• Главная
• Контакты
• Нашёл ошибку
• Прислать материал
• Добавить в избранное

Целостная концепция философии истории, которую мы пытаемся дать, направлена на то, чтобы осветить нашу собственную ситуацию в рамках мировой истории. Задача исторической концепции — способствовать осознанию современной эпохи. Она показывает нам наше место в ней.

Лишь в масштабе мировой истории становится понятным, какие глубокие изменения, подготовленные в течение двух последних веков, произошли в наше время; изменения, которые по своим последствиям несравнимы ни с чем, что нам известно из истории прошедших пяти тысячелетий.

Нечто действительно новое, принципиально совершенно иное, не допускающее никакого сравнения с тем, что существует в Азии, специфически самобытное, чуждое даже грекам являют собой только современная европейская наука и техника. В общей картине предыдущей истории при ретроспективной ее оценке обнаруживается последовательность, даже единство, которое получило свое грандиозное завершение в исторической концепции Гегеля. С появлением современной техники все изменилось. Поэтому мы видим, что приблизительно до 1500 г. н. э. сходство между Азией и Европой еще довольно сильно, только в последние столетия различие достигло столь значительной степени.

Отчетливо представить себе то принципиально новое, что принесли современная наука и техника, нелегко. Поскольку же ясное понимание этого имеет решающее влияние для оценки современной ситуации — ее духовных и материальных возможностей и грозящих ей опасностей, — следует попытаться установить черты нового посредством сопоставления его с предшествующим. Это связано с необходимостью дать некоторые пояснения.

1. Современная наука

Бросая взгляд на мировую историю, мы обнаруживаем три этапа ^ познания: во-первых, это рационализация вообще, которая в тех '«или иных формах является общечеловеческим свойством, появляется с человеком, как таковым, в качестве «донаучной науки»,

99

рационализирует мифы и магию; во-вторых, становление логически и методически осознанной науки — греческая наука и параллельно зачатки научного познания мира в Китае и Индии; в-третьих, возникновение современной науки, вырастающей с конца средневековья, решительно утверждающейся с XVII в. и развертывающейся во всей своей широте с XIX в. Эта наука делает европейскую культуру — во всяком случае с XVII в. — отличной от культуры всех других стран. На специфике современной науки в рамках всей мировой истории мы считаем необходимым остановиться.

Современная наука уже по своему объему, богатству и многообразию занимает особое место во всей истории познания. История современной науки неисчерпаема по своей глубине. Самым поразительным по новизне и по своим неслыханным практическим последствиям в области техники является со времени Кеплера и Галилея естественнонаучное знание с его применением математической теории. Однако оно составляет лишь звено во всеохватывающем процессе познания. Географические открытия завершились первым кругосветным путешествием и установлением того факта, что при плавании на запад теряется один день. Все это произошло только 400 лет тому назад. Никогда еще человек не обладал таким реальным (а не только предположительным) знанием о земном шаре. Появился первый глобус. Объектом познания становились не только дальние, но и близкие человеку предметы. С неведомым раньше исследовательским рвением открывались тайны анатомии (Везалий *) посредством вскрытия трупов. В микроскоп Левенгук * увидел в капле воды движение бактерий. С помощью телескопа Галилеи обнаружил неведомые планеты и их спутники. С конца XVIII в. раскопки сделали доступными созерцанию исчезнувшую и забытую действительность (Помпеи), восстановили целые культуры (Египет, Вавилон), воплотили в реальность мечты Шлимана об эпохе Гомера *. Расшифровка письменности и древних языков позволила услышать людей, которые жили тысячелетия тому назад. Археологические находки превратили первобытную историю в неоспоримую реальность. В настоящее время мы знаем о начальной стадии истории Греции, об истории Передней Азии и Египта больше, чем сами греки. История углубилась для нас в прошлое на тысячелетия, история Земли открыта теперь нашему взору, звездное небо уходит в неизмеримую глубину. Современный мир как бы создает повсюду науки, независимые друг от друга, но общие по духу. В мастерских художников и архитекторов возникла наука о природе, мореплавание создало географию, государственные интересы — экономическую науку; импульсом повсюду служило желание извлечь из знания пользу для осуществления политических целей, но вскоре появился непосредственный интерес к предмету изучения. В теологии возникла историческая критика Библии.

[Эта картина, расширять которую можно беспредельно, заставляет нас поставить вопрос: заключено ли в этой современной науке, достигшей невероятных размеров, нечто принципиально новое и только ей свойственное.

100

а) Характеристика современной науки

Науке присущи три необходимых признака: познавательные методы, достоверность и общезначимость.

Я обладаю научным знанием лишь в том случае, если осознаю метод, посредством которого я это знание обретаю, следовательно, могу обосновать его и показать в присущих ему границах.

Я обладаю научным знанием лишь в том случае, если полностью уверен в достоверности моего знания. Тем самым я обладаю знанием и о недостоверности, вероятности и невероятности.

Я обладаю научным знанием лишь тогда, когда это знание

общезначимо.

В силу того что понимание научных данных, без сомнения, доступно рассудку любого человека, научные выводы широко распространяются, сохраняя при этом свое смысловое тождество. Единодушие — признак общезначимости. Там, где на протяжении длительного времени не достигнуто единодушие всех мыслящих людей, возникает сомнение в общезначимости научного знания.

Однако этими критериями располагала уже греческая наука, несмотря на то, что полная их разработка не завершена по сей день. Что же характеризует под углом зрения этих трех моментов современную науку?

1. Современная наука универсальна по своему духу. Нет такой области, которая могла бы на длительное время отгородиться от неё Все происходящее в мире подвергается наблюдению, рассмотрению, исследованию — явления природы, действия или высказывания людей, их творения и судьбы. Религия, все авторитеты также становятся объектом исследования. И не только реальность, но и все мыслительные возможности становятся объектом изучения. Постановка вопросов и исследование не знают предела.

2. Современная наука принципиально не завершена. Греки не знали безгранично развивающейся науки, даже в тех областях, которые в течение некоторого времени фактически развивались, — в математике, астрономии, медицине. В своем исследовании греки действовали как бы в рамках чего-то завершенного. Такого рода завершенность не знает ни стремления к универсальному знанию, ни взрывной силы, присущей воле к истине. Греки приходят либо к рефлексии, построенной на принципе сомнения со времен софистов, либо к спокойной игре мыслей, направленной на познание отдельных вещей, подчас столь грандиозное, как в творениях Фукидида, Евклида или Архимеда. Современная наука движима страстью достигнуть пределов, пройти через все завершающие представления познания, постоянно пересматривать все, начиная с основ. Отсюда повороты в прорыве к новому знанию и вместе с тем сохранение фактически достигнутого в качестве составной части новых замыслов. Здесь господствует сознание гипотетичности, т. е. гипотетичности предпосылок, которые в каждом данном случае служат отправным пунктом. Все существует только для того, чтобы быть преодоленным (так как предпосылки обосновыва-

101

ются и релятивизируются более глубокими предпосылками) или, если речь идет о фактических данных, чтобы продвигаться в последовательности возрастающего и все глубже проникающего познания.

Этот не знающий завершения процесс по всему своему смыслу направлен на то, что реально существует и открывается познанием. Однако, несмотря на то что познание безгранично растет, оно все-таки не может постигнуть вечную структуру бытия в ее целостности. Или другими словами: сквозь бесконечность существующего познание стремится к бытию, которого оно никогда не достигнет, и в своей самокритичности оно это знает.

Поскольку содержание познания, в отличие от греческого космоса, в принципе безгранично и не завершено, смысл этой науки составляет беспредельное продвижение, а ее самосознание определяется идеей прогресса. Отсюда и окрыляющий смысл науки, и внезапно возникающее затем Ощущение" бессмысленности: если цель не может быть достигнута и все труды не более чем ступень для последующего развития, то к чему эти усилия?

3. Современная наука ни к чему не относится равнодушно, для нее все имеет научный интерес; она занимается единичным и мельчайшим, любыми фактическими данными, как таковыми. Поразительно, как современный европеец углубляется даже во все то, что обычно презрительно игнорировалось, — оно представляет для него интерес уже только потому, что обладает эмпирической реальностью. По сравнению с этим греческая наука кажется равнодушной к реальности, случайно избирающей свои объекты, руководимой идеалами, типами, образами, тем, что ей заранее известно, игнорирующей, как правило, большинство реальных данных. Это относится даже к работам Гиппократа *, как бы тщательно он подчас ни исследовал свой эмпирический объект.

Интерес европейской науки к случайности, к любому объекту, как к уродливому, так и к прекрасному, основан на всеохватывающем самосознании, столь же беспокойном, сколь уверенном в себе. Все, что есть, должно быть познано, его необходимо знать; нет ничего, что можно было бы оставить вне сферы внимания.

Таким образом, для современности характерна широта обращения ко всему познаваемому в опыте, многомерность духовного интереса ко всему, что происходит в мире.

4. Современная наука, обращенная к единичному, стремится выявить свои всесторонние связи. Ей. правда, не доступен космос бытия, но доступен космос наук. Идея взаимосвязанности всех наук порождает неудовлетворенность единичным познанием. Современная наука не только универсальна, но стремится к такому единению наук, которое никогда не достижимо.

Каждая наука определена методом и предметом. Каждая являет собой перспективу видения мира, ни одна не постигает мир как таковой, каждая охватывает сегмент действительности, но не действительность, — быть может, одну сторону действительности, но недействительность в целом. Существуют отдельные науки, а не

102

наука вообще как наука о действительном, однако каждая из них входит в мир, беспредельный, но все-таки единый в калейдоскопе связей.

Каким образом науки связаны друг с другом и в каком смысле они составляют космос?

Это легче пояснить негативно, чем позитивно. Единство наук состоит не в единстве познанной ими действительности. Они не охватывают в своей совокупности действительность в целом. Не образуют иерархию, ступени которой последовательно приближаются к действительности, и не складываются в систему в качестве единства, которое бы господствовало над всем тем, что существует.

Попытки создать картину мира, охватывающую всю совокупность знания, предпринимались, правда, постоянно, но не приводили к должным результатам. Они противоречат самому существу современной науки. В них продолжает жить космическая идея греков, препятствуя познанию и служа ложной заменой философии, которая, в свою очередь, может в наши дни стать действительно реальной только на основе научных выводов, хотя она происходит из другого источника и ставит перед собой иную цель.

Позитивно об этой взаимосвязи можно сказать следующее: В основе взаимосвязи наук лежит форма познания. Все они обладают определенным методом, мыслят категориями, обязательны в своих частных выводах, но вместе с тем ограничены известными предпосылками и границами предмета.

Связь между науками устанавливается благодаря их соотношению, их взаимной поддержке посредством своих выводов и методов. Они становятся друг для друга вспомогательными науками. Одна наука становится материалом для другой.

Их общая основа — субъективный импульс к универсальному знанию.

Сквозь ведущую идею отдельных областей познания проходит идея некоего неопределенного единства в качестве притязания на открытость всему действительному и мыслимому. Всякое знание есть путь. Эти пути пересекаются, расходятся, вновь соединяются и не достигают цели. Однако все они хотят быть исхоженными.

Науки внутренне расчленены по категориям и методам и соотнесены друг с другом. Бесконечное многообразие исследований и идея единства противостоят в напряжении друг другу и заставляют переходить от одного к другому.

Систематичный характер знания приводит в современном познании не к картине мира, а к проблеме системы наук. Эта система наук подвижна, многообразна по своим возможным структурам, открыта. Однако для нее характерно, что она всегда остается проблемой и что ни один научный метод, ни один вид знания не должен быть в ней упущен.

Объективно усилия, направленные на установление взаимо-

103

связи внутри знания как такового, с очевидностью проистекают из идеи единства наук.

Учебные пособия преисполнены плодотворного стремления отразить эту систематичность отдельных наук (но не систему готовых сведений, что приблизило бы их к греческой науке и отделило от уровня, достигнутого современной наукой).

Организация материалов, справочников, публикации источников, музеев, лабораторий направлена на то, чтобы сделать знание доступным тому, кто к нему стремится.

Университеты воплощают в себе практику всеохватывающего знания.

5. Постановка радикальных, вопросов, доведенная до крайности, — претендующая, однако, на то, чтобы оставаться в рамках конкретного познания, а не предаваться игре всеобщими идеями, пропуская при этом отдельные звенья, — достигла в современной науке своей высшей ступени. Мышление, выходящее за пределы видимого мира (начало ему было положено в античности в области астрономии), направленное, однако, не на то, чтобы погрузиться в пустоту, а на то, чтобы лучше и без предвзятости понять природу этого видимого мира, смело ставит любые проблемы.? качестве примера можно привести физическое исследование с помощью математических методов того, что находится вне пределов представляемого.

Способность все время освобождаться от замкнутости и тогализации знания позволяет обращаться к самым парадоксальным попыткам строить новые гипотезы, подобно тому, как это делается в современной физике. Неслыханная свобода опытов достигла своей вершины. Каждый вопрос, в свою очередь, ставится под вопрос. Вновь и вновь рассматриваются не замеченные сначала предпосылки. И в ходе познания проверяются самые смелые предположения.

6. Определенные категории можно, пожалуй, считать характерными для современной науки. К ним относится бесконечное как основа антиномии, как проблема, которая, будучи доступна тончайшей дифференциации, в конечном итоге выявляет крушение мышления.

Относится сюда и категория причинности, которая ведет, как у Аристотеля, не к точно определенным modi ' каузальности, простому подчинению явлений и к окончательному пояснению в целом, но к реальному исследованию посредством определенных частных постановок вопроса. В греческом мышлении ответ на поставленный вопрос дается в результате убеждения в его приемлемости, в современном — посредством опытов и прогрессирующего наблюдения. В мышлении древних уже простое размышление называется исследованием, в современном — исследование должно быть деятельностью.

Однако подлинно характерным для современной науки явля-

' Видам (лат.).

104

ется не какая-либо категория или какой-нибудь метод, а универсальной в разоаботке категорией методов. Все то, что представляется допустимым с точки зрения математики, физики, биологии, герменевтики, спекуляции, исследуется; изучаются все формы, все предметы. Следствием этого является возможность безграничного расширения "катеториальной сферы, а отсюда — отсутствие законченною. учения о категориях.

Проблемой становится соответствие категорий и методов, а не преимущество каких-либо категорий и методов. Там, где речь идет о реальности, с достоверностью выводятся данные опыта. Если же необходима спекуляция, то она уверенно совершается с полным пониманием ее значения. Решающее требование — избежать смешения опытного и спекулятивного знания.

7. В современном мире стала возможной такая научная позиция которая в применении к любому предмету позволяет ставить вопросы. Исследовать, проверятъ и подвергать его рассмотрению всеохватывающего разума. Эта позиция не носит характер научной догматики, не отстаивает определенные выводы и принципы; она далека от каких-либо сект или объединений, связанных общими религиозными воззрениями или единством убеждений; ее задача — сохранить свободной сферу познаваемого в науке.

Научная позиция требует строгого различения безусловного знания небезусловного; стремления вместе с познанием обрести знание метода и тем самым смысла и границ знания требует неограниченной критики. Ее сторонники ищут ясности в определениях, исключающей приблизительность повседневной речи, требуют конкретности обоснования.

С того момента как наука стала действительностью, истинности высказываний человека обусловлена их научностью. Поэтому наука — элемент человеческого достоинства, отсюда и ее чары, посредством которых она проникает в тайны мироздания. Однако именно поэтому с ней связаны и страдания, вызванные столкновением в духовной сфере со слепыми в силу своей ненаучности, неосознанными, а вследствие этого — страстными и некритичными, утверждениями. Наука позволяет увидеть житейскую ложь.

Девиз ее мужества — sapere aude 1.

Тот, кто выработал в сфере своего исследования научный подход к изучаемому предмету, всегда способен понять то, что является подлинной наукой. Правда, с помощью специальных навыков можно достигнуть известных успехов и без научного подхода в целом. Однако научную позицию того, кто сам непосредственно не причастен к науке, нельзя считать надежной.

Дерзай знать (лат.).

105

б) Происхождение современной науки

Вопрос о причине возникновения науки Нового времени может быть рассмотрен самых различных точек Зрения, но не постигнут во всей своей глубине. Подобно другим духовным творениям, он остается тайной истории.

Утверждение, что современная наука — проявление одаренности северных народов, ничего не объясняет. Ведь эта одаренность находит свое выражение только в данной области, и мы не обнаруживаем иных ее признаков. Следовательно, такой ответ не более чем тавтология.

Многое должно было произойти в течение последних столетий, чтобы из неповторимого переплетения различных условий могла возникнуть современная наука.

Можно указать на социальные условия: свободы государств и городов досуг знати и бюргерства, возможности откръггые перед бедными людьми, поддерживаемыми "Меценатами, разорванность многих европейских государств, свобода передвижения и эмиграция, конкуренция держав и отдельных людей, знакомство Европы с неведомыми странами?о "время крестовых походов, духовная борьба между государствами и церковью, потребность всех держав в самооправдании в вопросах веры права, "вообще потребность в обосновании политических притязаний и интересов в духовной борьбе, технические задачи, поставленные в мастерских, возможность быстрого распространения идей и технических навыков после открытия книгопечатания и связанного с ним роста обмена и дискуссии. Казалось, все способствовало этому развитию наук и осуществлению их возможностей. Проникновение в глубокие пласты земли для реализации технических задач попутно привело к археологическим находкам разных исторических и доисторических эпох. Жадность и авантюризм способствовали открытию различных областей земного шара; лишь в более позднее время исследователи стали предпринимать путешествия в чисто научных целях. Миссионерская" деятельность церкви помогла понять душу далеких народов и культур, углубиться в их духовную жизнь, в результате чего проповедники христианства подчас превращались в проповедников китайской или индийской духовной культуры в Европе. Успехи гехники случайно приводили к созданию вспомогательных средств для совсем иных целей — от книгопечатания до бесчисленных аппаратов, необходимых почти во всех науках для тонкого наблюдения, установления фактических данных, восстановления давно утраченного. Капризы, увлечения отдельных людей, превращающиеся в результате соперничества в своего рода спортивное чувство, в страсть, способствовали посредством разработки особых методов накоплению знаний — это относится прежде всего к коллекционированию различного рода (например, к коллекционированию лишайников). Создается впечатление, будто множество людей намеренно и непреднамеренно, трудясь во всех областях, участвует в деле

106

достижения по существу неведомой им цели познания. Поразительно, как в совершенно различных условиях в Италии, Германии, Англии, Франции появляются исследователи. Они приходили из отдаленных уголков страны, ставили перед собой задачи и находили пути к их разрешению, руководствуясь собственным правом и собственной волей, обосновывали новые духовные возможности. Возникает вопрос: почему именно в Европе все время, независимо друг от друга, появлялись и сталкивались подобные индивидуальности? И почему их не было в Испании, не было позже в Италии, долгое время не было в Германии?

