|
||||
|
|
ГАДАНИЯ В РИМЕ
В Риме суеверия, вера в сверхъестественное, знамения, чудеса, уважение к гадателям были распространены не меньше, чем в Греции. Достаточно заглянуть в любую книгу исторического труда Тита Ливия, чтобы убедиться: в глазах римлян всякому бедствию предшествует какое-либо неблагоприятное знамение, будь то дождь из камней, таинственные голоса или внезапное падение статуи. Убеждение это сохранялось в народе веками: трезвые, скептические голоса Цицерона и людей, думавших так же, как он, находили мало отклика в душах современников. Вера в гадания составляла неотъемлемую часть и официальной религиозности. Гаруспики  Древнейшим и едва ли не самым важным для римлян видом гадания были ауспиции — наблюдения за полетом вещих птиц. Об этом способе ворожбы речь еще пойдет дальше, пока стоит только сказать, какую роль сыграл он еще в момент основания Рима. Как известно, братья Ромул и Рем заспорили, где именно следует возвести город. «Уговорившись решить спор с помощью вещих птиц, они сели порознь и стали ждать, и со стороны Рема показалось, говорят, шесть коршунов, а со стороны Ромула — вдвое больше. Некоторые сообщают, что Рем на самом деле увидел своих птиц, а Ромул-де солгал и что лишь когда Рем подошел, тогда только перед глазами Ромула появились двенадцать коршунов». Раскрыв обман, Рем пришел в негодование, братья поссорились, и Ромул или кто-то из его друзей убил Рема; получив таким образом власть над будущим городом, Ромул ввел гадание по птицам в официальную религиозную традицию {Плутарх. Сравнительные жизнеописания. Ромул, IX–X). С тех пор при ауспициях римляне всегда отдавали предпочтение коршунам. Важно было все: и с какой стороны появились птицы, и их количество, и время, когда они показались. Однако еще важнее было то, как жрецы-птицегадатели истолкуют эти предзнаменования. Знамением могло явиться и случайно услышанное слово, в котором читалось некое пророчество. Так, консул Луций Эмилий Павел, готовясь в 171 г. до н. э. начать войну с македонским царем Персеем (по-латыни — «Персеус» или «Персес»), пришел однажды домой, и его маленькая дочь сказала ему: «Перса („Персес“ — перс) больше нет» — это была кличка издохшей собаки. Обрадованный консул воспринял это совпадение как благоприятное предзнаменование, смело повел войска в бой и вскоре одержал победу: Персей Македонский попал к римлянам в плен и через два года умер. Еще раньше, в первой половине IV в. до н. э., когда галлы разрушили Рим и сенат стал решать, отстроить ли город на прежнем месте или всем жителям перебраться в лежавшие неподалеку Вейи, за дверью раздался голос центуриона, случайно проходившего мимо со своим отрядом стражи. Центурион велел знаменосцу поставить знамя и сказал: «Останемся здесь». Нечаянно услышав эти слова, сенаторы сочли их вещими и тут же постановили как можно скорее восстановить уничтоженный Рим. Откликались римляне и на все чудесные, необыкновенные явления: внеурочный разлив реки, падение метеорита, всевозможные таинственные звуки, которым давали самое фантастическое истолкование. Особенно много слухов о чудесах ходило в Риме во время тяжелой 2-й Пунической войны. Люди рассказывали друг другу то о рождении ребенка с головой слона, то о странной корове, которая близ рынка, где торговали скотом, взобралась на третий этаж дома и оттуда бросилась вниз; на небе видели таинственный знак в форме корабля; внезапно молния ударила прямо в храм богини Фортуны. И много других подобных слухов возникло в те трудные для города дни (Ливий. От основания города, XXI, 62). Сам Тит Линий относится к этим слухам весьма критически. Кроме чудесных явлений природы суеверие римлян возбуждали и те чудеса, которые, как считалось, творят сами боги непосредственно. Из поколения в поколение передавалась легенда, будто, когда в начале IV в. до н. э. римляне захватили и разрушили город этрусков Вейи и