: "Точно он и на белый свет только контрабандой попал. Лукавые и мышиные глазки, огненные волосы, подбородок выпирает, точно природа, обозлившись на безобразное изделие, схватила милого дружка за это место, и шваркнула его куда-то в угол". Именно Вурм становится инициатором интриги, в итоге приводящей Луизу и Фердинанда к гибели, а потом пытается не только подчинить Луизу своей воле, но и отравить ее душу.

Соответственно, Тургенев понимает то, что происходит между мерзкой и отвратительной старухой, "самым гадким творением во всей природе", и выпившей молодой девушкой лет 15-ти, на лице которой изображались невинность и чистосердечие, как совращение невинности. Такой, оценкой такого рода событию оказываются сильные чувства жалости, негодования, которые дополнительно осложнены досадой, что я должен видеть это и тщетно скрежетать зубами. Разумеется, молодому энтузиасту полагалось деятельно защищать невинность, и невозможность реализовать эту готовность защищать невинность вносила в эмоциональный процесс, который проходил в душе Тургенева, еще одну яркую краску.

Все эти наблюдения, которые я уже сделал по ходу лекции, они еще заставляют задуматься об одном вопросе общего свойства, который много обсуждают исследователи. Это вопрос о том, насколько переживание того или иного человека связано с языком, на котором он говорит?

По мнению знаменитого польско-австралийского лингвиста Анны Вержбицкой, которая является самым знаменитым сторонником идеи о том, что эмоции, переживания обусловлены языком, что каждый язык обладает своим устойчивым набором готовых "реди мейт", как она пишет, переживаний, понятия которых обозначают эмоции, которые носители данной культуры рассматривают, как наиболее значимые. И эти слова, понятия, они не только отражают, но и стимулируют различные способы думать и чувствовать. То есть, Анна Вержбицкая очень много писала о культуре непереводимых словах. Скажем, в русском языке таким словом, по Вержбицкой, является слово "тоска". Соответственно, русские люди чувствуют это чувство, которое существенно отличается от каких-то других чувств, которые его трудно перевести, испытывают люди, говорящие на других языках.

Не претендуя полностью осветить этот вопрос за несколько минут, я замечу, что тот материал, который доступен, а именно культурная жизнь русских образованных читателя конца 18-19-го века, в общем, скорее, не подтверждает эту гипотезу.

Конечно, переживание оказывается культурно-специфичным. Люди с разным жизненным культурным опытом чувствуют по-разному. Но самым важным часто оказывается не язык, на котором человек говорит, а его социальная принадлежность к сословию, его возраст, поколение, к которому он принадлежит, и вот эти вот социальные гендерные групповые вариации, конечно, мужчина и женщина, у которых разные культурные модели. Девушкам положено чувствовать так, а молодым людям иначе. Все знают, что до определенного времени мальчики не плачут, потому что не полагается. Вот. И это… часто эти вариации формируют эмоциональную жизнь личности даже в большей степени, чем родной язык.

Вот эти модели переживания, о которых я говорил, символические образы чувств, они часто вообще даже могут не воплощаться в языковую форму и усваиваться носителем из языка, который не является для них родным. В 1828-м году русского поэта Константина Батюшкова везли домой из психиатрической лечебницы. Он тяжело заболел наследственной душевной болезнью. Из его четырех сестер, три тоже страдали, и мать болела. Его пытались четыре года лечить в немецкой психиатрической клинике, безуспешно, и за полной неизлечимостью, немецкий доктор вез его обратно в Россию.

По рассказу доктора, Батюшков несколько раз указывал на голубое небо, вспоминал Италию, и говорил: "Дортест майн фатер лянд". "Там мое Отечество". Может быть, знаменитые слова немецкие "Дахин, дахин…" "Туда, туда…" так и остались непроизнесенными, но они служили явным источником эмоций Батюшкова. Батюшков был пламенным италоманом, он был помешан на Италии, и всю жизнь безуспешно мечтал туда попасть. Но за этой его тоской не небесной Отчизне стояло стихотворение Гете "Миньона", написанное по-немецки, известное Батюшкову, в другом стихотворении он его цитирует, в котором Гете уравнивает Италию, как земной рай, с небесным Раем, говорит, что земной рай Италия и небесный рай -- это одно и тоже. Говорит "дахин, дахин…" "туда, туда…", что это есть истинное отечество всех поэтов, и повредившийся в уме русский поэт выражал свои интимные душевные движения с помощью символического образа чувств, которые он почерпнул у своего немецкого собрата.

