• Главная
• Контакты
• Нашёл ошибку
• Прислать материал
• Добавить в избранное

Начало второй половины XIX века было рубежом, разделившим две эпохи в истории России не только в экономическом и социально-политическом, но и культурном плане. Бурные преобразования, которым подверглась русская жизнь того времени, не могли не сказаться на культурном процессе. Уже внешние приметы быта обозначили новую жизненную полосу: строительство фабрик, рост рабочих окраин, появление на городских улицах конок и омнибусов; во многих домах, особенно магазинах, вводилось газовое освещение. Новшества проникли и в общественный обиход: уже в середине 60-х годов «везде свободно курили; студенты без формы, в статском разгуливали по бульварам с такими длинными волосами, что любой дьякон мог им позавидовать; рядом с косматыми студентами появились — это было уже совершенной новостью — стриженые девицы в синих очках и коротких платьях темного цвета».[290] Подобные новации поражали, возмущали, но по степенно становились менее вопиющими и медленно, с большим трудом, но все же перестраивали мировоззрение людей.

Наряду с духовной скудостью обывательской жизни возникает заметная тяга к знаниям, чтению. По словам наблюдателя того времени, «чтение, которое наш деловой человек считал прежде бездельем, купец и мещанин — не свойственным им препровождением времени, духовный — недостойным занятием, мало-помалу начинает приобретать привлекательность».[291]

Новые условия жизни предъявляли более высокие требования к культурному уровню людей — возникала необходимость не только в элементарной грамотности, но и в более серьезных общеобразовательных, а часто и профессиональных знаниях. Непреложной общественной потребностью стали развитие народного образования, создание новых высших учебных заведений, системы технической школы, различных культурно-просветительских учреждений и т. п.

В культурную жизнь страны все шире стали вовлекаться регионы. Крупными культурными центрами становятся многие губернские города, в их числе университетские — Киев, Одесса, Томск.

Наряду с учебными заведениями на периферии открывались художественные выставки, краеведческие музеи. В 60-е годы в провинции читались «Современник» со статьями Чернышевского и Добролюбова, «Русское слово» Писарева и Благосветова, в 70–90-е — «Отечественные записки», «Русское богатство», «Вестник Европы».

Молодежь увлекалась Некрасовым, Салтыковым-Щедриным и особенно Тургеневым. Художественная, философская, естественнонаучная литература расширяла читательский кругозор, формировала взгляды.

Центром культурной жизни провинции становится театр. При большом проценте неграмотных даже среди городских жителей он был более доступным, чем литература, средством просвещения. При этом постоянные русские театры возникали не только в центральных губерниях, но и в западном (Ковно, Гродно, Вильно) и юго-восточном районе (Тифлис, Владикавказ).

Культурный процесс развивался не только «вширь», но и «вглубь», охватывая все новые социальные слои населения. Демократизация культуры стала определяющей доминантой этого периода.

Главной участницей и идейной вдохновительницей культурно-просветительного движения выступала прогрессивная, разночинная интеллигенция, видевшая в этом свой нравственный долг. Стремление улучшить жизнь народа путем просвещения побуждало представителей интеллигенции к участию в Комитете грамотности, земских и вечерних школах, многочисленных благотворительных организациях. При этом такая деятельность воспринималась с большим энтузиазмом. Видная общественница того времени Е. Н. Водовозова писала о 60-х годах:

«Эти годы можно назвать весною нашей жизни, эпохою расцвета духовных сил и общественных идеалов, временем горячих стремлений к свету и новой еще неизведанной общественной деятельности».[292]

Интеллигенция стремилась придать культурно-просветительному движению наиболее демократический характер. При этом культурно-просветительная деятельность в этот период нередко сочеталась с деятельностью политической.

Члены народнических организаций становились сельскими учителями, преподавали в вечерних и воскресных школах. Политическая практика народничества получила не только философское и социологическое обоснование, но и художественное осмысление — например, в «Бесах» Достоевского. Вообще отечественная литература в ее лучших «классических» образцах сыграла главную созидательную роль в русской культуре второй половины XIX века. Сопричастность передовым идеям эпохи, гуманизм и демократизм, верность художественной правде делали ее подлинным «учителем жизни» для многих поколений.

Конец XIX века принес новые изменения в русскую жизнь. Промышленный подъем 90-х годов, появление новых индустриальных центров и крупных капиталистических монополий, рост крупных городов и транспортной сети — все это оказало большое влияние на социальную структуру страны, ее общественный быт и культуру.

В центре крупных городов возникали банки, конторы, всякого рода магазины, пассажи, рестораны, кафе. В уличном освещении газовые фонари пришли на смену керосиновым.

Заметно возросла сеть увеселительных заведений — кафе-шантанов, эстрадных выступлений в ресторанах и садах, кабаре и т. п., рассчитанных на вкусы состоятельной, но невзыскательной публики.

Повысившийся в связи с экономическим развитием спрос на интеллектуальный труд способствовал формированию профессиональных групп интеллигенции. Количество специалистов с высшим образованием значительно увеличилось за вторую половину XIX века. Выпускники горных институтов (Петербургского и Екатеринославского) за 1866–1900 годы составляли 1069 чел., технологических институтов (Петербургского, Харьковского, Томского, а также Московского технического училища) — 5083 чел., политехнических институтов (Рижского, Киевского, Варшавского, Петербургского, Донского) — 1901 чел., строительных и транспортных институтов (гражданских инженеров, инженеров путей сообщения, электротехнического) — 3767 чел., медицинских институтов — 21 300 чел.[293]

Отдельные группы профессиональной интеллигенции, такие как адвокаты, инженеры путей сообщения и др., составляли наиболее элитную, высокооплачиваемую часть класса. Соответственно менялась и психология этих людей. Так, академик Е, О. Патон вспоминал, как инженеры-путейцы в 90-х годах, съезжаясь в Киев в дни годовщины своего института на традиционные банкеты, «с упоением хвастали внушительным счетом в банке, собственным выездом… удачной покупкой ценных бумаг… Карьера, комфорт, деньги, новые ступеньки на служебной лестнице — вот в чем состояли идеалы этих людей».[294]

Социальные изменения, происходившие в 80–90-х годах в России — «обуржуазивание» интеллигенции и дворянства, с одной стороны, и пополнение рядов интеллигенции выходцами из других сословий — с другой, в значительной степени определяли характер культурного процесса. Сфера культурных интересов населения значительно расширилась.

Учет потребностей быстро растущей читательской и зрительской аудитории вызвал появление самой разнообразной популярной печатной продукции, создание народных театров с особым репертуаром и других увеселительных заведений. В то же время массовая культурная продукция, как правило, не отличалась высоким художественным уровнем.

Одновременно рубеж веков стал временем напряженных умственных исканий, интенсивной идеологической работы, временем вызревания новых художественных течений в литературе, изобразительном искусстве, театре — общественное развитие меняло не только содержание, но и формы художественного творчества.

Экономическое и социальное развитие России во второй половине XIX века требовало определенной культурной среды. Между тем к середине XIX века страна имела чрезвычайно низкий уровень народного образования, грамотные составляли лишь 6 % от всего 70-миллионного населения. Поэтому одним из главных вопросов педагогического и общественного движения тех лет стал вопрос создания начальной народной школы. В подготовке проекта реформы начальное школы приняли участие видные педагоги — К. Д. Ушинский, В. И. Водовозов, Д. Д. Семенов. Завершенный к 1860 году проект был опубликован в печати и подвергся широкому обсуждению. В 1862 году министерством народного просвещения был составлен новый «Проект устройства общеобразовательных учебных заведений», учитывавший некоторые итоги обсуждения и содержавший ряд прогрессивных положений, в частности о преемственности между низшей и средней школой.

Однако изданное в 1864 году «Положение о начальных народных училищах» существенно отличалось от проекта 1862 года. Согласно «Положению» 1864 года начальная школа изымалась из ведения директоров гимназий и смотрителей уездных училищ (как это было по уставам 1804 и 1828 годов) и передавалась под контроль уездных и губернских училищных советов. При этом народные училища могли создаваться как правительством, так и частными лицами или обществами, могли быть платными или бесплатными. Целью народных училищ объявлялось утверждение в народе «религиозных и нравственных понятий и распространение первоначальных полезных знаний». Училищные советы принимали решения об открытии или закрытии училищ, занимались подбором учителей. В учебную программу начальных училищ входили: закон Божий, чтение гражданской и церковной печати, письмо, четыре действия арифметики и церковное пение. Таким образом, преемственность учебных программ начальной и средней школы была уничтожена. В то же время «Положение», предоставляя народу возможность образования, значительно расширяло в нем степень общественного участия. Устраняясь от финансовой поддержки начальной школы, правительство по существу передавало дело ее создания в руки общественности, то есть прежде всего, земств и крестьянских обществ.

Еще по уставу 1804 года поместные крепостные могли с согласия помещика создавать собственными силами школы в своих деревнях. Эти так называемые крестьянские школы продолжали существовать и во второй половине XIX века.

Положение их в этот период мало изменилось по сравнению с прошлым. Как и раньше, школы ютились в тесных, а подчас непригодных для занятий помещениях, чрезвычайно низок был в большинстве случаев и культурный уровень учителей.

Воспоминания бывших учеников этих школ рисуют достаточно красочную картину их деятельности. Так, в одной из деревень Виленской губернии в 80-х годах XIX века крестьяне приняли решение устроить школу. Учителем был избран отставной солдат, который раньше служил псаломщиком при военной церкви. Под школу была отведена заброшенная изба. «С каждого дома было собрано по связке соломы, крыша была залатана, двери и окна починены». Те из крестьян, кто стали посылать детей в школу, платили учителю «за труды»: 5 гарнцев ржи, 1 фунт овечьей шерсти, 2 пары яиц и 20 копеек. «В школу собралось до 60 мальчуганов, девочек не принимали, да и не в обычае было тогда посылать девочек в школу». Отставной солдат Андрюша не имел ни малейшего понятия о методике обучения грамоте, к тому же ни учебников, ни каких-либо других учебных пособий в школе не было. «Идя первый раз в школу, мы захватили с собой все, что только было в доме поучительного… тут были и буквари, и сказки лубочной торговли, часословы, псалтири и Евангелие; старинные неизвестных авторов романы, отдельные номера журналов… запачканные и изорванные экземпляры». Затем каждый мальчик начинал учиться по своей книге. «Ведено было читать всем вслух, как кто умеет… Поднялся в классе вой и стон, слившийся в один протяжный гул, отголоски которого далеко были слышны за пределами школы…». Учитель «подсаживался» к каждому из 60 учеников и выслушивал его ответы. Остальные же ученики, предоставленные самим себе «старались тихонечко ущипнуть друг друга или, подкравшись к соседнему столу, рвануть кого-либо за волосы и незаметно скрыться, наложить в воротник соседу тертого картофеля или сыпануть нечаянно в физиономию сухим толокном».[295]

Естественно, что в подобной обстановке дело учения шло плохо, и только на второй год ученики стали писать буквы. Описанное положение было достаточно I типично для крестьянских школ. Кроме того, в них, как и вообще во всех сельских школах того времени, обучение в связи с сельскохозяйственными работами происходило лишь с ноября по начало апреля. «Когда наступает весна, — писал учитель такой школы, — сельские дети рвутся на волю неудержимо. Потянулась скотинушка в поле, поехали-запрыгали вслед за нею и сельские ребятишки пасти лошадей и овечек… к половине апреля школа пустеет».[296]

Первоначально крестьянские школы численно превосходили земские, и крестьяне несли основные расходы по их содержанию. Но постепенно земская школа, лучше оборудованная, с необходимыми учебными пособиями и профессиональными учительскими кадрами заняла в губерниях преобладающее положение. Значительная часть крестьянских школ объединилась с земскими таким образом, что сельская община предоставляла помещение для занятий и квартиру для учителя, а также дрова для отопления, земство же нанимало преподавателей и снабжало школу необходимыми учебниками, картами, книгами для чтения.

Земские учреждения сыграли огромную роль в развитии начального образования России, они по существу создали оптимальный для того времени тип сельской школы и активно способствовали ее распространению. При этом свою просветительскую деятельность земства проводили в исключительно трудных условиях, большей частью при недоброжелательном отношении, а иногда и открытом противодействии официальных властей. Наиболее тяжелым обстоятельством была крайняя ограниченность собственных средств для школьного дела. В «Положении о губернских и уездных земских учреждениях» земствам предоставлялось право попечения о народном образовании «преимущественно в хозяйственном отношении». Таким образом, финансовая сторона содержания школ возлагалась полностью на земские органы. В то же время расходы на образование были отнесены к разряду «необязательных», то есть таких, которые могли быть удовлетворены уже после реализации обязательных статей (содержания казарм, пожарных служб, дорожного строительства и т. п.). В то же время сфера школьной деятельности земств постепенно расширялась — в их ведение перешли многие церковно-приходские школы, школы волостных и сельских обществ, возникшие после 1861 года, некоторые из крестьянских школ грамоты. В 1867 году земствам были переданы и начальные училища министерства государственных имуществ. После земской ревизии состояния школьного дела на местах стало очевидным, что начинать приходилось практически на пустом месте.

Необходимо было не только строить и открывать новые школы, обустраивать уже существующие, но и готовить для них педагогические кадры.

Первоначально открытие новых школ осуществлялось совместно с крестьянскими обществами, которые строили или выделяли для школы помещение, обеспечивали отопление и освещение, сначала полностью, а потом частично оплачивали учителей. Земство же снабжало школу учебными пособиями. Позднее — жалование преподавателей и расходы на строительство школ вошли в земский бюджет. В 70–80-е годы земское финансирование школ происходило следующим образом: «Заботу о подготовке учителей, устройство педагогических курсов и учительских съездов, организацию эмеритуры[297] для народных учителей и выдачу ссуд на постройку школьных зданий почти везде взяли на себя губернские земства… уездные земства приняли на себя содержание учителей и снабжение учащихся учебными книгами и пособиями».[298] Помимо финансовых вопросов перед земствами встали задачи и методического характера — прежде всего надо было определить, какой тип начальной школы лучше соответствует местным условиям, затем подготовить для них кадры учителей.

Земские учителя составили особую категорию русских педагогов. Начало земской деятельности совпало с периодом общественного подъема 60-х годов, когда всесословные и выборные органы вызывали большое сочувствие современников. Кроме того, сама идея народного просвещения на протяжении всей второй половины XIX века была чрезвычайно популярна в среде русской интеллигенции, которая видела в этом свой нравственный долг. Поэтому «тысячи молодежи обоего пола, бодрые верой в великое значение просвещения, бросали свои семьи, оставляли высшие учебные заведения и несли свои силы на службу темной народной массы»,[299] — писали историки народной школы.

Многочисленные воспоминания ярко рисуют положение, в котором очутились эти подвижники просвещения. В «Воспоминаниях старого учителя» автор с горечью замечал, что за все время преподавания «кроме разных неприятностей, пришлось вдоволь натерпеться и голода, и холода» а сейчас, когда «силы слабеют, средств на существование нет».[300] Действительно условия быта сельских учителей были очень тяжелы: плохие квартирные условия, нередко «квартирой» учителя была просто «конурка в квадратную сажень» рядом с классом; нищенское жалование — в 70-х годах XIX века оклад сельского учителя составлял 120–150 руб. в год, к 90-м годам в связи с подорожанием жизни он повысился до 200–240 руб.;[301] оторванность от культурных центров, библиотек, презрительное отношение местной администрации. И, тем не менее, учителями народных школ становились большей частью по призванию, более того, многие — «горели желанием… потрудиться на общую пользу».[302] Выпускники учительских семинарий, «сделавшись учителями, не прельщались представлявшимися им заманчивыми перспективами на других должностях, а оставались учителями, полагая все силы на гражданское и культурное преуспевание края».[303] В своей работе такие люди видели выполнение высокого гражданского долга. «…Все отдадим школе, — писал другой учитель, — и здоровье, и счастье, и даже саму жизнь. Все перенесем: унижения, оскорбления, голод и холод, но по мере возможности осветим народу жизнь, чтобы увидел он свои беды и нужды в настоящем свете и собственными усилиями выбился из бедности и бесправия, чтобы проникся осознанием собственного человеческого достоинства»[304]. Такие учителя получали большое удовлетворение от своего труда. Даже автор вышеприведенных «Воспоминаний старого народного учителя» заключает свое повествование тем, что за все тяготы жизни и необеспеченную старость его «вполне вознаграждает… благодарная память учеников»[305]. Много радости доставляло и общение с детьми. Один из земских педагогов писал: «Последнее время, когда помещение в школе стало удобнее, у нас сильно развилась среди учеников охота к ночевкам в школе… И какие это чудные вечера, вознаграждающие нас вполне за наш действительно тяжелый труд! Тут все ребята передо мной нараспашку, каждый откровенно… подходит со своим горем и радостью, тут пробуждается мысль, высказываются планы на будущую жизнь, даются и выслушиваются советы…»[306]. Во второй половине 70-х годов среда земских учителей пополнилась представителями народничества, которые, сначала задаваясь целями революционной пропаганды, затем оставались в школе для педагогической работы. Историк народной школы Н. В. Чехов положительно оценивал это явление: «…в деревне появился представитель интеллигентного класса, не как начальник или помещик-эксплуататор, а как простой работник… Естественное на первых порах недоверие к пионерам этого движения очень скоро сменилось любовью и уважением. Это были действительно хорошие и искренне преданные своему делу учителя… Их влияние подвинуло вперед всех учителей»[307]. Так, следуя своим убеждениям, а иногда и обычному желанию как-то устроить свою жизнь, учителями земских школ становились люди очень разные не только по сословной принадлежности, но и образованию, и профессиональной подготовке. Поэтому по мере увеличения количества школ перед земствами встал вопрос о необходимости подготовки преподавательских кадров, тем более что по «Положению о начальных училищах» 1874 года назначение на учительскую должность могло производиться только после сдачи претендентом соответствующего экзамена. В связи с этим земствами Новгородским, Казанским, Вятским, Костромским, Курским, Самарским и Петербургским были открыты учительские семинарии, получившие широкое распространение. Многие земства во время летних каникул устраивали в губернском или уездном городе двухмесячные курсы. Опытные учителя в земской двухмесячной школе грамотности давали показательные уроки, на которых присутствовали съехавшиеся в город сельские учителя. После уроков происходил их разбор, «чай у председателя училищного совета. Разговоры об улучшении школьного дела…»[308]. Позднее стали организовываться съезды учителей. Постепенно стала складываться и особая методика земской школы, созданию которой способствовала деятельность прогрессивных русских педагогов К. Д. Ушинского, В. М. Водовозова, Н. А. Корфа.

Н. А. Корф, прекрасно образованный, способный человек, отказался еще в молодые годы от блестящей карьеры и отдал все свое дарование и силы общественной и педагогической деятельности. Переехав в свое имение Нескучное Александровского уезда Екатеринославской губернии, он принимал сначала деятельное участие в дворянских собраниях в период подготовки реформы 1861 года, позднее — в земских учреждениях, будучи избран уездным и губернским гласным. Добившись у земства первого ассигнования на народное образование в размере 800 руб., он совершил поездку по уезду, знакомясь с состоянием местных школ и собирая у богатых помещиков пожертвования на народное просвещение. На собранные средства Н. А. Корф начал ремонт старых и строительство новых школ, приобрел для них специальную мебель, книги, учебные пособия. Готовясь к преподавательской деятельности, предпринял путешествие в Швейцарию, родину знаменитого педагога Песталоцци, где знакомился с его деятельностью. По возвращении организовал в своем имении школу, в которой стал применять разработанный им звуковой метод обучения грамоте, составил азбуку, книгу для чтения, руководство для письменных работ. «Понемногу у него дома организуется нечто вроде своеобразной учительской семинарии;

у него в имении постоянно живут молодые люди, приехавшие издалека, — это кандидаты на учительские места. Корф охотно и подолгу беседует с ними о школьном деле. В свободные от разъездов по другим школам дни он сам дает в своей школе образцовые уроки», на них присутствуют «кандидаты», которые также участвуют в последующем разборе. Затем во время праздников начали съезжаться к нему учителя со всей округи. «Они проводят у гостеприимного хозяина иногда три или четыре дня и все время посвящают оживленным беседам о разных сторонах школьного дела»[309].

С течением времени деятельность Корфа приобрела популярность по всей России. Одни учителя ехали к нему, чтобы поучиться, другие вступали в переписку, третьи читали его статьи. Система Корфа, приемы Корфа распространялись по всем уездам. Просветительные общества снаряжали целые экспедиции в его школу для ознакомления с его методом.

Однако через 6 лет с начала его деятельности он был забаллотирован на съезде землевладельцев в гласные уезда, которому он принес такую пользу. Тем не менее труды Корфа вошли в историю отечественной педагогики, а система его легла в основу методики земских школ второй половины XIX века.

К 70-м годам сложился тип земской школы, отличавшийся лучшей постановкой учебного дела, чем другие начальные учебные заведения. Обучение во всех земских школах было бесплатным и длилось три года. Помимо письма, чтения, 4 правил арифметики и закона Божьего здесь преподавали элементарные сведения по географии, истории, природоведению. Передовые земства стремились снабжать школы наиболее новой учебной литературой. Особенной популярностью среди учителей пользовались «Родное слово» и «Детский мир» Ушинского, «Книга для первоначального чтения» Водовозова, «Азбука и уроки чтения» Бунакова, «Наш друг» Корфа. Кроме того, земские школы становятся своеобразными культурными центрами деревни. При них организуются библиотеки, чтение лекций. По свидетельству современника, «почти во всех 80 училищах Ярославской губернии имеется библиотеки для внешкольного чтения», «Воронежское уездное земство для удовлетворения умственных потребностей учительства выписывает журналы, рассылая и их училищам» и организовало удешевленный абонемент для преподавателей в городской библиотеке. Тамбовское земство создало хорошую библиотеку при управе, «доступную для учителей и учеников»[310]. Библиотеки, просветительные беседы учителей приохотили к чтению не только учеников школ, но и их взрослых братьев и отцов. Воспоминания многих сельских учителей рассказывают, как тянулся народ к книге, к знанию. Один из преподавателей выписал на свой счет около десятка книг и стал их давать крестьянам для чтения. «С течением времени охота к чтению среди крестьян развилась так сильно, что многие из них стали приносить мне деньги с просьбою достать для них „позабавнее книжек“». При этом училище составилась порядочная библиотека, которая потом была преобразована в бесплатную народную. «По временам, — продолжал тот же автор, — к нам из земской управы привозят „волшебный фонарь“. То-то радость и ликование. Народу собирается такое множество, что в продолжение вечера приходится несколько раз всех отправлять на улицу и отворять форточки, иначе от духоты и картины плохо выходят… После картин среди учеников и народа долго идут разговоры и толки о том, что кому понравилось». Кроме того, «многие крестьяне моего школьного района, возрастом от 15 до 60 лет, не довольствуясь слушанием уроков в моей бесплатной воскресной школе, очень любят в длинные зимние вечера ходить ко мне в гости „побеседовать о хорошем“, как они говорят… мы говорим и читаем о более правильной обработке земли…но больше всего они любят слушать мои устные рассказы из географии и русской истории…».[311]

Наряду с просветительной миссией земства пытаются оказать и материальную помощь ученикам своих школ. Так, в северных губерниях с редким, рассеянным населением при некоторых школах организуются «ночлежные приюты», где дети из отдаленных деревень имеют возможность переночевать. В конце 80-х — начале 90-х годов начал организовываться подвоз детей в школы. В это же время по инициативе земских врачей делаются попытки кормить завтраком детей в земских школах, а также оказывать помощь наиболее бедным ученикам (в виде пособия на одежду и обувь).[312]

К началу 90-х годов активизация школьного дела в земствах выразилась и в затратах их на нужды народного образования. Только 44 земства расходовали по этой статье 10 % своего бюджета, 189 земств — от 10 до 20 %, 113 земств — от 20 до 30 %, а 13 земств — от 30 до 40 %.[313]

По мере развития просветительской деятельности земств усиливается правительственное противодействие этой деятельности, стремление контролировать ее. Уже рескрипт 25 декабря 1873 года призывал дворянство «стать на страже народной школы», а местным предводителям дворянства в качестве попечителей начальных губернских и уездных училищ — способствовать «ближайшим своим участием обеспечению нравственного направления этих школ». В 1874 году было издано «Положение о начальных народных училищах», которое имело целью ограничить участие общественности в деле народного образования, сократить административные функции земств и уменьшить их влияние на учебную работу, в то же время сохраняя за ними обязанность по содержанию училищ и учителей. И таким образом, как отмечал исследователь, свести деятельность земств к «роли безмолвных и бесправных поставщиков материальных средств для содержания школы».[314] Введение должностей инспекторов народных училищ призвано было укрепить эту тенденцию. Учебники и книги, допускаемые в народные училища, подвергались строгой цензуре ученого комитета министерства народного просвещения. Однако все эти мероприятия, по выражению историка народной школы Н. В. Чехова, опоздали и потому не имели ожидаемого результата. Земская школа к тому времени уже достаточно развилась и окрепла, пользовалась достаточно сильной общественной поддержкой. Это позволило ей быть до конца XIX века лучшим образцом народной школы и сыграть значительную роль в просвещении масс крестьянства.

Наряду с земской народной школой возникали и частные школы для крестьян. Некоторые помещики устраивали такие школы в своих имениях и сами преподавали в них. «Часть деревенской помещичьей интеллигенции, с восторгом приветствовавшая реформу 1861 года… теперь (то есть в 70-х годах — Н. Я.) с таким же жаром принялась за проведение ее в жизнь — одной из форм служения народу для них… явилось и содействие его просвещению, или путем посильной помощи крестьянским школам, или путем открытия своих школ для крестьян».[315]

Такими помещиками были Р. Ринк, Измайлова, Рачинский, уже упомянутый Н. Корф, Н. Бунзков. Л. Н. Толстой еще до крестьянской реформы в 1858 году организовал школу для крестьян в Ясной Поляне. Живо интересовавшийся вопросами народного образования, он отправился затем в «педагогическое» путешествие по Европе, изучая опыт местных учебных заведений. В 1861 году занятия в яснополянской школе были возобновлены. Позднее окончившие ее преподавали в 17 других начальных школах.

Таким образом, система начальной школы включала разные типы учебных заведений: школы земские, начальные училища министерства просвещения, частные школы; церковно-приходские, переданные в 1862 году в ведение Синода; различные ведомственные училища; школы грамотности, национальные школы, где преподавание велось на языке местной народности.

Во второй половине XIX века в связи с ростом потребности городского населения в образовании возникла необходимость в общедоступной школе для широких слоев горожан.

По «Городовому положению» 1870 года обязанность создания таких школ возлагалась на органы городского самоуправления. «Положение о начальных народных училищах» 1874 года определило их структуру, учебный план и уровень преподавания. По характеру руководства и внутренней структуре городские начальные школы мало отличались от земских, созданных этим же документом.

Специфика городской среды отразилась на организации учебной работы. Курс обучения в городских начальных школах длился три года, причем учебный год здесь был более продолжительным, чем в земских школах (не менее 180 учебных дней). Непосредственное руководство школами городского самоуправления возлагалось городской думой на попечителя или попечительницу, в руки которых передавались и средства на содержание школ. С 1837 года в некоторых крупных городах (Петербурге, Москве, Харькове) были учреждены особые училищные советы при городских думах. Городские начальные школы распределялись по участкам между членами советов, которые становились как бы попечителями определенного городского района.

Поскольку бюджет городских дум зависел от местных условий, то и финансирование городских училищ различалось достаточно сильно. Однако в целом расходы на городское начальное образование, отнесенные к «необязательным», составляли незначительный процент городских финансов. Поэтому даже в Петербурге условия существования этих учебных заведений были тяжелыми. В 90-х годах печать сообщала о плохих помещениях, отсутствии необходимых пособий в начальных городских школах. Преданные делу педагоги (преимущественно женщины) успешно вели обучение. Однако высокий уровень подготовки педагогического персонала не мог возместить материальной необеспеченности.[316]

Церковно-приходские школы еще в первой половине XIX века согласно уставу 1804 года являлись низшим звеном системы народного просвещения. В их курс одногодичного обучения включались, кроме закона Божьего, чтение гражданской и церковной печати и элементарные сведения по арифметике. Существовавшие в основном за счет средств прихода школы, эти в большинстве случаев влачили жалкое существование; этому способствовали малограмотность учителей, теснота или непригодность помещений, так как школы нередко помещались в церковных сторожках или заброшенных избах, отсутствие книг и учебных пособий.

В силу этих причин к концу 50-х годов церковноприходские школы были не в состоянии обеспечить начальное образование, и, по всей вероятности, позднее уступили бы место земским и министерским школам, если бы не покровительственное отношение правительства и лично императора. В 1858 году, узнав из отчета одного губернатора о существовании сельских школ, организованных священниками, Александр II распорядился обратить внимание епархиальных властей на эти факты и ежемесячно доносить ему об организации подобных школ.

С этого момента развитие церковно-приходских школ стало происходить форсированными темпами. Их открывали и священники, и дьяконы, и псаломщики в своих домах и в церковных помещениях. По данным официальной статистики, в 1861 году их было 9283 с 159 000 учащихся, а в 1865 году насчитывалось уже 21 420 с 413 524 учащимися.[317]

Однако в отчете министерства просвещения о положении народного образования за 1862–1864 годы отмечалось, что многие из церковно-приходских школ «существовали только по имени».

В 1866 году министерской проверкой было обнаружено, что 400 церковно-приходских школ, заявленных руководством екатеринославской епархии значились лишь на бумаге.[318] Во второй половине 60-х годов, когда земства стали выяснять число и организацию школ в уездах и устанавливать за ними контроль, те из них, где преподавателями числились священники и дьяконы, прекратили свою деятельность или обучение в них было передано священнослужителями грамотным крестьянам или отставным солдатам. «Из 20 с лишком тысяч школ, числящихся за духовенством, к 70-м годам уцелело около 4 тысяч».[319] Одной из значительных причин этого была, как отмечалось позднейшими исследователями, незаинтересованность большинства сельских священников в этом деле. «… Масса нашего приходского духовенства, обремененная непосредственными своими обязанностями и, живя объективно в далеко не блестящих материальных условиях, никогда не стремилась… к созданию особой церковной школы. Эта школа, не представляя никакой материальной поддержки, только обременяла духовенство новыми обязанностями и новой ответственностью».[320]

Несмотря на серьезные недостатки церковно-приходской школы, правительство считало необходимым сохранять и поддерживать ее. Хотя в период общественного подъема передача начального образования в руки церкви осуществлена не была, тем не менее, идея об усилении идеологического воздействия духовенства на начальную школу нашла отражение в «Положении» 1864 года. По «Положению» церкви предоставлялось право наблюдения за религиозно-нравственным направлением в преподавании всех предметов в начальной школе.

Позднее возрастающая активность земств в деле начального образования усилила в правительственных кругах стремление отстранить неблагонадежных учителей от преподавания в начальной школе и передать ее всецело в руки духовенства. В этом смысле рассматривался вопрос о народных школах на заседании комитета министров летом 1879 года, где было высказано «единогласное убеждение в необходимости главенствования церкви в народном просвещении». Внутриполитические события отсрочили решение этого вопроса, и только в 1884 году были утверждены «Правила о церковно-приходских школах», дававшие им ряд преимуществ и по существу противопоставлявшие эти учебные заведения земской школе. Целью церковно-приходских школ объявлялось утверждение в народе православного учения, веры и нравственности христианской, а также сообщение первоначальных полезных знаний. Учебная программа предусматривала преподавание закона Божьего, куда входили изучение молитв, священной истории, катехизиса и богослужения; церковное пение; чтение церковной и гражданской печати и письмо; начальные арифметические сведения.[321] Общее руководство церковно-приходскими школами возлагалось на Училищный совет при Святейшем Синоде, на местах его осуществляли епархиальные училищные советы. Преподаватели в эти учебные заведения должны были назначаться преимущественно из выпускников духовных учебных заведений. Первоначальный двухлетний срок обучения в церковно-приходских школах в 90-х годах был продлен до трех лет.

Сначала к числу церковных школ были отнесены только те школы, которые уже числились за священниками. Затем начался удивительно быстрый их рост: в первое пятилетие с 1884 по 1889 год число их увеличилось с 5517 до 17 715. Епархии начали соперничать по количеству открытых школ. При этом «в противоположность земским отчетам, отчеты эти всегда свидетельствовали о преуспевании школ, о прекрасном выполнении возложенных на них задач, о постоянном их росте».[322]

В 1891 году к числу школ духовного ведомства были причислены крестьянские школы грамоты, несмотря на то, что духовенство не имело к ним никакого отношения, так как созданы они были по почину и на средства местного населения.

Епархиальное ведомство добивается постановления, воспрещающего земствам без его согласия открывать школы. Одновременно во многих епархиях священники получали предписания открывать церковно-приходские школы в тех местах, где уже существовали земские или министерские школы. При этом неоднократны были случаи, когда сельские старосты под влиянием священника чуть не силой (а иногда и с побоями) перетаскивали учеников из земских школ в церковные. Один из подобных случаев описан приехавшим в село учителем и посетившим церковно-приходскую школу: «Все дети смотрели мрачно, исподлобья, все они были страшно загрязненные, немытые, нечесаные, загнанные сюда насильно».[323]

Так церковно-приходская школа с помощью государственной власти становится воинствующей соперницей земской школы.

Количественный рост церковно-приходских школ потребовал соответствующего аппарата управления. Постепенно был создан огромный штаб наблюдателей и сложная система организации управления этими школами. Как следствие этого, непомерно росли расходы, а вместе с ними и государственные ассигнования на церковноприходскую школу.

Если в первые три года после утверждения «Правил…» они составляли всего 55 000 руб. в год, то уже с 1887 года дотация была увеличена до 175 000 руб., с 1894 года — до 525 500 руб., в 1895 году — до 875 000 руб. в год, в 1896 году — 3 454 645 руб. и в последующие годы — до 4 954 645 руб.[324] Так опровергалось утверждение о том, что церковные школы «обойдутся стране дешевле», чем земские. Но, кроме государственных ассигнований, средства на оплату учителей в таких школах — а ими становились воспитанники духовных семинарий или ученицы женских епархиальных училищ, — и частично на содержание учебных помещений должны были вносить сельские общества.

Первоначально, по отзывам современников, население относилось достаточно позитивно к открытию церковно-приходских школ, так как они открывались в селах, где не было ни земских, ни министерских школ. Но по мере распространения церковных училищ появилась возможность сравнивать их со светскими, и сравнение это по большей части было не в пользу первых. К тому же церковные школы обходились крестьянам дороже земских.

Исследователь народного образования констатировал в начале XX века: «Не удовлетворялось население и даваемым церковными школами образованием, а особенного пристрастия к тому церковному направлению, которое проводили эти школы, население также не высказывало» и заключал: «Данные ясно показывают, что даже при тех значительных затратах, которые делало правительство на церковные школы в течение последних 10–15 лет, они настолько отстали от школ земских и других министерства народного просвещения, что по справедливости могут считаться школами низшего типа, не отвечающими требованиям, предъявляемым в настоящее время к школам».[325]

Нежелание и неумение «учительствовать», а в большинстве случаев и малограмотность сельских пастырей и во второй половине XIX века сильно тормозили развитие приходских школ. Кроме того, ввиду отдаленности их от места жительства многих учеников, последним приходилось оставаться при школах, где не было мало-мальски сносных условий для их существования. Естественно, что посещаемость таких школ была низкой.

В силу этих причин к началу 60-х годов церковноприходские школы были не в состоянии обеспечить начальное обучение. Кроме того, многие из них «существовали только по имени», как констатировалось в отчете министерства просвещения о положении народного образования за 1862–1864 годы. Позднее церковные власти также неоднократно объявляли действующими несуществующие школы. Так, в 1866 году было обнаружено, что 400 церковно-приходских школ, заявленных руководством екатеринославской епархии, значились только на бумаге.[326]

«Эпоха конца 50-х — начала 60-х годов… принадлежала, бесспорно, к числу замечательнейших моментов в истории нашего общества, — писал исследователь. — Как бы ни смотреть на практические результаты… едва ли можно различно относиться к самой эпохе, к тогдашней готовности лучших людей общества отдать все свои силы, всего себя на служение народу».[327] Одним из наиболее значительных достижений этой общественной инициативы стало создание и распространение воскресных и вечерних школ.

Народные школы начали неофициально возникать с 1858 года.

В начале 1859 года в Петербурге группа молодых офицеров во главе с бароном Коссинским организовала так называемую «Таврическую школу» для мальчиков, школы для девочек открыли княгиня Шаховская, г-жа Веневитинова; подобную попытку в Киеве предприняли студенты университета. Однако ежедневные школы могли посещать лишь немногие из желающих. Мысль об открытии воскресных школ возникла, по-видимому, у профессора Киевского университета историка и статиста Платона Васильевича Павлова и была с энтузиазмом подхвачена молодежью.

В октябре 1859 года 17 студентов Киевского университета обратились к попечителю учебного округа Н. И. Пирогову с ходатайством об открытии воскресной школы. Разрешение Пирогова положило начало легальному существованию воскресных школ. Причем число воскресных школ увеличивалось с необыкновенной быстротой. Уже в 1859 году подобные школы появились в Петербурге, Киеве, Екатеринославе, Белой Церкви, Могилеве. А в следующем году движение охватило почти всю европейскую часть России. Воскресные школы были открыты в Казани, Архангельске, Рязани, Одессе, Полтаве, Нежине, Житомире, Воронеже, Хотине, Керчи, Симбирске, Старой Руссе, Николаеве, Орле, Твери, Харькове, Новгороде, Симферополе, Кишиневе, Ярославле, Пензе, Иванове, Нижнем Новгороде, Саратове. Наряду с губернскими городами воскресные школы начали возникать и в уездных. Так, пример Полтавы вызвал появление воскресных школ в уездных городах Полтавской губернии — Кременчуге, Переяславле, Золотоноше, Лубнах. К январю 1861 года в Петербурге было открыто 14 мужских и 5 женских школ, в Москве — 9 мужских и 3 женских. По данным историка Г. Вахтерова, общее число воскресных школ в России в начале 60-х годов равнялось 90. Однако другой исследователь Я. Абрамов считает эти данные заниженными, поскольку в Восточной и Западной Сибири уже существовало 316 школ.[328] Все воскресные школы были бесплатными и существовали исключительно на пожертвования. Так, на три воскресные школы в Киеве в первый год их существования было собрано 136 руб. 78 коп., что помимо оплаты помещения дало возможность обеспечить учеников необходимыми пособиями — книгами, аспидными досками и т. п. В Одессе на щедрые пожертвования (от 25 до 200 руб.) были открыты пять воскресных школ. Но нередко возможности школ были скудными. Например, одна из первых в Петербурге воскресных женских школ существовала на скромные средства ее учредительницы — дочери действительного тайного советника М. С. Шпилевской. Школа занимала две комнаты в ее небольшой квартире, где были поставлены столы и табуретки для 30 учениц. Уроки вела сама Шпилевская. Она же приобретала и необходимые учебные пособия.

Как материальная помощь воскресным школам, так и преподавание в них в этот период осуществлялось исключительно прогрессивно настроенными представителями самых разных слоев русского общества. Движение, направленное к внесению просвещения в народные массы, охватило тогда все слои общества… Офицеры, духовенство, студенты, гимназисты, светские дамы, профессора — все в большей или меньшей степени приняли участие в этом движении. Активное участие в создании воскресных школ приняла петербургская просвещенная общественность. Школы эти «…в Петербурге открылись сразу во всех углах, — вспоминала современница, — у Таврического сада, на Васильевском острове, в Коломне и на Выборгской стороне. В центре одной из первых была устроена школа на углу Садовой и Инженерной, обслуживавшая население разных швейных, корсетных мастерских, прачечных и тому подобных заведении в районе Невского. Каждая интеллигентная семья Петербурга поспешила в лице молодых своих представителей принять участие в благом деле.[329]

В 1859 году в Полтаве воскресная школа была открыта при гимназии, и преподавали в ней ученики 7 класса. „Молодые люди успешно работали в школе, и она имела выдающийся успех… Скептики сразу уверились, что платы действительно не берут, что „панычи“ не только не смеются над „хлопцями“, но обращаются лучше, чем с ними самими обращались, когда они были мальчиками и что, наконец, паны не только научивают добру, но еще научивают ему скорее и лучше, чем их самих учили“, — сообщала местная пресса.

В одной из петербургских воскресных школ преподавал известный писатель Н. Г. Помяловский. Человек большого обаяния, блестящий собеседник, он „обнаружил такой педагогический талант, что его ученики в самое короткое время усваивали то, что у других преподавателей, при том далеко не рядовых, доставалось им лишь после многих месяцев“.[330]

В другой петербургской воскресной школе преподавали офицер инженер Сеньковский, публицист Михайлов, видные участницы женского движения П. С. и Н. В. Стасовы, интеллигентные дамы — г-жа Блумер, мать и дочь Андреевы. Все эти очень разные люди с одинаковым энтузиазмом и теплотою отдавали свои силы и время воскресной школе. Н. В. Стасова (дочь известного архитектора В. П. Стасова и сестра знаменитого художественного критика В. В. Стасова) вспоминала: „Что за блаженное время это было, что за подъем духа! И учащие и учащиеся стремились всей душой к науке, свету… учителя отдавали всю свою душу, были действительно полны гуманным чувством, и приходящие глубоко чувствовали, что в воскресных школах найдут и ласку, и науку не схоластическую“.[331]

Обучение в воскресных школах, действительно, не носило казенно-схоластического характера. Стихийно возникшие, с преподавателями различных профессиональных навыков и общего уровня знаний, со своеобразными контингентами учащихся, воскресные школы в целом носили общеобразовательный характер. Основу программы составляло обучение грамоте, чтению, письму, арифметике, закону Божьему. Но затем, в зависимости от профессиональных особенностей и степени подготовки учащихся, включались дополнительные предметы. В женских школах — рукоделие (кройка, шитье, вязание), в школе при Гальванической роте — математика и элементарный курс физики; ученики одной из воскресных школ Одессы просили обучать их иностранным языкам. Некоторые педагоги проводили уроки-беседы на литературные, исторические, географические темы.

И еще одна черта, характерная для воскресных и вечерних школ того времени, — огромная тяга к знаниям учеников, которые преодолевали и сопротивление хозяев, не желавших отпускать их учиться, и многие бытовые трудности, чтобы посетить школу. Стасова писала: „С какой любовью дети и взрослые бежали учиться, несмотря на то, что жестокие хозяева магазинов… чтобы заставить их не уходить, лишали обеда“.[332]

Помимо общеобразовательного значения современники отмечали и нравственное воздействие воскресных школ. Ушинский писал: „Вы спрашиваете меня, какого я мнения о нравственном значении воскресных школ для простого народа, но разве по этому поводу может родиться какой-нибудь вопрос? Где бы и как эти юноши провели свои 2–3 свободные воскресные часа, если бы не были в школе? В кабаке, трактире, за азартными играми в засаленные карты, в развращающих беседах, в одуряющем безделии. Что бы они ни услышали в школе, чему бы они ни научились в ней, все же это будет бесконечно нравственно выше того, что они могли бы выслушать и чему бы они могли выучиться дома, на улице, в трактире или питейном доме“.[333]

Несмотря на то, что воскресные школы носили ярко выраженный просветительный, а не политический характер, они все же возбуждали опасение министерства просвещения, следствием чего явилось издание циркуляра, в котором попечителям учебных округов разъяснялось, что воскресные школы должны быть „только пособием приходским училищам“. Местному начальству предписывалось „заботливо следить за тем, чтобы воскресные школы не выступали из границ определенного им круга действия“. Таким образом, запрещалось преподавание предметов, не входивших в учебную программу приходских училищ, а воскресные школы должны были стать только школами грамотности.

В начале 1862 года школам был нанесен следующий, и на этот раз сокрушительный удар. В министерство просвещения поступило сообщение министерства внутренних дел о том, что в некоторых петербургских воскресных школах, в частности, в Выборгской, Сампсониевской и Введенской, „преподается учение, направленное к потрясению религиозных верований, к распространению социальных понятий о праве собственности и даже к возмущению против государства“. Кроме того, было установлено, что в группу студентов, которая явилась инициатором открытия воскресных школ в Киеве, входили члены Харьковско-Киевского тайного политического общества. В итоге последовал царский указ о закрытии воскресных школ „впредь до преобразования их на новых основаниях“.

„Кончились воскресные школы, — писал В. В. Стасов, — но не погибла их чудная благотворительная деятельность… они сошли со сцены, уже успев посеять много правды, света, здоровых, могучих и добрых понятий“.[334]

Закрытие воскресных школ вызвало возмущение не только передовой общественности, но и недовольство наиболее прогрессивных промышленников, заинтересованных в повышении грамотности и профессионального уровня своих рабочих. Широкий фронт общественных протестов заставил правительство вернуться к рассмотрению этого вопроса. „Положением о начальных народных училищах“ 1864 года воскресные школы, учреждаемые правительством, частными лицами или общественными организациями, были отнесены к разряду начальных народных училищ. Наблюдение за их религиозно-нравственным направлением возлагалось на местных священников. Эти же установки повторялись и „Положением о начальных народных училищах“ 1874 года.

Попыткой осуществления духовного надзора над воскресной школой было открытие в 1866 году 33 воскресных школ при духовных семинариях. Но такой способ не оправдал себя: „дело велось самым невозможным образом, — вспоминал посещавший эту школу автор, — занятия продолжались 1 час перед обедней. Преподаванием занимались ученики семинарий без всякого надзора. Своей обязанностью заниматься в воскресной школе семинаристы крайне тяготились и относились к делу крайне небрежно“.[335] С 1867 года стали возникать воскресные школы, открываемые частными лицами и общественными организациями типа харьковского Общества распространения грамотности. Однако волна общественного подъема к этому времени спала, наиболее передовые представители интеллигенции были отстранены от преподавания в воскресных школах, а заменяли их нередко случайные или малокомпетентные люди, наподобие учительниц, обучающие работниц делать реверансы, являющиеся на урок в шляпе с вуалью и перчатках.

В конце 70-х годов XIX века народники, стремясь подготовить пропагандистов из рабочих, стали открывать нелегальные воскресные школы. В Петербурге в одной из таких школ преподавал С. М. Степняк-Кравчинский, П. А. Кропоткин и др. Но таких школ было немного, и возникали они в крупных городах. В тоже время в 70–80-е годы воскресные школы стали открывать общественные организации, в Ставропольской губернии ими было открыто 24 школы, а в Казанской губернии — 45.

Дальнейшему росту воскресных школ способствовали, помимо различных общественных организаций, и выдающиеся представители русской интеллигенции, такие деятели образования, как С. С. Старынкевич, открывшая в Петербурге Владимирскую женскую воскресную школу, О. В. Кайданова, организовавшая в 1885 году женскую воскресную школу в Тифлисе, Х. Д. Алчевская — в Харькове. Последняя школа стала образцовой. Путем многолетней энергичной, подвижнической деятельности Алчевской удалось сделать школу настоящим культурным центром. При ней была создана большая библиотека, образован школьный музей, где находились наглядные пособия — атласы, глобусы, альбомы картин, чучела животных, физические приборы, фотографии знаменитых писателей и художников. В школе устраивались праздники — рождественская елка, литературные вечера. Конечно, школы, подобные заведениям Алчевской или Кайдановой, были исключительными явлениями. В целом воскресные и вечерние школы, создаваемые в основном учительской интеллигенцией, были гораздо скромнее по условиям и масштабам деятельности, но также „сеяли разумное, доброе, вечное“. Примером такого учебного заведения являлась школа, образованная в конце 80-х годов в одном из южных городов группой учителей и учительниц гимназий. Начав хлопоты об открытии школы, учредители ее сами стали готовиться к занятиям, „читали методики“, „взяли 2–3 неграмотных учениц, стали их обучать, затем сообща обсуждали уроки“. Труды не пропали даром. Учениц собралось больше 150. Небольшое помещение оказалось настолько тесным, что на переменах ученицам приходилось сидеть на месте, „воздух сильно портился, поднималась пыль“. За 18–20 воскресений ученицы выучились читать и писать. „Благодарностям не было конца… Были в школе и две старушки, лет по 60, с очками на носу, читавшие с наслаждением по-славянски и учившиеся писать“.[336]

Наряду с просветительской инициативой интеллигенции в организации воскресных и вечерних школ приняли участие и представители промышленной буржуазии. Школы при фабриках и заводах стали возникать в России еще в первой половине XIX века. В 1834 году была открыта школа для рабочих при Трехгорной мануфактуре Прохоровых. Но заметную роль они начинают играть в связи с техническим прогрессом в 80–90-х годах. В это время при больших заводах, типа Путиловского в Петербурге, возникают школы на 1000–2000 человек. Особо примечательной в этом плане была деятельность Н. А. Варгунина в Петербурге, за Невской заставой.

Семья бумажных фабрикантов Варгуниных много сделала для жителей этой рабочей окраины. П. И. Варгунин в 1862 году открыл здесь воскресную школу на 700 человек учащихся. Его начинание продолжил племянник Н. А. Варгунин — образованный интеллигентный человек, он „всю жизнь посвятил работе на пользу просвещения“. В 1880 году пытался создать „Общество содействия народному просвещению“, собирал у себя на квартире сочувствующих этому делу людей, руководил разработкой проекта. Но после событий 1 марта 1881 года продолжение этой инициативы стало невозможным. В начале 80-х годов Н. А. Варгунин избирается в гласные петербургской городской думы и становится членом училищной комиссии, затем делается членом исполнительной комиссии по заведованию начальными городскими училищами. В 1882 году посетив Харьков, он ознакомился с опытом воскресной школы Х. Д. Алчевской и задался целью организовать подобную школу на Шлиссельбургском тракте. По его ходатайству воскресная школа»'п6лучила возможность занимать помещение ежедневной школы и уже в 1883 году имела 240 учеников мужского пола.

Позднее в школу стали принимать и женщин. В 1888/ 89 учебном году в ней числилось 498 учеников и 298 учениц. Кроме воскресных, стали организовываться и вечерние занятия. Первоначально они предназначались для повторения, но потом стали производиться «чтения научных и беллетристических статей», сопровождаемые показом «тех или иных картин», и беседы с учениками «по общеполезным знаниям».

Программы вечерних занятий постепенно разнообразились, приобретая широкий просветительский характер. Помимо общеобразовательных бесед проводилась популяризация медицинских знаний и гигиенических навыков. Доктора Никольский, Мендельсон и Ляховецкий читали лекции о заразных болезнях, оспопрививании и т. п. «Воскресно-вечерние школы за Невской заставой, — вспоминал один из бывших учеников, — придавали особый облик всему району. На небольшом пространстве было 4 школы: в селе Александровском, затем женская школа в селе Смоленском, Корниловская школа в доме № 65 по Шлиссельбургскому тракту и ее отделение — у Михаила Архангела. Самой большой была школа в доме № 65 по Шлиссельбургскому тракту, где директором была О. П. Поморовская. Эта школа служила как бы центром»[337]. Школы не только давали знания своим ученикам, но и распространяли культурное и нравственное воздействие на местных жителей. В печати отмечалось: «Школы собирают в своем составе лучшие элементы рабочего населения, которое затем оказывает влияние на окружающую среду. Школы пользуются величайшим уважением не только учащихся в них, но и всего населения тракта».

В 90-х годах Н. А. Варгунин пожертвовал уездному земству значительный земельный участок в селе Смоленском на Шлиссельбургском тракте для строительства здания, предназначенного для пяти школ. Кроме того, завещал под школу обширный дом в селе Александровском.[338] Велика была и денежная помощь Варгунина созданным им школам. На устройство и функционирование Шлиссельбургских школ в течение 10 лет с 1882 по 1892 год было израсходовано 49 141 руб., из них 24 307 руб. поступили от Варгунина. В последующие годы он еще пожертвовал на школы 40 000 руб. И после смерти большую часть своего состояния завещал просветительным и благотворительным заведениям Шлиссельбургского тракта.

Реформа образования, предпринятая правительством в начале 60-х годов, распространялась и на среднюю школу. «Устав гимназии и прогимназии», утвержденный в 1864 году, предусматривал создание двух типов гимназии — классической и реальной. Семилетний гимназический курс должен был давать учащимся среднее образование и готовить их к поступлению в высшие учебные заведения: классические гимназии — в университет, реальные — в технические институты. Гимназия объявлялась всесословной, и правом поступления в нее могли пользоваться все лица без различия званий и вероисповеданий. Кроме гимназий, дававших полное среднее образование, по Уставу 1864 года открывались и неполные средние учебные заведения (4-годичные) — прогимназии.

Учебный план классических гимназий предусматривал, кроме обязательных предметов, преподавание древних языков — двух (греческого и латинского) или одного (латинского), в реальных гимназиях эти языки не преподавались, но значительно увеличивалось количество часов на математику, русский язык, физику, естествознание, современные иностранные языки, черчение и космографию. В гимназии принимали детей с 10 лет.

Введение в жизнь Устава 1864 года и последующие министерские циркуляры способствовали совершенствованию и методической стороны обучения. Педагогическим советам была предоставлена некоторая свобода в выборе форм обучения и учебников. В связи с этим сразу же оживилась методическая деятельность многих гимназий (4-й московской, 2-й петербургской, вятской, тверской и т. д.).[339]

Однако такое положение продолжалось недолго. В числе мер, последовавших после покушения Каракозова на Александра II в 1866 году и призванных установить в стране жесткий «общественный порядок», были и меры по реорганизации средней школы. Граф Д. А. Толстой, назначенный в апреле 1866 года по совместительству с должностью обер-прокурора Синода министром народного просвещения, предпринял пересмотр Устава 1864 года и разработку нового устава. Распоряжением министерства были пресечены «вольности» педагогических советов, утверждена единая учебная программа для всех гимназий и повышена в некоторых из них плата за обучение.

Однако предложения Д. А. Толстого по новому уставу гимназий не встретили одобрения даже в особом присутствии Государственного совета. Д. А. Милютин, граф Панин, граф Литке, Головнин, Грот и др. высказались за сохранение прежнего положения гимназий, с введением латинского языка в реальные гимназии и предоставления окончившим их права поступать на физико-математические и медицинские факультеты университета. Но Александр II вопреки мнению Государственного совета утвердил новый «Устав гимназий и прогимназии».

«Устав» 1871 года определял гимназию как единственный и привилегированный тип среднего учебного заведения, ученики которого, по окончании и сдаче экзаменов на аттестат зрелости, получали право поступления в университет. Реальные же гимназии, превращенные Уставом 1872 года в реальные училища, становились учебными заведениями для «среднего промышленного класса», предназначенными, по мнению Д. А. Толстого, готовить учащихся «к поступлению прямо на практическое поприще». В них устанавливался по новому уставу 1872 года 6-летний срок обучения, причем 5 и 6 классы имели отделения применительно к местным потребностям: 1) техническое, с преобладанием механики, 2) техническое, с преобладанием химии, 3) горнозаводское, 4) сельскохозяйственное, 5) коммерческое, 6) технологически-агрономическое. Таким образом, реальные училища становились специальной школой, а общеобразовательной оставалась только гимназия.

Основным в гимназическом учебном курсе теперь стало изучение древних языков и математики. Увеличивался и срок обучения в гимназии до 9 лет. Для усиленного надзора за воспитанием учеников были введены должности инспекторов и классных наставников. В 1872 году министерством были разработаны учебные планы гимназий. В преподавании древних языков преимущественно должна была изучаться грамматика. Грамматический разбор следовало производить и при чтении древних авторов. Главенствующее значение древних языков подчеркивалось и указанием министерства назначать на должности директоров, инспекторов гимназий и классных наставников преимущественно преподавателей этих языков. Учителям предписывалось строго придерживаться учебных программ и в изложении предмета не выходить за их пределы. Кроме того, учебные программы были снабжены по каждому предмету пояснениями, в каком духе должно производиться объяснение любой темы урока.

Большое увеличение в гимназической программе часов, отведенных древним языкам, повлекло за собой внезапно возникшую потребность в преподавателях, потребность, которую не могли удовлетворить филологические факультеты российских университетов. В связи с этим министерству просвещения пришлось применить необычайную меру — создать при Лейпцигском университете специальную филологическую семинарию, на содержание которой ежегодно отпускалось 17 500 руб. В 1879 году было приглашено 100 австрийских и немецких филологов.

Мероприятия в области просвещения, осуществленные правительством в начале 70-х годов, являлись, по существу, первой частью контрреформы средней школы, скрытой попыткой возвращения ее после устава 1864 года к сословной системе и явным жестким административным контролем всей учебной жизни. Как писал известный историк гимназического образования в России: «…на школу опять была возложена тенденциозно-политическая миссия».[340]

Уставы 1871 и 1872 годов, «толстовская» система гимназического обучения вызвала бурное негодование современников. Общее недовольство проявлялось везде: на земских собраниях, в печати, в частных беседах, «…всякая удачная выходка против классицизма подхватывалась публикой и приводила ее в восторг. В Москве, например, в Малом театре куплет:

У нас сильное внимание
На одно обращено:
Чтобы наше воспитанье
Ведено было умно.
И теперь уж есть надежда,
Что чрез несколько годов
Выйдут круглые невежды
Из классических голов…

вызывает неистовый восторг публики, по этому поводу возникает целое дело, и императорскому театру приказывают куплет этот снять».[341]

Конечно, в российских гимназиях 70–80-х годов были и прекрасные педагоги и свободомыслящие директоры и инспекторы, но в целом, как это особенно явствует из воспоминаний бывших учеников, картина была безотрадной. Особенно угнетающей стала сама атмосфера школьной жизни, установленная и тщательно регламентированная многочисленными министерскими циркулярами. Бесконечная зубрежка грамматических правил латыни и греческого языка, преподавание их, лишенное историко-культурных подробностей, точно каменная плита давила на сознание подростков. Тем более, что нередко преподавателями были иностранцы «без необходимого знания русского языка, с обычным самомнением якобы более культурных деятелей, с презрением к стране, которую они не знали и не понимали… — можно представить себе, как они действовали».[342] И знания, передаваемые такими педагогами, были неудовлетворительными. Вот как вспоминал о преподавании греческого языка бывший ученик 3-й петербургской гимназии: «Вспоминаю слова Гейне: „не говорите мне о греческом языке, а то я очень рассержусь“… Вверенный до последнего класса преподавателю-немцу, не выучившемуся даже правильно говорить по-русски, крайне смешному своими манерами, какими-то выкрикиваниями на высоких нотах бабьим голосом и пришепетыванием, ко всему еще страшно рассеянному оригиналу, бедный греческий язык… остался нам чуждым совершенно».[343] Известный впоследствии ученый-зоолог, действительный член Академии наук Шимкевич вспоминал о преподавателе латинского языка, который «вносил в класс какое-то гнетущее и томительное чувство. Все его ненавидели и боялись. Говорил он мало, но умел как-то особенно выразительно молчать. Это молчание в связи с его странной фигурой и пронизывающим взглядом подавляло хуже всякого крика. Про него циркулировали между нами слухи, что он деспотически угнетал жену — возможно, все это было неверно, но он совершал на наших глазах с непреклонностью палача и молчаливым спокойствием тюремщика другое ужасное дело: он методически убивал наши души».[344] При чтении этих воспоминаний в памяти невольно возникает образ «человека в футляре», гениально воссоздававший типичные черты деятеля «толстовской» школы. И неслучайно, что чеховский герой был тоже преподавателем одного из древних языков.

Но основной порок гимназии 70–80-х годов коренился, видимо, не столько в преподавании латинского и греческого языков, преподавании не всегда удачном, иногда и просто бесполезном, а порой и достаточно хорошем, сколько в самом духе этой системы. Как писал об этом один учитель: «…я глубоко убежден, что корень зла отживающей ныне свой век школы заключался вовсе не в одних классических языках, а в целой системе, только по роковому недоразумению носившей имя классической».[345] В 1874 году правилами для гимназии и прогимназии устанавливалась мелкая и точная регламентация учебной жизни даже «каждого шага» гимназистов. Отличительными чертами этих воспитательных правил были охранительные тенденции и боязнь живой мысли. Основной заботой министерства просвещения в этом отношении был надзор за благонадежностью учащихся. Осуществление этого надзора проявлялось нередко в очень неблаговидных формах. Так, например, попечитель московского учебного округа князь Ширинский-Шахматов поручал директорам гимназий и учителям русского языка «следить как можно внимательнее за направлением учащихся в старших классах, стараясь знакомиться с ними через сочинения» и обращать внимание на неподобающий «склад ума и воззрений воспитанников, очевидно, обязанных таким направлением влияниям общественным или семейным».[346]

Постоянными исполнителями этой полицейской функции становились директора гимназий, и особенно классные наставники и инспекторы, которых старались замещать учителями древних языков, «как лицами более надежными и заинтересованными судьбой классической школы». «Инспектор — это как бы правая рука директора, — вспоминал учитель Белозерский, — своего рода „недремлющее око“ внутри гимназических стен, бдительно следящее не только за учениками гимназии, но и за их наставниками… Он должен все видеть, все слышать, обо всем знать». В учебное время инспектор наблюдал за внешним порядком в гимназии. В частности, проверял, вовремя ли учителя начинали уроки, «отмечая минуты их запоздания», обеспечена ли замена заболевшему преподавателю, нет ли нарушений формы одежды у гимназистов и т. п. «Вне стен учебного заведения инспектору принадлежит высший, так сказать, надзор за поведением учеников на улице и в местных общественных собраниях, а также и наблюдение за так называемыми „ученическими квартирами“ (квартирами, которые снимали иногородние ученики гимназии — Н. Я.)».[347] В помощь инспектору назначались так называемые надзиратели. На гимназию, в зависимости от количества учеников, полагалось от 3 до 5 надзирателей. Их обязанности сводились исключительно к наблюдению за тем, чтобы ученики не курили, не нарушали формы, не гуляли по улицам после указанного в особых правилах часа и, главное, — «не посещали портерных, ресторанов и тому подобных учреждений, куда им вход „строго запрещается“ и куда, кстати сказать, гимназисты все-таки проникают, переодеваясь в частное „партикулярное“ платье».[348] Надзирателями могли быть и чаще всего бывали люди, не имеющие не только педагогического, но и среднего образования; жалование они получали мизерное, поэтому шли на эту должность те, кто не мог найти себе более удачного применения. В большинстве своем полуграмотные, грубые с учениками и подобострастные по отношению к начальству, они вызывали неприязнь и презрение у гимназистов, их награждали смешными или унизительными прозвищами: «глист», «труба иерихонская» за громкий голос, «мухомор» и т. п.

Непрерывная слежка, вся воспитательная система казенной гимназии, построенная на совершенно ложном и антипедагогическом принципе «наказания» и «возмездия» за совершенный поступок, постоянно довлела над учениками, угнетала их психику, возбуждала вражду к учителям, особенно преподавателям древних языков, которые «подозрительным своим отношением и к ученикам, и к товарищам всегда возбуждали и разжигали в гимназии взаимную вражду».[349] Недовольство учеников нередко принимало бурный характер. Так, в одной рижской гимназии ученики выбили стекла в квартирах инспектора и директора, в Твери был устроен взрыв в кабинете учителя-классика и т. д. Люди старшего поколения, учившиеся в гимназии в 60-х годах, с глубоким возмущением наблюдали изменения, произошедшие в средней школе: «В наше время учителя гимназий еще не смотрели на своих учеников, как материал для выработки людей, слепо „верных Царю и Отечеству“, не думающих, не рассуждающих, не стремящихся к общему добру и не ищущих никаких идеалов. Все это пришло позднее, вслед за реформой графа Д. А. Толстого, которую напрасно зовут классицизмом, с которым толстовские гимназии не имели ничего общего, представляя собой единственно Российский „бараний рог“.[350]

Д. А. Толстой, деятельность которого вызывала сильное общественное недовольство, был смещен в период революционной ситуации 1879–1881 годов. Возглавившие после него министерство народного просвещения А. А. Сабуров и А. П. Николаи попытались несколько ослабить „классическую“ систему, но пребывание их на этом посту было слишком кратковременным для серьезных перемен. В 1882 году, когда революционное движение пошло на убыль, на пост министра просвещения был назначен И. Д. Делянов. Современники восприняли это назначение как восстановление министерства графа Толстого. И действительно, уже циркуляр от 20 ноября 1882 года определял ряд мер „для поддержания порядка и дисциплины“ в средних учебных заведениях. Однако главной тенденцией министерской политики стала подготовка сословной контрреформы средней школы, возвращение гимназии к положению дворянского учебного заведения. 11 июня 1887 года распоряжением министерства были закрыты приготовительные классы при гимназиях, что затрудняло поступление туда недостаточно подготовленных детей. А через неделю, 18 июня 1887 года, последовал печально известный циркуляр, получивший название указа о „кухаркиных детях“, в котором требовалось от попечителей учебных округов принять самые строгие и энергичные меры к очищению гимназий от лиц „низших сословий“, отклоняя прошения неимущих лиц о зачислении их детей в эти заведения — „при неуклонном соблюдении этого правила гимназии и прогимназии освободятся от поступления в них детей кучеров, лакеев, поваров, прачек, мелких лавочников и тому подобных людей, детей коих, за исключением разве одаренных необыкновенными способностями, вовсе не следует выводить из среды, к коей они принадлежат“.

Циркуляр этот был, по существу, нарушением гимназического устава, где в ст. 23 говорилось: „В гимназиях и прогимназиях обучаются дети всех состояний, без различия звания и вероисповедания“. Причем министр не мог отменить устав, утвержденный царем и являющийся законом.

Известный историк А. А. Кизеветтер так вспоминал о реакции широких кругов русской интеллигенции на этот документ: „Можно сказать без всякого преувеличения, — писал он, — что при появлении этого циркуляра (его тотчас прозвали циркуляром „о кухаркиных детях“) вся якобы немая как рыба Россия 80-х годов заголосила благим матом, выражая величайшее возмущение этим непринужденным провозглашением крепостнических тенденций министра. Во всех домах только и речи было, что о неслыханном циркуляре; все и каждый приняли его как самое грубое оскорбление, нанесенное не только людям низшего общественного положения, стремящимся доставить образование своим детям, но и как оскорбление, нанесенное всему обществу“.[351]

Реальные училища по проекту, внесенному Деляновым в Государственный совет в 1886 году, предполагалось преобразовать в учебные заведения 2-х ступеней, первая из которых представляла пятиклассную общеобразовательную школу, вторая — двух- или четырехгодичные специальные технические училища, дающие сведения „хотя и элементарные, но основательные и приложимые на практике“.[352] Предложенные меры должны были превратить реальные училища в ремесленные. Однако проект был отклонен Государственным советом, и реальные училища сохранили свою учебную программу.

„Деляновская“ гимназия сохранила многие из отрицательных качеств, присущих ее предшественнице середины и конца 70-х годов. По-прежнему изучение древних языков оставалось одним из основных предметов и отнимало очень много времени у учащихся. В прессе 80–90-х годов много писали о переутомлении гимназистов и развивающихся на этой основе болезнях — головных болях, малокровии, различных психических отклонениях. Один из авторов писал, вспоминая гимназические годы сына: „Я до сих пор не могу вспоминать, с каким нескрываемым отвращением он занимался древними языками, мешавшими ему работать по остальным предметам. Все время домашних занятий до глубокой ночи он ежедневно проводил за грамматикою древних языков, лишенный возможности посвящать сколько-нибудь времени на работу по другим предметам, более его интересовавшим, на чтение и занятия по литературе и новым языкам“.[353] При этом „бессознательное заучивание мертвых форм грамматики и синтаксиса отвлекало внимание не только от красот стиля классических писателей, но и от настоящего смысла текста“.[354]

Преподавание других предметов, особенно в провинциальных гимназиях, часто не отвечало требованиям того времени. Так, отечественная литература заканчивалась „вступлением в пушкинский период“, причем творчество Лермонтова, Тургенева, Гончарова не изучалось. Темы для сочинении в выпускном VIII классе отличались анахронизмом: „Ломоносов как отец русской литературы“, „Труд расширяет круг наслаждений“ и тому подобные, в то время как гимназисты зачитывались рассказами Гаршина и Короленко, произведениями Салтыкова-Щедрина, Михайловского, Глеба Успенского, стихами Надсона и Апухтина. Изучение истории происходило по учебнику Иловайского, по которому учились еще в 30–40-х годах; история была одним лишь сухим перечнем фактов, имен и дат… освещение событий, особенно не по Иловайскому… строго избегалось». География же России «сводилась к перечислению гор, рек, губерний-областей».[355]

Перегруженность и недостатки учебной программы усугублялись огромным количеством (до 17) переводных и выпускных экзаменов.

Что касается среды гимназических наставников, то нередко представителями ее были люди интеллектуально ограниченные, с узким кругозором, обывательскими взглядами и интересами. Как вспоминал один из учителей провинциальной гимназии: «Первое, что меня поразило особенно сильно при знакомстве с учительской средой, в которую я входил без всяких предвзятых мнений о ней и с самыми благожелательными чувствами… это крайняя узость и мелочность, полное ничтожество духовных интересов; они жили такой убогой и скудной духовной жизнью, что с трудом верилось, что все эти почтенные господа в синих вицмундирах со светлыми пуговицами учились когда-то в высших учебных заведениях, слушали там профессоров, имена которых составляют гордость русской науки… интересы „просветителей русского юношества“ не выходили за пределы гимназических стен, вращаясь почти исключительно в узких рамках домашних дрязг и сплетен семейного характера».[356] Проявления моральной нечистоплотности, даже прямого нарушения профессиональной этики не были исключениями.