Сициологические исследования смогут выявить ряд закономерностей. Обратимся теперь к мотивам, которые могли- привести" к возникновению современной науки.

Часто утверждали, что современная наука возникла из воли к власти. Господство над природой, умение, польза, «знание есть сила»~- все это утверждалось со времен Бэкона. Он и Декарт предвидели будущую эпоху техники. Правда, природу покоряет не грубая сила, а знание ее законов. Natura parendo vincitur '. Подлинно такое познание, которое способно воссоздать свой предмет и тем самым доказать свою достоверность: «Я знаю только то, что могу сделать». Сознание творческой силы, присущее умению, окрыляет такое познание.

В подобном истолковании современного знания следует различать два момента: 1) сознание силы, которое находит свое выражение в технической воле, в покорении вещей, направленное на цели практического созидания; 2) воля к познанию, стремящемуся проникнуть в то, что совершается в природе. Исследователь-это человек, выслушивающий свидетелей (Кант). Чистая воля к познанию существует и без технической цели.

Считалось, что тому и другому присуща агрессивность. Ибо познание, не направленное на техническое господство, также не есть созерцание, самоотдача, приспосабливаемость подлинного, проникнутого любовью познания; и оно состоит в борении и покорении сущего, из чего соответственным образом следует и власть

над ним.

Это заявление следует полностью отвергнуть, исходя хотя бы из взглядов и душевной направленности великих исследователей природы: им свойственно осознание необходимого. Приспосабливаемость к естественному ходу вещей была этосом ученого-естественника. Однако вместе с тем он хочет знать, что творит природа и что происходит в ней. И отнюдь не агрессивность, не воля к власти, а нечто совсем иное представляет собой это стремление к знанию, эта свобода знающего, который не слепо, а все видя, страдает, терпит и живет. Эта воля к власти — не стремление к господству, а внутренняя неооходимость7 Именно в силу этой свободы сознания ученый может полностью постигнуть действительность как подлинный шифр бытия. Не агрессивность заклю-

Природу побеждают, покоряясь ей (лат.).

107

чена в этосе обязательного, общезначимого знания — в отличие от вероятного, приемлемого, расплывчатого, в конечном итоге любого, — а воля к ясности и достоверности.

Особенно агрессивным принято считать исследование экспериментальное. В отличие от простого созерцания, в смене теоретической концепции и верификации посредством эксперимента достигается понимание, не только обоснованное, но все глубже проникающее в закономерности бессознательного процесса. Мотивом здесь служит не агрессия, а вопрос, обращенный к природе.

Однако то, что совершает современная наука, может быть неправильно понято и использовано во вред людям. Поэтому воля к власти и разрушению, неисторичная по своему существу и всегда готовая к действию, овладела и наукой, принуждая ее к агрессивности в словах, в действиях и в применении своих выводов, — однако всегда таким образом, что наука при этом исчезает. Самым чудовищным были опыты над людьми. Тот факт, что человека нельзя подвергать экспериментам без его желания и согласия (именно поэтому исследователь может производить опасные опыты только над самим собой), следует, правда, не из сущности науки, но из принципов гуманности и прав человека.

Два тысячелетия тому назад некий индийский властитель ставил опыты над преступниками. Один из них заключался в следующем: «Поместите человека живым в кадку, — говорил он, — закройте ее крышкой, оберните влажными мехами, нанесите на нее толстый слой глины, затем задвиньте кадку в духовку и разведите огонь. Когда все это было выполнено и мы сочли, что человек мертв, — продолжает он, — бочка была вытащена, освобождена от мехов и глины, крышка снята, и мы осторожно заглянули внутрь, надеясь узреть улетающего духа жизни. Однако мы не обнаружили духа жизни, покидающего тело». Это — прямая аналогия к тем опытам, которые совершали над людьми национал-социалисты. Эти опыты не имеют ничего общего с современной наукой, они являются результатом злоупотребления, объектом которого может быть все, созданное человеком, в том числе и наука.

Иначе, чем с неисторическими мотивами, обстоит дело с мотивами исторически определенными.

Вполне вероятно, что возникновение современной науки немыслимо без той душевной явленности и тех импульсов исторической основой которых является Библейская религия. Три следующих мотива, заставляющие исследование стремиться к своим последним пределам, как будто коренятся в ней.

1. Библейская религия требует истинности любой ценой. Она — довела это требование до последних пределов и развернула всю его проблематику. Требуемая Богом истинность заставляет видеть в познании не игру, не благородное занятие для досуга, а серьезное дело, профессию, являющую собой самое важное для человека.

2. Мир сотворен Богом. Греки познают космос как нечто совершенное и упорядоченное, разумное и закономерное, как вечно

108

существующее. Все остальное для них ничто, материя, непознаваемая и не стоящая познания. Если же мир сотворен Богом, то все существующее, будучи творением Бога, является достойным познания, и нет ничего, чего не должно было бы узнать и познать. Познание — как бы следование мыслям Бога. Ведь Бог, будучи творцом, присутствует, по словам Лютера *, и во внутренностях вши. Греки не выходят за пределы завершенных картин мира, красоты созданного их мыслью космоса, логической прозрачности мыслимого ими целого; они либо группируют все в схемы, состоящие из ступеней и структур, либо объединяют то, что они мыслят, посредством силлогизмов в систему связей, либо постигают вечную закономерность в происходящих событиях. Не только Аристотель и Демокрит, но и Фома Аквинский и Декарт (13) следуют этому стремлению создать замкнутый образ.

Совсем иным по своему характеру является новый импульс, беспредельно открытый сотворенному универсуму. Он направляет познание в сторону именно той действительности, которая не укладывается в рамки открытых ранее структур и законов. В самом логосе возникает стремление постоянно доводить себя до крушения, но не для того, чтобы отказаться от себя, а чтобы вновь обрести себя в новом, расширенном и более полном образе, и продолжать этот процесс, не завершая его, до бесконечности. Эта наука возникает из логоса, который не замыкается в себе, но, будучи открыт алогону *, сам проникает в него, вследствие того, что он ему подчиняется. Постоянное, никогда не прекращающееся взаимодействие между теоретической конструкцией и экспериментальным исследованием является простым и грандиозным примером и символом этого универсального процесса, возникающего из вспышки противоречия между логосом и алогоном.

Для нового познавательного импульса мир не является только прекрасным. Это познание направлено на прекрасное и на безобразное, на доброе и дурное. Правда, в конечном итоге omne ens est bonum ', ибо оно создано Богом. Однако это благо-уже не зримая самоудовлетворенная красота греков, оно присуще только любви ко всему сущему, сотворенному Богом, следовательно, и вере в смысл научного исследования; знание того, что все мирское есть творение Божье, придает спокойствие перед разверзающимися пропастями действительности в беспокойном, бесконечно сомневающемся и именно поэтому движущемся f перед исследовании.

Однако познанное и познаваемое бытие мира, будучи сотворенным, является тем самым все-таки бытием второго ранга. Поэтому мир сам по себе бездонно глубок, ибо основа его в некоем другом, в Творце; мир, как таковой, не замкнут и, следовательно, не может быть замкнут в качестве объекта познания. Бытие мира никогда не может быть постигнуто как окончатель-

Все сущее есть благо (лат.).

109

ная, абсолютная действительность, оно всегда указывает на нечто другое.

Идея сотворения мира делает все сотворенное достойным любви в качестве творения Божьего и создает тем самым неведомую ранее близость к действительности, однако вместе с тем и наибольшую дистанцию по отношению к бытию, которое ведь есть лишь сотворенное бытие, не Бог.

3. Действительность мира полна для человека ужаса и страха. Его воля к истине с неизбежностью устанавливает: «Все это действительно так». Однако если Бог — творец мира, то Он как бы несет ответственность за свое творение. Вопрос об оправдании Бога превращается в книге Иова в борение за Божество при знании о действительности мира *. Это — борение с Богом за Бога. Бытие Бога не ставится под сомнение. Именно эта несомненность усиливает борение. Оно бы прекратилось, если бы вера погасла.

Этот Бог с его непреклонным требованием истины не хочет быть постигнутым посредством иллюзий. Он отворачивается от теологов, пытающихся утешать и наставлять Иова с помощью софистических построений. Этот Бог требует знания, содержание которого как будто все время выдвигает обвинение против Него самого. Отсюда и дерзостность познания, требование познания безусловного и вместе с тем страх перед ним. Создается полярность; человек будто слышит: Божья воля есть неограниченное исследование, исследование есть служение Богу и одновременно — оно посягает на тайну божественных свершений, и потому не должно снимать все покровы.

Этому борению сопутствует борение исследователя с тем, что для него есть самое сокровенно-личное, любимое и желанное, с собственными идеалами и принципами. Все это должно быть проверено, подтверждено или преобразовано. Подобно тому как истинная вера в Бога невозможна без ответа на вопросы, вырастающие из реальной действительности; подобно тому, как поиски Бога неизбежно связаны с мучительным отказом от иллюзий, так и подлинная воля исследователя является борением с собственными желаниями и ожиданиями.

Это борение находит свое глубочайшее выражение в борьбе исследователя со своими собственными установками: решающим признаком человека науки стало то, что в исследовании он ищет своих противников, и прежде всего тех, кто ставит все под вопрос с помощью конкретных и определенных идей. Здесь продуктивным становится как будто нечто саморазрушающее. И наоборот, признаком упадка науки является стремление избежать дискуссий или — в еще большей степени — полностью устранить их, стремление ограничить свое мышление кругом единомышленников, а вовне направить всеразрушающую агрессивность, оперирующую неопределенными общими местами.

110

в) Искажения современной науки и ее задачи

Наука, развивающаяся в течение трех последних столетий, сначала медленно и скачкообразно, затем быстро и последовательно, движимая совместными усилиями исследователей всего мира, стала для нас неодолимым роком и открытой возможностью.

Сегодня наука повсеместно распространена и признана. Каждый считает себя причастным ей. Однако чистая наука и безупречная научная позиция встречаются весьма редко. Существует множество научных данных, которые просто принимаются. Существует сумма специальных навыков, далеких от общей научной значимости; существует и обширная область, где наука смешивается с ненаучными элементами. Однако собственно научность, универсальная познавательная направленность, безупречная методическая критика и чисто исследовательское познание составляют в нашем мире лишь узкую полоску в лабиринте искажений.

Наука не открывается каждому без усилий. Подавляющее число людей не имеет о науке никакого понятия. Это ^_ прорыв в сознании нашего времени. Наука доступна_лишь немногимГБудучи основной характерной чертой нашего времени, она в своей подлинной сущности тем не менее духовно бессильна, так как люди в своей массе, усваивая технические возможности или догматически воспринимая ходульные истины, остаются вне нее.

В нашу эпоху наука пользуется неслыханным признанием. От нее ждут решения всех проблем — всепроникающего познания бытия в целом и помощи во всех бедах. Ложная надежда является по существу научным суеверием, а последующее разочарование ведет к презрению. Смутная надежда на то, о чем существуют какие-либо сведения, — не более чем суеверие, а неудача порождает презрение к знанию. То и другое не имеет ничего общего с подлинной наукой. Таким образом, наука является, правда, знамением нашей эпохи, но в таком облике, в котором она перестает быть наукой.

Заблуждение складывается следующим образом: приступая к исследованию, мы исходим из предпосылки о познаваемости мира. Ибо без этой предпосылки исследование было бы бессмысленным. Однако такая предпосылка может означать как познаваемость вещей мира, так и познаваемость мира в целом. Только первая предпосылка соответствует возможностям науки, и поистине невозможно предсказать, до каких пределов дойдет наше познание в этой сфере. Напротив, вторая предпосылка не реализуется. Ее ложность обнаруживается при столкновении с радикальными трудностями, которые, правда, не ограничивают содержания исследования, но выявляют границы знания, а именно то, что мир в своей целостности, как единый и замкнутый, не только ускользает от познания, но и вообще не существует для нас как непротиворечивый и доступный опыту. Эти границы становятся ясно различимыми всякий раз, когда ложная предпосылка о познаваемости мира разбивается, сталкиваясь с действительными воз-

111

можностями нашего научного исследования. Понять суть этого заблуждения нелегко. Оно проникло в современную науку в виде некоей мнимой философии и утвердилось со времен Декарта. Поэтому и теперь еще важная, неотложная задача состоит в том, чтобы отчетливо определить смысл и границы современной науки… ·

Вводящим в соблазн следствием ложного понимания науки, убеждения, будто мир может быть в целом и в принципе познан, было то, что мир стали считать, по существу, уже познанным. Сложилось представление, согласно которому определить, основываясь на научных выводах, правильное мироустройство, дарующее человечеству благополучие и счастье, является лишь актом доброй воли. Тем самым в последние столетия в исторический процесс проник новый феномен: стремление с помощью знания не только обрести опору в мире необозримого многообразия человеческих отношений, но, основываясь на знании мира в его целостности (а наличие этого знания в обожествляемой науке не подвергалось сомнению) и руководствуясь только рассудком, упорядочить мировое устройство.

Это типичное для людей нашего времени суеверие заставляет их ждать от науки того, что она совершить не может. Они принимают псевдонаучные целостные объяснения вещей за окончательное знание; некритично принимают выводы, не вникая в методы, которые позволили к ним прийти, и не ведая границ, в пределах которых научные выводы вообще могут быть значимыми. Это суеверие склоняет их к вере в то, что нашему рассудку доступна вся истина и вся действительность мира, заставляет питать абсолютное доверие к науке и беспрекословно подчиняться ее авторитету, воплощенному в представителях официальных инстанций.

Однако как только это суеверное преклонение перед наукой сменяется разочарованием, мгновенно следует реакция — презрение к науке, обращение к чувству, истинкту, влечениям. Тогда все беды связываются с развитием современной науки. Подобное разочарование неизбежно при суеверном ожидании невозможного: наилучшим образом продуманные теории не реализуются, самые прекрасные планы разрушаются, происходят катастрофы в сфере человеческих отношений, тем более непереносимые, чем сильнее была надежда на безусловный прогресс. Символическим для ограниченных возможностей науки может служить тот факт, что врач, несмотря на его неимоверно выросшие теперь возможности, по-прежнему не может ни излечить все болезни, ни предотвратить смерть. Человек постоянно наталкивается на свои границы.

В этой ситуации все дело в том, чтобы создать такую науку, которая столь же отчетливо познавала то, что может быть познано, сколь ясно осознавала свои границы. Лишь таким образом можно избежать двойного заблуждения — как суеверного преклонения перед наукой, так и ненависти к ней. Дальнейшее становление человека в решающей степени определяется тем, удастся ли на протяжении последующих веков сохранить науку, углубить

112

ее и заставить все большее количество людей правильно оценить реальную действительность.

К этой задаче не следует относиться легко. Подлинная всеохватывающая наука связана с исторически обусловленной глубинной структурой души. Наука покоится на очень зыбкой основе, длительность существования которой на протяжении ряда поколений ни в коем случае не может служить для нее гарантией. Эта наука возникает в столь тесном переплетении различных мотивов, что устранение даже одного из них парализует или опустошает ее. Вследствие этого в современном мире на протяжении ряда веков наука как выражение подлинной научной настроенности всегда была явлением редким, а теперь, быть может, еще более редким. Господство с шумом утверждающих себя в формировании материального мира результатов науки и распространение по всему земному шару лексикона «просвещенного» мировоззрения не может скрыть того, что наука — это на первый взгляд самое для нас привычное — является, по существу, самым сокровенным в нашей жизни. Человек нашего времени, как правило, вообще не знает, что такое наука, и не понимает, что заставляет людей заниматься ею. Даже исследователи, которые делают открытия в своей узкой области, бессознательно продолжая в течение некоторого времени процесс, начатый другими силами, — даже они подчас не знают, что такое наука, и демонстрируют это, как только выходят за рамки той узкой области, где они обладают специальными знаниями. Современные философы говорят о науке, будто им ведома ее природа, и рассматривают ее затем как временное исторически обусловленное заблуждение мировоззренческого порядка. Даже философы такого масштаба, как Гегель, едва ли знают что-либо о подлинной науке.

2. Современная техника

В настоящее время мы все осознаем, что находимся на рубеже истории, живем в период, который уже сто лет тому назад сравнивали с закатом античного мира, а затем все глубже стали ощущать его громадное значение не только для Европы и западной культуры, но и для всего мира. Это-век техники со всеми ее последствиями, которые, по-видимому, не оставят ничего из всего того, что на протяжении тысячелетий человек обрел в области труда, жизни, мышления, в области символики.

Немецкие философы-идеалисты — Фихте, Гегель и Шеллинг интерпретировали свое время как эпоху важнейшего рубежа в истории, исходя из идеи христианского осевого времени, которое, по их мнению, одно только и ведет историю к завершению. Это не более чем дерзостное высокомерие, порожденное духовным самообманом. Теперь, проводя сравнение, мы можем с уверенностью сказать: настоящее — не второе осевое время. Более того, резко контрастируя с ним, оно являет собой катастрофичное обедне-

113

ние в области духовной жизни, человечности, любви и творческой энергии; и только одно — успехи науки и техники — действительно составляет его величие в сравнении со всем предшествующим периодом.

Однако в чем состоит это величие? Мы понимаем, как счастливы должны быть первооткрыватели и изобретатели, но вместе с тем видим, что они лишь функционеры в цепи, по существу, анонимного творческого процесса, внутри которого одно звено переходит в другое и участники которого действуют не как люди и не в величии единой всеохватывающей души. Невзирая на высокий уровень творческих находок, терпеливого, упорного труда, смелости теоретических поисков и планов, все это в целом подчас производит впечатление, будто самый дух втягивается в технический процесс, который подчиняет себе даже науку — и от поколения к поколению все более решительно. Отсюда и поразительная ограниченность многих естественников вне их специальной области, беспомощность стольких техников за пределами их непосредственных задач, которые для них, но отнюдь не сами по себе являются столь важными; отсюда и скрытая неудовлетворенность, господствующая в этом все более теряющем всякую человечность мире.