Стоит отметить, что… ну, мы знаем, потому что классическим образом русского дворянина этой эпохи для всех нас является Пушкин. Биография Пушкина нам известна, других гораздо в меньшей степени, поэтому у нас есть представление о том, что русские дворяне того времени были билингвами, что они сразу говорили одновременно на двух языках. Пушкин, действительно, был билингвой. Ну, таких было не так много. Большинство из них были обычными русскоговорящими людьми, хотя и владевшими иностранными языками, но и в любом случае, если хоть какой-то язык мог претендовать на статус "второго родного", то это всегда был французский.

Тем не менее, многие русские дворяне, особенно в эту эпоху, это им не мешало усваивать немецкие эмоциональные модели. Мы не знаем, испытывали ли Батюшков русскую тоску, немецкий "зейн зухт", или какой-то итальянский аналог, например, ностальгии? Да, в сущности, для понимания природы, владевшей в эмоции, это не имеет особенного значения.

Я начал эту лекцию с цитаты из антрополога Клиффорда Герца, классика именно культурного подхода к внутреннему миру человека, его ученица Мишель Розальда писала в своей классической работе: "Чтобы понять личность, необходимо понять культурную форму. Мы никогда не узнаем, почему люди чувствуют и поступают так или иначе, пока не отбросим повседневные представления о человеческой душе и не сосредоточим свой анализ на символах, которые люди используют для понимания жизни, символах, которые превращают наше сознание в сознание социальных существ".

Именно зоны распространения подобных символов, они определяют границы эмоциональных сообществ, где люди чувствуют так же, как ты и где ты можешь узнать своего. Которые совсем не обязательно должны совпадать с национальными или языковыми границами.

В последний раз я обращусь к любимому тексту, уже третий раз его цитирую, "Дневнику" Андрей Ивановича Тургенева. "Как полагается 18-летнему юноше, он был пылко влюблен в знаменитую актрису, дело натуральное. Она, конечно, не имела об этом решительно никакого представления". Знаменитая актриса и певица Елизавета Сандунова. Он глядел на нее из зала, думал о ней, восхищался, сравнивал со своими любимыми литературными героинями, хотя и не без оснований подозревал ее в поведении, которое не вполне соответствовало его возвышенным ожиданиям. Репутация у нее была в высшей степени скандальная. И эти свои сложные переживания он выразил опять цитатой из Шиллера на немецком языке, я цитирую по-русски: "О, блудить с этой девушкой, должно быть много приятнее, чем предаваться самым восхитительным мечтаниям с другими". Эта реплика из "Коварства и любви". Она выступает здесь как довольно пространная, но совершенно понятная реди мейт изображение той любви, которую можно испытывать к женщине, которую ты сам считаешь недостойной, и когда сила страсти исключает романтическую идеализацию предмета любви, притом, что такая идеализация для тебя сохраняет все равно свою роль и значение. То есть, существует идеальная любовь, а ты испытываешь ту, которую сам понимаешь как неидеальную.

Вообще, такое чувство, как любовь, вожделение, похоть, ревность, восхищение, они имеют соответствующее обозначение в русском и немецком языках, но для этой эмоции, как для огромного большинства, эти обобщенные ярлыки оказываются недостаточными, а порой они могут даже совершенно нас уводить в сторону от понимания. Существенно, что вот тут публичный образ чувств, который выразился в этой дневниковой записи, он включает в себя не только прямую цитату из шиллеровской мелодрамы, но и отсылку к ее всему сюжету и всей системе ее героев. То есть, Тургенев цитирует не только одну эту фразу, которую он цитируют, чтобы понять эту цитату, нужно знать весь сюжет, о ком это говорит, когда это говорится, при каких обстоятельства это сказано. Это весь образ мелодрамы, отраженный в нем, чтобы пересказать то чувство, которое он испытывает, надо пересказать всю пьесу Шиллера со всей расстановкой действующих лиц.