Довольно распространенным — особенно в провинции — явлением было явное или завуалированное взяточничество. Так, например, для поступления в гимназию практиковались частные уроки с одним из ее преподавателем, «что носило характер скрытой взятки». «Я слышал, — писал бывший гимназист, — как мой отец рассказывал кой-кому, что без этого рода „хабара“ Федор Иванович не принимает в руководимый им класс…».[357] Другой мемуарист писал: «Поголовно все учителя брали взятки. Иначе никак нельзя назвать те частные уроки, которые давали они ученикам своего класса за довольно высокую плату: не меньше 3–5 рублей за урок».[358] Администрацию эти факты, видимо, совершенно не беспокоили, так же как некомпетентность педагогов, а иногда и полное незнание учителями своего предмета. Бывший гимназист вспоминал, что «например, учителю географии Зверькову, когда он показывал что-нибудь по карте, ученики кричали: „Выше, Александр Васильевич, или ниже!“».[359]

Конечно, подобные явления были не так уже часты и имели место главным образом в небольших городах. Наряду с этим в гимназиях 80-х — начала 90-х годов были и талантливые педагоги, сумевшие пробудить у своих учеников живую мысль и оставить по себе добрую память. Так, крупный ботаник, видный общественный деятель, профессор и ректор Петербургского университета А. Н. Бекетов вспоминал с благодарностью своих учителей в первой петербургской гимназии. Известный ученый экономист И. И. Янжул, учившийся в рязанской гимназии, с признательностью отзывался о своих учителях, «приохотивших» его к чтению. Историк Бузескул считал, что обращением к этой науке обязан своему учителю истории во 2-й харьковской гимназии.[360]

В то же время отдельные способные, знающие и любящие свое дело педагоги гимназии с умными и благожелательными инспекторами и директорами не меняли в целом мрачной картины гимназического образования «деляновской эпохи». Тягостную атмосферу ее сурово осуждали современники. Педагог А. Вольский, в чьих «Записках» по отзыву профессора П. Ф. Лесгафта «непосредственно, ярко и правдиво передается состояние нашей школы», характеризовал гимназию 70–80-х годов как школу, которая создавала «…умственных и нравственных калек, людей робких, совершенно обезличенных, годных только для мелкого разврата и беспрекословного исполнения приказаний начальства».[361]

В конце 80-х годов под воздействием широкого общественного недовольства министерство просвещения вынуждено было приступить к некоторому пересмотру системы классического образования. В 1889 году была создана комиссия под председательством М. С. Волконского для сокращения и упрощения учебных программ гимназий. В результате работы комиссии было предложено уменьшить число часов, отводимых на латинский язык, с 49 до 46, на греческий — с 36 до 35. После длительных дебатов в Государственном совете число уроков по латинскому языку было сокращено до 42 часов, греческого до 33. В июне 1890 года новая программа была утверждена царем. Учебная программа 1890 года обозначила тенденции к разрушению системы классической гимназии. Позиция членов Государственного совета при ее обсуждении показала, насколько такой тип среднего учебного заведения не соответствовал развивающимся потребностям страны.

Развитие буржуазных отношений в России второй половины XIX века предъявило особые требования к высшему образованию — в связи с реформами этого периода необходимо было повысить образовательный ценз многочисленной армии чиновников. Остро встал вопрос о подготовке специалистов с техническим образованием, расширении научно-исследовательской работы университетов, создании новых высших учебных заведений. Уже в 60-е годы ряд технических учебных заведении был преобразован в высшие: Петербургский технологический институт (1862), Горный институт (1866), Московское высшее техническое училище (1868) и др. Наряду с этим были открыты и новые высшие технические учебные заведения, таким образом, что количество их возросло с 7 почти до 60.

Не касаясь становления и деятельности технических вузов страны как области специального образования, мы в дальнейшем обратимся к истории российских университетов во второй половине XIX века.

К середине прошлого века в России существовали шесть университетов: Московский, Петербургский, Казанский, Харьковский, Дерптский и Киевский. Университеты являлись крупнейшими научными и учебными центрами страны. Они готовили преподавателей для средней и высшей школы, врачей, ученых. Университеты являлись средоточием научной мысли, получили широкую известность благодаря выдающимся ученым-профессорам: в Московском университете ими были историки Т. Н. Грановский и С. М. Соловьев; в Петербургском — математики П. Л. Чебышев, В. Я. Буняковский, физик Э. Х. Ленц, зоолог С. М. Куторга; в Казанском — математик Н. И. Лобачевский, химик Н. Н. Зинин. Кроме научной и учебной работы университетские ученые консультировали народнохозяйственные вопросы, являясь членами различных комитетов и комиссий, вели просветительскую работу, читали публичные лекции и т. п.

Университеты, помимо сугубо научного профилирования, давали и прикладные знания. На соответствующих факультетах изучались медицина, механика и т. п. При университетах создавались клиники, лаборатории, научные библиотеки. Наибольшей известностью в первой половине XIX века пользовался старинный русский университет — Московский. Наиболее молодым являлся университет св. Владимира в Киеве, основанный в 1833 году после разгрома восстания в Польше и закрытия Виленского и Варшавского университетов.

Деятельность университетов определялась уставами. Устав 1835 года фактически ликвидировал ранее существовавшую автономию, и вся жизнь университетов стала всецело контролироваться попечителями учебных округов, которыми назначались почти исключительно военные.

Военизированный характер носил и распорядок студенческой жизни — военные занятия, дисциплина, близкая армейской; строгая регламентация поведения, в том числе запрет носить длинные волосы, бороду и усы; обязательная форменная одежда, нарушение которой каралось исключением из университета. Это же подчеркивали и некоторые внешние аксессуары университетских зданий. Так, в Петербургском университете до конца 50-х годов посередине главного коридора «продолжала красоваться медная пушка довольно больших размеров, свидетельствуя о том, что и университет не избег вторжения военного режима последних лет николаевского царствования, и в то время как в гимназиях учили ружейным приемам, студенты упражнялись в пушечной стрельбе».[362]

Научно-исследовательская работа преподавателей также подвергалась жесткому контролю. Профессора были обязаны представлять программы своих лекций на утверждение ректору, и если «благонадежность» их вызывала сомнение, они передавались на рассмотрение попечителю учебного округа. Программа по курсам государственного права, политэкономии и всех исторических дисциплин подлежали утверждению министерства просвещения.

Государственное право «европейских держав, потрясенных внутренними крамолами и бунтами» было вообще исключено из университетского преподавания. Таким образом, профессор-юрист не мог не только касаться английских учреждений, но даже ссылаться на российский Свод законов. Исключена была из учебного плана университетов и философия, которая была признана бесполезной «при современном предосудительном развитии этой науки германскими учеными».

Естественно, что подобные изменения снизили уровень преподавания. Чтобы избежать научных командировок за границу для подготовки к званию профессора, по уставу 1842 года был введен институт доцентов, призванный заменить эту стажировку.

Одновременно усиливался административный министерский контроль за внутренней жизнью университетов. По положению 1849 года ректор университета не избирался советом с последующим утверждением министра, а просто назначался им. Кроме того, министр просвещения получил право смещать и увольнять деканов факультетов.

Идейной основой университетского образования была признана политическая благонадежность. Киевский генерал-губернатор Бибиков при посещении университета св. Владимира в публичной речи сказал, обращаясь к студентам: «Запомните: я буду снисходительно смотреть на ваши кутежи и тому подобное, но солдатская фуражка грозит каждому, кто будет замечен в вольнодумстве».[363] Полицейская цензура не только тормозила развитие исследовательской мысли в трудах ученых, но отрицательно влияла на мировоззрение и психологию студенчества, порождая общественную и умственную апатию, направляя молодую энергию отнюдь не на научные дела. Студент тех лет вспоминал: «…Надо же было куда-нибудь деть избыток молодых сил при полном отсутствии общественных интересов и томительной скуке и апатии, царивших в обществе… являлось неудержимое желание как-нибудь особенно оригинально и дерзновенно почудить и удивить вселенную. И вот, то разбивали рестораны или иное увеселительное заведение, то, идя пьяною ватагою по Николаевскому мосту, сбивали и бросали в Неву с прохожих шапки, то перевешивали вывески магазинов… Подобные скандалы не всегда обходились благополучно и зачастую кончались ожесточенными, и порою и кровопролитными столкновениями с полицией».[364]

В то же время подобные случаи большей частью не влекли за собой каких-либо карательных мер со стороны университетского начальства, поскольку бдительное его наблюдение обращалось в основном на политическую благонадежность учащихся. Эту же цель преследовала и регулировка состава студентов. Введенная в 1839 году плата за обучение в университете в течение 10 лет постоянно повышалась, ограничивая поступление юношей из неимущих и непривилегированных семей, на «казенный кошт» зачислялись лица лишь дворянского происхождения.

Новые политические веяния конца 50-х — начала 60-х годов заметно отразились на жизни университетов. Уже в конце 50-х годов попечителями учебных округов стали назначаться вместо генералов — Назимова, Кокошкина, Васильчикова — штатские: попечителем московского учебного округа стал сенатор Е. П. Ковалевский, петербургского — князь Г. А. Щербатов, киевского — известный ученый-медик Н. И. Пирогов.

Большие изменения произошли и в преподавательском составе университетов. «50 % преподавателей, работавших в университетах в 1854 году, к концу 1862 года выбыли. К осени 1861 года 47,5 % преподавателей были новыми. Перемены затронули все университеты. Особенно велики они были в Петербургском и Казанском, где выбыло соответственно 58,3 и 61 % и вновь поступило 59 и 58,8 % всего состава».[365] Места старых консерваторов-профессоров занимали молодые, прогрессивно настроенные ученые. В Петербургском университете был забаллотирован профессор русской истории Н. Г. Устрялов — один из ведущих историографов николаевской эпохи, и на место его избран Н. И. Костомаров, незадолго перед тем возвратившийся из ссылки, на которую был осужден по процессу Кирилло-Мефодиевского общества. На юридический факультет были приняты ученый-просветитель Д. И. Мойер и К. Д. Кавелин — правовед, историк и социолог, видный общественный деятель либерального направления. На естественном отделении физико-математического факультета Петербургского университета стали читать лекции будущий великий ученый, тогда же молодой приват-доцент Д. И. Менделеев, высокоодаренный химик Н. И. Соколов и А. Н. Бекетов — известный ботаник, человек прогрессивных взглядов, позднее ставший ректором университета.

Постепенно стали меняться характер и содержание университетских лекций. Профессора информировали студентов о современных достижениях европейской науки, новых научных теориях. В 1864 году появился перевод на русский язык книги Ч. Дарвина «Происхождение видов», совершившей переворот в науке. Большее место в лекционных курсах стало отводиться освещению западноевропейской литературы, истории, права. Активизировались и научные публикации — в начале 60-х годов вышли из печати новые тома «Истории Руси с древнейших времен» Соловьева, «Исторические монографии и исследования» Костомарова, курс ботаники Бекетова. Появилась возможность для заграничных стажировок студентов и научных командировок преподавателей университетов. Новым явлением в университетской жизни стали научные дискуссии.

В 1860 году в Петербургском университете прошел публичный диспут между Костомаровым и Погодиным. Поводом послужило выступление первого против норманнской теории. Сторонник теории Погодина придал научному спору открытый характер и стал инициатором дискуссии, которая вызвала большой общественный интерес. Актовый зал университета во время диспута был переполнен молодежью.

Современница вспоминала: «Сидели по двое на одном стуле… сидели на коленях друг у друга, на окнах, на полу».[366] Симпатии слушателей в основном были на стороне Костомарова. Стремление университетских ученых распространять научные знания проявилось и в чтении публичных лекций, которые ранее подвергались административным гонениям. При Вольном экономическом обществе с конца 50-х годов возобновились публичные лекции по широкой программе, профессор Петербургского университета С. С. Куторга прочел там целый курс «О человеке и природе». В Казани профессора университета Ешевский, Бабст, Булич и Пахман читали лекций гуманитарного цикла. В Петербурге товарищество «Общественная польза» даже открыло зал для публичных лекции в Пассаже. Там читали лучшие профессора университета:

Ленц, Загорский, Ходнев, Цонковский. Билеты брались нарасхват. Лекции проходили при переполненном зеле. На каждой присутствовало не менее 300, часто до 500 и более человек.

Изменения происходили и в студенческой жизни. Постепенно исчезал дух казарменной дисциплины, полицейского контроля. По словам современника, «начался ряд освободительных действий», в результате которых студенты почувствовали себя свободнее: «начали курить в стенах университета… О ношении треуголок и шпаг начальство уже не заикалось; их сдали в архив даже франты-беложилетники… Вместе с тем, начали появляться в университете студенты с косматыми гривами и усами… Все это были мелочи, но они несказанно поднимали дух и укрепляли…».[367]

Бедность большинства студентов, непривилегированность социального положения: выходцы из мелкопоместного дворянства, духовного сословия, мещанства, они, оторвавшиеся от своего сословия, по существу были разночинцами — все это воспитывало в них самостоятельность поступков и суждений, привычку рассчитывать только на свои силы, непримиримость к несправедливости.

Любознательность таких юношей проявлялась не только в науке, но и в активном интересе к общественной жизни. Наряду с этим возникали стремления обсудить университетские проблемы, свое положение. Так, студенты Петербургского университета стали выпускать листки, в которых «помещались сведения о том, что обсуждали и что порешили на той или другой сходке, отчеты о действиях кассы (взаимопомощи — Н. Я.), распоряжения старост… сатиры на профессоров и студентов». Однако вскоре редакторы и сотрудники листков были вызваны к попечителю князю Щербатову, который обязал их представлять ему тексты листков. Естественно, что дальнейшее распространение их прекратилось. Эта и подобные административные меры вызывали возмущение студентов, усиливавшееся всем происходившим в стране. «Сверху предпринимался ряд либеральных мер, — писал современник. — Общество выражало большое сочувствие им, вместе с тем роптало, волновалось, протестовало по поводу злоупотреблений и беззаконий, какие встречались на каждом шагу. Сатирические листки, с „Искрою“ во главе, взапуски обличали их; в газетах печатались протесты с десятками подписей…».[368] Начались массовые сходки студентов, которым пыталось препятствовать начальство. В Московском университете, «когда очень многолюдная сходка хотела собраться в большой актовой зале старого университета, начальство распорядилось запереть двери этой залы; но это повело лишь к тому, что толпа выломала двери и, войдя в залу, устроила тем сходку…». Постепенно студенческие собрания стали носить политический характер. «…Несомненно, — свидетельствует участник сходки, — что в числе ораторов, говоривших на сходках и вообще руководителей движения были и прямо политические ораторы, находившиеся в связи с тайным обществом „Земля и Воля“, распространившим в то время деятельность свою по всей России».[369]

Студенческие сходки и выступления стали вызывать тревогу в правительственных кругах. «Государь, — записал в своем дневнике профессор Петербургского университета, редактор „Северной почты“ А. В. Никитенко, — призвал к себе министра (Ковалевского — Н. Я.) и объявил ему, что такие беспорядки, какие ныне волнуют университеты, не могут быть терпимы, и что он намерен приступить к решительной мере — закрыть университеты».[370] Честный и умный, по словам того же Никитенко, Ковалевский возражал против этих крайних мер, но, не сумев успокоить студенческие волнения, был заменен не посту министра просвещения г. Путятиным, попытавшимся силой воздействовать на движение. Когда в Московском университете состоялась грандиозная студенческая демонстрация в день памяти профессора Т. Н. Грановского, то на следующий день 24 человека из ее участников были арестованы.

В мае — июне 1861 года правительством были приняты постановления о запрещении студенческих сходок и собраний, а также об освобождении от платы за учение не более двух студентов из каждой губернии, что закрывало двери университетов для малоимущих. Но эти меры только подлили масло в огонь. «Для возбуждения университетских волнений, — писал студент Киевского университета, — явился новый повод в только что изданных для студентов правилах, применение которых во всех почти университетах встречено было ропотом и даже сопротивлением».[371] В ответ на эти правительственные указы возникли крупные студенческие волнения во многих университетах. В Киевском университете в связи с арестом студента Пеньковского начались массовые сходки. Особенно значительными были выступления студентов в Москве и Петербурге, где уличная демонстрация была разогнана полицией. «Господствующее настроение между студентами было самое крайнее: ненависть к власти… протест против существующего порядка вещей, доходивший до полного отрицания какого бы то ни было с ними компромисса»[372], — вспоминал участник этих событий.

В ответ на студенческие волнения власти закрыли Петербургский университет впредь до «особого распоряжения», которое последовало лишь в 1863 году.

Студенческие волнения вызвали широкое общественное сочувствие. Университетские вопрос приобрел политическое значение, так как отношение правительства к просвещению определяло и общую направленность внутренней политики. Подъем студенческого движения оказал непосредственное воздействие на разработку нового университетского устава, подготовка которого продолжалась с 1858 по 1863 год. В ходе его обсуждения высказывались самые крайние предложения, вплоть до превращения университетов в исключительно дворянские учебные заведения. Министр Путятин проявил полную некомпетентность в данном вопросе. «Очевидно, — писал Никитенко, — он не в состоянии сам обнять ни задач университетов, ни нужд их, ни средств, как их преобразовать и улучшить».[373]

Тем не менее, общественные настроения и выступления студенчества предопределили в целом прогрессивный характер устава 1863 года. Согласно ему университеты признавались как самоуправляющиеся учреждения. Правительственный контроль был ослаблен. Университетские советы получали право решать все методические вопросы, определять учебную программу, распределять средства на учебные пособия, назначать стипендии студентам, рекомендовать к изданию научные работы, присуждать награды и медали. Устав 1863 года устанавливал выборность ректора и деканов с последующим утверждением их попечителем учебного округа или министром просвещения.

Устав 1863 года закрепил и стабильную структуру университетов. В состав их входили четыре факультета: физико-математический, с отделениями физическим, математическим и естественным; медицинский; историко-филологический, с отделениями историческим, славяно-русской филологии и классической филологии; юридический. В Петербургском университете не было медицинского факультета, поскольку в городе действовала Медико-хирургическая академия, но был факультет восточных языков. Томский университет открылся в 1888 году в составе одного медицинского факультета, в 1898 году к нему был прибавлен юридический. В Дерптском университете существовал еще богословский, лютеранский факультет.

В преподавании сочетались лекционный метод с практическими занятиями. Учебная программа была расширена за счет специальных предметов, при этом из нее были исключены фехтование, музыка, рисование. Срок обучения был увеличен до 5 лет.

По окончании университета студенты получали звание кандидата. Наиболее способные могли продолжать занятия в аспирантуре. Через два года обучения аспиранты держали экзамен на степень магистра и готовили магистерскую диссертацию.

Воплощение в жизнь положений устава 1863 года способствовало прогрессивному развитию университетского образования и научной деятельности.

При университетах и с участием университетских преподавателей стали создаваться многочисленные научные общества, деятельность их охватывала обширные регионы России и была очень плодотворна. Например, в 1868 году в Казани было создано «Общество врачей», председателем которого являлся профессор Казанского университета Виноградов. «Общество» производило «изучение в медицинском отношении Казанского края с целью повышения в нем уровня общественного здоровья». Среди прочих дел разрабатывались меры, призванные устранить «вредное влияние различных производств на жизнь рабочих». Сотрудники Харьковского университета изучали местные минеральные источники, принимали предупредительные меры против эпидемий (в частности, холеры), принимали участие в деятельности местного общества грамотности. В 1868 году в Петербурге, а затем в Казани, Киеве и др. городах возникли «Общества естествоиспытателей», деятельность их протекала в тесной связи с университетскими учеными. Активное участие в работе «Общества» принимал профессор Петербургского университета Фаминцын, в Казани совет университета предоставил в распоряжение «Общества» аудиторию и музей. При многих университетах создавались общества археологии, истории и этнографии, изучавшие местные памятники древности и собиравшие этнографический материал.

Несмотря на развитие университетского образования и науки во второй половине XIX века продолжало не хватать как научных кадров, так и людей с высшим образованием. В середине 60-х годов А. В. Никитенко записал в своем «дневнике»: «…из 80 000 чиновников империи ежегодно открывается вакантных мест 3000. В продолжение 2-х или 3-х лет… из всех университетов, лицеев и школы правоведения выпускалось ежегодно 400 человек, кроме медиков. Вывод из этого: как невелико у нас число образованных людей для занятия мест в государственной службе».[374]

Положение, подобное этому, сохранялось и в последующие годы. Нехватка научных кадров побуждала привлекать университетских профессоров для обсуждения различных проектов, участия в государственных административных и финансовых комиссиях. Например, профессор А. И. Воейков был председателем метеорологической комиссии Российского географического общества, В. В. Докучаев — член комиссии по высшему сельскохозяйственному образованию и комиссии министерства государственных имуществ. В то же время экономическое положение университетов в 60–80-х годах продолжало оставаться тяжелым. Штатные суммы не покрывали действительных расходов на жалование преподавателей и служащих университетов. В начале 80-х годов XIX века они составляли по Петербургскому университету — 311 050 руб… Московскому — 409 570 руб… Казанскому — 342 820 руб… Харьковскому — 327 190 руб., Киевскому — 332 070 руб. На учебно-вспомогательные учреждения шести университетов отпускалось 2 907 722 руб.[375] Из-за нехватки средств в лабораториях отсутствовали нужные препараты и приборы, беднели библиотеки и университетские музеи. Большие трудности испытывали университеты из-за неприспособленности и тесноты помещений. Так, при открытии Харьковского университета он был помещен в бывший генерал-губернаторский дом, естественно, не приспособленный для нужд учебного заведения. Посетивший его в конце 30-х годов В. А. Жуковский характеризовал положение университета двумя словами: «бедность и теснота». Подобное состояние ухудшилось во второй половине XIX века. В 70-е годы с ростом кафедр потребность в помещениях еще увеличилась — они нужны были для клиники при медицинском факультете (на 75 кроватей), обсерваторий астрономической и метеорологической, кабинетов механики, физической географии и судебной медицины. Благодаря крупному пожертвованию богатого сумского сахарозаводчика Харитоненко (100 тыс. руб. на строительство и 50 тыс. руб. на стипендии его имени) было построено здание для медицинского факультета, но проблема в целом решена не была.

Аналогичные трудности испытывали и другие университеты. Так, ректор Казанского университета профессор Н. Н. Булич сетовал на перенаселенность аудиторий, тесноту на медицинском факультете, ужасное положение библиотеки: «…безобразнее нашего библиотечного учреждения трудно представить… Я не говорю уже о совершенном неудобстве библиотеки для занятий в ней студентов… внутренность главной залы… в настоящее время… так загромождена шкалами и покрытыми густым слоем пыли, валяющимися на полу книгами, что в ней существует едва возможность пройти, а не заниматься спокойно».[376]

Незавидным было и положение профессуры, особенно в провинциальных университетах. В 1875 году в шести университетах России работали 387 профессоров и доцентов. Современник так характеризовал условия существования профессоров Казанского университета в начале 70-х годов: «Сильно стесненные в средствах, так как жизнь с каждым годом становилась все дороже, не имея возможности не только приобретать книги, которые для каждого ученого составляют насущную потребность, но даже удовлетворять свои текущие обыденные потребности жизни». И, продолжая описывать бедственное положение провинциальной профессуры, автор добавлял: «От этого круга умственной деятельности в течение целого академического года добросовестному профессору по существу не приходилось пользоваться даже отдыхом, так как, с одной стороны, ему предстоял годичный курс, требовавший подготовки, с другой — привязанность к науке и техника научных исследований требовали непрерывных занятий. Но, тем не менее, несмотря на эту безостановочную работу, которая всегда делала и делает профессорскую должность едва ли не самой трудной из всех педагогических должностей государства, большинство профессоров — истинных тружеников — никогда не жалели о своем времени и трудах и с полной готовностью отдавали их делу общей пользы».[377]

Несмотря на все трудности, творческая активность университетских ученых получила в этот период воплощение в ряде выдающихся научных работ: математика П. Л. Чебышева, физика А. Г. Столетова, механика Н. Е. Жуковского. Историческая наука обогатилась завершающими томами «Истории России с древнейших времен» С. М. Соловьева (1878–1879), в это же время вышли в свет «Общинное землевладение…» М. М. Ковалевского, «Боярская дума в древней Руси» В. О. Ключевского и др.

Общедемократический подъем конца 70-х — начала 80-х годов оказал огромное воздействие на университеты. Под влиянием растущего общественного возбуждения, активизации революционной деятельности народников студенты начали принимать все более деятельное участие в разного рода публичных мероприятиях: юбилеях прогрессивных писателей, петициях, похоронах передовых общественных деятелей, затем сходках и демонстрациях. С весны 1878 года передовое студенчество принимает активное участие в общественных выступлениях против произвола властей. Многочисленные сходки в университетах страны прошли в связи с политическим «процессом 193-х». «Печать и высшая школа всегда являлись у нас наиболее чувствительными и нежными барометрами для определения политической погоды»,[378] — писал в своих воспоминаниях замечательный русский ученый-историк А. А. Кизеветтер.

Осенью и зимой 1878 года студенты Петербургского, Харьковского и Московского университетов обратились с петицией к наследнику престола великому князю Александру Александровичу (будущему императору Александру III). В петиции содержались просьбы о предоставлении корпоративных прав, разрешения касс взаимопомощи, сходок и других «прав человека». Подобные петиции подавались и студентами Петербургской Медико-хирургической академии. Харьковского ветеринарного института и других высших учебных заведений страны. В ряде случаев студенческие демонстрации были разогнаны полицией и казаками.

Академический конфликт стал приобретать политический характер.

В ответ на студенческие волнения правительство в изданных в 1879 году «Временной инструкции для университетской инспекции» и «Правилах для студентов» постановило: студенческие сходки, собрания, спектакли, а также подачу адресов и петиций запретить, усилить полицейский надзор за студентами. В обязанности инспектора теперь входило наблюдение за студентами во внеучебное время — посещение их квартир, вечеринок, изучение характера, интересов, дружеских связей каждого студента.

Однако дальнейшее нарастание революционной ситуации в период 1879–1881 годов притормозило последующие репрессивные меры против университетов и опубликование готовящегося нового университетского устава.

Лишь в августе 1884 года был обнародован новый университетский устав, явившийся «детищем» Д. Толстого, а позднее назначен министром просвещения И. Д. Делянов, который «был решительным врагом всяких либеральных веяний и являлся неизменным оруженосцем Победоносцева и Толстого».

Новый устав 1884 года был принят без предварительного одобрения Государственным советом, многие члены которого выступили с серьезными возражениями. Утвержденный императором устав, по выражению Б. Н. Чичерина, обезглавил университеты и «перевернул вверх дном». Показательно, что реакционная печать дала высокую положительную оценку уставу 1884 года «Московские Ведомости» писали, что в новом уставе «не допущено никаких искажающих дело компромиссов, не сделано никаких поблажек самодурству… Историческое дело благоустройства учебного дела в России, выпавшее на долю Толстого, получило теперь свое завершение… Надо всем простирается направляющий и контролирующий надзор государственной власти». Действительно, новый устав практически упразднил автономию университетов — был введен строжайший контроль министерства за преподавательской деятельностью, учебной программой и учебными планами университетов; министерство повышало и увольняло по представлению попечителя профессоров, «избирало» ректора и деканов факультетов. Историк А. А. Кизеветтер впоследствии так оценил значение устава: «Университетский устав 1884 года устанавливал некоторые полезные нововведения… совершенно ниспровергал университетскую автономию, сводил к нулю самостоятельность совета профессоров, уничтожал выборное начало в строе управления университетом, отменял выборы ректора и деканов и превращал ректора и деканов в чиновников назначаемых: ректор — министром народного просвещения, деканы — попечителем учебного округа».[379]

В «Соображениях о приведении в действие постановлений нового устава» подчеркивалось политическое значение университетов: «университет как учреждение государственное не может не иметь политической цели», поэтому «…университетское воспитание… должно быть на службе государственных интересов и правительственной власти». Отсюда вытекало требование, чтобы «профессора в политическом отношении сознавали себя органами правительства и обязанными следовать его видам». Выборы профессоров не могут быть предоставлены «случайностям и пристрастиям», а должны быть результатом «внимательного и подробного обсуждения с решающим голосом центральной власти». Во время таких «избраний» профессоров и доцентов главное внимание обращалось на их «благонадежность» и образ мыслей. При этом наряду с прискорбными случаями увольнения способных ученых и педагогов случались и курьезы. Так, один доцент Харьковского университета (впоследствии видный ученый) был «оставлен за штатом», то есть не принят на должность, так как, «по частным сведениям», один его доклад на археологическом съезде в Одессе был признан не соответствующим официальной концепции. Однако впоследствии оказалось, что упомянутый доклад был сделан совсем другим человеком.[380]

Решающее влияние на жизнь университета получил инспектор. Не будучи преподавателем, он, тем не менее, мог теперь совместно с деканом обсуждать распределение часов, содержание лекций и даже научные вопросы.

Поскольку одной из главных целей устава являлось стремление сделать невозможными студенческие беспорядки, то инспекторское наблюдение за студентами было «настолько усилено, что, по существу, приближалось к полицейской слежке.

„Сыск и шпионство царили в университетах, — писал позднейший исследователь. — В Казанском они проявлялись, кажется, в особо грубых формах… Там вводить устав 1884 года был назначен новый попечитель из ретивых директоров гимназий, некто Масленников — господин, как говорили, сделавший карьеру по протекции какой-то влиятельной монахини… Приступив к вылавливанию из студенческой среды крамольников, Масленников нашел себе хорошего помощника в лице… инспектора Потапова, который почти каждого студента почитал личным врагом“.[381]

Совершавший инспекторскую поездку председатель ученого комитета министерства народного просвещения А. Георгиевский также положительно оценил деятельность казанского инспектора, его „тщательное наблюдение за студентами“, особо подчеркнув, что „инспекция в Казани была поставлена в правильные отношения к общей полиции и жандармскому управлению“.[382]

Устав 1884 года внес изменения и в учебные планы университетов, при этом большой урон претерпело историко-филологическое образование. Было уничтожено деление историко-филологических факультетов на историческое, славяно-русское и классическое отделения. Основными предметами для студентов этого факультета стали древние языки, древняя история и мифология.

Бывший студент этого факультета, впоследствии академик С. А. Жебелев писал: „Из всех университетских факультетов факультеты историко-филологические были затронуты уставом 1884 года наиболее чувствительно. Строго говоря, эти факультеты, как таковые, были упразднены… В них сохранялась одна лишь классическая филология, понимаемая, опять-таки, не научно, а под определенным углом зрения…“. „Министр просвещения, — иронично продолжал мемуарист, — убежденный в том, что классическая филология — альфа и омега всех гуманитарных дисциплин, что в ней залог блага и спасения России… задумал… взрастить возможно большее количество филологов-классиков, как самый надежный оплот отечества…“.[383]

В результате такой учебной программы студент филологического факультета мог его закончить, не прослушав таких лекционных курсов, как история России, русский язык и литература, славянское языкознание и другие, признанные „необязательными“. К счастью, большинство профессоров-классиков, читавших курсы классической филологии, понимали ее как научную дисциплину, а не как особого рода педагогический прием, имеющий в виду не столько научить, сколько „обуздать“ и „смирить“.

Во всяком случае, тем „привилегированным положением“, в какое профессоров-классиков должен был поставить устав 1884 года, они и в малой степени не пользовались. Более того, они, видимо, этого привилегированного положения конфузились, и вскоре же первые с жаром против него ополчились».[384]

Не оправдала себя и система так называемых гонораров. При существовании в учебной программе «необязательных» и «обязательных» курсов, профессора, читавшие первые курсы, получали вдвое меньше, чем их коллеги, читавшие «обязательные» курсы, независимо от эрудиции и способностей лектора. Кроме того, подобная финансовая система была крайне тяжела для студентов.

Устав 1884 года вызвал многочисленные протесты как общественности, так и самих «универсантов», тем более что реакционное его значение было усилено последующими правительственными циркулярами. «Правилами» 1884 года студентам было запрещено выражать одобрение или неодобрение профессорам и вступать в брак во время обучения в университете. В 1885 году распоряжением Комитета министров в университетах вводилось обязательное ношение формы. Студенты были обязаны отдавать честь членам императорской фамилии и университетскому начальству. Запрещались студенческие собрания и сходки. За нарушение дисциплины были установлены системы наказаний.

Видный историк русской культуры П. Н. Милюков, признавая основной тенденцией устава 1884 года «подчинение профессорского преподавания и службы университетскому начальству и министерству», а также «усиление инспекторского надзора за студентами», писал о его последствиях в 90-х годах: «В области высшей школы борьба идет против академических условий, созданных уставом 1884 года Правительство отвечает на студенческие волнения, прежде всего, усилением репрессий. Высшая точка, до которой оно доходит в этом направлении, — это правило 29 июля 1899 года об отдаче в солдаты участников беспорядков. 183 студента Киевского университета были действительно отданы в солдаты в силу этих правил. Ответом было убийство министра народного просвещения Боголепова студентом (социалистом-революционером) Карповичем».[385] Лишь после этого министерством просвещения было предложено советам университетов высказать свое мнение по поводу желательных изменений в уставе 1884 года. Советы потребовали восстановления автономии и возвращения прав студенческим организациям.

Устав 1884 года и последующие правительственные мероприятия отрицательно сказались и на материальном положении студенчества.

Поскольку основную массу студенчества второй половины XIX века составляли разночинцы, то естественно, что имущественное положение этой группы было недостаточным. Тем более что в течение ряда лет плата за обучение неуклонно возрастала. Если в 60–70-х годах студенты столичных университетов вносили в год 50 руб., а провинциальных — 20 рублей, то по уставу 1884 года плата была повышена до 60 руб., а после 1887 года (то есть после покушения на Александра III 1 марта 1887 года студента Петербургского университета Александра Ульянова — Н. Я.) плата возросла до 100 руб. в год. Кроме платы за обучение студентам полагалось внести 20 руб. в комиссию для сдачи выпускных экзаменов и получения выпускного свидетельства.[386] Государственными стипендиями же пользовались не более 15 % студентов каждого факультета. Получение ее было обусловлено рядом требований: представления справки о бедности, положительного отзыва инспектора о поведении студента и, наконец, благополучной сдачи так называемых «состязательных испытаний». Кроме государственных стипендий, существовали стипендии из фондов общественных и частных пожертвований. Студенты предпочитали обращаться за помощью к ним.

Но ни государственные стипендии, ни благотворительность не могли в значительной степени удовлетворить потребности неимущего студенчества, существование которого постоянно отравляла мучительная нехватка средств и постоянные поиски заработка. Впоследствии видный ученый профессор И. И. Янжул вспоминал, что, будучи студентом Московского университета, «последние гроши употреблял на публикации в „Полицейских ведомостях“, ища какого угодно заработка и давая взятки газетным разносчикам и наборщикам, чтобы они извещали меня раньше всех о опросах на труд… Из всех этих мер ничего хорошего не выходило… я оставался без заработка и задаром трепал свои старые и без того дырявые сапоги… Я распродал решительно все, что только можно продавать, и заложил все из более необходимого».[387] Мемуарист тщательно воспроизвел бюджет студента, имеющего в месяц 25 руб. Кроме платы за комнату (11 руб.) наибольшие расходы на питание. Большинство студентов пользуется полусытными и нездоровыми обедами в кухмистерской. Минимальная плата за обеды в этих столовых 7 руб. 50 коп. Такая же цена и в платной столовой «Общества для пособия нуждающимся студентам». Кроме этого утренний и вечерний чай с сахаром обходился в месяц в 1 руб. 30 коп. Хлеб утром и вечером по 5 коп., всего в месяц — 3 руб. Освещение при небольшой лампе (керосиновой) — 50 коп., прачка 1 руб., мелкие расходы (мыло, баня, зубной порошок, бумага) — 50 коп. В итоге — 24 р. 80 к. «И 20 коп. остается на табак или театр».[388]

Жилищные условия для большинства неимущих студентов были тяжелыми. Селились преимущественно в наиболее бедных кварталах, где комнаты были дешевле. Описание одного из подобных мест дает в своих воспоминаниях бывший студент Московского университета: «Узкие-преузкие улицы (Бронные, Козихинские).

Невзрачные деревянные домишки с полинявшей краскою, грязные, противные… Небольшие колониальные (то есть мелочные, торгующие различными товарами, в том числе чаем— Н. Я.) лавочки с немытыми окнами. Отталкивающего вида ворота. Безобразные дворы — антисанитарные до последней степени. И всюду вонь, смрадная вонь подвалов, отхожих мест и помойных ям. В воздухе носятся ядовитые испарения… Население сплошь состоит из людей без определенных занятий, мелких канцелярских служащих, вдов и женщин разного типа… Пьяное веселье обитает рука об руку с вечной нуждой, перебиванием с хлеба на квас».[389] В таких старых деревянных домишках Москвы или 4–5-этажных доходных домах Петербурга с дворами-колодцами снимали студенты комнаты. Если комната сдавалась одному студенту, то стоила 11 руб. в месяц с прислугою, то есть уборкой и самоваром по утрам: «… Это будет помещение, где можно спать и изредка заниматься, если позволят соседи и холод — эти неизменные спутники студенческих квартир». Но нередко бюджет студентов бывал меньше 25 руб. — 18 или 15 руб. в месяц составляли прожиточный минимум. Тогда комнату снимали втроем или вчетвером. Вот как рисует быт таких бедолаг известный публицист В. Гиляровский: «В каждой комнатушке студенческих квартир… жило обыкновенно четверо. Четыре убогих кровати — они же стулья; столик да полка книг, за переплетами которых переезжали из квартиры в квартиру клопы». Обедали в столовых (кухмистерских) или питались чаем с хлебом. При жесткой экономии вместо чая заваривали цикорий, «круглая палочка которого в 1/4 фунта стоила 3 коп., и ее хватало на четверых дней на 10».[390]

Особенные материальные трудности возникали у бедных студентов с одеждой, особенно форменной. «И вот многие покупают пальто и тужурку где-нибудь по случаю: у товарищей, старьевщиков. Тут не приходится рассуждать, принято или не принято носить платье неизвестно с чьего плеча — может быть, больного или умершего от заразной болезни», — вспоминал бывший студент.

Вообще, обязательная форма вызывала у студентов не только новые расходы, но и насмешки. В. Гиляровский в своих воспоминаниях приводит стихи, которые ходили по рукам у студентов: «У Александра III было две слабости: страсть всех одевать в форму и увлечение игрой на тромбоне… Царь наш юный — музыкант. На тромбоне трубит. Только царственный талант Ноту „ре“ не любит. Чуть министр поднесет новую реформу, „Ре“ он мигом зачеркнет. И оставит форму».

Конечно, не все студенты так сильно нуждались, существовала категория среднеобеспеченных и хорошо обеспеченных студентов, которые не испытывали необходимости в приработках и не знали всей тяжести бедности. Родительские «вспомоществования» давали им возможность не только спокойно заниматься, но и приятно проводить время. Тем не менее, большая часть университетских студентов принадлежала к первой категории.

Несмотря на все сложности, которые испытывало университетское образование во второй половине XIX века, развитие его происходило поступательно. Увеличилось количество университетов: в 1863 году был открыт Новороссийский университет в Одессе, в 1888 году — в Томске, который стал крупнейшим для Сибири научным и культурным центром. Соответственно возросло и число студентов: в 1864 году их было 4328 человек во всех университетах России, в 1875 году — 5679, в 1885 году — 12 939, в 1894 году — 13 944.

К концу XIX века Россия занимала одно из первых мест в мире по теоретическим разработкам многих отраслей науки, и прежде всего — химии, физики, естествознания, математики. В эти достижения значительнейший вклад был сделан университетскими учеными — Д. И. Менделеевым, А. Г. Столетовым, И. И. Сеченовым, А. А. Марковым и др.

Российские университеты стали подлинными культурными центрами страны, способствуя созданию многих научных обществ, популяризации научных знаний, давая сотням и тысячам студентов не только высокую профессиональную подготовку, но прививая уважение к науке, широту взглядов и стремление к прогрессу. Д. И. Писарев писал: «Лучшие надежды Отечества сосредоточиваются на университетах».

Среди многих животрепещущих проблем русской жизни, которые стали горячо обсуждаться в конце 50-х годов и в дружеском кругу, и на страницах печати, особое место занимал так называемый «женский вопрос». Общественные деятели, писатели, юристы стали говорить и писать о семейном, экономическом, юридическом и социальном положении женщин. Журнальная полемика по этому вопросу приняла бурный характер. Одни авторы признавали за женщинами право на труд только в домашних условиях или в «низших» профессиях. Так, автор статьи, появившейся в 1859 году на страницах «Сына Отечества», считал, что женщины «могут быть булочницами, ибо всякая стряпня противна природе мужчин, могут работать в мастерских у портных, шляпочников, перчаточников, могут тереть и составлять краски при убранстве жилищ, окрашивать двери, косяки, вставлять окна… а также быть прислугой в трактирах, банях и т. п.». Высказываясь против женского образования, консервативно настроенные авторы утверждали, что развитие умственных способностей у женщин… порождает «странности характера» и что ученая женщина не может быть хорошей женой.[391]

Прогрессивные общественные деятели, публицисты и педагоги обращали внимание современников на значительность социальной роли женщины и особенно — женского образования. Ушинский писал: «Воспитание женщины, кроме индивидуального и семейного значения, имеет еще огромное значение в народной жизни, потому что через женщину только успехи науки и цивилизации могут войти в народную жизнь».[392] Эту же мысль развивал и Н. И. Пирогов в своей знаменитой статье «Вопросы жизни», указывая на роль женщины — воспитательницы детей: «кто же заронит в душу ребенка первую искру „быть человеком“? Разумеется, та, которая ухаживает за колыбелью ребенка…».

На страницах одного из самых передовых журналов того времени, «Современника» много места отводилось освещению женского вопроса. Разнообразные по жанрам произведения — романы, статьи, рецензии, стихотворения, в которых рассматривались те или иные проблемы социального и семейного положения женщины, были представлены широким кругом авторов. Среди них — Н. Г. Чернышевский, Н. А. Добролюбов, Т. Г. Шевченко, Н. А. Некрасов, М. Л. Михайлов, А. Н. Пыпин, Н. П. Суслова, А. Г. Жуковский, Н. Е. Карпович, А. Я. Панаева, К. Д. Ушинский, М. В. Авдеев, Н. И. Костомаров и многие другие.[393] Журнал «Рассвет» стал помещать списки книг и журналов для чтения девушкам, биографии знаменитых женщин; журнал «Русская беседа» опубликовал ряд статей женщин о своем обучении и воспитании — «Чему мы, женщины, учились?».

Так, в ходе дебатов и журнальной полемики становилось все более ясным, что важнейшим залогом изменения социального, экономического, семейного положения женщин является просвещение. Между тем состояние женского образования оставалось вопиющим. Крестьянки, составляющие абсолютное большинство женского населения России, были почти поголовно неграмотными, да и «просвещение» женщин других сословий не могло удовлетворять скромные потребности. Известный педагог Д. Д. Семенов писал: «Женские учебные заведения, существовавшие до 1858 года, не могли удовлетворить необходимой потребности. Институтка прежнего времени… по выходе из той искусственной обстановки, которая создана была для нее в институте, чувствовала себя обыкновенно чужой среди ближайших родных, беспомощной и слабой среди обыденных житейских обстоятельств… Что же касается домашнего воспитания, то оно либо требовало значительных затрат на наем гувернанток и учителей сомнительного образования, либо лишено было всяких разумных начал, либо брошено на произвол прислуги».[394]

В семьях «среднего достатка» положение девочек было не лучшим. Современница вспоминала: «Что видит девочка-ребенок дома?.. Ничего, кроме детской, спальни, сказок, кукол, да еще кухни, к которой привязаны интересы ее матери. Впечатления внешнего мира далеки от нее…» Вынужденная целые дни проводить в окружении семьи, она невольно начинала жить ее интересами. «А каковы интересы небогатой мещанской, в широком смысле этого слова, семьи? Мысль и забота о завтрашнем дне, сплетни, узкий и бедный круг знакомств, раздражение и злоба, присущие недостаточным людям, зависть, грязь и пошлость».[395]

Необходимость создания открытых женских учебных заведений стала настолько очевидной, что министерство просвещения вынуждено было приступить к подготовке реформы женской школы. В 1856 году министр просвещения А. С. Норов подал соответствующий доклад императору Александру II, который повелел «приступить к устройству на первый раз в губернских городах женских школ, приближенных по курсу к гимназиям». Однако министром внутренних дел Ланским было высказано опасение в своевременности подобного начинания, ибо «идея всесословного училища для детей женского пола и притом на общественные, а не казенные средства, не будет понята обществом».

В конце 1856 года помощник инспектора Николаевского сиротского института А. А. Чумиков подал императрице Марии Александровне записку, в которой наряду с критикой институтской системы воспитания указывал на преимущества открытых женских учебных заведений. По распоряжению императрицы попечитель Петербургского учебного округа поручил Чумикову составить проект таких училищ по образцу немецких женских школ. В то время, пока составлялся и ходил по инстанциям проект Чумикова, профессор Н. А. Вышнеградский — инспектор классов Павловского института и редактор «Русского Педагогического вестника», заручившись поддержкой императрицы Марии Александровны и принца П. Ольденбургского, обратился в Главный совет женских учебных заведений с проектом отдельного открытого женского училища в Петербурге и получил на это разрешение. «Надо было быть Вышнеградским, — писал впоследствии известный педагог Д. Д. Семенов, — и обладать его житейским опытом и изворотливостью, его ораторским красноречием, его педагогическим тактом и несомненным организаторским талантом, чтобы завоевать в высших сферах расположение к совершенно новому в России типу учебных заведении, чтобы убедить родителей, предубежденных и колеблющихся, отдавать своих детей в новые дотоле заведения, чтобы заручиться на грошовые средства лучшими в столице педагогическими силами, чтобы сразу вызвать симпатии и доверие к новому начинанию в самом обществе, наконец, организовать все быстро, без проволочек, без колебаний и сомнений».[396]

Примечательно, что этот широко образованный и талантливый человек, как многие истинные энтузиасты, был бессребреником. Отдаваясь полностью делу женского образования, он меньше всего заботился о собственном благополучии. Жил вдвоем с братом близ Технологического института «в одной комнате с перегородкой. Мебель состояла из дивана, стола, нескольких стульев и двух кроватей; даже не было ни шкала, ни комода, а стоял какой-то сундук, и платье висело на гвоздике», — вспоминала Н. В. Стасова.[397]

Усилия Вышнеградского увенчались успехом. В августе 1857 года произошло открытие училища, получившего название Мариинского, как находившегося под покровительством императрицы Марии Александровны.

Вот как описывал открытие училища один из его первых педагогов: «Множество девочек в праздничных платьях, несмотря на будний субботний день, шло и ехало по Невскому проспекту в сопровождении своих матерей и отцов. Все спешили к небольшому частному зданию на углу Невского и Троицкого переулка со скромной вывеской „Мариинское женское училище для приходящих девиц“. И как разнообразны были лица и костюмы подъезжавших и подходивших! Вот подходит простая женщина, ведя за руку свою десятилетнюю дочь в простеньком, новеньком, розовом ситцевом платьице с платочком на голове… Вот входит по лестнице разодетая купчиха с нарядной пухленькой дочкой… А вот и карета подъезжает к подъезду. Из нее выходит почтенный сенатор с тремя девочками в белых платьях…».[398]

В речи на торжественном открытии Вышнеградский выразил надежду на то, что училище станет залогом новой системы образования, сочетающей семейные начала воспитания и школьное обучение, ибо «школа учит лучше, чем семья; а семья воспитывает несравненно лучше, чем школа».

Мариинское училище стало открытым и формально всесословным — к обучению в нем допускались «девицы всех свободных состояний, без различия сословий» от 9 до 13 лет.

Тем не менее, большинство учениц было из привилегированных сословий. Из 140 принятых в училище девушек 97 были дочерьми дворян и чиновников, 12 — духовного звания, 20 — купеческого, 10 — мещанок и 1 воспитанница из крестьян.

Учебная программа была рассчитана на 7 лет. Предметы делились на обязательные и необязательные. К первым относились: закон Божий, русский язык и словесность (литература), история — всеобщая вкратце, отечественная подробно, география, естествознание, арифметика и «понятие о женских рукоделиях», а также пение, черчение и рисование. Необязательными были: французский и немецкий языки, музыка и танцы. Плата за обучение составляла 25 руб. в год, за обучение необязательным предметам — дополнительно 5 руб. за каждый предмет.

В 1862 году Мариинские женские училища были переименованы в гимназии; так же, как в мужских гимназиях, полный курс обучения в них составлял семь лет, сокращенный — три года. Кроме того, при Мариинских гимназиях разрешалось создавать педагогические курсы, которые давали гимназисткам специальное образование.

В 1858 году было утверждено «Положение о женских училищах ведомства министерства народного просвещения». Согласно ему основная часть на содержание училищ возлагалась на общественные и благотворительные организации, а также частных лиц. Ходатайствовать перед министерством просвещения о субсидиях можно было только в крайних случаях.

Женские училища открывались I и II разряда — шести- и трехгодичные. Учебные программы учениц I разряда включали закон Божий, русский язык, арифметику, основы геометрии, географии, общие сведения по естественной истории и физике, а также всемирную и русскую историю. Кроме того, по желанию учащихся за особую плату им могли давать уроки иностранного языка (французского или немецкого), рисования, чистописания и рукоделия.

Учебная программа училищ II разряда была сокращенной. Кроме закона Божьего и русской грамматики там преподавали сокращенную русскую историю, географию, начала арифметики, чистописание и рукоделие.

Несмотря на трудности финансового и организационного характера силами местной общественности сразу же после опубликования «Положения» были открыты женские училища в целом ряде губернских городов: Туле, Смоленске, Самаре, Н. Новгороде, Чернигове, Вологде, Твери, Рязани, Саратове. Так, например, в Полтаве был сделан почин устроить женские училища исключительно силами местных педагогов. Учителя полтавской мужской гимназии, кадетского корпуса и уездного училища предложили преподавать в женском училище в течение первых 6 лет даром, так же безвозмездно обязанности классных дам обязались исполнять несколько местных жительниц. Примечательно, что наиболее активное участие в организации женских училищ принимала местная интеллигенция, то есть наименее состоятельная часть провинциального общества, в то время как обращения к купечеству и дворянству нередко оставались безответными, как это было в той же Полтаве.

Общественные пожертвования на женские училища собирались с трудом и поступали незначительными суммами, так как жертвователи часто были людьми малоимущими. Например, в «Одесском вестнике», который стал в это время печатать отчеты о поступающих средствах, находим перечень лиц, приславших деньги на женское училище: «мещанин Игнатенко — 30 коп., Я. Зеенко — 1 руб., временно обязанная крестьянка Евдокия Волкова — 50 коп., мещанин Иван Лизогуб — 20 коп., мещанин И. Крылов — 5 руб., чиновники канцелярии Одесской Думы — 43 руб. 65 коп.».[399]

Для поощрения общественной инициативы городскими властями было разрешено купеческим и мещанским обществам обуславливать свои пожертвования даровым обучением известного числа учениц из их сословия. Так, Шуйское городское общество предоставило жертвователям на женское училище право назначать по 1 пансионерке на каждые вносимые 25 руб., а тем, кто сделает взнос не менее 300 руб., было обещано «отличие со стороны правительства».

В то время как малоимущие мещане, чиновники, учителя и другие интеллигенты бескорыстно помогали своими скудными средствами организации женских училищ, купечество, делая пожертвования, стремилось извлечь выгоду из дела женского образования, дворянство, за исключением отдельных лиц, проявило в этом отношении полное равнодушие.

В итоге, несмотря на усилия городских властей и местной интеллигенции, недостаток средств продолжал тормозить открытие и существование женских училищ. В 1866 году — 8 лет спустя после указа о создании училищ — министр просвещения в докладе царю так обрисовал их положение: «Там, где есть училища, они едва влачат свое существование… дефициты большинства училищ покрываются сборами с маскарадов, лотерей и т. п. Такие доходы непостоянны, училища поставлены в зависимость от доброй воли частных жертвователей, а частые сборы вызывают недовольство населения… Вследствие недостаточности средств и учебная часть училищ в упадке, они не могут иметь собственных учителей, преподают учителя мужских гимназий, но большей частью — низших училищ; за службу в женских заведениях учителя не имеют ни прав, ни преимуществ, вознаграждение получают ничтожное, а иногда и не получают ничего».[400]

Кроме финансовых затруднений, от которых страдали городские учебные заведения и в еще большей степени начальная сельская школа, значительным препятствием обучению девочек становилась несостоятельность их семей. По этой причине в конце XIX века городские женские училища могли посещать только 34,4 % девочек школьного возраста. Еще более трудным было положение деревенских детей. Крестьянские девочки посещали преимущественно одноклассные училища, в которых составляли только 24 % от общего количества учащихся. Как отмечалось во многих педагогических изданиях конца XIX века, главным тормозом даже начального женского образования была бедность, вследствие которой 77,6 % девочек не могли посещать даже начальную школу.[401]

Кроме того, в различных районах России уровень женского начального образования существенно различался. В конце XIX века в Прибалтийских губерниях показатель начального женского образования составлял 45 %, тогда как на Кавказе — 19 %, в юго-западных губерниях — Киевской, Волынской, Подольской — 16,3 %, а в северо-западных — Виленской, Гродненской, Ковенской, Минской — 14,8 %.[402]

Наряду с Карпинскими гимназиями и министерскими женскими училищами во второй половине XIX века на смену женским пансионам появились частные женские гимназии. Возникавшие в более-менее значительных городах, обладавшие достаточной материальной базой, такие гимназии имели возможность лучше организовать учебный процесс.

Так, например, первая частная гимназия в Петербурге была основана двумя интеллигентными богатыми женщинами — М. П. Черепановой-Спешневой и М. Д. Дурново. Учебными делами ведал педагогический совет, куда входили известные педагоги — Водовозов, Страннолюбский, Бекетов. Ими был разработан и учебный план. «Естествознание, — вспоминала бывшая воспитанница, — было поставлено прекрасно; помимо того, что преподавателями зоологии, ботаники, физики являлись профессора университета, у нас имелись богато обставленные кабинеты и коллекции. В старших классах была введена химия, подробный курс которой читал профессор Лесного института Лачинов… Математика проходилась по программе мужских гимназий… С учителем истории читали по его указанию исторические книги и давали ему затем отчет о прочитанном, для чего задавались исторические сочинения… В старших классах читалась иностранная литература лекторами университета и лицея. Каждый лектор читал на соответствующем языке, без учебников».[403] Конечно, таким образом поставленная гимназия была очень дорогой. Лишь очень состоятельные и интеллигентные родители могли отдавать туда своих, притом хорошо подготовленных дочерей.

В 1873 году в Москве была открыта женская гимназия С. А. Арсеньевой. Среди ее учителей были известные педагоги, разработавшие учебный план, в основу которого было положено серьезное изучение литературы.

Одним из выдающихся частных женских учебных заведений стала гимназия, открытая в 1881 году в Петербурге известным русским педагогом В. Я. Стоюниным. Принимавшие активное участие в ее создании П. Ф. Лесгафт, В. А. Вознесенский, А. Н. Страннолюбский стремились претворить там на практике передовые педагогические идеи. В гимназии была отменена 5-балльная система отметок, наказания и награды, классные дамы были заменены классными наставниками, которые назначались из учителей. Главной целью преподавания считалось развитие у детей интереса к знаниям, а не механическое заучивание учебника. Большое внимание уделялось физическому воспитанию учащихся, программу которого разработал П. Ф. Лесгафт.

Также на передовых педагогических принципах основывалось обучение в созданном в 1881 году в Одессе группой профессоров Новороссийского университета женской гимназии, получившей название «Новой школы». Там также были отменены отметки, наказания и награды. По истечении учебной трети родителям выдавалась характеристика ученицы. Помимо предметов, включавшихся в учебный план мужской гимназии, здесь преподавались естественные науки, новые языки, музыка, пение, гимнастика и ручной труд. Наряду с уроками практиковались познавательные экскурсии за город, в каменоломни, на заводы.

Таким образом, в частных школах, менее подверженных административному контролю, талантливым педагогам удавалось осуществлять новую методику, осуществлять прогрессивные идеи.

Если открытые женские училища и гимназии, обязанные своим возникновением общественному движению и буржуазным реформам 60-х годов XIX века, носили относительно демократичный характер и формально предназначались для девочек всех сословий, то наряду с ними продолжала существовать категория привилегированных и закрытых учебных заведений, возникших в России еще в XVIII веке, — это частные пансионы и институты благородных девиц. Первоначально призванные воспитывать лишь потомственных дворянок, они во второй половине XIX века значительно расширили контингент учениц за счет девушек из семей чиновников (личных дворян), технической, научной и творческой интеллигенции и состоятельных буржуазных семей. Тем не менее, они сохранили привилегированный характер, принципы определенного отбора воспитания, отчасти — традиции и педагогическую практику первой половины XIX века.

Фешенебельные частные пансионы «для девиц из хороших семей» находились преимущественно в крупных губернских или столичных городах. Порядки и атмосферу подобного петербургского пансиона описала в своих воспоминаниях его бывшая воспитанница. Пансион, в начале XIX века принадлежавший француженке мадам Онет и находившийся на Невском проспекте, после ее смерти перешел к бывшей ее помощнике Заливкиной, в свое время закончившей Смольный институт. Традиции Смольного поддерживались в пансионе и в 80–90-е годы. Классов было 4, хотя общий курс обучения длился 7 лет (в 2 старших классах было по 2 отделения). Система оценок была 6-балльная, хотя в гимназиях практиковалась 5- или 12-балльная. Два раза в месяц родителям выдавались листы, «отпечатанные по-французски», с оценками их дочерей. Преподавание было поставлено серьезно, особенно иностранных языков, которые изучались «в теории и практике». Так, французскую литературу проходили ученицы не по учебникам, а по гектографическим очеркам, составленным преподавателям месье Флинтом, «заключавшим в себе чрезвычайно интересные биографии, характеристики известных писателей, лучшие отрывки из поэтических произведений». Немецкую литературу преподавал господин Бёккер, «имевший чин действ. статск. советника, солидную внешность государственного мужа». Кроме общеобразовательных предметов большое внимание в пансионе уделялось танцам, музыке и пению. Танцы, пластику и грацию преподавал известный в Петербурге балетмейстер И. Т. Стуколкин. «Танцевали мы, постоянно чередуясь, польку, мазурку, венгерку и другие танцы, но больше всего было обращено внимания на походку, поклоны и в особенности реверансы, которые должны были быть глубокими, плавными, грациозными. На уроках пенья разучивались мелодичные романсы — „Вьется ласточка сизокрылая“, „Колокольчики мои…“, — а также „Боже, царя храни“ и „Здравствуй, русская красотка“».[404]

Курс обучения завершался торжественным актом, на который съезжалась в экипажах нарядная публика. Гостей и родителей встречала «почтенная Е. П. Заливкина… в тяжелом шелковом платье, элегантной, отделанной кружевами мантилье…». После молебна и глубоко прочувствованного слова к выпускницам начальница пансиона вручала лучшим ученицам подарки «в виде книг в красивых, тисненных золотом переплетах». Затем «после шампанского, тостов за начальницу и успех пансиона» приглашенные переходили из залы в другие комнаты, где были устроены выставки рукоделий и рисунков выпускниц — «изящные букеты, красивые пейзажи, художественно исполненные головки, изображающие одалисок, задрапированных прозрачной чадрой, итальянок с пышными, черными как смоль волосами». На отдельном столе лежали «заслужившие одобрения высшего начальства лучшие сочинения учениц на русском, немецком и французском языках».[405]

Наряду с пансионами, подобными вышеописанному, ориентированными на очень состоятельные и достаточно привилегированные семьи, существовали и частные учебные заведения более скромного характера. Среди них были и такие, которые могли быть приравнены к начальным школам, так как занимались подготовкою девочек к поступлению в гимназию.

Наиболее привилегированными закрытыми женскими учебными заведениями в России во второй половине XIX века по-прежнему были институты благородных девиц, стойко хранившие традиции элитарного дворянского воспитания. Однако новые педагогические веяния проникали и за стены этих закрытых заведений. В первую очередь нововведения произошли в наиболее «аристократическом» Смольном институте — своего рода цитадели консервативной сословной педагогической системы.

Реформа Смольного была начата и проводилась по инициативе императрицы Марии Александровны, чья прогрессивная роль в деле женского образования незаслуженно мало освещалась. Видный современный исследователь В. Г. Чернуха так характеризует императрицу:

«Женщина умная, образованная, обладавшая чувством такта, она сумела подняться до уровня стоящих перед страной задач, проделав вместе с Александром II путь постижения горьких уроков и назиданий общественного мнения».[406]

Проблемы образования особенно интересовали Марию Александровну. Причем ее личные воззрения в этой области отличались широтою и прогрессивностью. Выше отмечалась ее роль в создании Мариинских гимназий. Не менее значительным начинанием явилась реформа институтов благородных девиц. Историк Смольного института писал: «Знакомство с современными новыми идеями и стремлениями педагогики, новые потребности русского общества, а также личные наблюдения над жизнью женских институтов привели императрицу к мысли о необходимости коренных реформ».[407]

Началом нововведений в Смольном стало назначение в 1859 году инспектором института бывшего инспектора Гатчинского Сиротского института К. Д. Ушинского, проявившего себя талантливым педагогом. В мае того же года он представил в совет Смольного «Проект некоторых преобразований в распределении классов». Предложения Ушинского сводились к следующим: 1) уравнять курсы обучения в Смольном институте и Александровском (мещанском) училище, 2) вместо трехгодичных классов (в Смольном было 3 трехгодичных, в Александровском училище — 2 трехгодичных класса) ввести в обоих заведениях 7 одногодичных классов; переводы из класса в класс производить экзаменом. Воспитанниц принимать в институт не раньше 10 лет, 3) в обоих учебных заведениях образовать специальный педагогический класс, в котором окончившие институт воспитанницы (теперь в качестве пепиньерок) год или два будут иметь «практические занятия по обучению и воспитанию», то есть будут проходить педагогическую практику, 4) при первом классе учредить подготовительное отделение для малолетних или слабо подготовленных, в котором занятия будут вести девицы из педагогического класса (пепиньерки).

Форму предполагалось сохранить прежнюю: для I и II классов — кофейную, III и IV — голубую, V, VI, VII — белую. Длительность уроков должна быть сокращена до 1 часа.

В феврале 1860 года проект Ушинского был утвержден императрицей. Дальнейшие изменения Ушинский вносил и в учебную программу. Основным предметом обучения он считал русский язык, количество часов на изучение которого увеличивалось, так же как на географию и историю. Преподавание французского языка начиналось с 1 класса, немецкого — с 3 класса.

Придавая особое значение преподаванию русского языка, Ушинский считал это залогом умственного и нравственного развития учащихся. Уже в младшем классе чтение и пересказ прочитанного помогут «приучить дитя правильно думать о доступных ему предметах». В дальнейшем это умение приохотит подростка к самостоятельному чтению. А любовь к чтению будет способствовать общему развитию. В «Записке», поясняющей основные тенденции учебной программы, Ушинский писал: «…одна из важнейших задач женского воспитания состоит в том, чтобы еще в заведении приучить девиц к полезному плодотворному чтению… образовать в них вкус к изящному в литературе и, таким образом, положить прочное основание их дальнейшему самообразованию».[408] Таким образом, учебная программа, разработанная Ушинским, основывалась на совершенно новых педагогических принципах: вместо преимущественного внимания к иностранным языкам — углубленное изучение родного языка, отечественных истории и географии, вместо механического вызубривания учебника — сознательное усвоение предметов, вместо рукоделий, которыми заполняли все свободное время, — содержательное чтение, развивающее интеллектуальные интересы.

Претворение в жизнь этой программы предполагало и новый состав преподавателей. Ушинский писал: «Готовящееся преобразование… тогда только может достигнуть ожидаемых результатов, когда состав преподавателей в обоих заведениях будет вполне соответствовать высокому назначению сих заведений в деле женского образования». Большинство приглашенных Ушинским учителей были молодыми людьми, но уже достаточно способными, вполне разделявшими его взгляды. Многие из них стали впоследствии известными педагогами, это — О. Ф. Миллер, В. И. Водовозов, Д. Д. Семенов, И. К. Буссе и др. По четвергам сослуживцы собирались на квартире у Ушинского. «В карты мы не играли, — вспоминал Д. Д. Семенов. — Поздних ужинов не было — Ушинский был враг всяких излишеств, — а за чашкою чая толковали и спорили о новостях тогдашней литературы, о современных государственных реформах… но больше всего говорили о „смолянских“ делах, о программах, методах, о разных педагогических вопросах и системах… На этих же четвергах читались и обсуждались статьи для „Журнала Министерства просвещения“, который при Ушинском получил исключительно педагогическую окраску».[409] Молодые преподаватели следовали новой методике. Например, учитель естествознания И. П. Пугачевский, который, по словам одной из воспитанниц, «завоевал наши сердца добрым к нам отношением и манерой преподавания, чрезвычайно вразумительной», на первый урок привез корзину цветов и трав. Отдав ее со своими пояснениями институткам, которые «стали их разглядывать, отличать мхи от трав», он рассказывал о разных растениях, и в конце урока воспитанницы «узнали о разумной связи всего живого на земле». Не успевая всего показать на уроках. Пугачевский приезжал в институт по вечерам, демонстрировал опыты в физическом кабинете с помощью самих воспитанниц. Географ Лядов рассказывал о геологических и климатических условиях разных стран и жизни их населения, передавал народные сказания и поверия. Сам Ушинский читал педагогику и дидактику в специальных классах Смольного института и Александровского училища, по отзыву коллег, настолько увлекательно, что «приводил в восторг своих взрослых слушательниц, которые его боготворили».

Результаты новой системы преподавания не замедлили сказаться.

Бывший тогда учителем в Смольном Д. Д. Семенов отмечал: «Девицы и большие, и маленькие стали учиться отлично… Так обстоятельно подействовало на восприимчивые души воспитанниц живое слово после мертвящего, схоластического преподавания. И та же институтка, которая лишь год тому назад заботилась только о своей наружности, думала о танцах, мечтала о выездах и победах… теперь полюбила и чтение, и науку, и труд».[410] Не только сама система преподавания, но и отношение новых учителей к своим ученицам производило неотразимое впечатление. Одна из смолянок вспоминала: «Появление инспектора и новых учителей, их преподавание, а также их обращение с ученицами, не начальническое, а дружеское, произвело на воспитанниц, не избалованных вниманием взрослых, такое впечатление, как будто в темном и душном помещении вдруг отворили наглухо запертые окна и впустили туда струю света и воздуха».[411] Действительно, как писал известный деятель просвещения Острогорский, «благодаря энергии и таланту одного человека в какие-нибудь три года совершенно обновилось и зажило новой жизнью огромное учебное заведение, дотоле замкнутое, рутинное».[412]

Вскоре слухи о необычных уроках в Смольном и удивительных преподавателях распространились. Всюду в Петербурге заговорили о Смольном. Некоторые чиновники и просто любопытствующие горожане стали специально приезжать в Смольный, чтобы познакомиться с постановкой учебного дела.

Однако, в то время как деятельность Ушинского начала давать плоды, она была прервана внезапно и жестоко. Новая система обучения и особенно воспитания вызвала яростное сопротивление классных дам, старых служащих и начальницы института М. П. Леонтьевой. Смолянка «старого времени», впитавшая его традиции и более 20 лет управлявшая институтом на тех же началах, Леонтьева не могла и не хотела понять смысла нововведений, отказаться от прежней системы. Приспешниками директрисы был составлен донос, в котором Ушинского обвиняли в неверии и политической неблагонадежности. Факт доноса так потряс Ушинского, что он подал прошение об освобождении его от должности инспектора, так как не мог работать в обществе людей, среди которых находились доносчики. Вместе с Ушинским ушли из Смольного и многие его единомышленники — Семенов, Водовозов, Модзалевский, Миллер, Семевский. Трудно сказать, какая участь ожидала бы опального педагога, если бы не заступничество императрицы Марии Александровны. «Ее дружба с Ушинским спасла этого замечательного педагога от участи многих талантливых людей того времени, то есть от ссылки».[413]

После отставки Ушинского инспектором классов Смольного института был назначен К. А. Тимофеев, частично сохранивший учебную программу, созданную его предшественником. Однако в области воспитания возобладали прежние принципы. Снова на первом месте стояли заботы о подготовке институток к роли жены и матери, развитии у них религиозно-нравственного чувства, преданности престолу и Отечеству, восторженного отношения к царской семье. Не последнее место занимали заботы о внешности воспитанниц.

И все же труды Д. К. Ушинского не прошли бесследно. Он создал проект коренной реформы женского образования, основными идеями которого были демократизация и уравнение женского образования по содержанию с мужским. То, что было сделано в Смольном, представляло первый и не доведенный до конца опыт реализации обширного плана. Но наряду со Смольным стал изменяться облик и других институтов.[414] По предложению Ушинского срок обучения в них был сокращен с 9 до 7 лет, полуторачасовые уроки заменены часовыми. Постепенно изживался отрыв воспитанниц от семьи. С 1864 года были разрешены отпуска институток на летние каникулы к родным. Так уничтожалась замкнутость институтского воспитания, изоляция девушек от окружающей среды, общественной жизни.

Создание женских Мариинских гимназий в еще большей степени отвечало идеям Ушинского. Один из последователей его В. П. Острогорский писал, что «образование женщин, которое дотоле было у нас только формальным и поверхностным, Ушинский сделал серьезным государственным и общественным делом».