И если мы хотим найти аналогию нашему веку, то искать ее следует не в осевом времени, а в совсем другой эпохе, о которой мы не имеем достоверных данных, в эпохе, когда человек изобрел орудия труда, научился пользоваться огнем и внезапно обрел в своем существовании совершенно новые возможности. За этим следовали века простой повторяемости и распространения вширь, которые, по существу, ничего не меняли, — теперь они остались позади. Отсюда царившее в истекшем столетии (и сохранившееся по сей день) восторженное сознание огромных, никогда ранее не существовавших возможностей во всех сферах человеческого бытия. Отсюда и отсутствие исторической аналогии событий нашего времени. Поэтому мы, заблуждаясь, видим теперь себя творцами беспримерного счастья на Земле, достигнутого благодаря нашим возможностям в области техники, или видим себя погруженными в столь же беспримерную духовную потерянность. В истории для нас нет мерила.

Если придет новое осевое время, то только в будущем, подобно тому как первое осевое время пришло лишь после того, как были открыты основополагающие условия человеческой жизни, резко отделившие человека от животного мира, лишь после прометеевского времени. Но это новое осевое время, которое, быть может, нам предстоит и явит собой единую, охватывающую весь мир действительность, мы представить себе не можем. Предвосхитить его в нашем воображении означало бы создать его. Никто не знает, что оно нам принесет.

114

Техника — это совокупность действий знающего человека, направленных на господство над природой; цель их'- 'придать' жизни человека такой облик, который позволил бы ему снять с себя бремя нужды и обрести нужную ему форму окружающей среды. Как природа меняет свой облик под воздействием техники, какое обратное действие на человека оказывает его техническая деятельность, т. е. как характер его труда, организация его труда и его воздействие на среду меняют его самого, — все это составляет основной фактор исторического развития.

Однако только современная техника сделала ощутимыми роковые следствия этого для человека. После относительно стабильного состояния в течение тысячелетий, в конце XVIII в. в технике и вместе с тем во всей жизни людей произошел переворот, быстрота которого все возрастает вплоть до сего дня. Впервые это во всей широте понял Карл Маркс.

С помощью современной техники связь человека с природой проявляется по-новому. Вместе с необычайно усилившимся господством'человека над природой возникает угроза того, что природа, в свою очередь, в неведомой ранее степени подчинит себе человека. Под воздействием действующего в технических условиях человека природа становится подлинным его тираном. Возникает опасность того, что человек задохнется в той своей второй природе, которую он технически создает, тогда как по отношению к непокоренной природе, постоянно трудясь в поте лица, чтобы сохранить свое существование, человек представляется нам сравнительно свободным.

Техника радикально изменила повседневную жизнь_человека в окружающей его среде, насильственно переместила трудовой процесс и общество в иную сферу, в сферу массового производства, превратила все существование в действие некоего технического механизма, всю планету — в единую фабрику. Тем самым произошел- и происходит по сей день — полный отрыв человека от его почвы. Он становится жителем Земли без родины, теряет преемственность традиций. Дух сводится к способности обучаться и совершать полезные функции.

Эта эпоха преобразований носит прежде всего разрушительный характер. Сегодня мы живем, ощущая невозможность найти нужную нам форму жизни. Мир предлагает нам теперь не много истинного и прочного, на что отдельный человек мог бы опереться в своем самосознании.

Поэтому человек живет либо в состоянии глубокой неудовлетворенности собой, либо отказывается от самого себя, чтобы превратиться в функционирующую деталь машины, не размышляя, предаться своему витальному существованию, теряя свою индивидуальность, перспективу прошлого и будущего, и ограничиться узкой полоской настоящего, чтобы, изменяя самому себе, стать легко заменяемым и пригодным для любой поставленной перед

115

щим цели, пробывать в плену раз и навсегда данных, непроверенных, неподвижных, недиалектических, легко сменяющих друг друга иллюзорных достоверностей.

Тот же, кто таит в себе недовольство, проявляющееся в вечном беспокойстве, постоянно ощущает внутренний разлад. Он вынужден всегда носить маску, менять эти маски в зависимости от ситуации и от людей, с которыми он общается. Он говорит все время «будто бы» и перестает постигать самого себя, так как, нося постоянно маску, он в конце концов сам уже не знает, кто он.

Если человек лишен почвы, отзвука своего подлинного бытия, если он используется больше уважением — ведь маски и оболочки не вызывают уважения', допускают лишь обожествление фетишей, — "если люди не возвышают мне душу скрытым в их существовании, взывающим ко мне требованием из глубин внутреннего бытия, тогда беспокойство превращается в отчаяние, пророчески прочувствованное и ярко высказанное Кьеркегором и Ницше в их интерпретации современной эпохи.

В результате всего этого оборвалась нить истории, прошлое уничтожено или забыто в такой~стёпени, что утеряны" все возможные аналогии и сравнения с тысячелетиями истории. Если вообще допустима какая-либо аналогия с открытием огня и изготовлением орудий, то использование атомной энергии в самом деле можно как будто рассматривать как аналогию открытия огня: оно также таит в себе огромные возможности и огромную опасность. Однако о том начальном времени нам ничего не известно. Теперь, как и тогда, человечество вступает на совершенно новый путь — или, быть может, его ждет власть разрушительных сил и мрак небытия.

Значимость вопроса — к чему может прийти человек — настолько велика, что в настоящее время техника стала едва ли не главной проблемой для понимания нашей ситуации. Внедрение современной техники во все жизненные сферы и последствия этого для всех сторон нашего существования не могут быть переоценены. Не понимая этого и применяя в своем мышлении привычные исторические штампы, люди неправомерно связывают в последовательном развитии прошлое с настоящим, проводят недопустимые сравнения между нашим и минувшим существованием. Однако, пытаясь обнаружить параллель с нашей эпохой, следует прежде всего задать себе вопрос, принято ли во внимание то радикальное изменение, которое связано с современной техникой. Если помнить об этом, то такое сравнение может со всей отчетливостью показать, какие свойства человеческой природы повторяются и каковы вечные, основополагающие условия человеческой жизни. Этот вопрос сводится, собственно говоря, к тому, что остается незатронутым техникой или вновь, вопреки ей, возникает в своих основных моментах.

То, что мы здесь изложили и характеризовали в общих чертах, следует теперь рассмотреть более подробно и представить более отчетливо. Мы начнем с техники и труда, всегда присущих

116

человеческому существованию, а затем, прибегая к аналогии, попытаемся понять всю глубину изменения, привнесенного современной техникой и современными методами труда.

а) Сущность техники

Определение техники. Техника как средство. Техника возникает, когда для достижения цели вводятся промежуточные средства. Непосредственная деятельность, подобно дыханию, движению, принятию пищи, еще не называется техникой. Лишь в том случае, если эти процессы совершаются неверно, и для того, чтобы выполнять их правильно, принимаются преднамеренные действия, говорят о технике дыхания и т. п.

Для техники характерно следующее: Рассудок. Техника покоится на деятельности рассудка, на исчислении в сочетании с предвидением возможностей и с догадками. Техника оперирует механизмами, превращает свои данные в количества и отношения. Она является частью общей рационализации как таковой.

Власть. Техника — это умение, методы которого являются внешними по отношению к цели. Это умение — способность делать и обладать, а не созидать и предоставлять расти.

Применяя силу природы против силы природы, техника господствует над природой посредством самой природы. Это господство основано на знании. В этом смысле и говорят: знание — это власть.

Смысл техники. Власть над природой обретает смысл лишь при наличии целей, поставленных человеком, таких, как облегчение жизни, сокращение каждодневных усилий, затрачиваемых на условия физического существования, увеличение досуга и удобств. Смысл техники состоит в освобождении от власти природы. Ее назначение — освободить человека как животное существо от подчинения природе с ее бедствиями, угрозами и оковами. Поэтому принцип техники заключается в целенаправленном манипулировании материалами и силами для реализации назначения человека. Технический человек не принимает преднайденное просто как оно есть. Он рассматривает вещи под углом зрения их ценности для реализации человеческих целей и пытается приблизить формы вещей к особенности этих целей (Дессауэр*).

Но это еще не исчерпывает смысла техники. Создание орудий труда подчинено идее некоего единства, а именно — единства в рамках постоянно расширяющегося при своей замкнутости преобразования человеком окружающей его среды. Животное находит уже данной среду, с которой оно, не сознавая этого, неразрывно связано. Человек, также пребывая в этой связи, выводит создаваемую им самим среду за границы этой связи, в беспредельность. Жизнь в среде, отчасти созданной им самим, является признаком самой сущности человека. Он ощущает себя в созданной им сре-

117

де не только вследствие освобождения от нужды, но и в воздействии на него красоты, соразмерности и формы им сотворенного. Он утверждает свою реальность, по мере того как расширяет свою среду.

Виды техники. Мы различаем технику, производящую энергию, и технику, производящую продукты. Так, например, рабочую силу человек получает с помощью прирученных им животных, ветряных и водяных мельниц. Техника, производящая продукты, делает возможными такие занятия, как прядение, ткачество, гончарное, строительное дело, а также применение медицинских средств лечения.

Дессауэр показал также, что техника создает не только средства для достижения ранее поставленной цели, но и сама приводит к таким открытиям, результаты которых вначале никем не осознаются. Так обстояло дело, например, с музыкальными инструментами и книгопечатанием. В этом случае создания техники становятся своего рода ключами, открывающими такие сферы деятельности человека, которые расширяют возможности его природы и ведут к новым открытиям.

Техникой мы называем всякое оперирование материалами и силами природы для получения полезных вещей и эффектов. Лишь по аналогии говорят о технике при планомерных действиях другого рода в той мере, в какой они ведут к различного рода устройствам и к механической повторяемости; так, например, при организации человеческих отношений, деятельности институтов, попытках воздействовать на свое тело и душу.

Открытие и повторяющаяся работа. Техническими мы называем такие правила, которым можно учить, которые можно идентично передавать и применять. В качестве теории техника дает нам методы, целесообразные для достижения цели, т. е. такие, которые, во-первых, соответствуют данной вещи, во-вторых, позволяют не затрачивать лишних усилий и обращаться только к необходимому. Техника составляет совокупность открытых человеком приемов и действий, которые можно затем повторять в любом количестве сколько угодно раз.

Поэтому творческая деятельность, которая ведет к техническим открытиям, резко отличается от трудовых свершений, где однажды найденное лишь повторяется в процессе чисто количественного накопления.

Искажения. Если смысл техники состоит в единстве преобразования среды для целей человеческого существования, то об искажении можно говорить во всех тех случаях, когда орудия и действия перестают быть опосредствующими звеньями и становятся самоцелью, где забывают о конечной цели, и целью, абсолютной по своему значению, становятся средства.

Там, где в повседневном труде смысл целого исчезает в качестве мотива и перспективы, техника распадается на бесконечно многообразные виды деятельности, теряющие свой смысл для работающего и обедняющие его жизнь.

118

Там, где методы, допускающие практическое усвоение и входящие в самую сущность технической деятельности, превращаются в самоудовлетворяющуюся рутину, это усвоение способствует уже не обогащению жизни (посредством гарантирования предварительных ступеней и действий), а ее обеднению. Труд без затрат духовных сил уже не является необходимым средством на службе выросшего сознания и становится самодовлеющим. Человек погружается в состояние, при котором сознание отсутствует или теряется.

Великий исторический перелом в развитии техники. Техника как умение применять орудия труда существует с тех пор, как существуют люди. Техника на основе знания простых физических законов издавна действовала в области ремесла, применения оружия, при использовании колеса, лопаты, плуга, лодки, силы животных, паруса и огня; мы обнаруживаем эту технику во все времена, доступные нашей исторической памяти. В великих культурах древности, особенно в Западном мире, высокоразвитая механика позволила перевозить огромные тяжести, воздвигать здания, строить дороги и корабли, конструировать осадные и оборонительные машины.

Однако эта техника оставалась в рамках того, что было сравнительно соразмерно человеку, доступно его обозрению. То, что делалось, производилось мускульной силой человека с привлечением силы животных, силы натяжения, огня, ветра и воды и не выходило за пределы естественной среды человека. Все изменилось с конца XVIII в. Неверно, что в развитии техники никогда не было скачка. Именно тогда этот скачок произошел, охватив всю техническую сторону человеческой жизни в целом. После того как веками делались попытки в этом направлении и в мечтах людей формировалось техницистское, технократическое мировоззрение, для которого — сначала медленно и фрагментарно — создавались научные предпосылки, в XIX в. была осуществлена их реализация, далеко оставившая за собой все самые пылкие мечты. Мы спрашиваем, в чем же состояло это новое? Его нельзя свести к какому-либо одному принципиальному положению.

Самый убедительный ответ гласит: были открыты машины — машины, автоматически производящие продукты потребления. То, что раньше делал ремесленник, теперь делает машина. Она прядет, ткет, пилит, стругает, отжимает, отливает; она производит весь предмет целиком. Если раньше сто рабочих, затрачивая большие усилия, выдували несколько тысяч бутылок в день, то теперь машина, обслуживаемая несколькими рабочими, изготовляет в день 20 000 бутылок.

Возникла необходимость изобрести такие машины, силою которых работали бы машины, производящие продукты. Поворотным пунктом стало открытие парового двигателя (в 1776, г.); вслед за этим появился универсальный двигатель-электромотор (динамомашина в 1867 г.). Полученная из угля или силы воды энергия направлялась повсюду, где в ней нуждались. Древней механике,

119

единственно определяющей в течение тысячелетий состояние техники, противостоит теперь современная энергетика. Прежняя механика располагала лишь ограниченной мощью в виде мускульной силы человека или животного, силы ветра или воды, приводившей в движение мельницы. Новым было теперь то, что в распоряжении человека. — оказалась в тысячу крат большая сила, которую, как сначала казалось, можно, увеличивать до бесконечности, -

Подобное развитие техники стало возможным только на основе естественных наук на их современном уровне. Они дали нужное знание и открыли возможности, немыслимые в рамках прежней механики. Необходимой предпосылкой новой технической реальности стали в первую очередь электричество и химия. То, что скрыто от человеческого взора и открывается только исследованию, дало в распоряжение человека едва ли не безграничную энергию, посредством которой он теперь оперирует на нашей планете.

Однако для того, чтобы это открытие вышло за пределы досужих занятий и снобистских развлечений, было реализовано в экономике и тем самым стало фактором человеческого существования, требовалось еще одно условие: свобода современного общества, где нет рабов и допускается свободное соревнование на свой страх и риск, предоставила отважным предпринимателям возможность попытаться совершить то, что казалось невероятным, а большинству — даже невозможным. Способствовало этому, во-первых, предосгавление кредита, благодаря чему предприимчивые люди получали в свое распоряжение такие денежные средства, которыми прежде не обладали даже самые богатые; во-вторых, организация труда, предусматривающая наличие на «рынке труда» свободной, пригодной для любой производственной операции рабочей силы, оплата которой, будучи твердо фиксирована договором, составляла при исчислении издержек заранее устанавливаемую сумму. А для обеих названных предпосылок необходимо наличие твердого разработанного права, заставляющего соблюдать условия договоров.

Так началось на Западе техническое и экономическое наступление предпринимателей XIX в., в ходе которого прежнее ремесло исчезло, за небольшим исключением совершенно необходимых его отраслей, и каждый, кто совершал бесполезные в техническом смысле поступки, безжалостно уничтожался. При этом крушение претерпевали подчас и самые плодотворные идеи. Однако иногда достигался сказочный успех. В этом процессе происходил своего рода отбор, в основе которого лежал успех. Тот, кто не справлялся с тем, что от него требовалось в данной ситуации, объявлял себя банкротом или увольнялся с должности. В течение некоторого времени — на начальной стадии — происходил отбор самых дельных людей.

Таким образом, в возникновении современного технического мира неразрывно связаны между собой естественные науки, дух

120

изобретательства и организация труда. Эти три фактора сообща обладают рациональностью. Ни один из них не мог бы самостоятельно создать современную технику. Каждый из этих факторов имеет свои истоки и связан поэтому с рядом независимых от других факторов проблем. "

1. Естественные науки создают свой мир, совершенно не помышляя р. технике. Бывают естественнонаучные открытия чрезвычайного значения, которые по крайней мере вначале, а быть может, и вообще остаются в техническом отношении безразличными. Однако и ге научные открытия, которые сами по себе могут быть использованы в технике, применяются не сразу. Для того чтобы они принесли непосредственную пользу, необходимо еще и техническое прозрение. Только Морзе * сумел создать телеграф. Отношение между наукой и техникой невозможно предвидеть заранее.

2. Дух изобретательства может сотворить необычайное и вне рамок специфически современной науки. Многое из того, что создано примитивными народами — например, бумеранг, — поразительно; многочисленные открытия сделаны в Китае (например, фарфор, лак, шелк, бумага, книгопечатание, компас и порох). Однако не менее удивительно и то, что там одновременно сохраняется и традиционный характер тяжелого труда, тогда как этого легко можно было бы избежать с помощью самых простых, с нашей точки зрения, механических открытий. Создается впечатление, будто некая присущая природе человека бездумность заставляет его сохранять в своей деятельности известную нецелесообразность. Однако в течение последних полутора веков, вопреки этой связанности традициями, во всех областях было сделано громадное количество открытий, которые по существу уже давно относятся к сфере возможного и вполне могли бы быть сделаны без современной науки. К ним относятся, например, отопление разных видов, в том числе центральное, кухонная угварь и множество предметов домашнего обихода, медицинские приборы, например офтальмоскоп. Для других открытий необходимой предпосылкой явились выводы современной науки, хотя, по существу, их вполне можно было осуществить и прежними средствами. Таковы большая часть противоэпидемических мероприятий, проведение операций с применением анестезии и антисептических средств. Традиционная инертность в повседневной жизни и терпеливое отношение к неудобному и нецелесообразному как будто преодолены в наше время духом изобретательства.