римские воины по приказу своего военачальника собирались перенести в Рим статую Юноны Монеты, один из них в шутку спросил у статуи, хочет ли она перебраться в Рим — и богиня ответила: «Хочу». Верили римляне и в вещие сны, и в приметы — добрые и дурные, и в возможность простейшими действиями предотвратить несчастье. Вспомним и о том, что у Светония в жизнеописания первых римских властителей эпохи империи повсюду вставлены повествования о знамениях, предвестивших кончину каждого из правителей. Так, незадолго до смерти Августа на Марсовом поле появился орел. Он опустился на храм, выстроенный Марком Випсанием Агриппой, надпись с именем которого украшала, очевидно, фасад храма, и, наконец, сел на первую букву имени Агриппа — она же была и начальной буквой имени Август, так что принцепс поверил в свою близкую кончину. За несколько дней до смерти Тиберия рухнула от землетрясения башня маяка на Капри, где он тогда жил. Перед убийством Калигулы «в Олимпии статуя Юпитера-Зевса, которую он приказал разобрать и перевезти в Рим, разразилась вдруг таким раскатом хохота, что машины затряслись, а работники разбежались…» (Светоний. Божественный Август, 97; Тиберий, 74; Гай Калигула, 57). Немало упоминаний о подобных же знамениях можно найти и в других биографиях цезарей у Светония. У римлян были и свои, неведомые грекам способы гадания, многие из которых были заимствованы у этрусков, ведь у италийских народов искусство ворожбы всегда было очень распространено. Восприняли римляне и некоторые верования греков: например, в Риме пользовался большим уважением дельфийский оракул Аполлона. Как сообщает Тит Ливий, опираясь на источники значительно более ранние, на исходе VI в. до н. э. последний римский царь Тарквиний Гордый послал однажды своих сыновей с какими-то вопросами в святилище Аполлона в Дельфы (Ливий. От основания города, I, 56). Вместе с тем характер гаданий в Риме был иным, чем в греческих полисах. Там все дела подобного рода могли вершить лишь наделенные особым знанием и способностями, «посвященные» гадатели, или прорицатели. В Риме же заниматься гаданиями, наблюдать и толковать знамения мог любой гражданин: в частных, семейных делах — отец семейства, глава дома или его управляющий, в делах государственных — соответствующее должностное лицо. Независимо от этого были и жрецы-гадатели: авгуры и гаруспики. Происхождение гаруспиков связывают обычно с религиозными обычаями этрусков, у которых традиции гадания были особенно развиты и сложны; некоторые из этих традиций были восприняты этрусками с Востока. Гаруспики гадали по внутренностям жертвенных животных: они внимательно исследовали сердце, легкие, но более всего печень. Этруски считали печень очень сложным органом, делили его на сорок частей и верили, что каждой из них соответствует одна из сорока небесных сфер: среди памятников материальной культуры этрусков находят модели печени с разделением на сорок частей, изготовленные из бронзы. Если гаруспики обнаруживали при изучении внутренностей животного нечто благоприятное, то они трижды обходили с ними вокруг алтаря, на котором сжигали жертвенный пирог. По обычаю, также заимствованному из Этрурии, в обязанности гаруспиков входило и ритуальное очищение места, куда ударила молния. И все же гаруспики не пользовались в Риме таким почетом и авторитетом, как жрецы-авгуры, ведь в гаданиях по внутренностям животных слишком многое зависело от неких особых знаний, которыми, как считалось, обладали одни только гаруспики, поэтому их толкования знаков казались римлянам произвольными и не всегда достоверными. «…Мы знаем, — пишет Цицерон, — что разные гаруспики по-разному толкуют показания внутренностей. Нет у них единого для всех учения». Философ подробно разбирает «теорию» и практику гаруспиков, доказывая их беспочвенность. «Много ли известно случаев, когда предсказанное гаруспиками событие состоялось? А если