В Петербурге в конце 50-х годов возникли кружки передовой студенческой молодежи, участницами которых становятся молодые прогрессивно настроенные женщины: М. В. Трубникова (дочь декабриста В. П. Ивашева), Н. П. Суслова, В. В. Александровская и др. Сознавая тяжелое положение малообеспеченных женщин и стремясь им помочь, они, объединившись в кружок единомышленниц, приступили к практическим действиям.

В кружок вошли: Н. А. Белозерская, М. В. Трубникова, Н. В. Стасова, А. П. Философова, В. П. Тарновская. Все они были горячими сторонницами женского движения, особенно самоотверженной и плодотворной была деятельность Философовой, Трубниковой и Стасовой. Современница писала: «Трубникова и Стасова — горячо преданы делу женского образования… Не поступаясь никогда ни достоинством своим, ни своими убеждениями, они, кроме того, обладают той мягкостью и тою обходительностью светских женщин, которые больше добьются, чем резкость и храбрость, лезущая напролом… Н. В. Стасова для общего дела не пощадит и не пожалеет ни сил своих, ни здоровья».[415]

Первым и значительным достижением кружка было создание «Общества дешевых квартир и других пособий нуждающимся жителям». На собранные средства члены общества первоначально сняли несколько квартир, которые предстояло заселить нуждающимися женщинами. Для выявления их приходилось посещать многочисленные «углы» и подвалы, где ютилась бедность. Одна из участниц «Общества» вспоминала: «Тяжелое впечатление, особенно вначале, возбуждали во мне эти сцены безотрадной нужды… Каких бывало сцен не насмотришься, чего-чего не нанюхаешься, особенно по весне, когда снег начнет таять и потекут грязные, вонючие ручьи по ужасным дворам вниз, по обтертым ступеням, ведущим к подвалу, лежащему ниже двора, до входа в который нужно добраться почти ощупью, по темным закоулкам. А что за воздух стоял в этих полутемных, освещенных одним низким окном… логовищах, с их „углами“, где росли несчастные дети, эти бледные, голодные заморыши, где догорали искалеченные нуждой старики и старухи, среди сырости, не только зеленой мозаикой покрывающей стены, но выступавшей грязной водой сквозь щели полов…».[416] Усилия членов общества не пропали даром. Вскоре снятых квартир оказалось недостаточно, и с большими усилиями стали собираться средства для аренды или покупки целого дома, который позднее удалось приобрести на Измайловском проспекте. Затем возникла идея организовать в этом доме швейные мастерские, чтобы дать возможность заработка матерям, имеющим маленьких детей, а также начальную школу для детей постарше.

Затем участницами кружка было организовано женское общество переводчиц-издательниц во главе с М. В. Трубниковой и Н. В. Стасовой. Общество призвано было обеспечить не только возможность заработка нуждающимся интеллигентным женщинам, но и дать «полезное чтение подрастающему поколению».

Большую просветительную работу вели члены кружка, возглавляемого В. В. Александровской и А. П. Блюммер. Они преподавали в Василеостровской воскресной школе. Блюммер стала одним из организаторов «Общества петербургских воскресных школ». Корсики и Глушановская преподавали в провинции.

Общественные настроения и деятельность женских кружков конца 50-х — начала 60-х годов активизировали женское движение во всей стране. Одним из проявлений этого движения стали так называемые «походы» женщин в университеты. В начале 60-х годов группа молодых девушек стала появляться на лекциях в Петербургском, Харьковском и Киевском университетах. В Медико-хирургической академии Петербурга женщины не только посещали лекции, но и работали в лабораториях.

Однако когда стал вопрос о допуске женщин к университетским экзаменам, то министерство просвещения предложило высказаться советам университетов и комиссии по подготовке университетского устава. Мнения разделились. Члены советов Петербургского, Киевского, Казанского и Харьковского университетов высказались за разрешение женщинам посещать лекции и сдавать экзамены. Члены советов Московского и Дерптского университетов, а также комиссии по подготовке устава — против. Однако последовавшие события — разгром революционной организации «Земля и Воля», арест Н. Г. Чернышевского, Н. А. Серно-Соловьевича, Д. И. Писарева; затем запрещение демократических журналов «Современник» и «Русское слово», закрытие воскресных школ, ужесточение цензуры резко изменили позицию министерства. Было запрещено допущение женщин не только в университетские аудитории, но и в Медико-хирургическую академию. Консервативная пресса открыто называла стремление женщин получить высшее образование «дамским капризом» или даже проявлением «развратности их натур».

В действительности же, стремление получить высшее образование и специальность, которая стала бы целью жизни и материально обеспечила существование, было настолько сильным, что «сотни русских женщин, — по свидетельству Н. В. Стасовой, — ежегодно направлялись за границу в поисках высшего образования. Туда отправлялись лица со средствами и без средств, получившие полное среднее образование и недоучившиеся, семейные и бессемейные, с согласия мужей и родных и тайком, как беглянки. Это бегство за границу вывело кое-кого из бежавших на торную дорогу; дало им высшее образование и обеспечило- за ними право на самостоятельное безбедное существование интеллигентным трудом. Но масса устремившихся за границу женщин, бесспорно выдающаяся по уму, характеру и силе воли, не попали на торную дорогу высшего образования и погибли под бременем обстоятельств».[417]

Ликвидировать «женский вопрос» было уже невозможно. Статьи в защиту образования женщин публиковались на страницах «Отечественных записок» и «Дела». Появился и специальный женский журнал — «Женский вестник», сотрудниками которого стали видные публицисты и общественные деятели: В. Н. Слепцов, П. Н. Ткачев, Г. И. Успенский, А. К. Шиллер-Михайлов, а также участница женского движения, врач и переводчица Е. И. Конради. Большой общественный резонанс вызвали статьи В. А. Слепцова «Женское дело» и П. Н. Ткачева. «…Тут общими силами, — вспоминала Н. В. Стасова, — додумываемся мы до мысли создать женский университет. У всех явилась невообразимая энергия».[418]

Наряду с этим в министерство просвещения были поданы ходатайства женщин Петербурга (400 подписей), Смоленска (63 подписи), Москвы, Тифлиса, Киева, Екатеринослава, Керчи (всего 500 подписей) о предоставлении женщинам права получать высшее образование.

В 1867 году на съезде естествоиспытателей в Петербурге Е. И. Конради огласила записку о необходимости устройства высших женских курсов по историко-филологическим и физико-математическим наукам. Съезд одобрил записку, но от ходатайства перед министром отказался. Тогда аналогичное прошение было подано ректору Санкт-Петербургского университета профессору Кесслеру, который передал его на рассмотрение ученого совета. Ректор и профессора — члены совета выразили полное сочувствие и готовность к разработке проекта, но просьбу об открытии курсов при университете отклонили. Стало очевидным, что решение вопроса зависело от министра. В 1868 году активистки женского движения Н. В. Стасова, А. П. Философова, Е. И. Воронина и профессор Петербургского университета А. Н. Бекетов отправились с ходатайством к министру просвещения графу Д. Толстому. «Разговор, — писала позднее Н. В. Стасова, — был довольно странный. Министр указал на отсутствие средств и на то, что женщине этого не надо, она „выйдет замуж и все науки в сторону“. Ему показали подписи под запиской: „Да это все бараны! Вы запевалы, а им все равно, на что и куда идти — новость, вот и все“».[419] Однако полностью игнорировать общественную инициативу представлялось неудобным. В какой-то степени компромиссным было позволение министерства открыть в Петербурге в здании мужской гимназии у Аларчина моста на Фонтанке педагогические курсы, где преподавались русский язык, математика, физика, химия, ботаника, зоология, физическая география и педагогика. А в 1872 году также в Петербурге была разрешена деятельность женских врачебных курсов (на звание акушерок с правом самостоятельной акушерской и гинекологической практики). Проект создания их был в 1869 году разработан военным министром Д. А. Милютиным, а на учреждение курсов средства в размере 50 тыс. руб. были пожертвованы дочерью полковника Родственного. В 1876–1877 годах эти медицинские курсы из Медико-хирургической академии были переведены в Николаевский госпиталь. Одновременно г-жа Родственная снова внесла на их содержание 50 тыс. руб. По окончании курсов женщины получали диплом «ученой акушерки» и право занимать места в городских и земских медицинских учреждениях. В частности, выпускницы этих курсов стали работать в Петербурге — Надеждинском, Мариинском и Рождественском родовспомогательных заведениях, в Москве — при родовспомогательном отделении Воспитательного дома, в Казани и Киеве — при университетских клиниках, а в Витебске и Саратове — в городских больницах.

Однако сокращенная программа подобных курсов и ограниченные возможности, которые достигались по их окончании, не могли удовлетворить большинство женщин, мечтавших серьезно заняться медициной. Единственный выход виделся в поступлении в какой-либо из европейских университетов. И действительно, с конца 60-х годов вереницы русских девушек с великими трудностями покидали родину и уезжали учиться, главным образом, в Швейцарию. К началу 70-х годов это движение значительно возросло. Если в 1868 году в Цюрихском университете обучалось 4 русских студентки, то в 1869 году — 10, в 1872 году — 54, а в 1873 году ~ 104. Кроме того, русские женщины учились в Берлине, Париже, Кенигсберге. Некоторые из получивших высшее образование за границей стали видными учеными, докторами наук: в области медицины — Н. П. Суслова, В. А. Кашеварова, химии — О. В. Лермонтова, математики — С. В. Ковалевская, зоологии — С. М. Переяславцева, права — А. М. Евреинова. Но нередко наряду с научными занятиями молодые русские женщины сближались со своими соотечественниками — политическими эмигрантами и принимали участие в революционном движении. Так, например, в Цюрихе русские студентки стали участницами Русской секции I Интернационала.

В связи с этим в апреле 1876 года было принято «Положение», по которому министерству просвещения предоставлялось право учреждать в университетских городах высшие женские курсы. Они создавались как частные учебные заведения и подчинялись надзору администрации соответствующего учебного округа. Женщинам, закончившим курсы, никаких прав не предоставлялось.

Вскоре после опубликования «Положения» в министерство было подано прошение об открытии высших женских курсов в Петербурге. К прошению прилагался учебный план, составленный профессорами Петербургского университета. Прошение было подписано ректором университета профессором А. Н. Бекетовым, профессорами А. П. Боровиковским, А. Я. Гердом, А. Н. Страннолюбским, а также Н. В. Стасовой, О. П. Рукавишниковой, С. В. Ковалевской. В. П. Тарновской, О. А. Мордвиновой и др. В данном министром просвещения согласии на открытие курсов указывалось, что они могут быть созданы только как частное учебное заведение. Через две недели последовало письмо министру просвещения профессора Петербургского университета К. Н. Бестужева-Рюмина, в котором он выразил готовность взять на себя учреждение курсов.

Однако хождение бумаг по инстанциям, финансовые и хозяйственные хлопоты заняли много времени, и только 20 сентября 1878 года состоялось открытие Высших женских курсов, получавших вскоре неофициальное название «Бестужевских». Они состояли из трех отделений: словесно-исторического, физико-математического и специально-математического. Разместились курсы первоначально в здании 5-й женской гимназии на Васильевском острове, начальницу которой А. П. Философова буквально «умолила» предоставить помещение курсам в свободные вечерние часы. Однако постоянно вести занятия по вечерам было очень неудобно, и вскоре была снята половина частного дома (Е. А. Боткиной). Помещение потребовало ремонта, средства которой вместе с платой за аренду составили значительную сумму. Так, аренду надо было платить 8000 руб. в год, переделки стоили 1152 руб., меблировка — 3000 руб., плата при слуге — 500 руб.[420]

Итак, главной трудностью в деятельности курсов после различных бюрократических препон стал недостаток средств. Еще задолго до официального открытия курсов, когда вопрос о создании их обсуждался на квартире М. В. Трубниковой в присутствии многочисленных (43) профессоров университета и Медико-хирургической академии, Д. И. Менделеев обратил внимание присутствующих на финансовый вопрос: «я становлюсь с самого начала на практическую почву, то есть поднимаю вопрос о деньгах». Тогда было решено, что источником доходов станет плата за обучение — 50 руб. в год. Профессора изъявили желание первый год читать лекции бесплатно.

Но скоро стало ясно, что расходы будут во много раз превышать поступления от платы курсисток. Предстояло оплачивать аренду помещения и ремонт в нем, покупку мебели, жалование обслуживающему персоналу — сторожу, уборщицам, горничной, швейцару (гардеробщику) и т. п. Источником дополнительных средств могли стать только добровольные пожертвования. По предложению А. П. Философовой было организовано «Общество для достижения средств высшим женским курсам». Председателем его был избран ректор Петербургского университета профессор А. Н. Бекетов. «Надо отдать справедливость А. Н. Бекетову, — писала впоследствии Н. В. Стасова, — что во время устройства курсов и потом, в протяжении всего времени их существования, он всегда был их самым сильным соревнователем, сотрудником и помощником нашим во всех делах, несмотря на массу дел по университету во время его ректорства и забот об огромной его семье, которая содержалась единственно его трудом».[421]

В течение всего существования курсов «Общество» доставляло необходимые средства. Постоянные пожертвования вносили в фонд курсов профессора, читавшие на них, — Менделеев, Бутлеров, Сеченов, Овсянников, Буоргман и др. Неоднократные пожертвования делала О. Н. Рукавишникова (6000 р. на химическую лабораторию); в течение 1879–1882 годов барон О. И. Гинцбург — крупный финансист — вносил ежегодно по 1000 руб.

Значительным источником доходов были благотворительные вечера и концерты, которые организовывали члены «Общества». Так, например, гулянье в Павловске в 1879 году, которое очень удачно устроила в пользу курсов О. Н. Рукавишникова, дало «чистого дохода» 2000 руб.

В начале 80-х годов городская управа Петербурга оказала денежную помощь в размере 12 000 руб., для покупки земельного участка и строительства дома. «Суммы, собравшиеся в нашем комитете на постройку дома, — вспоминала Н. В. Стасова, — стекались со всех концов империи: с берегов Амура, из Восточной и Западной Сибири, из Средней Азии, с Кавказа, из всех почти европейских губерний и даже от русских, живущих в Пекине».[422] Всего было собрано около 200 000 руб.

К 1883 году было закончено строительство специального дома для Бестужевских курсов (10 линия Васильевского острова, д. 33).

Как велика была заинтересованность русского общества в этом первом женском университете, показывают отчеты «Общества». Собранные в течение 1885–1866 годов деньги не только помогли покрыть расходы на постройку знания, но дали возможность приобрести необходимое оборудование для лабораторий и кабинетов и обустроить библиотеку в 5000 томов.

Взносы за обучение хотя и пополняли систематически казну курсов, но были недостаточны для покрытия всех нужд, тем более что многие, особенно иногородние курсистки часто не имели возможности своевременно оплатить лекции. В исторической записке «Общества для доставления средств высшим женским курсам» отмечалось: «Число совершенно неимущих девушек очень велико… Нередко приезжие из провинции, уплатив 50 руб. за полугодие, остаются с несколькими рублями в кармане. У многих слушательниц нет ни теплого платья, ни крепкой обуви, о том, чтобы покупать себе необходимые книги, нечего и думать, и вот начинаются лихорадочные поиски заработка. В газетах появляются объявления о слушательницах, дающих уроки, о переводчицах, корректоршах, счетчицах… Чуть открывается какая-нибудь возможность заработать хоть несколько рублей, не бросая курсов, слушательницы спешат ею воспользоваться. Многие слушательницы, работая по 12–14 часов в сутки (утром — на курсах, вечером — на каких-либо заработках), устраивают себе более сносное существование, но есть и такие, которые, несмотря на все старания, не могут получить никакой работы».[423]

Поскольку курсистки не получали ни казенных, ни частных стипендий, а возможности приработка были редки, уже в первое учебное полугодие в «Общество…» стали поступать просьбы об отсрочке платы за обучение. Но поскольку для этого необходимо было получить разрешение министерства просвещения, то далеко не все просьбы удовлетворялись.

Н. В. Стасова приводит следующие суммы взносов за лекции: в 1878/79 учебном году — 31 998 руб., в 1879/80 учебном году — 34 185 руб., в 1882/83 учебном году — 39 915 руб. (Стасова Н. В. Воспоминания и очерки… С. 329).

Таким образом, помощь неимущим слушательницам стала неотложной задачей администрации курсов. Однако первые годы, когда капитал курсов весь уходил на организацию учебного процесса и оплату помещения, такие возможности были минимальными. Только в 1886 году «Общество» смогло помогать бестужевкам. Были учреждены стипендии на частные пожертвования: имени А. Н. Бекетова, Н. В. Стасовой, С. В. Ковалевской, А. П. Философовой. Петербургская городская дума внесла капитал на 12 стипендий: им. К. Д. Ушинского, А. С. Пушкина, Я. К. Грота, М. М. Стасюлевича и др. Вообще помощь, оказываемая курсам множеством людей, носила самые разнообразные формы. Кроме пожертвований деньгами, многие отдавали курсам свое время и труд; книгопродавцы и писатели жертвовали книги, фабриканты и торговцы — свои произведения и товары, художники — картины, женщины — деньги, золотые и бриллиантовые уборы, при постройке дома архитекторы и различные техники оказывали с полнейшим бескорыстием самые существенные услуги.

Наряду с общественной помощью бестужевки самостоятельно пытались облегчить себе условия жизни и учебы. На курсах возникли многочисленные общественные организации, преимущественно экономического характера — кассы взаимопомощи, бюро труда, землячества. Будучи первоначально просто товарищескими объединениями жительниц одной местности или девушек одной национальности, землячества затем сосредоточили свою деятельность на оказании материальной помощи или моральной поддержки одиноким девушкам. Кассы землячеств пополнялись за счет членских взносов, а также организуемых ими концертов, лекций, литературно-музыкальных вечеров. В разные годы количество землячеств колебалось от 30 до 50.

Значительной помощью приезжим малоимущим курсисткам стало создание в начале 80-х годов при курсах интерната. «Интернат, — писала одна из слушательниц, — представляет собой большую гостиницу, устроенную просто и удобно, по всем правилам гигиены; везде чистота; нарядные горничные снуют по коридору».[424] Интернатом была организована товарищеская курсовая столовая.

Организация учебно-методической работы курсов соответствовала учебным планам университетов. Большое внимание уделялось практическим занятиям и семинарам по читаемым дисциплинам. Так, под руководством профессора И. И. Гревса слушательницы занимались изучением исторических монографий. Известный литературовед профессор Н. К. Пиксанов, не ограничиваясь на семинарах подготовкой и обсуждением рефератов, давал возможность слушательницам применять знания на практике, привлекал их к составлению энциклопедического словаря и библиографического пособия по истории русской литературы, помогал публикации лучших работ. Им был создан Тургеневский кружок, участницы которого занимались изучением неизданной переписки Тургенева, воспоминаний о нем.

Наука бестужевкам доставалась путем огромных усилий, а иногда жертв. Как писала одна из участниц «женского движения» М. К. Цебрикова в журнале «Друг женщин»: «Высшее образование получается многими ценой дорогих жертв. Это сырые и холодные углы, где набиваются по 3–4 слушательницы; нередко одна постель на троих, которой пользуются по очереди; это в трескучий мороз плед поверх пальто, подбитого ветерком; это обеды в грошовых кухмистерских, а зачастую колбаса с черствым хлебом и чаем; это бессонные ночи над оплачиваемой грошами перепиской вместо отдыха».[425]

И, тем не менее, каждый год педагогический совет Бестужевских курсов отмечал лучшие работы курсисток. Так в 1882/83 учебном году были отмечены работы: Давыдовой — по химии, Сердобинской и Шифф — по математике, Александровой — по русской истории. В 1884/85 учебном году признаны особо выдающимися работы Сиряцкой, Пегерсон, Балабановой, Голубковой, Ефрон и Чайчинской.

Курсы жили полнокровной жизнью. Постоянно устраивались литературно-музыкальные вечера, публичные лекции; по воскресеньям организовывались экскурсии в музеи и пригороды Петербурга. Активно участвовали курсистки и в общественной жизни страны.

Весной 1886 года указом министра народного просвещения был запрещен прием на курсы, которые в условиях нарастающего студенческого движения были признаны «безусловно вредными». Особое совещание, проходившее под руководством министра народного просвещения И. Д. Делянова, постановило прекратить деятельность курсов, «пока не будет выработан устав, программы и правила предполагаемого высшего женского учебного заведения». На совещании было признано необходимым вообще «пресечь скопление в больших городах молодых девиц, ищущих не столько знания, сколько превратно понимаемой ими свободы».[426]

Разработка устава и программы курсов была поручена специальной комиссии при министерстве просвещения под председательством М. С. Волконского. Прежде всего, в комиссию были затребованы сведения от администрации курсов о том, сколько слушательниц обладают достаточными для «собственного содержания» средствами, а также об участницах политических демонстраций и бестужевках, находящихся под надзором полиции. После рассмотрения этих материалов комиссия пришла к выводу, что открытие курсов «следует признать роковой случайностью».

Тогда в комиссию Волконского были поданы ходатайства педагогического совета Бестужевских курсов, ряда профессоров Петербургского университета и членов «Общества для доставления средств высшим женским курсам». Эти обращения получили значительный общественный резонанс, вызвавший еще ряд петиций. Рост общественного недовольства побудил правительство в 1889 году возобновить прием на курсы, однако на иных условиях. Согласно новому «Временному положению» курсы, оставаясь частным учебным заведением, не давали никаких прав ни преподавателям, ни окончившим его слушательницам; директор курсов назначался и оплачивался министерством просвещения. Прежний директор профессор А. Н. Бекетов уволен, отстранена от работы на курсах и Н. В. Стасова.

По «Положению» вся деятельность курсов контролировалась министерством. Хозяйственной частью курсов стал заведовать попечительский совет, члены которого назначались министерством. Ежегодный прием был определен в 150 человек, плата за обучение была увеличена в 2 раза — до 100 руб. за полугодие, за проживание в интернате до 300 руб. за 10 месяцев.

Но, несмотря на это, количество бестужевок все возрастало. В 1889/90 учебном году их было 144, в 1890/91 — 136, 1891/92 — 236, в 1895/96 — 695.[427] Так велика была потребность в высшем женском образовании. К сожалению, вопрос о высшем образовании для женщин оставался нерешенным. Те немногочисленные высшие женские курсы, которые существовали в России в XIX веке (кроме Бестужевских — Лубянские и курсы Герье в Москве, высшие женские курсы в Киеве и Казани), не могли удовлетворить растущей потребности. Кроме того, эти курсы, будучи согласно Положениям 1876 и 1889 годов частными учебными заведениями, не могли дать окончившим их права поступления на государственную службу.

Развитие буржуазных отношений в России во второй половине XIX века, распространение просвещения, прогресс отечественной науки оказали непосредственное и сильное влияние на положение русской печати и издательского дела. Общественное движение начала 60-х годов побудило правительство приступить к пересмотру цензурного устава, что также должно было содействовать развитию книгопечатания.

В 1862 году было упразднено Главное цензурное управление, функции его были переданы одному из ведомств министерства внутренних дел, преобразованному в Главное управление по делам печати.

В 1865 году был издан новый цензурный устав, несколько облегчивший издательскую деятельность. По новому уставу освобождалась от предварительной цензуры столичная периодическая печать и русские оригинальные сочинения объемом менее 10 печатных листов (переводы с иностранных языков — до 20 печатных листов). Цензура для этих изданий оставалась в виде карательных мер, то есть предоставленного министру внутренних дел права делать «предупреждения» тому или иному органу за не соответствующее правительственным установкам направление статей. После третьего предупреждения издание прекращалось на б месяцев или закрывалось.

Что касается провинциальной печати, то для нее сохранялась предварительная цензура. Продолжали по-прежнему действовать цензуры духовная, иностранная и театральная.

В 70-х и 80-х годах был принят ряд постановлений, расширяющих прерогативы цензуры. Так, в 1882 году особое совещание из четырех министров получило право прекращать издание любого органа печати в случае нежелательного его направления.

Но несмотря на ограничительные цензурные правила и другие затруднения русское книгоиздательство переживало во второй половине XIX века процесс поступательного развития. За 12 лет с 1861 по 1873 год ежегодная книжная продукция выросла с 1773 названий до 5451. При этом лидирующее место в этом отношении занимал Петербург. Там в 60-х годах выходило 63 % книг, напечатанных в столичных городах. В 70-х годах в Петербурге насчитывалось 74 типографии. Крупнейшими из них были Н. Эттингера, М. Вольфа, Р. Голике, И. Огрызко и товарищества «Общественная польза», в Москве — типографии И. Кушнерева, И. Сытина, А. Мамонтова, А. Левенсона.

Постепенно изменялась и тематика выпускаемых книг. Наряду с учебниками, книгами религиозного содержания и легкой беллетристикой в 60–70-х годах пользуется популярностью социально-экономическая и естественнонаучная литература. Толстые журналы прогрессивного характера публикуют статьи К. Д. Ушинского, Н. И. Костомарова, Н. И. Пирогова, Д. И. Менделеева. В это же время появляются переводы сочинений Ч. Дарвина, Т. Гексли, К. Фохта, Я. Молешота и других европейских ученых. С середины 70-х годов интерес к естественным наукам ослабел, но возросло количество книг по гуманитарным наукам. В 80-е годы XIX века продолжался интенсивный рост книжной продукции: если в 1887 году было издано 7366 названий, то в 1895 году — 11 548.[428] Значительно увеличились и книжные тиражи. Главными центрами книгоиздания по-прежнему оставались Петербург и Москва, но наряду с ними стали возникать издательства и в провинциальных городах, таких как Смоленск, Пенза, Владимир и др. Здесь значительное внимание уделялось книгам по истории края, этнографии, археологии.

Рост книгоиздания естественно повлек за собой и увеличение книжных магазинов, распространение книжной торговли. В 1883 году в России существовало 1377 магазинов, а в 1893 году — 1795.[429] Причем наряду со столичными и крупными губернскими городами Центральной России книготорговля проникала и в более отдаленные районы, успешно развивалась на Урале, в Сибири.

Вовлечение провинциальных и в том числе сельскохозяйственных регионов в культурный процесс и приобщение к просвещению новых социальных слоев стали причиной не только заметного повышения читательского интереса к печати, но и изменений в тематике востребуемых книг. П. Н. Милюков приводит следующие характерные данные о видах литературы, вышедшей в 1895 году: первенствующее место принадлежало духовной литературе, выпущенной в размере 5,4 млн экземпляров; затем шли дешевые и лубочные издания — 4,7 млн экз.; справочные издания и календари составляли 7 млн экз. и, наконец, 1,7–2,6 млн экз. удовлетворяли потребность в художественной и научной литературе. Таким образом, распространению так называемой народной книги сопутствует снижение тиражей научной и художественной литературы. «Если народные книги, — заключал автор, — печатаются в 30–50 тыс. экз., беллетристика в 10–15 тыс., то научные книги имеют тираж самое большее 5–6 тыс. экз.».[430] Другой характерной чертой книжного дела во второй половине XIX века было появление крупных капиталистических издательских фирм, в основной массе чисто коммерческого характера, но в то же время вносивших большой вклад в развитие культурной жизни страны. Деятельность их заслуживает внимания и уважения потомков.

Одной из таких фирм стало издательство М. О. Вольфа. Маврикий Осипович Вольф — первый книжный миллионер в России, поляк по происхождению, был хорошо образованным человеком, с детства увлекавшимся книжным делом. Юношей он прошел серьезную практику, работая учеником в крупных книготорговых фирмах Германии и Франции. В 1850 году, переехав в Петербург, поступил приказчиком в известный книжный магазин Исакова, а затем завел собственное книжное дело. Издательская деятельность Вольфа носила универсальный характер, им издавалось все, на что был спрос. Так, в 60-е годы, когда большой популярностью пользовались естественные науки, он опубликовал «Учение о происхождении видов» Ч. Дарвина, «Историю свечи» английского физика М. Фарадея и др. В 70–80-е годы издательство выпустило немало книг по философии, истории, социологии, среди них — «История французской революции» А. Тьера, «История цивилизации в Англии» Г. Т. Бокля и др. Большой популярностью пользовалась созданная Вольфом серия «Библиотека знаменитых писателей», куда вошли произведения А. Ф. Писемского, А. Мельникова-Печерского, И. И. Лажечникова, Н. И. Гнедича, П. Д. Боборыкина, М. Н. Загоскина, В. И. Даля. Значительной отраслью издательского дела Вольфа стала и детская литература. Им было выпущено огромное количество книг для детей: серии «Золотая библиотека», «Зеленая библиотека», «Розовая библиотека», «Русская библиотека», «Нравственные романы для юношества», «Библиотека юного читателя». В большинстве книги эти, типа подарочных, были в роскошных сверкавших золотом переплетах, обильно иллюстрированные. В них входили и такие классические сочинения для детей, как «Робинзон Крузо», «Приключения Гулливера», «Сказки 1001 ночи», а также весьма тогда модные, но уступающие в художественном отношении сентиментальные повести Л. Чарской, произведения Г. Эмара, Ф. Г. Бернетта. Для детей младшего возраста издавались забавные «Степка-растрепка», «Маша-разиня» и др. В 1876 году издательство начало выпускать журнал для подростков «Задушевное слово».

В 1877 году Вольф предпринял издание исключительного по тем временам труда «Живописная Россия». По мысли его оно должно было представлять всестороннее описание России, широко иллюстрированное, с подробной характеристикой «экономического, земельного, племенного и бытового значения» страны. В издании приняли участие виднейшие ученые, писатели и художники. Главным редактором стал известный географ и путешественник П. П. Семенов-Тян-Шанский. Роскошно оформленное в 20 книгах издание было завершено к 1900 году.

В издании Вольфа выходили и многочисленные подарочные, роскошно оформленные книги: «Фауст» Гете, «Божественная комедия» Данте и другие.

Отличаясь феноменальной работоспособностью, руководитель издательства целый день проводил или в своем книжном магазине, где сам и продавал книги, и вел переговоры с другими книгопродавцами, беседовал с авторами, делал заказы, или в своей типографии, где наблюдал за работой наборщиков, проверял счета, просматривал печатаемые листы.

Часто бывавший в магазине Вольфа и наблюдавший его кипучую деятельность Вл. Головин — переводчик шведских и финских поэтов, описал это в следующих непритязательных строках: «Томит ли голод. Жара иль холод, Гремит ли гром. Царит ли тишь — Ты на посту своем стоишь… Цензуры ропот, Народный шепот. Застой в делах — все нипочем — Ты тут, ты на посту своем! Стоишь, спокоен. Как вождь и воин, И в ход пускаешь, что ни миг, За горкой горку новых книг».

Со временем магазин Вольфа стал местом постоянного сбора литераторов — почти клубом, как прозвали его завсегдатаи. Вот как описывает его один из посетителей:

«Большинство петербургских литераторов частенько заходило в книжный магазин Вольфа побеседовать с Маврикием Осиповичем, узнать о новостях литературного мира за границей, осведомиться об успехе тех или иных книг или просто потолковать с опытным старым книгоиздателем… Постепенно эти посещения литераторов приняли характер целых сборищ. Многие из писателей назначали друг другу свидания у Вольфа, многие тут же вели длинные споры по литературным вопросам, и мало-помалу книжный магазин Вольфа превратился как бы в литературный центр Петербурга».[431] Частыми посетителями были И. А. Гончаров, Д. В. Григорович, С. В. Максимов, Д. Д. Минаев, Н. С. Лесков, а также поэты Майков, Полонский, Плещеев.

После смерти М. О. Вольфа в 1883 году издательство перешло к наследникам, и деятельность его продолжалась до 1917 года.

В 70-е годы в Петербурге возникло и другое крупнейшее книгоиздательство Адольфа Федоровича Маркса.

Будучи приказчиком в магазине Вольфа, он задался мыслью создать семейный иллюстрированный журнал по образцу немецких. С этой целью он начал тщательно изучать характер существовавших тогда или прекративших существование иллюстрированных журналов; на последние деньги скупал их отдельные номера, старался сблизиться с русскими клиентами своего хозяина, узнать их литературные вкусы, познакомиться с писателями. Увлеченный идеей собственного журнала, он ушел от Вольфа и, убедив нескольких знакомых немцев-ремесленников образовать товарищество на паях, начал собственное дело.

В январе 1870 года издательство Маркса выпустило первый номер иллюстрированного журнала, получившего название «Нива». «Постепенно маленький невзрачный журнал, — вспоминал старый книжник, — издательство которого ютилось сначала на углу Малой Конюшенной и Невского, а затем в крошечной квартирке на Морской улице, — превратилось в крупное издательское дело с собственной типографией, литографией, с сотнями тысяч подписчиков».[432] Маркс привлек к участию в журнале ряд видных писателей — Н. С. Лескова, Д. В. Григоровича, Л. Н. Толстого. В «Ниве» помещались многочисленные репродукции с картин русских и западноевропейских художников. С 1891 года подписная цена на журнал была повышена, но зато в качестве премий по подписке стали даваться разнообразные литературные приложения, большей частью в виде собраний сочинений каких-либо известных писателей — Тургенева, Гончарова, Гоголя, Достоевского, Григоровича, Шеллер-Михайлова, Лескова, Писемского, Мельникова-Печерского, Жуковского, Фета, а также исторические романы. Затем стали прилагаться сочинения западноевропейских писателей — Мольера, Гейне, Метерлинка, Уайльда. Подобные приложения давали возможность провинциальным читателям собирать произведения любимых писателей. К 90-м годам число подписчиков «Нивы» достигло небывалой величины в 200 000 человек. Современники шутили, что успех издательской деятельности Маркса основан на трех китах: на премиях, исторических романах Соловьева, которые читались запоем средней публикой, и умении издателя выбирать доступный для широкого круга иллюстративный и литературный материал.

Кроме журнала, Маркс издавал много научной и художественной литературы — научно-популярные работы по зоологии, ботанике, геологии, географические карты и атласы. В издании Маркса выходили и собрания сочинений Н. В. Гоголя, И. А. Гончарова, А. П. Чехова. В своей издательской деятельности А. Ф. Маркс руководствовался прежде всего коммерческими соображениями. Эта предпринимательская черта сказалась и в приобретении им прав на издание сочинений писателей, в том числе А. П. Чехова. По совету Л. Н. Толстого, знавшего о материальных затруднениях молодого писателя, Антон Павлович решился начать издание собрания своих сочинений и обратился с этим предложением к Марксу. В 1898 году издатель приобрел право литературной собственности на все сочинения Чехова за 75 000 рублей. Позже далекий от финансовых расчетов писатель понял, что по существу был ограблен издателем. И хотя в письмах к друзьям называл Маркса «хищным тигром» и «канальским немцем», но расторгнуть сделку отказался. Умирая, Маркс оставил миллионное дело, дома, типографии и «громкое имя»; всем этим, — по словам современника, — он был обязан себе, своей энергии, своему издательскому дарованию, коммерческой сметке и тем знаниям, которые он приобрел в ходе работы.

Из петербургских издателей-просветителей наибольшую известность приобрел Флорентий Федорович Павленков. Сын небогатых родителей-дворян, он закончил Михайловское артиллерийское училище, но недолго находился на военной службе. Выйдя в отставку, решил посвятить себя издательской просветительной деятельности. Человек передовых, демократических воззрений, он предполагал прежде всего способствовать распространению произведений писателей прогрессивного направления, среди которых им особо был почитаем Д. И. Писарев.

В 1866 году Павленков начал издание сочинений этого писателя, но после появления второго тома на издание был наложен арест, а издатель был привлечен к судебной ответственности.

В 1868 году, когда в результате несчастного случая погиб любимый писатель Павленкова, он принял активное участие в организации похорон Писарева. Похоронная процессия превратилась в мощную демонстрацию, и на кладбище, несмотря на предварительное запрещение властей, произносились речи политического содержания. В результате участники стихийной гражданской панихиды были разогнаны полицией, которая всю ответственность за происшедшее возложила на устроителя похорон. Павленков был арестован, судим и после 10-месячного заключения в Петропавловской крепости сослан в Вятку. Но и здесь энергичный издатель продолжал свою деятельность. Осмотревшись и завязав связи с местной интеллигенцией и ссыльными, он подготовил альманах под названием «Вятская незабудка». В него вошли очерки, посвященные местным административным порядкам, с острой критикой своеволия и невежества вятских чиновников. Сборник был запрещен цензурой, а Павленкову после нового судебного процесса продлен срок ссылки.

В Вятке же Павленков составил и издал «Наглядную азбуку», по которой благодаря наглядным рисункам можно было научиться читать без помощи учителя.

В 1877 году, вернувшись в Петербург, Павленков снова обратился к любимому делу, начав издавать главным образом научно-популярную литературу. Но и на этот раз издательская деятельность его была прервана — по подозрению в причастности к «Земле и Воле» он был судим и сослан в Тобольскую губернию.

По возвращении в 1880 году из ссылки в Петербург Павленков снова создал издательство и начал выпускать книги для народа — учебники начальных школ, научно-популярные издания и беллетристику. В конце 90-х годов в его издательстве вышла «Научно-популярная библиотека для народа», состоящая из ряда серий, посвященных отдельным разделам физики, биологии, химии и других естественных дисциплин. Выпущенная небольшими книжечками ценою в 40 коп., она пользовалась большим спросом.

Наряду с научно-популярной литературой Павленков предпринял дешевые издания сочинений видных русских писателей — Белинского, Глеба Успенского, Решетникова, а также Пушкина и Лермонтова.

Особую известность приобрела созданная Павленковым биографическая серия «Жизнь замечательных людей». В нее вошли около 200 жизнеописаний знаменитых писателей, ученых, художников, прогрессивных политических деятелей. Серия состояла из небольших книжек с портретом данного лица стоимостью в 25 коп. Одним из выдающихся изданий Павленкова стал «Энциклопедический словарь», к участию в котором был привлечен ряд известных специалистов. Словарь содержал большое количество слов с кратким и точным их объяснением, многие статьи сопровождались иллюстрациями. Информационное значение его было настолько значительным, что словарь выдержал 7 переизданий.

Человек глубоко прогрессивных воззрений, Павленков сочетал в своей деятельности энергию и деловитость с бескорыстным служением делу народного просвещения. Свое значительное состояние он завещал на создание бесплатных сельских читален. И на эти деньги были открыты более 2000 деревенских библиотек.

Другой крупнейшей издательской фирмой не только Петербурга, но и России была фирма Алексея Сергеевича Суворина (1834–1912), широко известного издателя, публициста, владельца одной из наиболее популярных газет «Новое время».

Суворин был своеобразной и яркой личностью. Будущий «Наполеон газетного дела» родился в очень бедной семье, окончил военное училище, но отказался от военной службы и учительствовал в гимназии г. Боброва Воронежской губернии. Одновременно он начал выступать в печати с корреспонденциями из провинциального быта. В 1866 году он написал книгу «Всякие. Очерки современной жизни» и опубликовал ее в издательстве Н. Л. Тиблена, близкого революционно-демократическим кругам. В очерках содержалось описание гражданской казни Н. Г. Чернышевского и явно ощущалось сочувствие автора к последнему. Книга была конфискована, а Суворин арестован.

В начале 1870-х годов Суворин активно сотрудничал в либеральных «Санкт-Петербургских ведомостях», выступая с популярными обозрениями «Недельные очерки и картинки». Скопив небольшую сумму, Суворин в 1876 году купил газету «Новое время», основанную еще в 60-х годах, но не приносившую издателю дохода. Новый владелец привлек в газету способных сотрудников, и она стала вызывать интерес у публики. Вскоре Суворин смог купить и типографию. Постепенно издатель оборудовал свое «газетное дело» новейшими ротационными машинами, завел фотоцинкографию, что дало возможность помещать в газете иллюстрации, открыл при типографии школу для типографских учеников. Для разросшегося предприятия Сувориным был выстроен новый дом в Эртелевом переулке (ул. Чехова, 6). К концу XIX века типография Суворина сделалась одной из лучших в России.

Собственная типография позволила Суворину развить активную книгоиздательскую деятельность. В 80-х годах он приступил к изданию серии «Дешевая библиотека», куда входили произведения русских писателей конца XVIII — первой половины XIX века, а позднее — западноевропейских и античных авторов. Книжечки «Дешевой библиотеки» были небольшого формата в твердых коленкоровых или картонных ярких обложках, и стоили они очень дешево — от 10 до 30 коп. Серия, напечатанная большим тиражом, пользовалась огромным успехом. Так, изданное в серии «Дешевой библиотеки» собрание сочинений Пушкина в десяти «карманного» формата томиках (при тираже в 100 000 экземпляров) разошлось буквально в несколько дней.

Позднее Суворин издавал и другие серии — «Научная библиотека», «Новая библиотека».

Кроме серии «Дешевых библиотек» Суворин издавал исторические воспоминания, в частности сочинения Олеария «Описание путешествия в Московию», Дж. Флетчера «О государстве русском» и др., а также подарочные издания по искусству— «Дрезденская галерея», «Лондонская галерея», «Императорский Эрмитаж». Огромную популярность имели справочные суворинские издания — «Вся Россия», «Вся Москва», «Весь Петербург».

К 90-м годам XIX века издательство Суворина стало крупнейшей капиталистической фирмой. В начале XX века он создал «Контрагентство печати» — организацию, занимавшуюся сбором информации и распространением других печатных изданий по всей России. Организовав собственную книготорговлю, в начале XX века. Суворин владел шестью крупными магазинами в Петербурге, Москве, Харькове, Одессе, Саратове, Ростове-на-Дону. В Петербурге большой книжный магазин Суворина помещался на Невском пр., 40. Кроме того, ему удалось получить разрешение министерства путей сообщения на устройство газетных и книжных киосков на железнодорожных станциях, где продавалась продукция его издательства.

Так бывший провинциальный бедняк-учитель и журналист закончил свой жизненный путь миллионером, руководителем крупнейшего книжного дела. После смерти Суворина в 1912 году на основе его предприятий было создано акционерное общество «Новое время», которое контролировал Волжско-Камский коммерческий банк.

Крупнейшим московским издателем конца XIX — начала XX века являлся Иван Дмитриевич Сытин. Родом из крестьянской семьи Костромской губернии, он ребенком был привезен в Москву и отдан «в услужение» в книжную лавку купца Шарапова. Живой и любознательный мальчик не только выучил грамоту, но полюбил книгу. С течением времени, став приказчиком, а затем старшим приказчиком, начал мечтать об открытии собственного книжного дела. С помощью бывшего хозяина сначала открыл маленькую литографию для печатания лубочных картин, затем присоединил к ней и магазин. Из сытинской литографии пошли красочные печатные листы с изображением Петра I, поднимающего заздравный кубок за своих учителей, Суворова, играющего в бабки с деревенскими ребятишками, крещения славян в Днепре и свержения идола Перуна и др. Сытин отдавал их разносчикам-офеням, а те разносили их по деревням. Через несколько лет образовались постоянные кадры офеней, которые не только распространяли сытинские картины, но сообщали издателю о запросах сельских покупателей. Благодаря такой информации Сытин расширил издательскую деятельность за счет выпуска дешевых народных книжек-букварей, книг для первоначального чтения, песенников, сказок, сонников, гадательных книг, а также романов о приключениях средневековых рыцарей, как, например, «Повесть о приключениях английского милорда Георга» или сентиментальных повестей типа «Битва русских с кабардинцами, или Несчастная магометанка, умирающая на гробе своего мужа». Благодаря миллионным тиражам подобных изданий Сытин получал огромные прибыли.

В 1884 году к Сытину от имени Л. Н. Толстого обратился его секретарь В. Г. Чертков с предложением принять участие в организуемом издательстве «Посредник», которое преследовало цель печатания и распространения в народе хороших дешевых книг нравственного и познавательного содержания. Со временем такие книги, по мысли Толстого, должны были вытеснить лубочные картины и сочинения типа «Повести о милорде…». И Сытин, понимая огромное просветительное значение предполагаемого дела, согласился на все условия «Посредника». Позднее в своих воспоминаниях Сытин так описывал начало своей работы в товариществе «Посредник»: «Шел ноябрь 1884 года. В один счастливый для меня день в лавку на Старой площади зашел очень красивый молодой человек в высокой бобровой шапке, в изящной дохе и сказал: „Моя фамилия Чертков. Я бы хотел, чтобы издали эти книги для народа“. Он вынул из кармана три тоненькие книжки, изданные петербургским „Обществом грамотности“ и одну рукопись. Это были толстовские „Чем люди живы“, „Два старика“ и „Христос в гостях у мужика“ Н. С. Лескова… Так начались издания „Посредника“… Книжки по тому времени вышли необыкновенные: дешевые, изящные, с рисунками Сурикова, Репина, Кившенко»… Продолжая свой рассказ, книгоиздатель признавался: «Делу этому я посвятил всю мою любовь и внимание».[433]

Совместная работа Сытина с «Посредником» продолжалась 15 лет. Огромный штат сытинских офеней распространял издания «Посредника» в самых глухих углах России. Книги эти продавались по самой низкой цене — от 1 до 2–3 коп. за экземпляр. Наряду с сочинениями самого Толстого философски-нравственного содержания «Посредник» издавал художественную литературу, книги по сельскому хозяйству, медицине и санитарии, по борьбе с заразными болезнями, уходу за детьми. Масштабы издательской деятельности были очень велики — за первые 4 года было выпущено 12 млн различных книжек и брошюр. Л. Н. Толстой был удовлетворен работой издательства, в одном из писем он писал:

«Чертково-сытинское дело идет хорошо. Открыт склад, набираются, печатаются и готовятся 10 картинок и 10 книжечек…».

Книжки, издаваемые Сытиным, полиграфически были лучше исполнены, чем других издательств, и в то же время предельно дешевы. Но, не удовлетворяясь достигнутым, он продолжал искать новый тип народной книги. «Чутьем, догадкой я понимал, как далеки мы от настоящей литературы». И стремился развивать свою просветительскую деятельность.

Одновременно с выпуском книжной продукции «Посредника» Сытин предпринял и еще одно начинание — издание календарей: для провинциального и особенно сельского жителя второй половины XIX века календарь был настольной, а нередко и единственной книгой, источником информации и справочником. «Заброшенные в глухие углы, отрезанные от центров русским бездорожьем и русскими расстояниями, люди не имели никакого соприкосновения с печатным словом — ни книг, ни газет, ни школ у них не было, и календарь для таких людей был единственным окном, через которое они смотрели в мир», — писал позднее Сытин.[434] Издававшийся с 1865 года «Крестный календарь» А. Гатцука, бледно оформленный и малоинтересный по материалу, явно требовал замены, Сытин задумал создать общий календарь, который должен был содержать самые разнообразные сведения: астрономические, исторические, религиозные, коммерческие и т. п. «Я смотрел на календарь, — вспоминал издатель, — как на универсальную справочную книгу, как на домашнюю энциклопедию на все случаи жизни… В календаре должно быть все: и святцы, и железнодорожные станции, и экономика, и средство от лишаев, и государственное устройство России, и лечение ящура».[435] Предполагалось снабдить календарь и двумя картами — европейской и азиатской частей России, а также красочными иллюстрациями.

Первый календарь на 1885 год был издан в богатом оформлении. На обложке, выполненной по рисунку Касаткина, красовался богатырь в латах с пером и грамотой, в отдалении были изображены Кирилл и Мефодий — просветители славян, а внизу — ребенок, поддерживающий две медали, которыми на выставках были отмечены издания Сытина.

Вслед за общим календарем Сытиным были выпущены десятки специальных: женский календарь, детский, сельскохозяйственный, военный, охотничий. Содержательные, красочно оформленные, они стали лучшими новогодними подарками, вошли в быт многих русских домов.

В дальнейшем Сытин издавал разнообразную научную и художественную литературу, сочинения известных русских писателей, в том числе А. П. Чехова, а также газету «Русское слово», либерального направления, рассчитанную на широкую читательскую аудиторию.

Особого внимания заслуживает его деятельность по изданию книг для детей и учебных пособий. Собственно детская литература возникла в России лишь к 60-м годам XIX века и первоначально была представлена переделками иностранных авторов на русский лад. Такими были произведения Ярцева, Чистякова, Фурмана и др. В 70-х годах издательство Вольфа выпустило ряд серий главным образом переводных детских книг подарочного типа, дорогостоящих и доступных лишь хорошо обеспеченным людям.

Сытин же задался целью выпускать общедоступную детскую книгу. «Мы начали с народных, — писал он, — а затем художественных сказок для детей, которые стоили копейки». Так были им изданы «Сказки родной Украины», «Русские сказки», «Русские народные басни и сказки о зверях» и др., имевшие большой успех.

Кроме детских книг, универсальное издательство Сытина выпускало огромное количество школьных пособий, плакатов, таблиц, стенных картин в красках. Среди прочих — 23 таблицы по зоологии, таблицы по гигиене (например, «Зубы и уход за ними»). В течение ряда лет Сытин разрабатывал план создания общества «Школа и знание», с помощью которого должны были быть основаны образцовые школы с новейшими учебниками, программами и методами преподавания. К сожалению, все обращения издателя с этим проектом сначала к Победоносцеву и Витте, а затем и к самому императору не встретили одобрения и поддержки.

Другим известным московским издателем-меценатом был Козьма Терентьевич Солдатенков (1818–1901). Крупный предприниматель, один из видных московских промышленно-финансовых тузов, составивший огромное состояние торговлей текстильным сырьем, Солдатенков много времени и средств уделял просветительно-благотворительной деятельности, изданию книг, собранию библиотеки и коллекции картин. Впоследствии свою библиотеку и картинную галерею он завещал Румянцевскому музею. Издательскую деятельность он начал еще с конца 50-х годов под влиянием группы прогрессивно настроенных молодых литераторов — Н. Х. Кетчера, переводчика Шекспира, близкого друга Герцена, Е. Ф. Корша, Н. М. Щепкина — сына знаменитого артиста М. С. Щепкина. Молодые друзья мецената в какой-то мере определили и выбор издаваемых книг. В этот период им были опубликованы собрания сочинений Белинского в 12 томах, сочинения Огарева, Грановского, стихи Полежаева, Некрасова, Кольцова. Позднее Солдатенков стал издавать преимущественно научные сочинения по истории, истории литературы, социологии, истории искусства. В его издании вышли переводы «Всеобщей истории» Э. Лависса и А. Рамбо в 8 томах, «Древней истории народов Востока» Г. Масперо, «Римской истории» Ф. Моммзена в 4 томах, «История литературы XVII века» Г. Геттнера, «Всеобщей истории» Георга Вебера в 15 томах.

Издательство постоянно приносило убытки, но Солдатенков до последних лет жизни продолжал свою меценатскую просветительную деятельность.

Благодаря стараниям та. трудам многочисленных российских книгоиздателей во второй половине XIX века объем книжной продукции резко возрос, причем процесс издания и распространения книг, не ограничиваясь столичными городами, охватил всю страну.

Ассортимент книг становится все более разнообразным, наряду с художественной стала издаваться в значительных тиражах техническая, медицинская, естественнонаучная, справочная литература. Развивается как самостоятельная отрасль детская литература. Книгоиздание заметно демократизируется, при этом все большее место стала занимать так называемая народная книга.

Уже с середины 1860-х годов наряду с лубочными картинами начинают появляться книги для народа. Инициатива их издания исходила от различных просветительских обществ, представители которых стремились дать народу взамен лубка полезную или художественную литературу. Так, в 1865 году московское товарищество «Общественная Польза» издало серию исторических книг для народа — «Владимир Мономах и усобицы», «О татарах и Мамаевом побоище» Бестужева, «О русской земле» Максимова и др. Однако издание это не было удачным: изложение было сухим, содержание — далеким от народных интересов. Так же малопопулярны были книги, выпускаемые «Обществом распространения полезных книг», «смешивавшего, — по словам историка книги М. Н. Куфьева, — детей и народ, сливавшего воедино детскую и народную литературу и дававшего скучную, бессодержательную, наполненную сплошными нравоучениями книгу».[436]

Гораздо эффективнее была деятельность петербургского Комитета грамотности, издававшего произведения русских классиков ценою от 6 до 25 коп.

Постепенно и некоторые коммерческие издательства начинают выпускать книги для народа, но первоначально они издавались на плохой бумаге, небрежно оформленные. Однако деятельность товарищества «Посредник», соединившего свои усилия по изданию народных книг с таким крупным книготорговцем, как Сытин, и серии «Дешевых библиотек», выпускаемых Ф. Павленковым, заставил некоторые издательские фирмы обратиться к книге для народа. В 1882 году возникла фирма «Народная библиотека» Маракуева, которая своей задачей считала «распространить в народе через посредство школ, армии коробейников действительно хорошие книги, дать народу здоровую и разумную пищу, противодействовать книжной спекуляции и лубочным безграмотным изданиям». Потребность в народной книге росла с каждым годом. В то же время большинство так называемой «чистой публики», то есть чиновников с их чадами и домочадцами, купцов, приказчиков предпочитала бездумное чтение: «Рокамболя» Понсон-дю-Террайля, рассказы об индейцах, «Трех мушкетеров» и «Графа Монте-Кристо» Дюма — «чтение, которое кто-то остроумно сравнил с курением гашиша».[437]

Изменения в русской жизни, вызванные буржуазными реформами 60-х годов и породившие в обществе активное обсуждение социально-политических, экономических и культурных проблем, непосредственно и сильно отразились в прессе того времени, определив ее содержание и характер.

По словам Н. В. Шелгунова, «в 60-е годы, точно чудом каким-то, создался внезапно совсем новый, небывалый читатель с общественными чувствами, общественными мыслями и интересами, желающий думать об общественных делах, желающий научиться тому, что он хотел знать».[438] В связи с этим большинство изданий, особенно газеты, приобрели более или менее определенную политическую направленность, выражали убеждения и интересы той или иной социальной группы. Так, растущее участие русской буржуазии в общественной жизни страны вызвало появление органов печати, удовлетворяющих не только практические запросы этого класса — типа «Биржевых ведомостей», — но выражающих и его политические интересы.

Консолидация консервативно-дворянской партии и ее программа также нашли отражение в периодической печати. Консервативно-охранительной тенденции в общественной сфере и на страницах печати противостояли либеральная и революционно-демократическая оппозиции. В результате периодическая печать стала своего рода «полем битвы», где скрещивались шпаги сторонников и противников реформ, западников и славянофилов, пламенных просветителей и обскурантистов.

Развитию прессы способствовал и все ускоряющийся темп жизни, который порождал потребность в ежедневных сведениях о политической, экономической и других сферах общественной деятельности. С ростом городов и грамотности их населения расширялся контингент читателей газет за счет мелких служащих, купцов, ремесленников, прислуги.

Так, уже в начале 60-х годов москвичи наблюдали возросший интерес к газетному материалу: «Число читателей увеличилось до такой степени, что не только в библиотеках, но буквально на каждом шагу вы встречаетесь с какой-нибудь газетой. Всякий лавочник и приказчик, пользуясь минутой досуга, хватается за газету. В мясных лавках и даже на улицах постоянно встречаются их листы, где-нибудь на скамейке присядет с газетным листом какой-нибудь грамотей, и вокруг собирается группа слушателей».[439]

Преимущественное распространение газетной информации оттеснило на второй план толстый журнал, рассчитанный на неторопливое чтение досужего любознательного читателя.

Тем не менее, во второй половине XIX века, с 1860 по 1900 год тираж толстых журналов вырос с 30 до 90 тысяч экземпляров. Число газет увеличивалось с каждым годом: если в 1860 году в России выходило 15 общеполитических газет, то в 1865 году — уже 28, в 1870–36, в 1881–83, а в 1895–9313. Общий тираж литературных газет вырос во второй половине XIX века с 65 до 900 тыс. экз. По мере роста периодической печати и особенно газет происходила их дифференциация: по идеологической (политической) направленности, по месту издания (столичные или провинциальные) и по характеру адресата — на какую социальную группу ориентировалось издание.

Общественная тяга к печатному слову и либеральное движение побудили правительство приступить к пересмотру цензурного устава. В 1862 году было упразднено Главное цензурное управление, и функции его переданы одному из ведомств министерства внутренних дел, преобразованному в Главное управление по делам печати. В 1865 году был издан новый цензурный устав, по которому от предварительной цензуры освобождалась столичная периодическая печать.

По этому поводу Некрасов иронически писал:

Отказавшись от милой цензуры,
Погубил я досуги свои,
Сам читаю теперь корректуры
И мараю чужие статьи…

Для провинциальной печати сохранялось прежнее положение. Продолжали также функционировать духовная, театральная и иностранная цензуры.

Министр внутренних дел был наделен правом делать редакторам «предупреждения» за несоответствующее правительственным установкам направление статей. После троекратного предупреждения издание прекращали на 6 месяцев или закрывали совсем.

С увеличением количества читателей и ростом доходов газетное дело капитализируется. Издание газет привлекает теперь большей частью не писателей, как раньше, а предпринимателей, буржуазных дельцов разного типа, банкиров. Издателями нередко становятся крупные коммерсанты вроде Шиповых, Ф. Баймакова и т. п.

С годами издание газет становится все более доходным делом, причем прибыль обуславливается не только числом подписчиков, но и помещением рекламы. Так, например, в середине 70-х годов каждая достаточно популярная столичная газета ежедневно «получала от одних объявлений не менее 100 рублей дохода», а к началу XX века московское «Русское слово» имело уже от рекламы 2 млн руб. прибыли ежегодно.[440] О коммерческой выгоде объявлений свидетельствует и появление бесплатных газет-объявлений, таких как «Торговый листок», «Листок объявлений», «Киевская справочная газета» и др. Публикация объявлений способствовала возникновению материальной зависимости издателей от рекламодателей.

Другим видом зависимости газетной прессы являлись разные формы субсидий, во второй половине XIX века преимущественно правительственных. Так, субсидирование печати в этот период осуществляли министерства внутренних дел, финансов, народного просвещения, государственных имуществ и др. «Правительство субсидировало ряд официозных и полуофициозных изданий, почти все издания для так называемого „народного чтения“ („Народный листок“, „Мирской вестник“, „Сельская беседа“ и др.), многие провинциальные издания („Виленский вестник“, „Варшавский дневник“, „Киевлянин“, „Кавказ“), газеты, связанные с морским ведомством („Кронштадтский вестник“, „Владивосток“)… а также „Правительственный вестник“».[441]

Естественно, что субсидируемые таким образом органы придерживались проправительственной ориентации. Другим способом административного воздействия было запрещение «неблагонадежной» газете печатать частные объявления, приносившие значительный доход.

Широко практиковались правительством и «предупреждения», которые стали серьезной угрозой для периодической печати. В случае трехкратного предупреждения газета или журнал закрывались. Административное вмешательство в «газетную жизнь» становилось все интенсивнее по мере того, как увеличивалась не только читаемость, но и влияние газет на общественное сознание.

Одной из наиболее популярных газет в 60–70-е годы были «Московские ведомости», редактировавшийся М. А. Катковым с 1863 по 1837 г. Вторая с момента возникновения газета в России (она была учреждена после «Санкт-Петербургских ведомостей» в 1756 году) она была передана Каткову в аренду и фактически стала частным изданием. Первоначально газета Каткова привлекала читателей интересными международными обозрениями, а во время восстания в Польше выражала позицию правительства и наиболее консервативных, шовинистически настроенных кругов дворянства. Тираж газеты в это время вырос до 12 000 экземпляров. «Катков, — замечал хорошо знавший его Е. М. Феоктистов, — задался с самого начала мыслью влиять на общественное мнение, или вернее создавать его в таком смысле, чтобы оно могло действовать на правительство».[442] И цель эта была им достигнута.

В 80-е годы «Московские ведомости» приветствовали контрреформы и вместе с Победоносцевым защищали аграрную политику правительства.

Наиболее популярной либеральной газетой в это время была газета «Голос», редактируемая Краевским. В газете давалась широкая информация о внутренней жизни России, которая поступала из 600 населенных пунктов. Интересны были и обзоры международной жизни, сведения о которой сообщались из 146 городов Европы, Азии и Америки. Помещался в газете и литературный материал. Рост тиража наглядно демонстрировал популярность газеты в 60–70-х годах. Если в 1856 году ежедневный тираж газеты не превышал 4947 экземпляров, то в 1870 году он составлял 11 178, а в 1877 году — 23 000 экземпляров.

Особую категорию периодической печати составляли газеты, появившиеся в пореформенные годы и рассчитанные на малопросвещенных читателей — крестьян, ремесленников, мелких служащих, прислугу. Это так называемые «народные» газеты.

Многие из них, поощряемые властями, являлись средством массовой проправительственной пропаганды; другие, являясь коммерческими предприятиями, носили просветительно-развлекательный характер. К подобным изданиям может быть отнесена газета «Воскресный досуг», выходившая в Петербурге в 60-х годах XIX века. Большого формата, на 16 страницах, она была украшена иллюстрациями и виньеткой: у входа в лавку народ окружил мальчика, читающего газету, — наглядная демонстрация народного характера издания. Кроме правительственных распоряжений и указов, в газете помещались сведения о различных событиях в России и за границей, очерки из жизни иностранных государств, занимательная хроника. Пестрота содержания сочеталась с консервативно-нравственной тенденцией — проповедью смирения, добропорядочности, религиозности и мещанской бережливости.

Подобными же изданиями были «Народная газета», издаваемая Кушнеревым, киевская газета «Друг народа», «Рабочий» и др. Псевдонародный стиль и язык этих изданий свидетельствовал о стремлении «подделаться» под простонародного читателя.

Наряду с «народными» газетами выходило и большое количество листков для народа, особенно увеличившееся во время и после русско-турецкой войны 1877–1878 годов. Их отличали аляповатость оформления и иллюстраций, «завлекательные названия» — типа «Бубенчик», «Аферист» и т. п., а также самый грубый юмор. Низкая цена обеспечивала популярность подобных листков среди ремесленников, мелких лавочников, прислуги.

Создание в 1866 году «Русского телеграфного агентства», услугами которого охотно пользовались издательства, значительно расширило возможности газет, и в том числе столичной и провинциальной частной прессы. К середине 70-х годов частные издания явно оттесняют на второй план официальные — например, «Северную почту», газету министерства внутренних дел и др. Частные газеты появляются и в губерниях наряду с учрежденными в 1837 году правительственными «Губернскими ведомостями». Однако развитие провинциальной частной прессы осложнялось рядом обстоятельств. Одним из существенных препятствий являлось наличие подцензурности, причем цензурирование газеты могло быть перенесено за много верст от места издания. К примеру, газета, выходившая в Полтаве, могла проходить цензуру в Москве. Естественно, что при тогдашних средствах связи процесс пересылки материала туда и обратно занимал много времени. Отсюда — сильные опоздания известий. Так, «Камско-волжская газета» печатала «новости» двухнедельной давности. Слабым местом провинциальной прессы являлся и недостаток квалифицированных кадров, журналистов, что сказывалось на подборе и подаче материала.

Журналист и этнограф Г. Н. Потанин так характеризовал городскую провинциальную газету в 1876 году:

«Городская газета издается обычно для нужд купечества. Основные ее подписчики горожане… Как правило, издает газету человек богатый, ничего не имеющий общего с литературой, нередко „круглый невежда“. Нанимается редактор, который или сам пишет передовые статьи, или нанимает от себя литератора. Городская газета наполовину состоит из объявлений, четверть — занимают перепечатки из столичных газет, телеграммы телеграфных агентств. Остаток заполняется корреспонденциями, фельетоном о гулянье и из театра, а в некоторых — передовыми статьями. Передовицы, как и фельетоны, пишутся стандартно. Первый день недели — школьный вопрос, второй — ссудные кассы, третий — женский вопрос и т. д. „Козлом отпущения“ были земства и городские учреждения».[443]

В связи с развитием средств информации главным содержанием газет становится внутренняя и внешняя политика. В некоторых газетах еще сохраняется довольно подробное освещение литературной жизни. В то же время появляются многочисленные приложения, которые знакомят читателей с более широким кругом вопросов, а также иллюстрации.

Основными разделами газетных полос были: официальный, содержащий правительственные постановления; раздел, освещающий внутреннюю жизнь страны; заграничные известия; экономическая и биржевая информация; судебная хроника; литературная, театральная и научная деятельность; фельетон.

Структурное распределение материала предполагало непременную передовицу. Полоса обычно делилась на 6 колонок, заполняемых различными информационными материалами, и подвал, где помещались фельетоны. Формат газет обычно не превосходил 4–6, редко 8 полос.

Многочисленные объявления и реклама занимали от 1/2 до 3 полос в номере. Цена их определялась местом в газетном листе — за объявление, помещенное на последней странице петитом, редакция обычно назначала цену в 10 коп. за строку, в начале же номера — 25 коп.

В так называемой «малой прессе» (газеты «Петербургский листок», «Московский листок», «Новости дня» и др.) материал подавался преимущественно в развлекательной форме. Издания эти и по цене, и по содержанию были гораздо доступнее.

С начала 80-х годов XIX века пресса подверглась новым ограничениям. Изданные в 1882 году дополнительные правила вводили предварительную цензуру для газет, подвергавшихся ранее взысканиям: эти газеты обязаны были не позднее 11 часов вечера накануне дня выхода представлять очередной номер в цензурный комитет, что по существу лишало возможности публиковать наиболее свежие новости. Кроме того, газетам было запрещено касаться наиболее острых вопросов современной жизни — в том числе рабочего движения, студенческих волнений, наиболее оппозиционных выступлений земств.

После покушения на Александра III 1 марта 1887 года и последующего ужесточения цензуры одна за другой закрываются прежде популярные газеты — судьбу «Голоса» разделили и близкие ему по духу издания «Страна», «Земство», «Московский телеграф», «Русский курьер»; другие, как «Санкт-Петербургские ведомости», теряют прежнее лицо.

Монархическую прессу в эти годы по-прежнему возглавляли «Московские ведомости» Каткова и «Гражданин» Мещерского, последнее издание было, однако, настолько одиозным, что даже наиболее консервативно настроенные современники отзывались о газете и ее редакторе очень негативно: «Негодяй, наглец, человек без совести и убеждений, — писал о Мещерском Е. М. Феоктистов, — он прикидывался ревностным патриотом — хлесткие фразы о преданности церкви и престолу не сходили у него с языка, но всех порядочных людей тошнило от его разглагольствований».[444]

«Московские ведомости» и «Гражданин» оказывали горячую поддержку проводимым правительством контрреформам и если критиковали правительство, то только за недостаточно жесткий курс.

Но наряду с консервативной прессой все большую роль начинают играть газеты буржуазных направлений, такие как «Биржевые ведомости», «Петербургская газета», «Петербургский листок», а также провинциальные:

«Волжско-Донской листок», «Ревельский городской листок», «Екатеринославский листок» и др. В них значительное место занимала торгово-промышленная информация и реклама. В вопросах внутренней и внешней политики они всецело разделяли правительственную позицию.

Наряду с политико-экономическими газетами появляются специальные издания: газеты медицинские, технические, спортивные, театральные, литературные.

Одной из наиболее известных газет стала приобретенная А. С. Сувориным в 1876 году газета «Новое время».

Заметное место в газетном мире она заняла уже в период русско-турецкой войны 1877–1878 годов благодаря оперативной информации с театра военных действий и подчеркнутому патриотизму. Газета привлекала общественность и смелостью суждений по внешнеполитическим вопросам.

Способный журналист Суворин стремился удовлетворить разнообразные интересы читателей, поэтому наряду с публицистикой в газете печатались произведения современных русских и европейских писателей. Популярности газеты способствовали продуманная группировка материала и броские заголовки разделов и статей. С середины 80-х годов издательство Суворина значительно расширяется, а «Новое время» становится одной из наиболее влиятельных газет. В 90-х годах «Новое время» имело 35 тысяч подписчиков, и 15 тысяч экземпляров ежедневно расходились в розничной продаже. Газета стала выходить в двух выпусках — утреннем и дневном. В то же время она утрачивает либеральное направление, приобретая все более консервативно-националистический характер. Менялись содержание и подбор статей, сократилась информация о внутренней и международной жизни, много места отводилось развлекательному материалу и разного рода хозяйственным советам:

как выводить кофейные пятна, бороться с насекомыми и т. п. Помещалось большое количество рекламы и объявлений.

Характерной чертой нового этапа в развитии отечественной периодической печати являлось появление так называемой мелкой прессы, то есть газет, рассчитанных на малопросвещенные средние слои городского населения. Эти издания носили преимущественно информационно-развлекательный характер, нередко в поисках популярности опускаясь до пошлого фарса.

Примером таких изданий мог служить «Московский листок», издававшийся Н. И. Пастуховым — полуграмотным бывшим владельцем кабака у Арбатских ворот. Он, по словам В. А. Гиляровского, «приучил к чтению Охотный ряд, лавочника, извозчика, посетителя трактиров». Но методы этого «приучения» были достаточно оригинальны. В своей газете Пастухов завел раздел «Советы и ответы». Это было нечто неслыханное. Например: «Купцу Ильюшке. Гляди за своей супругой, а то она к твоему адвокату ластится: ты в лавку — он тут как тут»… Или: «Васе из Рогожской. Тухлой солониной торгуешь, а певице венгерке у Яра брильянты даришь. Как бы Матрена Филипповна не прознала». И весь город грохотал: и Вася, и Матрена Филипповна были действительно, их знали и проходу им не давали зубоскалы-купцы, пока сами не попадались в «Советы и ответы». Газета «пошла ходко» и «продавалась тысячами».

Одновременно Пастухов стал публиковать роман «Разбойник Чуркин». Прототипом литературного героя был реальный грабитель, уголовное дело которого Пастухов использовал для своего сочинения. Однако на самом деле «Васька Чуркин далеко не был разбойником, а просто грабил на дорогах, воровал из вагонов и шантажировал угрозами пожаров местных мелких фабрикантов… А Пастухов сделал из него героя-разбойника».[445] Роман пользовался большим успехом, особенно у рабочих, которые видели в Чуркине «доброго разбойника» и разудалого парня, который мстил хозяевам за обиженных. В конце концов, печатание романа было запрещено генерал-губернатором В. А. Долгоруковым.