К этому следует отнести в качестве специфически современной черты и систематичность в изобретениях. Теперь уже открытия не совершаются случайно в той или иной области отдельными людьми, технические открытия входят в некий единый развивающийся процесс, в котором принимает участие бесчисленное количество людей. Подчас несколько основополагающих изобретательских актов служат импульсом к дальнейшим открытиям. В своей наибольшей части изобретательство сводится к усовершенствованию сделанных открытий, к их постоянной разработке

121

и расширению сферы их применения. Все становится анонимным. Достижения одного человека тонут в достижениях коллектива. Именно так, например, были усовершенствованы в сравнительно короткий срок велосипед и автомобиль.

Технически полезное должно быть полезным и в экономическом отношении. Однако дух изобретательства, как таковой, независим от этого принуждения. Решительные импульсы заставляют его как бы творить второй мир. Однако то, что он создает, обретает свою техническую реализацию лишь в той мере, в какой это диктуется экономическим успехом в рамках свободной конкуренции или решением обладающей деспотической властью воли.

3.,Организациятруда превращается в социальную и политическую проблему. Если производство не" только предметов роскоши, но и предметов повседневного массового потребления совершается машинным способом, то большинство людей оказывается втянутым в этот производственный процесс, в этот труд, обслуживающий машины, в качестве звена машинного оборудования. Если почти все люди становятся звеньями технического трудового процесса, то организация труда превращается в проблему человеческого бытия. Поскольку главное для человека — не техника, а человек и техника должна служить человеку, а не человек технике, то на основе современной техники возник социально-политический процесс, который состоит в том, что прежнее подчинение человека в качестве рабочей силы любым техническим и хозяйственным целям сменилось страстным желанием перевернуть это отношение, придать ему обратный характер.

Для того чтобы понять смысл подобных требований, необходимо отчетливо представить себе сущность труда, сначала вообще, потом в его изменении посредством совершенного техникой переворота.

61 Сущность труда

Все, что осуществляется посредством техники, всегда требует приложения труда. И повсюду, где человек трудится, он применяет технику. Тип техники определяет характер труда. Изменения в технике меняют и труд. Принципиальное преобразование техники ведет к принципиальному преобразованию труда.

Лишь изменения, происшедшие в XIX в., поставили перед людьми проблему техники и труда. Никогда ранее техника и труд не рассматривались столь разносторонне и основательно.

Сначала мы определим, что такое труд, как таковой, и чем он был во все времена. Лишь с приложением такого масштаба можно понять, в чем состоит специфика труда в новом техническом мире.

Определение труда. Труд может быть определен трояко: Труд как затрата физических сил.

Труд как планомерная деятельность.

Труд как существенное свойство человека, отличающее его от животного; оно состоит в том, что человек создает свой мир.

Во-первых, труд как затрата физических сил. Это напряжение

122

мускулов, которое ведет к утомлению и изнеможению. В этом смысле животное трудится так же, как человек.

Во-вторых, труд как планомерная деятельность. Это — деятельность с определенным намерением и с определенной целью. Напряжение сознательно направляется на то, чтобы обрести средство для удовлетворения потребностей. Этот труд уже отличает человека от животного.

Животное удовлетворяет свои потребности непосредственно в мире природы. Оно находит то, что ему нужно для удовлетворения своих потребностей, готовым. Человек же может удовлетворить свои потребности только через сознательное и заранее планируемое опосредствование. Это опосредствование происходит через труд. Материал для труда человек находит, правда, в природе, однако для удовлетворения его потребностей пригоден не этот существующий в природе, а лишь переработанный материал.

Животное в силу инстинкта пожирает и уничтожает; труд производит орудия, создает нечто постоянное, продукты, творения. Уже орудие порывает непосредственную связь человека с природой. Перерабатывая предмет, оно предохраняет его от уничтожения.

Для трудовой деятельности недостаточно природной ловкости. Подлинное умение обретается знанием общих правил труда.

Труд может быть физическим и умственным. Умственный труд сложнее физического. Делать то, чему человек обучен и что он совершает почти автоматически, значительно легче задач умственного труда. Мы охотно переходим от творческого труда к труду автоматическому, от умственного к физическому. В дни, когда ученый не способен к творчеству, он вполне может писать рецензии и консультировать.

В-третьих, труд как основной аспект человеческого бытия. Он преобразует преднайденный мир природы в мир человека. В этом решающее отличие человека от животного. Человеческая среда в ее целостности — всегда непреднамеренно созданный совместным трудом мир. Мир человека, совокупность условий, в которых он живет, вырастает из совместного труда; отсюда необходимость разделения труда и его организации.

Разделение труда. Человек не может все уметь. Для каждого процесса необходимо особое умение. Тот, кто обладает в данной отрасли специальными знаниями, может производить продукт лучшего качества и в большем количестве, чем неспециалист. К тому же не все располагают необходимыми средствами и материалом. Поэтому совместная трудовая деятельность обязательно приводит к разделению труда, ибо труд необходимым образом складывается из различных операций.

В зависимости от характера труда отличаются друг от друга трудящиеся слои общества. Они различны по своему типу, по нравам, убеждениям и понятиям о чести. Это — крестьяне, ремесленники, купцы и т. д. Устанавливается связь между человеком и его трудом.

123

Организация труда. Там, где существует разделение труда, необходим совместный труд. Мой особый вид труда может иметь смысл лишь в том случае, если я являюсь участником трудовой деятельности в обществе, где в процессе труда совершаются взаимодополняющие операции. Труд приобретает смысл при наличии организации труда.

Она складывается отчасти спонтанно без какого-либо плана под воздействием рынка, отчасти же по определенному плану посредством разделения труда. Характер общества, по существу, зависит от того, связана ли его организация в целом с планом или со свободным рынком.

Поскольку произведенные при наличии разделения труда изделия превращаются из непосредственно потребляемого продукта в товар, они должны быть обменены, вынесены на рынок или распределены между потребителями. Для этого необходима некая абстрактная стоимость. Она называется деньгами. Стоимость товара в деньгах либо свободно складывается на рынке, либо устанавливается в соответствии с планом.

В наши дни стало совершенно очевидным, что от характера труда и его разделения зависят структура общества и жизнь людей во всех ее разветвлениях. Это понимал уже Гегель, а Маркс и Энгельс разработали это положение в своей теории, имеющей эпохальное значение.

Дело специального историко-социологического исследования показать, как далеко простирается эта связь и в какой мере ее обусловливают или ограничивают и иные — например, религиозные и политические — причины.

Возводить эту связь в ранг монокаузального понимания человеческой истории, безусловно, неверно. Однако тот факт, что после трудов Маркса и Энгельса такая попытка делалась, объясняется громадным, более чем когда-либо ощутимым, значением, которое эта связь обрела в нашу эпоху.

Нет никакого сомнения в том, что разделение труда и его организация затрагивают важные структуры нашей жизни и нашего общества. Однако решающим для сознания всех трудящихся субъектов является, что они производят, для какой цели, по какой причине и как это отражается в сознании каждого трудящегося субъекта. При рассмотрении этих вопросов обычно слишком уверенно исходят из предпосылки, что труд якобы определяется необходимостью удовлетворять совокупность человеческих потребностей в питании, одежде, жилище и т. д.,- это правильное, но отнюдь не исчерпывающее объяснение.

Желание работать, если это не просто желание использовать силу своих мускулов или свое умение, обусловлено осознанием того, что мы участвуем в создании своей среды. Трудящийся познает самого себя в зеркале того, что им произведено. Его охватывает радость от ощущения, что он живет общей жизнью с другими людьми в сообща построенном ими мире, участвует в создании чего-то прочно существующего.

124

Однако в труде может быть заключено и нечто гораздо большее. Гегель говорит о «религиозной деятельности, создающей благочестивые деяния, предназначенные не для достижения конечной цели… Подобная деятельность и есть здесь культ как таковой. Эта деятельность, смысл которой в чистом созидании и в непрерывности, есть сама своя цель и поэтому не может быть приостановлена…» Эта трудовая деятельность находит свое выражение в многообразии форм — «от простого движения тела в танце до колоссальных, превосходящих все наши представления памятников… Все эти творения также относятся к сфере жертвенности. Деятельность, как таковая, вообще есть не что иное, как отказ от чего-либо, но уже не от внешних вещей, а от внутренней субъективности… В этом созидании жертва носит характер духовной деятельности, и в нем содержится напряжение, которое в качестве отрицания особенного самосознания удерживает заключенную во внутренних глубинах и в представлении цель и создает для содержания, внешнее выражение» (14).

Тем самым Гегель указывает на такие возможности и такое значение труда, которые в настоящее время почти забыты. Деление продуктов труда на те, которые служат удовлетворению жизненных потребностей, и те, которые являются предметами роскоши, свидетельствует о поверхностном понимании значения труда. Смысл труда значительно глубже. Именно то, что при подобном делении подпадает под рубрику роскоши — продукты, необязательные для поддержания жизни, — таит в себе самое существенное, а именно то, как и в качестве чего человек создает свой мир, в котором он осознает себя, само бытие, трансцендентность и свою сущность.

Таковы краткие замечания о труде вообще. Теперь мы вновь обращаемся к вопросу, какие изменения привнесла в эту область современная техника.

Труд после переворота, совершенного современной техникой. I. Техника сокращает затраты труда, но вместе с тем усиливает его интенсивность. Техника ставит своей задачей уменьшить затраты труда. Работу человеческих мускулов должна заменить работа машин, постоянное умственное напряжение, автоматизм аппаратов. Каждое великое открытие уменьшает напряжение мускулов и мышления. Однако границей в технической реализации любого открытия всегда является то, что остается такой вид труда, который способен выполнить только человек, который не может быть заменен техникой, и то, что постоянно возникают новые, не известные ранее виды труда. Ведь машины все время приходится строить. И даже если машины становятся почти самостоятельными существами, где-то еще — для обслуживания, контроля и ремонта — должен применяться труд человека, он необходим и для заготовки перерабатываемого сырья. Таким образом, труд просто оттесняется в другие области. Он изменяется, а не устраняется. Где-то остается исконный мучительный труд, заменить который не может никакая техника.

125

Следовательно, техника действительно облегчает труд, но она открывает и новые возможности для производства продуктов, порождает своими успехами новые потребности. Вместе с ростом потребностей возникают новые виды труда, увеличиваются затраты труда. что самое существенное — техника, создавая новые виды оружия, привносит в мир средства разрушения, которые заставляют, с одной стороны, все время увеличивать запасы оружия, с другой — постоянно восстанавливать то, что превратилось в хаотическое скопление развалин, и поэтому доводит спрос на рабочую силу до крайности.

В целом в условиях нашей современной ситуации весьма сомнительно утверждение, что применение техники ведет действительно к облегчению и сокращению труда; скорее можно было бы прийти к выводу, что техника заставляет человека до предела напрягать свои силы. Вначале, во всяком случае, современная техника привела к значительному увеличению затрачиваемого труда. Несмотря на это, в технических возможностях все-таки действительно заключен принцип сокращения труда, физически разрушающего человека, и именно современная техника связана с осуществлением идеи все большего освобождения человека от бремени физического труда, увеличения его досуга для свободного развития его способностей.

2. Техника меняет характер труда. Величию творческого созидания противостоит в техническом мире зависимость нетворческого применения результатов этих творческих исканий. Открытие возникает как следствие досуга, внезапного озарения, упорства, а применение его требует повторяющейся работы, распорядка, надежности.

В механизированном труде позитивно оценивается наблюдение над машинами и их обслуживание; вырабатывается дисциплинированное, продуманное, осмысленное отношение; удовлетворение от разумной деятельности и умения; может возникнуть даже любовь к машинам. Однако полная автоматизация труда оказывает отрицательное воздействие на большое количество людей, которые вынуждены постоянно повторять одни и те же операции на движущемся конвейере; утомительность этого совершенно бессодержательного труда, вызывающего только усталость, не становится невыносимым бременем лишь для людей, совершенно тупых от природы.

Уже Гегель видел, какие последствия влечет за собой скачок от обычных орудий труда к машине. Прежде всего это-значительный прогресс; орудие труда — еще нечто косное, вещь, которую я использую в своей деятельности как бы формально, и при этом сам превращаюсь в вещь, ибо в этом случае источником силы является человек. Машина же, напротив, — самостоятельное орудие, с ее помощью человек обманывает природу, заставляя ее работать на себя.

Однако обман мстит обманщику: «Воздействуя на природу посредством машин… человек не освобождается от необходимое —

126

ти трудиться… Он отдаляет свой труд от природы, не противостоит ей как живой живому… Труд, который остается человеку, становится тем более механическим, и чем механичнее труд, тем меньше в нем ценности и тем больше приходится человеку трудиться». «Труд становится все более безжизненным… способности индивидуума неизмеримо более ограниченными, сознание фабричного рабочего доводится до крайней степени тупости; связь отдельного вида труда со всей массой человеческих потребностей становится совершенно непредвидимой слепой случайностью, и подчас какая-нибудь совершенно далекая операция внезапно пресекает трудовую деятельность целой группы людей, которые благодаря ей удовлетворяли свои потребности, делает ее ненужной и непригодной».

3. Техника требует достаточно крупной организации. Лишь на значительных по своей величине предприятиях может быть достигнута и достаточно экономно осуществлена техническая цель. Какой должна быть эта величина, устанавливается в каждом отдельном случае в зависимости от характера производства. Но далее возникает вопрос — до каких пределов могут увеличиваться крупные организации, число которых достаточно велико, не объединяясь в монополии и извлекая при этом необходимую прибыль в условиях свободного рынка? В какой степени можно исходить из возможности планомерного устройства вне рамок правовых установлений одного глобального предприятия, в котором все соотносилось бы друг с другом и в отдельных сферах производилось бы не слишком много и не слишком мало.

В обоих случаях в этих крупных предприятиях человек полностью зависит от крупной организации, в которой он работает, и от места, которое он в ней занимает. Так же как в машинном производстве нет радости индивидуального созидания, там исчезает и собственность на орудия ручного труда и производство товаров по личному заказу. Для громадного большинства людей теряется перспектива труда, его цель и смысл. Происходящее превышает меру человеческого понимания.

Двойная зависимость труда от машин и от организации труда, которая, в свою очередь, является своего рода машиной, приводит к тому, что человек сам становится как бы частью машины. Изобретатели и организаторы, занятые созданием новых производственных единиц, становятся редким исключением — они все еще продолжают усовершенствовать машину. Напротив, все большее количество людей вынуждено превращаться в составные части машины.

Технизация распространяется все шире от подчинения природы до подчинения всей жизни человека, до бюрократического управление всем — до подчинения политики, даже игр и развлечений, которые проводятся в русле привычных форм жизни, но уже не как выражение внутреннего импульса. Человек уже не знает, что делать со своим досугом, если его свободное время не заполняется технически организованной деятельностью, разве

127

только он склонен, отдыхая, просто предаваться дреме и грезам.

Жизнь человека в качестве части машины легче всего характеризовать в сопоставлении ее с прежней его жизнью: человек лишается корней; теряет почву и родину, для того чтобы обрести место у машины; причем даже предоставленный ему дом и участок земли уподобляются машинам, они преходящи, взаимозаменяемы — это уже не ландшафт, не прежнее пребывание дома. Поверхность земного шара на наших глазах превращается в машинный ландшафт. Горизонт человеческой жизни необычайно сужается как по отношению к прошлому, так и по отношению к будущему; человек теряет традиции и перестает искать конечную цель, он живет только в настоящем. Но это настоящее становится все более пустым по мере того, как оно перестает опираться на субстанцию воспоминания и таить в себе возможности будущего, которые уже произрастают в нем. Труд превращается в простую затрату сил при постоянном напряжении и спешке, после чего наступает изнурение — то и другое остается неосознанным. В состоянии усталости действуют только инстинкты, потребность в развлечении и сенсации. Жизнь человека заполняют кино и газеты, он слушает новости и смотрит фильмы, причем все это носит характер механической конвенциональности. Увеличение создаваемой техникой предметов потребления способствует тому, что вся эта масса людей как бы бесконечно растет, и в течение столетия, в котором мы живем, число людей, заселяющих земной шар, несомненно, увеличится во много раз.

Превращение человека в часть громадного механизма проявляется в попытке понять сущность человека посредством так называемых тестов. Проверке подвергаются разновидности индивидуальных качеств, затем люди классифицируются по числам и величинам, располагаются в соответствии с полученными данными по группам, типам, иерархии рангов. И хотя человек как личность сопротивляется этому превращению его в заменяемый материал, этому упорядочению с помощью рубрик, логика вещей заставляет прибегать во всем мире к этим методам классификации. При этом ведь классификаторы тоже люди. Кто же классифицирует классификаторов? Классификаторы сами становятся частью механизма. Аппараты и измерения используются ими механически.

Ощущение того, что человек втянут в чуждый ему механизм, было высказано 22-летним лейтенантом американских ВВС, когда его интервьюировали при вручении ему высших наград за выдающиеся боевые заслуги. Он сказал: «Я ощущаю себя шестерней громадной адской машины. Чем больше я об этом думаю, тем больше мне представляется, что со дня моего рождения я всегда был шестерней в том или ином механизме. Каждый раз, когда я пытался делать то, что мне хотелось, выступало нечто значительно большее, чем я, и отодвигало меня на какое-то предназначенное для меня место. Не скажу, чтобы это было приятно, но это именно так».

128

в) Оценка труда и техники

Оценка труда. Издавна существуют противоречивые суждения о значении труда. Греки презирали физический труд, считая его уделом невежественной массы. Настоящий человек — это аристократ; он не работает, обладает досугом, занимается политикой, участвует в состязаниях, отправляется на войну, создает духовные ценности. Иудеи и христиане видели в труде наказание за грехопадение. Человек изгнан из рая, он несет последствия грехопадения и должен в поте лица своего есть свой хлеб. Паскаль еще больше усиливает это понимание: труд — не только бремя; он отвлекает человека от его подлинных задач; в труде отражается пустота мирских дел, ложная значимость деятельности; труд ведет к развлечениям и, совращая человека, скрывает от него то, что для него существенно. Протестанты, напротив, видят в труде благословение. Мильтон описывает счастье людей, изгнанных из рая: «Перед ними лежал огромный далекий мир, Где они могли выбрать спокойное месго, Имея своим вождем провидение Господа»

Архангел Михаил говорит Адаму: «Присоедини только к познанию и дело Тогда ты без всякого сожаления оставишь

рай, Ты понесешь в себе нечто еще более блаженное» (15)

Кальвинизм видит в успехе трудовой деятельности доказательство избранности. Понятие долга как мирского призвания позже сохранялось как следствие религиозной концепции и без религии. На этой почве сложилась радость труда, благословение труда, трудовая честь и успешное созидание как мерило человеческой ценности. Отсюда и требование: «Кто не работает, тот не ест», а также благословение, даруемое трудом: «Работать и не отчаиваться».