и состоялось когда-нибудь — это можно допустить, — то почему нельзя считать это случайным совпадением?» И далее: «Конечно, уж не настолько невезучи гаруспики, чтобы их предсказания никогда не сбывались, хотя бы случайно». Приводит Цицерон и слова Катона Старшего, «который говорил, что удивляется, как может один гаруспик, когда смотрит на другого, удерживаться от смеха» (Цицерон. О дивинации, II, 28–63). Гаруспики в Риме не имели даже своего жреческого объединения, и лишь император Клавдий создал коллегию гаруспиков в составе 60 человек; большинство их были этрусками, но входили в коллегию и коренные римляне. Совершенно иным было положение в римском обществе авгуров, гадавших по полету птиц. Еще со времен царя Нумы Помпилия авгуры образовывали коллегию, число членов которой постоянно росло: 3, 6, 9, при диктаторе Сулле их стало 15, а при Цезаре — 16 человек, причем 8 из них могли быть плебеями по происхождению. Стать авгуром мог каждый гражданин, кого авгуры кооптировали в свои ряды; этот жреческий сан давался пожизненно, чему, как мы помним, очень радовался, став авгуром, Плиний Младший (Письма Плиния Младшего, IV, 8, 1–2). Авгуры не руководили и сами не совершали жертвоприношений, не исполняли и других жреческих обязанностей, кроме одной — следить за священными, вещими птицами, за их полетом, криками и т. п. На официальной церемонии ауспиций авгуры выступали в особом одеянии — трабее, парадном белом плаще с пурпурными полосами. В руках они держали символ своего достоинства — изогнутые посохи. После вступительных формальностей авгуры произносили необходимые молитвы и по всем правилам приступали к гаданию. На освященном традицией месте на Капитолийском холме авгур очерчивал определенное замкнутое пространство для ауспиций в форме квадрата, ориентированного по сторонам света: две линии проводились с востока на запад и две — с юга на север. На обозначенном месте ставили шатер, так, чтобы вход в него был обращен на юг. Авгур усаживался перед входом в шатер, очерчивал соответствующее пространство своим посохом и на небе и ждал появления птиц. Весь обряд совершался в полной тишине, в безусловном священном молчании. Полет птиц с левой стороны от авгура рассматривался как добрый знак, появление же птиц с правой, западной стороны предвещало нечто неблагоприятное. Заметим, что в Греции все обстояло как раз наоборот: предзнаменования с левой, восточной стороны расценивались как недобрые, появление же птиц на западе считалось знаком благоприятным. Если ауспиции проходили в связи с какой-либо заранее намеченной акцией (народное собрание, решение государственных дел, военная экспедиция) и гадание оказывалось неблагоприятным, акцию откладывали, чтобы в установленный срок вновь прибегнуть к ауспициям. Нетрудно догадаться, что во многих случаях исход политической борьбы или личных интриг зависел от авгуров: они вправе были отложить осуществление любого проекта на неопределенный срок и тем самым держать всю ситуацию под своим контролем. Как и греки, римляне гадали и по направлению полета птиц — коршунов, воронов, сов или ворон, и по особенностям птичьего крика, и даже по высоте полета: если птицы летели высоко над землей, в этом видели хорошее предзнаменование. Весьма распространенной формой гадания было наблюдение за поведением священных цыплят в то время, как они клевали корм. Такое гадание также входило в компетенцию авгуров-птицегадателей; их помощники приносили клетки с цыплятами и насыпали им зерна. Если птенцы охотно принимались клевать, это считалось добрым знаком; если же не проявляли большого интереса к еде, исход гадания оказывался неблагоприятным. Понятно, что и здесь многое зависело от самих авгуров, которые могли следовать своим личным или политическим пристрастиям. Достаточно было долгое время не кормить птиц, чтобы заранее быть уверенным в результатах ауспиций. Бывало, что с