Подобные романы печатались и в «Петербургском листке». Сюжеты так же черпались из уголовной хроники — «Макарка-душегуб», «Яшка-цыган», «Подпольный Петербург» и т. п.

Погоня за увеличением тиражей, а следовательно, за возрастающей прибыльностью газеты способствовала распространению изданий, подобных «Московскому листку». «Правительственный вестник» констатировал в 1883 году: «Издание газет становится делом спекуляции и торговым предприятием, которое ведется многими редакциями с целью привлечь как можно более спроса на свой товар», поэтому «большинство наших газет заботится главным образом о том, чтобы произвести на публику известного рода впечатление, возбудить говор и спрос на газету».[446]

Стремление сделать газету наиболее интересной и информативной вызывает изменения в подборе и организации материала.

Большое значение для газеты приобретала деятельность репортеров, прилагавших огромную энергию, находчивость и подчас смелость для получения достоверного и нередко скандального материала, который создавал популярность изданию.

Вот как вспоминал об одном из эпизодов своей репортерской работы «король московских журналистов» В. Гиляровский: «…когда в Орехово-Зуеве сгорела у Викулы Морозова рабочая казарма с народом, я, переодевшись рабочим, два дня пробыл на фабрике и дал две корреспонденции со всеми подробностями и именами погибших, что старались скрыть администрация фабрики и полицейские власти. И газета получила известность в фабричных районах…».[447]

В условиях политической реакции 80-х годов деятельность репортеров значительно усложнилась, так как печать не могла освещать многие общественно значимые вопросы. Поэтому репортерам приходилось обращаться к таким «волнующим» темам, как плохое уличное освещение или неисправность мостовых. При отсутствии действительных происшествии для подогревания читательского интереса приходилось порой идти на измышления.

Неотъемлемой, а для многих читателей и наиболее интересной частью газеты стал фельетон. Чаще всего фельетоны носили юмористический характер, но подчас принимали сатирический и даже обличительный. Старый журналист вспоминал: «В области фельетона царствовали наиостроумнейший, но и наибеспринципнейший Дорошевич, Амфитеатров, Слово-Глаголь, Шебуев, в провинции — Владимир Жаботинский. Линия была „щедринская“. Эзоповский язык, сказка с „намеком“… Но у Дорошевича темы по большей части были обывательские, безопасные. Благодаря своему выдающемуся остроумию, он всякому пустяку придавал такой блеск, что иногда пустяк переставал казаться пустяком».[448]

Подписка на газеты происходила или в помещении редакций, или в крупных и известных книжных магазинах. Розничная продажа газет была разрешена в России только с 1865 года.

Газеты продавались разносчиками на оживленных улицах городов: в Петербурге — на Невском проспекте, в Москве — на Арбате и Тверской улице, а также на больших железнодорожных станциях. Газетных разносчиков нанимали предприниматели, получившие специальное разрешение на розничную продажу газет. Хозяин снабжал разносчика газетами и бляхой с номером, без которых продажа газет запрещалась. С каждого проданного номера разносчик обязан был отдать хозяину от 1/4 до 1/2 копейки. Суворин подсчитал, что даже при самой минимальной прибавке каждый из монополистов, захвативших розничную продажу газет, имел доход около 18 250 руб. в год.

Русская журналистика второй половины XIX века имела ряд общих черт с газетной прессой того периода, но в то же время журналы в отличие от газет, преследующих цель сообщения наиболее свежей информации, более глубоко отражали картину общественных воззрений и запросов, политических убеждений и художественных исканий 60–90-х годов XIX века. Освобожденные от необходимости давать повседневную информацию в связи с развитием газетного дела, ведущие журналы получили возможность широкого публицистического комментирования и анализа материалов, стремясь не только отражать общественное мнение, но и формировать его. Эту цель преследовали как радикально-демократические, так и охранительно-консервативные издания, впадая при этом нередко в несколько дидактический, учительский тон. В 60-е годы ведущую роль играли журналы общественно-политического и литературно-критического направления — «Современник», «Вестник Европы», «Русское слово», «Дело» и др. Уделяя большое внимание освещению таких общественно значимых проблем, как проведение в жизнь буржуазных реформ, крестьянского и позднее рабочего вопросов, осмыслению дальнейших путей развития России, журналы того времени, главным образом литературные, основательно знакомили читателей с произведениями русских и европейских писателей, литературной и художественной критикой, театральной жизнью; с 70-х годов в журналах все чаще стали появляться научные статьи. Одновременно наряду с литературно-художественными изданиями стали появляться и специальные журналы — медицинские, исторические, технические, педагогические и т. п. Ряд журналов продолжали свою деятельность еще с первой половины XIX века — такими были «Отечественные записки», «Библиотека для чтения», «Современник», созданный в 1836 году Пушкиным, в 1847 году он перешел к Н. А. Некрасову и И. И. Панаеву, и др. Большинство журналов в плане политическом придерживались либерально-монархического направления. Радикально-демократическую позицию занимали такие издания, как «Современник», «Отечественные записки» и сатирические журналы «Искра», «Будильник» и «Гудок».

Одним из наиболее популярных и долговечных «толстых» журналов того времени был «Вестник Европы», издававшийся в течение 52 лет. Его основателем (в 1866 году) и редактором-издателем на протяжении 43 лет был историк и общественный деятель М. М. Стасюлевич. Ядро редакции составили профессора А. Н. Пыпин, К. Д. Кавелин, В. Д. Спасович, покинувшие Петербургский университет вместе со Стасюлевичем в знак протеста против реакционной политики правительства. Журнал ратовал за «европеизацию» России, начала конституционной законности, гарантию прав человека, независимость суда, облегчение цензурных требований. Резкой критике на его страницах подвергались реакционные идеи. Так, единственный из русских журналов «Вестник Европы» выступил с критикой книги К. П. Победоносцева «Московский сборник».

Основное содержание журнала составляли публикации литературных произведений и литературная хроника — обзоры книг и статей по литературоведению. Последний раздел «Вестника Европы» вел крупный специалист в этой области профессор А. Н. Пыпин.

На страницах журнала увидели свет произведения А. Н. Островского, А. К. Толстого, И. С. Тургенева, И. А. Гончарова, а также статьи П. В. Анненкова, А. Н. Веселовского, В. В. Стасова и других критиков и литературоведов. Большое внимание редакция уделяла знакомству русского читателя с творчеством европейских писателей, в частности Эмиля Золя. С 70-х годов в издании стали принимать участие такие видные ученые, как И. И. Мечников, И. М. Сеченов, А. Н. Бекетов, Н. И. Костомаров и др., работы которых составили «научный раздел» журнала. В 1897 году Чехов писал, что «Вестник Европы» — «это лучший журнал из всех толстых».

Более радикальную позицию, чем «Вестник Европы» занимал журнал «Русская мысль». Политическая программа журнала содержала попытки изыскания путей и форм буржуазно-демократического преобразования России. В связи с этим большое внимание редакцией уделялось деятельности земств. В журнале принимали участие кроме народнических публицистов Южанова, Воронцова, писатели В. Г. Короленко, Д. Н. Мамин-Сибиряк, А. П. Чехов, М. Горький. После закрытия «Отечественных записок» М. Е. Салтыков-Щедрин публиковал свои произведения в «Русской мысли».

Одно из центральных мест среди прогрессивной прессы второй половины XIX века занимал журнал «Современник». Созданный еще в 1836 году Пушкиным, он с 1847 году перешел к Н. А. Некрасову и И. И. Панаеву. Журнал последовательно, особенно с приходом в редакцию Н. Г. Чернышевского и Н. А. Добролюбова, защищал интересы крестьян в предреформенные годы, утверждал реалистические принципы в искусстве. Многие статьи политического отдела и, прежде всего Чернышевского «Не начало ли перемены», «Научились ли?», Добролюбова «Когда же придет настоящий день?» и «Черты для характеристики русского простонародия» пропагандировали революционно-демократические идеи. После того, как в 1866 году были закрыты «Современник» и «Русское слово», Некрасов после ряда неудачных попыток возобновления журнала, арендовал «Отечественные записки», принадлежавшие Краевскому. К сотрудничеству в журнале были привлечены М. Е. Салтыков-Щедрин, Г. И. Успенский, Ф. М. Решетников, А. Н. Островский, А. П. Щапов, Н. К. Михайловский, затем В. М. Гаршин, Д. Н. Мамин-Сибиряк, Н. Н. Златовратский и др.

Идейное направление журнала характеризовалось последовательной борьбой против остатков крепостничества и политической реакции, глубоким демократизмом и вниманием к крестьянскому вопросу. Беллетристика журнала особенно в 70-е годы носила ярко выраженный крестьянский характер, чему особенно способствовали публикации произведений Некрасова, Г. Успенского. Иностранная литература была представлена именами А. Доде, Э. Золя и др.

В качестве литературных критиков на страницах журнала выступали Салтыков-Щедрин, Писарев, Михайловский, отстаивая идеи высокой идейности и реализма в искусстве.

Новым явлением в русской журнальной жизни было появление сатирических изданий. Часть из них, типа листков «Бесструнная балалайка», «Муха», «Сплетни», «Смех и горе», были наполнены старыми анекдотами и пошлыми фельетонами. Близкими по содержанию к ним были журналы «Весельчак», «Развлечение» и др. Рассчитаны они были на невзыскательного читателя — мещан, купцов, мелких чиновников.

Иными были такие сатирические журналы, как «Искра», «Свисток», «Будильник», которые высмеивали пороки современного им общества — казнокрадство, взяточничество, злоупотребление властью.

Одним из самых популярных журналов 60-х — начала 70-х годов был сатирический журнал «Искра», основанный в 1859 году в Петербурге поэтом-сатириком В. С. Курочкиным и художником-карикатуристом Н. А. Степановым. В журнале сотрудничали поэты Д. Минаев, Н. С. Курочкин, прозаики — Н. и Г. Успенский, Ф. М. Решетников, А. И. Левитов, публицисты — Г. Е. Елисеев, М. М. Стопянский. «Искра» с самого начала была журналом с ясно выраженным демократическим направлением. Одной из основных ее тем стало противопоставление бедности одних и роскоши и изобилия, в которых живут другие. В одном из фельетонов Курочкин писал: «Всех людей можно разделить на две категории: на меньшинство, у которого более обедов, чем аппетита, и на большинство, у которого более аппетита, чем обедов». Журнал постоянно выступал от лица этого большинства.

Располагая большой сетью корреспондентов на местах, «Искра» получала информацию о различных событиях столичной и провинциальной жизни. Материал подобных сообщений составлял раздел «Нам пишут». По воспоминаниям современника, «Искра» играла роль публичного обличителя. Чиновники боялись попасть на ее страницы.

При обличении общественного зла в «Искре» приходилось использовать иносказания, многозначительные недомолвки, вымышленные имена и названия — под Приморском подразумевалась Одесса, Грязнославлем — Екатеринослав, Чернилиным — Чернигов. Читатели должны были следовать совету редакции: «Читать умейте между строк. На самом интересном месте». Демократизм и радикализм журнала проявлялся и в литературной критике. Например, после выхода в свет романа Чернышевского «Что делать?» В. Курочкин в фельетоне «Проницательные читатели» писал, обращаясь к читавшему роман соотечественнику: «Ты знаешь, что здесь речь идет о том, как должны бы жить люди по-человечески, как они уже могут жить, как даже некоторые уже живут… как любят, не надоедая один другому и не насилуя страстей и привязанностей, как трудятся, сохраняя уважение к чужому труду, как из этого общего труда вытекает… общее благоденствие, счастие». Фельетон заканчивался ироническими стихами:

Нет, положительно, роман
«Что делать?» нехорош!
Не знает автор ни цыган,
ни дев, танцующих канкан,
Алисы Ригольбош…

Жена героя — что за стыд! —
Живет своим трудом;
Не наряжается в кредит
И с белошвейкой говорит —
как с равным ей лицом.[449]

Известная демократизация российской жизни во второй половине XIX века повлекла за собой приток в журналистику не только разночинцев, но и выходцев из народной среды, крестьян, рабочих. Кроме того, капитализация страны форсировала количественный рост периодических изданий, что в свою очередь способствовало появлению целой армии работников, обслуживавших полиграфическое производство. В то же время влияние буржуазных отношений на периодическую печать способствовало превращению последней в своеобразную «литературную промышленность» со всеми присущими ей особенностями. Новые условия деятельности порождали жестокую конкуренцию в газетно-журнальном мире, стремление любыми средствами привлечь читателей и обеспечить успех изданию. «Правительственный вестник» в 1883 году констатировал, что «издание газет становится делом спекуляции и торговли… Большинство наших газет заботится главным образом о том, чтобы произвести на публику известного рода впечатление, возбудить говор и спрос на газету».[450] Ради «возбуждения говора и спроса на газету» использовались все возможности. Отсюда — непропорциональное развитие таких газетных отделов, как скандальная хроника и фельетон, «выдумывание» новостей и происшествий, когда их на самом деле не было, применение часто самой нечистоплотной рекламы, публикаций, приложений в виде образцов мод, текстов модных песенок и распространение эротической тематики. Бульварная печать стала распространительницей всякого рода «тайн кабаков и вертепов», эротических рассказов и повестей, объявлений сомнительного характера. Такую низкопробную прессу едко высмеял Салтыков-Щедрин в статьях «Дневник провинциала» и «Письма к тятеньке…». В последней статье содержатся пародии на подобного рода объявления: «Девица!!! ищет поступить на место к холостому человеку солидных лет. Письма адресовать в город Копыс Праксовье Ивановне» или «Кухарка! такое одно кушанье знает, что пальчики оближешь. Спросить на Невском от 10 до 11 часов вечера девицу „Ребятах валили“». Примечание редакции: «Наши вчерашние ожидания постепенно оправдываются, но пускай же и прочие кухарки поспешат к нам со своими объявлениями. Конторщик Любострастнов».[451]

Широко распространилось взяточничество как среди редакторов, так и сотрудников. Редактор газеты мог получить взятку за рекламу произведений какой-либо фирмы, за поддержку кандидата на выборах в городскую думу или земские органы. Театральный критик — за хвалебную статью о неудачной пьесе или бездарном актере. Старый журналист вспоминал: «…Я знал, что взаимоотношения между театром и рецензентской частью печати нечисты. Так же, как и вся печать, я знал, что процветает взяточничество, совершенно явное, цинически откровенное. Все знали, что Россовский, рецензент „Петербургского листка“ торгуется, как извозчик, с артистками перед каждой рецензией. Знали, что театральный хроникер „Нового времени“ Шумлевич или Шмулевич получает за строчку 4–5 рублей… от того, о ком пишет. О том, как мило и остроумно берет взятки Юрий Беляев, превосходный рецензент (тоже „Нового времени“) и отличный драматург (автор „Псиши“) рассказывали анекдоты».[452] Так создавалась новая нравственная атмосфера в журналистике. Редакции журналов и газет стали принимать участие в разного рода коммерческих сферах, как это было с редакцией одной из наиболее известных и популярных петербургских газет — «Нового времени».

«Новое время» уже к 80-м годам стало типичным буржуазным изданием и по направленности, и по принципам организации газетного дела. А издательство Суворина превратилось в крупное капиталистическое предприятие со всеми присущими ему недостатками.

В начале XX века удаленный из редакции сотрудник Н. Снессарев написал и опубликовал обличительный очерк «Мираж „Нового времени“» — «почти роман», где изобразил не только историю создания и деятельности этого газетного синдиката, но описал и многие неприглядные факты, в том числе участие членов редакции в иностранных концессиях, барыши, получаемые за рекламирование этих концессий, о сомнительных политических кампаниях, подготавливаемых с помощью еще более сомнительных разоблачений. Подобные пороки буржуазной прессы в полной мере проявились уже в следующем, XX веке, но зарождались и росли они во второй половине XIX века.

Журналисты, угождая вкусу публики и требованиям редактора, постепенно утрачивали собственное мировоззрение, а часто и способности, превращаясь в борзописцев, без стойких взглядов, готовых «за пятак и написать повесть с известной требуемой долей воодушевления, и сочинить фельетонный роман с убийствами и грабежами, и продернуть купца-дурака».[453]

Если еще в 60–70-х годах журналисты заботились не только о своей литературной, но и моральной репутации, то журналисты 80–90-х годов уже мало огорчались тем, кем их считают — порядочными или непорядочными людьми. Напротив, ловкость, умение удачно солгать, обмануть при сборе материале или любым способом вывернуться из неловкого положения — считались хорошими профессиональными качествами. В итоге таким журнальным поденщикам становилось безразлично направление того печатного органа, на который они работали. Тем более, что для журналиста — малоимущего разночинца, живущего исключительно построчной оплатой, участие единовременно в разных, даже противоположного направления газетах или журналах было вынужденной необходимостью. Исследователь отмечал: «Даже такой далекий от сиюминутных интересов журналист, как театральный и художественный критик С. В. Флеров, не был свободен от многописательства. В годы работы в „Московских ведомостях“ (а прослужил он в них едва ли не четверть века) он был обязан еженедельно давать театральный фельетон на весь „подвал“, поставлять театральную и художественную хронику. От этого не освобождало ни солидное положение в театральных кругах, ни титул „короля рецензентов“, данный ему коллегами-журналистами».[454]

Особенно тяжелым было положение провинциальных журналистов. Выше отмечались трудности в издании провинциальных органов печати и их недолговечность. Для журналистов это означало постоянные переезды в поисках работы, неустроенный быт и грошовые заработки. Текучка каждодневной поденщины лишала провинциальных журналистов возможности когда-либо попасть в «большую», столичную прессу. Кроме того, обычным явлением, особенно в провинции, стало выдворение журналиста из города, и даже физическая расправа с ним. «Ищут корреспондента, выживают корреспондента… бьют корреспондента», — жаловались провинциальные журналисты. «Заведующему редакцией и двум сотрудникам „Южного курьера“ — читаем в журнале „Книжный вестник“, — выдано свидетельство на право ношения огнестрельного оружия в целях самозащиты».[455]

Тяга к знаниям у жителей России выразившаяся в книгоиздательской, журнальной и газетной деятельности, положительно повлияла и на развитие библиотек, сеть которых начала быстро возрастать во второй половине XIX века Если в первой половине XIX века русское общество пользовалось книгой в значительной степени из частных собраний, то во второй половине XIX века на первый план выходят библиотеки: общественные, публичные, и читателями становятся люди самой разной сословной принадлежности. Не только в столичных, но и в ряде губернских и уездных городов создавались публичные библиотеки. Министерство народного просвещения дало разрешение открыть для общего пользования библиотеки уездных училищ. Большую помощь в этом деле оказали земства, организовавшие с помощью частных пожертвований тысячи народных читален при сельских школах. Публичные библиотеки, особенно в провинции, играли главную роль в распространении книги. Так, в 1860 году их было 38, а в 1861 году — 43. Один из читателей сообщал из Твери: «Книжных лавок и магазинов в Твери нет, ибо нельзя считать за книжные магазины те лавки в гостином дворе, где вместе с лубочными картинами, посреди сахара, чая и дегтя, продаются буквари и часословы. Есть также склад изданий „Общества для распространения полезных книг“, в магазине Вагиной, между игрушек, обуви, ламп и проч. Поэтому вся книжная деятельность сосредотачивается в публичной библиотеке; в ней производится и продажа книг, через нее можно их и выписывать».[456]

Устройством публичных библиотек стали в 60-х годах заниматься различные общественные организации, среди них — вышеупомянутое «Общество для распространения полезных книг», «Комитет грамотности», основанный при «Вольном Экономическом обществе» и др. Они создавали библиотеки, читальни, книжные склады, занимались и даровой раздачей книг, частично пожертвованных ревнителями просвещения. Так, в 1861 году неизвестное лицо, изъявив «свое сочувствие делу народного образования», оставило в подъезде дома «Вольного Экономического общества» тысячу экземпляров русской и славянской азбук для передачи «Комитету грамотности». Сеть библиотек и читален росла и в столичных городах. Так, в Петербурге в 1861 году их было 16, а в 1881 году — 39. В 1887 году в Петербурге на Рузовской ул. на средства знаменитого путешественника Н. М. Пржевальского была открыта бесплатная народная библиотека. На следующий год ее посещало 5623 читателя. Затем такая же библиотека-читальня возникла на Сампсониевском пр. К концу 90-х годов в Петербурге действовало шесть бесплатных библиотек.

Росло число библиотек университетов и научных обществ. Большую роль в научной жизни страны играла библиотека Академии наук в Петербурге. В 1862 году была открыта в Москве библиотека Румянцевского музея, ставшая позднее крупнейшей публичной библиотекой страны.

Крупнейшим и ценнейшим книгохранилищем страны являлась Публичная библиотека в Петербурге. Однако к 50-м годам XIX века положение ее было тяжелым. В 1849 году назначенный ее директором М. А. Корф — бывший лицеист пушкинского выпуска, позднее видный сановник — писал: «Книгохранилище, издавна знаменитое в целой Европе — один из памятников народной славы… — запущенное, расстроенное, забытое, занимало лишь материальное место свое на Невском проспекте. Посреди первой улицы Петербурга, кипящей вечной жизнью и деятельностью, громадное здание Библиотеки одно стояло пустынею, лишенное всякой жизни, внешней и внутренней».

Действительно, библиотека находилась в упадке — «около 120 тысяч не переплетенных и не разобранных брошюр под произвольным названием диссертаций валялись целыми горами на глиняном помосте под самой крышей… Каталогов почти не было. Само здание было запущено: полусгнившие полы, рассохшиеся оконные рамы и двери, переломанная мебель, безобразные шкафы, грубо вымазанные красной краской и т. п.»[457]

Корф прежде всего попытался создать четкую структуру библиотеки — фонды были разделены по 17 отделениям: языкознания, историческое, богословское, философии, медицины и естественных наук, математики и т. д.

Во главе каждого отделения стоял библиотекарь, который отвечал за комплектование, выдачу книг в читальный зал, каталогизацию и т. д. Старательно пополнялись и книжные фонды библиотеки, так что уже к концу 50-х годов в ней находилось не менее 90 % всего напечатанного на русском языке с начала книгопечатания на Руси, пополнялись также собрания по математике, естественным наукам, политической экономии и т. д. В деле комплектования книжных фондов большое значение приобрели частные пожертвования. Императоры и частные лица дарили библиотеке целые коллекции книг и рукописей и деньги на новые приобретения. В 1850 году пожертвования составляли 5041 том, в 1851 году — 10 218, в 1852 году — 16 980 томов.[458] По словам В. В. Стасова, Публичная библиотека стала «общественным достоянием, дорогим и знакомым для каждого», так как «со всех сторон сыпались приношения книгами, рукописями, гравюрами, всякими типографическими редкостями и драгоценностями». В итоге в 1863 году в библиотеке насчитывалось 980 тысяч экземпляров книг. Чрезвычайно важное значение для библиотеки и читателей имело создание не только алфавитного, но и систематического каталога, которые помогали.

В последующие годы (1861–1881), когда директором библиотеки стал И. Д. Делянов, богатства ее преумножались приобретением ряда ценных коллекций — арабских и персидских рукописей, древнееврейских рукописей, собрания рукописей Н. М. Карамзина, рукописного собрания путешественника Тоблера (содержавшего сведения о Палестине) и др.

Огромное значение для библиотеки имел коллектив сотрудников, среди которых большинство составляли люди высокообразованные, глубоко преданные своему делу.

В отделении изящных искусств с 1872 года работал известнейший художественный критик В. В. Стасов. Он не только оказывал бесценную помощь писателям, художникам и музыкантам литературой и советами, но привлек в библиотеку большое количество пожертвований, в частности в виде автографов знаменитых деятелей искусства. По его предложению и его стараниями в библиотеке была основана коллекция портретов Петра Великого. По его инициативе библиотекой была приобретена уникальная коллекция византийских эмалей. Человек эмоциональный, увлекающийся он «очень много сделал для библиотеки. Он горячо ее любил, особенно свой отдел».[459]

Заведующим юридическим отделом был Н. Н. Страхов — образованнейший человек, член-корреспондент Академии наук, автор многочисленных работ по философии, естественной истории, литературе. Исключительное значение для библиотеки имела деятельность А. Ф. Бычкова, поступившего в 1844 году в рукописный отдел на должность хранителя, позднее ставшего заведующим русским отделом и, наконец, директором библиотеки (1882–1899). Способный ученый, ученик Погодина, он успешно совмещал научную работу с библиотечной, поступив в русский отдел, составил ряд каталогов, в частности 1015 книг церковно-славянской печати, находившихся в рукописном отделе, каталог книг на иностранных языках, приобретенных библиотекой. Под его редакцией были изданы Академией наук ряд сборников древних рукописей. «Бычков любил библиотеку как родное детище, — отмечали авторы ее истории, — интересовался всякой мелочью, жил ее интересами и заботился, чтобы она стояла на высоте своего назначения».[460]

И действительно, к концу XIX века старанием и трудами этих и других замечательных сотрудников Петербургская Публичная библиотека заняла место в первых рядах европейских библиотек. Многие научные общества и отдельные ученые страны Европы, Азии и Америки устанавливали с ней контакты, пользовались книгами. Книжные фонды библиотеки за вторую половину XIX века возросли с 980 тыс. экземпляров в 1861 году до 2100 тыс. к концу столетия, а количество читателей возросло с 1800 человек в 1855 году до 12 800 человек в 1895 году.

Несмотря на заметные успехи в деле создания библиотек, посещаемость их и использование книжных фондов были крайне неравномерны. Н. А. Рубакин провел детальное исследование количественного и сословного состава читателей библиотек самых различных регионов России. При этом выяснилось, что многие библиотеки имеют самое незначительное число читателей. «Просматривая библиотечные отчеты, присланные из разных концов России, — замечал исследователь, — вы прежде всего поражаетесь чрезвычайно незначительным числом подписчиков в библиотеках». Так, например, в Нахичеванской библиотеке читателей почти не было, в библиотеке г. Онеги в 1889 году было всего 4, в Уфе — 7, в Симферополе — ни одного. Рассмотрение сословного состава читателей показало, что процент представителей привилегированных классов, пользующихся библиотеками, гораздо ниже того, что следовало ожидать. Так, в Екатеринославе из 100 представителей этой группы читателями библиотеки числились 4 человека, в Херсоне — 5, Астрахани — 6, в Нижнем Новгороде — 10, Воронеже — 17, Самаре — 14. «Даже если увеличить эти цифры в четыре раза (учитывая родных и знакомых, которые могли пользоваться книгой) то получается, что в семидесятитысячной Астрахани пользовались библиотекой менее 2000 человек, а из 7000 „чистой публики“ почти 3/4 не имели отношения к библиотеке».[461] В Херсоне также не пользовались библиотекой около 3/4 культурного населения, в Нижнем Новгороде — 2/3, в Самаре и Воронеже — 1/2.

Даже среди лиц таких профессий, как учителя и учительницы, доктора, священники, далеко не все пользуются книгами из библиотек. «Кто довольствуется каким-либо дешевеньким журналом с премиями, кто берет книги из учительской, часто скудной библиотеки и держит их подолгу, иной раз по целому году, закрывая доступ к этим книгам другим, кто живет и обходится совсем без книг».[462]

В то же время, завершая раздел о распространении печатного слова в России во второй половине XIX века, следует отметить возросшее понимание значения его среди разных слоев населения, и особенно низших — рабочих, крестьян. Польза и даже необходимость грамотности стала настолько очевидна, что способствовать этому стремились люди разных социальных и имущественных состояний. Так, крестьянин Вятской губернии Василий Завалин в письме, адресованном в «Комитет грамотности», предлагал отпечатать азбуку в собственной типографии в г. Глухове и открыть там же ремесленное училище.[463]

Н. А. Рубакин с большой симпатией отмечал появление рабочего читателя — «стали больше читать фабричные рабочие, ремесленники». При этом автор высказал наблюдение о характерном для этих читателей подходе к чтению: «деревенская читающая публика не гонится за „щекотанием нервов“, как это делает публика столичная. Она требует от книги пользы».

Один из корреспондентов писал Рубакину, что «книга сделала из меня садовода и огородника. Прочитав курс геометрии, сам сделал астролябию и приступил к размерке десятин» (то есть размежеванию — Н. Я.). Другой крестьянин, сначала читавший книги по сельскому хозяйству, затем стал покупать и художественную литературу, сначала — для семьи, затем образовал что-то вроде избы-читальни, куда стали ходить односельчане. К сожалению, подобные примеры не были частыми. По многим причинам, чаще всего материальным, книга была недоступна рабочему, и особенно крестьянину — не было в хозяйстве лишней копейки на книгу, трудно доставать книги в глухих, отдаленных даже от уездного города деревнях, — но к этому присоединялось и недоверчивое, а иногда враждебное отношение части населения к книге, грамоте и «грамотеям».

Достаточно типичной была жалоба крестьянского юноши Ивана К. о том, что ему «положительно запрещено читать книги со стороны родителей». Яне только родители выражали отрицательное отношение к просвещению крестьянских или рабочих подростков. По мнению господ, писал другой корреспондент Рубакина, «читать книги это слишком вредная привычка для будущего крестьянина: подобно пьянству, она развивает привычку к ничегонеделанию».[464]

Такое «барское» отношение к грамоте, и в целом к просвещению, противостояло активному стремлению русской интеллигенции нести в народ книгу и знания, выразившемуся в организации многочисленных библиотек при земских школах, бесплатных народных читален на селе и в городе.

Характерной особенностью русской литературы второй половины XIX века явилась демократизация художественного сознания, чему способствовали как характер общественного движения, так и появление в общественно-политической и культурной сферах представителей разночинной интеллигенции.

«Из духоты семинарий, — писал о ней Огарев, — из-под гнета духовных академий, из бездомного чиновничества, из удрученного мещанства она вырвалась к жизни и взяла инициативу в литературе».

С конца 50-х годов возникла в литературе целая плеяда демократических писателей и критиков — разночинцев: Чернышевский, Добролюбов, потом — Писарев, журналисты Благосветов и Курочкин, писатели Помяловский, Некрасов, Слепцов, Решетников, Г. Успенский, Златовратский… Почти все они прошли суровую жизненную школу: боролись с нуждой, странствовали по России, жили в «углах» среди бедноты. Свой жизненный опыт они привносили в литературное творчество. Так, литература тех лет обогатилась новыми сюжетами: описанием жизни «низов» столицы и провинциальных городов, крестьянства; появились деревенские, фабричные очерки и рассказы, произведения, отражающие многообразие народной жизни, как, например, повести Максимова — «Лесная глушь», «Год на Севере», «Сибирь и каторга» и др.

Воодушевленные передовыми идеями 60-х годов и «некнижным» знанием жизни, писатели эти в большинстве своем рассматривали литературную деятельность не как профессию или работу, в какой-то степени обеспечивавшую существование, а как гражданское служение. Литературное отображение жизни преследовало конкретную духовно-практическую цель — силой высказанных мыслей преобразовать жизнь России. Это стремление предопределяло не только тематику беллетристических произведений, но и частое обращение писателей-романистов к публицистике, как к более действенному воздействию на читателей.

Обострение политических конфликтов, развитие общественной жизни, наконец, изменения, произошедшие в сознании людей, требовали теперь от писателей не простого изображения каких-либо событий, а объяснения сложных явлений бытия. По словам Н. В. Шелгунова, «в 60-е годы, точно чудом каким-то, создался внезапно совсем новый, небывалый читатель с общественными чувствами, общественными мыслями и интересами, желающий думать об общественных делах, желавший научиться тому, что он хотел знать».[465]

Литературе придавалось значение своего рода «учебника жизни». Стихи, проза, публицистические статьи писателей и критиков возбуждали живейший интерес просвещенного общества.

Сфера влияния литературы значительно расширялась, вовлекая людей, далеких от художественного творчества. При этом эмоциональное воздействие литературных произведений на рядовых читателей было гораздо более сильным, чем в последующее время. Свидетельств этому факту множество в воспоминаниях той эпохи. Так, например, преподаватель Морского кадетского корпуса, посетивший в 1860 году публичные чтения, которые часто в то время устраивались в Петербурге, записывал свои впечатления в дневнике следующим образом: «Народу тьма. В 8 часов началось. Вышел Полонский. Читал декламаторски „Наяды“, „Зима“. Шумно аплодировали. Я не поленил себя. Так сладко мне было… Вышел Некрасов, смуглый, худой, задумчивый, будто убитый жизнью. Болезненным и тихим голосом он читал „Блажен незлобивый поэт“ и „О деве покинутой“. Так рвал мою душу на части, что я и подверженный пытке не так бы страдал. Велик и благороден Некрасов».[466]

Развитие общественной и культурной жизни изменило в целом и концепцию литературного творчества, подверглись пересмотру художественные и нравственные критерии, возрастали аналитические тенденции. Наступившая эпоха новых буржуазных отношений внесла существенные изменения в мироощущения людей. Романтический накал страстей в литературе и жизни сменился трезвым прозаическим восприятием. На смену романтическим повестям А. Марлинского пришли сначала очерки «натуральной школы», затем — полные жизненной правды романы Тургенева и Достоевского. В качестве господствующего направления в литературе на всем протяжении второй половины XIX века утвердился реализм, который в тот период носил в основном ярко выраженный социально-обличительный характер. Основу этого направления в 60–70-е годы составила творческая деятельность писателей, в- свое время образовавших так называемую «натуральную школу» — Некрасова, Григоровича, Достоевского и более поздних крупнейших художников-реалистов: Тургенева, Островского, Салтыкова-Щедрина, Л. Толстого. При всем различии творческих начал их объединяло обостренное внимание к российской действительности, обличение социальной несправедливости, народолюбие и гуманизм.

Литературному реализму второй половины XIX века было присуще не только правдивое изображение действительности, но, прежде всего, аналитический подход, а также широкомасштабность художественного мышления, когда человеческая индивидуальность рассматривалась и оценивалась на фоне общенародной жизни, в соотнесении с ней.

Вместе с «маленьким человеком» Гоголя и писателей «натуральной школы» в литературу пришел герой, отображающий в какой-то степени дух эпохи, размышляющий о себе и важнейших проблемах страны. Тематика литературных произведений носила в основном национальный характер: современные русские люди, с их чувствами и проблемами, русская жизнь, русский пейзаж прочно вошли в поэзию и прозу.

Наряду с сюжетной основой повествования естественную трансформацию претерпел и образ литературного героя. Он не только стал человеком своего времени, обладателем определенных общественных идей, но изменился и внешне. Вместо впечатляющего романтического героя-красавца с пламенными очами в литературу пришел скромный, часто малопривлекательный наружно персонаж, но наделенный высоким духовным потенциалом. Такими предстают герои романов Л. Толстого — Кутузов (в «Войне и мире») — пожилой, обрюзгший, одноглазый; Пьер Безухов — рассеянный увалень в очках; Достоевского — Раскольников, Неточка Незванова.

Наряду с социально-критическим направлением в русской реалистической литературе уже в конце 50-х — начале 60-х годов появилась и стала развиваться тенденция, тяготеющая к морально-этическим проблемам. Начавшееся в художественной критике размежевание литераторов наиболее отчетливо проявилось в редакции журнала «Современник». Поводом для открытого противопоставления явилось второе посмертное издание сочинений А. С. Пушкина под редакцией П. В. Анненкова. В статье А. В. Дружинина, последовавшей вскоре после появления первых томов, — «А. С. Пушкин и последнее издание его сочинений», автор разграничил два направления в русской литературе: гоголевское — с изображением и критикой темных сторон жизни, и пушкинское — поэтичное, воспроизводящее лишь светлые, радостные стороны бытия. По словам критика, тот же быт, те же люди, что у Гоголя, у Пушкина все это «глядит тихо и спокойно». Точка зрения Дружинина вызвала резкие возражения писателей, активно участвовавших в бурных общественных событиях 60-х годов, и особенно той части сотрудников «Современника», которая хотела превратить журнал в революционно-демократический орган и стояла на совершенно иных эстетических позициях. Н. Г. Чернышевский, ставший в 1854 году сотрудником журнала и защитивший диссертацию на тему «Эстетические отношения искусства к действительности», утверждал в своих критических статьях тезис: «прекрасное есть жизнь». А так как искусство является лишь отражением действительности, то целью художественного творчества, по мысли Чернышевского, должно стать не воспроизведение красоты в ее очищенном и приукрашенном виде, а изображение жизненных реалий. Позиция Чернышевского была поддержана Некрасовым, который в статье «Заметки о журнале за июль месяц 1855 года» писал, что «нет науки для науки, нет искусства для искусства — они существуют для общества, для облагораживания, для возвышения человека, для его обогащения знанием и материальными удобствами».[467]

Выступления Чернышевского и Некрасова вызвали резкие возражения сторонников «пушкинского направления» — Анненкова, Григоровича и др. Разгоревшаяся дискуссия не только послужила причиной выхода из редакции «Современника» Дружинина, Анненкова и разделявших их взгляды Фета, Тютчева и А. К. Толстого, но и продемонстрировала оформление нового направления, получившего название «теории чистого искусства» или «искусства для искусства».

Несмотря на длительность и остроту полемики, происходившей между противоборствующими сторонами и критиками, следует признать, что апологеты «чистого искусства» не отрицали в принципе обращения к жизни, они отказывались лишь от воспроизведения «проклятых вопросов», остро критического анализа социально-политической обстановки, от политической тенденциозности. Анненков, например, в статье «О мысли в произведениях изящной словесности» протестовал против «поучительности» литературы, то есть привнесения в литературное произведение определенной (возможно политической) концепции. Он же, как и его единомышленники, предметом искусства, и особенно поэзии, считал красоту жизни, вечные духовные идеалы, мир природы и высоких чувств человека.

Таким образом, прения о характере литературных произведений переросли границы чисто художественных дискуссий и обозначили противоборство мировоззрений, отразив в конечном счете определенные тенденции общественной мысли.

В то же время при всем различии позиций оба направления, исходя в целом из жизненных реалий, имели и общие устремления в сфере духовной, ибо многим художникам социально-реалистического плана свойственно было обращение к философским проблемам. Достаточно вспомнить «Стихи в прозе» такого социального писателя, как Тургенев, с размышлениями о смысле человеческого существования, тот же вопрос возникал и в одном из его наиболее популярных романов «Отцы и дети». Эти же проблемы являлись определяющими для всех значительных произведений Достоевского и романов Л. Толстого. Но разрешение этих вечных для мировой философии и литературы вопросов достигалось путем художественного осмысления динамичной современной жизни.

Нетерпеливое ожидание грядущих перемен, охватившее на рубеже первой и второй половины XIX века все слои населения России, неизбежно проникало в печать, в литературу. Это кипение политических и общественных страстей, захватившее и литераторов, повышало тонус их восприятия жизни, активно приобщало к общенациональным проблемам, вызывало обращение к публицистике многих беллетристов, что становится характерной особенностью литературного процесса второй половины XIX века.

Животрепещущим для русского общества являлся вопрос о дальнейшей судьбе России — как дальше развиваться стране, продолжать ли начатое дело реформ или повернуть вспять? Какими идти путями — решительной революционной ломки всего отжившего или медленного постепенного преобразования? Какие силы должны возглавить и совершить это? и т. д. и т. п.

Сопричастность литературы общественному движению выразилась и в многочисленных журнальных дискуссиях, и в спорах отдельных выдающихся мастеров слова. В переписке Герцена и Тургенева начала 60-х годов возник этот характерный для того времени вопрос о направлении дальнейшего развития России. Герцен, отстаивая идею «русского социализма», указывал на пороки буржуазного строя, так ясно уже обозначившиеся в Европе, и возлагал надежду на самобытность русского народа, его традиционную общность. Свою позицию он изложил в цикле статей «Концы и начала», которые в 1862–1863 годах появились на страницах «Колокола». Первоначально Тургенев собирался свои возражения также опубликовать в этом издании, однако сделать этого не смог из-за официального запрещения и вынужден был отвечать в частных письмах. В одном из них он указывал Герцену уже на появление в России «буржуазии в дубленом полушубке», на то, что сельская община не сможет избежать капиталистических отношений. «Тот „самум“, о котором ты говоришь, — писал Тургенев, — дует не на один Запад — он разливается и у нас».

Спорным было и представление о тех силах, которым приписывалась решающая роль в дальнейшей судьбе России. Если Герцен, подобно Бакунину, предполагал «революционные или реформистские начала в народе», то Тургенев считал основной действующей силой «образованный класс», то есть интеллигенцию, в письме Герцену он утверждал: «Роль образованного класса в России — быть передателем цивилизации народу с тем, чтобы он сам решал, что ему отвечать или принимать… Эх, старый друг: поверь: единственная точка опоры для живой революционной пропаганды — то меньшинство образованного класса в России, которое Бакунин называет гнилым и оторванным от почвы…».[468]

В сознании современников, таким образом, наряду с размышлениями о будущем пути страны естественно вставал вопрос — кто возглавит этот процесс, способны ли новые силы — представители пришедшей в общественную и культурную жизнь России разночинной интеллигенции — осуществить эту историческую миссию?

Тем более что они резко выделялись своей необычностью, поражая своими взглядами, обликом и поведением. Характеризуя эту новую силу, Н. Н. Серно-Соловьевич писал о том, что к началу 60-х годов в русской жизни появилось «большое количество личностей, страшных энергией и непримиримостью убеждений… О таких личностях мы не имели понятия лет пять назад. Но уже в последние два-три года между самою юною молодежью стали появляться характеры, перед силою которых самые крайние люди поколений, воспитанных в прошлое царствование, оказывались почти детьми».

Увлеченные передовыми идеями своего времени, молодые люди 60-х годов стремились и жизнь устроить на новых началах. Начали возникать общежития, «коммуны», где жильцы совместно вели хозяйство и проводили досуги за обсуждением злободневных вопросов или за чтением научной или художественной литературы. Так, большой известностью в Петербурге пользовалась коммуна Слепцова, публициста и общественного деятеля. Несколько молодых людей и девушек сняли большую квартиру на Знаменской улице, вели совместное хозяйство, сами делая всю домашнюю работу, совместно проводили свободное время. Коммуну посещали близкие к искусству люди: поэт-сатирик Минаев, композитор и музыкальный критик А. Н. Серов, актриса Челищева. Знаменская коммуна, как рассадник свободомыслия, была закрыта полицией в 1864 году. По Петербургу ходили рассказы о решительных поступках молодых женщин, не посчитавшихся с пересудами и стремившихся получить образование и начать трудовую жизнь.

Волнения и споры вокруг этих «новых людей» нашли непосредственное отражение в ряде литературных произведений. Одним из наиболее ранних и значительных произведений на эту тему стал философско-утопический роман Чернышевского «Что делать?». В авторском осмыслении в нем изображалась русская жизнь в прошлом, настоящем и будущем. При этом в общественной сфере противопоставляются две категории людей — «пошлые люди», ведущие паразитическое существование, и «новые люди», занимающиеся полезным трудом. Если первые видят смысл своего существования, свою «выгоду» в удовлетворении эгоистических желаний, то вторые — в «разумном эгоизме», то есть в общественной значимости своего труда.

Образы «новых людей», созданные в романе, воспроизводили не только и не столько современных автору единомышленников, уже появившихся в русском обществе, но и будущее их поколение. Так, в Рахметове с его аскетизмом, фанатичной преданностью делу революции скорее угадывается не шестидесятник, а герой «Народной воли» конца 70-х годов. Новые люди — демократы-разночинцы — противостоят в романе миру стяжателей. Лопухов, Кирсанов, Вера Павловна не только наделены высокими нравственными достоинствами, но волей и энергией, поэтому жизнь свою они могут строить согласно своим принципам. Независимые в своих суждениях, трудолюбивые, они стремятся не только к личному счастью, но и к общему благополучию и к тому, чтобы «помогать этому скорее прийти».

«Новые люди» создают и новые отношения в своем окружении. Идеалы свободы и правды, которые они исповедуют, определяют их жизненное поведение — высокую дружбу, самоотверженность, уважение к человеку. Совершенно иным предстает понимание любви, брака. Так, чувство Лопухова к Вере Павловне и его дружба с Кирсановым так глубоки и благородны, что он смог отойти в сторону, чтобы не мешать счастью друга и любимой женщины, сохранив при этом с ними самые лучшие отношения. Уважение к чувствам человека определяет и представление о браке как равноправном союзе, основанном на нравственной близости людей. Эти семейные отношения противопоставляются браку, базирующемуся на расчете, где жена большей частью считается собственностью мужа. «О, грязь! О, грязь! „Обладать“ — кто смеет обладать человеком? Обладают халатом, туфлями…» — восклицал писатель.

Один из наиболее значительных для того времени — женский вопрос — также решался в романе с принципиально новых позиций. Наряду с представителями новой плеяды разночинной интеллигенции возник и новый образ передовой русской женщины, которая должна занять равное с мужчиной положение в общественной жизни, достичь полной самостоятельности. Счастье ее не только в любви, в семейной жизни, но и в полезной трудовой и общественной деятельности.

Роман Чернышевского исполнен размышлений автора о прошлом, настоящем и будущем России. Причем и в настоящем и в будущем страны огромную роль должны были сыграть именно «новые люди». На них возлагались надежды по преобразованию русской жизни. О средствах и путях этих преобразовании по вполне понятным причинам в романе не говорится. Можно предполагать, что имелось в виду и революционное воздействие. Но создание общества социального равенства могло произойти лишь при условии перевоспитания, морального совершенствования людей. Идеализированные образы «новых людей», вполне соответствующие художественной форме романа-утопии, в то же время обозначали и нравственный идеал, к которому должны были стремиться лучшие люди нации, чтобы вести за собой других.

Именно так воспринимался современниками этот завет заключенного в Петропавловскую крепость автора. Об этом свидетельствовал Плеханов, когда писал: «Кто не читал и не перечитывал это знаменитое произведение? Кто не увлекался им, кто не становился под его благотворным влиянием чище, лучше, благороднее? Кого не поражала нравственная чистота главных действующих лиц? Кто после чтения этого романа не задумывался над собственной жизнью, не подвергал строгой проверке своих собственных стремлений и наклонностей?». Светлая картина будущего общества, где не будет угнетения человека человеком, провозглашение новых этических норм произвели огромное впечатление на современников. «Для русской молодежи, — писал известный революционер князь П. Кропоткин, — роман „Что делать?“ стал своего рода откровеньем и программой. Ни одна из повестей Тургенева, никакое произведение Толстого или какого-либо другого писателя не имели такого широкого и глубокого влияния на русскую молодежь, как эта повесть Чернышевского. Она сделалась своего рода знаменем для русской молодежи».

Совершенно иные образы «новых людей» и иные связанные с ними проблемы предстают в известнейшем романе Тургенева «Отцы и дети». Писатель, постоянно очень пристально и заинтересованно следивший за «пульсом жизни», это произведение Создал почти одновременно с теми событиями, которые описываются в романе. Работать над ним Тургенев начал зимой 1860 года, а в июле 1861 года закончил. «Отцы и дети» были опубликованы в февральском номере «Русского вестника» за 1862 год. Действие же романа происходит летом 1859 года, а эпилог — после 1861 года. Таким образом, писатель изобразил переломный момент в русском общественном движении — старую уходящую жизнь и новую эпоху, находящуюся еще в становлении.

Уже в самом начале романа возникает тема кризиса крепостного уклада — она звучит и в горестных сетованиях Николая Петровича Кирсанова о хозяйственном оскудении, и в пейзажных зарисовках поместных деревень. «…Небольшие леса, речки с обрытыми берегами, крошечные пруды с худыми плотинами, деревеньки с низкими избенками под темными, до половины разметанными крышами[469], покривившиеся молотильные сарайчики с зевающими воротами возле опустевших гумен».

Молодой Аркадий Кирсанов уже размышляет о необходимости преобразований. Таким образом, утверждается закономерность появления «преобразователей» в лице Базарова.

Евгений Базаров, так же как герои романа «Что делать?», — разночинец, так же как они, он честен, принципиален, убеждения его прогрессивны и демократичны. Но он лишен многих привлекательных черт, которыми Чернышевский наградил Лопухова и Кирсанова. Базаров некрасив — «волосатый», с красными руками, резкость его суждений, порой доходящая до грубости, бывает неприятна. Этот внешне непривлекательный облик как бы противопоставляется красивому его «оппоненту» в спорах о жизни Павлу Петровичу. Но за внешней благообразностью старшего Кирсанова таится духовная пустота и эгоизм, в глазах же Базарова отражены ум и воля.

Базаров — отрицатель, или как, его называют, нигилист, то есть человек, который, по словам автора, «ко всему относится с критической точки зрения… не склоняется ни перед какими авторитетами…».

Самому Тургеневу он представлялся «выражением новейшей нашей современности». И действительно, писатель очень чутко и исторически верно подметил основные черты этого «мыслящего пролетария», разночинца-демократа, убежденного противника крепостного строя, материалиста, независимого и пытливого.

Базаров так же, как Добролюбов, отрицал преклонение перед отжившими принципами. Его афористическое высказывание: «В теперешнее время полезнее всего отрицание — мы отрицаем» чрезвычайно близко утверждению Писарева в статье «Схоластика XIX века» о том, что надо позволить молодым людям «встряхивать своим самородным скептицизмом те залежавшиеся вещи, ту обветшавшую рухлядь, которую вы называете общими авторитетами».

Даже молодой максимализм Базарова сродни категоричности, присущей многим статьям 60-х годов, и особенно статьям Д. И. Писарева.

Воплощая в себе типические черты демократической молодежи 60-х годов, Базаров по своим взглядам был ближе всего к единомышленникам Писарева. Поэтому, хотя спор между «детьми» и «отцами» идет по многим вопросам, неслучайно, что особенно выделены писателем прения об общественном долге, об искусстве и науке и отношении к дворянскому культурному наследию, так волновавшие и передовое общественное мнение, и лично Тургенева.

Утверждение новых эстетических принципов, выраженных в статьях Белинского и Чернышевского, вызвало в это время бурную дискуссию среди сотрудников «Современника», которая привела к расколу редакции и выходу из нее близких писателю. Тревогу вызывали и полемически азартные выступления Писарева, ниспровергавшего не только «обветшавшую рухлядь», но и классиков русской литературы, в том числе и Пушкина, и сочувствие им в среде разночинной молодежи. Об этом свидетельствовал и Герман Лопатин, заметив, что в Базарове «не укладывается, конечно, вся молодежь 60-х гг… — Но, несомненно, такие бывали, в особенности с таким отношением к искусству». Принципиальные расхождения, вызванные опасением за национальное культурное достояние, ставшее значительной частью не только русской, но и европейской культуры и цивилизации в целом, несколько позднее обусловили разрыв с «Современником» и самого Тургенева. Но уже во время написания романа серьезность этих противоречий была достаточно очевидна, так же как и определенная позиция автора. При всем глубоко искреннем осуждении крепостного права для Тургенева, как художника социального, было несомненным, что именно дворянская культура XVIII — первой половины XIX века составляла ценнейшее национальное богатство и что культурная жизнь России в последующие годы еще во многом будет зависеть от наиболее образованного первого сословия страны. При всех недостатках Кирсановых, при всей шаткости их жизненной позиции они многими нитями связаны с этой цивилизацией, с ее вековыми традициями, в то время как базаровское отрицание духовных ценностей прошлого бесплодно.

Таким образом, объективно и даже доброжелательно оценивая многие черты представителей разночинной интеллигенции 60-х годов, Тургенев, тем не менее, полностью расходился с «новыми людьми» не только в оценке дворянской культуры и классической литературы; неприемлемы были для него и примитивные материалистические воззрения Базарова. В романе Базаров-физиолог постоянно отвергает высокие чувства, определяющие поведение людей. «Черт знает, что за вздор, — говорит он Аркадию, — каждый человек на ниточке висит, бездна ежеминутно под ним разверзнуться может, а он еще придумывает себе всякие неприятности, портит себе жизнь». Однако уже вскоре охватившее его глубокое чувство к Одинцовой как бы перечеркивает все прежние убеждения, утверждая любовь как высшее духовное начало человеческого существования. Писатель своеобразно «покарал» своего героя любовью. Можно предположить, что мягкому, доброжелательному к людям и снисходительному к их слабостям Тургеневу вообще была неприятна такая жесткая жизненная позиция его героя. Писателю же до конца жизни, по свидетельству исследователей его творчества, было присуще совершенно иное при этом отношение к людям: «в полубольном, старом, горестном Тургеневе достойна всяческого уважения черта сочувственности к людским бедам, не отталкивания. Уже одно терпение, с каким он слушал! То, что находил время поехать, попросить, покланяться. Что читал бесчисленные, безнадежные рукописи, писал мелкие письма, искал работу, устраивал больных в лечебницы, давал деньги на школы, возился с литературно-художественными „утрами“ в пользу нуждающихся, учредил в Париже русскую библиотеку — не так уж это мало, и так не похоже на писателя „европейского“».[470]

В романе постоянно отмечается «нигилизм» Базарова, его критика тех или иных проблем современности.

При этом вполне естественно, что по цензурным условиям отсутствует изложение его политической программы будущего переустройства России. О наличии таковой свидетельствуют его слова, обращенные к Одинцовой, имевшиеся в рукописи, но исключенные в окончательном варианте: «Вы изволите видеть, как сжигают негодную прошлогоднюю траву? Если в почве не иссякла сила — она дает двойной рост». Другими словами — когда огнем революции будет уничтожено все «негодное», мешающее прогрессу, тогда молодые силы начнут созидание нового государства. Это та же политическая революционно-демократическая программа, к осуществлению которой стремились герои «Что делать?».

То обстоятельство, что сам писатель не разделял революционно-демократических идей, не помешало Тургеневу создать такой жизненно правдивый образ, каким был его Базаров. Проницательный современник писал о Тургеневе: «Убежденный поклонник постепенного общественного развития, без судорожных прыжков вперед и боязливых отступлений назад, мягкий по складу своей души, Тургенев никогда не впадал в рабскую лесть ни перед толпой, ни перед отдельными лицами. В его сочинениях, затрагивавших иногда очень острые вопросы современности, господствует, если так можно выразиться, художественное правосудие».[471]

«Художественного правосудия» исполнен и роман писателя о «новых людях».

Но уже в следующем крупном произведении Тургенева романе «Дым», над которым автор работал в Баден-Бадене с 1852 по 1865 год, отсутствуют образы, подобные Базарову. Изменение социально-политической обстановки выдвинуло на первый план иные проблемы. Горячие упования шестидесятников рассеиваются «как дым». Усиление реакционной политики правительства обозначает силу и опасность консервативного лагеря, представители которого так ярко и гротескно — почти в стиле сатиры Салтыкова-Щедрина — нарисованы в романе. Единственным оппонентом генералов-консерваторов предстает здесь Литвинов — не борец, но человек, стоящий на прогрессивных позициях, честный и добросовестный, деятельность которого могла бы быть очень полезной стране.

Литвинов, так же как и другой персонаж «Дыма», Потугин, частично, но только частично, отражает взгляды автора. Как и Тургенев, Потугин видит спасение России в цивилизации, просвещении. В его высказываниях звучат многие мысли писателя, высказанные им в предыдущих философско-политических спорах с Герценом — о значении цивилизации, роли образованного класса России в жизни общества и страны и т. д. Но ни «положительный» Литвинов, ни ярый западник Потугин, по мнению автора, не поведут страну вперед. Поражая острием сатиры консерваторов, Тургенев выступал в то же время и против не оправдавших, по его убеждению, надежд руководителей молодого поколения, «хмельного и отуманенного», против их показного радикализма. Таким образом, писатель еще раз подтвердил слова Белинского о том, что призвание его — «наблюдать действительные явления и передавать их, пропуская через фантазию…».

Крестьянский вопрос, в течение всей предшествующей половины непрерывно обсуждавшийся и в правительственных сферах, и в обществе и достигший к концу 50-х годов особой остроты, стал одним из первостепенных и для русских писателей. При всем отличии аспектов повествования, художественной манеры и других особенностей произведений на эту тему их объединял искренний гуманизм авторов.

Одним из первых писателей, изобразивших жизнь крепостной деревни, был Д. В. Григорович. Его повести «Деревня» (1846), «Антон Горемыка» (1847) рассказывали о нищете, забитости и бесправии крестьян.

У Тургенева в «Записках охотника» образы крестьян глубоко лиричны. Писатель показал их людьми умными, духовно богатыми. При сопоставлении крестьян с помещиками проигрывают последние. При этом происходило не просто уравнение мужика с барином, но последовательное утверждение превосходства крестьянина, как человека, над барином. В рассказе «Хорь и Калиныч» хозяйственный, рассудительный Хорь «… казалось, чувствовал свое достоинство, говорил и двигался медленно, изредка посмеивался из-под длинных усов… Мы толковали с ним о посеве, об урожае, о крестьянском быте… Он со мной как будто соглашался, только потом мне становилось стыдно, и я чувствовал, что говорю не то». Таким образом, уже в ранних рассказах о крестьянах Тургенев подошел к этой теме по-новому — в крестьянских характерах он подмечал такие черты, как жизнеспособность, дающая возможность дальнейшего развития. Вся галерея образов крестьян — от хозяйственного Хоря и практичного Калиныча до экзальтированной Лукерьи — рисовалась Тургеневым на фоне прекрасной среднерусской природы. Великолепные пейзажные зарисовки призваны были подчеркнуть органическую сопричастность трудящихся на земле людей и величавой природы, которая влияет на формирование их мировоззрения. Эта мысль отчетливо прослеживается в состязании крестьян-певцов и выступлении одного из них — Якова: «Русская, правдивая, горячая душа звучала и дышала, в нем и так и хватала вас за сердце… Он пел, и от каждого звука его голоса веяло чем-то родным и необозримо широким, словно знакомая степь раскрывалась перед вами, уходя в бесконечную даль…».

Поэтизируя и несколько идеализируя крестьян, Тургенев занимает принципиально иную позицию в этом вопросе по сравнению с Григоровичем. Оба они были художниками-реалистами, и «Записки охотника», и «Деревня», и «Антон Горемыка» — бесспорно антикрепостнические произведения. Но если Григорович осуждал крепостничество, подчеркивая грубость, забитость, одичание крепостных как следствие их бесправного существования, то Тургенев, утверждая высокий моральный облик крестьянина, показывал недопустимость насилия над человеческой личностью.

Одновременно писатель отмечал и хозяйственное разорение поместий владельцев-самодуров, таких, как сановник из рассказа «Два помещика», задумавший поле ржи засеять маком, или Пантелей Чертопханов, решивший перестроить деревню в виде треугольника с флагом посредине. В «Записках охотника» Тургенев выступает как страстный противник крепостного права. Объясняя друзьям свое «бегство» в 1847 году за границу, он признавался: «Я не мог дышать одним воздухом с тем, что я возненавидел… Мне необходимо было удалиться от врага моего затем, чтобы из самой моей дали сильнее напасть на него. В моих глазах враг этот имел определенный образ, носил известное имя: враг этот был крепостное право. Под этим именем я собрал и сосредоточил все, против чего решил бороться до конца — с чем я поклялся никогда не примиряться…».[472]

После 1861 года отношение писателя к крестьянскому вопросу осложнилось замеченным им процессом расслоения русской деревни и непреодоленным противоречием в отношениях помещиков и крестьян, которое, как он опасался, может стать угрозой существующей цивилизации.

Страшная картина обнищания и одичания крепостной деревни была создана Ф. М. Решетниковым в повести «Подлиповцы». Произведение Решетникова, опубликованное в 1864 году на страницах «Современника», было написано автором на основе личных впечатлений от жизни в Чердынском уезде Пензенской губернии. Но подобное положение крестьян, по признанию Решетникова, можно было встретить и в Вятской, и в Вологодской, и в Архангельской губернии. Описание быта крестьян маленькой деревни Подлинная ведется в спокойной манере констатации фактов. Недороды нескольких лет обрекли крестьян на голодную смерть. Они едят мякину с корой, отчего болеют и слабеют. «Везде бедная обстановка, нечистота, плач и стоны; половина лежит, половина сидит молча или что-нибудь делает, ругая работу, ругая себя и все окружающее. Словно всем им жизнь опротивела…».[473] Даже, когда один из крестьян — энергичный Пила — пытается вселить в своих односельчан надежду, заставить их работать, то все это оказывается бесполезным. Дикие нужда и голод атрофировали человеческие чувства у крестьян, ожесточили их. Так, бедняк Сысойко, мечтавший жениться на дочери более состоятельного соседа, фактически изничтожает младших брата и сестренку — «лишние рты», которые его тяготят. Финал повести так же трагичен, как и все повествование. Покинувшие деревню в надежде найти работу и прокормиться Пила, его дочь Апраська и Сысойко, не смогли нигде устроиться. После скитаний и многочисленных мытарств умирает Апраська. Повесть заканчивается гибелью Сысойки и Пилы.

Народная, крестьянская тема в самом широком аспекте, воспринимаемая им как грань общенациональной проблемы, стала определяющей и в поэзии Н. А. Некрасова, одного из немногих писателей в истории не только русской, но и мировой литературы, так тесно связанного с народом. Страстный патриот и гражданин, поэт считал своим человеческим и гражданским долгом самоотверженно служить Родине и народу:

Не может сын глядеть спокойно
На горе матери родной
Не будет гражданин достойный
К Отчизне холоден душой.

При этом тема Родины приобрела в поэзии Некрасова демократический крестьянский характер. В своих наиболее значительных поэмах конца 50-х — начала 60-х годов он воспевал народную жизнь, ее нужды и заботы, бедственную долю труженика-крестьянина («Несжатая полоса», «Забытая деревня», «В полном разгаре страда деревенская», «Деревенские новости»). Прекрасно зная быт русской деревни, Некрасов был далек от идеализации крестьянской жизни, он правдиво писал о непосильном, подневольном труде пахарей, голоде и нищете, о тяжкой женской доле:

В полном разгаре страда деревенская…
Доля ты! — русская долюшка женская!
Вряд ли труднее сыскать…
…Зной нестерпимый: равнина безмолвная,
Нивы, покосы да ширь поднебесная —
Солнце нещадно палит.
Бедная баба из сил выбивается…[474]

В то же время в стихах этого периода нередки светлые впечатления от сельской жизни — поэтичные обычаи и обряды русской деревни, красота и статность крестьянских девушек, сила и молодечество парней. С особо теплым чувством писал Некрасов о крестьянских детях:

Все серые, карие, синие глазки —
Смешались, как в поле цветы.
В них столько покоя, свободы и ласки,
В них столько святой доброты![475]

Период, последовавший за 1861 годом, был тяжелым для Некрасова. После 1861 года большие надежды, которые возбуждала вначале крестьянская реформа, начали рассеиваться — положение пореформенной деревни оставалось тяжелым. В среде сотрудников «Современника», возглавляемого поэтом, назрел раскол, в результате которого редакцию журнала покинули Тургенев, Анненков, Боткин. Осенью 1861 года был сослан в Сибирь один из сотрудников «Современника» поэт-революционер М. Л. Михайлов. В ноябре того же года умер Добролюбов. В 1862 году был арестован и осужден на каторгу Чернышевский. Позднее Некрасов вспоминал об этом периоде, как времени, когда он «…друзей теряя с каждым годом. Встречал врагов все больше на пути». В 1866 году после покушения Каракозова на Александра II был закрыт «Современник». Творчество поэта приобретало все более суровый, обличительный характер. Поэмы «Мороз — Красный нос», «Коробейники», «Железная дорога» образовали своего рода цикл, посвященный изображению крестьян после реформы 1861 года. Состояние их по-прежнему было ужасно, малоземелье, неурожаи обрекали на голод, гнали на заработки, где также грабили их «грамотеи-десятники, секло начальство, давила нужда». Строители железной дороги «подрывались под зноем, под холодом, С вечно согнутой спиной, Жили в землянках, боролися с голодом. Мерзли и мокли, болели цингой». Но, когда был закончен этот «труд роковой», «каждый подрядчику должен остался». Наряду с прежними «угнетателями народа» — помещиками поэтом назван и новый тип эксплуататора — богатеющий буржуа-подрядчик, «толстый, присадистый, красный как медь».

Несмотря на драматические ситуации, составляющие сюжеты вышеназванных поэм, в них утверждалась вера в духовные силы народа:

…Вынес достаточно русский народ,
Вынес и эту дорогу железную —
Вынесет все, что Господь ни пошлет![476]

В 1869 году в «Отечественных записках», в которых Некрасов пытался возродить традиции «Современника», были напечатаны три главы первой части поэмы «Кому на Руси жить хорошо». Поэма писалась 13 лет, автор считал ее «делом своей жизни». Г. Успенский рассказывал, что Некрасов много думал над поэмой, надеясь создать «народную книгу», которая должны была дать ответ не только на вопрос, поставленный в заглавии, но и подготовленный историей: куда идет Россия, каковы пути ее развития? Поэма, явившаяся итогом многолетних наблюдений автором жизни русского крестьянства, отражала не только недавнее прошлое, но пореформенное положение народа. «Кому на Руси жить хорошо» представляла широкую картину народной жизни пореформенного времени. Уже первые страницы поэмы рисуют трагическое положение крестьянства. Об этом говорят, прежде всего, названия деревень, откуда идут главные действующие лица поэмы — семь странствующих мужиков:

Подтянутой губернии,
Уезда Терпигорева,
Пустопорожней волости,
Из смежных деревень —
Заплатова, Дырявина,
Разутова, Знобишина,
Горелова, Неелова,
Неурожайна тож…

Страшен в своей безотрадной правдивости и облик крестьянина:

Грудь впалая; как вдавленный
Живот; у глаз, у рта
Излучины, как трещины
На высохшей земле;
И сам на землю матушку
Похож он: шея бурая,
Как пласт, сохой отрезанный,
Кирпичное лицо,
Рука — кора древесная,
А волосы — песок.[477]

В своих странствиях герои поэмы постоянно слышат рассказы о заботах и страданиях трудовых людей. Причина горестного бытия крестьян в том, что

Работаешь один,
А чуть работа кончена,
Гляди, стоят три дольщика:
Бог, царь и господин!

В отличие от Тургенева, Решетникова и многих других авторов «крестьянских» повестей, Некрасов видел в крестьянстве грозную силу:

У каждого крестьянина Душа, что туча черная — Гневна, грозна — и надо бы Громам греметь оттудова, Кровавым лить дождям…

«Надо бы», но этого не происходит, потому что само крестьянство, по мысли автора, не способно к целенаправленному политическому действию. Не случайно Некрасов вводит в поэму рассказ «Про холопа примерного — Якова верного», в котором изображен пассивный протест крепостного человека, повесившегося на глазах у барина. Авторские надежды обращены к «вождям поколения» — интеллигентам-революционерам, разночинцам 60-х годов, типа Гриши Добросклонова.

Исследователи творчества поэта неоднократно отмечали, что сюжетное содержание поэмы «Кому на Руси жить хорошо» построено на фольклорной основе, по образцу «хождений за правдой». В этом же стиле была создана и заключительная часть поэмы «Пир на весь мир». В ней сходятся вместе все встреченные странниками крестьяне, солдаты, раскольники и «народные заступники» — Савва, Гриша Добросклонов. Вместе они представляют «силу могучую». Но «сила с неправдою не уживается» —

Русь не шелохнется,
Русь — как убитая!
А загорелась в ней
Искра сокрытая…

Эта искра должна озарить светом будущее великой страны.

Ты и убогая,
Ты и обильная,
Ты и забитая,
Ты и всесильная,
Матушка-Русь![478]

В творчестве Некрасова демократическая литература достигла наибольшей остроты в трактовке крестьянской темы. В последующие годы она изображалась преимущественно в свете новых буржуазных конфликтов пореформенной деревни.

Так, Салтыков-Щедрин в «Губернских очерках» создал ряд портретов людей из народа («В остроге», «Пахомовна» и др.), ищущих выхода из своей тяжелой доли.

Эта же тенденция проявлялась и в повестях Левитова. Автора привлекал не сюжет, а индивидуальные социально-контрастные образы крестьян, характерные для пореформенной деревни. Так, в рассказе «Деревенский случай» обостренный конфликт между беднейшей и богатеющей частями крестьянства представлен в образе болезненного, робкого сына солдатки, которого мать зовет «белой головкой», и наряженного в красную рубаху задорного сына местного кулака, зарезавшего в игре мальчика, последнюю радость матери. В этих произведениях образы крестьян выражают не общечеловеческие чувства, как у Тургенева, а социальные конфликты пореформенной эпохи, пагубное влияние ее условий, искажающих духовный облик крестьян, лишающих их природной силы и нравственных основ.

Наряду с социальными проблемами бурно текущая жизнь такого сложного переломного периода, каким было пореформенное время для России, ставила перед людьми массу проблем психологического, нравственного и философского характера. Неизбежным было обращение к ним и крупных мастеров слова.

Особым решением социально-философских вопросов отмечены романы Достоевского 60–70-х годов. Исследуя насущные проблемы русской жизни, писатель в то же время обращался к общечеловеческим исканиям — смысла и идеала в жизни.

Уже в «Униженных и оскорбленных» были намечены многие проблемы будущих романов Достоевского и наряду с социально-имущественным конфликтом изображается столкновение нравственных и даже философских принципов. В романе содержится и та критика индивидуализма, которая позднее будет одной из главных тем его произведений.