В современном мире принятие труда всеобще. Однако как только труд стал выражением прямого достоинства человека, утверждением его человеческой сущности, появился и двойной аспект труда: с одной стороны, идеал трудящегося человека, с другой — картина реальной средней трудовой деятельности, в которой человек отчуждает себя самым характером и распорядком своего труда.

Из этой двойственности возникает импульсивное стремление изменить мир людей, чтобы человек, создавая целостность своего мира, нашел правильный вид своей трудовой деятельности. Ложный, отчуждающий от себя человека, эксплуатирующий его, насильственный труд необходимо преодолеть. Мерилом должно

129

служить то на что указывал Гегель: «Бесконечное право субъекта состоит в том, что он находит самого себя умиротворенным в своей деятельности и в своем труде» (16).

Проблема труда в ее взаимодействии с достоинством, притязаниями и долгом человека сводится к грубому упрощению, если исходить только из одного вида труда. В действительности же труд в многообразии своих видов необычайно различен по своей значимости, по степени потребления производимых им продуктов, по своей организации, типу управления, приказов и их выполнения, по общей духовной настроенности и солидарности работающих в данной области. Поэтому задачи изменения характера труда с целью утверждения человеческого достоинства не могут быть решены, исходя из одного принципа, и приведены к общему знаменателю. Задачи эти сводятся к следующему: изменение характера труда в его конкретном осуществлении и в определенных материальных условиях, чтобы придать ему большую человечность; изменение организации труда для привнесения элементов свободы в ее структуру, в систему администрации и подчинения; изменение общества, чтобы сделать более справедливым распределение материальных благ и утвердить значимость каждого человека как личности и по результатам его труда. Все эти проблемы сложились в результате преобразования труда и форм жизни, которое внесла техника. Оценка современного труда невозможна без оценки современной техники. Бремя труда, как такового, становится еще тяжелее с введением современной техники, но, быть может, с ней связаны и шансы на выполнение поставленных задач.

Оценка современной техники. В течение ста последних лет технику либо прославляли, либо презирали, либо взирали на нее с ужасом.

В XIX в. были изобретатели, обладавшие неудержимым творческим импульсом, и были рабочие, ожесточенно уничтожавшие машины.

В первоначальном энтузиазме был заключен тот смысл, который сохранился до наших дней и, по мнению Дессауэра, являет собой идею формирования окружающей среды, реализованной творческой способностью человека, который, подобно Богу, открыл вечные идеи творения и осуществил их в виде второй природы. В этом случае «дух техники» является уже не только средством, но и всеохватывающей реализацией изначально данной, подлинной и истинной среды человека. Вырастает некий самобытный мир. Техника — уже не только внешнее бытие, но возникшая в силу внутреннего решения сфера духовной жизни. При таком вдохновении кажется маловероятным, «что мощь, изменяющая мир, — не что иное, как средство для выполнения чужих целей».

Если Дессауэр прав, то в настоящее время возникает совершенно новая среда, созданная человеком из самого духа техники. В кризисах нашего времени, когда рушатся прежние устои, эта среда, по мнению Дессауэра, еще не нашла адекватной ей

130

формы. Она являет себя в подступах, целое же на стадии этого творческого перехода представляется анархией и руинами. Быть может, полагает Дессауэр, в технике современного типа заключена идея новой человеческой среды и развитие техники не беспредельно, а направлено на некое завершение, которое окажется завершением нового типа, материальным базисом человеческого существования.

Этой точке зрения противостоит другая: развитие техники ведет не к освобождению от власти природы_посредстврм господства над_ней_,^_к_разр. уд1ению, и не только природы, но и человека. Не знающее преград уничтожение всего живого ведет в конечном итоге к тотальному уничтожению. Ужас перед техникой, охватывавший уже в начальной стадии ее развития многих выдающихся людей, был прозрением истины.

Есть и'^третья, отличная от двух охарактеризованных здесь крайних точек~^зрения. Согласно этод_т. о_чке зрения, техника нейтральна. Сама по себе она не является ни благом, ни злом, но може^Гбьггь использована во благо и во зло. В ней самой отсутствует какая бы то ни было идея, будь то идея завершения, будь то инфернальная идея разрушения. То и другое имеет совсем иные истоки, коренится в человеке, и только это придает технике смысл.

В данный момент характерно уже то, что в Европе почти исчез прометеевский восторг перед техникой, хотя это и не парализовало дух изобретательства. Опасность, проистекающая из детской радости по поводу успехов техники, уже относится к прошлому или стала уделом примитивных народов, которые только теперь знакомятся с техникой и учатся пользоваться ею.

Однако в век техники, цель и завершение которого не обладают ни ясностью, ни достоверностью, возникает, во всяком случае на первых порах, тот сплав и то двойственное новообразование, отдельные моменты которого мы здесь попытаемся осветить.

Отдаление от природы и новая близость к природе. Человек вырывается из своей изначальной «естественной» среды. Первым шагом очеловечения была совершенная самим человеком доместикация. И вплоть до последнего столетия она оставалась удобной, обозримой, действительной средой человека, некоей целостностью.

Теперь создается новая среда, в которой должна быть так или иначе воссоздана «естественная среда», уже зависимая и относительная, на принципиально иной основе.

В технической деятельности главное — это производить. Цель, а вместе с ней и техническая аппаратура является для сознания первостепенным: напротив, то, что дано природой, отступает во мрак. Природа, которую видит перед собой человек в своей технической деятельности, — это то механическое и познанное исследованием невидимое (например, электричество), которым я могу опосредствованно оперировать в неизменных рамках механической среды.

Тот, кто не усвоил этого знания и ограничивается только его практическим применением, включая электричество, разъезжая в

131

электрических поездах, совершает примитивные действия без малейшего представления о том, что, в сущности, происходит. Таким образом, люди могут, не вступая в какое-либо соотношение с природой, обслуживать непонятную им технику, во всяком случае в ряде областей, тогда как в прежние времена для управления механическими силами, естественной техникой необходимы были сноровка, умение и физическая ловкость.

\1 Данная технике природа требует, однако, во многих областях надлежащей близости к ней. Ряд технических аппаратов — от пишущей машинки до автомобиля и еще в большей степени самолет — требует особой физической ловкости. Но это почти всегда односторонняя, частичная и ограниченная в своем применении ловкость и физическая выносливость, а не результат общей физической тренировки (достаточно представить себе отличие велосипедиста от пешехода). Далее, для того чтобы пользоваться технической аппаратурой, необходимо знание.

В практическом отношении существенно умение использовать техническое знание, чтобы всегда правильно находить те точки приложения, которые позволяют достигнуть цели, и чтобы при отказе аппарата не заниматься кустарничеством, а совершать ремонт эффективно и методически правильно.

Таким образом, техника может либо польюстью_ртдалдть нас, живущих в ее сфере, от природы, — оттеснив ее бессмысленным, механическим использованием технических достижений, либо приблизить нас к познанной природе, невидимого.

Но техника не только приближает нас к познанной в физических категориях природе. Техника открывает перед нами новый мир и новые возмо^кности_существования в мире, а в этом мире — новую близость к природе.

а) Прежде всего, — красота технических изделий. Транспортные средства, машины, технические изделия'повседневного пользования достигают совершенства своих форм. В техническом производстве в самом деле совершается рост и созидание второй природы. Возникает вопрос, в чем состоит красота удачно выполненного технического объекта. Не просто в целесообразности, но в том, что данная вещь полностью входит в человеческое бытие. И уж конечно, эта красота состоит не в чрезмерно богатом орнаменте и излишних украшениях — напротив, они кажутся скорее некрасивыми, — но в чем-то таком, что позволяет ощутить в совершенной целесообразности предмета необходимость природы, необходимость, которая сначала отчетливо проступает в творении человеческих рук, а затем улавливается в бессознательном созидании жизни (в структурах животного организма и растений). Эти присущие самой вещи решения открываются как бы в стремлении следовать вечным, изначально данным формам.

б) Далее, техника создает огромное расширение реального виделия. Благодаря ей в малом и великом становитсяПзримьГМ то, что скрыто от непосредственного восприятия человека. Микроскопа телескоп не существуют в природе, но они открывают перед

132

нами совершенно новый мир природы. Благодаря транспортным средствам техника делает человека едва ли не вездесущим, он может передвигаться по всем направлениям — если ему не препятствует в этом государство, война или политика — и на месте вникнуть в то, что может быть познано, увидено, услышано. Теперь перед человеком у него дома встает в образах и звуках то, что раньше воспринималось в недостаточно отчетливых, ложных представлениях, что казалось скудным и фантастическим или вообще находилось вне сферы знания. Граммофон и фильм сохраняют в памяти то, что когда-либо происходило. Возможность наблюдения бесконечно расширяется во всех направлениях и достигает немыслимой ранее тонкости.

в) И ^аконец,_^кладывается новое мироощущение. Наше пространственное ощущение расширилось с появлением современных средств и сообщений до пределов нашей планеты. Перед нашими глазами — глобус, наполненный ежедневными сообщениями отовсюду. Реальное переплетение сил и интересов на земном шаре делает его замкнутой целостностью.

В техническом мире для человека существуют, следовательно, новые возможности, специфическое удовольствие от достижений техники, расширение благодаря технике знаний о мире, присутствие всей планеты и всех элементов существования в конкретном опыте, переход к легко реализуемому господству над материей, чтобы тем самым прийти к чистому опыту в сфере возвышенного. Однако на сегодняшний день все это еще редкое исключение.

Новая близость к природе требует от человека, помимо умения, еще и суверенной способности слой своего созерцания создавать в этой чуждой природе сфере из непосредственно не существующего целого некое безусловное присутствие. Здесь все решает дух.

Значительно более частое явление — погружение в бессмысленное существование, пустое функционирование в виде части механизма, отчуждение в автоматичности, утрата собственной сущности в стремлении рассеяться, рост бессознательности и в качестве единственного выхода — возбуждение нервной системы.

Неверное представление о границах техники. Оценка техники зависит от того^что_от нее jkayt. Отчетливость такой-дценки предпод.а. саех-пи^тдии^р пррпгтянлрнир? границах техники.

Исходя из догматического взгляда на природу, технике часто ставили ложные границы. Так, например, еще полвека тому назад иногда утверждали, что воздухоплавание, самолеты невозможны. В действительности же нельзя даже предвидеть, до каких пределов может дойти господство познающего человека над природой. Полет фантазии беспределен, и остановить его ссылкой на абсолютную неосуществимость невозможно, идет ли речь о техническом использовании атомной энергии, которая когда-нибудь заменит истощившиеся запасы угля и нефти, о преднамеренном взрыве земного шара или о космическом корабле

133

Если создание perpetuum mobile ' с достаточным основанием признано невозможным, то возможность открыть практически неиссякаемый источник энергии остается. Однако широта технических возможностей не должна вводить нас в заблуждение по поводу границ техники. Границы ее заключены в не подчиняющихся нашему господству предпосылках всех технических осуществлений.

1. Техника-средство, которое должно направляться определенным образом. В раю техники быть не может. Техника служит освобождению от нужды, которая заставляет человека посредством труда поддерживать свое физическое существование и позволяет ему, освободив его от бремени нужды, расширять свое существование до беспредельности создаваемой им среды.

Техническое созидание, технические открытия находятся на службе человеческих потребностей, направляются ими и поэтому оцениваются в зависимости от их полезности.

В акте открытия присутствует, правда, и другой момент: удовольствие создавать никому ранее не известные устройства, которые что-либо совершают. В этом случае изобретатель может создавать, не интересуясь проблемой полезности. Так возникали автоматы и игрушки эпохи барокко. Однако выбор и в конечном итоге решающая направленность открытия исходит из его применимости. Изобретатель в области техники не создает принципиально новых потребностей, хогя, удовлетворяя их, он их расширяет и разнообразит… Цель должна быть задана, она обычно сама собой разумеется и сводится к облегчению труда, к производству продуктов потребления, к массовой продукции. Смысл существования техники заключен в ее способности создавать полезные вещи.

Граница^ тех ни ки_.в_гом^ что она не может быть сама по себе, для себя, но всегда остается средством. Поэтому она двойственна. Поскольку техника сама не ставит перед собой целей, она находится по ту сторону добра и зла или предшествует им. Она может служить во благо или во зло людям. Она сама по себе нейтральна и противостоит тому и другому. Именно поэтому ее следует направлять.

Может ли эта направляемость сложиться из соразмерности существованию естественной среды в целом? Из самого открытия и из расширившихся потребностей? Подобные вопросы направлены на нечто нам неведомое и тем не менее, быть может, преисполнено глубокого смысла для хода вещей, будто здесь осуществляется некий план или властвует дьявол. Подобный неосознанный ход вещей не внушает доверия. Направленность техники не может быть выведена из самой техники, ее следует искать в осознанном этосе. Человек должен сам найти путь к управлению техникой. Он должен отчетливо уяснить себе свои потребности, проверить их и определить их иерархию.

Вечного двигателя (лат.).

134

2. Техника господствует только над механизмом, над безжизненным, универсальным. Во власти техники всегда лишь механически постигаемое. Она преобразует свой предмет в механизм, а тем самым в аппарат и машину. Перед лицом неожиданно грандиозных успехов этих механических возможностей может показаться, что в техническом отношении все выполнимо. Тогда возникает обманчивая уверенность в том, что все может быть сделано. Подобная абсолютизация техники связана с непониманием действительности, которая во всех случаях требует чего-то большего, чем голая техника, и хотя во всякой деятельности техника служит необходимой предпосылкой, механизм составляет как бы только костяк. Отношение к природе в деле культивирования растений и приручения животных, к человеку — в процессе воспитания и коммуникации, создание произведений духовной культуры, даже само изобретение немыслимо на основе одних технических правил. Напрасны старания сделать с помощью техники то, что доступно лишь живому духу. Даже в живописи, поэзии, науке, где знание техники как средства необходимо, все то, что являет собой не более чем продукты технического умения, остается бесплодным.

Техника ограничена тем, что она заключена в сфере безжизненного. 'Рассудок;' господствующий над технической деятельностью соразмерен лишь безжизненному, механическому в самом широком смысле этого слова. Поэтому воздействовать на живое техника может лишь в том случае, если она оперирует им как чем-то, превратившимся в неживое; именно так обстоит дело в агрохимии, в современном животноводстве, где для получения наибольшего удоя и т. п. используются гормоны и витамины. Поразительно и различие между техническими методами, например методами современных цветоводов, которые в своем стремлении к рекордам достигают сенсационных предельных эффектов, и продолжавшейся тысячелетиями исторической деятельностью в этой области китайцев; это такое же различие, как различие между фабричным продуктом и живым произведением искусства.

То, что создается техникой, носит универсальный, а не индивидуальный характер. Техника, правда, может быть использована для создания какого-либо единичного творения в рамках исторического процесса созидания. Однако техника, как таковая, нацелена на типичность и массовую продукцию. Тх^-обЕюяТелБсгво, что границе^Гтехники является ее связь с универсальным^ возможность ее приложения повсюду^ делает ее^доступной всем_народам. Она не" связана с какими бы то ни было культурными предпосылками. Поэтому техника сама по себе — нечто, лишенное выражения, безличное, ue.c-человечное. Будучи создана рас судко м, о наГпсГ сгГмсГ му своему характеру ограничена сферой одинакового повсюду рассудка, хотя в «духе» открытия и в отдельных формах всегда ощущается нечто большее, чем только техника.

3. Техника всегда связана с материалом и силами, которые ограничены. Техника нуждается в материале и в силах, которыми она оперирует. Поскольку то и другое дано человеку в ограничен-

135

ном количестве — уголь, нефть, руда, — техника использует то, что восстановить она уже не может. Наступит день, когда этот материал будет исчерпан, если не откроют новых источников энергии. Помышляют об атомной энергии, но совершенно неизвестно, насколько хватит запаса необходимой для нее руды.

Из источников энергии, находящихся за пределами земной поверхности, можно надеяться на солнечную энергию. Уже теперь она косвенно используется в виде силы воды, также ограниченной, но восстанавливающейся в своем движении. Будет ли солнечная энергия когда-либо использована непосредственно в качестве источника энергии, остается открытым вопросом, который решит техника будущего. Можно рассчитывать также на более продолжительное и глубокое бурение земной поверхности.

Практически конец еще далек, кладовая человечества еще полна. Однако там, где можно произвести подсчет — для угля и нефти, — конец должен наступить в исторически обозримое время.

Если же все необходимые виды энергии окажутся исчерпаны, то эпоха техники будет, правда, завершена, однако человеческое существование тем самым не прекратится. Количество людей опять значительно уменьшится, и люди окажутся опять в тех условиях, которые существовали в прежние исторические эпохи, без угля и без нефти, без современной техники.

? 4. Техника связана с людьми, которые реализуют ее своим трудом. Люди должны хотеть служить технике, быть готовыми к этому. То, чего человек требует в силу самой своей природы, становится решающим, когда достигается граница, за пределами которой он отказывается жить или, рискуя жизнью, восстает. Тогда либо нарушается действие технического механизма, либо самый механизм разрушается или преобразуется в условиях, поставленных человеческой природой как таковой.

\^ 5. Может быть, техника ограничена в своих открытиях возможной целью и ее характер определен ее концом. Время от времени делаются новые великие открытия; вопреки видимости, что завершение нашего познания уже произошло, они показывали относительность этого завершения и вели к дальнейшим открытиям, о возможности которых раньше и не подозревали и для которых прежние открытия служили предпосылками. К подобным открытиям нового типа относятся дизельный двигатель, радио, в наши дни, по-видимому, атомная энергия. Граница этого продвижения окажется достигнутой, вероятно, тогда, когда все, доступное человеку, будет открыто. До сих пор техническое развитие в целом являет собой все ускоряющийся, бурный процесс, который идет уже более полутора века. Может создаться впечатление, что в принципе он достиг своего завершения. Если мы действительно стоим перед его завершением, то все еще остается грандиозная, чисто количественная по своему характеру задача — преобразовать всю поверхность земного шара в единую сферу использования технических достижений.