предзнаменованиями не считались. Так, в 1-ю Пуническую войну, в 249 г. до н. э., консул Публий Клавдий Пульхр перед решающей морской битвой с карфагенянами по традиции прибег к гаданию. Когда помощник авгура уведомил его, что священные цыплята вообще не хотят выходить из клетки, консул в гневе приказал бросить их в море, воскликнув: «Не хотят есть — так пусть попьют!» Как известно, римский флот потерпел поражение. Итак, не только гаруспики, но и авгуры бывали иногда настолько везучи, что их предсказания время от времени сбывались… Наименьшим уважением пользовались те, кто гадал по случайным, неожиданным знакам, явление которых вполне можно было объяснить естественным действием сил природы. Здесь простор для произвольных толкований и недобросовестности гадателя был еще больше. Так, неблагоприятным предзнаменованием считались какие-либо внезапные возгласы кого-нибудь из присутствующих при ауспициях, или чье-то чиханье, или писк мыши. Достаточно было, чтобы ветер задул лампу, чтобы упал какой-нибудь предмет, чтобы жрец, произнося ритуальную формулу, запнулся, — и уже каждое должностное лицо вправе было оспорить благоприятный исход гадания. Поскольку это также давало возможность воздействовать на результаты ауспиций в собственных интересах, то низшим должностным лицам было запрещено обращать внимание на подобные случайные, неожиданные знаки и тем самым срывать ауспиции. Роль греческих оракулов исполняли в Италии пророческие книги, прежде всего «сивиллины книги», представлявшие собой собрание пророчеств, относившихся к делам государства. Имя Сивилла давали уже в греческих городах женщинам-прорицательницам, жрицам (например, в Дельфах, на Самосе). Платон говорит об одной Сивилле, Аристофан и Аристотель — о нескольких, в Риме Марк Теренций Варрон — о десяти. Большой славой пользовалась Сивилла из города Эретрия на Эвбее. Были также италийские Сивиллы (например, в городе Тибуре). Однако самой знаменитой была пророчица из Кум, по преданию, дававшая предсказания еще Энею. Легенда гласит, что пятый римский царь Тарквиний Древний приобрел за высокую цену часть ее пророчеств, и со времен римских царей «сивиллины книги» хранились в храме Юпитера Капитолийского — главном государственном святилище Рима. Когда в 83 г. до н. э. это собрание пророчеств сгорело при пожаре, сенат распорядился срочно составить новые книги из доставленных специальными посольствами из разных культовых центров, где был оракул. Новые пророческие книги поместили на этот раз в храме Аполлона на Палатине, но и эти книги не сохранились. Книги были государственной святыней, обращались к ним в затруднительных для города и всей державы случаях и только по распоряжению сената, всякое обращение к «сивиллиным книгам» носило строго официальный характер. Варрон пишет: «Предсказания Сивиллы были полезны людям не только при ее жизни, но даже и тогда, когда сама она скончалась, и притом людям, совершенно ей неизвестным: сколько лет государство наше обращается к ее книгам, желая узнать, что надлежит нам делать по случаю какого-либо знамения!» (Варрон. О сельском хозяйстве, I, 3). Когда римские власти приступали к решению какого-нибудь важного дела, или когда грозила война, или иное несчастье, или просто являлось неблагоприятное знамение, сенат посылал жрецов — «толкователей Сивиллы» справиться в ее книгах и отыскать там подходящее пророчество, а следовательно, и совет, как надлежит поступить в той или иной ситуации. Эти жрецы, имевшие доступ к «сивиллиным книгам» в присутствии высших должностных лиц, издавна составляли коллегию из 10 человек, которых поэтому называли децемвирами; в I в. до н. э. число их возросло до 15 и продолжало расти в эпоху империи. О «сивиллиных книгах» не раз говорит в своих философских трактатах Цицерон: «Много раз и по самым различным поводам сенат отдавал приказ децемвирам обратиться к сивиллиным книгам. (…) Мы