Конец первой половины XIX века стал в какой-то степени переломным этапом в мировоззрении писателя. Бывший участник антиправительственного кружка Петрашевского, разделявший увлечение его идеями социализма, отбывший каторгу, Достоевский, подобно Герцену, тяжело пережил кризис революционной буржуазной демократии после революции 1848 года, поражение которой им было расценено как доказательство несбыточности идей западных социалистов-утопистов. Утратив веру в идеи утопического социализма, материалистические учения русских и западноевропейских просветителей, писатель не смог отказаться от излюбленного идеала «высшего братства», основу которого теперь полагал в христианском самоотречении и любви к ближнему. Потребность в подобной нравственной путеводной идее становилась особо важной в пореформенный период, который, 'по мнению его, сопровождался «хаосом понятий». «Прежний мир, прежний порядок — очень худой, но все же порядок, — писал Достоевский в „Дневнике писателя“, — отошел безвозвратно. И странное дело: мрачные нравственные стороны прежнего порядка — эгоизм, цинизм, рабство, разъединение, продажничество не только не отошли с уничтожением крепостного быта, но как бы усилились, развились и умножились».[479] Достоевский видел, как пореформенная ломка прежних экономических, социальных и моральных устоев, низвержение прежних авторитетов, освобождая человеческую личность, одновременно лишала ее культурных и нравственных традиций, противопоставляя индивидуума обществу. Размышления о будущем России объединялись с характерными для Достоевского социально-философскими проблемами и, прежде всего, с осуждением моральных аспектов новых общественных отношений — философии индивидуализма, приводящей к «разъединению» людей. Еще на каторге писатель соприкоснулся с «сильными личностями», ставившими себя выше всех моральных законов. Таким он описал каторжника Орлова в «Записках из мертвого дома». В романе «Преступление и наказание» эта этико-философская проблема получает дальнейшее развитие и строится на основе столкновения «теории» и «практики» Раскольникова и христианского сострадания, человечности Сони Мармеладовой. Бедный студент Петербургского университета Родион Раскольников, увлекшийся философской концепцией мещанства, приписывающей мировой прогресс сильным личностям, осуществляющим его путем угнетения остального человечества — безгласных рабов и «тварей дрожащих» — присваивает себе право стать «вершителем судеб». Уничтожение злобной и жадной старухи-ростовщицы («процентщицы») представляется ему оправданным актом, доказанным «простой арифметикой».

События развиваются на фоне предельно реалистично изображенной социальной повседневности. Места, в которых происходят события, находятся в основном в бедных районах Петербурга, у Сенной площади, грязной и многолюдной, с низкопробными трактирами, «номерами», пользовавшимися дурной репутацией, ночлежками, публичными домами, на Малой Мещанской улице, на набережной Екатерининского канала. Здесь селились ремесленники, мелкие торговцы, бедные чиновники. В романе постоянно рисуются картины этого быта — духота и пыль улиц, темные и сырые каморки перенаселенных квартир, где тысячи «маленьких людей» жили в нищете и духовной скудости. Дом, в который Достоевский поселил Раскольникова, возможно, был домом, где в это время жил сам автор, — угол Малой Мещанской и Столярного переулка. В таких доходных домах, где сдавался каждый угол, каждая каморка, теснота и скученность давили на сознание людей. Так, Раскольников «с ненавистью посмотрел на свою каморку. Эта была крошечная клетушка, шагов в шесть длиной, имевшая самый жалкий вид со своими желтенькими, пыльными и всюду отставшими от стены обоями, и до того низкая, что чуть-чуть высокому человеку становилось в ней жутко, и все казалось, что вот-вот стукнешься головой о потолок».[480] Неслучайно поэтому Раскольников постоянно уходит из своей каморки в долгие прогулки по улицам Петербурга. Нищета окружающей его жизни утверждает Раскольникова в его бредовых замыслах. В романе картины этой щемящей и безнадежной бедности рисуются с протокольной точностью и, как будто бы, бесстрастно, что производит еще более сильное впечатление. Например, предстоит описание каморки Мармеладовых: «Маленькая закоптелая дверь в конце лестницы, на самом верху, была отворена. Огарок освещал беднейшую комнату шагов в десять длиной: всю ее видно было из сеней. Все было разбросано и в беспорядке, в особенности разное детское тряпье. Через задний угол была протянута дырявая простыня. За нею, вероятно, помещалась кровать. В самой же комнате было всего только два стула и клеенчатый, очень ободранный диван, перед которым стоял старый кухонный стол, некрашеный и ничем не покрытый. На краю стола стоял догоравший сальный огарок в железном подсвечнике».[481] Моральные терзания Раскольникова, его судорожные блуждания по улицам проходят в душной атмосфере летнего города:

«На улице жара стояла страшная, к тому же духота, толкотня, всюду известка, кирпич, пыль и та особенная летняя вонь, столь известная каждому петербуржцу, не имеющему возможности нанять дачу»… «На улице опять жара стояла невыносимая… Опять пыль, кирпич и известка, опять вонь из лавочек и распивочных…».

Образ «непарадной столицы» входит в повествование как аккомпанемент переживаниям героев, и страшная обыденность этого быта еще более усугубляет трагичность происходящего. Достигнув намеченной цели, убив старуху-ростовщицу. Раскольников совершает — уже неожиданно — и второе убийство — Лизаветы, одной из тех «униженных и оскорбленных», ради которых он якобы и пошел на преступление. Так уничтожается смысл его порыва, и возникает вопрос, правомочно ли одному человеку по своему произволу распоряжаться судьбами людей, лишать их жизни. Совершив убийство, пренебрегая моральными принципами, Раскольников пытался утвердить себя в роли «сверхчеловека», поставить себя над людьми. Но вычленить себя из жизни он не может. Вопреки принятой теории, он продолжает чувствовать и поступать иначе — сочувствует несчастьям Мармеладовых, возмущается подлостями и несправедливостью. Наступает трагическое раздвоение — его привлекает обыкновенная жизнь, он любуется цветами, закатом, духовное одиночество угнетает его. Ошибочность привлекавшей его теории поясняется в романе высказываниями Лужина, с точки зрения которого, чтобы в государстве было больше счастливых людей, нужно поднять уровень благосостояния, а так как двигателем хозяйственного прогресса является личная выгода, каждый человек должен о ней только и заботиться, «не беспокоясь о любви к людям и тому подобным романтическим бредням», ибо «сильному все дозволено». Но такое рассуждение, логически продолженное, может привести, по словам Раскольникова к мысли, что «людей резать можно».

Противостоящая этой теории авторская позиция олицетворяется в романе образом Сони Мармеладовой, которой присуща деятельная любовь к людям, способность отзываться на чужую боль. Ее любовь и жалость пробуждают в Раскольникове человека: «…незнакомое чувство волной хлынуло ему в душу и разом размягчило ее». Но идея вседозволенности для Сони неприемлема. Никто не может добиться своего или чужого счастья путем преступления. Сила Сониного чувства помогает прозрению и раскаянию Раскольникова. Позднее Достоевский так пояснял трагедию свою героя. Раскольников предпочел «хоть погибнуть на каторге, но примкнуть опять к людям: чувство разомкнутости и разъединенности с человечеством замучило его». При этом только любовь спасет и воссоединит отверженного человека с народом и Богом.

Если в «Преступлении и наказании» лишь один герой потерял веру, то в следующем крупном произведении Достоевского романе «Идиот» тлетворное влияние новых буржуазных отношений охватило всех действующих лиц. По воспоминаниям жены писателя он, наблюдая по газетам за ростом преступности, был потрясен увеличением количества преступлений — грабежей, убийств. За уголовной хроникой ему виделся процесс моральной деградации общества. Противопоставить этому нужно было лишь высокий нравственный потенциал.

Так возник замысел следующего романа. В январе 1868 года Достоевский писал племяннице, что главной мыслью нового произведения будет изображение «положительно прекрасного человека». — «Труднее этого нет ничего на свете». В страшном мире чистогана, где все продается и покупается и измеряется деньгами, появился странный человек — князь Лев Николаевич Мышкин — бескорыстный, сострадательный, чистый сердцем. Его взгляды и поступки резко противоречат всему окружающему. Бедняк, внезапно получивший наследство, он тут же раздает деньги. В мире лжи и обмана он один правдив и честен до конца. Неизбежное столкновение этих двух противоположных начал разрешается трагическим финалом.

Нравственный кризис, переживаемый человечеством, по мысли писателя — религиозный кризис. Потерявшие веру люди совершают преступления, как Рогожин («Идиот»), нравственно деградируют, становясь выразителями мирового зла, как Николай Ставрогин («Бесы»), образ которого как бы завершил многолетние раздумья Достоевского над демонической «сильной личностью». Религия, любовь и самопожертвование только одни, по убеждению Достоевского, могут спасти мир.

Проблема индивидуалистических стремлений в частной и общественно-исторической жизни привлекала в этот период и другого крупнейшего писателя — Л. Н. Толстого.

Если Достоевский в романах 60–70-х годов изображает героя-одиночку, который любыми средствами пытается решить проблему жизнеустройства, то Толстой в «Войне и мире» рассматривает историческую проблему — влияния на судьбу народа экспансии Наполеона, его агрессивной воли. Так же, как Достоевский, Толстой абсолютизировал значение нравственного начала в историческом развитии человечества. Пьер Безухов так же, как князь Мышкин, во многом выражает идейно-нравственные искания писателей.

Роман «Война и мир» создавался писателем в течение 7 лет (1863–1869) и потребовал гигантской затраты творческих сил. Писатель досконально изучал историческую и мемуарную литературу, неоднократно изменял структуру произведения. Роман не только «населен» множеством действующих лиц, но и многопланов. Наряду с историческими событиями освещается частная жизнь русского дворянства начала XIX века, взаимоотношения и нравственные поиски персонажей. Удивительная точность и глубина присуща психологическим характеристикам его героев.

Темы войны и мира непрестанно переплетаются в романе. Уже с первых глав, еще в преддверии военных событий, гости великосветского салона Шерер говорят не только о Наполеоне, но и о проекте вечного мира, который им излагает приехавший аббат Морно. При этом и сугубо штатский Пьер Безухов и профессиональный военный Андрей Болконский сходятся в желании уничтожить всякую возможность войн между народами. Таким образом, уже в начале романа возникает нравственная интерпретация войны как величайшего зла и мира как блага.

Противоборство этих двух сил — добра и зла — развивается в романе по мере действий. Толстой не признает величия Наполеона, потому что его действия диктуются эгоистическими честолюбивыми замыслами. «Он до конца своей жизни, — замечал автор, — не мог понимать… ни добра, ни красоты, ни истины… Он не мог отречься от своих поступков, восхваляемых половиною света, и потому должен был отречься от правды и добра и всего человеческого». «Страшное дело» — война — происходит не по воле людей, а по воле того, кто руководит ими, Наполеон, бросивший тысячи людей в ужасную бойню, — «палач народов», ослепленный «безумием самообожания».

Историческая личность в данном случае олицетворяла для Толстого резко осуждаемое им буржуазное отношение к жизни, при котором все жизненные проблемы решаются, исходя из личных интересов и целей… И как следствие исчезают из обихода взаимопомощь, сочувствие к попавшим в беду и просто доброе человеческое общение.

Еще в конце 50-х годов Толстой во время поездки в Германию и Швейцарию обратил внимание на странное равнодушие в человеческих отношениях европейцев. В очерке «Люцерн» он описал сцену, свидетелем которой был, когда толпа, собравшаяся послушать бродячего музыканта, осталась совершенно безучастной к его просьбам о помощи. Этот инцидент вызвал у писателя предположение о возможном распаде обыкновенных человеческих отношений в условиях буржуазной действительности. Толстой оказался провидцем. «Столетие спустя, когда отчуждение в буржуазном мире примет угрожающие формы и человеческие отношения станут остро ощущаемым дефицитом, Экзюпери почти дословно повторит мысль Толстого: „Самая большая роскошь в жизни — это роскошь человеческого общения“».[482]

Если Наполеон осуществлял произвол эгоизма в мировом масштабе, то Куракины действуют так же в частной жизни, преследуя только свой интерес и добиваясь желаемого интригой. В результате Элен разрушает жизнь Пьера Безухова, Анатоль — Наташи Ростовой, Андрея Болконского.

«Силы добра» возглавляет руководитель народной войны Кутузов. Его величие и гениальность заключаются в исключительной чуткости к коллективной воле большинства, к стремлениям народных сил. Духовный облик и даже внешний вид Кутузова — прямая противоположность стереотипно-романтическому образу Наполеона: простая, скромная (и потому «истинно величественная») фигура великого полководца совершенно лишена внешней аффектации. Более того, Андрей Болконский отмечал «отсутствие всего личного» в Кутузове. В романе подчеркивается целеустремленность всех его действий, направленных на организацию народного сопротивления. Ум и воля Кутузова полностью сосредоточены на этой задаче, он выразитель народного патриотического чувства.

Так же служит общему делу, забывая о себе, и капитан Тушин. Подлинный герой, он показан Толстым в нарочито смешном виде — маленький, невзрачный, робеющий перед начальством. Призрачность внешнего романтического героизма еще раз подчеркнута здесь автором.

Психологически точно и правдиво в романе показывается, как преодоление личных интересов во имя общего дела меняет поведение и отношение людей, придает им необычайную простоту, легкость, человеколюбие. В этом плане особенно показательны сцены оставления Москвы в 1812 году, сборы Ростовых и «общее облегчение и подъем, которые стали возможны только в эту критическую минуту, среди опасностей и тревог», и «восторг бешенства» Пьера Безухова, когда он защищал от французских солдат незнакомую женщину, и поступок Наташи, приказавшей сбросить вещи Ростовых с подвод и отдать подводы раненым.

Роман многопланов — наряду с изображением исторических событий и участия в них целого ряда лиц, от главнокомандующего Кутузова до партизана Тихона Щербатого, автор не меньшее внимание уделил освещению духовной жизни своих героев. Да и сама война интересует Толстого своей человеческой, нравственно-психологической стороной. Внутренний мир персонажей романа изображается динамично, в развитии, обусловленном и военными событиями, и семейной жизнью. Так на протяжении ряда глав изменяются взгляды и чувства Андрея Болконского — от романтического увлечения военной карьерой и славой, затем гражданской деятельностью до разочарования в них и поиска истинного смысла жизни; изменения претерпевают и его чувства к Наташе Ростовой.

Сложны и нравственные искания Пьера Безухова, наиболее близкие лично писателю. Исполненный гуманных и альтруистических чувств, он хочет быть полезным обществу, «противодействовать злу, царствующему в мире». Но воплотить благие порывы в жизнь ему не удается. Следуя психологической правде образа, Толстой показывает, как беспомощны были, а порой и смешны эти попытки богатого барина, не знающего практической стороны дела, улучшить положение своих крепостных. Затем под влиянием масонов Пьер Безухов начинает верить в «возможность братской и деятельной любви между людьми», но эти высокие нравственные истины не сочетались с жизненной практикой. Начало войны 1812 года способствует его нравственному росту. Как истинно русский человек он не может в это время жить частными интересами, оставаться в стороне от разгорающегося военного пожара. Оказавшись среди солдат и ополченцев в Можайске, он испытал радостное возбуждение: «Чем глубже погружался в это море войск, тем более им овладевала тревога беспокойства и неиспытанное им новое радостное чувство. Это было… чувство необходимости предпринять что-то и пожертвовать чем-то».[483] Им все больше овладевало ощущение общего большого дела, надобности, как сказал один солдат, «всем миром навалиться». Затем, оказавшись в центре Бородинского сражения на батарее Раевского, он еще ближе соприкоснулся с народом, солдатской массой и поразился их мужеству, нравственной стойкости, какому-то непосредственному знанию смысла жизни, которое объясняло такое спокойствие. Участие наравне с солдатами в сражении, ночь, проведенная с ними на бивуаке, позволили Пьеру Безухову войти в общую жизнь народа, утратить чувство обособленности «господина, барина», которое так его тяготила. Это чувство еще более окрепло за время плена, когда он испытал «почти крайние пределы лишений, которые может переносить человек». Встреча с Платоном Каратаевым обогатила Пьера новым нравственным импульсом. Платон Каратаев своим добрым отношением ко всему живому утвердил веру в то, что сущностью жизни является любовь. Пьер почувствовал, что «прежде разрушенный мир теперь с новой красотой, на каких-то новых и незыблемых основах воздвигался в его душе».

Таким образом, два великих писателя — и суровый мыслитель Толстой, и пламенный защитник бедных Достоевский — пришли в своих нравственных исканиях к близким выводам, основная мысль которых заключалась в животворящей силе любви к людям.

Послевоенная политическая деятельность Безухова-декабриста, безусловно, представлялась писателю заблуждением, поскольку нельзя было, по его мнению, произвольно изменить ход истории. Но это заблуждение, нравственной основой которого, полученной Пьером в 1812 году, были самопожертвование и любовь к народу. Недаром эпилог романа заканчивался торжественным обещанием 15-летнего Николеньки — сына покойного Андрея Болконского, мечтающего быть вместе с Пьером: «Отец, отец! Да, я сделаю то, чем бы даже он был доволен».

Сравнивая «Войну и мир» с последующим крупным произведением — романом «Анна Каренина», Толстой заметил, что в первом романе он «любил мысль народную, а во втором — семейную». И действительно, после обширнейшей исторической эпопеи «Войны и мира» сюжет следующего произведения как будто «сужен» обозрением жизни двух семейных пар — и Анны с Вронским, и Левина с Кити. Но, как и «Война мир», новый роман Толстого стал «многослойным», объединяющим много проблем уже не частного, а общественного значения.

Безусловно, семья, отношения в ней и отношения к ней, представляющей фактическую и моральную основу жизни народа, приобретали в сложное время 60–70-х годов особую значимость. Толстой был убежден, что «род человеческий развивается только в семье». Кроме того, известная патриархальность семейно-родственных отношений могла служить противовесом тревожащей писателя утраты моральных ценностей. Противоположность семейных судеб Анны и Левина как раз и объясняется их различным отношением к браку. Если Кити и Левин после первого трудного периода совместной жизни приходят к прочному и спокойному семейному счастью, то Анна и Вронский неотвратимо движутся к трагическому концу.

Судьба Анны глубоко драматична. Жизнелюбивая, удивительно душевная и обаятельная, она искала честного и бескомпромиссного счастья. Но вокруг были лицемерие, ханжество, явный и скрытый разврат. Даже соединившись с Вронским, она не смогла вырваться из круга светских условностей, не смогла соединить два своих великих чувства — любовь к мужчине и любовь к ребенку. Потеряв для себя сына, она не смогла быть уже счастливой. Толстой одновременно показывает Анну и виноватой, и невиновной. Виноватой, поскольку она ушла из семьи, нарушив священные обязанности жены и матери. Невиновной, потому что, впервые в жизни страстно полюбив, она не могла поступить иначе. Противоположностью Анны — сильной и смелой женщины — выступает в романе фигура Долли — жены брата Анны, легкомысленного Стивы Облонского. Долли смирилась с положением нелюбимой жены и вся отдалась воспитанию детей. Долли смирилась — и несчастлива, Анна осмелилась защищать свое чувство — и тоже несчастлива. Уже первыми фразами своего романа Толстой дает понять, что в поле зрения его будут преимущественно несчастливые семьи. И действительно, не была счастливой семья Карениных, несчастлива семья Облонских, не нашли счастья в своем союзе и Анна с Вронским. Писатель ищет и находит в современном ему семейном укладе привилегированного общества зародыша пороков и бед, присущих жизни того времени. Семейные отношения рассматриваются им как порождение общих социально-исторических условий. Главное в миросозерцании современного ему буржуазного общества — восприятие жизни как удовольствия, не подчиненного никаким нравственным законам и обязанностям. Принцип этот наглядно воплощен в образе Стивы Облонского, для которого хорошо только то, что доставляет наслаждение. Праздное существование, погоня за удовольствиями становятся нормой поведения для людей этого круга и получают одобрение общества.

Другим наряду с Анной Карениной идейным и художественным центром романа являлся образ Левина. Хотя роман, казалось бы, посвящен семейным проблемам, но Константина Левина благополучная семейная жизнь не может избавить от мучительных размышлений над своей деятельностью, над смыслом всей жизни. Занимаясь хозяйством в своем поместье, он, человек честный и умный, постепенно приходит к заключению, что в извечном столкновении помещичьих и крестьянских интересов претензии мужиков «самые справедливые». Однако поступиться и собственными принципами он не смог. Пытаясь достигнуть компромисса, Левин по существу хотел примирить непримиримое. Убедившись в неосуществимости этого начинания, он неосознанно переводит проблемы социальные в нравственную сферу, пытаясь постичь смысл жизни, тайну смерти и бессмертия. Как и в других произведениях Толстого, искания Левина завершаются обращением к народной мудрости и вере. Он решает жить, как живет уважаемый крестьянами старик Фоканыч. В случайном замечании Фоканыча Левин открывает для себя то, что он смутно чувствовал все последние годы: что надо жить «для правды, для Бога», а не для «брюха» и «своих нужд», любить, а не душить ближнего, ценить только общее, а не частное, эгоистическое, себялюбивое «благо». Однако осуществит эти принципы на практике герой уже другого большого романа Толстого. Главные герои романа Анна Каренина и Левин — люди с богатым внутренним содержанием.

Анна интересуется искусством, архитектурой, пытается писать книги для детей, Левин много читает, в том числе философские труды — Шопенгауэра, Хомякова, собирает материал о роли работника в сельскохозяйственном производстве и отношении его к земле. Но главное, что сближает Анну и Левина, это то, что оба они не хотят принять несправедливые нормы современной им жизни, что они борются за честное разрешение жизненных проблем, ищут это решение и страдают от пороков окружающей действительности. Личная трагедия Анны и искания Левина в конечном счете объясняются социальными проблемами. Неблагополучие отраженной в романе жизни выразилось не только в чувствах тревоги и смятения, которые постоянно испытывают различные его персонажи — от мятущейся Анны до деятельного Левина и сановника Каренина, но и в восприятии современников. А. А. Фет, написавший одну из первых критических работ об «Анне Карениной», в письме к Толстому отзывался о романе, как о «строгом, неподкупном суде всему нашему строю жизни», и добавлял — «а дело-то выходит бедовое».

Тема семьи и семейных основ приобретала в 70-е годы особо актуальное значение, поскольку развитие буржуазных отношений уже начало подрывать родственные связи. К «семейной» теме обратился и Салтыков-Щедрин в романе «Господа Головлевы». Так же, как и Толстой, он видит в распаде семьи признак духовного нездоровья русского общества. История семьи Головлевых — это история ее нравственного разложения. В отличие от многих помещичьих семей Головлевы в пореформенные годы не оскудели, а наоборот, значительно разбогатели. Диалектика души собственника демонстрировалась автором на примере Порфирия («Иудушки») Головлева, обогащению которого соответствовало внутреннее опустошение, утрата не только родственных, но и чисто человеческих чувств.

Картина уничтожения родственных уз, разрыва связей между людьми составила тревожный фон и романа Достоевского «Братья Карамазовы». Темы эти в еще более драматическом звучании возникли в 80–90-х годах в творчестве выдающихся русских писателей.

Последние десятилетия XIX века были обозначены серьезными переменами в общественной и литературной жизни России.

Утверждение капитализма в экономике повлекло изменения в социальной, культурной, духовной сферах русской жизни. После либеральных реформ 60–70-х годов во внутренней политике восторжествовал консервативный курс. Крылатыми стали слова Блока о России 80-х годов:

В те годы дальние, глухие
В сердцах царили сон и мгла,
Победоносцев над Россией
Простер совиные крыла,
И не было ни дня, ни ночи,
А только — тень огромных крыл.[484]

В общественной мысли изжили себя просветительские иллюзии, потерпели крах идеи народничества, утопизм общинного социализма. Но в то же время вызревали новые интеллектуальные силы, шла упорная, часто подспудная работа коллективной мысли. На смену революционным призывам стремительной коренной ломки устаревших государственных институтов пришли идеи постепенного преобразования страны. Молодежь «манила к себе легальная общественная деятельность, но на этой почве мы все же готовили себя к борьбе за свои идеалы, терпеливой, настойчивой, неуклонной»,[485] — писал современник. Не были утрачены прогрессивные и гуманные идеи, которыми жила русская интеллигенция предшествующих лет, однако разочарование в прежних политических идеалах вызвало спад общественного движения, измельчание общественных интересов, появление упаднических настроений.

Определились новые духовные искания интеллигенции. Н. А. Бердяев писал: «Были признаны права религии, философии, искусства независимо от социального утилитаризма, моральной жизни, то есть права духа, которые отрицались русским нигилизмом, революционным народничеством и анархизмом…».[486]

Изменения коснулись и литературы. Ушли из жизни в начале 80-х годов Тургенев и Достоевский, отошел от художественного творчества Гончаров. На литературном горизонте появилась новая плеяда молодых мастеров слова — Гаршин, Короленко, Чехов.

В литературном процессе отразилось напряженное развитие общественной мысли. Вопросы общественного и государственного устройства, быта и нравов, национальной истории — по сути, вся русская жизнь была подвергнута аналитическому освещению. При этом был обследован огромный материал, поставлены великие, определяющие дальнейший прогресс страны проблемы. Но вместе с тем русская литература наряду с так называемыми «проклятыми вопросами» отечественной действительности приходит к постановке и общечеловеческих нравственных и философских проблем.

Реалистическое направление оставалось господствующим, достигнув выдающихся успехов в предшествующий период. Тем не менее, с начала 80-х годов ряд крупных мастеров слова обнаруживают стремления к поиску новых выразительных средств. В переписке, статьях Л. Толстого, В. Короленко, А. Чехова, позднее М. Горького постоянно возникали вопросы о дальнейших судьбах реализма. Процесс развития и трансформации художественного реализма носил общеевропейский характер. Об этом писали Ромен Роллан, Анатоль Франс.

Развитие капиталистических отношений обозначилось не только ростом городов, строительством железных дорог, фабрик и заводов, но и изменениями в психологии людей. Новые условия жизни прождали новые понятия, меняли человеческие чувства, восприятия и духовные потребности. Актуальную остроту обретал вопрос, заданный Чеховым в одном из писем: «Для кого и как писать?». В это же время Толстой неоднократно признавался в письмах и дневниках, что ему совестно изображать вымышленных героев.

О дегероизации литературного персонажа писал Короленко: «Мы теперь уже изуверились в героях, которые (как мифический Атлант — небо) двигали на плечах артели (в 60-х годах) и „общину“ (в 70-х). Тогда мы все искали героев, и господа Омулевские и Засодимские нам этих героев давали. К сожалению, герои все оказались… не настоящие, головиные. Теперь поэтому мы, прежде всего, ищем не героя, а настоящего человека, не подвига, а душевного движения, хотя и не похвального, но непосредственного».

Творческие искания Толстого, Чехова, Короленко были глубоко индивидуальны. Но их объединяла общая направленность — в судьбах литературных персонажей усматривается отражение судеб общества, личная судьба становится поводом для постановки общечеловеческих нравственных проблем, по-новому осуществляется связь объективного повествования и субъективного авторского видения обстоятельств повествования. Поиски новых средств выразительности приводили в некоторых случаях к склонности употреблять символы, иносказания, аллегорические концовки повествования, введение в реалистический текст фактических или философских сюжетов.

В то же время попытки художественного осмысления действительности привели часть писателей к натуралистическому ее воссозданию. Целью этого направления стало непосредственное воспроизведение возможно большего количества современных жизненных фактов и явлений. Наиболее показательным в этом отношении являлось творчество П. Д. Боборыкина — фантастически плодовитого писателя (автора 20 романов, 50 повестей и рассказов, 20 драматических произведений и огромного количества статей), романы которого содержали массу эпизодов и действующих лиц. Целью писателя было «схватить и изобразить настоящий момент». Но при этом многочисленным произведениям Бобрыкина не хватает глубины, они содержат сырые, необработанные жизненные зарисовки, большое количество ненужных для сюжета персонажей.

Механическое копирование жизни и угождение вкусам определенной группы читателей нередко приводили к апологетике героев, полностью принявших устои современной социальной жизни, буржуазии. Чехов в письме Суворину писал о «бодром» таланте И. Н. Потапенко и о представителе мещанской беллетристики К. С. Баранцевиче: «Это буржуазный писатель, пишущий для чистой публики, ездящей в III классе. Для этой публики Толстой и Тургенев слишком роскошны, аристократичны, немножко чужды и неудобоваримы… Станьте на ее точку зрения, вообразите серый, скучный двор, интеллигентных дам, похожих на кухарок, запах керосинки, скудость интересов и вкусов — и вы поймете Баранцевича и его читателей. Он не колоритен. Он фальшив, потому что безнравственные писатели не могут быть не фальшивыми».[487]

Таким образом, осуждая приукрашенное, фотографически подобное, но не истинное воспроизведение современной жизни, Чехов утверждал необходимость нравственной идеи в художественных произведениях. Это же требование было творческим стимулом крупнейших писателей-реалистов конца XIX века.

Отечественное бытие, особенно провинциальное с его особенностями и пороками, стало предметом пристального внимания одного из наиболее социальных писателей тех лет — В. Г. Короленко.

Биография писателя достаточно характерна для прогрессивно мыслящего интеллигента второй половины XIX века. Сын чиновника судебного ведомства, он еще гимназистом лишился отца. В 1874 году поступив в Московскую Петровскую сельскохозяйственную академию, через 2 года был исключен из нее, а затем и выслан за участие в коллективном протесте студентов против полицейского режима, царившего в этом учебном заведении.

Все молодые годы Короленко прошли в тюрьмах и ссылке. После окончания первой ссылки, вернувшись в Петербург, он поступил в Горный институт, но в 1879 году за причастность к народническим кружкам был сослан сначала в Глазов; а затем в «лесную глушь» — Березовские Починки. Оттуда переведен в Пермь. В 1881 году после убийства Александра П за отказ присягать новому императору, начавшему правление с казней народовольцев, Короленко был снова судим и отправлен на три года в Якутию. Лишь в 1885 году ему удалось вернуться в среднюю полосу России и поселиться в Нижнем Новгороде. Период его жизни в этом городе (1885–1896) был самым значительным и плодотворным в творческом отношении. Сотрудничая в столичной прессе, он активно включился в общественно-политическую деятельность: боролся с хищениями в уездном земстве и дворянском банке, участвовал в 1891–1892 годах в организации помощи голодающим, выступал в защиту крестьян-удмуртов, несправедливо обвиненных в человеческих жертвоприношениях, в знаменитом Мултанском деле. «Я, — писал Короленко в 1889 году, — сильно увлекся местными интересами, а местные интересы, по крайней мере, настоящего времени, — почти целиком хищения, хищения и хищения». Однако «назвать вора вором, — как позднее вспоминал писатель, — было чрезвычайно опасно. Не шутя, читатель, тогда это значило посягнуть на „основы“».

Обращаясь к различным частным вопросам провинциальной жизни, Короленко при этом постоянно стремился добраться до «сути», до тех серьезных социально-экономических факторов, которые вызывали подобные явления. Писатель при этом естественно подходил к вопросу о формах народнохозяйственной жизни, о промыслах, фабриках, железных дорогах, то есть по существу вопросу о капитализме.

В 1890 году появились его «Павловские очерки», посвященные известным кустарным промыслам Павловского посада. Как известно, кустарную форму производства наравне с общиной народники считали типичным признаком самобытного пути развития русского народного хозяйства. Короленко рассматривает эти мнимые «устои», показывает их обреченность. Уже вступление к «Очеркам» рисует картину «замшелой старины», безнадежной дряхлости во внешнем облике поселка. Символом этого запустения становится звук надтреснутого колокола, который оглашает окрестности хриплыми, жалобными звуками.

Анализируя экономику кустарных промыслов, писатель убедительно показывает полную зависимость кустарей от скупщика. Зябким ранним утром кустари собираются у конторки его и с надеждой ждут, когда скупщик зажжет свечу. Если же этого не произойдет, все они обречены на страшный голод. Но и скупщик, торгуясь с каждым «до последней слезы», тоже зависит от требований рынка, «с его меняющимися настроениями, с его колеблющимся спросом», бесстрастного и стихийного, как океан.

Опровергая последние иллюзии о самостоятельности кустарных промыслов и квалифицируя их как безнадежно устаревшую форму экономической деятельности, уже вовлеченную в рыночные отношения, Короленко с жестокой правдивостью показал страшное обнищание кустарей, беспросветность их существования.

В одном из домиков писатель застал трех женщин — мать, старшую дочь лет восемнадцати и девочку двенадцати-тринадцати лет. Все они были похожи одна на другую — худые, сморщенные, апатичные. Особенно поразил Короленко вид девочки. «Это был буквально маленький скелет… Лицо, обтянутое прозрачной кожей, было страшно, зубы оскаливались, на шее, при поворотах, выступали одни сухожилья… Это было маленькое олицетворение голода!..».

Освещая процесс капитализации кустарных промыслов, Короленко обратил внимание и на психологическую его сторону. Отношения кустарей и скупщика полны вражды и ненависти… Чтобы стать скупщиком и приобрести страшное умение «доставать» человека в нужде, заставлять его плакать «кровавыми слезами», надо отбросить прочь «все душевные свойства, все побуждения… все страсти, чувства, стремления, кроме простейших стремлений к стяжанию богатства…».

В капиталистическом производстве писатель видел лишь непосильный труд, эксплуатацию и нищету работников. Поэтому, отчетливо понимая обреченность кустарного промысла как пережитка «затхлой» старины, Короленко, тем не менее, верил в возможность реформирования его с помощью интеллигентных деятелей. Тема русского капитализма так или иначе была затронута в творчестве всех видных писателей того времени.

Ряд повестей А. П. Чехова посвящен распространению буржуазных отношений в городской и сельской среде.

В рассказе «Случай из практики» экономический закон капитализма воспринимался героем повествования как некое злое чудовище. Доктор Королев, приехавший на фабрику Ляликовой к больной дочери владелицы, ночью, гладя на фабричный корпус, думал: «Тут недоразумение, конечно… Тысячи полторы-две фабричных работают без отдыха, в нездоровой обстановке, делая плохой ситец, живут впроголодь и только изредка в кабаке отрезвляются от этого кошмара; сотня людей надзирает за этой работой, и вся жизнь этой сотни уходит на записывание штрафов, на брань, несправедливости, и только двое-трое, так называемые хозяева, пользуются выгодами, хотя совсем не работают и презирают плохой ситец». И ему казалось, что светящиеся окна фабрики — глаза дьявола, который владел тут и рабочими и хозяевами. «И он думал о дьяволе, в которого не верил, и оглядывался на два окна, в которых светился огонь. Ему казалось, что этими багровыми глазами смотрел на него сам дьявол, та неведомая сила, которая создала отношения между сильными и слабыми…».[488] Эта неведомая сила, казавшаяся доктору «грубой и бессознательной», поражала не только слабых, но и сильных — наследница состояния, дочь Ляликовой несчастна, одинока, подавлена сознанием бессодержательности и несправедливости своей жизни.

Но если в «Случае из практики» капиталистические отношения представали в облике «неведомой силы», фантастического чудовища, то в чеховских повестях из крестьянской жизни они материализовались в жизненные фигуры и действия.

И в «Мужиках», и «В овраге» царит власть тьмы и власть денег. Причем в последней повести оказывается, что деньги — фальшивые, ибо сын купца Анисим становится фальшивомонетчиком, а старый купец, мешаясь в уме, не может отличить фальшивые деньги от настоящих. По смыслу повести деньги, по существу, действительно фальшивые, и еще более непригодна, фальшива жизнь, отданная на служение им. Жизнь эта проходит в овраге, в котором «не переводилась лихорадка и была топкая грязь даже летом», где даже воздух, которым дышат люди, гнилой.

«От кожевенной фабрики вода в речке становилась вонючей; отбросы заражали луг, крестьянский скот страдал от сибирской язвы».[489]

В повести отражен процесс имущественной дифференциации деревни, наряду с нищенским большинством появляются богатеющие односельчане. Богатые спокойно, открыто и нагло обирают бедных, они ведут запрещенную торговлю вином, и вино это негодное, отвратительное на вкус. Жена старика Цыбукина, владельца лавки, сетовала: «…живем как купцы, только скучно у нас. Уж очень Народ обижаем… Лошадь ли меняем, покупаем ли что, работника ли нанимаем — на всем обман. Обман и обман. Постное масло в лавке горькое, тухлое, у людей деготь лучше. Да нешто, скажи на милость, нельзя хорошим маслом торговать?».[490]

Но богатство приобретается не только обманом, но и преступлением. Аксинья, невестка Цыбукина, — женщина, похожая на змею, для которой чувства жалости, честности, человеколюбия просто не существовали, чтобы получить землю, обварила кипятком мальчика, которому старик ее завещал. Преступление проходит совершенно безнаказанно, никто не боится возмездия и не скрывает следов. По убитому служат панихиду, устраивают поминки. Аксинья, убившая ребенка, по случаю похорон пудрится и одевается во все новое. На этой земле Аксинья построила кирпичный завод, войдя в долю с местными фабрикантами Хрымиными. «Кирпичный завод работает хорошо, оттого что требуют кирпич на железную дорогу, цена его дошла до 24 руб. за тысячу; бабы и девки возят на станцию кирпич и нагружают вагоны и получают за это по четвертаку в день». «Аксинью боятся и дома, и в селе, и на заводе». «В селе говорят, что она забрала большую силу».

Наблюдая процесс «обуржуазивания» русской жизни, Чехов прежде всего выделял тему моральной значимости богатства. В его «купеческих», «индустриальных», «крестьянских» повестях («Три года», «Случай из практики», «Бабье царство», «Мужики», «В овраге») рассказывается о бессмыслице этой наживы, о губительной силе собственности. Причем нередко эта губительная сила обращается и против самих собственников — сошел с ума деревенский богатей старик Цыбукин, томительной жизнью живет наследница подмосковных заводов Ляликова, сын Цыбукина Анисим, стремясь разбогатеть, стал фальшивомонетчиком и кончил дни свои в тюрьме.

Бесчеловечность законов буржуазного мира, правительственная политика, открыто обратившаяся «вспять», весь строй русской жизни вызывали неприятие и осуждение со стороны прогрессивных современников.

Реалистически-обличительная тенденция в произведениях крупнейших мастеров достигала грозовой силы. Необычайно возросла популярность сатиры, и особенно произведений М. Е. Салтыкова-Щедрина. «В течение 80-х годов, — писал современник, — популярность Салтыкова достигла апогея. Его сатиры читались с упоением. Каждая книжка журнала с его новым „Письмом к тетеньке“ составляла своего рода событие… Именно в 80-е годы Салтыков, все расширяя диапазон своей сатиры, превратился из сатирика, отмечающего отдельные темные стороны текущей общественной жизни, в настоящего библейского пророка, силою гневного и властного вдохновения сдергивающего покров с самых глубоких язв современности. Люди моего поколения отлично помнят, конечно, какое громовое впечатление произвела в свое время та сатира Салтыкова, в которой он представил распространившееся в обществе глумление над передовыми идеалами освободительной эпохи в образе „торжествующей свиньи“, порешившей „сожрать солнце“… или предсмертный его очерк „Забытые слова“, в котором сатирик бросает в лицо своим современникам негодующее воспоминание о том, что кроме слов „нажива“ и „благополучие“ существуют в лексиконе человеческой речи еще и такие слова, как „Отечество“ и „Человечество“».

Так определяющей задачей передовой русской литературы в конце XIX века становится активная борьба за утрачиваемые нравственные ценности.

Это стремление определило и духовные поиски крупнейших писателей.

В 80–90-е годы русская литература, как и вся культурная жизнь России, развивались под знаком все возрастающего влияния Л. Н. Толстого. Гениальный писатель, открывший новую эпоху в национальном художественном творчестве, неустанно ищущий философ, создавший собственное учение и имевший последователей, он отличался необыкновенной жизненной активностью. Во время Крымской войны он становится ее участником, затем пишет севастопольские и кавказские рассказы. В конце 50-х — начале 60-х годов в период подъема общественного движения и возбуждения крестьянского вопроса он бросает литературу, открывает школу для крестьянских детей в Ясной Поляне, пишет «Азбуку», разрабатывает свои педагогические принципы и методику начального образования. Таким оставался он и до конца жизни.

С середины 70-х годов, еще во время работы над «Анной Карениной», Толстой, подобно герою этого романа Левину, начинает мучительно, «до головных болей», размышлять над философско-религиозными проблемами, пытается постичь смысл человеческого бытия.

Осенью 1879 года он пишет «Исповедь», в которой излагает, начиная с детства и до последнего времени, свое отношение к религии, раскрывает свои мучительные сомнения в истинности господствующей церковности, в которой обнаружил и ложное, и истинное начало. «Откуда взялась ложь и откуда взялась истина? И ложь, и истина переданы тем, что называется церковью». Эта мысль подтолкнула Толстого к пересмотру «священных преданий и писаний», к анализу всей богословской догматики православной церкви. С марта 1880 года он работал над обширным трудом «Соединение, перевод и исследование четырех евангелий». Исследование этих текстов привело писателя к мысли о том, что во вселенной господствует высшая воля, и цель человеческого существования должна состоять в том, чтобы согласовать с ней свои помыслы и действия. «Я вернулся к вере в ту волю, — писал Толстой в „Исповеди“, — которая произвела меня; я вернулся к тому, что главная и единственная цель моей жизни есть то, чтобы быть лучше, то есть жить согласно с этой волей».[491]

«Исповедь» подвела итоги исканий и формирования мировоззрения писателя. Поиск истинной веры привел его к решительному отторжению существующей церкви. Толстой пришел к заключению, что церковь создана не Богом, она — «сама себя учредившая иерархия, и в противность всем другим считающая себя святою и непогрешимою». И далее: «Церковь, все это слово, есть название обмана, посредством которого одни люди хотят властвовать над другими». Современная церковь исказила учение Христа, изъяв из него нравственные заповеди.

Признавая учение Христа на словах, церковь в то же время санкционирует общественное неравенство, поддерживает государственную власть, основанную на насилии, войнах.

Еще в 50-х годах у Толстого возникло убеждение в необходимости новой религии. В 1855 году он записывал в дневнике: «Вчера разговор о Божественном и вере навел меня на великую и громадную мысль, осуществлению которой я чувствую себя способным посвятить жизнь. Мысль эта — основание новой религии, соответствующей развитию человечества, религии Христа». Это «соответствие» новой религии развитию человечества заключалось, по мысли Толстого, в том, что Божественная воля совпадает с законами природы, естественностью человеческой жизни, определяет ее нравственный смысл. На вопрос, как жить и как согласовать человеческое существование с высокими этическими канонами «новой» веры, писатель попытался ответить в большой работе, озаглавленной «О жизни». Этот огромный философский трактат (в 2237 листов текста) посвящен размышлениям о жизни и смерти. Эти вопросы всегда занимали писателя и особенно захватили его после тяжелой болезни, перенесенной в 1886 году. «Хочу жить для себя, — писал он, — и хочу быть разумным, а жить для себя неразумно». Идея нравственного усовершенствования человека принимается им как доминирующая в его этически-религиозном учении. Жить духовной, истинной жизнью значит отрекаться от праздного, исполненного «утех» существования, трудиться, смиряться, быть милосердным, верить в добро и делать добро. Учение о нравственном самоусовершенствовании основывается на пяти заповедях Христа из Нагорной проповеди (Евангелие от Матфея). Важнейшей для учения о самоусовершенствовании стала заповедь о непротивлении злу насилием.

Исходя из этих вечных нравственных истин, Толстой оценивал современную ему жизнь — государственную власть, церковь, семью. Как человек и мыслитель, он был исполнен глубокого сочувствия к людям угнетенным, страдающим, людям работающим и нищенски живущим. Боль за них рождала чувство негодующего протеста против всяческих несправедливостей, насилия, произвола; и в конечном итоге — против всего строя жизни, при котором произвол и несправедливость являются нормой. В ряде статей Толстой выступает против всех институтов насилия: милитаризма («Карфаген должен быть разрушен»), буржуазных отношений («Что же нам делать?»), официальной церкви («В чем моя вера?»). Философско-этический поиск привел мыслителя к решению социальных вопросов. В трактате «Что же нам делать?», название которого как бы перекликается с названием романа Чернышевского, Толстой выступает против устоев капиталистического общества, противоречащих естественному развитию человека. Корень зла он видит в растлевающем влиянии «золотого тельца», идеологии чистогана, «имеющих свойство порабощать людей». Однако противодействовать капитализации общества можно, по его убеждению, если каждый человек будет зарабатывать себе на жизнь личным трудом и жить «по-божьи».

При всем глубоком гуманизме учение Толстого носило утопический и противоречивый характер. Осознавая бедственное положение народа и искренне сочувствуя ему, возмущаясь роскошью и богатством привилегированного общества, великий художник не видел реального пути преодоления социального неравенства. О его мучительных сомнениях и исканиях свидетельствовали и дневниковые записи того времени: «Неужели люди, теперь живущие на шее других, не поймут сами, что этого не должно и не следует». Позднее, посетив имение сына, он опять пишет о потрясавшей его картине рабства народа: «И здесь, и у Ильиши… и у него те же люди, обращенные в рабов, работают на него. Как разбить эти оковы».[492]

По мере оформления учения противоречия между идеями Толстого и его семейной и личной жизнью становились все сильнее, «…со мной случился переворот, — писал он, — который давно готовился во мне и задатки которого всегда были во мне. Со мной случилось то, что жизнь нашего круга — богатых, ученых — не только опротивела мне, но потеряла всякий смысл… Действия же трудящегося народа, творящего жизнь, представились мне единым, настоящим делом». Бесстрашно честный писатель решился на разрыв с тем привилегированным классом, к которому он принадлежал по рождению и всей предыдущей жизни.

Активная общественная позиция и страстные поиски разрешения общечеловеческих и собственно российских проблем определили его значение в духовной жизни страны, его влияние на умы и души современников. А. А. Кизеветтер, вспоминая об этом, особо подчеркнул обличительный характер выступлений великого художника: «Толстой проповедовал философию непротивления злу, а в основе своей натуры он был прирожденным бунтарем-протестантом. Восстать против господствующего течения — вот в чем состояло всегда непосредственное влечение его души, и восстать бурно, гневно и стремительно, чтобы все вздрогнули и почуяли, какая неудержимая сила протестующего напора надвинулась на них. Вот эта-то бунтующая сила вызывала общее трепетное восхищение от выступлений Льва Толстого — учительных и обличительных… Толстой был львом не только по имени…».[493]

Стремясь распространить свои идеи особенно в крестьянской среде. Толстой пишет в эти годы ряд «народных рассказов» — «Чем люди живы», «Свечка», «Много ли человеку земли нужно», в которых в доступной малограмотным читателям форме излагал свое учение.

В начале 1886 года Толстой закончил одно из своих наиболее выдающихся произведений — повесть «Смерть Ивана Ильича». Поскольку работа над нею велась параллельно с написанием трактата «Что ж нам делать?», то в повесть вошли многие мысли, которые владели автором в это время. Вопреки названию, повесть была не о смерти, а о неверно прожитой жизни, о связях человека с миром, которые одни способны придать смысл существованию и внушить веру в добро. Эгоистическое поведение образует пропасть между миром и индивидуумом, связь с миром возникает лишь путем служения людям самоотречением и любовью.

В основе сюжета повести лежал реальный факт тяжелой болезни и смерти известного писателю бывшего члена тульского суда Ивана Ильича Мечникова (брата знаменитого ученого Ильи Ильича Мечникова). Единичному явлению писатель придал широкий обобщающий характер, раскрыв типичные черты жизни и психологии представителя привилегированного класса. «Прошедшая жизнь Ивана Ильича была самая простая и обыкновенная и самая ужасная», — замечает автор. Трагедия Ивана Ильича именно в этой обыкновенности его жизненного пути, типичного для людей его круга. Как и все его знакомые, Иван Ильич стремился добиться в жизни видного положения на службе и в обществе, приобрести состояние и, в конце концов, мог считаться преуспевающим человеком, полезным членом общества, почтенным семьянином. Но, заболев тяжелой, неизлечимой болезнью, лежа в одиночестве, он начал год за годом вспоминать прошедшую жизнь и сделал страшное открытие, что прошла она бесполезно и бесплодно, без любви и дружбы, что его отношения с родными и знакомыми холодны и лицемерны. И ему стало страшно умирать, «доктор говорил, что страдания его физические ужасны, и это была правда, но ужаснее его физических страданий были его нравственные страдания, и в этом было его главное мечение». Эта мысль о «неправильно» проживаемых жизнях, лжи и обмане в человеческих отношениях, всепоглощающем эгоизме людей этого круга возникает и на тех страницах повести, где изображены похороны Ивана Ильича и показано — очень лаконично, сдержанно, а потому особенно впечатляюще, — как лгут у гроба и те, кто принимает соболезнования, и те, кто их выражает. Разобщенность людей в современном автору обществе, их эгоизм особенно рельефно и страшно выглядят перед лицом смерти. В этом мире продвижение по службе или даже игра в карты «важнее, чем смерть, вообще якобы не присущая им».

Толстой раскрывает несостоятельность эгоистического существования, которое влечет равнодушие и жестокость по отношению к людям, а в результате одиночество и пустоту. Повесть говорит о важности понимания смысла жизни, значении общественно-полезной деятельности. «Смерть Ивана Ильича» произвела сильное впечатление на читателей. Первый и восторженный отзыв Л. Н. Толстой получил от В. В. Стасова, который писал: «Ни у одного народа, нигде на свете нет такого гениального произведения. Все мало, все мелко, все слабо и бледно в сравнении с этими 70-ю страницами. И я сказал себе: „Вот, наконец, настоящее искусство, правда и жизнь настоящая“».[494]

Огромное впечатление произведение Толстого произвело и на П. И. Чайковского, назвавшего его автора «величайшим из когда-либо бывших художников». Наиболее примечательно свидетельство Ромена Роллана по поводу «Смерти Ивана Ильича». По его словам, повесть явилась «одним из тех произведений русской литературы, которые всего более взволновали французских читателей». «Я сам был свидетелем того, — пишет Роллан, — с каким огромным волнением говорили о „Смерти Ивана Ильича“ мои земляки — буржуа из Нивернэ, которые до тех пор вовсе не интересовались искусством и почти ничего не читали».[495] Повесть поражала читателей не только беспощадным реализмом, с которым медицински точно были описаны физические страдания героя, но и глубочайшим проникновением в психологию человека, изображением сложного процесса эволюции мировоззрения под влиянием внешних обстоятельств.

Новые возможности реализма раскрывались в творчестве одного из «властителей дум» молодого поколения 80-х годов Всеволода Михайловича Гаршина (1855–1888). В его правдивой прозе использовались романтические и символистические приемы. Его военные повести, затем «Красный цветок» имели огромный успех и принесли автору широкую известность. Характерное для его творчества, по словам В. Г. Короленко, «трепетание чуткой совести и мысли» способствовало сближению писателя с наиболее прогрессивными современниками. Дружеские связи соединяли Гаршина с такими писателями, как Чехов, Короленко, Надсон, Глеб Успенский. Глубоко гуманная и демократическая направленность его творчества органически сочеталась с личными качествами писателя. Все знавшие писателя, начиная с родных и близких друзей и кончая случайными знакомыми, отмечали его удивительное обаяние, доброту, благородство. Хорошо знавший Гаршина публицист и писатель Н. Н. Златовратский так отзывался о нем: «Известно, какой это был мягкий, нежный, необыкновенно деликатный и застенчивый человек».[496] «Сразу чувствовалось, — вспоминал другой современник, — что он задушевный, очень добрый человек».[497] Литератор П. В. Быков писал: «Помню его темно-синие необычайно проникновенные и кроткие глаза и всю его прекрасную внешность, находившуюся в редкой гармонии с его духовным обликом… он, как никто из писателей, был постоянным защитником „униженных и оскорбленных“, выступая их рыцарем, „рыцарем без страха и упрека“, с оружием в руках, которым его наделила безграничная отзывчивость к чужому горю».[498]

Отзывчивость и доброта Гаршина были действенными. Малообеспеченный, нездоровый писатель постоянно помогал другим. Горячее участие он принял в судьбе тяжело больного поэта Надсона, приложив массу усилий на сбор средств для лечения его. Много времени и сил уделял Гаршин работе в обществе оказания пособий нуждающимся литераторам и ученым.

Эта «отзывчивость к чуждому горю» побудила тогда уже известного писателя при известии о готовящейся казни народовольца Млодецкого, совершившего 20 февраля 1880 года покушение на возглавлявшего Верховную распорядительную комиссию М. Т. Лорис-Меликова, прорваться к всесильному диктатору и убеждать его отменить смертную казнь. Последовавшая, несмотря на обещание Лорис-Меликова пересмотреть дело Млодецкого, казнь обвиняемого, по словам Н. С. Русанова, «ужасно подействовала» на Гаршина.

Считая человека и его жизнь величайшей ценностью, Гаршин страстно протестовал против всего, что мучит и губит людей. Тема жизни и смерти — в философском осмыслении — доминировала в большинстве его произведений. Первыми в этом плане стали повести и рассказы, навеянные военными воспоминаниями. Общественный подъем, сочувствие к братьям-славянам, вызванные в России турецкими зверствами в Болгарии и последующей русско-турецкой войной, увлекли и молодого Гаршина, тогда студента Горного института, и побудили его в качестве добровольца отправиться в действующую армию. Военная действительность потрясла юношу — неразбериха в обозном хозяйстве, длительные марши по бездорожью без провианта и отдыха, плохое вооружение, просчеты командования приводили к большим и напрасным потерям. Страдания обыкновенного человека, втянутого в эту подчас бессмысленную бойню, позднее изображены писателем в рассказах «Четыре дня», «Трус», «Офицер и денщик», «Из воспоминаний рядового Иванова».

В рассказе «Четыре дня» тяжелораненый вольноопределяющийся Иванов остался на покинутом поле боя среди трупов. Четыре дня, которые он провел там, были кошмарны: «И я лежу под этим страшным солнцем, и нет у меня глотка воды, чтобы освежить воспаленное горло, и труп заражает меня. Мириады червей падают из него… Когда он будет съеден и от него останутся одни кости и мундир, тогда — моя очередь!».[499]

В сказке-аллегории «Attalea princeps» рассказывалось о прекрасной пальме, которую привезли со знойной родины и заключили в теплицу. Пальма не может привыкнуть к своей стеклянной тюрьме, она тоскует по южному солнцу. В конце концов, она решается освободиться и пробивает верхнюю раму: «Была глухая осень… Моросил мелкий дождик пополам со снегом, ветер низко гнал серые клочковатые тучи… И Attalea princeps поняла, что для нее все кончено. Она застывала… Только-то, — думала она. — И это все, из-за чего я томилась и страдала так долго? И этого-то достигнуть было для меня высочайшей целью?».[500]

Рассказ этот был неоднозначно воспринят современниками. Салтыков-Щедрин отказался поместить его в «Отечественных записках», считая, что он выразил отрицание революционного подвига. Позднее редакция журнала «Дело» также увидела в сказке отрицание современного революционного движения. Опубликована она была на страницах «Русского богатства».

Сюжет сказки представлял сочетание реального события с вымыслом. По признанию автора, ему стало известно о том, что в петербургском ботаническом саду была срублена пальма, сломавшая крышу теплицы. Гаршин вообще увлекался ботаникой и неоднократно посещал ботанический сад. Наряду с этим типичный для романтической литературы образ пальмы олицетворял представление о гордой красоте. Близок к этому и образ романтического героя — прекрасного, вольнолюбивого человека, — который готов обрести свободу даже ценой своей гибели. Такие же стремления приписывал писатель и пальме, заявившей окружавшим ее растениям:

«Я умру или освобожусь». Сочетание конкретного факта и романтическо-фантастической формы повествования становится характерной особенностью художественной манеры Гаршина.

Противопоставление жизни и смерти — убитого и раненого — в повести почти исчезает. Так страшны мучения, что живой завидует мертвому. И возникает мысль: зачем эти мучения, зачем войны, если они не меняют положение тысяч простых людей, не нарушают социальной несправедливости?

Рассказ «Четыре дня» поразил современников прежде всего лишенной конфетной красивости, глубоко правдивой картиной войны. Как баталист, Гаршин, не нагнетая нарочитых ужасов и давая только реальное описание, создал обобщенный, необычайно впечатляющий образ войны, в чем-то близкий «Апофеозу войны» Верещагина. Привлекал читателей и художественный стиль произведения. Литератор Павловский писал о впечатлении от рассказа: «Главная доля была в красоте формы и задушевной искренности рассказа».[501]

Продолжая военную тему в последующих рассказах, Гаршин подчеркивает социальный антагонизм солдат и офицеров, усугубляющий тяжелое положение первых. Так, в рассказе «Из воспоминаний рядового Иванова» фигурирует жестокий капитан Венцель, презирающий солдат и избивающий отстающих на марше: «Венцель схватил свою саблю и начал наносить ее железными ножнами удар за ударом по измученным ранцем и ружьем плечам несчастного».[502] Да и другие офицеры полка не чуждаются рукоприкладства, считает его даже необходимым для воздействия на солдатскую массу.

Тема «Люди и война» глубоко волновала писателя. В 1879 году он задумал написание хроники на эту тему, но замысел был реализован только двумя рассказами — «Денщик и офицер» и «Из воспоминаний рядового Иванова», последующая болезнь Гаршина воспрепятствовала его завершению.

В 1883 году писатель завершил лучшее свое произведение — рассказ «Красный цветок», который стал как бы символом его жизни и творчества. Так же как в сказке «Attalea princeps», здесь соединены два плана — реальный и фантастический. В саду лечебницы для душевнобольных, куда помещен герой рассказа, растет необычайно яркий алый мак. В воображении больного человека цветок становится олицетворением вселенского зла. «При первом взгляде сквозь стеклянную дверь алые лепестки привлекли его внимание, и ему показалось, что с этой минуты он вполне постиг, что именно он должен совершить на земле. В этот яркий красный цветок собралось все зло мира. Он знал, что из мака делают опиум; может быть, эта мысль, разрастаясь и принимая чудовищные формы, заставила его создать страшный фантастический призрак». И несчастный задается целью сорвать и уничтожить цветок, при этом он прилагает нечеловеческие усилия, чтобы вырваться из больничной палаты, разогнуть железные прутья, закрывающие окно. Но сорвать и уничтожить цветок ему кажется недостаточным: «…нужно было не дать ему при издыхании излить все свое зло на мир. Потому-то он и спрятал его у себя на груди. Он надеялся, что к утру цветок потеряет всю свою силу. Его зло перейдет в его грудь, в его душу и там будет побеждено или победит — тогда он сам погибнет, но умрет как честный боец и как первый боец человечества, потому что до сих пор никто не осмеливался бороться разом со всем злом мира».[503]

Так поступок душевнобольного приобретает в рассказе характер героической битвы с мировым злом. Короленко по этому поводу писал: «С грустной улыбкой автор говорит нам: это был только красный цветок, простой цветок красного мака. Значит — иллюзия. Но около этой иллюзии развернулась в страшно сгущенном виде вся душевная драма самоотречения и героизма, в которой так ярко проявляется высшая красота человеческого духа».[504]

«Attalea princeps» и «Красный цветок» свидетельствовали о многоплановости творчества Гаршина. Наряду с удивительной достоверностью многих рассказов («Четыре дня», «Из воспоминаний рядового Иванова» и др.) нравственно-этические обобщения его творчества придают ему характер философского реализма.

«Красный цветок» увеличил популярность Гаршина и повысил авторитет его в литературной среде. Как вспоминал один из его друзей: «Его окружало всеобщее уважение, он возбуждал единодушную любовь у всех, кто видел его однажды». Тургенев в одном из писем назвал Гаршина своим преемником. «Его любил Лев Толстой и считал самым выдающимся писателем нового поколения… сверстники и товарищи-писатели любили его как брата; несмотря на свой громадный успех, он ни в ком не возбуждал чувства зависти, у него не было ни одного врага, да и странно было бы представить себе врага Гаршина, и его талант признавался в самых противоположных лагерях нашей печати».[505]

В то же время жизнь писателя осложнялась, прежде всего, материальными трудностями. Литературных гонораров не хватало на то, чтобы обеспечить себе и жене сносное существование в Петербурге. Гаршин вынужден был совмещать литературную работу со службою в управлении железных дорог, «…заниматься писанием, творчеством приходилось Всеволоду Михайловичу по утрам, до ухода на службу. Какая это была работа, когда ежеминутно смотришь на часы; дабы не опоздать к занятиям!.. вот-вот охватывали его вдохновение, творческий жар; но тут все надо было бросать, насильственно отрываться от письменного стола, спешить с туалетом и поскорее бежать на службу».[506] Естественно, что писать становилось все труднее, особенно при его скромности и требовательности к себе. Кроме того, писателя чрезвычайно угнетали политические репрессии в отношении интеллигенции. В 1884 году были закрыты «Отечественные записки», затем арестованы Протопов и друг Гаршина — Эртель. Кроме того, как отмечали знавшие его, «житейская грязь, людское недоброжелательство, зависть, эгоизм, разнузданность страстей поражали его на каждом шагу…». Гаршин мучительно воспринимал социальную несправедливость, нравственные пороки современного ему общества и собственное бессилье в борьбе с общественным злом.

В посмертной статье о Гаршине А. Леман писал: «Нежное, чуткое сердце, пламенная чистая душа, глубокое понимание ужасов жизни, вера в человека и беспрерывное каждодневное оскорбление этой веры, желание очеловечить людей и сознание слабости своих сил… были для него источником постоянных обильных мучительных терзаний».[507] Все это усугубило тяжелую душевную болезнь писателя, приведшую его к трагической гибели.

В творчестве Гаршина все частные проблемы демократической литературы того времени были сведены к одной общей проблеме — социального зла, страстный, романтический протест против которого составлял нерв его произведений.

Близким Гаршину по мироощущению писателем был поэт С. Я. Надсон. Жизнь его была короткой и несчастливой. Родившись в 1862 году в Петербурге в семье незначительного чиновника, он в раннем детстве потерял отца, оставившего семью без всяких средств. После смерти матери родственники определили Надсона в Павловское военное училище, но болезненный, слабый юноша мало подходил для военной карьеры, кроме того, очень рано начав писать стихи, с 1880 года стал печататься и увлекся творчеством. В 1884 году, выйдя в отставку, Надсон занялся литературной деятельностью. Через год, когда вышел его первый сборник стихов, он уже получил от Академии наук Пушкинскую премию. Почти сразу поэт приобрел большую популярность. А. А. Кизеветтер, вспоминая литературную жизнь начала 60-х годов, писал: «В стихотворной поэзии царил Надсон… Поэзия Надсона была проникнута призывами к народолюбию, к равноправию и братству людей, к свободе и признанию человеческой личности. Восьмидесятники зачитывались Надсоном…».[508]

Надсон был поэтом своего поколения, его мечты, надежды, беды эмоционально отражались в его творчестве. Обращаясь к современникам поэт заявлял:

Как волны рек, в седое море
Сойдясь, сплотились и слились,
Так ваша боль и ваше горе
В моей душе отозвались.[509]

Так же как у Гаршина, герой поэзии Надсона ненавидит насилие, страстно мечтает о времени, когда не будет угнетения человека человеком, когда жизнь для всех станет прекрасной. В одном из лучших своих стихотворений поэт обращался к современнику со словами надежды:

Друг мой, брат мой, усталый, страдающий брат,
Кто б ты ни был, не падай душой,
Пусть неправда и зло полностью царят
Над омытой слезами землей,
Пусть разбит и поруган святой идеал
и струится невинная кровь —
Верь: настанет пора и погибнет Ваал,
И вернется на землю любовь!
……………………………………………

И не будет на свете ни слез, ни вражды,
Ни бескрестных могил, ни рабов,
Ни нужды, беспросветной мертвящей нужды;
Ни меча, ни позорных столбов!..[510]

Ненависть к насилию, мечты о коренном изменении своей страны и мира вызывали у поэта глубокое сочувствие к смелым борцам против произвола властей. Широко распространенное в русском обществе конца 70-х годов сочувствие к народникам разделял и Надсон.

В стихотворении «Мрачна моя тюрьма» поэт причислял себя к стану борцов:

…Когда — оба
Клялись мы — как орлы могучи и сильны —
Врагам земли родной не уступать до гроба
Священной вольности родимой стороны,
Я песнею владел, — и каждый стон народа
В лицо врагов его с проклятьями бросал,
А он владел мечом и с возгласом: «Свобода»
За каждую слезу ударом отомщал…
И долю бились мы — чем дальше, тем грознее…
Но нам не удалось рассеять ночи тычу…[511]

Поражение народничества и последующие репрессии вызвали у Надсона, как и у многих его интеллигентных сверстников, чувства горького разочарования и неверия в возможность преобразований.

Сколько праведной крови погибших бойцов,
Столько светлых созданий искусства,
Столько подвигов мысли, и мук, и трудов —
И итог этих трудных рабочих веков —
Пир животного, сытого чувства![512]

Поэт-человек 80-х годов испытывал мучительные сомнения, колебания, негодуя при виде зла и сознавая свое бессилие:

Не вини меня, друг мой — я сын наших дней,
Сын раздумья, тревог и сомнений…

Пессимистический характер поэзии Надсона был вызван еще и личными мотивами — бедность, которая преследовала поэта с детства, стала постоянной спутницей его жизни, все ухудшающееся здоровье вызывало жалобы на судьбу, чувство обреченности, неверие в собственные силы и силы людей его поколения:

Наше поколенье юности не знает,
Юность стала сказкой миновавших лет,
Рано в наши годы дума отравляет
Первых сил размах и первых чувств расцвет…[513]

Эпоха политической реакции наложила отпечаток на все творчество поэта, определила и его противоречивость — с одной стороны, мотивы гражданской лирики, с другой — уныния, бессилия. Но молодежь волновала глубокая искренность поэзии Надсона, сопереживания бедам современности, боль за родную страну, которая

В лохмотьях нищеты, истерзана кнутом,
Покрыта язвами, окружена штыками,
В тоске она на грудь поникнула челом,
А из груди, дымясь, струится кровь ручьями…

Несмотря на то, что литература 80–90-х годов являла собой достаточно пеструю картину, в которой драматическая поэзия Надсона и гневная сатира Салтыкова-Щедрина сосуществовали с натуралистическим бытописательством Боборыкина и Баранцевича, все же определяющим являлось творчество Л. Н. Толстого и А. П. Чехова.

А. П. Чехов — «несравненный художник жизни», по словам Л. Толстого, открывший новый этап в истории отечественной литературы и драматургии, как всегда просто и правдиво определил характер своего творчества в письме к Плещееву (1889): «Цель моя — убить сразу двух зайцев: правдиво нарисовать жизнь и, кстати, показать, насколько эта жизнь уклоняется от нормы».[514]

Уже в одном из первых сборников «Пестрые рассказы» (1886) Чехов выступил как аналитик социального быта. В сборнике ярко представлена тема «маленького человека», традиционная для русской литературы 60–70-х годов (рассказы «Тоска», «Иван Матвеевич» и др.). Но наряду с состраданием типы «маленьких людей» пробуждают мысль о порочной психологии, порождаемой социальным неравенством. В рассказе «Толстый и тонкий» рисуется встреча друзей детства на вокзале. Ничтожный чиновник, обремененный семейством, — «Тонкий» узнает, что друг его Миша стал тайным советником и имеет две звезды. Облик героев лаконично и ярко раскрывает их социальное положение. «Толстый» только что пообедал в вокзальном ресторане, и губы его, «подернутые жиром, лоснились как две спелые вишни». От него пахло хересом и флердоранжем. «Тонкий» только что вышел из вагона и был навьючен чемоданами, узлами и картонками. Пахло от него ветчиной и кофейной гущей. Непосредственный диалог встретившихся после долгого перерыва друзей прерывается известием о высоком чине «Толстого». «Тонкий вдруг побледнел, окаменел, но скоро лицо его искривилось во все стороны широчайшей улыбкой; казалось, что от лица и глаз посыпались искры. Сам он съежился, сгорбился, сузился… Его чемоданы, узлы и картонки съежились, поморщились… Длинный подбородок жены стал еще длиннее; Нафанаил вытянулся во фрунт и застегнул все пуговки своего мундира…».[515] Не ограничиваясь изображением социального неравенства, Чехов в этом же сборнике ставит вопрос о причине его. Герой рассказа «Сапожник и нечистая сила» спрашивает: «Почему, спрашивается, он беден?.. у него такой же нос, такие же руки, ноги, голова, спина как у богачей, так почему он обязан работать, когда другие гуляют?»…

Таким образом, уже в ранних произведениях писателя проявились типические для его дальнейшего творчества черты. Главным в его художественной манере были скупой отбор характерных деталей и недосказанность. Так, давая «портрет» «Толстого», Чехов выделил только две детали — лоснящиеся губы и запах вина и дорогого одеколона, и этого было достаточно, чтобы возник законченный образ. Позднее, развивая эту мысль, писатель в письме к брату советовал отказываться от избитых приемов изображения и использовать лаконичные, типические черты. «…Общие места надо бросить, — писал он. — В описаниях природы надо хвататься за мелкие частности, группируя их таким образом, чтобы по прочтении, когда закроешь глаза, давалась картина. Например, у тебя получится лунная ночь, если ты напишешь, что на мельничной плотине яркой звездочкой мелькало стеклышко от разбитой бутылки и покатилась шаром черная тень собаки или волка и т. д… В сфере психики тоже частности… Лучше всего избегать описывать душевное состояние героев; нужно стараться, чтобы оно было понятно из действий героев…».[516] Такая манера, призванная заменить пространные описания, должна оставлять читателю возможность «домыслить» тот или иной сюжет.