У нас нет никаких доказательств того, чго технические откры-

136

тия завершены, что они достигли своего предела. Однако мы располагаем рядом указаний и предположений: сравнение открытий, сделанных в США, Англии, Германии, Франции и России до 1939 г., свидетельствует о столь значительных различиях, что можно говорить об ослаблении развития в одних регионах, о его бурном росте в других. Условия жизни, предоставляемые шансы и общий «дух» населения играют такую важную роль, что при той легкости, с которой можно этот дух уничтожить, основа всего этого процесса оказывается весьма уязвимой. Возможно, что техника, в свою очередь, оказывает на человека неблагоприятное воздействие. Покоренная техникой жизнь приводит к исчезновению предпосылок научно-технического развития, непосредственно связанного со свободной духовностью. Уже теперь очевидно различие между великими творцами и предпринимателями XIX в. и организованной, все более анонимной изобретательской гонкой наших дней. Недавно введенное требование секретности исследований, имеющих большое военное значение, может рассматриваться как симптом конца, тем более что объем исследований в этой сфере

необозрим.

6. Обнаружение демонического характера техники. Слово «демонизм» не должно указывать на какое-либо воздействие демонов. Демонов не существует. Слово это указывает на нечто, созданное людьми, но созданное ими непреднамеренно; на нечто подавляющее, оказывающее последующее воздействие на все их существование; противостоящее им, не постигнутое ими, как бы происходящее на заднем плане, нераскрытое.

Проницательных людей с давних пор охватывал ужас перед техническим миром, ужас, который, по существу, не был осознан ими. Полемика Гете с Ньютоном * становится понятной, только если исходить из потрясения, которое он ощущал, взирая на успехи точных наук, из его неосознанного знания о приближающейся катастрофе в мире людей. Я. Буркгардт * не выносил железных дорог и туннелей и тем не менее пользовался ими. Люди, ремесло которых после введения машин не обеспечивало их более хлебом насущным, уничтожали машины.

Этому противостояла вера в прогресс, ожидавшая от все более глубокого познания природы и от техники всеобщего счастья. Эта вера была слепа. Ибо недостатки техники казались ей лишь следствием злоупотребления, которое якобы можно осознать и исправить, а не опасностью, глубоко коренящейся в природе самой техники. Вера в прогресс игнорировала тот факт, что прогресс ограничен рамками науки и техники и что он не может, выйдя за их пределы, охватить все человеческое существование в целом. В наши дни стало совершенно ясно, что имеют в виду, говоря о демонизме техники. Попытаемся на основе вышесказанного, резюмируя, кратко охарактеризовать те неожиданные сдвиги в развитии техники, которые становятся угрозой для человека.

Все возрастающая доля труда ведет к механизации и автоматизации деятельности работающего человека. Труд не облегчает

137

бремя человека в его упорном воздействии на природу, а превращает человека в часть машины.

Механизация орудий труда, их усложнение, увеличение и необходимость совместных действий на производстве требуют такой организации, которая не только по своим размерам превосходит все ранее известное, но становится принципиально иной, поскольку для того, чтобы достигнуть определенных целей, в эту организацию постепенно втягивается все человеческое существование, а не только какая-либо его часть.

Техническое мышление распространяется на все сферы человеческой деятельности. Совершающееся преобразование распространяется и на науку; очевидным свидетельством этого является технизация медицины, индустриализация исследования природы, организационные меры, направленные на создание для все большего числа наук своего рода предприятий. Это необходимо для достижения намеченного успеха.

Вследствие уподобления всей жизнедеятельности работе машины общество превращается в одну большую машину, организующую всю жизнь людей. Бюрократия Египта, Римской империи — лишь подступы к современному государству с его разветвленным чиновничьим аппаратом. Все, что задумано для осуществления какой-либо деятельности, должно быть построено по образцу машины, т. е. должно обладать точностью, предначертанностью действий, быть связанным внешними правилами. Самое большое воздействие оказывает наибольшая и разработанная с наибольшим совершенством машина.

Следствия этой машинизации проистекают из абсолютного превосходства механической предначертанности, исчисляемости и надежности. Все, связанное с душевными переживаниями и верой, допускается лишь при условии, что оно полезно для цели, поставленной перед машиной. Человек сам становится одним из видов сырья, подлежащего целенаправленной обработке. Поэтому тот, кто раньше был субстанцией целого и его смыслом, — человек теперь становится средством. Видимость человечности допускается, даже требуется, на словах она даже объявляется главным, но как только цель того требует, ее самым решительным образом отодвигают на второй план. Поэтому традиция в той мере, в какой в ней коренятся абсолютные требования, уничтожается, а люди в своей массе уподобляются песчинкам и, будучи лишены корней, могут быть именно поэтому использованы наилучшим образом. Ощущение жизненности служит обычно рубежом между пребыванием на службе и частной жизнью. Однако эта частная жизнь сама становится пустой, механизируется, и досуг, удовольствие превращается в разновидность работы.

Механизм техники может оказывать на людей в массе совсем иное давление, чем это было возможно прежде. Так, например, если исчерпывающие сведения вначале давали людям духовное освобождение, то теперь распространение информации обратилось в господство над людьми посредством контролируемых сведений.

138

Воля государства может при современных средствах сообщения охватить самые отдаленные области и в любую минуту заявить о себе в каждом доме.

Техника делает существование всех людей зависимым от функций сконструированного ею аппарата. И если аппарат перестает действовать, то комфортабельная жизнь мгновенно сменяется величайшими, ранее неведомыми бедствиями. Тогда человек оказывается брошенным на волю судьбы в значительно большей степени, чем прежний крестьянин в его близкой природе жизни. Резервов больше нет (17).

Несомненно одно: техника направлена на то, чтобы в ходе преобразования всей трудовой деятельности человека преобразовать и самого человека. Человек уже не_мржет освободиться от воздействия созданной им техники. РГ'соверщеннсГ'очевидно, что в технике заключены не только безграничные возможности, но и безграничные опасности.

Техника стала ни от кого не зависимой, все за собой увлекающей силой. Человек подпал под ее власть, не заметив, что это произошло^1_как, эм. др_оизишло. Да и кто может в1нашй дни сказать, что он проник в сущность этого процесса? Между тем демонизм техники может быть преодолен только посредством подобного проникновения. И, быть может, все те беды, которые связаны с техникой, когда-нибудь будут подчинены власти человека. Организация рынка, например, может действительно на каком-то этапе спасти от преходящего бедствия и затем вновь перейти в свободу рынка, вместо того чтобы завершиться полным упадком, когда уже нечего будет распределять. Однако вместе с тем в каждом планировании заключена возможность «демонизма», элемента непредвиденного. Во всех тех случаях, когда техника устраняет техническое неблагополучие, это неблагополучие может усилиться. Абсолютная технократия, в свою очередь, невозможна.

Полагать, что задача преодоления техники техникой вообще осуществима, означает пролагать новый путь неблагополучию. Фанатизм ограниченного понимания отказывается от технически возможного в образе предположительной техники. Остается, однако. вопрос, как челодешкццияенный тех н икои^в_свою_оче^едь_сгацет господствовать над ней. Вся дальнейшая судьба человека зависит от топГспбсобаГпо^редством которого он подчинит себе последствия технического развития и их влияние на его жизнь, начиная от организации доступного ему целого до его собственного поведения в каждую данную минуту.

Все моменты техники соединяются со связями иного происхождения, чтобы позволить современному человеку осознать следую-

139

щее: в атмосфере ре_зкой рассудочной ясности наших дней он полностью отдан во власть некоего зловещего процесса, который неумолимо и грозно сложился из действий самих людей.

Современный человек и проникает и не проникает в суть происходящего и всеми силами стремится технически и рационально взять все в свои руки, чтобы тем самым предотвратить надвигающееся бедствие.

В целом феномен техники, поскольку он не распознан, — не только опасность, но и задача. Причудливые образы фантазии являются и своего рода обращением к человечеству с призывом подчинить их себе. Неужели же действительно все возможности человека в его единичности исчерпаны и медитация исчезнет из нашей жизни? Нет ли таких истоков человеческой жизни, которые \у помогут в конечном 'итоге подчинить человеку всю сферу техники, вместо того чтобы рабски подчиняться ей?

Реальность техники привела к тому, что в истории человечества произошел невероятный перелом, все последствия которого не могут быть предвидены и которые недоступны даже самой пылкой^ фантазии, хотя мы и находимся в самом центре того, что конституирует механизацию и технизацию человеческой жизни.

Одно, во всяком случае, очевидно: техника — только средство, у сама по себе она не хороша и не дурна. Все зависит от того, что из нее сделает человек, чему она служит, в какие условия он ее ставит. Весь вопрос в том, что за человек подчинит ее себе, каким проявит он себя с ее помощью. Техника не зависит от того, что может быть ею достигнуто; в качестве самостоятельной сущности — это бесплодная сила, парализующий по своим конечным результатам триумф средства над целью. Может ли случиться, что техника, у оторвавшись от смысла человеческой жизни, превратится в средство неистового безумия нелюдей или что весь земной шар вместе со всеми людьми станет единой гигантской фабрикой, муравейником, который уже все поглотил и теперь, производя и уничтожая, остается в этом вечном круговороте пустым циклом сменяющих друг друга, лишенных всякого содержания событий? Рассудок может конструировать такую возможность, однако сознание нашей человеческой сущности будет вечно твердить: в целом это нево?мож:1·.->.

Не только мысль подчиняет себе технику. Теперь (и это продолжится в грядущие века) принимается глобально-историческое решение по поводу того, в какой форме даны человеку его возможности в радикально изменившихся условиях его жизни. Все прежние известные в истории попытки такой реализации рассматриваются под углом зрения того, что они означают теперь, как они могут повториться, каково их действительное значение.

Философская мысль должна отчетливо понимать весь смысл этой реальности. Она создает, правда, только идеи, отношения, оценки, возможности для отдельного человека, однако эти отдельные люди могут неожиданно стать существенным фактором в ходе вещей.

140

Прошлое содержится в нашей памяти лишь отрывками, будущее темно. Лишь настоящее могло бы быть озарено светом. Ведь мы полностью в нем. Однако именно оно оказывается непроницаемым, ибо ясным оно было бы лишь при полном знании прошлого, которое служит ему основой, и будущего, которое таит его в себе. Мы стремимся к осознанию ситуации нашего времени. Однако эта ситуация обладает скрытыми возможностями, которые становятся зримыми лишь после своего осуществления. Наша исторически новая ситуация, впервые имеющая решающее значение, являет собой реальное единство людей на Земле. Благодаря техническим возможностям современных средств сообщения наша планета стала единой целостностью, полностью доступной человеку, стала «меньше», чем была некогда Римская империя.

К этому вело развитие, начиная с эпохи великих открытий 400 лет тому назад. Однако вплоть до конца XIX в. история была для нас, по существу, историей Запада. Весь остальной мир оставался в сознании европейцев того времени колониальной территорией второстепенного значения, предназначенной для того, чтобы быть добычей европейцев. Лишь непреднамеренно были уже тогда заложены основы для формирующейся в наши дни мировой истории, и заложены они были теми могущественными силами, которые стремились подчинить себе громадные пространства земного шара. Эти пространства уже внесли свой вклад в первую мировую войну. Однако эта война была еще европейской. Америка опять отступила. Лишь вторая мировая война потребовала участия всех, была действительно глобальной. Военные действия в Восточной Азии были не менее серьезны, чем в Европе. Это была в самом деле первая подлинно мировая война. С этого момента начинается мировая история как единая история единого целого. iC такой точки зрения вся предыдущая история представляется рядом разбросанных, независимых друг от друга попыток, множеством различных истоков человеческих возможностей. Теперь проблемой и задачей стал мир в целом. Тем самым происходит полное преобразование истории. Решающим является теперь следующее: нет ничего, что находилось бы вне сферы происходящих событий. Мир замкнулся. Земной шар стал единым. Обнаруживаются новые опасности и возможности. Все существенные проблемы стали мировыми проблемами, ситуация — ситуацией всего человечества. J

1. Характеристика современного положения

— Массы становятся решающим фактором в происходящих событиях. По сравнению с нашим временем вся предыдущая история кажется относительно стабильной. Раньше основную массу населения составляло крестьянство, жизненные устои которого мало

141

менялись даже при политических катастрофах. Оно было неисторической субстанцией населения. Постоянно возникавшие в исторические периоды аграрные кризисы приносили, правда, потрясения, но принципиально ничего не меняли. Изменение социальных условий шло медленно и затрагивало отдельные слои и группы, сохраняя общее состояние, воспринимаемое как незыблемое. Сознание людей, даже если их ждала голодная смерть, оставалось сравнительно защищенным внутри неизменяющихся структур Люди терпели, покорялись и жили во всеозаряющей религиозной вере.

В наше время все стало иным. Социальные условия находятся в неудержимом движении, и оно стало теперь осознаваться. Население земного шара вырывается из исконных традиционных устоев и форм сознания. Уверенность в своей защищенности становится все слабее. Массы становятся более однородными. Все учатся читать и писать. Без этого они не могли бы обрести знание, высказать свою волю, заставить считаться с собой.

Массы становятся решающим фактором. Отдельный человек, правда, теперь более беспомощен, чем когда-либо, но в качестве члена массы, составляющей «мы», он как будто обретает волю.

Однако эта воля не может возникнуть внутри анонимной массы. Ее пробуждает и направляет пропаганда. Массам нужны представления и лозунги. Им должно быть сказано, чего они хотят. Но для восприятия того, что им говорят, почва должна быть подготовлена. Государственный деятель, художник, поэт должен обращаться к силам массы, если он хочет оказывать какое-либо влияние. Какими они окажутся, предвидеть невозможно. Для ведущих деятелей общества характерно, на какие влечения, оценочные суждения и страсти они ориентируются. На этих ведущих деятелей, в свою очередь, оказывает обратное действие то, что они пробуждают в массах. Это определяет, какими они сами должны быть и становиться, реагируя на это воздействие. Они служат выразителями воли масс, если не становятся диктаторами, руководящими рабскими массами.

Однако масса (18) — понятие многозначное. О массе говорят, имея в виду либо просто всю совокупность населения (в этом качестве она всегда есть), либо мгновенную реакцию и поведение людей в острой ситуации (в этом качестве масса внезапно возникает и столь же внезапно исчезает), либо неполноценность толпы, некоей усредненности, чье существование своим массированным давлением определяет все (и в таком качестве это — явление, возникшее в данной исторической ситуации и в определенных условиях, которым отнюдь не следует пренебрегать).

Массу следует отличать от народа.

Народ структурирован, осознает себя в своих жизненных устоях, в своем мышлении и традициях Народ — это нечто субстанциальное и квалитативное, в его сообществе есть некая атмосфера, человек из народа обладает личными чертами характера также благодаря силе народа, которая служит ему основой.

Масса, напротив, не структурирована, не обладает самосозна-

142

нием, однородна и квантитативна, она лишена каких-либо отличительных свойств, традиций, почвы — она пуста. Масса является объектом пропаганды и внушения, не ведает ответственности и живет на самом низком уровне сознания

Массы возникают там, где люди лишены своего подлинного мира, корней и почвы, где они стали управляемыми и взаимозаменяемыми. Все это произошло теперь в результате технического развития и достигает все большей интенсивности в следующих своих признаках, сузившийся горизонт, жизнь со дня на день, без действенных воспоминаний, принудительный бессмысленный труд, развлечения, как заполнения досуга, жизнь как постоянная нервная взвинченность, обманчивая видимость любви, верности, доверия; предательство, особенно в юности, а отсюда неизбежный цинизм — ведь тот, кто совершил предательство, теряет уважение к самому себе. Путь ведет через отчаяние в обличье бодрости и упорства к забвению и безразличию, к состоянию совместного существования людей в качестве песчинок, которые могут быть любым образом применены, введены в действие, перемещены и использованы количественно и по исчисляемым, определяемым тестами признакам.

Отдельный человек олицетворяет собой одновременно народ и массу. Однако он совершенно по-разному ощущает себя в том и другом состоянии. Ситуация заставляет его быть массой, человек же прилагает все усилия, чтобы сохранить связь с народом.

Для наглядности укажем следующее: в качестве массы я стремлюсь к универсальному, к моде, к кино, к сегодняшнему дню; в качестве народа я хочу быть незаменяемой личностью, мне нужен живой театр, нужно присутствие исторического; в качестве массы я в упоении аплодирую звезде у дирижерского пульта; в качестве народа — познаю в глубине интимных переживаний возносящуюся над обыденной жизнью музыку; в качестве массы я мыслю числами, аккумулирую, нивелирую; в качестве народа — применяю шкалу ценностей и членений.

Массу следует отличать от публики.

Публика составляет первую стадию на пути превращения народа в массу. Это эхо, отвечающее поэзии, живописи, литературе. Как только народ перестает жить полной жизнью, черпая силы в своем сообществе, возникает множество, составляющее публику, необъятное, подобно массе, но воплощающее в себе общественное мнение о духовных ценностях в их свободной конкуренции. Для кого пишет писатель, будучи свободным? Сегодня уже не для народа и еще не только для массы. Он домогается публичного признания, стремится обрести свою публику и действительно обретает ее, если ему везет. Народ хранит обладающие вечной ценностью книги, которые сопровождают его на протяжении всей его жизни, публика меняет свои оценки, она лишена характера. Но там, где есть публика, еще сохраняется живая гласность.

В наши дни превращение народа в публику и массу стало неизбежным. Ситуация насильственно движет ходом вещей посредст-

143

вом масс. Однако масса не есть нечто окончательное. Она являет собой форму существования в стадии распада человеческого бытия. Каждый отдельный человек остается в ней человеком. Вопрос заключается в том, в какой степени действенными окажутся коренящиеся в сфере индивидуально-интимного (часто пренебрежительно именуемым в наши дни «частным») импульсы, способные в конечном итоге привести к возрождению бытия человека из недр массового бытия.

Прошлое предстает перед нашим взором как ряд вершин. Создается впечатление, будто на широкой основе массового существования, о котором до нас доходят лишь немногие исторические сведения, подлинную историю творит высокая духовная, деятельность. Это жизнь и деяния отдельных людей, которые взывают друг к другу как друзья или враги во временном потоке. Но каждый индивидуум живет в сообществе людей, которые прислушиваются к его словам и в свою очередь влияют на него, для которых он представляет ценность; он имеет определенный круг, связан со своим народом, его языком и духовной традицией, со своей публикой.