Мы, конечно, не можем судить, в какой мере Тургенев, действительно, был в состоянии испытывать описанное им чувство. Но едва ли ответ на этот вопрос, вообще-то, так уж и важен. Важнее, что он видел здесь образец, который поражал его воображение, и который он воспринимал как норму. Поэтому он стремился осмыслить этот образец, а потом воспроизвести его в своем душевном обиходе.

И такое осмысление, и такое воспроизведение становится коллективным предприятием. Он делится этим с друзьями, он организует целую группу, сходным образом чувствующих и переживающих молодых людей. И этой группой сформирует особого рода эмоциональное сообщество молодых энтузиастов. Впрочем, конечно, именно это сообщество, объединенное чтением ранних пьес Шиллера, оно включило в себя сравнительно узкий круг близких друзей.

Но, в то же время, если вернуться к примеру, с которого я начал лекцию, то есть, к истории Карамзина во дворе гостиницы "Де Сена", то там мы увидим пример эмоционального сообщества, которое возникло, с одной стороны, совершенно случайно, то есть, окказионально, то есть, тут близкие люди себе, а там незнакомые люди встретились. И, с другой стороны, объединилось вокруг книги, создавшей из незнакомых читателей из трех разных стран круг родственных душ. По сути дела, это для Карамзина был пример идеального сообщества просвещенных европейцев.

И последнее, что я хотел бы сказать. Русский поэт 18-го века Александр Сумароков в одной и своих од написал строку, которая часто цитируется: "Петр дал нам бытие, Екатерина -- душу". О чем здесь идет речь, что значит… , ну, Петр Первый и Екатерина Вторая имеется в виду, да. Вот.

Петр… что значит, что Петр дал бытие нам, это русским людям. Имеется в виду, что вообще физически существовать для человека того времени значило быть европейцем. Соответственно, если Петр Первый дал русскому дворянину европейские одежды, облик и манеры, которые позволили ему существовать телесно, то есть, дал бытие, когда русский дворянин стал похож на своего европейского собрата, он начал существовать. То Екатерина завершила эту миссию преображения, потому что в ее царствование россияне научились чувствовать по европейским стандартам. Они получили не только облик, но и душу европейцев.

Июльским днем 1790-го года во дворе гостиницы "Де Сена" в Кале молодой русский путешественник продемонстрировал всей Европе, что у русских есть душа. Неудивительно, что читающая публика на его родине была взволнованна и благодарна.

Спасибо за внимание. Если есть вопросы, я буду рад ответить.

Вопрос: Здравствуйте! Михаил Васнецов. Вот вопрос по литературе нашей конца 18-начала 19-го века, вот вы сказали, Карамзин путешествовал по Европе, ну, он отличался как бы вольнодумством, то есть, того времени был сторонником ослабления монархии и так далее, и его единомышленники некоторые тоже. Вопрос такой, вы сказали, что наши авторы постоянно ссылались на европейцев. Но как известно, многие европейцы, в частности, Бетховен, они поначалу ошибочно очень восхищались Наполеоном, который тоже провозглашал себя могильщиком монархии, да? И вот вопрос такой, были ли у нас в литературе какие-то произведения, а если были, то какие, какова их судьба до начала, разумеется, войны 1812 года, спасибо.

Ответ: Карамзин с предшествующими поколениями, сравнительно с Бетховеном, и сравнительно, как сказать, с наполеономанами, вот, более поздними, но примеры такие есть. Интерес к Наполеону был большой среди русских читателей того времени, и литераторов, и образованной публики. И характерным примером такого бонапартизма является сам Карамзин начала 129-го века, который увлекался Наполеоном, но не столько как могильщиком монархии, сколько как человеком, которой сумелввести революцию установить порядок во Франции после окончания Французской революции и как бы дать Франции твердое и стабильное правление. И журнал Карамзина "Вестник Европы", который он издавал, это все происходило, конечно, через 15 лет, в начале 19-го века это уже зрелый Карамзин незадолго до того, как он начинает писать "Историю Государства Российского", вот, в нем очень сильны вот эти бонапартистские симпатии.