В то время как большинство современных ему писателей ориентировались на пассивного читателя, на восприятие, не склонное к самостоятельному воображению, Чехов, наоборот, стремился искоренить читательскую инертность. Во многих письмах уже признанного писателя к начинающим коллегам содержатся советы «писать холоднее», чтобы не писатель, а читатель сказал: «Как трогательно!». Стремясь к предельному лаконизму и простоте изложения, Чехов предостерегал молодых литераторов от употребления многих эпитетов при характеристике какого-либо явления или лица. Так, М. Горького он упрекал в несдержанности при описании природы: «Частые упоминания о неге, шепоте, бархатности… расхолаживают, почти утомляют».

В то же время в произведениях самого писателя такая манера создавала удивительную «зримость» изображения. По этому поводу драматург и известный артист московского Малого театра Южин писал Чехову о его повести «Мужики»: «Я чувствую в „Мужиках“, какая погода в тот или другой день действия, где стоит солнце, как сходит спуск к реке. Я вижу все без описания… точно ты не писатель, а сама природа».

Такая же «недосказанность», активизирующая читательскую мысль, присутствует у Чехова и в смысловой направленности произведения. Характерным приемом писателя является постановка идеи, не разрешенной и не разрешимой в рамках одного рассказа (например, — «почему я беден?»). При этом Чехов, отказываясь от однозначных решений, подводил тем самым читателя к сложным раздумьям о жизни.

Интеллигенция была социальной группой, наиболее близкой писателю. Представители различных ее кругов, их интересы, проблемы, психология — эти темы составляли содержание большинства его произведений. При этом ни один из писателей того времени не уделял такого внимания проблеме интеллигентности в самом широком, культурологическом смысле. Порицая современных ему интеллигентов за «вялость души» и «неустойчивость» в мыслях, Чехов определяет свой эталон интеллигентности: прежде всего, уважение к человеческой личности как таковой, поэтому настоящие интеллигенты «снисходительны, мягки, вежливы и уступчивы… Они не бунтуют из-за пропавшего молотка или резинки. Они прощают и шум и холод, и пережаренное мясо и остроты… Они не суетны. Их не занимают такие фальшивые бриллианты, как знакомство со знаменитостями… Они воспитывают в себе эстетику. Они не могут уснуть в одежде, видеть на стене щели с клопами, дышать дрянным воздухом, шагать по оплеванному полу…».[517]

Показательно, что чеховское понимание в главных чертах адекватно современной трактовке этого понятия. В одном из наиболее фундаментальных последних исследований по истории отечественной культуры интеллигентность определяется двумя признаками: «самоответственность (то есть нравственная проверка всех своих поступков и чувство ответственности за поступки других людей, особенно близких) и самоограничение. Самоограничение — один из важнейших атрибутов интеллигента. Не брать ничего лишнего. Ограничивать себя в еде, удовольствиях, вещах… Занимать как можно меньше места и в переносном, и в прямом смысле (не стоять в проходе, мешая входу-выходу, в метро или в автобусе и не занимать, беседуя с приятелем, полтротуара)».[518]

Антитезой интеллигентности было и остается мещанство (опять — в обобщенном значении). Если для интеллигента характерно преобладание духовных интересов над материальными, то мещанская психология отличается не только стяжательскими инстинктами, но и отсутствием всякого самоограничения — «одеяло» тянется не только «на», но и «под» себя. Столь же типично для мещанства стремление уйти от любой моральной ответственности.

В жизни и творчестве Чехов вел упорную борьбу с ядовитым наследием той среды, из которой он вышел — с косным мещанством.

В широко известном письме Суворину Чехов, отражая собственный опыт борьбы с мещанской психологией, писал: «…Напишите-ка рассказ о том, как молодой человек, сын крепостного, бывший лавочник, певчий, гимназист и студент, воспитанный на чинопочитании, целовании поповских рук, поклонении чужим мыслям, благодаривший за каждый кусок хлеба, много раз сеченный, ходивший по урокам без калош… лицемеривший и Богу, и людям без всякой надобности, только из сознания своего ничтожества — напишите, как этот молодой человек выдавливает из себя по каплям раба и как он, проснувшись в одно прекрасное утро, чувствует, что в жилах его течет уже не рабская кровь, а настоящая человеческая».[519] По мнению писателя, для того, чтобы стать «настоящим» человеком, необходимо преодолеть многие нравственные преграды, ложные представления: ощущение себя рабом — добровольное холопство. Оно высмеивается и в «Толстом и тонком» (1883), и в «Смерти чиновника» (1883), где экзекутор Червяков, нечаянно чихнувший в театре на лысину генерала, после многочисленных извинений в конце концов умирает от расстройства. В рассказе «Унтер Пришибеев» (1885) это качество уже приобретает зловещий характер. Наряду с тупым солдафоном Пришибеевым «добровольными холопами» выступают и представители так называемой «мыслящей интеллигенции» в рассказе «Маска» (1884). Они так же готовы поступиться достоинством перед власть и богатство имущими. Когда в читальню общественного клуба во время благотворительного вечера ввалился полупьяный субъект в маске с «мамзелями» и начал выгонять читавших там, дебоширить, рвать газеты, то возмущение дошло до предела: «Кричали все интеллигенты… Танцы благодаря общей сумятице прекратились, и публика повалила из залы к читальне». Но когда в буяне узнали местного миллионера, фабриканта Пятигорова, «известного своими скандалами и благотворительностью», «…все интеллигенты растерянно переглянулись и побледнели, а затем…молча, не говоря ни слова, вышли на цыпочках из читальни…».[520]

Для Чехова 90-е годы начались поездкой на о. Сахалин, поездкой, которая определила новый период творчества. Весной 1890 года писатель по бездорожью пересек большую часть Сибири, переправлялся через Обь, Иртыш, Томь. Из Томска до Иркутска ехал в коляске, много верст прошел пешком, оттуда — по Байкалу, Шилке и Амуру до Благовещенска и через Татарский пролив — на Сахалин. На острове Чехов начал перепись населения и составил 10 000 карточек. Во время переписи знакомился с бытом каторжан. Поездка и последовавшая книга «Остров Сахалин», всколыхнувшая общество, стали большим гражданским подвигом писателя. После поездки у Чехова появилась новая мера требовательности в осмыслении жизни, мечты о будущем. В 1892 году им была написана повесть «Палата № б» о двух типах отношении к жизни — активном и пассивном. Мировоззрение доктора Рагина, давно смирившегося с порядками больницы для душевнобольных, противопоставляется позиции больного Громова. Спор их о том, что составляет смысл жизни — смирение перед насилием, злом или борьба с ними, — был отражением общественных настроений тех лет, вопросов, занимавших передовую интеллигенцию.

Активизация общественной мысли отразилась в творчестве ряда писателей новым освещением нравственной темы — появляются типы «прозревших» людей. Человек изо дня в день воспринимал будничную пошлость, неправду, зло как нечто привычное, жизненное, не подлежащее суду. Перелом заключается в том, что человек вдруг осознает, что это не жизнь, а ее искажение, что такие отношения не норма, а отклонение от нормы. Открытие это приносит страдание, своего рода недуг — «болезнь совести и мысли». Появление подобных литературных персонажей являлось временем, началом нового общественного подъема. Фигуры этих «заболевших странным недугом» появляются в произведениях Г. Успенского («Неизлечимый»), Л. Толстого («Смерть Ивана Ильича»), Гаршина. Подобные герои появляются и в повестях Чехова 90-х годов. Так, герой повести «Учитель словесности» преподаватель русского языка и литературы Никитин заметил, что с ним творится что-то странное. Между тем жизнь его протекала вполне благополучно: он был хорошо устроен, выгодно и по любви женат, окружающие относились к нему доброжелательно. Тем не менее, все чаще он стал ощущать смутную неудовлетворенность жизнью. Все, что недавно радовало, стало раздражать. Он признавался себе, что к учительской деятельности призвания не имеет, с педагогикой не знаком, обращаться с детьми не умеет, что он только «ловко обманывает всех, делая вид, что у него, слава богу, все идет хорошо. Эти новые мысли пугали его… под утро он уже смеялся над своей нервностью и называл себя бабой, но для него было ясно, что покой потерян, вероятно, навсегда и что в двухэтажном неоштукатуренном доме счастье для него уже невозможно». А через несколько дней он записывал в дневнике: «Где я, боже мой? Меня окружает пошлость и пошлость. Скучные ничтожные люди, горшочки со сметаной, кувшины с молоком, тараканы, глупые женщины… Нет ничего страшнее, оскорбительнее, тоскливее пошлости. Бежать отсюда, бежать сегодня же, иначе я сойду с ума!».[521] А герой повести «Крыжовник», посетивший своего брата в приобретенном тем имении, с изумлением наблюдал произошедшую метаморфозу. Бедняга-чиновник, ценой долгих лишений скопивший деньги на покупку небольшого поместья, теперь превратился в настоящего барина, «кушал много, в бане мылся, полнел, уже судился с обществом и обоими заводами…». В именье собака, попавшаяся навстречу гостю, была «толстая, похожая на свинью». Вышедшая из кухни кухарка то же — свинья. А счастливый обладатель поместья с садом и крыжовником, о котором столько мечтал, постаревший и обрюзгший, напоминал то же животное: «щеки, нос и губы тянутся вперед — того и гляди хрюкнет». А ночью Иван Иванович, от лица которого ведется рассказ, думал:

«Мы видим тех, которые ходят на рынок за провизией, днем едят, ночью спят, которые говорят свою чепуху, женятся, старятся… но мы не видим и не слышим тех, которые страдают, и то, что странно в жизни, происходит где-то за кулисами. Все тихо, спокойно, и протестует одна только немая статистика: столько-то с ума сошло, столько-то ведер выпито, столько детей погибло от недоедания… Надо, чтобы за дверью каждого довольного, счастливого человека стоял кто-нибудь с молоточком и постоянно напоминал стуком, что есть несчастные…». Герои Чехова в своем нравственном прозрении получают импульс действия. Они понимают, что так жить нельзя. То, что видел Иван Иванович Чимша-Гималайский («Крыжовник») в поместье брата, его раздражает. Сытый быт новоявленного владельца он оценивает как свинский. К этому заключению подводят все разрозненные и, казалось бы, случайные детали, упомянутые автором: полнота, самодовольство помещика, внешний вид обитателей усадьбы, жесткий, кислый, но собственный крыжовник. Эти жизненные впечатления упали на подготовленную почву и ускорили работу мысли. «Свобода есть благо, — думал Иван Иванович, — без нее нельзя, как без воздуха, говорил я, но надо подождать. Да, я говорил так, а теперь спрашиваю: во имя чего ждать?… Во имя каких соображений? Мне говорят, что не все сразу, всякая идея осуществляется в жизни постепенно… Вы ссылаетесь на естественный порядок вещей… но есть ли порядок и законность в том, что я, живой, мыслящий человек, стою перед рвом и жду, когда он зарастет сам или затянет его илом в то время как, быть может, я мог бы перескочить через него или построить через него мост?».[522]

Процессом пробуждения самосознания отмечены герои многих чеховских произведений 90-х годов — старый профессор («Скучная история»), учитель Никитин («Учитель словесности»), Громов и Рагин («Палата № б») и другие — люди очень разные, но пришедшие к новому миропониманию, типичному для передовой русской интеллигенции того времени.

Об этом писал Г. Успенский в рассказе «Неизлечимый»: «Среди, по-видимому, мертвой тишины, в этом кажущемся безмолвии и сне, по песчинке, по кровинке, медленно, неслышно перестраивается на новый лад запуганная и забывшая себя русская душа — и главное — перестраивается во имя самой строгой правды».[523] Процесс этот будет долгим и трудным. Неслучайно, что при драматически складывающихся судьбах героев чеховских произведений 90-х годов в них звучит нота оптимистического предвидения. Звучит она и в заключительных словах повести «Дама с собачкой»: «И казалось еще немного — и решение будет найдено, и тогда начнется новая прекрасная жизнь; и обоим было ясно, что до конца еще далеко-далеко и что самое сложное и трудное только еще начинается».[524]

Чехов явился выразителем целой эпохи в жизни русской интеллигенции, ее стремлений, надежд и разочаровании. Он был очевидцем и бытописателем изменений в ее социальной психологии и сознания в период 1890–1900-х годов. В то же время психологически глубокое и тонкое творчество писателя созвучно людям многих последующих поколений.

При всем разнообразии творческих подходов и методов писателей второй половины XIX века их объединяла единая ориентация на нравственное воздействие произведений, на то, что литература может способствовать общественному прогрессу. Отсюда та страстность и проповедничество русской беллетристики, которые удивляли европейских писателей. Но разве можно, «будучи людьми не только живущими в России, но русскими», довольствоваться бесстрастным художеством, когда «гигантские жернова эпохи захватили и перемалывают всю жизнь?», — писал А. А. Блок.

Вторая половина XIX века в истории русского изобразительного искусства отмечена интенсивным и плодотворным развитием. Специфику этого процесса определяло прежде всего влияние русской действительности периода буржуазных реформ, ломки старых устоев и становления новых социальных и общественных отношений.

Процесс демократизации общественной и культурной жизни способствовал появлению среди представителей искусства большего числа разночинцев, выходцев из низших слоев населения — гениальный Репин был сыном военного поселянина, Крамской — мелкого чиновника, Суриков происходил из сибирской казачьей семьи, Левитан был сыном бедных еврейских родителей. Разночинцами были многие художники второй половины XIX века, они хорошо знали жизнь деревни, глухих провинциальных углов, быт мелкого чиновничества, мещанства. Свой житейский опыт, свое демократическое мировоззрение они естественно привносили в творчество, их искусство не могло развиваться изолированно от жизни. Репин признавался: «…окружающая жизнь меня слишком волнует, не дает покоя, сама просится на холст; действительность слишком возмутительна, чтобы со спокойной совестью вышивать узоры — предоставим это благовоспитанным барышням».[525] Эта особая восприимчивость к социальным проблемам была присуща большинству прогрессивных художников второй половины XIX века Отсюда проистекало стремление к познанию и анализу жизненных реалий. И духовным наставником в этом становится для них, как и для большинства русских интеллигентов того времени, отечественная литература.

Связи русского изобразительного искусства и литературы в этот период многообразны и очень интенсивны. В этом — еще одна характерная временная особенность художественной жизни второй половины XIX века. Здесь и всеобщее поклонение Толстому и Достоевскому, и увлечение полемикой по самым острым вопросам в «толстых» журналах, и, наконец, многочисленные портреты выдающихся писателей, личные контакты, перераставшие в дружеские отношения. И больше всего — влияние гуманистических и демократических идей современной им литературы. Эти идеи воспринимаются многими художниками как своего рода духовное кредо и претворяются в произведениях. «На этот раз искусство догнало, наконец, литературу, — писал о времени конца 50-х — начала 60-х годов Милюков, — и пошло в своем развитии об руку с нею, в теснейшей от нее зависимости. Русские художники в своем стремлении к правде и действительности только примкнули к общему настроению литературы и вместе с нею бросились в борьбу против общего врага — остатков ненавистной старины».[526]

К концу 50-х годов официальным художественным центром страны оставалась Академия художеств. В стенах ее не только получали профессиональное образование сотни живописцев, скульпторов и архитекторов, она не только являлась устроителем выставок и главным арбитром в своей области, но создала и развивала свое художественное направление, известное под названием академизма. Возникшее в 30–40-х годах, оно окончательно утвердилось к 50–60-м и достигло высшей точки в 80–90-х годах XIX века. Во второй половине XIX века мастера академической школы количественно преобладали в художественной жизни России. Их произведения привлекали внимание публики и пользовались успехом у определенной части зрителей.

Живописцы академической школы работали во всех жанрах, но самым популярным был исторический. Наиболее традиционными в рамках этого жанра были картины на темы Ветхого и Нового завета, а также церковные росписи (в Исаакиевском соборе Петербурга, храма Христа Спасителя в Москве, Владимирского собора в Киеве). Наряду с библейскими сюжетами большое распространение получили изображения эпизодов исторических — из истории древней Руси или древнего Рима. К таким сюжетам обращался К. Е. Маковский, создававший эффектные картины бытовых сцен XVI–XVII веков. («Поцелуйный обряд», «Минин на площади Нижнего Новгорода, призывающий народ к пожертвованиям» и др.). В 1877 году во время русско-турецкой войны он написал «Болгарских мучениц». Однако изображение жестокой расправы турок над болгарскими женщинами, потоки крови, прекрасные тела пленниц не вызывали сильных чувств у зрителя. Блестящая живопись, безупречный академический рисунок, столь характерные для К. Маковского, не смогли придать эмоциональное воздействие сюжету, превращенному в живописное зрелище.

Наиболее талантливым из исторических живописцев позднего академизма был Г. И. Семирадский (1843–1902). Будучи награжден золотой медалью по окончании Академии, в 1871 году он отправился за границу в шестилетнюю стажировку. Картина «Римская оргия» произвела сильное впечатление в Мюнхене, затем — в Петербурге. Картине присуща темная цветовая гамма: на фоне темно-синего неба и величественных зданий выделяются ярко-красными и желтыми пятнами танцующие вакханки и пирующие римляне, освещенные факелами.

Большую известность художнику доставила его следующая картина «Христос и грешница». Прекрасно написанный солнечный пейзаж, с эффектной игрой света и тени, с рефлексами неба и зелени на мраморе зданий производили сильное впечатление. Но критикой был отмечена поверхностность в раскрытии типажа и психологии персонажей. Стасов, отмечая это, писал о картине: «…Грешница в ней такая современная парижская опереточная кокотка Оффенбаха, Христос и апостолы до того состоят из одного костюма, что вовсе не след говорить о ней как о серьезном историческом создании». В то же время Совет Академии, высоко оценив картину Семирадского, присудил ему звание академика.

Творчество художника получило и высочайшее одобрение — «Христос и грешница» была куплена императором. Картина обеспечила Семирадскому и поддержку Синода, который поручил ему часть росписей в храме Христа Спасителя в Москве.

Другое значительное произведение художника — огромное полотно «Фрина на празднике Посейдона» — отличалось теми же характерными для предыдущих картин чертами: прекрасно написанный пейзаж, по замечанию И. Е. Репина, «море, солнце, горы так влекут глаз и доставляют наслаждение»; многофигурная пестрая толпа зрителей; красивая фигура Фрины, изображающей богиню Афродиту, — все это «веселое», праздничное зрелище, эффектное, но лишенное сколько-нибудь значительной мысли.

Увлечение художников-академистов исторической тематикой обуславливалось эстетическими принципами этого направления. Обращение к историческому материалу давало возможность выбрать интересный, иногда даже «завлекательный» сюжет, позволяя уйти в то же время от острых проблем современности. Такое стремление являлось одной из наиболее характерных черт академизма. Эпизоды же отдаленных исторических эпох могли трактоваться достаточно произвольно, что опять-таки позволяло избежать нежелательных политических аналогий.

Академическая школа была представлена и в бытовом жанре. Здесь на смену так называемому «итальянскому жанру», излюбленными сюжетами которого являлись юные римлянки или венецианки с букетами цветов или лютнями, мандолинами, приходят новые сюжеты, навеянные отчасти творчеством Федотова и Венецианова, отчасти общественными интересами 60-х годов. Картины этого направления теперь посвящались изображению крестьянской или городской жизни. Но полотна эти, как например, «Сбор вишни в помещичьем саду на Украине» Соколова с его чистенькими миловидными девушками и детьми или «Хоровод в Курской губернии» Трутовского, скорее были пасторальными картинами, чем подлинным изображением крестьянской жизни предреформенных лет.

Столь же своеобразен был и состав обучавшихся: «Рядом, плечом к плечу с лохматой головой юнца в косоворотке, сидел седенький генерал в погонах; дальше бородач во фраке (красавец художник с эспаньолкой), потом студент университета, высокий морской офицер с окладистой бородой; повыше целая партия светловолосых вятичей, полная дама — тогда еще большая редкость в Академии художеств, большеглазые грузины, армяне, казачий офицер, чопорные немцы с иголки, в стоячих воротничках…».[527]

Эта разношерстная толпа и особенно вольнослушатели — юноши разных сословий и возрастов — привнесли в стены Академии свои мироощущения, интересы, впечатления и запросы, вызванные современной жизнью. В то время как Академия, по выражению того же Репина, «стояла особняком, своей русской жизни и не видела и не признавала, а питалась все еще только римскими художественными консервами».[528]

Конфликт, назревавший между Академией и наиболее активной группой учащихся, разразился в 1863 году, когда 14 претендентов на золотую медаль отказались писать картины на заданную Советом мифологическую тему: «Пир в Валгалле». И. Н. Крамской, один из активных участников последующих событий, так описывал произошедшее: «…мы являемся в контору и решились взойти все вместе в Совет и узнать, что решил Совет… Входим. Ф. Ф. Львов прочел нам сюжет „Пир в Валгалле“ — из скандинавской мифологии, где герои-рыцари вечно сражаются, где председательствует Бог Один, у него на плечах сидят два ворона, а у ног — два волка, и, наконец, там, где-то в небесах, между колоннами месяц, гонимый чудовищем в виде волка, и много другой галиматьи».[529] Отказавшись от участия в конкурсе на золотую медаль, конкуренты подали в Совет прошение о досрочном выходе из Академии с аттестатами классных художников.

В 1859 году в Академии художеств была проведена реформа, согласно которой общеобразовательная программа была рассчитана на 6 лет и делилась на три курса (по два года на каждый). Некоторые изменения коснулись и профессиональных дисциплин. Так, известное признание получил бытовой жанр на живописном отделении. В то же время наиболее талантливых учеников по-прежнему ориентировали на занятия исторической живописью.

Реформа носила половинчатый характер: если, с одной стороны, была улучшена система преподавания общих предметов, то с другой — в профессиональном отношении сохранялось прежнее направление. Урезаны были права общего собрания Академии, присуждавшего награды учащимся и избиравшего академиков и профессоров. Красочную зарисовку Академии этого времени сделал в своих воспоминаниях И. Е. Репин: «В середине 60-х годов Академия по сравнению с теперешней была более свободной, более грязной, закоптелой, душной и тесной от разнородной толпы учащихся. В рисовальных классах номерных мест не хватало, ученики сидели даже на поленьях, кое-как положенных у самого пьедестала натурщика… В длинных академических коридорах нестерпимо ел глаза острый запах миазмов от удобств старого закала… Во всех коридорах дуло со двора; кругом веяло холодом и вонью, но прилежание учащихся было образцовое…».

После выхода из Академии молодые художники, после некоторого времени растерянности, решили объединиться в Артель. Крамской в письме к другу писал:

«И так как мы крепко держались за руки до сих пор, то чтобы нам не пропасть, решились держаться и дальше, чтобы образовать из себя художественную ассоциацию, то есть работать вместе и жить вместе».

Вот как рассказывал о возникновении артели Репин, свидетель ее возникновения и деятельности: «Своим живым, деятельным характером, общительностью и энергией Крамской имел большое влияние на всех товарищей, очутившихся теперь вдруг в очень трудных обстоятельствах… После долгих размышлений они пришли к заключению устроить, с разрешения начальства, артель художников — нечто вроде художественной фирмы, мастерской и конторы, принимающей заказы с улицы, с вывеской и утвержденным уставом. Они наняли большую квартиру в 17 линии Васильевского острова и переехали (большая часть) туда жить вместе. И тут они сразу ожили, повеселели. Общий светлый большой зал, удобные кабинеты каждому, свое хозяйство, которое вела жена Крамского, — все это их ободрило».[530]

Идея «артельной» жизни пользовалась в первой половине 60-х годов большой популярностью в среде демократической молодежи. В том же 1863 году, когда произошел «бунт 14-ти», вышел в свет роман Чернышевского «Что делать?», где автор выступил поборником этих новых форм человеческого общежития, основанного на новых взаимоотношениях людей. В Петербурге уже существовала знаменитая «слепцовская коммуна», созданная известным писателем-демократом В. А. Слепцовым. В 1864 году «для совместной работы и жизни» объединились художники В. М. Максимов, А. А. Киселев, А. Н. Шурыгин и др.

«Петербургская артель» стала не только производственным объединением художников, но своего рода культурным центром, «…по четвергам в артели открыли вечера и для гостей, — вспоминал И. Е. Репин. — Собиралось от сорока до пятидесяти человек… Через всю залу ставился огромный стол, уставленный бумагой, красками… В соседней зале на рояле кто-нибудь играл, пел… тут же вслух прочитывали серьезные статьи о выставках, об искусстве».[531]

Прочитаны были «Эстетические отношения искусства к действительности» Чернышевского, статьи Писарева, сочинения Бокля, Бюхнера, Молешотта и др. На четвергах бывали, кроме членов Артели, В. В. Стасов, И. И. Шишкин со своим учеником Ф. А. Васильевым, М. М. Антокольский, Н. А. Ярошенко и совсем еще юный И. Е. Репин.

Уезжая на лето из Петербурга, художники привозили осенью работы, писанные с натуры в различных местах страны. Из них составлялись выставки, которые пользовались известным успехом и пополняли кассу Артели.

Репин вспоминал: «…многие члены летом уезжали на свои далекие родины и привозили к осени прекрасные свежие этюды, а иногда и целые картинки из народного быта. Что это был за всеобщий праздник! В артель, как на выставку, шли бесчисленные посетители, все больше молодые художники и любители, смотреть новинки.

Точно что-то живое, милое, дорогое привезли и поставили перед глазами! После душного копчения в Петербурге не хотелось оторваться от этого освежающего чистого воздуха живой природы. Как свежа и зелена трава! Какие симпатичные тонкие березки!.. А эта светлоглазая северная девочка в синем крашенинном сарафане с белыми крапинками!».[532] В этом несколько эмоциональном впечатлении явственно ощущается новизна творчества молодых художников: «все живо, весело, как в натуре». Это стремление передать сюжет «как в натуре» говорит об окрепшем реалистическом направлении в русской живописи.

В конце 60-х годов XIX века художественная Артель прекратила свое существование, но на смену ей возникло новое объединение художников — Товарищество передвижных выставок.

Идея создания художественного объединения принадлежала Г. Г. Мясоедову. Его мысль была горячо поддержана московскими художниками, которые обратились к членам Петербургской артели с этим предложением. В ноябре 1870 года был принят и утвержден устав нового объединения, которое получило название «Товарищества передвижных художественных выставок». Членами-учредителями его были Г. Г. Мясоедов, В. Г. Перов, Н. Н. Ге, И. Н. Крамской. Вошли в Товарищество и экспонировали на его выставках свои картины такие талантливые живописцы (кроме самого Крамского), как И. И. Шишкин, А. И. Куинджи, К. А. Савицкий, В. М. Максимов, И. М. Прянишников, В. Е. Маковский, несколько позднее — И. Е. Репин и В. И. Суриков.

Таким образом, в Товарищество вошли и московские художники — питомцы Московского училища живописи и ваяния — второго после Академии художественного учебного заведения в России.

Товарищество в отличие от Артели не было коммуной, оно являлось выставочным объединением художников. Каждый художник — член Товарищества имел право выставлять свои произведения, получать доходы с выставок (они были платными, и общая сумма делилась между участниками), продавать экспонируемые полотна. В то же время подобно Артели Товарищество сохранило в своей деятельности антиакадемический характер. Одной из главных задач Товарищества стала пропаганда нового реалистического искусства, своего рода «хождение в народ», созвучное просветительским тенденциям современного им русского общества.

Вообще сопричастность русской общественной жизни воспринималась членами объединения как один из главных творческих стимулов. И. Н. Крамской писал: «Только чувство общественности дает художнику силу, удесятеряет его силу, только умственная атмосфера, родная ему, здоровая для него может поднять личность до пафоса…».[533]

Большую роль в становлении и развитии нового направления сыграл И. Н. Крамской. Творец новой эстетики, художник, мыслитель и педагог, оставивший статьи и ценную переписку, он был идейным руководителем передвижничества и стойким борцом за русское национальное искусство. Сын мелкого провинциального чиновника, Крамской испытал много трудностей и лишений в молодости и только благодаря большой целеустремленности и даровитости сумел получить образование и стать выдающимся художником. Широко эрудированный, философски мыслящий мастер, он всегда стремился передать свои идеи молодежи. После получения первой серебряной медали Крамской в своей небольшой квартирке стал собирать учеников Академии и устраивать литературные чтения, во время которых художники рисовали друг друга. Это была, по словам его друга, «маленькая академия», которая впоследствии разрослась в большую художественную артель. И позднее, когда Артель начала деградировать, распадаться, Крамской мужественно отказался от своего детища и все силы отдал новому объединению художников — Товариществу. Здесь он поддерживал даровитого молодого пейзажиста Ф. Васильева, выпестовал гений Репина, привлек к «Товариществу» ряд даровитых молодых художников — К. А. Савицкого, Н. А. Ярошенко, И. Е. Репина. Для многих он был наставником не только в профессиональном смысле. Своей высокой принципиальностью он оказывал большое влияние на близких ему друзей по искусству. Размышляя о значимости художественного творчества, Крамской в одном из писем Стасову высказал мысль, которая стала идейным постулатом нового художественного движения: «…художнику… необходимо научиться высшему повиновению и зависимости от инстинктов и нужд своего народа и согласию внутреннего чувства и личного движения с общим движением».[534]

Эта «зависимость» от нужд своего народа, а также «преданность тому, что есть жизнь и правда» определили как творчество Крамского, так и деятельность «Товарищества». Одна из первых значительных работ художника «Христос в пустыне» отразила его глубокие философские искания. Позднее в письмах он разъяснял ее содержание и свою смелую, глубоко личную трактовку евангельского сюжета. Образ Христа представлялся художнику как образ человека, который утром «усталый, измученный, исстрадавшийся, сидит между камнями; руки судорожно и крепко сжаты, пальцы впились, ноги поранены, и голова опущена. Крепко задумался, давно молчит, так давно, что губы как будто запеклись, глаза не замечают предметов…». «Я вижу ясно, — писал Крамской, — что есть один момент в жизни каждого человека, мало-мальски созданного по образу и подобию Божию, когда на него находит раздумье: пойти ли направо или налево? Мы все знаем, чем обыкновенно кончается подобное колебание. Итак, это не Христос. То есть я не знаю, кто это. Это есть выражение моих личных мыслей».[535] Представление о Христе у Крамского органически сочеталось с представлением о совести и долге человека-творца, о сложнейшем выборе между высоким самопожертвованием и соблазном «жить для себя». Образ картины общечеловечен и в то же время индивидуален, так как выражал заветные мысли художника.

Внимание и интерес художника к внутреннему миру, переживаниям человека проявляется и в других больших картинах, как «Неутешное горе» (1884), так и в ряде великолепных портретов — И. И. Шишкина, Н. А. Некрасова (в период «Последних песен») и особенно Л. Н. Толстого. Последний портрет даже среди работ таких художников как Ге, Репин, Нестеров, писавших «великого старца», считается одним из лучших, если не лучшим вообще. Художник сумел ярко передать цельность гениальной личности писателя — его проникновенную зоркость, действенный ум, внутреннюю силу.

Другим идейным наставником и трибуном передвижников был известный художественный критик В. В. Стасов. В своих многочисленных статьях он приветствовал появление реалистического направления в русском искусстве, глубину и возвышенность взглядов художников. «Перед нами теперь другая порода, — писал он, — здоровая и мыслящая, бросившая в сторону побрякушки и праздные забавы художеством…». Отмечая в их произведениях «правдивость и жизненность сюжета», «истину типов, сцен и выражений», Стасов восторженно, со всем пылом своей эмоциональной натуры пропагандировал эти принципы. Он поддерживал словом и делом молодых талантливых художников, выступал против несправедливых, пристрастных на них нападок.

Сразу же после открытия первой передвижной выставки в Петербурге он опубликовал в «Санкт-Петербургских ведомостях» статью «Передвижная выставка 1871 года», оценив ее как «самую большую художественную повесть». И до конца своих дней продолжал регулярно писать о передвижных выставках и отдельных художниках.

Работы Стасова были посвящены широкому кругу вопросов, при этом он был не только пропагандистом реалистического национального искусства, но и ярым противником всего, что считал отжившим, вредным для художественной жизни. Не все оценки В. В. Стасова бесспорны. Как человек страстно увлеченный, он допускал просчеты, ошибки, но при всем том его поддержка, его искренняя убежденность в правильности пути, избранного членами «Товарищества», имела огромное значение для передвижников, способствовала тому, что это объединение художников стало крупным явлением в русском искусстве.

Впоследствии видный историк русской культуры П. Н. Милюков так охарактеризовал передвижников:

«Вслед за Перовым… выступила… целая фаланга талантливых художников, перенесших на полотна все содержание русской действительности: город и деревня, столица и провинциальная глушь, все классы общества, крестьяне и разночинцы, помещики, духовенство белое и черное; люди всех профессий, чиновники и лавочники, доктора и адвокаты, студенты и курсистки, всевозможные положения жизни, служба и ссылка, преступление, подвиг, мирная семейная жизнь… словом, все бесконечно разнообразное содержание действительной жизни…».[536]

Конечно, значение передвижников этим не ограничивалось. Видный современный историк искусства XIX века Д. В. Сарабьянов так охарактеризовав значение «Товарищества»: «Именно в России сложились такие условия, в которых искусство взяло на себя важнейшую общественную функцию, сосредоточив особое внимание на социальных и этических проблемах, на решении просветительских задач… В Товариществе воплотились две важнейшие для того времени тенденции — выставочно-организационная и идейно-демократическая. В соединении их и заключается значение Товарищества в мировой художественной культуре XIX века».[537]

В канун 1860-х годов историческая живопись в Академии официально считалась ведущим жанром. Среди исторических живописцев было много питомцев Академии: награжденные большими золотыми медалями К. Д. Флавицкий, М. А. Васильев, Н. Н. Ге, академик Ф. А. Модлер, пенсионер Ф. А. Бронников и др. Темами исторических полотен преимущественно избирались библейские сюжеты («Дети Иакова продают своего брата Иосифа», «Апостол Иоанн Богослов, проповедующий на острове Патмосе во время вакханалий» и др.) или эпизоды из античной истории.

Нередко в подобных исторических картинах не было «ни трагического размаха массовых сцен (присущих романтическим композициям Брюллова и Бруни), ни даже исторической точности деталей, а чаще всего — одно лишь пустое и эффектное зрелище, занимательная, со множеством отдельных „мизансцен“ многофигурная композиция».[538]

Художники-реалисты 60–70-х годов положили начало новому направлению в исторической живописи. Оно отличалось усилением интереса к отечественной истории, быту и личным переживаниям исторических деятелей.

Тщательно и исторически достоверно выписываются детали костюмов и обстановки. Однако интерпретация исторических сюжетов носила жанровый характер.

Исторические темы привлекают таких художников, как В. Г. Шварц, Н. В. Неврев, Г. Г. Мясоедов, И. И. Прянишников. Хотя их полотна не лишены еще некоторых бутафорских подробностей и исторические сюжеты трактуются подчас в бытовом плане, но в целом этих художников отличает достаточно серьезный подход к историческим событиям. Так, картина Шварца «Вешний царский поезд на богомолье» (1868) явилась первой исторической картиной, где народ изображен не в виде благоденствующих пасторальных поселян, а жизненно правдиво. В. В. Стасов позднее писал, что на этом полотне встретились как бы два мира: «На одном конце — богатые царские возки с золотом и расписанными орлами чуть не в сажень, и, конечно, изумруды и жемчуга, атласы и парчи сияют на тех, кто внутри их сидит; вокруг — сытые откормленные стрельцы со знаменами и в богатых шубах, вдали монастырь, наверно, тоже с несметными богатствами. На другом конце — лужи и солома, жалкие избушки вроде хлевушков, мужичье и бабы в одних рубашках, на снегу».

Другим значительным историческим полотном стала картина Н. Н. Ге «Петр I допрашивает царевича Алексея Петровича в Петергофе». Примкнув к Товариществу передвижников, Ге выставил картину на первой выставке в 1871 году Картина вызвала большой интерес и много споров. Сюжет художник трактовал как драматическое столкновение противоположных личностей. Воспроизводя предельно напряженный момент этой психологической битвы, художник изображает отца и сына внешне спокойными. «Здесь уже все решено для Петра, для Алексея. Слова сказаны и судьбы определены… Бумаги кончили говорить. Люди кончили говорить. Говорят глаза. Петр поднял голову, вглядывается в сына. Алексей опустил глаза, словно ускользая, жалко и беспомощно. В жалкой беспомощности ускользания таится признание вины и беспричинная надежда слабого. Кроваво-красная скатерть… стекая на пол, разделяет отца и сына…». Салтыков-Щедрин достоинством картины считал такую сдержанность выражения чувств.

Хорошо, что Петр не показан во весь свой огромный рост, что не потрясает руками, не сверкает глазами, что Алексей не стоит на коленях, не молит о пощаде. Но «всякий, кто видел эти две простые, вовсе не эффектно поставленные фигуры… был свидетелем одной из тех потрясающих драм, которые никогда не изглаживаются из памяти».

Таким образом, историческая живопись пополнилась передачей внутренней жизни героев. История здесь воспринималась как драма переживаний. Картина Ге подготовила высокий драматизм и психологизм исторических полотен Репина и Сурикова.

Принципиально новое развитие исторической темы было достигнуто творчеством И. Е. Репина и В. И. Сурикова. Репина в истории привлекали острые драматические моменты, по-новому освещающие и раскрывающие психологию выдающихся личностей. В своей первой исторической картине «Царевна Софья Алексеевна» он изобразил Софью сразу после подавления стрелецкого бунта, когда властолюбивая царевна была заточена в Новодевичий монастырь. Женщина, страстно стремившаяся к власти, показана художником в тот момент, когда едва не став царицей, она вынуждена превратиться в скромную инокиню. Софья еще полна бурного протеста, страшного гнева, ненависти, но художник дает почувствовать ее обреченность.

Одним из лучших произведений Репина является его другая историческая картина «Иван Грозный и его сын Иван». Художник с необыкновенной силой и правдивостью передал бурю чувств царя, смертельным ударом поразившего сына: на лице Ивана Грозного одновременно отражается бурное раскаяние, ужас перед свершившимся, проблески надежды, отчаяние. Прекрасно передано уже холодеющее молодое лицо царевича, с немым укором обращенное к отцу. Передача этой психологической трагедии, по существу, привлекает все внимание художника. Историзм сюжета является просто фоном. Историческое событие используется для раскрытия моральной стороны преступления, для обличения безудержного произвола, деспотизма.

Значительно более полное истолкование собственно историческая тема получила в картине Репина «Запорожцы». Полотно передает яркое представление об эпохе, нравах и обычаях вольнолюбивого «рыцарства», в минуту опасности всегда встававшего на защиту украинской земли. Сильными, смелыми, гордыми, наделенными живым юмором людьми изображает художник запорожцев. Великим историческим живописцем, подлинным мастером этого жанра был Василий Иванович Суриков.

Художник родился и вырос в Сибири, в казацкой семье. Его предки ходили в походы с Ермаком, в казацкой среде сохранились воспоминания о Разине, Пугачеве. «Развертывая документы и книги, — вспоминал М. Волошин, — он с гордостью читал вслух Историю красноярского бунта, когда казаки спустили по Енисею неугодного им царского воеводу Дурново и при упоминании каждого казацкого имени, перебивая себя, восклицая: „Это все сродственники мои…“».[539] Суриков унаследовал эту кровную связь с казацкими низами, дух свободолюбия и бунтарства, оказавшие значительное влияние на его творчество и исторические симпатии. Врожденное чувство народности, уважение ко всему могучему и талантливому в русском народе определили направленность его творчества. Народная масса, народные волнения, просто толпа на улице, по собственному признанию художника, всегда его привлекали. Детство и раннюю молодость Суриков провел в Красноярске, тогда глухом сибирском городке, во многом сохранившем нравы и обычаи XVII в. Эти красноярские впечатления в какой-то мере способствовали не только интересу художника к истории, но и тому необыкновенному чувству эпохи, со всей ее спецификой и бытовыми подробностями, которое проявилось уже в первых полотнах Сурикова. Так, первое крупное его произведение «Утро стрелецкой казни» было навеяно, по собственному признанию художника, впечатлениями московской и красноярской старины: «…однажды, — рассказывал Суриков, — иду я по Красной площади, кругом ни души. Остановился недалеко от Лобного места, засмотрелся на очертания Василия Блаженного, и вдруг в воображении вспыхнула сцена стрелецкой казни, да так ясно, что даже сердце забилось. Почувствовал, что если напишу то, что мне представилось, то выйдет потрясающая картина… Надо, впрочем, сказать, что мысль написать картину была у меня и раньше. Я думал об этом еще в Красноярске…».[540]

Сюжет, выбранный Суриковым, почти повторяет тему картины Репина «Царевна Софья Алексеевна» — подавление стрелецкого мятежа. Эти произведения близки и по времени создания — Репиным картина была закончена в 1879 году, а Суриков работал над своей с 1879 по 1881 год. Но художественные решения сюжета совершенно различны. Если Репиным разгром мятежа показан через призму личной трагедии царевны Софьи, то для Сурикова восстание стрельцов — это столкновение двух противоположных миров, борьба нового со старым. Это подчеркнуто и самой композицией картины, разделением ее на две части, на два антагонистических лагеря — стрельцов и сторонников Петра.

Несмотря на то, что личные симпатии художника принадлежат стрельцам, восстание которых воспринималось художником как одна из форм народного протеста, Суриков как историк понимал необходимость петровских реформ. Участники восстания, которых ведут на казнь, изображены не испуганными или растерянными, а сильными, мужественными людьми, подавленными трагическим исходом своего дела. Драматическое событие, рассмотренное художником во всей его сложности, приобрело глубокую психологическую и историческую трактовку. Ярко был передан и колорит эпохи — в одежде, предметах обихода и т. п. Увлечение художника временем Петра I проявилось и в следующем его полотне — «Меншиков в Березове». Тема была навеяна чтением материалов по истории этой эпохи. Сурикова привлекла фигура могущественного фаворита и сподвижника царя, участника его великих дел, затем низвергнутого и сосланного в далекий холодный край. Печальная и жалкая обстановка избы призвана была подчеркнуть горечь утраты былого могущества и богатства. Погруженный в тяжелые думы, Меншиков как бы заново переживает неудачи и ошибки прошлых лет. Напрашивается мысль, что изображенный финал жизненного пути Меншикова — это осуждение всех подобных ему «временщиков» с их безудержным стремлением к власти и богатству, приобретаемым любыми средствами.

В суриковских полотнах современников привлекало не только красочное изображение эпизодов далекого прошлого, но глубокий психологизм исторических событий.

Это отмечал в своих воспоминаниях о художнике М. В. Нестеров: «„Меншиков“ из всех суриковских драм наиболее „шекспировская“ по вечным, неизъяснимым судьбам человеческим. Типы, их характеры, их трагические переживания, сжатость, простота концепции картины, ее ужас, безнадежность и глубокая, волнующая трогательность — все, все нас восхищало тогда, а меня, уже старика, волнует и сейчас».[541]

Одновременно с картиной «Меншиков в Березове» Суриков создает одно из лучших своих произведений — «Боярыню Морозову». Работа над ней продолжалась с 1884 по 1887 год. Охваченный стремлением познания прошлого, Суриков изучал вещественные памятники старины и литературные источники — труды И. Е. Забелина, с которым и лично был знаком, А. П. Щапова — известного исследователя раскола. Видимо, был знаком и с текстом жития протопопа Аввакума.

В картине с наибольшей полнотой отразилось своеобразие его таланта. Тема снова выбрана художником из истории народных движений — Суриков, подобно многим современникам, видел в расколе народный протест против правительственного гнета. Но, сочувствуя раскольникам, художник так же как в «Утре стрелецкой казни», далек от идеализации этого движения, понимает его обреченность. Историческое событие изображается во всей его сложности и противоречивости. Художник показал, что «старая вера» исповедуется не всеми. Даже толпа, сопровождающая боярыню Морозову, состоит из сторонников и противников ее. В то же время художника привлекал сильный и своеобразный характер Морозовой, ее несокрушимая воля, готовность к подвигу и жертве во имя идеи. Вообще в творчестве Сурикова героизм и самоотверженность придается не только мужским, но и женским образам, эти черты он считал издавна присущими русскому народу.

На картине Морозова изображена в окружении народа; народная толпа, как всегда у Сурикова, полная жизни и чувств, является столь же значительным действующим лицом, как и боярыня. Очень значительны по глубине и разнообразию психологические характеристики персонажей. Каждый из них живет своей особой напряженной духовной жизнью. Суриков-психолог здесь не менее талантлив, чем Суриков-историк.

Следующей крупной работой художника стало «Покорение Сибири Ермаком» — столь близкая художнику сибирская тема. Как вспоминал близко знавший художника мемуарист: «Жизнь в Красноярске в родном доме, овеянном казачьими легендами, понудили художника к теме, прославляющей подвиги предков»[542]. В течение пяти лет с 1890–1895 годов. Суриков разъезжал по России в поисках натуры. Лето 1891 года он провел в Тобольске, делая пейзажные зарисовки, в 1892 году был на Дону, изучая казачьи типы, одежду, оружие, в 1893 году — вернулся в Сибирь, также делая многочисленные зарисовки. Одновременно художник, по свидетельству друзей, читал историческую литературу и так называемую «Кунгурскую летопись», соотнося свое толкование событий с летописным рассказом. Если в «Боярыне Морозовой» народ принимал равное с героиней участие в происходящем, то в «Покорении Сибири» он являлся главным участником событий. Образ самого Ермака значительно уступает по выразительности изображению его войска, мощью и храбростью которого решается исход боя. М. В. Нестеров, одним из первых увидевший картину, писал о своем впечатлении: «смотрю и чувствую, что с каждой минутой я больше и больше приобщаюсь, становлюсь если не участником, то свидетелем огромной человеческой драмы, бойни не на живот, а на смерть, именуемой „Покорение Сибири“. Минуя живопись, показавшуюся мне с первого момента крепкой, густой, звучной… я прежде всего вижу саму драму, в которой люди во имя чего-то бьют друг друга, отдают свою жизнь за что-то дорогое, заветное.

Суровая природа усугубляет суровые деяния. Вглядевшись, вижу Ермака. Вон он там, на втором, на третьем плане; его воля — непреклонная воля, воля не момента, а неизбежности…».[543]

Близка была по замыслу к «Покорению Сибири» следующая работа Сурикова «Переход Суворова через Альпы». Суворов здесь, так же как Ермак, показан среди своих солдат. Победа русских воинов на обоих полотнах предстает результатом взаимных усилий и героизма полководцев и рядовых участников походов.

В последней своей крупной картине «Степан Разин» Суриков еще раз возвращается к излюбленной теме народных движений.

Своеобразным вкладом в историческую живопись было творчество В. М. Васнецова — «большого поэта, по словам М. В. Нестерова, далекого эпоса нашей истории, нашего народа, родины нашей».[544] Одним из первых творений художника этого плана было большое полотно «После побоища Игоря Святославовича с половцами», воссоздававшее картину поля битвы, воспетой в «Слове о полку Игореве». Его эпически-монументальное полотно «Богатыри» в облике трех витязей — Ильи Муромца, Добрыни Никитича и Алеши Поповича — олицетворяло могучую силу русского народа, готовность его к подвигу во имя Родины и справедливости. Изображение трех конных фигур богатырей, стоящих на страже русской земли, приближает картину к монументальной фреске.

Другое полотно Васнецова, «Аленушка», воплощало любимый сказочный образ девочки-сиротки, преодолевшей все горести и невзгоды и силой своей любви вернувшей братца Иванушку. Художник создал глубоко поэтичный образ Аленушки, пригорюнившейся на берегу лесного озерка, окруженного такой типичной для среднерусской полосы порослью осинок и молодых елочек.

Образы русских князей Владимира, Александра Невского, Андрея Боголюбского и легендарного Нестора — летописца ввел художник и в роспись Владимирского собора в Киеве.

Творчество Василия Григорьевича Перова открыло новый этап в русской живописи, ознаменованный рождением новых художественных принципов, развивать которые выпало И. Е. Репину и другим живописцам-передвижникам.

Уже одно из первых его значительных произведений «Сельский крестный ход на Пасхе» (1861) произвел сильнейшее впечатление на современников и определил направленность его дальнейших работ. В «Сельском крестном ходе…» все ново: и обращение к обыденному, очень неприглядному материалу, и композиция, и сложное переплетение горькой правды о русских людях с глубокой любовью к родине и соотечественникам! Картина антиклерикальна: отвратительный и совершенно пьяный священник и дьяк, даже уронивший кадило, мужик, валяющийся в луже у крыльца, крестьянка с осоловелыми глазами, несущая икону. Но смысл изображенного шире антиклерикальной сатиры. За этой медленно движущейся процессией встает, по выражению Стасова, «океан русских людей». И в этой «беспощадной и суровой интонации художника, говорящего надрывающую сердце правду о России, слышны и ноты горячей любви к ней. Ибо не было бы иначе и этого прекрасного неба, и весеннего гомона птиц, и тонкой вязи весенних веток…».[545] Перов сумел в этом полотне претворить социальное и эстетическое начало в художественных образах, создать произведение, ставшее «приговором» темным сторонам российской действительности.

Эту идейную направленность Перов будет развивать и в дальнейшем — в «Чаепитии в Мытищах», «Приезде гувернантки», «Очередных у бассейна» и др.

Эти же мотивы, усиленные идейно и художественно, звучали в одной из лучших картин художника «Проводы покойника» (1865), определившей место Перова как лидера формирующегося идейного реализма. Характеризуя эмоциональное и социальное значение картины, Стасов писал: «Картина была маленькая по размерам, но великая по содержанию… Художество выступало тут во всем величии своей настоящей роли: оно рисовало жизнь, оно „объясняло“, и оно „произносило свой приговор“ над ее явлениями».[546] Простота сюжета сочетается с глубокой жизненной правдой человеческой беды и горячим сочувствием художника, проникновением его в душу осиротевших детей и их матери. Фигуры их приобретают символическое значение — это не просто осиротевшая семья, а все российское крестьянство в его физической и духовной обездоленности. Художник, по мнению исследователя его творчества, создал здесь «первую, в самом прямом смысле народную, социальную картину, говорящую на языке народа, проникнутую заботой о его судьбе, защищающую его интересы».[547] Сопричастной идее «Проводов» является тема безотрадного горького детства, так же «выстраданная» художником и наиболее впечатляюще представленная в «Тройке», имеющей подзаголовок «Ученики мастеровые везут воду» (1866), а также в «Детях-сиротах», «Сцене у железной дороги» и др. На фоне глухой стены московского Рождественского монастыря трое ребятишек, надрываясь, тянут по уличным ухабам непосильную для них тяжесть — огромную бочку с водой. Бесконечная стена, туманный городской пейзаж как бы символизируют враждебный детям мир большого города, безучастного к их судьбам.

В позднем творчестве Перова наибольшее значение приобретает ряд великолепных портретов (И. С. Камынина, А. Н. Островского, Ф. М. Достоевского и др.).

Если художники 60-х годов подчеркивали в своих произведениях общественные пороки, то в 70-х эта тенденция уступила место более глубокому пониманию «правды жизни».

Политическая сатира Перова к этому времени отошла в прошлое. Конечно, художники 70-х годов не достигли абсолютно объективного познания и изображения русской жизни, тем не менее они сумели создать исполненные теплого патриотического чувства и гуманизма полотна, запечатлевшие отдельные стороны современности или действительности.

Наиболее полное развитие в 70-е годы получил бытовой жанр. Художники этого направления уже стремились не заклеймить отдельных представителей общественных пороков, а понять причину их, вызвать у зрителя размышления об этом.

Подлинным «бытописателем», передвижником этого времени стал В. Е. Маковский (1846–1920), сын известного художника-любителя, одного из основателей Московского училища живописи. Жизнью и деятельностью связанный с Москвой, он изображал главным образом сценки из быта различных слоев городского населения («В приемной у доктора», «Толкучий рынок», «Крах банка»). В последнем полотне художник с большой выразительностью изобразил актуальную для 80-х годов прошлого века драматическую ситуацию и переживания в этот момент представителей различных сословий, людей разного возраста и темперамента. Мастерски даны социально точные характеристики персонажей и передана напряженная атмосфера зала банка. Тем же бытовым психологизмом отмечена и другая превосходная картина В. Е. Маковского «На бульваре». Изображенная сцена овеяна грустью — на скамейке неприглядного городского бульвара подвыпивший мастеровой играет на гармони, а рядом — съежившаяся фигурка молоденькой жены с ребенком. Тоскливо осеннее небо, чахлые деревца бульвара и, видимо, вся убогая жизнь этой городской бедноты,

Близкими по тематике этим картинам были и жанровые полотна К. Е. Маковского — брата В. Е. Маковского. Сюжеты их также берутся из жизни городского населения — «Наставление матери» с изображением измученной заботами женщины, нищенской комнаты с обвалившимися кусками штукатурки и рухлядью, висящей в углу, убогий угол, где обитает кухарка, голые стены, повешенное для просушки белье на веревке, ветхая скатерка на столе и добродушная женщина, слушающая гостя («Кухарка и странник»). Одна из лучших бытовых картин К. Е. Маковского посвящена праздничным гуляньям жителей Петербурга — «Балаганы на Адмиралтейской площади». В. В. Стасов считал ее одним из лучших творений художника. Он писал: «Весь Петербург гуляет и улыбается на морозе при розовых отблесках зимнего солнца. Тут франты в пенсне и оборванные мальчишки; упаренные в своих салопах купчихи и балаганные актеры в плохом трико, дующие на морозе в дымящийся стакан чая; чиновники, любующиеся на паяцев, и молодцы в поддевках, ловко достающие гривну из кармана; мастеровые, толсто-хохочущее мужичье и дамочки в шикарных шляпах; солдаты и продавцы орехов и стручков».[548] Эта мастерски написанная массовая сцена не была случайным объединением гуляющих, действующие фигурки, индивидуально выразительные, были объединены общим праздничным настроением.

В историю русской живописи К. Е. Маковский вошел еще как талантливый портретист, создавший, помимо серии заказных, так называемых «парадных» портретов, ряд портретов деятелей искусства и науки — Островского, Тургенева, Григоровича, Даргомыжского, Глинки, историка Костомарова, путешественника Миклухо-Маклая. На долю художника выпал огромный прижизненный успех. Его картины не только находятся во многих музеях Росси, но и стран Европы и Америки. Он был одним из пропагандистов русского искусства на Западе. Верный до конца традициям передвижничества, художник не был мыслителем, он не создал психологически глубинных образов, но в то же время он был бытописателем своего времени.

Иной характер носили жанровые полотна В. И. Якоби. Уже первая картина «Разносчик» обратила на себя внимание зрителей острой социальной характеристикой хитрого торгаша. Это же направление выдерживалось художником и в последующих произведениях — «Светлый праздник нищего», «Татарин — продавец халатов». Живой и общительный человек, необыкновенно остроумный собеседник, Якоби принял активное участие в различных кружках петербургской молодежи в б0-х годах XIX века. Общие чтения, обсуждение книг, споры об искусстве, обсуждение общественных проблем и особенно крестьянской реформы способствовали формированию его идейного и художественного воззрений.

В 1861 году была им закончена и экспонирована на академической выставке картина, получившая Большую золотую медаль, — «Привал арестантов», ставшая выдающимся явлением в русской живописи второй половины XIX века и воплотившая итог исканий художника в области социальной темы.

Большая партия гонимых по этапу арестантов остановилась на отдых в холодный дождливый осенний день в голой степи. Чрезвычайно выразительные группы, расположенные на переднем плане — плачущий старик и женщины с ребятишками, повозка с умершим арестантом, с руки которого другой каторжник тут же стаскивает дорогой перстень, двое арестантов дерутся, третий осматривает натертые кандалами ноги — все это образы живых людей, объединенные бесконечной скорбью.

Еще более яркой социальной направленностью отличалось творчество другого члена «Товарищества» Н. А. Ярошенко (1846–1898). Личность художника складывалась в период общественного движения 60–70-х годов, сначала в кружках революционно настроенной молодежи, затем в общении с сотрудниками «Отечественных записок» — Салтыковым-Щедриным, Паршиным, Плещеевым, Г. Успенским, дружбу с которыми художник сохранял долгие годы. Женой его стала горячая общественница, курсистка, приобщившая его к кругу прогрессивно настроенных ученых (Менделеев, хирург Павлов), общественных деятелей, артистов.

Сын генерала и сам профессиональный военный, дослужившийся тоже до генеральского звания, он, увлекаясь искусством, совмещал художественное творчество со службой. Занятия живописью сблизили его с Крамским, оказавшим на него большое влияние.

В 1877 году Ярошенко был принят в члены «Товарищества передвижных выставок», где вскоре занял видное место не только благодаря творческим достижениям, но и личным душевным качествам и большому обаянию. В своих воспоминаниях М. В. Нестеров писал: «Ярошенко был как бы „совестью“ художников, тогда как их „разумом“ был И. Н. Крамской».[549]

Действительно, Ярошенко свое творчество считал общественным служением, высоко ценя в искусстве его идейно-воспитательное значение и придавая своим полотнам заостренно общественный, подчас публицистический характер. Многие «проклятые вопросы» того времени стали темами его картин.

Одно из первых его произведений «Невский проспект ночью» рисует мрачный вид столицы — осенняя непогодь, грязные панели, тусклые фонари и редкие фигуры продрогших прохожих — облик города, враждебного беднякам. В 1878 году им были выставлены «Кочегар» и «Заключенный», сразу привлекшие внимание и симпатии прогрессивно настроенных зрителей. Полотно «Кочегар» впервые в русской живописи представляло образ рабочего, занятого непомерно тяжелым трудом, но сильного физически и духовно.

Впоследствии В. М. Гаршин, находившийся под сильным влиянием картины, ввел образ рабочего «Глухаря» (клепальщика котлов) в свою повесть «Художники», где по замыслу писателя, один из персонажей, художник Рябинин, после знакомства с рабочим, послужившим моделью его картины, решает оставить искусство и посвятить себя общественной деятельности.

Последующие полотна Ярошенко — «Заключенный», «Студент», «Курсистка» посвящены передовой русской интеллигенции. Это же направление характерно и для портретного творчества художника. Им были написаны портреты деятелей искусства и литературы, отличавшихся демократическими воззрениями — писателя В. Г. Короленко, артистки П. А. Стрепетовой, М. Е. Салтыкова-Щедрина. Одной из наиболее известных картин Ярошенко стало его позднее произведение — «Всюду жизнь», изображающее арестантский вагон.

Одним из наиболее болезненных и сложных вопросов русской действительности второй половины XIX века был крестьянский вопрос, неустанно привлекавший внимание общественности, горячо обсуждавшийся в прессе и литературе. Крестьянская тема закономерно вошла в творчество крупнейших художников того времени — Толстого и Репина. Широкую популярность приобрели полотна передвижников, посвященные крестьянству: «Семейный раздел», «Приход колдуна на крестьянскую свадьбу», «Больной муж» В. Максимова, «Земство обедает», «Косцы» Г. Мясоедова, «Встреча иконы», «Ремонтные работы на железной дороге», «На войну» К. Савицкого. В них отражены различные, подчас трагические моменты крестьянской жизни. Из этих художников К. А. Савицкий наиболее социально и идейно глубоко трактовал крестьянскую тему. Так, в картине Савицкого «Ремонтные работы на железной дороге» (1874) правдиво, с большой выразительностью показана тяжелая участь крестьян, ушедших из деревни на заработки. Картина очень близка по содержанию стихотворению Некрасова «Железная дорога». Их объединяет горячее сочувствие к тем «многим», что — «в страшной борьбе, К жизни воззвав эти дебри бесплодные, Гроб обрели здесь себе».

Картина Савицкого «На войну» (1880–1888) представляет обобщенный показ жизни русского крестьянства в отдельном частном эпизоде проводов новобранцев.

Наиболее талантливое и глубокое истолкование получила крестьянская тема в произведениях И. Е. Репина «Бурлаки» и «Крестный ход в Курской губернии».

В картине «Бурлаки» (1870–1873) отдельные ее персонажи наделены художником различными индивидуальными и социальными характеристиками. Все эти люди различных, но одинаково горестных судеб. Но художник не только сочувствует бурлакам, как сочувствовали крестьянам писавшие их Перов и Максимов; Репин восхищается их силой, которая является выражением физических и духовных возможностей народа. Бурлаков Репин писал с натуры во время своей поездки на Волгу. В своих воспоминаниях художник так писал о главном персонаже картины бурлаке Канине: «И Канин с тряпицей на голове, с заплатками, шитыми его собственными руками и протертыми снова, был человек, внушающий большое к себе уважение… Была в лице его особая незлобливость человека, стоящего неизмеримо выше своей среды…» Всего более к выражению лица Канина шел стих Некрасова:

Ты проснешься ль, исполненный сил?
Иль… духовно навеки почил?[550]

Наряду с обличением социального зла в картине проявилось стремление художника показать в народной жизни сочетание нищеты, убогости и красоты, покорности и духовной силы, способной к сопротивлению. Бытовой сюжет художник претворил в широкую картину русской жизни. Эта черта таланта Репина, проявившаяся в раннем его произведении, придаст со временем его жанровым произведениям обобщающий, монументальный характер.

Такая обобщающая картина пореформенной русской деревни была создана Репиным в полотне «Крестный ход в Курской губернии» (1880–1883). В картине привлекает разнообразие народных типов: тут и истово идущие крестьяне, и ханжи-мещанки, несущие киот, и толстая напыщенная барыня с иконой, рядом с ней — местный богач — купец, дальше — конные фигуры урядников, один из них нагайкой отгоняет желающих присоединиться к процессии крестьян. Особенно интересен и психологически сложен образ горбуна, покалеченного природой и жизнью юноши, в котором ожесточение, вызванное страданием, сочетается с поэтической мечтательностью и нежностью. Обилие и разнообразие характерных фигур создает впечатление массовости шествия, как будто вся страна, вся пореформенная Россия представлена художником. И то что одной из центральных фигур является горбун, в неудержимом порыве стремящийся вперед, сближает идейное содержание картины со строками Некрасова:

Ты и убогая,
Ты и обильная,
Ты и забитая,
Ты и всесильная,
Матушка-Русь![551]

При обобщении впечатлений от многих полотен передвижников, посвященных крестьянской теме, становится очевидным, что они достигли вершин демократического гуманизма в этом направлении жанровой живописи

Проходившие в 1877–1878 годах процессы над участниками «хождения в народ» — «Процесс 50-ти», «Процесс 193-х» — стойкость и мужество народников, их речи на судебных заседаниях, исполненные глубокой любви к народу, вызвали негодование и горячее сочувствие к заключенным в широких кругах прогрессивной русской интеллигенции. Эти же чувства отразились в творчестве многих художников. В. Е. Маковский в 1879 году пишет картину «Осужденный», Ярошенко — «Заключенного» (1878) и начинает в то же время полотно «У литовского замка» — тюрьмы, где в это время находились арестованные революционеры. Репина также захватила общественно-политическая жизнь. В 1878 году он сделал первый эскиз будущей картины «Арест пропагандиста», в 1882 году — «Отказ от исповеди» посвященный героическому образу революционера. Но наиболее ярким произведением этого цикла является, бесспорно, картина «Не ждали» (1885). Психологизм, драматичность переживаний, всегда увлекавшие художника, присутствуют и в полотнах, посвященных народникам. Если в «Отказе от исповеди» Репин создал возвышенно-героический образ революционера в трагический момент перед казнью, то в картине «Не ждали» замысел художника еще сложнее. Изображая неожиданное возвращение домой ссыльного, Репин возбуждает при этом сложный вопрос о соотношении общественного и личного, в данном случае семейного, долга. Входящий отец не уверен, как примут его родные, как они отнеслись к тому, что преданность революционной идее предпочел он личному и семейному благополучию. Но уже восторженное лицо мальчика, узнавшего отца, предельно выразительная фигура матери, поднявшейся при виде сына, оставляют всякие сомнения в отношении к нему семьи. Здесь при изображении такой сложной психологической ситуации — первых мгновений неожиданной встречи — мастерство художника достигает вершины. В. В. Стасов считал эту картину Репина «одним из самых великих произведений новой русской живописи», то есть передвижников. В картине «Не ждали», как и в других произведениях художника, проявился талант мастера-реалиста. Картина писалась летом и осенью 1883 года, когда семья Репина находилась на даче в Мартышкино, близ Петербурга, — прямо с натуры. Позировали родные или знакомые: для старухи матери — теща Репина Г. Д. Шевцова, для жены — супруга художника Вера Алексеевна и В. Д. Стасова, для девочки — Веруня Репина, для сына — Сережа Костычев, для отца — художник Табурин. Горничная писана с горничной Репиных — Надежды.

В серии работ на темы революционного движения Репину удалось не только осветить особенности этого периода, увиденные глазами современника, но и создать героический образ участников его, того «нового героя», который вошел в искусство и литературу 70–80-х годов.

Новое в батальной живописи второй половины XIX века было сказано творчеством В. В. Верещагина.

Вся жизнь художника была великим подвигом во имя мира и человечества. «Передо мной, как перед художником, война, — писал В. В. Верещагин, — и я ее бью, сколько у меня есть сил; сильны ли, действительны ли мои удары — это другой вопрос, вопрос моего таланта, но я бью с размаху и без пощады».[552] Ужасы войны художник познал на собственном опыте, будучи участником трех кампаний — в Средней Азии, на Балканах и на Дальнем Востоке. В Самарканде он едва уцелел, находясь под обстрелом, во время русско-турецкой войны был тяжело ранен, русско-японская война отняла у художника жизнь — он погиб при взрыве броненосца «Петропавловск» в Желтом море. Верещагин прекрасно понимал грозившие ему опасности — отправляясь на каждую войну, он оставлял завещание. Но, верный своему нравственному долгу, продолжал свою самоотверженную деятельность. Крайне независимый по характеру, он, вопреки желанию семьи, традиционно готовившей сына к военно-морской службе, стал художником. Позднее он ушел из Академии художеств, когда ему там стали диктовать темы и методы творчества. На формирование его личности большое влияние оказала присущая ему жажда знаний, следуя которой он неустанно занимался самообразованием, читал научные и философские труды, художественную и историческую литературу. Это был постоянный и огромный труд, целью которого было познание. Таким же изучением жизни были и его многократные путешествия. В 1871–1873 годах Верещагин во время поездки в Среднюю Азию стал непосредственным участником военных действий против Кокандского ханства. Впечатления этих лет были запечатлены художником как в бытовых («Богатый киргиз с соколом»), так и батальных полотнах. Работы Верещагина так называемой «туркестанской серии» были показаны публике в марте 1874 года на персональной выставке, открытой в Петербурге. Экспонировавшиеся картины и рисунки изображали историю и жизнь малоизвестного тогда в России народа — яркую, экзотичную и страшную: с одной стороны — великолепные дворцы и мечети, сказочное богатство ханов и мулл, с другой — дикая нищета, торговля невольниками, курильщики опиума. Ряд полотен, объединенных названием «Варвары», воспроизводил сцены священной войны — газавата против иноверцев — русских. На одном из них под названием «Торжествуют» изображена площадь перед мечетью в Самарканде; посредине — шесты с головами убитых русских, вокруг них беснуются дервиши, призывая узбеков к дальнейшей войне с «неверными». Особенно сильное впечатление производило заключительное полотно серии «Апофеоз войны» (1871–1872), изображавшее груду человеческих черепов. Подобные «пирамиды» в далекое время складывались по приказу Тамерлана из черепов побежденных. Но картина Верещагина носит не исторический, а символический характер, она направлена против завоевателей и жестокостей войн вообще. Это поясняла и надпись на раме картины, которую сделал художник: «Посвящается всем великим завоевателям: прошедшим, настоящим и будущим».

Полотна Верещагина поражали зрителей необычным изображением войны — вместо картинных эпизодов военных действий и величественных военачальников — проза войны, тяжелый и смертельный ратный труд солдат, и как финал войны — «Забытый», смертельно раненый солдат, оставленный без погребения, на съедение шакалам и воронам. Под впечатлением этой картины М. П. Мусоргский сочинил музыкальную балладу с таким же названием, а близкий ему поэт Голенищев-Кутузов сопроводил ее стихами: «Он смерть нашел В краю чужом, в бою с врагом. Но враг друзьями побежден, Друзья ликуют, только он На поле битвы позабыт, Один лежит…».[553]

Выставка «туркестанской серии» вызвала сильное недовольство высших военных кругов и самого императора. Художника обвиняли в клевете и оскорблении чести русской армии. Под влиянием нападок ему даже пришлось уничтожить картину «Забытый».

После длительного и плодотворного путешествия в Индию и Тибет в 1874–1876 годах художник вернулся в Париж, где собирался закрепить на холсте впечатления от удивительной природы и своеобразного быта этих стран.