В наше время это сообщество неминуемо охватывает весь мир, определяемый массами. Остается лишь то, что принимается массами. Путь истории неминуемо ведет теперь через массы, или так по крайней мере кажется. Народное образование может привести массы на путь, который ведет к аристократии духа, — постоянно фактически идущий отбор может завершиться созданием подлинной аристократии без наследственных прав и привилегий; с исчезновением социального гнета и политического террора может исчезнуть и мышление, преисполненное возмущения и негативности, свойственное прежде всего массам.

Школы, совершающийся в свободном соревновании отбор, постоянное устранение все еще сохраняющейся несправедливости в условиях жизни, создание большей социальной справедливости — все это способно, преодолев постоянно возникающую напряженность, прожить путь к росту свободы.

Отказ от этого может привести к новому непредвиденному ужасу беспочвенного существования масс. Каждый, кто хочет обрести значимость, стремится идти в ногу с массами. Некоторые предполагают, что массы куда-то ведут и что истина состоит в том, чтобы знать это и соответственно действовать. Между тем массы сами по себе не обладают свойствами личности; они ничего не знают и ничего не хотят, они лишены содержания и служат орудием того, кто льстит их общим психологическим влечениям и страстям. Люди в массе легко могут потерять голову, предаться опьяняющей возможности стать просто другими, последовать за крысоловом, который ввергнет их в адские бездны. Могут сложиться такие условия, в которых безрассудные массы будут взаимодействовать с манипулирующими ими тиранами. Однако возможно, что и в самих массах создадутся предпосылки для разумного труда и борения подлинного духа, труда, который находит свое выражение в постепенных преобразованиях условий жизни; никто не обозревает

144

их в целом, однако разум господствует в них настолько, что делает возможным установление в будущем упорядоченного существования, свободы, труда и свободного творчества.

Мир достиг бы вершины своей истории, если в самих массах осуществилось бы то, что раньше ограничивалось кругом аристократии. Это воспитание, дисциплина жизненного уклада и мышления отдельного человека, способность учиться, приобщаться к духовной жизни, размышлять и взвешивать, находить исторически разумное в самых острых исторических коллизиях критичных по отношению друг к другу и вместе с тем солидарных друг с другом людей.

В настоящее время главная опасность состоит в следующем: если вся предшествующая история со всеми ее событиями лишь в незначительной степени затрагивала субстанцию человеческой природы, то теперь как будто сама эта субстанция пришла в движение, и опасность грозит ей самой в ее сокровенных глубинах. Зыбкость во всем заставила человека ответить на вопрос: что сделает он теперь на основе науки и техники со своим существованием, черпая силы в истоках своей сущности? При этом сложившаяся ситуация заставляет идти одним непреложным путем с массами.

Распадение традиционных ценностей. Прежде религии были связаны со всей совокупностью социальных условий. Они служили основной религии, а религия, в свою очередь, давала им оправдание. Жизнь каждого дня шла в русле религии. Она была само собой разумеющейся, всегда присущей человеческой жизни атмосферой. В наши дни религия стала делом выбора. Ее сохраняют в мире, который уже не проникнут ею. Дело не только в том, что различные религии и верования сосуществуют, и самый этот факт ставит под вопрос непреложность их истин, религия, как таковая, стала особой сферой, выделенной из всеобщей жизни людей. Традиционные религии теряли свою убедительность для все большего числа людей, которые переставали верить почти во все религиозные догматы, а также в учение об откровении с его претензией на исключительность в обладании абсолютной истиной. Нехристианская в своей сущности жизнь даже большинства христиан служит неопровержимым тому доказательством. Жизнь христианина в ее зримости и непреложной истине, быть может, фактически еще существует в современном мире, но не как массовое явление.

Во все эпохи, когда люди мыслили и писали, начиная с осевого времени, существовало сомнение. Однако теперь сомнение в вере — уже не удел стоящих в стороне от жизни индивидуалистов, и возникает оно не внутри узких кругов. Оно превратилось в брожение, охватившее все население земного шара. Если человек всегда был в какой-то степени склонен к неверию, то раньше этому неверию отводилась лишь узкая сфера. В условиях жизни и трудовой деятельности прошлого люди сохраняли устойчивость своего существования благодаря религии. Условия же века техники способствуют утверждению нигилизма внутри населения, превратившегося в массы.

145

То, к чему всегда был склонен человек, обрело теперь опору в духовном движении как таковом, в превратно истолкованном значении науки, в ложном понимании ее массами. Сказанное Бэконом подтвердилось-частичное знание ведет к неверию, полное-к вере.

Растущее неверие нашей эпохи завершилось нигилизмом. Ницше оказался пророком. Он первым увидел его во всем его пагубном значении, обнаружил во всех его проявлениях, сам претерпел его, став жертвой своего времени и стараясь напряжением всех своих сил преодолеть его, — но напрасно.

Нигилизм, бессильный вначале в своих отдельных проявлениях, становится со временем господствующим типом мышления. В настоящее время представляется даже возможным, что все наследие прошлого, начиная с осевого времени, будет утеряно, что история человечества от Гомера до Гете будет предана забвению. Это звучит как предвидение, грозящее человечеству гибелью. Во всяком случае, очевидно одно: ни предвидеть, ни представить себе, что в таких условиях произойдет с человеком, невозможно.

В настоящее время мир подвержен обаянию такого философствования, которое ищет истину в нигилизме, призывает к странному героическому существованию без утешения и надежды, к приятию суровости и беспощадности, к якобы чисто посюстороннему гуманизму. Это — учение Ницше, воспринятое его эпигонами без его увлекающей напряженности и воли к преодолению нигилизма. Однако полностью принять нигилистическое учение человек не может. В ситуации всеобщего неверия его уделом становится слепая вера. Такая вера — не что иное, как вынужденная замена, она неустойчива и отказаться от нее легко. Ее содержание может быть самым странным и разнообразным, она может быть даже просто верой без содержания, верой в движение как таковое. Эта вера претендует на то, что она составляет единство с природой, с мировой историей; она фиксируется в программах спасения человечества, замыкается в псевдонаучных тотальных воззрениях — в марксизме, в психоанализе, в расовой теории (чьи научные элементы, правда, редко выступают в чистом виде, однако несомненно в них присутствуют).

В этом распадении веры можно выделить в качестве примеров ряд типичных явлений.

Мышление, основанное на идеологии. Идеологией называется система идей или представлений, которая служит мыслящему субъекту в качестве абсолютной истины, на основе которой он строит свою концепцию мира и своего положения в нем, причем таким образом, что этим он осуществляет самообман, необходимый для своего оправдания, для маскировки своих подлинных интересов, для того, чтобы тем или иным способом уклониться от требуемых решений к своей выгоде в данной ситуации. Поэтому квалификация мышления как идеологии означает выявление заблуждения и разоблачение зла. Наименование какого-либо мышления идеоло-

146

???? — это обвинение в том, что сказанное не соответствует истине, что оно неправдоподобно, следовательно, это решительное нападение.

Наша эпоха создала идеологии и вместе с тем выявила их сущность. Однако то глубокое проникновение, которое было достигнуто в этой области от Гегеля до Маркса и Ницше, превратилось в грубое оружие ораторов в их разрывающей коммуникацию борьбе. Метод такого нападения направлен против противника как такового, против всех воззрений, которые не совпадают с собственными. Между тем именно те, кто клеймит как идеологию все, во что верят, что мыслят, что представляют себе другие, часто сами являются по своему мышлению наиболее рьяными сторонниками какой-либо идеологии.

Высокое дерзновение саморефлексии — эта необходимая предпосылка истины — перерождается в рамках учения об идеологии. Не подлежит сомнению, что под влиянием психологических факторов происходят многочисленные искажения, вытеснения, маскировки и что в качестве типа мышления целых слоев они обретают социологическое значение. В качестве примера можно привести сокрытие истины в буржуазную эпоху во всем, что относится к сексуальной сфере, оправдание перед самим собой своих хозяйственных успехов, легитимизацию существующего порядка привилегированными слоями общества. Однако вскоре оказывается, что самый способ разоблачения может быть подвергнут разоблачению. Если в нашу эпоху, после Кьеркегора и Ницше, разоблачающее мышление доходит в своем срывании масок до крайности, то это уже не разоблачение, а злонамеренное нападение, не критическое исследование, а внушение, не эмпирическое установление фактов, а просто более или менее убедительное утверждение. Так, метод проникновенного познания истины опустился до уровня психоанализа и вульгарного марксизма. В этом разоблачающем мышлении, которое само стало догматическим, истина полностью теряется. Все становится идеологией, в том числе и само это утверждение. Не остается более ничего.

Впрочем, весьма вероятно, что в наше время сфера идеологии действительно достигла наивысшего объема. Ведь безнадежность всегда вызывает потребность в иллюзиях, пустота жизни — потребность в сенсации, бессилие — потребность в насилии над более слабыми.

Как при этом подлость людей успокаивает их совесть, показывает аргументация в следующих примерах.

В тех случаях, когда государство прибегает к явно преступным действиям, эта аргументация гласит: государство греховно по самой своей природе, я тоже· грешен; я повинуюсь требованиям государства, даже если они греховны, потому что я и сам не лучше и потому, что это мой долг перед родиной. Однако, по существу, все это выгодно для того, кто таким образом оправдывает свои действия, он — соучасгник и извлекает из этого пользу; его искаженное лицо говорит о терзаниях, которых он в действительности

147

не испытывает, это просто маска. Греховность используется здесь как средство успокоения.

Человек участвует в страшных делах и говорит: жизнь сурова. Высокие цели нации, веры, будущего подлинно свободного и справедливого мира требуют от нас этой суровости. Такой человек суров и по отношению к самому себе; но эта суровость не опасна, отчасти даже приятна, так как создает видимость подлинности этих суровых требований, а в действительности лишь маскирует безудержную волю к жизни и власти.

Человек осознает, что он лжет, пользуясь своим случайно обретенным привилегированным положением в обществе, где совершаются страшные дела. И в этих условиях он хочет понять, на что он не пойдет, что он не допусч^ит, не потерпит, чем он не может быть. Он ищет мученика. Воодушевляется возможностью мученичества, будто он уже сам испытал его. Он обвиняет других в том, что они не стремятся к этому. Упивается рассказами о судьбе людей, которые якобы соответствуют сложившейся в его воображении картине, однако сам он отнюдь не стремится разделить их участь. Это искажение истины заходит так далеко, что впоследствии создается в качестве идеала и патетически противопоставляется среде то, что данный человек, будучи современником событий, почти не замечал и уж во всяком случае не совершал сам.

Этого достаточно. Можно было бы привести бесчисленное множество ярких примеров, проливающих свет на мышление людей. Распад традиционных ценностей обнаруживается только в том, что это разоблачающее мышление становится господствующим. Эпоха создает теорию того, что она совершает. Однако вскоре сама эта теория превращается в средство усиления зла, с которым она борется.

Упрощение. Простота — это образ истинного. Упрощение — это насилие, заступающее место утерянной простоты. Простота допускает бесконечное число толкований, это мир в малом, наполненный и движущийся. Упрощение конечно по своей сущности, это нить, которая движет нас, как марионеток; оно не допускает развития, оно пусто и неподвижно.

Наше время — время упрощений. Успехом пользуются лозунги, все объясняющие универсальные теории, грубые антитезы. Простота кристаллизовалась в мифических символах, упрощение держится псевдонаучной абсолютности.

Жизнь, основанная на отрицании. Там, где вера уже не является основой жизненных устремлений, остается лишь пустота отрицания. Там, где возникает недовольство собой, виновным должен быть кто-то другой. Если человек ничего собой не представляет, он по крайней мере «анти-».

Все несчастья возлагаются на некий фантом, название которому находят либо среди исторических образований, открывшихся некогда теоретическому познанию, — во всем виноват капитализм, либерализм, марксизм, христианство и т. д., либо среди неспособных оказать сопротивление представителей отдельных групп, ко-

148

торые становятся козлами отпущения, — во всем виноваты евреи, немцы и т. д.

Все то, что играет известную роль в нерасторжимом сплетении вины в смысле причинности или ответственности, некритически нивелируется в качестве вины некоего определенного другого, которым мы не являемся. Дело только в том, чтобы вообще найти какое-либо средство выражения для своего отрицания и своего нападения. При этом духовные понятия становятся знамением и знаком. Слова используются как фальшивая монета для употребления в совершенно измененном смысле при сохранении связанных с ними прежде чувств (свобода, отчизна, государство, народ, рейх и т. д.). В испорченном пропагандистской софистикой языке в конце концов вообще перестает быть понятным значение слов. Речь превращается в хаос неопределенностей — все для того, чтобы выразить в каждом данном случае свое «анти-», которое отнюдь не следует из какого-либо действительного «про-».

2. Как возникло современное положение!

Истоки кризиса не могут быть объяснены какой-либо одной причиной. В бесконечном переплетении материальных и духовных связей исторического изменения нам удается выявить лишь отдельные нити. Любое тотальное и монокаузальное понимание оказывается при ближайшем рассмотрении ложным.

Даже фактическое состояние эпохи в целом мы себе представить не можем, разве только отдельные более или менее существенные феномены этой эпохи. Чем больше мы познаем, тем непостижимее становится для нашего сознания тайна целого.

Перелом, совершаемый веком техники, достигает большой глубины. Ни одна сторона человеческого существования не остается незатронутой им. Даже то, что не вызвано непосредственно им, подвергается модификации под его влиянием. Однако не следует сводить весь сложный ход человеческого развития только к одному этому фактору. Задолго до того как техника стала оказывать такое воздействие на человеческое существование, действовали силы, подготовившие духовную ситуацию наших дней. Влияние техники и отношение к ней зависит от того духовного мира, от того типа мышления и поведения, на который она воздействует.

С технической эпохой действительно связан глубокий кризис. Маркс и Энгельс пришли к своим поразительным выводам потому, что сумели увидеть это новое. Однако это новое было отнюдь не духовным обновлением человеческого бытия. В этом и заключался корень ошибки.

Речь шла о новом сознании человека, о новом человеке, о духовном творчестве, об истине и благе, перед взором людей возникло сияющее будущее; и тем не менее все это было прежде всего tabula rasa ', растущая утрата сознания. Нечто, не заполненное

' Чистая доска (лат.). Здесь — пустота, иллюзия.

149

идеей, шумно пропагандировалось в качестве самой идеи. Затем, после заблуждений великих мыслителей, мир стал ареной мелких дельцов, послушных интриганов, которые не ведают различия между истиной и ложью, добром и злом и являются лишь покорным орудием функционирующей власти.

Иногда речь шла об утрате веры как о следствии развития техники. Утверждалось, что техника вырывает людей из их почвы, из привычного существования, помещает их как бы в пустое пространство, лишает их воздуха и возможности дышать, отнимает у них душу и оставляет лишь то, что нужно для обслуживания машины.

Однако то, что произошло в век техники, чему способствовало развитие техники, имеет и совсем иные предпосылки. Задолго до технического преобразования мира возникли духовные течения, которые вели к нашему веку. Великий поворот к Просвещению в конце XVII в… Французская революция, двойственное осознание кризисной ситуации и завершенности в немецком философском идеализме — все это приближение к нам независимо от техники.

Просвещение. Неверие принято считать следствием просвещения. Именно потому, что люди слишком много знают, читают опасные книги и ежедневно черпают подобные идеи в прессе, они уже ни во что не верят. Открытие мира чуждых культур и религиозных убеждений породило в результате сравнения скепсис по отношению к собственной религии. Однако этот путь совсем не обязательно должен вести к неверию. Лишь половинчатое и дурно понятое просвещение ведет в ничто, полное же, ничем не ограниченное просвещение делает человека более восприимчивым к тайне происхождения мира.

О более глубоком понимании свидетельствует тот тезис, согласно которому диалектика развития ведет от христианства, под воздействием христианских мотивов, к столь радикальному видению истины, что сама эта религия своими собственными силами заставляет отвернуться от нее. Однако этот путь также совсем не обязательно должен привести к неверию. На стадии болезненного и опасного преобразования вера в догматы действительно утрачивается, однако возможность того, что'произойдет метаморфоза библейской религии, остается.

Французская революция. Событие, которое то ли выявило, то ли вызвало кризис нашего времени, — Французская революция — остается вплоть до сегодняшнего дня предметом самых противоречивых толкований.

Кант, потрясенный попыткой разума опираться только на самого себя, никогда не отказывался от высокой оценки, высказанной им в начале революции. «Этого не забудешь», — сказал он. Беркли напротив, был с первого момента столь же проницательным, сколь преисполненным ненависти критиком. Одни видели в этом событии завершение поразительных духовных течений и стремлений XVIII в, другие — уничтожение и упадок этих тенден-

150

ций, принявших теперь совсем иную направленность, страшную участь, постигшую XVIII в., не завершение его, а гибель.

Французская революция выросла на почве феодализма и абсолютной монархии, поэтому она не является существенным моментом общеевропейского развития, но ограничена пределами тех стран, где сложились упомянутые исторические феномены. На духовное развитие Швейцарии и Англии она не оказала воздействия; что касается феодальных стран, то там она носила двойственный характер, так как, стремясь к господству свободы и разума, одновременно оставляла место деспотизму и насилию. Она определяет наше мышление в двух направлениях: с одной стороны, это — право на борьбу со злом, порождаемым угнетением и эксплуатацией, на борьбу за права и свободу каждого человека; с другой — неправомерное представление, согласно которому мир может быть целиком основан на разуме, и тем самым отказ от попытки разумного преобразования исторически сложившихся авторитетов и иерархии ценностей. Разорвав разумное единство свободы и связанности. Французская революция открыла путь произволу — с одной стороны, насилию — с другой.

Фанатически и безгранично веря в могущество разума, она не является источником современной свободы, которая выросла на почве последовательного развития подлинной свободы в таких странах, как Англия, Америка, Швейцария и Голландия. Поэтому несмотря на героический подъем в своей начальной стадии, Французская революция является выражением и почвой современного

неверия.