Естественно, с началом наполеоновских войн симпатии эти идут резко на спад. В промежуток от 7-го по 15-ый год их практически нету, и странно было бы их видеть русской образованной публике, но чрезвычайно интересно, что они возрождаются потом снова. И Пушкин, и Лермонтов, как вы знаете, вновь увлекаются Наполеонов чрезвычайно, но уже на новой основе вот этого культа романтического индивидуализма, сильной личности, меняющей человечество и так далее и так далее. И культ Наполеона снова оказывается привлекательным для романтической молодежи конца 1810-х -- начала 20-х годов. Об этом еще потом и дальше те, кто помнит "Преступление и наказание", помнят, что вплоть до Раскольникова русские молодые люди были этому подвержены.

Ну, а ранний бонапартизм до войны он изображен, конечно, в "Войне и Мире" Толстого, если вы помните, Наполеоном увлекаются и князь Андрей и Пьер. Это более поздняя книга, но описывающая именно этот период. Так что, да.

Вопрос: Здравствуйте! Егор Томский. Вопрос такой. А бывали обратные связи, как смотрели европейцы на нас?

Ответ: Хороший вопрос. В то время не было. Россия, конечно, воспринималась в Европе как провинция. Обратная связь и огромный интерес к России появились во второй половине 19-го века, когда европейская публика читает Толстого и Достоевского. И они становятся самыми знаменитыми писателями во всей Европе.

Есть очень интересный эпизод, я думал вам его рассказать. Но, раз вы задали такой вопрос, я расскажу.

У Карамзина был такой почитатель литературный, до такой степени подражавший Карамзина, что стал пародийным, Павел Шаликов, Петр Шаликов, Петр Шаликов. Как бы то ни было, он написал свое "Путешествие", подражая Карамзину, где он… ездил он недалеко, но он посетил Кронштадт, где Карамзин останавливался по дороге в Европу. Первая точка, когда он собирался. И первым делом, конечно, помня именно этот эпизод, о котором я вам рассказывал, он оправился в комнату, где жил Карамзин. У него уже в голове был образец, как надо осматривать место, где останавливался великий писатель.

И там жила пожилая англичанка. Он объяснил ей, что ему надо, она была совершенно поражена. Она не знала, зачем он сюда пришел, чего он хочет от нее, и так далее, то есть, ничего не получилось. Вокруг Карамзина такая же вот аура международного признания не выстраивалась. Как Карамзину удалось… то есть, он попытался воспроизвести эту модель, но практически не вышло. Так что на это время большого интереса к русской публике нет. Вообще говоря, известно, что, когда Русская армия заняла в 1814-ом году Париж, то местная публика была ошарашена совершенно и потрясена качеством французского языка русских офицеров, их, так сказать, … все ожидали увидеть диких орд, диких варваров. Представление о России было, конечно, совершенно другим. Что эти люди говорят на прекрасном французском обученном французскими эмигрантами, вообще, многие даже поражались тому, -- это зафиксировано, -- что русские вообще белые, что у них белая кожа, это было не для всех очевидно и понятно. Вот.

Вопрос: И еще один вопрос. Вы говорили про литературу, но помимо литературы есть другое искусство, живопись, например. Как она влияла на русских живописцев, а как обмен происходил.

Ответ: Вы знаете, я говорил о роли литературы не столько, как литература влияла на писателей, как таком резервуаре национальном.

Живопись, конечно, играла очень большую роль. Она действовала на людей потому, что она давала зрительные образы, это очень важно. Только что я бы хотел подчеркнуть, это ограниченную доступность живописи. Ведь фотографий не было, телевидения не было, кто это мог видеть? Карамзин описывает, он ходит в Лувре и описывает картины, но описанная картина -- это тоже слово.

Книжные иллюстрации -- безусловно. Лубки и народные картинки, живопись не была доступна такому количеству людей, как литература. Образцы чувств и модели чувств, зафиксированные в литературе, прототипны. В живописи, конечно, гораздо в меньшей степени, но это не значит, что литература единственное искусство. Не меньшую именно в эту эпоху, если не в большую роль играл театр.

А, конечно, сегодня, если мы будем говорить, где возникают эти символические модели чувств, то надо в первую очередь говорить о кино и телевидении в большей степени, я думаю, чем о литературе. Это, конечно, зависит от эпохи, от культурных носителей и так далее.