Когда в 1877 году началась русско-турецкая война, Верещагин сразу решил выехать на фронт. Впоследствии в письме к Стасову он так пояснял свое намерение: «Я оставил Париж и работы мои не для того только, чтобы высмотреть или воспроизвести тот или другой эпизод войны, а для того, чтобы быть ближе к дикому и безобразному делу избиения; не для того, чтобы рисовать, а для того, чтобы смотреть, чувствовать, изучать людей. Я совершенно приготовился к смерти еще в Париже, потому что решился, выезжая в армию, все прочувствовать, сам с пехотою пойти в штыки, с казаками — в атаку, с моряками — на взрыв монитора и т. д.».[554] Уехав на фронт, Верещагин принял активное участие в военных операциях и был тяжело ранен. В полотнах «балканской серии» художник с исключительной правдивостью показал «будни» войны: тяжкие подъемы на высокие горные перевалы, заснеженные траншеи, походные лазаретные палатки. Ряд картин посвящен боевым действиям под Плевной: «Перед атакой под Плевной», «Атака», «После атаки» — переполненный перевязочный пункт. Среди полотен, посвященных зимней кампании 1877–1878 годов особенно впечатляющ триптих «На Шипке все спокойно», изображающий замерзающего на посту часового, в то время как официальные сводки сообщали, что «На Шипке все спокойно». Позднее, вспоминая о зимней обороне шипкинского перевала, Верещагин писал: «Каждый день солдаты падали десятками от турецких пуль и сотнями от мороза. Полки уменьшались до невероятной цифры». Одна из лучших картин балканской серии «Шипка-Шейново» была посвящена победе русских войск у этих селений. На полотне изображен генерал Скобелев, принимающий с офицерами штаба парад русских войск после победы. Скобелев мчится на белом коне вдоль солдатских рядов и обращается к ним со словами горячего поздравления. В строю — ликование, летят вверх солдатские шапки. Контрастом этой сцене является передний план картины, весь заполненный изображением массы трупов. Художник убедительно показал, какова цена подобных побед. Таким образом, торжественный гимн мужеству и стойкости русских воинов сливается с эпическим повествованием о страданиях и гибели людей, которые отдали жизнь за победу.

Война принесла Верещагину и личные потери. В одном из сражений был тяжело ранен старший брат художника и погиб младший — вольноопределяющийся, состоявший ординарцем при Скобелеве. О нем писал художник Стасову: «он был в высшей степени бесстрашен, подскакивал к неприятельской цепи, врубался в середину их кавалерии, под ним было убито восемь лошадей, пять раз он был ранен и, наконец, убит».[555]

Сам художник, участвуя в рейде на миноноске под командованием лейтенанта Скрыдлова, был тяжело ранен и долгое время находился в госпитале.

Наблюдения и личные переживания Верещагина отразились в картине «Панихида» — скорбном образе «поля смерти». Свинцовые тучи медленно плывут над равниной, поросшей высокой сухой травой и усеянной телами погибших русских воинов, которых отпевает священник. Кажется, что все громадное пространство равнины до самого горизонта усеяно трупами. Глухие серые и землистые тона, особенность композиции усиливают трагическое звучание образа. В «балканском цикле» Верещагин приходит к новому пониманию батальной живописи, изображение самих сражений заменяет рассказ о войне, создание обобщенного образа войны.

Но этот обобщенный образ всегда основывается на реальной действительности. Об этом свидетельствуют и письма художника, отправленные различным адресатам с театра военных действий. Так, в одном из писем Третьякову художник, посетив сразу после окончания войны окрестности Плевны, рисует картину, близкую изображенной в «Панихиде»: «Не могу выразить тяжесть впечатления, выносимого при объезде полей сражения в Болгарии, в особенности холмы, окружающие Плевну, давят воспоминаниями — это сплошные массы крестов без конца. Везде валяются груды осколков гранат, кости солдат, забытые при погребении. Только на одной горе нет ни костей человеческих, ни кусков чугуна, зато там до сих пор валяются пробки и осколки бутылок шампанского — без шуток. Вот факт, который должен обратить на себя внимание художника, если он не мебельщик модный, а маломальский философ».

Сильные правдивым изображением войны картины «балканской серии» пользовались большим успехом на выставках не только в России, но в Европе и Америке.

В дальнейшем художник совершил еще ряд интересных путешествий, в частности на Кубу и Филиппины во время испано-американской войны. Трагическая гибель его во время русско-японской войны оборвала его творческую деятельность в зените. В заключение хочется вспомнить слова Стасова, который писал, что Верещагин стал художником «не только потому, что обладал великим художественным талантом, а потому, что обладал великой душой».

В творчестве художников-передвижников расцвета достиг и жанр пейзажа. Горячая любовь их к родной стране выразилась в стремлении передать красоту и выразительность русской природы. И если художники-пейзажисты предшествующих лет писали главным образом итальянскую природу, то с начала 60-х годов в этом жанре происходит резкий перелом, связанный с интересом живописцев к национальной теме. Образы среднерусского пейзажа в виде фона присутствуют уже на полотнах Перова 1860-х годов. Но подлинным зачинателем нового эмоционально-реалистического направления в русской пейзажной живописи стал А. К. Саврасов (1830–1897). Его картина «Грачи прилетели», с необычайной задушевностью и простотой передававшая прелесть ранней весны, словно открыла современникам глаза на родную природу. То, что раньше считалось неинтересным, будничным, серым, теперь, согретое чувством художника, обрело проникновенную красоту. Ожидание весенней перемены в природе, солнечного света и тепла связывалось в представлении современников с теми надеждами на прогрессивные изменения, которые питала передовая часть русского общества. Национальный пейзаж приобретал идейную содержательность. В творчестве Саврасова большое место занимала природа Поволжья, с его широкими далями, могучей рекой, со всей ее скромной русской красотой. Образы этих мест были запечатлены художником в других работах: «Радуга», «Волга», «Могила на Волге», «Проселок». В изображении природы художник достиг глубокой содержательности. Его картины — не просто воспроизведение тех или иных пейзажей, это места жизни и деятельности русских людей. При этом полотна Саврасова исполнены жизнеутверждающего чувства — пробуждение природы («Грачи прилетели»), радостный солнечный свет («Проселок»), красота большой реки («Волга») рождают светлое, оптимистическое настроение.

Другой замечательный пейзажист, И. И. Левитан, ученик Саврасова, писал в некрологе учителю: Саврасов в отличие от своих предшественников избирал «не исключительно красивые места сюжетом для своих картин, а наоборот, стараясь отыскать и в самом простом и обыкновенном те интимные, глубоко трогательные, часто печальные черты, которые так сильно чувствуются в нашем родном пейзаже и так неотразимо действуют на душу. С Саврасова появилась лирика в живописи пейзажа и безграничная любовь к своей родной земле».

Крупнейшим и наиболее типичным пейзажистом-передвижником был И. И. Шишкин (1832–1898) — подлинный певец русской природы, русского леса. «Если дороги нам картины природы нашей дорогой и милой родины Руси, — писал Шишкину В. М. Васнецов, — если мы хотим найти свои истинно народные пути к изображению и ясного, тихого и задушевного облика, то пути эти лежат и через ваши смолистые, полные поэзии леса».[556] Действительно, величавость природы в картинах Шишкина подобна силе русского человека, трудом своим взрастившего ниву («Рожь») или воспевшего в песнях образ могучего дуба («Среди долины ровныя», «Дубовая роща», «Дождь в дубовом лесу»). Много полотен художника посвящено изображению могучего девственного леса («Утро в сосновом лесу», «Сосновый бор», «В лесу Мордвиновой», «Сосны, освещенные солнцем», «Корабельная роща»).

Что бы ни писал Шишкин — сосновый лес, ржаное поле или купы деревьев на фоне широкой равнины, природа, воспроизведенная его кистью, поражает своей красотой и монументальностью: густая рожь гнется под тяжестью колосьев, стройные сосны поднимаются до самого неба, величественные дубы стоят как исполины. Для художника природа прекрасна сама по себе. Свою задачу он видит в правдивом изображении характерных типических черт натуры. Подобно передвижникам-жанристам он стремится изобразить действительность так, как она есть, и так же как они, Шишкин обращается не к случайным, первым попавшимся пейзажам, а выбирает наиболее типичные, подчеркивая характерные черты. Художник выбирает объектами своего изображения такие мотивы, в которых можно показать или выявить всю полноту сил русской природы.

Одним из лучших произведений художника является «Дубовая роща» (1887). На этом полотне мощные дубы, широко и вольно раскинувшие свои ветви, в окружении солнечной поляны с яркой сочной травой как бы олицетворяли силу русской земли и ее народа.

Художник, влюбленный в среднерусскую природу, большой ее знаток и ценитель, здоровый и сильный человек, он исходил многие версты лесными тропами, имея при себе лишь этюдник и топорик.

В рецензии на одну из петербургских художественных выставок Д. Успенский писал: «Шишкин — великорусский талант по преимуществу, талант уравновешенный, спокойный и, так сказать, сознательный. Он не только чувствует, но и изучает. Вглядитесь в любое произведение Шишкина, и вы будете поражены изумительным знанием каждого дерева, каждой травки, каждой морщины коры, изгиба ветвей, сочетания стеблей и листьев в букетах трав. Но это не холодное изучение. Без искренней любви нельзя дойти до такого точного знания…».[557]

Наряду с эпически спокойной, глубоко реалистической манерой Шишкина значительное развитие получило и романтическое направление в пейзажной живописи. Эмоциональное, поэтическое воспроизведение природы присуще работам талантливого, но рано умершего пейзажиста Ф. А. Васильева. Так, картина его «После дождя» передает ощущение свежести воздуха, трав и листвы, омытых дождем; полотно «Перед дождем» исполнено ожиданием надвигающейся грозы. На фоне свинцового неба, озаренные последним лучом солнца, ярко загораются кроны деревьев, красная рубашка мальчика, пестрые одежды женщин.

Романтическое начало определило творчество и другого мастера — крупнейшего русского художника-мариниста И. К. Айвазовского (1817–1900). Родившийся в Феодосии в бедной семье, он с детства был пленен морем и сохранил эту любовь в течение всей жизни. Уже в юности он получил широкую известность своими морскими пейзажами. Тогда же рецензент «Художественной газеты» отмечал его «драматическую живопись, сильную, исполненную мыслей, чувства».

В 1850 году Айвазовский представил на выставку свой знаменитый «Девятый вал», который произвел огромное впечатление на современников и впоследствии распространялся в многочисленных репродукциях. На картине изображено раннее утро, наступившее после бури. Море еще бушует, но уже первые лучи солнца освещают яростную стихию и жалкую кучку людей, из последних сил держащихся за мачту потонувшего корабля и с ужасом ожидающих приближение огромной волны — грозного «девятого вала». Несмотря на драматизм сюжета картина, полная света и морского простора, не производит гнетущего впечатления. Образ моря, столь популярный в поэзии первой половины XIX века и воспеваемый как символ свободы, так же воспринимается и в картине. «Свободная стихия» с ее «гордою красой» покоряет художника и зрителя так же, как некогда поэта.

Верный излюбленной теме, Айвазовский в 1864 году пишет «Море», тоже в яростном кипении волн после грозы; в 1873 году — снова изображение сильнейшего шторма и возникающую в облаках радугу — «Радуга». Наиболее значительными среди поздних работ художника являются «Черное море» (1881) и «Среди волн» (1892). Композиция последней картины очень проста. Огромный холст разделен на две части. В верху — узкая полоска темного грозового неба, по которой мчатся черные косматые тучи. Остальная часть картины заполнена волнами бушующего моря. Они наступают от горизонта и, приближаясь к переднему краю, разрастаются до огромных размеров. Картину по диагонали пересекает едва уловимый луч солнца. «Знаменательно, что изображая такой момент, Айвазовский не вызывает ощущения бессилия перед лицом вздымающихся волн, — пишет исследователь его творчества. — Луч солнечного света, озаряя картину, придает ее колориту мажорный цветовой строй, который в связи с живым ощущением движения волн и натиска ураганного ветра определяет жизнеутверждающее воплощение замысла, вызывает состояние приподнятости чувств».[558]

Поэтическая приподнятость и черты романтизма в образе природы присущи живописи А. И. Куинджи (1842–1910). Его увлекали эффекты освещения, придававшие особую поэтичность и выразительность пейзажу. Природа в его картинах почти всегда спокойна, задумчива, широко раскинулись дали, спокойно течение Днепра.

Особую прелесть этим видам придает необычное впечатление: прекрасно переданный художником лунный свет («Ночь на Днепре») или последние лучи заходящего солнца («Закат») или яркое летнее солнце («Березовая роща»). При этом эффект лунного света в «Ночи на Днепре» настолько поразил современников, что, предполагая какой-то дополнительный источник света, многие зрители пытались заглянуть за картину. Действительно лунный диск как бы излучает таинственный свет, который озаряет края облаков и воды Днепра. Удивительный световой эффект помогает художнику передать поэтическое очарование украинской ночи: тихое, торжественное движение луны в высоком небе над простором полей, извивающейся лентой реки и маленькой темной деревушкой на берегу. Образ, созданный художником, близок романтическим описаниям Гоголя.

Противоположностью задумчивой прелести «Ночи на Днепре» является «Березовая роща», освещенная ярким, радостным светом летнего солнца. Сочная трава поляны, белые стволы берез, мажорное звучание. В то время как Шишкин воспроизводил «портрет природы», наполняя его глубоким чувством, Куинджи передавал эмоциональный образ какого-либо состояния природы: солнечного летнего дня, теплой лунной ночи, пурпурного заката.

Вершиной русской пейзажной живописи явилось творчество И. И. Левитана (1861–1900). Ученик Саврасова, а затем Поленова он поднял русскую пейзажную живопись на небывалую высоту. В своем творчестве он не только отразил «бесконечную красоту окружающего», но чувства и настроения, возбуждаемые природой в человеке.

Творчество Левитана глубоко национально. Видный деятель искусства К. Ф. Юон писал: «Живопись Левитана поет о глубинных чувствах русской души и человеческого сердца». Неслучайно поэтому, что тема Волги — великой русской реки — заняла такое место в его искусстве. Волга была источником художественных впечатлений для многих русских художников. Для Репина именно на Волге возникла тема народной жизни. У его спутника пейзажиста Ф. Васильева в волжских этюдах природа обрела эмоциональное звучание. На Волге определился и творческий метод Саврасова. Не меньшую роль сыграла Волга и в художественном развитии Левитана. Широкое водное пространство, «плавное, медлительное и спокойное, словно неумолимое, как жизнь, течение реки поразили воображение нервной и чуткой натуры Левитана».[559]

Во время поездок на Волгу 1887, 1888 и 1889 годов им, помимо многочисленных этюдов, были созданы монументальные полотна «На Волге», «Вечер на Волге», «Пасмурный день на Волге», «Вечер. Золотой плес» и др.

В этот период Левитан становится непревзойденным мастером «пейзажа настроения». Тревожное чувство пронизывает полотно «Пасмурный день на Волге». Как считает видный исследователь творчества художника, картина чрезвычайно темпераментна и в трактовке природы, и в самой живописи: «Низкий горизонт и высокое небо с косо бегущими, гонимыми ветром облаками, а внизу бурлящая, словно „кипящая“ река, в волночках которой отражается свет, прорывающийся сквозь тучи».[560]

Но, наряду с эмоциональным настроем волжских этюдов в них показ природы связан с темой русской жизни. Так, в картине «Вечер. Золотой плес» спокойная величавость реки гармонирует с панорамой маленького уютного городка. В этом знакомом каждому с детства обыденном виде России того времени получили воплощение чувство красоты, душевные переживания художника… Ведь недаром, глядя на этот пейзаж, вспоминаешь слова Чехова из повести «Дом с мезонином»: «На миг на меня повеяло очарованием чего-то родного, очень знакомого, как будто я уже видел эту самую панораму когда-то в детстве».[561] Глубокое чувство природы позволяло Левитану необыкновенно тонко и точно не выражать в пейзаже настроения, но придавать ему общественное, социальное звучание. Наиболее яркими примерами этого являются знаменитые «Владимирка» и «Над вечным покоем». На первом полотне впечатление от уходящей вдаль дороги, по которой десятилетиями гнали по этапу ссыльных в Сибирь, дополняется нависшим сумрачным небом, одинокой фигурой странника и придорожным крестом. Сдержанно-тоскливый пейзаж как бы олицетворяет вековое народное горе. Еще более глубока и значительна по своему содержанию картина «Над вечным покоем», вдохновенно передающая щемящее чувство одиночества и печали, которое возникает при свисте осеннего ветра, при взгляде на бесконечно набегающие свинцовые облака. И опять здесь напрашивается сопоставление с мироощущением Чехова, чеховской грустью, чеховскими пейзажами, так ясно и поэтично выражающими чувства героев. Безусловно, близость трактовки природы у Левитана и Чехова в значительной степени объясняется их многолетней дружбой, взаимопониманием, но также и духовным родством. Полотна Левитана отражали настроения русской интеллигенции 80–90-х годов XIX века, поэтому творчество его и по основным проблемным сюжетам, и по художественным методам так близко творчеству Чехова. И подобно произведениям Чехова, картины Левитана, особенно последнего периода, исполнены не только человеческой и гражданской печали, но и оптимистического чувства, веры в свою страну и ее будущее. В последние годы жизни художник создал такие радостные по настроению и краскам полотна, как «Свежий ветер», «Золотая осень». Обобщенный образ России предстает в картине «Озеро» — предсмертном произведении великого художника. В яркий солнечный день ранней осени привольно раскинулись берега большого озера с камнями и лугами, с селениями и церквами. Широкий водный простор, пышные плывущие в небе облака придают картине эпический характер. Это — не изображение какого-то живописного уголка, а образ страны, чья земля, возделанная трудами людей, обильна и спокойна. Картина, созданная тяжелобольным художником, полна бодрости и оптимизма. Творчество Левитана оказало огромное влияние как на современных ему русских, так и европейских художников. Он не только достиг проникновенного истолкования родной природы, не только придал пейзажной живописи большое общественное звучание, но и явился основоположником новых путей развития этого жанра.

От пейзажной иллюстрации — к изображению природы, полной глубокого чувства, природы, которая будит мысли о смысле существования, своем времени и народе, пришли художники-передвижники.

Художественная жизнь России второй половины XIX века не ограничивалась деятельностью «Товарищества» и Академии художеств. О значительном ее развитии говорит появление провинциальных центров — художественных кружков, школ, прогрессивная деятельность Московского училища живописи, ваяния и зодчества. Но самым крупным явлением художественной жизни было, без сомнения, «Товарищество» и организуемые им выставки. Именно так воспринимало это и молодое поколение тех лет.

А. Н. Бенуа, вспоминая о своих юношеских впечатлениях, писал: «Когда, бывало, осмотрев вялую и нелепую Академическую выставку, мы затем отправлялись к „Передвижникам“, нас каждый раз охватывало удивительно отрадное чувство. Казалось, точно мы из смрадной и темной казармы с ее несносной муштрой и шаблонным порядком вышли прямо за город в деревню, на простор, на свежий воздух, к народу».[562]

Не только живописное мастерство и общественно значимая интерпретация сюжетов русской жизни и русской истории определяли роль передвижников в художественной жизни страны. Как справедливо заметил один из исследователей, «передвижничество» это не только художники, но и публика передвижных выставок. Просветительские намерения «Товарищества», заявленные еще в первом параграфе его устава, реализовались в привлечении к изобразительному искусству самого широкого круга русского общества, не только элитно-интеллигентной его части, но и средних слоев.

Передвижные выставки постоянно устраивались в Киеве, Харькове, Одессе, Елизаветграде, позднее в Саратове, Воронеже, Вильно. С середины 1880-х годов к ним прибавились так называемые «параллельные» выставки. Только за 10 лет с 1884 по 1894 год на передвижных выставках было представлено 2200 произведений.

Произведения передвижников не только доставляли посетителям выставки эстетическое наслаждение, но и определенным образом формировали их духовный мир. Исследователь отмечал: «Постоянная циркуляция мыслей, суждений, разговоров между мастерской художника, редакцией демократического журнала, университетской аудиторией, выставочным залом — важная отличительная черта общественного бытия художественных идей в изучаемую пору… такое социальное „родство душ“ — серьезная… особенность русской художественной культуры того времени».[563]

Распространение художественных идей способствовало дальнейшей популяризации изобразительного искусства. Молодые люди, окончившие художественные заведения в Москве или Петербурге, возвратившись на родину, нередко создавали там училища, студии, просто художественные кружки. Большей частью инициаторами их открытия выступали художники: А. П. Боголюбовым был открыт художественный музей в Саратове, Айвазовским — в Феодосии; Н. И. Мурашко организовал художественную школу в Киеве. Возникли музеи в Пензе и Нижнем Новгороде. Эти художественные учреждения становились подлинными культурными центрами в провинции. Как верно заметил И. Е. Репин: «Поддержать и развить искусство может только одно — народные музеи».

Значительный вклад в дело популяризации и развития отечественного изобразительного искусства оказали отдельные любители-меценаты. Так, один из крупнейших и известнейших предпринимателей конца XIX века железнодорожный подрядчик и финансист Л. С. Поляков вносил средства на пополнения коллекций Румянцевского музея и музея изящных искусств в Москве.

Выдающую роль в развитии русского изобразительного искусства второй половины XIX века сыграл П. М. Третьяков, как никто близко стоявший к нуждам, интересам и запросам художников. Пополняя свое собрание, он руководствовался не предпринимательскими целями и не престижем мецената, а преследовал общенародную патриотическую задачу — создание картинной галереи русских художников.

Он искал таланты среди молодых, начинающих художников, поддерживал их, приобретая картины и тем вселяя уверенность в силы их и способности. Позднее со многими из художников у Третьякова сложились теплые, дружеские отношения. Когда П. М. Третьяков в 1896 году передал свое собрание г. Москве, Репин, Суриков, Поленов и Шишкин направили ему благодарственное письмо, в котором писали: «Весть о вашем пожертвовании давно уже облетела Россию, и во всяком, кому дороги интересы русского просвещения, вызвала живейшую радость и удивление к значительности принесенных Вами на его пользу усилий и жертв; тем естественнее нам, художникам… оценить всю важность и значение свершившегося факта… известие о том, что это свершилось… вызвало в нас так много чувств и гордости, и радости, что мы не можем не выразить Вам их…».[564]

Распространение художественных музеев шло параллельно и синхронно увеличению числа посетителей. В конце XIX века по далеко не полным данным, приведенным Н. К. Рерихом, число платных (то есть без льготных и учащихся) посетителей выставок Москвы и Петербурга ежегодно достигало 30 000 человек. При этом оставались неучтенными провинциальные выставки, так что общероссийское число посетителей художественных выставок неизмеримо больше. О растущей популярности художественных знаний свидетельствует и появление новых специальных журналов «Искусство и художественная промышленность» и «Мир искусства». Значительную роль в этом отношении играл и один из наиболее массовых журналов того времени — «Нива», широко публиковавший биографические очерки и репродукции с картин русских художников.

Значительное увеличение числа посетителей выставок и музеев, растущий спрос на произведения изобразительного искусства оказывали серьезное влияние на содержание художественных произведений. Популяризация и демократизация изобразительного искусства приобщала к его восприятию очень неоднородные по своим вкусам слои зрителей. По свидетельству художника-современника, к искусству тянулись главным образом интеллигенты, разночинцы, учащиеся, а затем и наиболее развитые рабочие.[565] Но вместе с тем, все большие запросы в этом отношении предъявляло и буржуазное мещанство. Поэтому сколь ни значительна и позитивна была общественная и частная инициатива по сохранению и популяризации произведений «большого» искусства, параллельно происходил и другой процесс — ограничения эстетических запросов развлекательными, пошленькими картинками, удовлетворяющими чисто потребительские мещанские вкусы.

Характерный в этом отношении пример представляло отношение жителей Саратова к прибывшей туда в 1879 году VII передвижной выставке, в состав которой входили такие замечательные полотна, как «Березовая роща» Куинджи, «Портрет Шишкина» и «Портрет Литовченко» Крамского, «Царевна Софья в Новодевичьем монастыре» Репина и др.

В то же время печать отмечала огорчительное равнодушие саратовцев к выставке.

По мнению журналиста, «художественный вкус „просвещенной“ саратовской публики был воспитан потоком олеографий, хлынувшим как из рога изобилия. Олеографии, проникающие первоначально в качестве премий журналов „Нива“, „Пчела“, „Свет в картинах“ быстро нашли своих ценителей и заняли почетное место в домах горожан… Все обзавелись картинками, изображающими полногрудых Лурлей, закаты, восходы, бури и затишья… Родились новые разговоры о достоинствах и недостатках живописи, предоставляемой в наше распоряжение парижскими и венскими фабрикантами».[566]

Подобные вкусы были присущи отнюдь не только провинциальным «любителям искусства». Аналогичные явления характерны были и для столичной публики. Например, на выставках Петербургского общества художников картины Семирадского «Римская оргия», «Христос и грешница», «Фрина на празднике Посейдона», не обладавшие сколько-нибудь значительными художественными достоинствами, тем не менее привлекали рекордное число посетителей и возбуждали широкое обсуждение в печати.

Этот разрыв между подлинной значимостью художественного произведения и оценкой его широкой, не развитой в эстетическом плане публикой, стимулировал массовое появление произведений, рассчитанных на невзыскательный вкус, и составил одну из характерных особенностей художественной жизни последующих лет.

К концу 50-х — началу 60-х годов драматический театр вызывал живой интерес русского общества, оценивавшего его как один из важнейших духовных центров страны. В духе распространенных вольнолюбивых настроений театр виделся как некая «трибуна в защиту человека». Предполагалось, что драматическое искусство не только изобразит, но и объяснит современную действительность: осветит все «проклятые вопросы». Кроме того, театр призван был распространять художественные эстетические понятия и передовые идеи. Особенно значительна эта просветительная функция театра по отношению к средним и низшим слоям русского народа, среди которых большее количество малограмотных и вовсе неграмотных людей.

Широкий общественный интерес нашел выражение в популяризации сведений о театре. Газеты и журналы различных направлений печатали статьи, обзоры, рецензии, освещая различные стороны театральной деятельности — административное управление, репертуар, искусство актеров. Появились и специальные театральные журналы «Музыкальный и театральный вестник» (1856–1860), «Русская сцена» (1864–1865), «Музыка и театр» (1867–1868) и др.

Много писали о театре и газеты: петербургские — «Северная пчела», «Петербургский листок», «Голос», московские — «Московские ведомости», «Русские ведомости», «День», специально театральная газета «Антракт». Не оставалась в стороне от театральных интересов и провинциальная пресса («Киевлянин», «Одесский вестник», «Кавказ» и др.).

В ряде газет и журналов появились постоянные рубрики театральных обозрений и специальные рецензенты, среди которых — видные литераторы и драматурги: в «Санкт-Петербургских ведомостях» — В. Крылов, В. П. Буренин, А. С. Суворин, в «Голосе» — М. А. Загуляев, Д. В. Аверкиев, в «Современной летописи» — Н. С. Назаров и Н. С. Лесков. В «Современнике» театральные материалы печатали И. И. Панаев и М. Е. Салтыков-Щедрин, в «Библиотеке для чтения» — П. Д. Боборыкин.

Значительно увеличилось количество театров. Специальные театральные здания были выстроены заново или взамен устаревших в Нижнем Новгороде, Архангельске, Киеве, Николаеве, Тамбове, Уральске, Уфе, Рязани, Орле, Костроме, Ростове-на-Дону, Смоленске, Саратове, Сумах, Калуге, Таганроге и Новочеркасске.

Более 50 губернских и областных центров постоянно посещали профессиональные театральные труппы.[567]

Во многих губернских городах существовали постоянные театры с сильным актерским коллективом (в Харькове, Казани, Киеве, Одессе, Воронеже, Нижнем Новгороде, Астрахани, Саратове, Новочеркасске, Вильно и Тифлисе).

Театр входил в быт не только столичных, но и провинциальных городов.

В середине XIX века согласно театральной монополии в столичных городах существовала только казенная сцена, в Москве — Большой и Малый театры, в Петербурге — Большой (впоследствии сгоревший — Н. Я.), Александрийский, Михайловский и с 1860 года Мариинский. Структура управления императорскими театрами, установленная в 1842 году, продолжала в неизменном виде существовать и во второй половине XIX века Высшим органом театральной администрации являлась Дирекция императорских театров, в ведении которой находились как драматические, так и музыкальные театры, театральные училища и библиотеки. Исполнительными органами Дирекции были петербургская и московская конторы. Дирекция императорских театров относилась к министерству двора. Последнее через дирекцию императорских театров управляло театральной жизнью столиц. Дирекция определяла репертуар театров, состав труппы, распределение ролей. При этом наиболее благоприятные условия создавались для популярных в аристократических кругах балета, итальянской оперы, французского театра, которые субсидировались казной.

Для предварительного рассмотрения драматических и музыкальных произведений при Дирекции существовали комитеты: театрально-литературный (с 1856) и оперный (с 1882).

Руководили дирекцией императорских театров во второй половине XIX века люди разных в прошлом профессий, разной степени образованности. С 1862 по 1867 год управляющим был граф А. М. Борх, с 1867 по 1875 год — С. А. Гедеонов, с 1875 по 1881 — барон Кистер. И если С. А. Гедеонов был широко образованным человеком, знатоком искусства, автором нескольких пьес, то Кистер был отставным офицером конногвардейского полка. Позднее некоторое время он занимал должность административного директора Ботанического сада, а с 1875 года назначен управлять кассою и контролем министерства двора, совмещая это с управлением дирекцией казенных театров. К сожалению, свое служебное положение он использовал для различных финансовых махинаций, в результате чего театральное хозяйство пришло в полный упадок. Правительство вынуждено было отстранить Кис-тера от управления Дирекцией театров.

Система управления театрами и театральная монополия подвергались неоднократной критике со стороны прогрессивной общественности. Под влиянием этого министерство двора в 1856 году создало особый комитет, призванный разработать проект реорганизации казенных театров. В результате двухлетней работы был создан представленный царю доклад. Но в то же время министр двора В. Ф. Адлерберг подал Александру II секретную записку, в которой решительно высказывался за сохранение театральной монополии.

Непреложное соблюдение монопольной системы подтверждалось и новым «Уставом о предупреждении и пресечении преступлений» 1876 года.

Правда, Дирекции императорских театров было предоставлено право допускать частные зрелищные заведения за известный процент со сборов. К 1870 году в Петербурге подобным образом действовали три частных театра — театр Берга, Театр-буфф и «Заведение искусственных минеральных вод», а также шантаны «Эльдорадо», «Ливадия», «Шато де флер» и ряд ресторанов, имевших эстраду. В Москве в 70-х годах на таких же условиях возникли Театр-буфф и увеселительный сад «Эрмитаж».

На тех же условиях стали распространяться и клубные сцены, более свободные в смысле репертуара. В Петербурге театральные постановки производились в Приказчицком, Купеческом и Клубе художников.

Однако в целом продолжало существовать ненормальное положение, по которому в столицах функционировали только казенные, а в провинции только частные театры. И если казенные театры страдали от бюрократической системы управления, а нередко и от прямого вмешательства членов императорской фамилии или высокопоставленных чиновников в творческий процесс, то провинциальные театры — от невежественных антрепренеров, тяжелых материальных и бытовых условий, обилия сезонных постановок. И те и другие — от драматической цензуры.

Драматические произведения проходили общую цензуру в Главном управлении по делам печати, а затем рассматривались Театрально-литературным комитетом на предмет сценической пригодности. Такой порядок, затруднявший и замедлявший постановку пьес, был особенно тяжел для провинциальных театров, которым по несколько месяцев приходилось ждать разрешения из Петербурга на уже намеченную в репертуар пьесу.

Цензура, оберегая престиж духовенства, чиновников и офицеров, не пропускала пьесы, где представители этих сословий появлялись в «неподобающем виде». Внешне- и внутриполитические события должны были быть освещены в правительственном духе. Персона царя допускалась к появлению на сцене только в тех случаях, когда прославлялась российская государственность.

Безусловно был запрещен ряд пьес, таких как «Дело» Сухово-Кобылина (до 1882), «Смерть Тарелкина» (до 1900) и «Тени» Салтыкова-Щедрина (до 1914) и т. п.

Стремление театральной общественности обойти цензурные притеснения и монополию казенных театров уже с 60-х годов стало проявляться в организации представлений при различного рода общественных собраниях. Так, с конца 60-х годов в Москве при Артистическом кружке, возникшем по инициативе А. Н. Островского и П. Г. Рубинштейна, был создан театр, действовавший до 80-х годов Отмена театральной монополии, последовавшая в марте 1882 года, предоставила право предпринимателям открывать частные театры в Москве и Петербурге.

Первые частные театры после отмены театральной монополии мало отличались по своему характеру от клубных антреприз 1860–1880-х годов Крупные частные театры стали образовываться уже во второй половине 90-х годов XIX века. Одним из первых и наиболее долговечных частных театров в столицах был театр Ф. А. Корша в Москве (1882–1917). В Петербурге в 1882–1883 годах открываются театр Товарищества актеров на Фонтанке, частный театр «Фантазия» на Мойке и Общедоступный частный театр в Михайловском манеже.

Казенные театры после отмены театральной монополии остались в ведении министерства императорского двора и управлялись Дирекцией. Но положение их осложнялось появлением конкурентов в виде частных театров, куда подчас уходили хорошие актеры, где ставились пьесы, намеченные к постановке на казенной сцене. В связи с этим новый управляющий театральной Дирекцией И. А. Всеволожский, европейски образованный человек, неплохой рисовальщик, любитель искусства, особенно балета, стремился реформировать казенную сцену, сделав ее своего рода образцом для частных театров. В руководство императорских театров при нем стали вводиться драматурги и театральные деятели. Так, управляющим труппой Александрийского театра с 1882 по 1893 год стал А. А. Потехин, затем — В. А. Крылов.

Основу репертуара этих театров составляла классическая драматургия. Однако частичные улучшения не устранили основных недостатков в управлении казенными театрами.

Репертуар определялся достаточно произвольно, нередко отвечая личным вкусам начальства. Так, «…рафинированный эстет Всеволожский не любил бытового репертуара, где героями были мещане, купцы, а мужики в особенности… Он морщился у себя в ложе при виде театральных сермяг и тулупов…».[568]

Финансовое положение артистов — жалование, количество бенефисов — также зависело от «соизволения» больших и малых чинов дирекции, что порождало угодничество, всякого рода интриги в театральной среде. Главная роль в спектакле отводилась актерам. Деятельность режиссера сводилась зачастую к указанию мизансцен. Постановочная часть не отвечала сколько-нибудь значительным требованиям. В таком первоклассном театре как Александрийский, применялась система стандартных декораций — типа средневекового замка, обычной комнаты, зимнего пейзажа и т. п. Они кочевали из постановки в постановку, часто мало соответствуя эпохе или другим показателям сценического действия. Суворин замечал по этому поводу, что «на Александрийской сцене… не умеют расставить мебель, ни сообразить, что богатый обставляет свою жизнь богато, а бедный — бедно».[569] Костюмы так же редко соответствовали изображаемому времени. Так, в Малом московском театре персонажи «Горя от ума» выступали в костюмах по моде 60–70-х годов XIX века.

Вообще постановочная часть считалась фактором второстепенным.

По мере развития театрального дела возрастало и количество работников сцены: актеров, костюмеров, бутафоров, подсобных рабочих и т. п. Актерский цех пополнялся за счет бывших актеров крепостных театров, антрепренеров, а также театральных портных, парикмахеров. Юноши мещанского происхождения или купеческие сынки, бросив прилавок и родительский дом, шли впроголодь странствовать с какой-либо провинциальной труппой.

Постепенно менялся и социальный состав актерской среды — наряду с выходцами из мещанского сословия появляется значительное количество дворян, для которых театр стал жизненным призванием. Артистами становились гимназисты, студенты, чиновники, оставившие государственную службу, вышедшие в отставку офицеры. В связи с этим общественное положение артистов во второй половине XIX века значительно изменилось по сравнению с предыдущим периодом. Прежде всего, исчезло из обихода унизительное название «комедиант» — артисты были признаны равноправными членами общества. Корифеи столичных театров, пользовавшиеся заслуженным признанием и получавшие значительное жалование, занимали видное место в культурной и общественной жизни страны. Заметно повысился и культурный уровень артистов, уже не редкостью на сцене становились люди с высшим образованием, особенно среди артистической молодежи 80–90-х годов. Наряду с Варламовым, получившим незначительное домашнее образование, Савиной, пару лет обучавшейся в гимназии, на сцене Малого московского театра партнером знаменитой Ермоловой был А. И. Сумбатов-Южин — артист и драматург, закончивший в юности Петербургский университет, одним из образованнейших деятелей театра был М. И. Писарев; люди с высшим образованием встречались и среди провинциальных актеров — крупнейший провинциальный актер В. Н. Андреев-Бурлак был вольнослушателем Казанского университета. Драматург и театральный критик Н. А. Потехин ряд лет выступал в провинции в качестве актера и режиссера.

В то же время многие актеры оставались малокультурными, лишенными интеллектуальных интересов людьми. По замечанию Островского, петербургские премьеры 70-х годов — люди «неразвитые, необразованные, и очень умные, не знакомы ни с одной литературой, не исключая и своей отечественной». В конце XIX века Ходотов, будучи артистом Александрийского театра, писал о своих коллегах: «…они почти все были воспитаны в страхе перед начальством и раболепствовали перед ним. Из всей труппы десятка два можно было назвать свободолюбивых, независимых и культурных…».[570]

В еще большей степени эти отрицательные качества были присущи провинциальным актерам, которые зависели не только от усмотрения начальства, но от вкусов и претензий местного дворянства и купечества, от невысокого уровня запросов городского мещанства, и главное — от антрепренера. Материальное положение провинциальных актеров было хуже, чем их собратьев, выступавших на столичных сценах. Кроме того, выматывали постоянные, иногда каждодневные постановки новых пьес (при ограниченности провинциальных зрителей они были необходимы, чтобы обеспечить сборы), бытовая неустроенность, частые переезды. А. И. Шуберт писала: «Горько вспомнить жизнь тяжелую, трудовую моих провинциальных товарищей!»[571] И после многих лет такого напряженного труда артиста ожидала необеспеченная старость. «Положение актера в старости печально, — замечал другой артист-современник, — не дает ему никаких прав, никаких притязаний на общественную помощь… и в провинции по сие время встречается много заслуженных сценических деятелей, нуждающихся в куске хлеба насущного».[572] Тем не менее в среде провинциальных актеров было немало талантливых энтузиастов, отдававших все силы этой сцене и даже предпочитавших ее казенным театрам. Популярнейшими провинциальными артистами были замечательный трагик Н. X. Рыбаков, с большим успехом исполнявший роли Гамлета, Отелло, короля Лира, и В. Н. Андреев-Бурлак — «комик с сильным уклоном к трагизму», уделявший большое место в своем творчестве теме «маленького человека».

И на столичной, и на провинциальной сцене наряду с вдохновенными творцами незабываемых сценических образов существовало значительное количество актеров-ремесленников, актеров-поденщиков, которые по требованию антрепренера «без особого ущерба для ансамбля претерпевали самые удивительные превращения — от короля до нищего и от великосветского виконта до водевильного дядюшки с табачным носом». Такой актер «не вызывал аплодисментов, но не получал и свистков, и видя „роль“ лишь в редких случаях накануне спектакля, а самую пьесу лишь в руках у суфлера… справлялся… со своей неблагодарной задачей…».[573] Эта группа актеров подвизалась главным образом на клубных сценах, в небольших провинциальных и частных театрах. В артистической среде они носили название «кожаных», то есть исполнителей, при постоянной смене сценических обликов сохраняющих только свою кожу. Положение таких «служителей Мельпомены» было совершенно бедственным.

К 80–90-м годам в связи с возникновением в столицах частных театров состояние русских актеров значительно изменилось. Оклады ведущих настолько возросли, что не только обеспечивали им безбедное существование, но превращали их в состоятельных людей (что вызывало негодование артистических «низов»). Черты актерского быта, изображенные в пьесах Островского, уходили в прошлое. Происходило сближение актеров не только с представителями художественной интеллигенции (литераторами, журналистами, художниками), но и с врачами, инженерами, педагогами.

Столь же разнородной и постепенно меняющейся, как и актерская среда, была зрительская аудитория.

Во второй половине XIX века основной и наиболее активной частью посетителей театров являлась в основном разночинная интеллигенция, которую составляли профессора и студенты высших учебных заведений, юристы, врачи, журналисты, писатели, ученики старших классов, служащие государственных учреждений. Эта категория зрителей сменила в драматических театрах «просвещенное дворянство», точнее представителей высших слоев дворянского сословия, которых не устраивало содержание драм и которые стали предпочитать балетные и оперные спектакли, особенно спектакли иностранных трупп. В. А. Гиляровский, давший в своих воспоминаниях яркое изображение московской театральной публики, писал о таких посетителях Большого театра: «…партер занят барами, еще помнящими крепостное право, жалевшими прежнюю пору, брюзжащими на все настоящее и всем недовольными».[574]

То же наблюдали современники и в провинциальных театрах. «По мере демократизации театрального зала губернская аристократия — помещики и высшее чиновничество — отходила от русского драматического театра. Отпугивал ее и новый репертуар».[575]

Драматические театры в столицах посещали в первую очередь «строгие, истинные любители искусства» — театральные критики, литераторы, журналисты, затем профессура и студенчество, составлявшее численно значительную часть зрителей, среднее чиновничество. Постепенно к театру приобщалось купечество. Сначала — только молодое поколение. П. А. Стрепетова вспоминала о середине 60-х годов: «Вы никогда не встретите в театре купца, украшенного сединами. Многие купеческие сынки, увлекаясь сценическими представлениями, потихоньку забираются в театр, чтобы не знал — не ведал суровый отец».[576] Но уже в конце 70-х годов Гиляровский находил в ложах бельэтажа и бенуара именитое московское купечество с семьями. Жены и дочери «блистали брильянтами». Но эта публика, по выражению Гиляровского, «невыгодная для актеров и авторов». Только начавшие приобщаться к искусству представители купечества не уверены в себе, «по-купечески осторожны» — «как бы не зааплодировать невпопад». Это же отмечал и Островский, когда писал, что «актеры играют, как при пустом зале».

Верхние ярусы занимала публика «попроще». «Верхняя ложа, — писал Гиляровский, — стоила 5 руб., и десяток приказчиков и конторщиков набивали ее „по полтине с носа“ битком, стоя плотной стеной позади сидящих дам, жующих яблоки и сосущих леденцы».[577] Это — наименее просвещенная часть зрителей, которая, по отзыву Островского, «ничего не знает, ничего не читает, кроме дешевых газет и юмористических листков, наполненных городскими сплетнями… Дельное, разумное и нравственное эта публика слышит и видит только в театре…».[578]

И, наконец, на самых верхних ярусах театров — на «галерке» — бедные студенты соседствовали с «простым 'городским людом» — мастеровыми, прислугой, мелкими торговцами, среди которых было немалое число неграмотных; таким образом, просветительский аспект театральной культуры был достаточно широким.

С конца 70-х годов популярность драматического театра ввиду ряда обстоятельств снизилась. Волна революционного движения, вызвавшая сильный резонанс в обществе, русско-турецкая воина 1877–1878 годов, последующие промышленный и аграрный кризисы — все это отвлекало внимание современников от драматической сцены. Жизненные трудности порождали у одних стремление к легким, развлекательным зрелищам — оперетте, цирку, различным эстрадным выступлениям, у других — увлечение симфонической музыкой, оперой, балетом. Но в то же время, как замечал публицист А. В. Амфитеатров, «в глухое двадцатилетие 80-х и 90-х годов обессиленная классическою школою молодежь… валила „жить и умирать в театрах“».[579] Действительно, интеллигентная молодежь — студенты, гимназисты старших классов, юнкера оставались пылкими приверженцами драматической сцены. Высокохудожественные спектакли столичных театров постоянно шли с аншлагами.

К началу второй половины XIX века на сцене русских драматических театров преобладали те же жанры театральных представлений, которые господствовали там в течение первой половины века — драма, комедия, водевиль. Особой популярностью пользовались комедия и водевиль, носившие легкий, развлекательный характер. Так, водевиль П. А. Каратыгина «Вицмундир» не сходил со сцены вплоть до 1875 года.

В то же время содержание водевилей претерпело под влиянием общественных настроений определенное изменение — хотя в основе сюжета продолжал находиться анекдотический случай, но круг персонажей значительно расширился. В пьесе теперь стало фигурировать множество лиц различного социального положения и профессий. Журналист и литератор Ф. А. Кони в водевиле «Петербургские квартиры» демонстрировал целую серию городских жителей, которых посещал герой-чиновник в поисках новой квартиры. Такое стремление вывести на сцену русских обывателей, показать их жизнь носит явный отпечаток влияния «натуральной школы», вводившей в русскую литературу новых героев — мелких чиновников, петербургских дворников, обитателей городских трущоб. Эта тенденция к показу на сцене русской жизни, типов русских людей под влиянием времени и нового зрителя возобладает в драматургии 60–70-х годов и определит одно из главных ее направлений. «Мелодрама и водевиль постепенно уступают место бытовым комедиям. Изящные графы, маркизы с безукоризненными манерами, благородные разбойники французских мелодрам вынуждены уступить место героям в форменных мундирах чиновников, визитках, фраках, а порой и в зипунах и смазных сапогах».[580]

В 60-х годах приобрела популярность, особенно на сцене Александрийского театра, оперетта. Так, в 1864 году там были поставлены оперетки Зуппе «Десять невест и ни одного жениха» и Оффенбаха «Орфей в аду». Легкие, развлекательные спектакли пользовались симпатиями зрителей. Кроме того, в оперетте иногда говорилось намеками то, что не подлежало открытому обсуждению. Однако многие любители искусства считали такие постановки на сцене крупнейшего драматического театра профанацией. Так, в 70-х годах после постановки «Прекрасной Елены» и одновременного возобновления «Коварства и любви» Шиллера появилась эпиграмма Каратыгина:

Нет, Шиллера «Коварство и любовь» Не вовремя для нас возобновили. Искусство уж давно утратило жрецов, Которые ему как божеству служили! Мольер и Бомарше, и Шиллер, и Шекспир Уж отжили свой век… и им пришел на смену Пикантный Оффенбах — теперь он наш кумир! Восхвалим же, друзья, «Прекрасную Елену»!

Значительное место в репертуаре русских театров в 60–70-е годы занимала мелодрама. В 60-х годах особенно привлекали публику «Испанский дворянин» А. Деннери и Ф. Дюмануара, «Материнское благословение» А. Деннери и Г. Лемуана, «Любовь и предрассудок» Мельвиля. В 70-х годах популярностью пользовались «Парижские нищие», «Воровка детей», «Убийство на улице Мира» и т. п. Популярный в то время театральный критик так характеризовал этот тип представлений на примере французской мелодрамы «Извозчик»: «Тут нашли себе широкое место решительно все атрибуты мелодрамы — пистолеты, выстрелы, плащи, кареты, фонари, дожди, гром, молния, музыка… Музыка преследует действующих лиц на каждом шагу, без нее они не могут ни войти, ни выйти, ни кашлянуть, ни плюнуть. Жан-извозчик… геройствует, добродетельничает, спасает погибающих, делает сцены и грубит князю. Князь с Морелем злодействуют, Флери именем Наполеона обезоруживает злого отчима; Жанна кидается в реку и на воде не тонет… А музыка все играет! А публика все хлопает. Странное зрелище представляет собой публика в то время, когда ее угощают подобными сказками. Она делается похожей на ребенка, которому выжившая из ума нянька рассказывает всякие небылицы и страсти».[581] Действительно, часть публики, по свидетельству актрисы А. И. Шуберт, находила подобные пьесы более интересными, чем драмы Островского, так как в них «все необыкновенное, чего и не ожидаешь, а Островский пишет о том, что мы видим на каждом шагу, всю сцену провонял полушубками».[582]

Наряду с мелодрамой развивался и жанр малой комедии, представленной разного рода «сценами», «картинами из…», например: «В деревне», «На реке», «На Песках» и т. п. Эти сцены и картины изображали большей частью быт низших сословий — простонародья, мелких чиновников, купцов средней руки и в основном носили юмористический характер.

Но ни мелодрама, ни оперетта не могла удовлетворить более взыскательную публику. Несмотря на то, что в репертуарах русских драматических театров была представлена классическая драматургия — комедии Грибоедова, Гоголя, пьесы Шекспира, Шиллера, Гюго, периодическая печать, выражая интересы передовой общественности, требовала от драматургов обращения к современности, к обыденной жизни, к болезненным социальным проблемам того времени. Зрители в столице и провинции хотели видеть на сцене российскую действительность. Островский замечал: «Иногородняя публика, наезжающая теперь в Москву посмотреть Кремль и исторические достопримечательности, прежде всего желает видеть на сцене русскую жизнь и русскую историю».[583]

Актуальность тематики и идейная направленность делаются характерной чертой новой драматургии. Репертуар стал отражать жизнь всех слоев населения России и целый ряд общественно значимых вопросов — на сцене предстают: проблема отцов и детей, женский вопрос (общественное и семейное положение женщин), обличение взяточничества и казнокрадства чиновников и одобрение честных интеллигентных тружеников, вопрос о личной свободе человека и его правах и т. д. и т. п. Подобно новым романам пьесы в 60-х — начале 70-х годов создавались в соответствии с демократическими настроениями зрителей. Вырабатывался своеобразный эталон построения таких драматических произведений: носитель зла — светский или очень богатый человек, жертва — чистая хорошая девушка, небогатая и невысокого звания. Противостоит окружающему злу и мужественно заступается за невинную жертву молодой учитель (студент или врач). При этом образ бедного, благородного интеллигента — разночинца стал появляться почти в каждой пьесе. Поскольку количество подобных пьес было велико, наряду с художественными произведениями среди них было много слабых, пьес-однодневок.

Наиболее полное и художественное претворение национальная тема получила в творчестве Александра Николаевича Островского. Родившийся в 1823 году в семье незначительного московского чиновника, он рано стал увлекаться Малым театром, где в это время выступали такие прекрасные актеры, как П. С. Мочалов, М. С. Щепкин, П. М. Садовский, Л. П. Никулина-Косицкая. Юношеское увлечение вскоре перешло в жизненное призвание. Вся жизнь Островского была посвящена театру.

Начальный период творчества драматурга развивался под непосредственным влиянием «натуральной школы» — он стремился не только к наиболее правдивому воспроизведению русской жизни (в лице преимущественно купечества), но и к показу темных ее сторон, низменных страстей, косности, невежества. Эти черты творчества Островского проявились уже в первых его пьесах — «Свои люди — сочтемся» (1850), «Не в свои сани не садись» (1853), «Бедность не порок» (1854), «Не так живи, как хочется» (1854). Драматург показал, как темна, полна предрассудков и нелепых суеверий жизнь средних слоев русского населения. Герой драмы «Тяжелые дни» Досужев говорит о такой среде: «люди твердо уверены, что земля стоит на трех рыбах и что по последним известиям, кажется, одна начинает шевелиться: значит плохо дело; где заболевают от дурного глаза, а лечатся симпатиями; где есть астрономы, которые наблюдают за кометами и рассматривают двух человек на луне; где своя политика и тоже получаются депеши, но только больше из Белой Арапии и стран, к ней прилежащих». Но еще страшнее невежества — темные страсти людей:

алчность, погоня за прибылью во что бы то ни стало, стяжательство, коверкающее личности и судьбы людей. В этом плане типичен сюжет комедии «Свои люди — сочтемся», в основе которого лежит история ложного банкротства богатого купца Сампсона Силыча Большова. Чтобы не платить по векселям и займам, Большов решает объявить себя якобы неплатежеспособным, передав все документы на свое имущество женившемуся на его дочери Подколюзину. Но последний, получив возможность распоряжаться состоянием Большова, отказывается вернуть его хозяину. Вполне солидарна с мужем и дочь Большова — Липочка, несмотря на то, что отцу ее грозит долговая тюрьма.

Со временем тема скопидомства, накопительства кондового замоскворецкого купечества сменилась изображением одного из основополагающих явлений русской действительности второй половины XIX века — развития буржуазных отношений. И на смену диким купцам-самодурам вроде Тита Титовича Божкова («В чужом пиру похмелье») появляются лощеные дельцы капиталистического мира, такие как Паратов в «Бесприданнице», который откровенно говорил о себе: «У меня, Мокий Парменович, ничего заветного нет; найду выгоду, так все продам, что угодно».[584] Жестокость этого мира стяжателей прождала и остроту социальных коллизий. Устами талантливого механика-самоучки Кулигина в «Грозе» Островский констатировал: «Жестокие нравы, сударь, в нашем городе, жестокие! В мещанстве, сударь, вы ничего кроме грубости и бедности нагольной, не увидите. И никогда нам, сударь, не выбиться из этой коры. Потому что честным трудом никогда нам не заработать больше хлеба насущного. А у кого деньги, сударь, тот старается бедного закабалить, чтоб на труды его даровые еще больше денег наживать. А между собой-то, сударь, как живут! Торговлю друг у друга подрывают, и не столько из корысти, сколько из зависти. Враждуют друг на друга…».[585]

Под влиянием общественной обстановки начала 60-х годов круг тем и персонажей в произведениях Островского расширяется. Драматург обращается к миру чиновничества. Здесь тоже — погоня за прибылью, средством же для приобретения достатка является взятка. Вспоминая прежние времена, чиновник Юсов («Доходное место») с сожалением признает: «Упадает чиновничество… А какая жизнь была… Купались, просто купались…». Да и теперь, поучает он: «Возьми так, чтобы и проситель был не обижен, и чтобы ты был доволен». Мир чиновников-взяточников, так же как и стяжателей-купцов, калечит честных людей. Образованный, честный юноша Жадов, первоначально исполненный высоких идей и стремлений, кончает в пьесе тем, что просит «доходное место». Тематически близкими «Доходному месту» были «Смерть Пазухина» Салтыкова-Щедрина и трилогия Сухово-Кобылина «Свадьба Кречинского», «Дело» и «Смерть Тарелкина», содержавшие острую сатиру на бюрократический аппарат. По силе обличения они являлись прямым продолжением традиции гоголевского «Ревизора».

Характерной чертой русской драматургии так же, как и современной ей литературы, являлось сочетание критически-обличительной тенденции с чувством глубокого гуманизма. Продолжая жанр социально-психологической драмы, Островский целый ряд своих произведений посвятил судьбам «положительных героев» — честных, духовно красивых людей, среди которых особым лиризмом отмечены женские образы.

«Женский вопрос», то есть вопрос о семейном и гражданском положении женщин, был в 60-е годы одной из наиболее острых и дебатируемых проблем, мимо которых не проходит ни театр, ни драматургия. Во многих пьесах Островского 70–80-х годов героинями являются женщины — Людмила Маргаритова, Наталья Сизакова, Юлия Тугина, Лариса Огудалова, Елена Кручинина и др. Это очень разные по характеру, по жизненным обстоятельствам личности, но всех их объединяет чувство человеческого достоинства, любви, благородства. И все они несчастливы. Уже в «Грозе» (1859) естественные человеческие чувства, чистота и цельность Катерины приходят в столкновение с косностью, ханжеством, лицемерием и деспотизмом Кабанихи и Дикого. События семейной драмы вырастают до значения народной трагедии.

«Бесприданница», написанная в 1879 году, также заканчивается гибелью героини. Лариса Огудалова, цинично обманутая Паратовым, понимает перед смертью свое истинное положение в мире людей, которые все расценивают на деньги: «Они правы, я — вещь, а не человек». Трагический исход «бесприданницы» Ларисы Огудаловой еще раз подтверждает мысль автора о несовместимости высокой духовности и мира делячества, голого чистогана, фальши. Тематический диапазон пьес Островского обширен, они отразили различные стороны жизни пореформенной России, представили множество характерных социальных типов — от дореформенного патриархального купечества, чиновников всех рангов до утонченных буржуазных дельцов-хищников, разоряющихся помещиков и представителей разночинной интеллигенции.

В своих произведениях он воплотил гуманные идеи, веру в торжество добра над злом. В основе его созданий всегда присутствовало национальное начало. Национальной идеей проникнуты и его исторические драмы и хроники «Кузьма Захарович Минин-Сухорук», «Воевода» («Сон на Волге»), «Дмитрий Самозванец и Василий Шуйский», «Тушино», «Василиса Мелентьевна». Все это дает право считать А. Н. Островского создателем русской национальной, демократической драматургии. Так его значение оценивали и современники. И. А. Гончаров писал ему: «Вы один достроили здание, в основание которого положили краеугольные камни Фонвизин, Грибоедов, Гоголь. Но только после Вас мы, русские, можем с гордостью сказать: „У нас есть свой русский, национальный театр“. Он по справедливости должен называться „Театр Островского“».[586]

Обращение драматурга к повседневной, неторопливо текущей жизни, к сложным отношениям людей в быту, имело огромное значение в утверждении принципов реалистической «пьесы женщин». Островский считал, что психология человека полнее всего раскрывается в «домашней жизни», при этом он сумел раскрыть семейно-бытовые отношения людей как отношения социально-психологические и общественно значимые.

Островский разработал новые методы построения реалистической драмы — сюжеты его произведений основаны на глубоких нравственных и социальных конфликтах, которые так же, как и психологические характеристики персонажей, раскрываются по ходу действия. Необычайным богатством и подлинной народностью отличается язык пьес Островского. Значение его творчества для развития русской драматической сцены огромно и непреходяще — пьесы Островского, выдержав испытание временем, и по сей день идут с успехом в русских театрах.

Одной из наиболее популярных тем как общественной мысли и литературы, так и драматургии второй половины XIX века был крестьянский вопрос: положение до- и пореформенной деревни, характер русского крестьянина, национальные черты, проявившиеся в нем, взаимоотношения бывших рабов и господ, проникновение новых буржуазных влияний в русскую деревню — все эти вопросы привлекали внимание драматургов и находили отражение в их творчестве.

В начале 60-х годов одной из наиболее значительных драм, посвященных дореформенной деревне, стала пьеса А. Ф. Писемского «Горькая судьбина». Автор, несколько лет проработавший в губернском костромском правлении чиновником особых поручений, почерпнул сюжет из местной судебной практики. «Романтизировав» действительность, писатель организовал житейский материал по законам сцены. Главный герой драмы — Ананий Яковлев — «питерщик», то есть крестьянин, отпущенный на «отхожий промысел» в Петербург — сильный, умный, честный мужик. За время его отлучки жена Анания Лизавета прижила ребенка от своего барина Чеглова-Соковина. Вернувшийся Ананий, узнав об этом, прощает жену, но требует, чтобы она уехала с ним. Полюбившая барина Елизавета под разными предлогами стремится воспрепятствовать отъезду. Чеглов также хочет задержать Анания. Затравленный подлым старостой и покорным ему «миром», Ананий убивает «господское отродье» и бежит из деревни, но через некоторое время, сломленный сознанием вины, отдается в руки правосудия. Сюжет проникнут демократическим чувством. Барин Чеглов-Соковин представлен незлым, но слабовольным человеком, недостойным страстной любви Лизаветы, в то время как Ананий Яковлев, по отзыву критики, являл собой «идеал… основанный на коренных чертах характера, свойственного русскому народу».

Однако публика встретила постановку пьесы Писемского достаточно равнодушно, отчасти и недоброжелательно, что объяснялось прежде всего тем, что от драмы, появившейся на сцене почти сразу после крестьянской реформы 1861 года, ожидали более резкого осуждения крепостных порядков. Драматург же обрисовал образ барина Чеглова как человека слабого, но мягкого, искренне полюбившего крестьянку Лизавету и неповинного в страшном преступлении ее мужа. Только позднее, в 70-е годы, когда роль Лизаветы играла П. А. Стрепетова, была обнажена драма простой русской женщины.

Драма В. А. Крылова «Около денег» (1883), явившаяся инсценировкой романа А. А. Потехина, изображает пореформенную деревню. Проникновение в сельский быт капиталистических отношений усилен соседством с фабрикой. Ростки нового уродливо развиваются на деревенской почве — нищета и дикость соседствуют там с пьянством, развратом и преступлением. Работник фабрики Капитон решает завладеть богатствами своего хозяина, для чего обольщает его дочь Степаниду, поверившую в его любовь и обещание совместного бегства. Но, завладев деньгами, Капитон скрывается. Степанида в отчаянии поджигает избу его, затем пожар охватывает деревню. Степанида, мгновенно поседевшая, с остановившимся взглядом, на глазах превращается в «живой труп».

Тема денег как социального зла, выраженная всем строем драмы, подчеркивается и репликой Капитона: «Слава Богу, всех в округе знаем, кто как разбогател: либо фальшивые бумажки делал, либо хапнул — случай вышел, — да концы спрятал, а то доверенность имел большую, хозяина обворовал…».

Так «народная душа», нравственный национальный идеал гибнет под натиском буржуазного «золотого тельца».

Близкая драме Крылова идейная основа присуща и другим пьесам, посвященным русской деревне последних десятилетий XIX века. В пьесе Шпажинского «Где любовь, там и напасть» (1882) показан процесс моральной деградации человека под влиянием «силы денег».

В 1886 году Л. Н. Толстой закончил работу над драмой «Власть тьмы», по некоторым мотивам приближавшейся к пьесе Шпажинского «Около денег».

Основой драмы Толстого послужило реальное происшествие, о чем он позднее рассказал корреспонденту газеты «Новости»: «Фабула „Власти тьмы“ почти целиком взята мною из подлинного уголовного дела, рассматривавшегося в Тульском суде. Сообщил мне подробности этого дела мой большой приятель, тогдашний прокурор… В деле этом имелось именно такое же, какое приведено и во „Власти тьмы“, убийство ребенка, прижитого от падчерицы, причем виновник убийства точно так же каялся всенародно на свадьбе этой падчерицы…».[587] Писатель изобразил русскую деревню в период, когда там уже шла решительная ломка всех прежних экономических и моральных отношений. Капиталистическому строю и новому укладу, им вызванному к жизни, писатель противопоставлял нравственные принципы патриархального крестьянства.

В драме представлена реалистически исполненная картина разложения патриархальных форм жизни. Не случайно один из ее персонажей Петр, олицетворяющий патриархальный уклад деревенской жизни, умирает. Новый хозяин Никита — уже человек иной формации. Если Петр, привыкший к труду от зари до зари, копил деньги в кубышке, то Никита хранит их в банке и живет, не работая, на полученные проценты. Деньги — капитал стали играть определяющую роль в жизни крестьянства, о них мечтают, из-за них идут на преступления. Так, из-за денег Матрена — мать Никиты подговаривает Анисью «извести» своего мужа Петра и выйти замуж за Никиту. Позднее Матрена толкает сына на новое преступление — убийство своего ребенка, прижитого с падчерицей. При этом Толстой подчеркивает, что Матрена — не злодейка по натуре, она — порождение новых условий жизни, исковеркавших нравственные основы крестьянского быта.

Толстой писал по поводу сценического воплощения роли Матрены: «Матрену вовсе не надо играть злодейкой, какой-то леди Макбет, как думают многие. Это — обыкновенная старуха, умная, желающая по-своему добра сыну. Ее поступки не есть результат каких-нибудь особенных злодейских свойств ее характера, а просто выражение ее миросозерцания. Она искренне думает, что все то, что удобно и незазорно перед другими людьми, устраивает жизненное благополучие, вполне возможно и позволительно. Темные дела делаются, по ее мнению, всеми — без этого невозможно жить, и она их не боится». Да и Никита по своему характеру не злодей; парень добродушный, веселый, общительный, он, соблазнившись легкой жизнью богатого человека, преступает постепенно все нравственные нормы: сначала бросает горячо любившую его девушку, затем становится соучастником преступления, женится из-за денег на нелюбимой Анисье, пьет, вступает в связь с падчерицей. И только последнее страшное преступление — убийство собственного ребенка — пробуждает в нем раскаяние.[588]

Так нравственный закон вступает в драме Л. Н. Толстого в резкое противоречие с установившимися формами жизни капитализированной России.

Показательно, что, прослеживая процесс капитализации России, драматурги, как и писатели того времени, обращаются прежде всего к его нравственным последствиям. Власть денег, борьба за состояние и неизбежно следующее за этим попрание нравственных канонов — мошенничество, преступления, разврат составляют сюжеты не только многих пьес Островского, таких как «Бешеные деньги» (1870), «Волки и овцы» (1875), «Последняя жертва» (1878), «Бесприданница» (1879), «Красавец мужчина» (1879) — но и Писемского «Ваал» (1873), «Финансовый гений» (1871), Потехина «Злоба дня» (1876), «Богатырь века» (1876), «Выгодное предприятие» (1877) и др. И где бы ни происходило действие — в глухой деревне в среде невежественных обнищавших крестьян, замоскворецких купцов-толстосумов или представителей столичных финансовых кругов — лейтмотивом этих пьес становятся слова героини одной драмы Островского: «Где дело о деньгах идет, там людей не жалеют».

Особое место в репертуаре русских драматических театров заняла во второй половине XIX века историческая драма. Интерес к прошлому своей страны, который проявляло русское общество в этот период, выразился в большой популярности исторических пьес. За два десятилетия 60–70-х годов в столичных театрах было поставлено более 40 новых исторических пьес, среди которых были такие, как «Борис Годунов» Пушкина.

Исторический репертуар был крайне неоднороден. В начале 60-х годов еще удерживались в нем драмы наподобие «Гоф-юнкера» Кукольника, «Опричнина» и инсценировки «Ледяного дома» Лажечникова. Однако вскоре пьесы, в которых исторические события являлись лишь фоном мелодраматической интриги, уступают место новому драматическому осмыслению достоверных фактов прошлого. Первым из драматургов этого направления был Л. Мей, который в своей наиболее популярной драме «Царская невеста», несмотря на мелодраматический характер, приданный содержанию, в основу его положил исторические данные.

Значительным вкладом в историческую драматургию явились пьесы Островского — драматическая хроника «Козьма Захарьич Минин-Сухорук», «Дмитрий Самозванец и Василий Шуйский», «Тушино» и «Василиса Мелентьевна». Последняя, написанная в соавторстве с С. А. Гедеоновым, выдержала в первый же сезон 23 представления.

Затем увидела сценическое воплощение целая серия пьес Д. В. Аверкиева — «Мамаево побоище», «Темный и Шемяка», «Княгиня Ульяна Вяземская» и наиболее популярная — «Каширская старина», не сходившая с афиш Малого театра в Москве одиннадцать сезонов.

Из известной трилогии А. К. Толстого разрешена была цензурой к постановке только «Смерть Иоанна Грозного». В 1867 году пьеса была принята в Александрийском театре, причем постановка под руководством автора носила серьезный, новаторский характер. Точному воссозданию исторической среды способствовали консультации с историками, археологами.

Произведения Островского, Аверкиева, А. К. Толстого и других драматургов этого периода существенно различались историческими концепциями, в то же время авторы их «в судьбе отцов искали объяснение настоящего». И если одни в истории искали осуждения деспотизма самовластия (Островский, А. К. Толстой), то другие, наоборот, идеализацию патриархального уклада распространяли и на настоящее время (Чаев, Аверкиев).

Но при всем разнообразии драматического репертуара в нем явственно обозначались две тенденции. С одной стороны — коммерческая, ориентированная на кассовые сборы и представленная в основном развлекательными пьесами. Другая тенденция, более значительная, нашла выражение в реалистической драматургии, в характерном для этого периода народном реализме, пристрастном в своем отношении к добру и злу, правде и справедливости.

Таким образом, отечественная драматургия выдвинула ряд социальных и моральных проблем, которые предстояло воплотить русскому драматическому театру. Новая драматургия требовала и новых методов воплощения. Острая характерность творчества Островского, интеллигентность и тонкий психологизм Тургенева нуждались в новых методах сценического искусства.

Вторая половина XIX века в истории сценического искусства так же, как и в драматургии, отмечена кардинальными изменениями.

Новый этап в формировании актерской школы отличался прежде всего тяготением к изображению правды жизни. Мелодраматическая и героически-пафосная преувеличенность чувств воспринималась уже как фальшь. Преодолевались эффектные приемы романтического театра, но далеко не сразу осваивались психологически-реалистические методы исполнительского мастерства. «Правда жизни» медленно и трудно входила на театральные подмостки. Стойкими были прежние приемы актерского мастерства. Так, еще в середине 70-х годов некоторые старые артисты Александрийского театра придерживались «ложно величавой» школы. М. Г. Савина вспоминала Леонидова, который «взирал, выступал и вещал, а в общем, рычал как тигр». Критики отмечали низкий уровень постановочной части и штампы в исполнительской манере: «На сцене царят, как царили встарь „три стены“ с дверью посередине. Купец, мещанин, мужик, чиновник, писатель вылились раз и навсегда в оловянные фигурки. Почему доктор всегда в очках и потирает руки? Почему у всех купцов рыжие бороды и говор на „о“? Отчего все злодеи в рыжих париках, все пейзане не выпускают пятерни из волос, а все купеческие дочки играют глазами?».[589]

Не были в 60–70-х годах забыты и навыки водевильной игры, желание выделиться, привлечь внимание публики часто в полном несоответствии с содержанием пьесы и роли.

Суворин писал, что некоторые артисты Александрийского театра «заботятся не о том, чтобы соответствовать своему положению в пьесе, а о том, чтобы отличиться. Это стремление отличиться можно даже заметить в тех несчастных, которые докладывают о том, что карета подана. Всякий, видимо, хочет показать, что он вовсе не то, что он изображает, что он не лакей, не конюх, не мужик, а артист императорских театров, что лакея, конюха и мужика он только представляет по приказу начальства».[590]

Наряду с сохранением прежних художественных приемов и связанной с этим разноплановости исполнения имело место и стремление к внешнему правдоподобию, которое так ярко проявилось в творчестве В. В. Самойлова (1832–1879). Талантливый и умный актер, он стремился к созданию сценического эффекта за счет передачи живописных внешних черт образа. Начиная работу над ролью, Самойлов, обладая художественными способностями, прежде всего рисовал своего героя, фиксируя характерные черты его облика. Наиболее удачными его ролями были роли Кромвеля в мелодраме Морисо «Жорж Тревор», кардинала Ришелье («Ришелье» Латтона), то есть образы, требующие большой внешней характерности. Этот блестящий, но внешний жанризм актера дал основание М. Е. Салтыкову-Щедрину, в целом положительно оценивавшему творчество Самойлова, назвать его «актером— всех стран и времен, а преимущественно костюмов». В то же время творчество В. В. Самойлова, ориентированное на создание «внешнего подобия», было необходимо для создания социального типа, уже востребованного драматургией Островского, а затем Сухово-Кобылина и др. Грим, мимика, костюм создавали ту социально-бытовую характеристику, без которой было невозможно сценическое претворение реалистической драмы. Но драматургия Островского, исключавшая применение трафаретных «театральных» приемов, в то же время предъявляла актеру требования более серьезные, чем достижение внешнего подобия. Морально-этический аспект пьес великого драматурга, осуждение «темного царства» подразумевали проникновение в социальную психологию персонажей и наиболее естественное воплощение.