сохраняем и чтим стихи Сивиллы, которые она, как говорят, изрекла в исступлении». Сам Цицерон доказывает, что это не так, оспаривая представление о «божественном» исступлении, якобы необходимом для прорицания. Пророческая сила «сивиллиных книг» вызывает у философа большие сомнения, но против самих книг, освященных древней религиозно-государственной традицией Рима, он отнюдь не выступает: «Так что спрячем и будем хранить сивиллины книги, чтобы, как это нам и предки завещали, никто без повеления сената не смел их читать. Пусть бы они служили более к устранению суеверий, чем к их поддержанию» (Цицерон. О дивинации, I 97; II, 110–112). Таковы составные части официальной римской религиозности, о которых Цицерон пишет: «Вся религия римского народа первоначально состояла из обрядов и ауспиций, а затем к этому добавилось третье — прорицания, которые давались на основании чудес и знамений толкователями Сивиллы и гаруспиками…» (Цицерон. О природе богов, III, 5). Рядом с этим существовало и обычное суеверие. И в деревне, и в городе распространены были всевозможные приемы практической магии; люди верили в заклинания, заговоры, талисманы, в то, что можно навести на человека порчу и снять ее, приворожить любимого, выведать тайные помыслы. Мы уже говорили прежде о недобрых пожеланиях ненавистной особе, записанных на свинцовой табличке в I в. до н. э.: влюбленная девушка проклинает свою соперницу, желая ей лишиться красоты и здоровья, чтобы ее возненавидел и бросил некий Марк Лициний Фавст. Табличка эта была закопана на чьей-то могиле, дабы проклятия скорее дошли до богов подземного царства и исполнились. Не приходится удивляться суеверию римлян в I в. до н. э., если известно, что еще Гораций упоминает о мрачных римских колдуньях. «Ядом и злым волхованьем мяту щи е ум человеков», ходят они, по словам поэта, на кладбище «вредные травы и кости сбирать, как только покажет /Лик свой прекрасный луна, по ночным небесам проплывая». Видел я сам и Канидию в черном подобранном платье — Гораций. Сатиры, I, 8, 18–44 Немало примеров суеверий, глубоко укоренившихся в римском обществе сверху донизу, не чуждых ни простолюдинам, ни императорам, можно найти в биографиях римских цезарей у Светония. Предзнаменования, предшествовавшие кончине каждого из них, записывались или сохранялись в устной традиции. Так, передавая известия о знамениях, возвестивших скорую гибель Цезаря, биограф подчеркивает: «Не следует считать это басней или выдумкой: так сообщает Корнелий Бальб, близкий друг Цезаря» (Светоний. Божественный Юлий, 81). Сам Цезарь не отличался суеверностью и не раз поступал по своему усмотрению, не обращая внимания на неблагоприятный исход гаданий. Такая скептическая позиция расценивалась в Риме как заносчивость всесильного диктатора: «Он дошел до такой заносчивости, что когда гадатель однажды возвестил о будущем несчастье — зарезанное животное оказалось без сердца, — то он заявил: „Все будет хорошо, коли я того пожелаю; а в том, что у скотины нет сердца, ничего удивительного нет“» (Там же, 59; 77) — здесь Цезарь сознательно выразился двусмысленно: сердце считалось обиталищем разума. Зато Октавиан Август был очень суеверным человеком, как и многие его сограждане: «Перед громом и молнией испытывал он не в меру малодушный страх, везде и всюду он носил с собою для защиты от них тюленью шкуру, а при первом признаке сильной грозы скрывался в подземное убежище… Сновидениям, как своим, так и чужим, относившимся к нему, он придавал большое значение. В битве при Филиппах он по нездоровью не собирался выходить из палатки, но вышел, поверив вещему сну своего друга; и это его спасло, потому что враги захватили его лагерь и, думая, что он еще лежит в носилках, искололи и изрубили их на куски. (…) Некоторые приметы и предзнаменования он считал безошибочными. Если утром надевал башмак не на ту ногу, левый вместо правого, это было для него дурным знаком. Если выпадала роса в день его отъезда в дальний путь по суше или по морю, то это было добрым предвестьем быстрого и благополучного возвращения. Но больше всего волновали его чудеса. Когда между каменных плит перед его домом выросла пальма, он перенес ее в атрий, к водоему богов Пенатов, и очень заботился, чтобы она пустила корни. Когда на острове Капри с его приездом вновь поднялись ветви древнего дуба, давно увядшие и поникшие к земле, он пришел в такой восторг, что выменял у неаполитанцев этот остров на остров Энарию. Соблюдал он предосторожности и в определенные дни: после нундин не отправлялся в поездки, а в ноны не начинал никакого важного дела» (Светоний. Божественный Август, 90–92). Немалым суеверием отличались и те правители Рима, которые запомнились согражданам как особенно жестокие и свирепые тираны: Калигула, открыто презиравший богов, закрывал глаза и закутывал голову, а то и под кровать прятался при малейшем громе; Нерона изводили зловещие сны (Светоний. Гай Калигула, 51; Нерон, 46). Скептические голоса философов, боровшихся против суеверий, не могли возобладать над мнением официальных приверженцев старинных римских религиозных традиций. Стремясь представить себя продолжателем реставраторской, консервативной политики Августа в сфере обычаев и нравов римского общества, император Клавдий энергично поддерживал институт гадателей: «Выступил Клавдий в сенате и с докладом об учреждении коллегии гаруспиков, дабы не заглохла по нерадивости древнейшая наука Италии: к ним часто обращались в трудные для государства дни, по их указанию восстанавливались священнодействия и в последующем более тщательно отправлялись; этрусская знать по собственному желанию или побуждаемая римским сенатом хранила преемственность этих знаний; теперь, однако, это делается гораздо небрежнее из-за всеобщего равнодушия к благочестию и распространения чужеземных суеверий. И хотя ныне во всем установилось благополучие, все же должно… не допустить, чтобы священные обряды, усердно почитавшиеся в тяжелые времена, оказались преданы забвению в счастливые. Исходя из этого и был составлен сенатский указ, предписывавший верховным жрецам рассмотреть, что необходимо для сохранения и закрепления искусства гаруспиков» (Тацит. Анналы, XI, 15). Добавим еще, что очень многие римляне верили, кроме того, в явления призраков. Рассказывали о том, что в таком-то месте или в таком-то доме стало показываться привидение. Слыша подобные истории о духах, даже серьезные, образованные люди не знали, как к этому относиться: верить или не верить. Склонный верить, Плиний Младший не в состоянии был все же полностью освободиться от сомнений, которые и высказывает в одном из своих писем. «…Я очень хотел бы знать, — пишет он видному государственному деятелю и ученому Лицинию Суре, — считаешь ли ты, что привидения существуют и имеют собственную фигуру и какое-то бытие или же что это нечто мнимое и пустое, что приобретает образ вследствие нашего страха. Верить в их существование меня прежде всего побуждает история, приключившаяся, по слухам, с Курцием Руфом. Когда он был еще незначительным и неизвестным человеком, он присоединился к свите африканского наместника. Как-то на склоне дня он прогуливался в портике — вдруг перед ним возникает фигура женщины выше и прекраснее обычной человеческой; он испугался, а она назвала себя Африкой, предвещающей будущее. Он отправится, сказала она, в Рим, будет выполнять почетные магистратуры, опять вернется в эту провинцию, наделенный высшей властью, и здесь же умрет». Заметим, что эту же нашумевшую историю приводит, хотя и гораздо короче, Тацит (Анналы, XI, 21). По его версии, таинственная женщина огромного роста сказала мелкому чиновнику только одно: «В эту провинцию, Руф, ты вернешься проконсулом». Плиний Младший продолжает: «Все так и сбылось. Кроме того, говорят, когда