Оплотом сценического реализма стал Малый (московский) театр — театр Щепкина и Островского. Именно на его сцене в лице его актеров образы Островского получили великолепных исполнителей. П. М. Садовский стал непревзойденным исполнителем — Дикого в «Грозе», Самсона Силыча Большова в «Свои люди — сочтемся» и др. Его сын М. П. Садовский считался лучшим Хлестаковым. О. О. Садовская играла роли купчих и свах в пьесах Островского, Матрены («Власть тьмы» Л. Толстого), графини-бабушки («Горе от ума» Грибоедова), Одной из ведущих актрис в труппе Малого театра, начиная с 60-х годов XIX века была Г. Н. Федотова. Ее игра достигла яркой выразительности в реалистической трактовке характера. Любимыми драматургами ее были Островский и Шекспир.

Замечательными артистами «новой школы» были мастера провинциальной сцены Н. X. Рыбаков, Н. И. Степанова, Ф. Ф. Козловская, В. Н. Андреев-Бурлак и многие другие.

Медленнее и сложнее воспринимал новое направление Александрийский театр. Привилегированность труппы, особые условия «придворного» театра, стойкость традиций — все осложняло введение сценических новшеств. Тем не менее яркие дарования талантливых артистов, таких, как К. А. Варламов, В. Н. Давыдов, М. Г. Савина, способствовали реформированию казенной сцены.

Константин Александрович Варламов (1848–1918) был сыном известного композитора начала XIX века, автора популярных романсов А. Е. Варламова. Рано лишившись отца, семья осталась без средств. Впоследствии К. А. Варламов вспоминал: «Детство мое было полно лишений, голода и прикрыто бантиками нищеты». 16-ти лет будущий артист стал принимать участие в любительских спектаклях, затем поступил рабочим сцены в кронштадтский театрик. Постепенно стал исполнять небольшие роли «без слов». Успех пришел после исполнения роли Митрофанушки в «Недоросле» Фонвизина. Затем — долгий путь по провинциальным театрам, десятки ролей, встречи и общения с талантливыми коллегами. В эти годы большое влияние на юношу Варламова оказала ученица Щепкина превосходная артистка А. И. Шуберт, ставшая для него своего рода сценической матерью. В эти же годы Варламов сблизился с А. П. Ленским, впоследствии крупным сценическим деятелем.

В 1875 году уже завоевавший признание в провинции Варламов был приглашен в Александрийский театр, с которым последующие 40 лет будет связана его творческая и личная жизнь. Начинал здесь с водевильных ролей, затем играл Осипа в «Ревизоре», Яичницу — в «Женитьбе» Гоголя, Большинцова в драме Тургенева «Месяц в деревне», Муромского в «Свадьбе Кречинского» Сухово-Кобылина и многие десятки и даже сотни других ролей. «„Костинька“, — как говорил артист, — незаметно превратился в „дядю Костю“, которого знал и любил весь Петербург». Большого роста, очень крупный, «весь точно через увеличительное стекло» — по выражению Ю. М. Юрьева, он отличался очень общительным характером. О его гостеприимстве и радушии ходило множество рассказов. «Это был, — вспоминал Юрьев, — что называется „душа-человек“. Всегда веселый, жизнерадостный, добродушный. Казалось, что он всегда, всеми и всем доволен. И не мудрено… Природа наградила его щедро: он обладал талантом первостатейным и даже, можно сказать, стихийным, получившим общее признание… Публика его беззаветно любила. В какой бы роли он ни появлялся, он для всех — „дядя Костя“. Уж одно его присутствие на сцене — кого бы он ни изображал — вызывало общее удовольствие, и стоило ему выйти на сцену, как дружные аплодисменты авансом неслись ему навстречу…».[591] Творческий диапазон артиста был очень широк. Выступавший обычно в комедийном репертуаре и снискавший любовь зрителей именно этим оптимистическим, жизнеутверждающим искусством, Варламов создал одновременно и образы большой трагической и обличительной силы. Хорошо знавший его Юрьев в своих воспоминаниях подразделяет роли, сыгранные Варламовым, на несколько категорий. «Первая категория ролей — наиболее соответствующая сущности его как человека. Доброта, непосредственность, искренность, сердечность были знакомыми ему чувствами… — они же всегда были при нем!». К этой категории относились такие роли, как царя Берендея («Снегурочка» Островского), Муромский («Свадьба Кречинского» Сухово-Кобылина), Пищик («Вишневый сад» Чехова) и др. Вторую категорию составляют явно противоположные образы: сухие, жесткие, злобные, алчные стяжатели, сладкоречивые ханжи и лицемеры, заядлые карьеристы, не брезговавшие никакими средствами для достижения своих грязных целей. Казалось бы, что совсем чуждые характеру Варламова черты, а между тем он чувствовал и их, воспринимая как антитезу своего мироощущения, и умел находить для воплощения их густые, темные краски, беспощадно бичуя порочность такого сорта людей.[592] К таким ролям относятся многочисленные образы купцов-самодуров Островского, созданные Варламовым. Особенно впечатляющ в его изображении был Курослепов в «Горячем сердце» — небывалого размера купчина с заплывшим одутловатым лицом, осовелыми глазами, с голосом хриплым от непробудного пьянства. Такого же плана был и его Юсов из «Доходного места» — взяточник, подхалим, олицетворение «выслужившегося» чиновника того времени. Большой обличающей силой был отточен образ экзекутора Яичницы («Женитьба» Гоголя) — лохматый, неповоротливый и грузный, этот чиновник, похожий на свирепого медведя, был страшен. Войдя в дом невесты, Варламов-Яичница, осматривался, оценивая обстановку, а затем дотошно по списку, составленному со слов свахи, проверял наличность вещей, обещанных в приданое — «движимое и недвижимое имущество». Известный театральный критик Э. Старк писал о Яичнице-Варламове, что «этот удивительный экзекутор, это чудище дореформенных присутственных мест» поражал в исполнении артиста «полной нелепостью, дикостью и грубостью». Психологическую обрисовку образа Варламов возвысил до подлинного сатирического обобщения.

Такой же обличительной силы достигал артист в роли Варравина. Известная актриса Александрийского театра Мичурина-Самойлова вспоминала: «И этот мягкий актер, этот человек большой нежной души становился поистине страшен, когда играл Варравина в пьесе Сухово-Кобылина „Дело“. Что-то зверски ужасное появлялось в его лице, в его движениях, в его тяжелых руках, тяжелой походке. Это жуткое впечатление Варламов производил до такой степени, что как-то, столкнувшись с ним за кулисами, я искренне воскликнула: „я вас боюсь!“».

В то же время Варламов был неподражаем в старинных водевилях. «Он находил здесь большой простор для природной своей непосредственности, где, не насилуя души сильными и сложными переживаниями, можно было давать непринужденность, легкий ритм, бодрость темпа и искреннее веселье».[593] Таким он был в водевилях «Аз и Ферт», «Прежде скончались, потом повенчались» и в классическом «Льве Гурыче Синичкине».

При всем разнообразии созданных Варламовым образов некоторые критики считали его просто комиком («комиком-буфф»), стремившимся любой ценой рассмешить публику. При этом даже относившиеся к нему с большой симпатией отмечали, что «культуры в нем было мало — не всегда даже был грамотен».[594] Последнее соответствовало действительности, ведь ни в детстве, ни в юности артист не смог получить сколько-нибудь значительного образования. Тем не менее природный ум, наблюдательность, чуткая душа давали ему возможность глубоко и тонко воспринимать жизнь и выявлять в своих сценических созданиях всю сущность того или иного персонажа, весь его духовный мир, создавая законченный типичный образ. Но творческий процесс происходил интуитивно. Режиссер Александрийского театра Е. Карпов, не один год работавший с Варламовым, так писал о его работе над ролью: «Варламов, как артист, представлял из себя непосредственную натуру, творившую на сцене интуитивно. Он не обдумывал роль, не анализировал ее, он чувствовал, понимал ее сердцем, а не умом. Постепенно сживаясь с ролью на репетициях, он все тоньше и глубже выявлял характер роли, переживал ее эмоции. Очень часто и я как режиссер, и его товарищи поражались тонкостью и художественной правдой его работы. Идя, так сказать, от внутренних переживаний, Варламов невольно принимал и внешность того человека, которого он играл. Как только он надевал костюм, он преображался в лицо, изображаемое им на сцене, его манеры, походка, жесты, говор вполне гармонировали с его речью…». Таким образом, в противоположность В. В. Самойлову Варламов, создавая тот или иной сценический персонаж, шел от внутреннего содержания к внешнему облику (в то время как у Самойлова наоборот — внешний рисунок роли определял в значительной степени психологическую характеристику).

Если Варламов, создавая великолепные яркие образы, интуитивно воплощал в них собственный жизненный опыт, избегал долгой вдумчивой работы над ролью — не случайно писавшие о нем вспоминали о «лености» артиста, — то творчество его неоднократной партнерши по Александрийской сцене, блестящей исполнительницы М. Г. Савиной отличалось глубоким, аналитическим подходом к роли.

Мария Гавриловна Савина — дочь незначительных провинциальных актеров Подраменцовых (по сцене Стремляновых) — выросла в буквальном смысле за кулисами. Девочкой 7–8 лет стала выступать сначала в детских ролях, а в 15 лет получила в Минске первый ангажемент. Затем — нелегкий путь по сценам Калуги, Нижнего Новгорода, Казани, Саратова, Орла, путь, воспоминания о котором актриса назвала «Горести и скитания». Но наряду с горестями: завистью, закулисными интригами, неудачным замужеством (фамилию мужа — Савина — актриса сохранила на всю жизнь), были и успехи, возрастающая популярность, которая обеспечила ей в 1874 году приглашение в Александрийский театр. «В двадцать лет, — писал выдающийся театральный критик Кугель, — молоденькой дебютанткой… она появляется в Петербурге… И вот хрупкая, юная, с провинциальными манерами, вероятно, и с провинциальными туалетами, без знакомств и протекций, она начинает свою карьеру. Сколько надо было энергии, страсти к сцене, безоглядного увлечения театром, чтобы стать тем, чем Савина стала для театра!». Савина пришла в Александрийский театр лишь с опытом провинциальной актрисы, которой приходилось играть «все, что случится и как случится».[595]

В силу особенности своего дарования и возраста первоначально актриса выступала главным образом в мелодрамах в ролях шаловливых, капризных «сорванцов», наивных девушек. Но уже тогда критики отмечали, что игра ее лишена всяких следов рутины, что даже шаблонные мелодраматические ситуации она умеет сделать жизненными.

Природное дарование, стремление к знаниям и удивительная работоспособность развивали и шлифовали талант актрисы. Савина вошла в круги художественной интеллигенции столицы, посещала выставки передвижников, концерты в Филармонии, участвуя в литературных чтениях познакомилась с Достоевским, Гончаровым, которые к ней отнеслись с теплым дружеским участием. Переписка актрисы отражает ее отношения с широким кругом петербургских беллетристов, журналистов, художников, юристов, врачей. Среди ее корреспондентов И. С. Тургенев, И. А. Гончаров, Я. П. Полонский, А. Н. Майков, В. В. Стасов и др. «Ни одной из русских актрис, — писал Н. Н. Ходотов, — не посчастливилось на своем веку быть в ореоле известности среди таких писателей, как Лев Толстой, Достоевский, Островский, Тургенев, Гончаров».[596]

Будучи живой и остроумной собеседницей, Савина была желанной гостьей литературных салонов. Тургенев писал ей: «Вы очень привлекательны и очень умны — что не всегда совпадает — и с вами беседовать — изустно и письменно — очень приятно».[597] Общение с такими людьми чрезвычайно обогащало актрису. Она признавалась: «университет — мои друзья». Несмотря на занятость, Савина успевала знакомиться с новинками литературы и искусства, много читала.

Позднее хорошо знавший ее Юрьев напишет: «Савина — большой человек, большого ума, содержательный, самостоятельно прививший себе подлинную культуру, всесторонне образованный — и этим всем всецело обязанный только себе. Отнюдь не той среде, в которой она выросла, отнюдь не своему воспитанию, которого у нее не было… — все ее блестящие достижения приобретены ею на ходу, в период ее сценической деятельности».[598] Заняв в труппе Александрийского театра ведущее место, Савина приложила много сил к возобновлению пьес классического репертуара — Островского, Гоголя, позднее — Тургенева. В «Ревизоре» она исполняла роль Марии Антоновны. Игравший с ней в этом спектакле В. Н. Давыдов вспоминал: «Она не пожалела себя, изуродовала прической, курьезным костюмом с буфами… и создала художественный, выдержанный до тонкости тип кокетливой провинциалки, старающейся уверить, что она даже не понимает, что такое любовь. Ее голос, жеманный до приторности, ее комическая милашка, походка вприпрыжку — свидетельствовали о большой продуманной работе, о ее высокой артистичности…».[599]

Уже в ранний период творчества критики отмечали, что игра Савиной лишена всяких следов рутины, что даже шаблонные мелодраматические ситуации она умеет сделать жизненными. С годами это становилось главным принципом ее творчества. «Правда — вот чего она добивалась и к чему всемерно стремилась в своем исполнении», — писал Кугель. При этом стремление к жизненной правдивости принимало все более совершенные формы. Анализируя творчество артистки, Кугель отмечал: «Экономия средств — этот самый драгоценный принцип художества — доведена Савиной до последней степени… Она ищет какую-то одну, но необычайно стилизованную, суммарную, синтетическую и в то же время пластическую черту… Вот Акулина во „Власти тьмы“. У Савиной было два штриха: у придурковатой Акулины, во-первых, полузакрытый глаз, придающий ей какой-то животный, идиотский вид; во-вторых, сидя на лавке во время лирического объяснения Акима с Никитой, она, видимо, плохо понимающая, в чем суть… да и вообще далекая от нравственных вопросов, как от звезды Сириуса, покачивает все время правой ногой. Вот и все. Но характер, образ готов».[600]

Репертуар М. Г. Савиной был разнообразнее, были здесь и роли в пьесах Островского: «Воспитаннице» (Надя), «Трудовом хлебе» (Наташа), «Богатых невестах» (Белесова), «Правда — хорошо, а счастье лучше» (Юлия), «Женитьбе Белугина» (Елена), «Бесприданнице» (Лариса) и многих других. Роль Нади — «воспитанницы» была дебютной ролью актрисы и принесла ей огромный успех, сразу утвердивший ее на Александрийской сцене. Рецензент называл ее исполнение настоящим шедевром: «Каждое движение, каждый шаг, выражение умного и подвижного лица, каждое, наконец, слово — все дышало правдою, все обличало присутствие таланта и чувства изящного». Одной из блистательных ролей Савиной стала Варя в «Дикарке» Островского. Сам драматург восхищался ее исполнением и называл его безукоризненным. Реалистическая драматургия Островского оказала большое влияние на формирование исполнительской манеры актрисы.

В 1873 году в поисках новой пьесы для своего бенефиса Савина случайно прочла пьесу Тургенева «Месяц в деревне». Пьеса увлекла ее, особенно образ Верочки — воспитанницы, в чем-то близкий Наде из «Воспитанницы» Островского. При постановке Савиной пришлось преодолеть и нежелание дирекции ставить, а актеров играть в «несценичной» пьесе, и сомнения самого автора.

Премьера прошла с выдающимся успехом. Когда позднее приехавший в Петербург Тургенев посетил спектакль, публика устроила знаменитому писателю восторженную овацию. Позднее Савина признавалась, что это был для нее «один из счастливейших, если не самый счастливый спектакль». Образ, созданный артисткой, поразил автора. Вслед за «Месяцем в деревне» Тургенев посетил еще ряд спектаклей с участием актрисы. Их творческое сближение перешло в личную дружбу, они виделись в Москве и Петербурге, в 1881 году Савина гостила в Спасском-Лутовинове у Тургенева, писала ему в Париж.

Но наряду с пьесами Гоголя, Островского, Тургенева Савиной приходилось часто выступать в современном развлекательном репертуаре — это «Маруся» М. В. Карнеева и целая серия пьес В. Крылова, написанных специально для артистки. Пьесы Крылова были сценичны, обладали выигрышными ролями, но в то же время — легковесны по содержанию, а нередко и пошловаты. Тем не менее, удовлетворяя обывательские запросы, они были очень популярны и шли на сценах разных театров. Несмотря на их невысокие литературные достоинства Савина умела создавать в них живые, правдивые образы. И хотя в них она пользовалась большим успехом, все же это был своего рода компромисс, так как, по словам Юрьева, «Савина прекрасно сознавала, что… на одном Островском или Тургеневе далеко не уедешь, и была вынуждена лавировать, делать всевозможные поблажки, чтобы приручить тогдашнюю столичную публику и привлечь ее внимание к театру, к себе».[601]

С течением времени в ее творчестве все больше проявляется критическая направленность. В ранний период творчества ее отрицательные образы были безобидны, скорее смешны. Но десятилетия спустя безоблачный юмор стал превращаться в беспощадную правду. При этом артистка не прибегала к преувеличениям, не нарушала внешнего правдоподобия. Критик сравнивал эти ее создания с парадными портретами Серова. Актриса тоже создавала «парадные портреты» своих современниц, пресыщенных богатством и безделием. Оригиналы любовались ими, не пропуская ни одного спектакля и не замечая большей частью того «летучего яда недоверия и насмешки», который актриса добавляла к их изображению. Казалось, «еще одно легчайшее движение, еще одна интонация — лестный для заказчика богатый портрет будет отвергнут с возмущением, в милой нарядной даме промелькнет „грубое, шершавое животное“. Но кисть повисает в воздухе, коварная мелодия речи округляется».[602] Большой любитель театра и видный историк А. А. Кизеветтер писал: «Савина играет зло — так определил особенность ее творчества один из тонких ценителей ее дарования… Савина действительно играла зло в том смысле, в каком Серов писал свои художественные портреты… Она шла к своей художественной цели, как бестрепетный аналитик жизненной правды».[603]

В 80-е годы XIX века Савина уже прочно заняла место премьерши Александрийского театра, и премьерши могущественной. Как вспоминал один из ее коллег по сцене: «Ей поклонялись, обожали, порою ненавидели, но больше всего боялись ее острого, пытливого, независимого ума. Савина сделала то-то… Савина сказала… Савина решила… Савина обещала… Савина отказала… Савина всемогуща! Перед ней открыты были все двери, от директорских до царских…».[604] Но не положение всесильной премьерши, стоившее актрисе стольких усилий и не всегда используемое ею во благо, вписало имя Савиной золотыми буквами в историю русского драматического театра, а ее изумительное и правдивое мастерство. Творческий девиз Савиной, выраженный ее словами: «Я не знаю другого назначения сценического искусства, чем отражение жизни» — распространялся не только на ее собственное исполнительское мастерство, но на других артистов. В этом отношении, по словам критики, она «оздоровила русскую сцену», уничтожая жеманство, притворство, подделку чувств. И еще одна огромная заслуга артистки — в ее общественной деятельности. Уже в XX веке Савина стала одной из создательниц и активнейших членов Всероссийского Театрального общества — первой профессиональной организации артистов. Она явилась учредительницей первого в мире Дома ветеранов сцены. «Убежище для престарелых артистов целиком лежало на ее попечении, — вспоминал Юрьев. — Надо было видеть, с какой любовью она отдавалась заботам о „стариках“, как они ее за это боготворили. Она постоянно бывала у них, привозила им подарки, узнавала их нужды… старалась, чтобы их связь с театром не прерывалась…».[605]

Одновременно с М. Г. Савиной на сцене Малого московского театра выступала артистка иного амплуа, иного характера дарования, творчество которой составило одну из наиболее блестящих страниц истории русского драматического театра, — М. Н. Ермолова.

Мария Николаевна Ермолова родилась в 1853 году в Москве в театральной семье. Как писал первый биограф артистки: «Целые поколения Ермоловых так или иначе служили московским театрам… Если благополучно складывались обстоятельства — Ермоловы выходили в актеры; а то они на всю жизнь оставались в последних рядах кордебалета, опускались до суфлерской будки и капельдинерского фрака».[606] Отец будущей великой актрисы был суфлером в Малом театре, семья жила в крайней бедности. Позднее близко знавшая Ермолову писательница напишет: «М. Н. Ермолова никогда не видела королев — она родилась в убогом подвале, в семье бедного, чахоточного суфлера… Откуда у этой бедной девочки при этом в балетной школе получившей репутацию неловкой, неспособной, явилось это прирожденное величие, эта несравненная грация, делавшая все ее движения живой музыкой, откуда взялись безупречные манеры, эти интонации — где она видела, где слышала их? На том церковном дворике, где в детстве играла с детьми белошвейки или пономаря?… Это — загадка, это — та самая неведомая сила, которая в семье бедного сапожника родит Андерсена или скромному органисту дает сыном Бетховена, а пустым светским родителям — Пушкина».[607]

Талант, безусловно, является природным даром, но немалое значение для определения будущего призвания артистки сыграла и семейная атмосфера. Отец ее, по отзывам его знавших, был лучшим суфлером в России, весь классический репертуар он знал наизусть, сам писал водевили. Маша Ермолова росла в атмосфере любви к театру, едва выучившись грамоте заучивала монологи Марии Стюарт, Иоанны д'Арк. Любовь к театру соединялась с увлечением литературой. Девочка читала запоем Пушкина, Жуковского, Лермонтова, Гончарова, позднее — Тургенева и Некрасова.

Отданная в балетную школу, она была признана неспособной, неловкой, и только счастливой случайности она обязана тем, что в 1870 году попала на сцену Малого театра.

Когда в бенефис Н. М. Медведевой должна была быть поставлена драма Лессинга «Эмилия Галотти», ввиду болезни исполнительницы главной роли ее передали 16-летней Ермоловой. Как рассказывали видевшие этот спектакль, конечно, в исполнении Ермоловой были недостатки: «В игре была какая-то неровность, порывистость; в жестах много угловатости; голос минутами становился совсем грубым. Но великая искренность и правдивость заставляли забыть о всех недостатках». Дебют прошел с колоссальным успехом, что было отмечено и прессой. Вечером этого дня Ермолова записала в своем дневнике: «Я счастлива, нет — я счастливейший человек в мире».[608] Так произошло рождение одного из крупнейших гениев русской сцены.

Уже в первом отзыве на игру Ермоловой, помещенном в «Русской летописи» от 9 февраля 1870 года, отмечались две основные особенности исполнительской манеры будущей великой артистки: «простота внешнего выражения самых напряженных чувств и вдохновенность исполнения». Эти качества будут присущи ей на всем протяжении творческого пути. Но после первого успеха последовали годы упорной и тяжелой работы, когда добиваясь внешнего изящества, пластичности, разнообразия в мимике и интонациях, молодая артистка безжалостно ломала себя; когда уделом ее были лишь роли различных Дашенек (в «Рабстве мужей», «Бельэтаже и подвале», «Карьере» и т. п.), ибо робкая и застенчивая Ермолова не умела постоять за себя, вырвать интересную роль. Только в 1876 году ей, наконец, дали первый бенефис, для которого она выбрала драму испанского писателя Лопе де Вега «Фуэнте Овехуна» («Овечий источник»). Содержание пьесы носило вольнолюбивый характер. Тиран-командор, угнетающий поборами крестьян селения Овечий источник, желая овладеть дочерью старосты Лауренсией, бросает в тюрьму ее жениха. Вырвавшаяся из рук стражников девушка является на сходку односельчан и призывает к восстанию.

Основная черта образа Лауренсии в исполнении Ермоловой — героический энтузиазм. Ошеломляющее впечатление на зрителей произвела артистка в сцене сходки в доме отца-алькальда, когда она обратилась к собравшимся с гневным упреком: «Трусливыми вы зайцами родились! Вы — дикари, но только не испанцы. На вольную потеху отдаете Вы ваших жен и дочерей тому. Кто их захочет взять! К чему вам шпаги? Вам веретена в руки! О, клянусь. Хочу, чтоб женщины одни, без вас. Тиранов, казнью и злодеев кровью Свою вновь выкупили честь!».

Присутствовавший на спектакле профессор Стороженко вспоминал: «В знаменитой сцене третьего акта, когда Лауренсия, бледная, с распущенными волосами, дрожащая от стыда и негодования прибегает на площадь и сильной речью возбуждает народ к восстанию… восторг публики дошел до энтузиазма… в этой роли вылилась вполне страстная любовь к свободе и не менее страстная ненависть к тирании, которая охватила собой юную душу артистки. Словно электрическая цепь соединила на этот раз сердце артистки с сердцами тысячи зрителей…».[609] По словам современника, после спектакля охваченная энтузиазмом молодежь расходилась с пением революционных песен.

«С этого вечера, — вспоминает другой современник, — начинается громкая слава М. Н., с этого вечера она делается не только любимицей, но даже кумиром московской публики… По окончании каждого спектакля, в котором участвовала М. П., у театрального подъезда всегда собиралась огромная толпа, состоявшая преимущественно из молодежи обоего пола… При появлении М. Н. толпа восторженно кричала: „браво, Ермолова! благодарим, Ермолова!“ махала платками, бросала вверх шляпы или шапки; курсистки наперерыв старались поцеловать руку, кофту или шубу Ермоловой. Нередко М. Н. целовала первую попавшуюся ей курсистку, прося ее передать этот поцелуй подругам».[610]

С этого времени творчество артистки не только обретает большую популярность, но становится, по существу, общественным явлением. Публика, преимущественно молодежь — студенты Московского университета, курсистки, молодые интеллигенты разных профессий — шли на спектакли с участием Ермоловой не только для того, чтобы полюбоваться, ею в «Корсиканке» или в «Последней жертве», а приобщиться к высокому благородству ее героинь. Щепкина-Куперник так писала о восприятии современниками творчества артистки: «Ермолова! Это значило — забвение всего тяжелого, отход от всего пошлого, дурного и мелкого, соприкосновение с мыслями великих поэтов, произносимыми ее удивительным голосом. Ермолова! Это значило — стремление стать лучше, чище, благороднее, возможность найти в себе силу на подвиг, учась этому у ее героинь».[611]

Гиляровский вспоминал об одном из выступлений актрисы в Воронеже, «когда вскоре после бенефиса прочла она „Песню о рубашке“ Томаса Гуда, затем некрасовское „Внимая ужасам войны“. Публика неистово требовала еще и еще… Она прочла плещеевское „Вперед без страха и сомнения“… Выходила на нескончаемые вызовы, показывала, что не в силах больше читать… Когда она, откланиваясь, отступила вглубь сцены, вдруг раздалось с галерки: „Реквием“. А вслед за тем, как это „Реквием“ повторилось еще несколькими голосами в партере и, наконец, рявкнул и бас сверху… как сейчас помню, Ермолова остановилась, благодарно взглянула, подняв голову к правому углу галерки, откуда рявкнул басище, расцвела как-то вся, засияла, подошла к рампе, поклонилась и встала… Театр замер. И полились чарующие звуки, и звучал безотказный призыв, и чуялась в голосе сила неотразимая… Это не Ермолова — это Лауренсия, призывающая к отомщению».[612]

Центральным событием своей жизни артистка считала роль Иоанны д'Арк. Она полагала, что «во всей мировой истории нет образа святей и чище».

А. И. Южин, в течение многих лет бывший на сцене партнером М. Н. Ермоловой и прекрасно знавший «творческую кухню» артистки, так описывает ее исполнение роли Иоанны. Особенностью творческой манеры Ермоловой было «вживание» в образ, потребность еще до спектакля жить и чувствовать в этом образе. «В антрактах репетиции, в своей уборной, выслушивая остроумные шутки Михаила Провыча Садовского или колкие… передразнивания Надежды Михайловны Медведевой… Ермолова, смеясь своим тихим, задушевным смехом, все же в глубине своей души продолжала жить только своди Иоанной. Это особенная, мало кому понятная и еще меньше кому доступная способность… Это результат постепенного слияния в одно целое артиста с создающимся в его душе образом, слияния, растущего с каждым часом и приводящего в конечном результате к полному отождествлению образа с его воплотителем».[613] И этим путем перевоплощения в создаваемый образ артистка достигала такой передачи «правды чувств», что полностью убеждала в этом и зрителя. Описывая обстановку репетиций, Южин продолжал: «И вот сидит на своем камне, под дубом, среди холмов Дом-Реми, под ясным небом средней Франции Иоанна. Но это Иоанна — Мария Николаевна, камень — соломенный стул, холмы — старый спущенный занавес… ясное небо — колосники Малого театра, обвешанные множеством пыльных декорацией. А вместе с тем всего этого просто не видишь. Не оторвать глаз от молчащей Ермоловой, и из ее слегка наклоненной фигуры, подчиненной живущему в глубине души образу, вырастают и холмы, и „дуб таинственный“, и небо прекрасной, истерзанной Франции».[614]

Это необычайное слияние артиста с созданным им образом рождало глубокую веру зрителя в полную реальность сценического создания и сценического действия. Таким величайшим моментом в ермоловской Иоанне д'Арк являлся предпоследний акт драмы, когда в темнице, в оковах Иоанна слышала о поражении своих войск, слышала ликующие крики врагов и в неудержимом порыве устремлялась на помощь защитникам своей страны, разрывая железные оковы. В этот порыв Ермолова вкладывала такую силу чувств, такую любовь к своему страдающему народу, такой страстный гнев к его поработителям, что зрители верили в чудо. Игравшая в этом спектакле вместе с Ермоловой А. А. Яблочкина так позднее описывала эту сцену: «Еще мне хочется передать мои ощущения от сцены в башне, когда Иоанна закована в цепи, а, солдат на башне передает всю картину сражения французов и англичан. Мы все не занятые в этой картине стояли в кулисах, у дырочек в декорации, и боялись пропустить единое слово Ермоловой-Иоанны… Она подавала свои реплики на слова солдата… Бой, как известно, развивается не в пользу французов… последняя капля в чаше ее страданий: вопль солдата, что король окружен… И тогда Иоанна-Ермолова бросается на колени и… как неудержимый поток лавы, бурно и горячо возносится к небесам ее молитва… Казалось, стены театра раздвигались, это уже не представление, это чудо, которое творится перед нами, у вас прерывается дыхание, вас охватывает необыкновенное волнение, сердце замирает… у кого льются слезы, у кого вырывается глубокий вздох. Услышав слова солдата: „Король взят в плен!“ Иоанна вскакивает, разрывает цепи и восклицает: „Нет, с нами Бог!“ И вы с этой минуты не сомневаетесь, что произошло чудо…».[615]

Силу этого исключительного воздействия артистки испытывали даже ее партнеры на сцене. И достигалось это не искусством «представления», а полным перевоплощением, когда артистка, по словам А. И. Южина, «одухотворила» роль своим духом, «переселилась в нее со всей силой и правдой своего таланта».

Героико-романтическая направленность искусства артистки особенно импонировала зрителям 80–90-х годов. В. И. Немирович-Данченко заметил, что в это время в публике «появляется потребность сильного духовного подъема». По свидетельству современника, искусство Ермоловой воспринималось как непосредственный отклик на общественные настроения: «слабый человек 80-х годов чувствовал, что в героических образах Ермоловой прямо к нему обращены и одобрение, и укор».[616]

Таким образом, во второй половине XIX века, проходя славный и сложный путь развития, русский драматический театр становится важным общественным фактором, демонстрируя в лучших своих образцах высокие этические идеалы. Многие театральные события приобретали, особенно в 60–70-х годах, политический характер — как, например, выступления студентов против полиции во время похорон знаменитого трагика А. Е. Мартынова или реакция публики после спектаклей Ермоловой и т. п. Драматический репертуар 60–70-х годов, отражая насущные проблемы русской жизни, воспринимался зрителями как протест против общественных порядков, а театр — как своего рода «учитель жизни».

В последние десятилетия XIX века в связи со спадом общественного движения, распространением обывательских тенденций в репертуаре драматических театров появляется много мелкотемных, развлекательных пьес сценических произведений, по словам А. П. Чехова, с «дешевой моралью». Упоминая в письме к брату об одной из подобных пьес — «Дачном муже» Щеглова, — Чехов замечал, что она очень легка и смешна, но раздражает избитостью сюжета: «Нельзя жевать один и тот же тип… Ведь кроме дачных мужей, на Руси есть много смешного и интересного».

Поставщиками низкопробных зрелищ являлись многочисленные летние сцены в садах при ресторанах, театрики миниатюр и тому подобные увеселительные заведения. Все это портило вкусы и снижало запросы зрительского зала. Но тем сильнее возникала потребность передовой интеллигенции в «сильном духовном подъеме», который удовлетворить должен был театр.

Признанием великой общенародной миссии театрального искусства явилось и стремление просветительской интеллигенции создать театр для народа.

Процесс демократизации русской культуры был отмечен во второй половине XIX века новым явлением в театральной жизни — возникновением народных театров. Театрализованные представления, которые разыгрывались крестьянами, существовали еще в первой половине XIX века. Народным театром являлись в какой-то степени и балаганные представления. С течением времени стали возникать артели «записных актеров», которые представляли устные народные драмы или комедии. В Торопце, например, в праздничные дни выступал театр марионеток, в котором среди традиционных персонажей были куклы, изображающие известных в городе лиц.

После отмены крепостного права, когда резко возросла подвижность сельского населения, возникли и стали распространяться народные школы, в крестьянстве и у рабочих, особенно среди молодежи, растет стремление к знаниям, культуре, театр начинает возбуждать все больший интерес народных зрителей.

Одновременно и в среде передовой интеллигенции возникают попытки создания настоящего театра для народа.

Одна из первых таких «театральных проб» была предпринята видным театральным деятелем, критиком и переводчиком С. А. Юрьевым в его имении в Тверской губернии, где силами крестьян и для крестьян была исполнена драма Островского «Не так живи, как хочется». Постановка была встречена с энтузиазмом.

Следующая попытка ставить пьесы для народа была осуществлена в 1870 году в Петербурге купцом Малафеевым, который, получив разрешение Дирекции императорских театров, в балагане на Царицыном лугу помимо обычной программы начал показывать пьесу Н. А. Полевого «Ермак Тимофеевич». В 1871 году актером-любителем Н. П. Чернышевым, в прошлом богатым помещиком, потратившим все свое состояние на различные театральные мероприятия, был открыт народный театр. На средства антрепренеров братьев Морковых было оборудовано помещение и нанята труппа. Сезон был начат «Грозой» Островского. К сожалению, деятельность этого народного театра продолжалась недолго. В связи с материальными трудностями пришлось менять репертуар, а театр утратил народный характер.

Значительно успешнее было начинание артиста Малого московского театра А. Ф. Федотова, получившего разрешение на открытие народного театра при Политехнической выставке в Москве. За счет добровольных пожертвований и субсидии городской думы было оборудовано здание, приобретены декорации и костюмы. Главный режиссер театра А. Ф. Федотов пригласил в труппу крупнейших провинциальных артистов — Н. X. Рыбакова, М. И. Писарева, Е. Д. Дииовскую и др. Федотов предполагал составить репертуар театра из произведений русской и европейской классической драматургии. Но Главное управление по делам печати придерживалось другого мнения — рекомендовано было ставить пьесы «из простонародной жизни». А чтобы «сцена народного театра не была утомительна одной поучительностью, предложено ввести и пьесы несложные, веселого характера: интермедии, рассказы, характерные танцы, дивертисменты, „волшебный фонарь“. Напротив, балеты, пантомимы, оперетки в роде Оффенбаховских положено исключить совсем».[617] Все же главному режиссеру и его сторонникам удалось включить в репертуар «Ревизора» Гоголя и некоторые другие произведения русской и мировой драматургии, но наряду с ними во множестве были включены пьесы Полевого, Скобелева, Чаева.[618]

Открытие театра состоялось 4 июня 1872 года. Его посещало около 2000 человек самой разнообразной публики — от состоятельной до бедняков. Театр фактически стал не просто народным, а общедоступным. Большим успехом пользовались у зрителей «Ревизор» Гоголя, «Смерть Ляпунова» С. А. Гедеонова, «Недоросль» Фонвизина. 1 октября 1872 года в связи с закрытием Политехнической выставки закончилась и деятельность Народного театра. Значение прекрасно определил сам Федотов: «Народный театр Политехнической выставки не был увеселительным предприятием спекуляции. Это было серьезное, художественно-литературное дело, задачей которого являлась популяризация нравственных основ жизни. Театр был народен не простонародностью своей… не одними только дешевыми на места ценами и простотой его устройства; он был народен своим содержанием…».[619]

Идея создания театра для народа постепенно получала все более широкое распространение. В 1882 году М. В. Лентовский открыл в Москве театр для народа под названием «Скоморох», в репертуаре которого шли пьесы Островского, Писемского, А. К. Толстого. По просьбе Лентовского Л. Н. Толстой отдал его театру для постановки «Власть тьмы». Однако по ходатайству обер-прокурора святейшего Синода К. П. Победоносцева пьеса, как «могущая оказать вредное воздействие на публику в рубахах и тулупах», была запрещена, а для народных театров установлена специальная цензура.

Несмотря на препятствия со стороны властей дело народных театров продолжало развиваться — они возникали и в селах (например, в 1876 году в дер. Борко Вятской губернии под руководством местного учителя), и в помещичьих усадьбах (театр для крестьян в 1884 году в имении Н. Ф. Бунакова Воронежской губернии), и в рабочих районах.

В 1887 году в Петербурге был открыт Василеостровский театр для рабочих на 700 мест на средства местных фабрикантов. Репертуар его составляли преимущественно переводные мелодрамы, исторические пьесы, отечественные классические драмы. По воскресеньям и в праздничные дни театр заполняли мастеровые, рабочие, прислуга, солдаты. В будние дни спектакли посещали местные чиновники с семьями, студенты, учащиеся. Летом в саду рядом с театром устраивались народные гулянья, которые собирали до 10 000 человек.

Другим, более значительным и долговечным, был народный театр за Невской заставой.

В 1885 году по инициативе местных фабрикантов М. С. Агафонова и В. П. Варгунина было образовано Невское общество народных развлечений. В. П. Варгунин был членом семьи богатых бумажных фабрикантов, владевших предприятиями за Невской заставой по Шлиссельбургскому тракту, человек образованный, горячий деятель просвещения, он много сделал для распространения воскресных школ. Так называемые «Варгунинские гулянья» также были его детищем. Сначала в виде опыта были организованы воскресные гулянья близ села Александровское, там был построен павильон для музыки, качели, «гигантские шаги» и прочие развлечения. Позднее на эстраде появились клоуны и гимнасты, рассказчики и куплетисты, ставились пантомимы, небольшие комедии, водевили. Плата была невысокой, билет стоил 10 коп. В 1886 году там возник и настоящий театр, ставивший комедии Островского («Бедность не порок»), «Первого винокура» Л. Толстого и т. п. Во время летних месяцев в труппу его входили артисты петербургских театров, свободные на это время, зимой — любители и ученики театральных училищ. За 6 лет театр посетили 110 150 человека.[620]

В последние годы XIX и начале XX века народный театр достигает значительного развития, но этот новый этап его истории принадлежит другому периоду.

Примечания:

2

Макаров Н. П. Мои 70-летние воспоминания и с тем вместе моя предсмертная исповедь. Ч. I. СПб., 1881. С. 141.

3

Ясинский Иер. Роман моей жизни, М.; Л., 1926. С. 251.

4

Эйдельман Н. Я. На грани веков: Политическая борьба в России конца XVIII — начала XIX века. М., 1986. С. 346.

5

Лотман Ю. М. Декабристы в повседневной жизни // Беседы о русской культуре. СПб., 1994. С. 331.

6

Из истории русской культуры: Сб. ст. М., 1996. Т. V. С. 20.

29

Эвальд В. Ф. Из школьных воспоминаний // Русская школа. 1890. Т. 2. № 6. С. 86.

30

Авсеенко В. Г. Школьные годы // Исторический вестник. 1881. Т. 5. № 4. С. 709–710.

31

Авсеенко В. Г. Школьные годы… С. 708.

32

Эвальд В. Ф. Из школьных воспоминаний… С. 87.

33

Янишевский Е. П. Воспоминания бывшего ученика 2-й казанской гимназии 40-х годов Казань. 1896. С. 4.

34

Там же. С.5.

35

Эвальд В. Ф. Из школьных воспоминаний… С. 82.

36

Янишевский Е. П. Воспоминания… С. 6.

37

Там же. С. II.

38

Воронов А. Историко-статистическое обозрение… С. 116–117.

39

Галкин К. Г. Высшее образование и подготовка научных кадров в СССР. М., 1958. С. 14.

40

Мурзакевич Н. Н. В Московском университете // Московский университет в воспоминаниях современников. М., 1956. С. 30.

41

Багалей Д. Н. Опыт истории харьковского университета. Т. 1. Харьков, 1893. С. 76.

42

Загоскин Н. П. История казанского университета за первое 100-летие его существования. Т. I. Казань, 1902. С. 5.

43

Загоскин Н. П. История казанского университета… Т. 3. С. 26.

44

Багалей Д. Н. Опыт истории харьковского университета… Т. 2. Харьков, 1898. С. 33.

45

Ферлюдин П. Исторический обзор по высшему образованию в России. Саратов, 1893. С. 75.

46

Там же. С. 74.

47

Там же. С. 77.

48

Загоскин Н. П. История казанского университета… Т. I. С. CXXVIII.

49

История ленинградского университета. Л., 1969. С. 21.

50

Косачевская Е. М. Балутьянский и Петербургский университет в первой четверти XIX века. Л., 1971. С. 138.

51

Греч Н. И. Воспоминания старика // Ленинградский университет в воспоминаниях современников. Л., 1963. С. 17.

52

Там же. С.19.

53

Никитенко А. В. Дневник. М., 1955. Т. 1. С. 97.

54

Историческая записка о деле Санкт-Петербургского университета // Чтения в обществе истории и древностей российских. 1862. Кн. III. Отд. 3. С. 180–205.

55

Сухомлинов М. И. Материалы для истории образования в России в царствование императора Александра I. СПб., 1866. Т. 2. С. 134.

56

Рождественский С. В. Сословный вопрос… С. 57.

57

Ленинградский университет в воспоминаниях современников.

58

Костенецкий Я. И. Воспоминания из моей студенческой жизни // Русский архив. 1887. Кн. 3. С. 347.

59

Белов И. Д. Рассказ об имп. Николае Павловиче // Исторический вестник. 1885. Т. 20. С. 275.

60

Мурзакевич Н. И. В Московском университете… С. 32.

61

Тимковский Е. Ф. Воспоминания // Киевская старина. 1894. С. 45. № 4. С. 13–14.

62

Соловьев С. М. Из воспоминаний // Московский университет в воспоминаниях современников… С. 224.

290

Давыдов В. Н. Москва. Пятидесятые и шестидесятые годы XIX столетия // Ушедшая Москва. Воспоминания современников о Москве второй половины XIX века. М., 1964. С. 23.

291

Рейтблат А. От Бовы к Бальмонту. Очерки по истории чтения в России во второй половине XIX века. М., 1991. С. 23.

292

Водовозова Е. Н. На заре жизни. Мемуары, очерки и портреты. М., 1987.

293

См.: Лейкина-Свирская В. Р. Русская интеллигенция в 1900–1917 годах. М., 1981. С. 18.

294

Папгон Е. О. Воспоминания. Киев, 1956. С. 27.

295

Моцков К. Из моих школьных воспоминаний // Русский начальный учитель. 1905. № 2. С. 22–30.

296

Селиковкин В. Из дневника сельского учителя // Русский начальный учитель. 1891. № 3. С. 53.

297

Обеспечение учителей пенсиями и пособиями. — Н. Я.

298

Фальборк Г., Чарнолуский В. Народное образование в России. СПб., 1900. С. 49.

299

Там же. С.48.

300

Из воспоминаний старого народного учителя // Русский начальный учитель. 1904. № 4. С. 85.

301

Чарнолуский В. Земство и народное образование. СПб., 1911. С. 66.

302

Из двухлетнего учительства // Русский начальный учитель. 1898. № 5–9. С. 105.

303

Заболотный Ф. С. Воспоминания об учительской семинарии // Русский начальный учитель. 1899. № 11. С. 23.

304

Из жизни народного учителя // Русская школа. 1911. № 10. С. 84.

305

Из воспоминаний старого народного учителя… С. 85.

306

Баракшин А. Из записок сельского учителя // Русский начальный учитель. 1901. № 2. С. 192.

307

Чехов Н. В. Народное образование в России с 60-х годов XIX века. М., 1912. С. 110–111.

308

Из двухлетнего учительства… С. 101.

309

Чехов Н. В. Народное образование в России… С. 54.

310

Заболотный Ф. С. Воспоминания об учительской семинарии… С. 111.

311

Баракшин А. Из записок сельского учителя… С. 193.

312

Чарнолуский В. Земство и народное образование. С. 81.

313

Там же. С.316.

314

Фальборк Г., Чарнолуский В. Народное образование в России… С. 44.

315

Чехов Н. В. Народное образование в России… С. 32.

316

Очерки истории Ленинграда. Т. 2. М.; Л., 1957. С. 675.

317

Чехов Н. В. Народное образование в России… С. 94.

318

Вессель Н. X. Народные училища в России в XIX веке // Русская школа. 1891. № 9. С. 21.

319

Чехов Н. В. Народное образование в России… С. 94.

320

Фальборк Г., Чарнолуский В. Народное образование в России… С. 41.

321

Очерки истории школы и педагогической мысли народов СССР. Вторая половина XIX века. М., 1976. С. 81.

322

Чехов Н. В. Народное образование в России… С. 100.

323

Из двухлетнего учительства // Русский начальный учитель. 1898. № 8–9. С. 96.

324

Чехов Н. В. Народное образование в России… С. 101.

325

Там же. С. 106.

326

Русская школа. 1891. № 9. С. 175.

327

Абрамов Я. В. Наши воскресные школы. Их прошлое и настоящее. СПб., 1900. С. 2.

328

См.: Вахтеров Г. Внешкольное образование народа…; Абрамов Я. В. Наши воскресные школы… С. 57.

329

Буланова-Трубникова О. К. Три поколения. М.; Л., 1929. С. 88.

330

Пантелеев Л. Ф. Из воспоминаний прошлого. Л., 1934. С. 117.

331

Стасова Н. В. Воспоминания и очерки. СПб., 1899. С. 217.

332

Там же. С.217.

333

Ушинский К. Д. Воскресные школы // Ушинский К. Д. Собр. соч. Т. 2. М., 1948. С. 503–504.

334

Стасов В. Надежда Васильевна Стасова. Воспоминания и очерки. СПб., 1899. С. 115–116.

335

Абрамов Я. В. Наши воскресные школы… С. 85–86.

336

Хроника воскресных школ // Русская школа. 1897. № 7–8. С. 353–354.

337

Шелгунов В. А. Мои воспоминания о воскресных школах // Школа взрослых. 1939. № 7. С. 44.

338

Никольский Д. Н. А. Варгушин — деятель по народному просвещению // Образование. 1897. № 12. С. 89–90.

339

Константинов Н. А. Очерки по истории средней школы. М., 1956. С. 42.

340

Алешинцев И. История гимназического образования в России. СПб., 1912. С. 281.

341

Там же. С. 308.

342

Там же. С.319.

343

Острогорский В. И. Из истории моего учительства. СПб., 1895. С. 17.

344

Шимкевич В. Из гимназических воспоминаний // Русская школа. 1906. № 1. С. 57.

345

Белозерский Н. Записки учителя. СПб., 1905. С. 55.

346

Алешинцев И. История гимназического образования… С. 329.

347

Белозерский Н. Записки учителя. С. 19.

348

Там же. С.25.

349

Белявский Е. В. Педагогические воспоминания. М., 1905. С. 145.

350

Корш Е. В. Гимназические воспоминания шестидесятника // Русский архив. 1912. Кн. 3. Вып. II. С. 455.

351

Кизеветтер А. А. На рубеже двух столетий. Воспоминания 1881–1914 годов. Л., 1997. С. 123.

352

Очерки истории школы и педагогической мысли народов СССР… С. 124.

353

Масловский А. Ф. Русская общеобразовательная школа. СПб., 1900. С. 9.

354

Велский А. Записки педагога. СПб., 1909. С. 19.

355

Сукенников М. А. Гимназия 80-х годов // Русская школа. 1904. Отд. 1. № 718. С. 68.

356

Белозерский Н. Записки учителя. С. 37.

357

Сукенников М. А. Гимназия 80-х годов. С. 32.

358

Велский А. Записки педагога. С. 18.

359

Там же. С. 17.

360

Ганелин Ш. И. Очерки по истории средней школы в России во второй половине XIX века М., 1954. С. 96.

361

Велский А. Записки педагога. С. 6–7.

362

Скабичевский А. М. Литературные воспоминания. М.; Л., 1928. С. 75.

363

Пантелеев Л. Из воспоминание прошлого. СПб., 1905. Кн. 1. С. 158.

364

Скабичевский А. М. Литературные воспоминания. С. 79.

365

Эймонтова Р. Г. Русские университеты на грани двух эпох. От России крепостной к России капиталистической. М., 1985. С. 103.

366

Юнге (Толстая) Е. Ф. Воспоминания (1843–1860). М., б. г. С. 297.

367

Скабичевский А. М. Литературные воспоминания. С. 98.

368

Там же. С. 100, 103.

369

Линда В. Н. Воспоминания о моей жизни // Русская мысль. 1911. № 7. С.117.

370

Никитенко А. В. Дневник. В 3 т. Т. 2. М., 1955. С. 184.

371

Юзефович Б. М. Тридцать лет тому назад // Русская старина. 1895. Кн.11. С. 95.

372

Там же. Кн.10. С.195.

373

Никитенко А. В. Дневник. С. 240.

374

Там же. С.243.

375

Щетинина Г. И. Университеты в России и устав 1884. Л., 1976. С. 161.

376

Корбут М. К. Казанский государственный университет им. В. И. Ульянова-Ленина за 125 лет (1804–1929/30). Казань, 1930. С. 55–56.

377

Там же. С. 6–7.

378

Кизеветтер А. А. На рубеже двух столетий… С. 100.

379

Там же. С.101.

380

Краткий очерк истории Харьковского университета за первые 100 лет его существования (1805–1905), составленный профессорами Д. И. Боголеем, Н. В. Сумцрвым, В. П. Бузескулом. Харьков, 1906. С. 250.

381

Фирсов Н. Н. Студенческое движение в Казанском университете в 1887 году // Исторические характеристики и эскизы. Т. 3. Вып. 1. Казань, 1926. С. 79.

382

Георгиевский А. Краткие исторический очерк правительственных мер против студенческих беспорядков. СПб., 1890. С. 176

383

Лебедев С. А. Из университетских воспоминаний (1886–1890) // Вестник древней истории. 1968. № 3. С. 159.

384

Там же. С.162.

385

Милюков П. Н. Очерки по истории русской культуры. М., 1931. С. 337.

386

Щетинина Г. И. Университеты в России. С. 190.

387

Янжул И. И. Воспоминания о пережитом и виденном в 1864–1909 годах. Вып. 1. СПб., 1910. С. 9.

388

Иванов П. Студенты в Москве // Московский университет в воспоминаниях современников. М., 1956. С. 378.

389

Там же. С. 386.

390

Гиляровский В. Студенты // Московский университет в воспоминаниях современников. М., 1956. С. 372.

391

Лихачева Е. Материалы для истории женского образования в России (1856–1880). СПб., 1901. С. 459, 464.

392

Ушинский К. Д. Собр. соч. В 11 т. Т. 3. М., 1948. С. 291.

393

Тишкин Г. А. Женский вопрос в России в 50–60-х годах XIX века. Л., 1984. С. 67.

394

Семенов Д. Д. Избранные педагогические сочинения. М., 1953. С. 43.

395

Ольхина Р. Былое // Русская школа. 1906. № 5–6. С. 139.

396

Семенов Д. Д. Избранные педагогические сочинения… С. 46.

397

Стасова Н. В. Воспоминания и очерки… С. 157.

398

Семенов Д. Д. Избранные педагогические сочинения… С. 37.

399

Лихачева Е. Материалы для истории женского образования. С. 100.

400

Там же. С. 209.

401

Русская школа. 1911. № 1. С. 87.

402

Производственные силы России. Отд. XIX: Народное образование. СПб., 1896. С. 79–82.

403

Буланова-Трубникова О. К. Три поколения. М.; Л., 1929. С. 140.

404

Бардакова (Марина) М. М. Пансион Е. П. Заливкиной // Русская старина.1913. Т. 156. № 10. С. 127–131.

405

Там же. С. 137–139.

406

Власть и реформы. От самодержавной к советской России. СПб., 1996. С. 29.

407

Черепнин Н. П. Воспитательное общество благородных девиц. Исторический очерк. 1764–1914. СПб., 1914–1915. Т. 2. С. 269.

408

Черепнин Н. П. Воспитательное общество… С. 308.

409

Семенов Д. Д. Избранные педагогические сочинения. С. 84.

410

Там же. С.83.

411

Черепнин Н. П. Воспитательное общество… С. 312.

412

Острогорский В. П. Из истории моего учительства. СПб., 1895. С.117.

413

Власть и реформы… С. 295.

414

Бардовский А. Ф. Патриотический институт. Исторический очерк за 100 лет (1813–1913). СПб., 1913. С. 101–114.

415

Штакеншнейдер Е. А. Дневник и записки. М.; Л., 1934. С. 419.

416

Лаврентьева Е. И. Пережитое. Из воспоминаний. СПб., 1914. С. 88.

417

Стасова Н. В. Воспоминания и очерки. С. 160.

418

Там же. С. 159.

419

Там же. С.183.

420

Там же. С. 314.

421

Там же. С. 176–177.

422

Там же. С. 330.

423

Санкт-Петербургские высшие женские курсы за 25 лет (1878–1903). Очерки и материалы. СПб., 1903. С. 230–231.

424

Дьяконова Ел. Дневник. Литературные этюды, стихотворения. Письма. М., 1912. С. 187.

425

Друг женщин. 1883. № 5. С. 107.

426

Рождественский С. В. Исторический обзор деятельности Министерства народного просвещения. 1802–1902. СПб. 1902. С. 628.

427

Санкт-Петербургские высшие женские курсы за 25 лет. С. 253.

428

Баренбаум И. Е., Давыдова Т. Е. История книги. М., 1971. С. 170.

429

Там же. С.171.

430

Милюков П. Н. Очерки по истории русской культуры. М., 1994. С. 352.

431

Либрович С. Ф. На книжном посту. Воспоминания. Записки. Документы. П.; М., 1918. С. 13.

432

Там же. С.386.

433

Сытин И. Д. Жизнь для книги. М., 1960. С. 62.

434

Там же. С.67.

435

Там же. С.68.

436

Куфаев М. Н. История русской книги в XIX веке. Л., 1927. С. 203.

437

Рубакин Н. А. Этюды о русской читающей публике. СПб., 1895. С. 83.

438

Ушедшая Москва. Воспоминания. М., 1964. С. 140–141.

439

Есин Б. И. Русская дореволюционная газета. М., 1971. С. 28, 45.

440

Есин Б. И. Русская газета и газетное дело в России. М., 1981. С. 89.

441

Там же. С. 95–96.

442

Феоктистов Е. М. За кулисами политики и литературы. Л., 1929. С. 94.

443

Есин Б. И. Русская дореволюционная газета. С. 42.

444

Феоктистов Е. М. За кулисами политики и литературы. С. 245.

445

Гиляровский В. А. На жизненной дороге. Вологда, 1959. С. 189–190.

446

Летенков Э. В. «Литературная промышленность» России конца XIX — начала XX века. Л., 1988. С. 7а.

447

Гиляровский В. А. На жизненной дороге. С. 190.

448

Старый журналист. Литературный путь дореволюционного журналиста. М.; Л., 1930. С. 97.

449

Материалы к изучению истории русской журналистики. Вып. III. М., 1958. С. 210.

450

Летенков З. В. «Литературная промышленность» России. С. 70.

451

Материалы к изучению истории русской журналистики. С. 31.

452

Старый журналист. Литературный путь. С. 102–103.

453

Летенков Э. В. «Литературная промышленность». С. 70.

454

Там же. С. 77.

455

Еслин Е. И. Путешествие в прошлое. М., 1983. С. 151.

456

Куфаев М. Н. История русской книги… С. 160.

457

Голубева О. Д. М. А. Корф. СПб., 1995. С. 19.

458

Императорская Публичная библиотека за 100 лет (1814–1914). СПб., 1914. С. 236.

459

Там же. С. 391.

460

Там же. С. 402.

461

Рубакин Н. А. Этюды о русской читающей публике. СПб., 1895. С. 83, 85.

462

Там же. С. 91.

463

Куфаев М. Н. История русской книги… С. 162.

464

Рубакин Н. А. Этюды о русской читающей публике. С. 81.

465

Шелгунов Н. В. Воспоминания // Шелгунов Н. В… Шелгунова Л П Михайлов М. Л. Воспоминания. М., 1967. Т. 1. С. 113.

466

Сажин В. Книга горькой правды. Л., 1989. С. 8–9.

467

Некрасов Н. А. Полн. собр. соч. и писем. М., 1950. Т. 9. С. 296.

468

Тургенев И. С. Полн. собр. соч. и писем. В 20 т. М., 1960–1968. Т. 14. С. 81.

469

Часть соломенных крыш по весне часто крестьянами «разметывалась» — употреблялась на корм скоту.

470

Зайцев Б. К. Жизнь Тургенева // Зайцев В. К. Жуковский. Жизнь Тургенева. Чехов. М., 1994. С. 214.

471

Кони А. Ф. Воспоминания о писателях. Л., 1989. С. 102

472

Там же. С. 96.

473

Решетников Ф. М. Полн. собр. соч. Свердловск, 1948. Т. 6 С 350

474

Некрасов Н. А. Соч. В 3 т. М., 1953. Т. 3. С 351

475

Там же. С. 307.

476

Некрасов Н. А. Соч. В 3 т. Т. 2. С. 11.

477

Там же. Т. 3. С. 48.

478

Там же. Т. 3. С. 45.

479

Достоевский Ф. М. Полн. собр. соч. В 30 т. Л., 1972–1989. Т. 9. С. 39.

480

Там же. Т. 6. С. 25.

481

Там же. Т. 5. С.28.

482

Линков В. Я. Мир и человек в творчестве Л. Толстого и И. Бунина М., 1989. С. 14.

483

Толстой Л. Н. Полн. собр. соч. Т. 11. С. 182.

484

Блок А. А. Возмездие // Блок А. А. Соч. в одном томе. М.; Л., 1946. С. 251,

485

Кизеветтер А. А. На рубеже столетий. Воспоминания. 1881–1914. М., 1997. С. 126.

486

Бердяев Н. А. Русская литература XIX века и ее пророчества // Истоки и смысл русского коммунизма. М., 1990. С. 70.

487

Чехов А. П. Полн. собр. соч. и писем. В 20 т. М., 1949. Т. 16. С.160.

488

Чехов А. П. Избр. произвел. В 3 т. М., 1967. Т. 3. С. 120.

489

Там же. С.186.

490

Там же. С.199.

491

Толстой Л. Н. Полн. собр. соч. (юбил. изд.). Т. 23. С. 46.

492

Там же. Т. 52. С. 110.

493

Кизеветтер А. А. На рубеже столетий… С. 128.

494

Лев Толстой и В. В. Стасов. Переписка. 1876–1906. Л., 1929. С. 74.

495

Опульская Л. Д. Лев Николаевич Толстой. Материалы к биографии. М., 1979. С. 16.

496

Современники о В. М. Гаршине. Саратов, 1977. С. 128.

497

Леман Анат. Статья о Гаршине // Гаршин В. М. Рассказы. СПб., 1888. С. 31.

498

Быков П. В. Силуэты далекого прошлого. М.; Л., 1930. С. 202.

499

Гаршин В. М. Рассказы. Л., 1978. С. 14.

500

Там же. С. 94.

501

Современники о В. М. Гаршине. С. 187.

502

Гаршин В. М. Рассказы. С. 141.

503

Там же. С. 182–183.

504

Короленко В. Г. Собр. соч. В 10 т. М., 1955. Т. 8. С. 243–244.

505

Современники о Гаршине. С. 160.

506

Там же. С.104.

507

Леман Анат. Статья о Гаршине. С. 74.

508

Кизеветтер А. А. На рубеже столетий… С. 129.

509

Надсон С. Я. Полн. собр. соч. М.; Л., 1962. С. 134.

510

Там же. С.110.

511

Там же. С.163.

512

Там же. С.233.

513

Там же. С. 238.

514

Чехов А. П. Полн. собр. соч. и писем. В 30 т. Письма. М., 1976.

515

Чехов А. П. Избр. произв. В 3 т. М., 1967. Т. 1. С. 64.

516

Чехов А. П. Полн. собр. соч. и писем. В 30 т. Письма. М., 1974. Т. 1. С. 242.

517

Там же. Т.2. М., 1975. С.230.

518

Из истории русской культуры. Т. 5. М., 1996. С. 21.

519

Чехов А. П. Полн. собр. соч. Т. 14. С. 291.

520

Чехов А. П. Избр. произв. В 3 т. Т. 1. М., 1967. С. 113.

521

Там же. Т. 2. С. 327–328.

522

Там же. Т. 3. С. 82, 84–85.

523

Успенский Г. И. Собр. соч. В 9 т. Т. 7. М., 1956. С. 195.

524

Чехов А. П. Избр. произв. В 3 т. Т. 3. С. 180.

525

Репин И. Е. Письма к художникам и художественным деятелям. М., 1952. С. 53.

526

Милюков П. Н. Очерки истории русской культуры. М., 1994. С. 59.

527

Репин И. Е. Далекое близкое. М., 1953. С. 140–141.

528

Там же. С.149.

529

Крамской И. Н. Письма, статьи. В 2 т. М., 1965. Т. 1. С. 9.

530

Репин И. Е. Далекое близкое. С. 172.

531

Там же. С.176.

532

Там же. С. 172–173.

533

Крамской И. Н. Письма. М., 1937. Т. 2. С. 292.

534

Крамской И. Н. Письма, статьи. В 2 т. М., 1966. Т. 2. С. 252.

535

Крамской И. Н. Письма, статьи. Т. 1. С. 161.

536

Милюков П. Н. Очерки по истории русской культуры. С. 60.

537

Сарабьянов Д. В. История русского искусства второй половины XIX века М., 1989. С. 58.

538

Верещагина А. Г. Историческая картина в русском искусстве. Шестидесятые годы. М., 1990. С. 20.

539

Василий Иванович Суриков. Письма. Воспоминания о художнике. Л., 1977. С. 170.

540

Там же. С.214.

541

Там же. С.232.

542

Там же. С.220.

543

Там же. С.231.

544

Нестеров М. В. Давние дни. М., 1959. С. 90.

545

Леняшин В. А. Василий Григорьевич Перов (1834–1882). Л., 1988. С.35

546

Стасов В. В. Избр. соч. В 3 т. М., 1952. Т. 1. С. 434.

547

Леняшин В. А. Василий Григорьевич Перов. С. 48.

548

Стасов В. В. Избр. соч. В 3 т. Т. 1. С. 437.

549

Нестеров М. В. Воспоминания. М., 1985. С. 117.

550

Репин И. Е. Далекое близкое. С. 275–276.

551

Некрасов Н. А. Соч. В 3 т. М., 1953. Т. 3. С. 239.

552

Верещагин В. В. Избранные письма. М., 1981. С. 41.

553

Коничев К. Повесть о Верещагине. Л., 1975. С. 364.

554

Верещагин В. Р. Избр. письма. С. 54.

555

Там же. С.55.

556

Иван Иванович Шишкин. Переписка. Дневник. Современники о художнике. Л., 1984. С. 296.

557

Там же. С.294.

558

Барсамов Н. С. Иван Константинович Айвазовский. М., 1962. С. 138.

559

Федоров-Давыдов А. А. И. И. Левитан. М., 1966. С. 69.

560

Там же. С.86.

561

Там же. С.108.

562

Бенуа А. Н. История русской живописи в XIX веке. СПб., 1902. С. 175.

563

Стернин Г. Ю. Художественная жизнь России второй половины XIX века М., 1997. С. 31.

564

Русское искусство. Очерки о жизни и творчестве художников II половины XIX века Т. 1. М., 1962. С. 6–7.

565

Минченков И. Д. Воспоминания о передвижниках. Л., 1959. С. 118.

566

Мир русской провинции и провинциальная культура. СПб., 1997. С. 107.

567

См.: Петровская И. Театр и зритель провинциальной России. Л., 1979. С. 28.

568

Ходотов Н. Н. Близкое-далекое. Л.; М., 1962. С. 87.

569

Суворин А. С. Театральные очерки. СПб., 1914. С. 140.

570

Ходотов Н. Н. Близкое-далекое. С. 87.

571

Шуберт А. И. Моя жизнь // Судьба таланта. Театр в дореволюционной России. М., 1990. С. 395.

572

Нильский А. А. Закулисная хроника (1856–1894). СПб., 1897. С. 278.

573

Щеглов И. Кожаный актер // Судьба таланта. Театр в дореволюционной России. С. 185.

574

Гиляровский Вл. Мои скитания. Соч. В 4 т. М., 1967. Т. 1. С. 321.

575

Петровская И. Театр и зритель провинциальной России. С. 37.

576

Стрепетова П. А. Воспоминания и письма. Л., 1935. С. 229.

577

Гиляровский Вл. Мои скитания. С. 321.

578

Островский А. Н. Полн. собр. соч. В 12 т. М., 1980. Т. 10. С. 257.

579

Амфитеатров А. В. Маска Мельпомены. СПб., 1916. С. 53.

580

История русского дореволюционного драматического театра. М., 1989. С. 264.

581

Баженов А. Н. Сочинения и переводы. М., 1869. С. 70.

582

Шуберт А. И. Моя жизнь. С. 367.

583

Островский А. Н. Обстоятельства, препятствующие развитию драматического искусства // О литературе и искусстве. М., 1986. С. 50.

584

Островский А. Н. Пьесы. Л., 1977. С. 558.

585

Там же. С.238.

586

Там же. С. 167, 199.

587

Гончаров И. А. Собр. соч. М., 1955. Т. 8. С. 491–492.

588

Опульская Л. Д. Л. Н. Толстой. Материалы к биографии с 1886 по 1892. М., 1979. С. 56.

589

Гнедич П. П. О репертуаре Александрийского театра в течение 75 лет. Ежегодник имп. театров. Сезон 1905/6 годов С. 40.

590

Суворин А. С. Театральные очерки. СПб., 1914. С. 139–140.

591

Юрьев Ю. М. Записки. Т. 2. Л.; М., 1945. С. 105.

592

Там же. С.136.

593

Мичурина-Самойлова В. А. Полвека на сцене Александрийского театра. Л., 1935. С. 60.

594

Юрьев Ю. М. Записки. Т. 2. С. 137.

595

Кугель А. Театральные портреты. Л., 1967. С. 145.

596

Ходотов Н. Н. Близкое-далекое. С. 84.

597

Тургенев и Савина. Пг., 1918. С. 28.

598

Юрьев Ю. М. Записки. Т. 2. С. 277–278.

599

Давыдов В. Н. Рассказ о прошлом. Л.; М., 1962. С. 225.

600

Кугель А. Театральные портреты. С. 151.

601

Юрьев Ю. М. Записки. Т. 2. С. 260.

602

Театр и искусство. 1900. № 3. С. 65.

603

Кизеветтер А. А. Театр. Очерки. Размышления. Заметки. М., 1922. С. 58.

604

Ходотов Н. Н. Близкое-далекое. С. 86.

605

Юрьев Ю. М. Записки. Т. 2. С. 274.

606

Эфрос Н. Мария Николаевна Ермолова. М., 1896. С. 12.

607

Щепкина-Куперник Т. Д. Театр в моей жизни. М.; Л., 1948. С. 164.

608

Эфрос Н. Мария Николаевна Ермолова. С. 50, 54.

609

Стороженко Н. И. М. Н. Ермолова // М. Н. Ермолова. Письма. Из литературного наследия. Воспоминания современников. М., 1955. С. 331.

610

Лавров М. И. Из моих воспоминаний // Там же. С. 326.

611

Щепкина-Куперник Т. Д. Театр в моей жизни. С. 164.

612

Гиляровский Вл. Мои скитания. С. 421.

613

Южин-Сумбатов А. И. Воспоминания. Записки. Статьи. Письма. М.; Л., 1941. С. 482.

614

Там же. С.483.

615

Яблочкина А. А. М. Н. Ермолова в «Орлеанской деве» // М. Н. Ермолова. Письма. Из литературного наследия. С. 360.

616

Кизеветтер А. А. Театр. Очерки. Размышления. Заметки. С. 79.

617

Дризен Н. В. Драматическая цензура двух эпох. СПб., 1916. С. 284.

618

См.: Хайченко Г. А. Русский народный театр конца XIX — начала XX века. М., 1975. С. 26.

619

Там же. С.37.

620

Карпов Евг. 10-летие народных гуляний за Невской заставой (Очерк деятельности Невского общества устройства народных развлечений). СПб., 1891. С. 11.