он пристал к Карфагену и сходил с корабля, та же фигура встретилась ему на берегу (…). И разве не более страшна и не так же удивительна история, которую я изложу в том виде, в каком я ее услышал? Был в Афинах дом, просторный и вместительный, но ославленный и зачумленный. В ночной тиши раздавался там звук железа, а если прислушаться внимательнее, то звон оков слышался сначала издали, а затем совсем близко; потом появлялся призрак — старик, худой, изможденный, с отпущенной бородой, с волосами дыбом; на ногах у него были колодки, на руках цепи, которыми он потрясал. Жильцы поэтому проводили в страхе, без сна, мрачные и ужасные ночи: бессонница влекла за собой болезни, страх рос, и приходила смерть, так как даже днем, хотя призрак и не появлялся, память о нем не покидала воображения, и ужас длился, хотя причина его исчезала. Дом поэтому был покинут, осужден на безлюдье и всецело предоставлен этому чудовищу; объявлялось, однако, о его сдаче на тот случай, если бы кто-нибудь, не зная о таком бедствии, пожелал его купить или нанять. И вот прибывает в Афины философ Афинодор, читает объявление и, услыхав о цене, подозрительно низкой, начинает расспрашивать и обо всем узнает; тем не менее он даже с большой охотой нанимает дом. Когда начало смеркаться, он приказывает постелить себе в передней части дома, требует таблички, стиль, светильник; всех своих отсылает во внутренние покои, сам пишет, всем существом своим сосредоточившись на писании, дабы праздный ум не создавал себе призраков и пустых страхов. Сначала, как это везде бывает, стоит ночная тишина; затем слышно, как сотрясается железо и двигаются оковы. Он не поднимает глаз, не выпускает из рук стиля, но укрепляется духом, затворяя тем самым свой слух. Шум чаще, ближе, слышен как будто уже на пороге, уже в помещении. Афинодор оглядывается, видит и узнает образ, о котором ему рассказывали. Привидение стояло и делало знак пальцем, как человек, который кого-то зовет. Афинодор махнул ему рукой, чтобы оно немного подождало, и вновь принялся за стиль и таблички. А привидение все звенело цепями над головой пишущего. Афинодор вновь оглядывается на подающего те же знаки, что и раньше, тут же, не медля больше, поднимает светильник и следует за привидением. Оно шло медленной поступью, словно отягченное оковами. Свернув во двор дома, оно внезапно исчезло, оставив своего спутника одного. Оказавшись один, он кладет на этом месте в качестве знака сорванные травы и листья, а на следующий день обращается к должностным лицам и уговаривает их распорядиться, чтобы место это разрыли. Находят кости, крепко обвитые цепями; они одни, голые и изъеденные, остались в оковах после тела, сгнившего от долговременного пребывания в земле, — их собрали и публично предали погребению. После совершенных как подобает похорон дом избавился от призрака». Сам Плиний не сомневается в истинности всей этой истории и вдобавок приводит в письме еще одну, случившуюся с братом его вольноотпущенника и потому хорошо ему известную: мальчику приснилось, будто кто-то подходит к его постели и обрезает ему волосы с самой макушки. «Когда рассвело, оказалось, что макушка у него сбрита, а волосы лежат на земле». И все же что-то мешало высокообразованному римлянину поверить во все это до конца. Он просит Лициния Суру, много занимавшегося изучением природных явлений: «Вооружись всей своей ученостью. Вопрос достоин того, чтобы ты долго и много разбирал его, да и я не недостоин того, чтобы ты поделился со мной своим знанием. Приводи, по своему обыкновению, доводы в пользу той и другой стороны, но в пользу какой-нибудь одной более сильные, дабы не оставлять меня в недоумении и колебаниях: я и обратился к тебе за советом, чтобы не находиться больше в сомнении» (Письма Плиния Младшего, VII, 27). |
|
||
|
Главная | Контакты | Нашёл ошибку | Прислать материал | Добавить в избранное |
||||
|
|
||||