Философский идеализм. Немецкий философский идеализм — в первую очередь у Фихте и Гегеля — привел к углублению философского самосознания, к видимости тотального знания, которому открыто, что есть Бог и что угодно Богу, которое ничему не удивляется, полагая, что обладает абсолютной истиной. Подобная видимость веры неминуемо должна была перейти в неверие. Эта философия дала, правда, такую разработку отдельных проблем, которая останется вечным достоянием человечества. Она является одним из гениальных проникновении, доступных человеческому разуму, ее величие в сфере спекулятивного мышления не вызывает сомнения. Однако вместе с тем недоверие, которое, хотя это и несправедливо, стала вызывать во всем мире немецкая философия в целом, имеет достаточные основания. Здесь гордыня и заблуждения гения привели к неслыханному соблазну. Тот, кто однажды отведал этого напитка, кто был опьянен им, стал поборником хаоса, так как в этой огненной вспышке духа была утрачена вера, предпосылкой которой является трезвость.

Однако и этих факторов — Просвещения, Французской революции и немецкого философского идеализма — недостаточно для понимания духовной ситуации нашего времени. Более того, они часто представляются нам не столько причиной кризиса, сколько первыми его порождениями. Жгучий, не получивший убедительного решения вопрос: как же возникло неверие, по-прежнему сто-

151

ит перед нами. В постановке этого вопроса сквозит надежда, что правильный ответ на него позволит нам победить неверие.

Подобная надежда была бы совершенно нереальной, если бы известные метафизические истолкования исторического процесса, а тем самым и причин нашего положения соответствовали истине. Согласно этим концепциям, век полной безысходности является следствием утраты субстанции. Мыслится некий неудержимый глобальный процесс, сущность которого в конечном итоге определил следующими словами Клагес *: в 80-х годах сущность Земли покинула нашу планету.

Однако подобное неопределенное представление об утрате субстанции кажется нам неприемлемым. Это не точка зрения, а символический образ радикально-пессимистического воззрения. Подобное представление скорее сокрытие, чем прояснение истины. Между тем идея некоего недоступного нам тотального процесса все время преследует нас. Однако это не явление природы, аналогичное биологическим процессам, и вообще не предметно-постигаемое, не субстанциальное явление, а всеобъемлющее, внутри которого мы осуществляем наше познание, но которое мы не познаем. В нем тайна мировой истории, тайна, которую мы углубляем, но не раскрываем и при осмыслении которой мы не должны полностью подчиняться чему-то мыслимому в качестве мнимо необходимого, если не хотим отказаться не только от открытости наших познавательных возможностей, но и от свободы нашей сущности и воли, нашего выбора и решения.

Мнимому тотальному знанию следует предпочесть следующее простое представление (хотя и в нем не содержится ключ к знанию): человеку неизменно присуще зло, которое постоянно вело к бессмысленным войнам, ныне достигшим как по своему распространению, так и по своей разрушительности такой степени, которая ведет не только к упадку цивилизации, но и к духовному упадку человека.

Дать исчерпывающий ответ на вопрос о причине кризисов и неверия невозможно, независимо от того, к какой сфере знания относится эта попытка — к сфере эмпирической каузальности, духовного проникновения или метафизического истолкования.

3. Выводы

То обстоятельство, что все человечество, все древние культуры втянуты в поток уничтожения или обновления, постигнуто в последние десятилетия во всем его значении. Мы, люди прежнего поколения, жили как дети, полностью пребывая в сфере чисто европейских представлений. Индия, Китай были чужими, далекими, совершенно иными мирами, история которых оставалась неведомой. Тот, кто был недоволен, кому плохо жилось, эмигрировал. Мир был открытым.

После 1918 г. на меня произвели глубокое впечатление как неч-

152

то совершенно новое следующие слова де Гроота * в его книге о Китае: «Универсистская1 система составляет высшую точку, которой могла достигнуть в своем развитии духовная культура Китая. Единственной способной пошатнуть и уничтожить ее силой является трезвая наука. Если настанет время, когда этой наукой там начнут серьезно заниматься, то во всей духовной жизни Китая, без сомнения, произойдет полный переворот; и в результате этого переворота в Китае наступит либо полная анархия, либо возрождение, после чего Китай уже не будет Китаем, китайцы не будут китайцами. Китай не способен своими силами заменить прежнюю систему новой; тем самым крах прежней системы должен бы привести к полному упадку и к анархии, другими словами, к полному осуществлению того, что предрекает священное учение китайцев, согласно которому катастрофа и гибель неизбежны, если человечество потеряет дао… Если роком предопределено, что жестокий процесс гибели должен идти своим ходом и что дни древней университетской культуры Китая сочтены, то пусть хоть последний ее день не будет днем гибели многочисленного народа, ввергнутого в беду иностранным вмешательством!» (19).

В технический век, и даже в преддверии его, странным образом повсеместно возникает духовный и душевный регресс, который в наши дни стал общеевропейским явлением. Правда, в Европе еще некоторое время продолжался духовный расцвет, тогда как Китай и Индия с XVIII в. безостановочно приближались к упадку. В тот момент, когда эти народы были порабощены военной техникой Европы, они уже достигли самой низкой точки своего духовного развития. Европа открыла Китай и Индию не в период расцвета их культуры, а тогда, когда они сами почти забыли о своем прошлом. Лишь в наши дни существует реальное единство человечества, которое заключается в том, что нигде не может произойти ничего существенного без того, чтобы это не затронуло всех. В этой ситуации технический переворот, созданный европейской наукой и открытиями европейцев, является лишь материальной основой и поводом духовной катастрофы.»Если же совершится ожидаемое преобразование, тогда то, что в 1918 г. де Гроот сказал о китайцах — после этого Китай уже не будет Китаем, китайцы не будут китайцами, — быть может, окажется применимым ко всем. И Европа уже не будет Европой, и европейцы не будут европейцами — такими, какими они ощущали себя во времена де Гроота. Но ведь придут новые китайцы, новые европейцы, образ которых еще скрыт от нас.

При понимании нашей исторической ситуации как преддверия новой эры наш взор все время обращается к прошлому. На вопрос — были ли когда-нибудь подобные радикальные преобразования — мы можем ответить только одно: о событиях прометеевского времени, когда человек только приступал к познанию окружающего его мира с помощью орудий труда, огня, речи, нам ни-

Термин, введенный де Гроотом. — Прим. ред.

153

чего не известно. В исторический же период самым значительным рубежом было то осевое время, о котором шла речь выше. И если мы теперь вновь вступили в период радикального изменения человеческого бытия, то это не повторение осевого времени, но нечто в корне иное.)

Прежде всего по своим внешним чертам: наш технический век универсален не только относительно, как та, что происходило в трех независимых друг от друга сферах осевого времени, но универсален абсолютно, поскольку он носит глобальный характер. Теперь речь идет не о чем-то взаимосвязанном по своему внутреннему значению, а фактически разделенном, но о целостности, внутри которой происходит постоянное общение. В наше время этот процесс осознается как универсальный. Эта универсальность должна привести к совершенно иному, чем когда-либо, решению вопроса о человеческом бытии. Ибо если все прежние периоды кардинальных преобразований были локальны, могли быть дополнены другими событиями, в других местах, в других мирах, если при катастрофе в одной из этих культур оставалась возможность того, что человек будет спасен с помощью других культур, то теперь все происходящее абсолютно и окончательно по своему значению. Вне его нет больше ничего.

Совершенно очевидно, что внутреннее значение происходящего процесса также носит совершенно иной характер, чем осевое время. Тогда была полнота, теперь опустошенность. Если мы осознаем близость рубежа, то поймем, что находимся только в стадии подготовки.»Наше время — время реального технического и политического преобразования, а не время вечных творений. Со всеми своими великими научными открытиями и техническими изобретениями наша эпоха скорее подобна времени, когда были созданы орудия труда и оружие, приручены животные, использована лошадь как средство передвижения, чем времени Конфуция, Лаоцзы. Будды и Сократа. Но о том, что мы готовы поставить перед собой великую цель — вновь преобразовать человеческую природу в соответствии с ее истоками, что мы остро ощущаем всю важность рокового вопроса, как нам, веруя, превратиться в настоящих людей, об этом свидетельствует в наши дни все увеличивающаяся склонность обращаться к нашим истокам. Та глубина, из которой мы вышли, то подлинное, которое было скрыто под покровом второстепенных образований, привычных оборотов речи, условностей и институтов, опять обретает голос. Зеркало великого осевого времени человечества послужит, быть может, еще раз одним из существенных заверений в том, что в своем стремлении понять самих себя мы должны обратиться к тем глубинам, откуда мы вышли.

154

Историческая концепция человеческого существования в его целостности должна включать в себя и будущее. Этому соответствует христианское видение мировой истории, границами которой являются сотворение мира и день страшного суда.

В нем заключена истина, и она остается незыблемой даже для тех, кто уже не верит в это христианское видение. Ибо отказ от будущего ведет к тому, что образ прошлого становится окончательно завершенным и, следовательно, неверным. Без осознания будущего вообще не может быть философского осознания истории.

Однако будущее не может быть исследовано. Исследованию доступно лишь то, что обладает реальностью, т. е. то, что уже произошло. Будущее же скрыто в прошлом и настоящем, мы видим и примысливаем его в реальных возможностях. По существу, в основе нашего мировоззрения всегда лежит осознание будущего.

Это осознание будущего не следует конкретизировать в воображаемых картинах, отражающих наши чаяния или страхи; в основе нашего видения будущего должно быть научное проникновение в прошлое, а тaкжe непредубежденное постижение настоящего. Все дело в том, чтобы в происходящей на наших глазах борьбе, сквозь нее, ощутить ту глубинную борьбу, от исхода которой зависит существование человечества вообще.

Тогда наше внимание будет направлено уже не только на объективность изложения того, что просто было, что далеко от событий сегодняшнего дня, напротив, тогда настоящее «станет истоком и целью и исторического сознания.

Видение настоящего в такой же степени зависит от восприятия прошлого, как от прогнозирования будущего. Наши мысли о будущем влияют на то, как мы видим прошлое и настоящее.

Прогнозирующее историческое мышление определяет наши действия. Душа, потрясенная заботой и надеждой, становится ясновидящей. Или же мы вытесняем из нашего сознания возникающие образы различных возможностей и предоставляем событиям идти своим чередом.

Приведем в качестве примеров несколько сделанных в прошлом прогнозов, правильность которых теперь может быть проверена и в ряде случаев представляется жутким прорицанием. Начиная с XVIII в. будущее стало предметом сознательных размышлений и эмпирически обоснованного видения. И вплоть до наших дней прогнозирование будущего осталось серьезной проблемой.

В XVIII в., когда шел процесс освобождения от потерявших свою значимость и используемых во зло авторитетов, когда настало время неслыханных достижений науки и техники, роста богатства, многие люди в своем ликовании по поводу этих успехов жили в полной уверенности, будто общественный прогресс гарантирован и жизнь будет все время улучшаться. Эти люди не знали заботы о будущем.

Все изменилось после Французской революции. В течение

155

XIX в. пессимистический взгляд на будущее все более утверждался.

Уже Гете, предвидя в 1825 г. век машины, характеризовал его следующим образом: «Это будет век способных, легко ориентирующихся в практических вопросах людей, которые, обладая большей предприимчивостью, чем другие, ощущают свое превосходство над толпой, хотя сами они и не одарены высокими талантами». Гете предчувствовал и худшее: «Я предвижу, что придет время, когда люди перестанут радовать Бога, и он вторично уничтожит их во имя нового творения».

Вслед за тем возник ряд знаменитых прогнозов; некоторые из них мы здесь приведем.

В 1835 г. Токвиль * писал следующее: «Итак, настанет время, когда в Северной Америке будет жить полтораста миллионов жителей, равных между собою, которые все будут принадлежать к одной семье, все будут иметь одно историческое происхождение, одну цивилизацию, один язык, одну религию, одинаковые привычки и нравы и между которыми мысль будет обращаться, принимая одну и ту же форму и окраску. Все остальное остается сомнительным, но это достоверно. Вот, стало быть, совершенно новый факт в мировой истории, значение и последствия которого трудно себе представить даже в воображении.

В настоящее время существуют на Земле два великих народа, которые, начав с различных точек, приближаются, по-видимому, к одной цели: это русские и англо-американцы.

Оба они выросли незаметно; и когда взоры людей были обращены в другую сторону, они вдруг заняли место в первом ряду между нациями, так что мир почти в одно время узнал и об их появлении и об их величии.

Все другие народы, по-видимому, почти достигли пределов, предназначенных им природой; их задача только сохранять приобретенное. Но эти два народа находятся еще в периоде роста. Все остальные остановились или подвигаются только с большими усилиями; лишь они одни идут легко и скоро по пути, которому глаз еще не может видеть конца.

Американец борется с препятствиями, предоставляемыми ему природою; русский борется с людьми. Один воюет с пустынями и варварством, другой с цивилизацией, находящейся во всеоружии; поэтому завоевания американцев делаются плугом земледельца, завоевания русского — мечом солдата.

Для достижения своей цели первый полагается на личный интерес и предоставляет свободу действий, не направляя их силам и разуму отдельных лиц.

Другой сосредоточивает, так сказать, в одном человеке все силы общества.

Для одного главное средство действия есть свобода, для другого повиновение.

Их исходные точки различны, пути их тоже различны; и однако каждый из них предназначен, по-видимому, тайной волею прови-

156

дения держать когда-нибудь в своих руках судьбу половины мира» (20).

В 1870 г. Буркхардт в своих «Размышлениях о мировой истории» писал о будущем следующее: «Способность к рассуждению будет вытеснена готовностью к подчинению, единичное и множественное — целостным и единым.

Вместо культуры речь будет вновь идти только о существовании…

Государство вновь обретет верховное господство над культурой, более того, в значительной степени подчинит ее своему вкусу. Не исключено и то, что культура сама будет обращаться к государству с вопросом, как удовлетворить его требованиям.

Под воздействием резких и постоянных напоминаний люди вынуждены будут понять, что приобретательство и общение отнюдь не являются главным в их жизни.

Значительная часть процветающих научных исследований и занятий, а также искусств, быть может, исчезнет, а то, что останется, должно будет вдвойне напрячь свои силы.

Господствующим типом жизни станет жесткая целесообразность…

Остальное сделают войны, они утвердят это положение вещей. Само государство примет такой облик, что в течение долгого времени нельзя будет и помышлять о том, что оно обретет другую

направленность…

Реакция свободного идеала так или иначе проявится, но ценой сверхчеловеческих усилий и напряжения» (21).

В 1872 г. он писал в письме: «Идеалом жизни станут армейские распорядки… в государственной машине и механизме управления… в деле обучения и образования. Самой поразительной окажется участь рабочих. У меня предчувствие, которое на первый взгляд кажется нелепостью, но от которого я никак не могу отделаться. Оно гласит: военизированное государство должно стать крупным предпринимателем. Все это скопление масс в крупных предприятиях нельзя навек оставить во власти нужды и жадности: определенная и контролируемая степень нужды при наличии продвижения по службе и мундира, начинающаяся и завершающаяся ежедневно под звуки барабана, — вот то, к чему все это должно прийти по логике вещей» (22).

Ницше набросал следующие черты своей эпохи и будущего: машина в ее действии как образец существования; подъем масс и их нивелирование, театральность жизни, где все ложно и нет, по существу, больше ничего значимого, дурман вместо мышления в качестве жизненной атмосферы — «Бог умер». Утверждается нигилизм: «Вся наша европейская культура уже давно движется в мучительном напряжении, которое год от года растет, как бы стремясь к катастрофе: неспокойно, насильственно и опрометчиво, подобно бурному потоку, который рвется к концу, больше не размышляя, боясь размышлять».

Людей далекого будущего Ницше дает в гротескных образах:

157

«Земной шар стал маленьким, на нем прыгает последний человек, совершая свои мелкие дела: его род неискореним, он подобен блохе; последний человек живет дольше всех.

Мы изобрели счастье, — утверждают последние люди, подмигивая…

Время от времени немного яду: это порождает приятные сны. И много яду под конец, чтобы смерть была приятной.

Люди еще работают, ведь работа — это развлечение. Однако они стараются, чтобы это развлечение не было утомительным.

Стадо без пастыря! Все хотят одного и того же, все они равны: кто не согласен, идет добровольно в психиатрическую больницу.

Некогда весь мир был безумен, — говорят самые утонченные и подмигивают.

Люди умны, им известно все, что происходило. Это дает право на бесконечную иронию.

Мы изобрели счастье, — говорят последние люди и подмигивают» (23).

Вслед за этим часто рисовали картину будущего общества в виде муравейника, где люди обретают свое счастье в существовании, регулируемом предписаниями, распорядком дня, дозировкой всех вещей посредством тотального планирования.

* *

Пессимистическому видению еще теперь противостоят популярные картины будущего великолепия, коренящиеся в идее прогресса XVIII в., картины общества, где царят мир, свобода и справедливость мироустройства, основу которого составляют живое равновесие и постоянно стремящиеся ввысь силы, — неопределенные картины будущего блаженства, к которым отсылают недовольных.

Идея прогресса коренится в науке и технике и только здесь обретает свой подлинный смысл. Однако и эта идея вызывает известные опасения и заставляет задать ряд вопросов: не поставлен ли результатам научного исследования, так же как и техническим возможностям, принципиальный предел? Другими словами, не приближается ли наука, расцвет которой мы теперь видим и плодами которой пользуемся, к стадии своего завершения, когда дальнейшее ее продвижение прекратится? Возродится ли движение науки в новых условиях, или она, по существу, будет просто хранить полученные результаты, а может быть, даже частично терять их, сохраняя лишь известный автоматизм, жизненно необходимый для оперирования техническими приборами и принятыми в данном обществе идеями? Стремиться предвидеть это — напрасный труд. Можно лишь, как это делается уже в течение полувека, строить интересные, внутренне последовательные утопии.

Еще один вопрос: покажется ли когда-нибудь человеку земной шар тесным? Перед ним больше нет открытых путей, открытой для

158

него дали. В той мере, в какой речь идет о пространстве и материи, он может лишь двигаться по кругу.

Даже если говорить только о простом обеспечении существования людей, то и здесь возможность предвидения весьма сомнительна. Если установится единый мировой порядок, то грозить ему будет не варварский народ извне, а сама природа. Ограниченность ее возможностей уже в самом скором времени создаст новые исторические ситуации. При нынешнем потреблении сырья через тысячу лет будут исчерпаны запасы угля, еще раньше нефти, уже через 200 лет — залежи железной руды, еще раньше — необходимый в сельском хозяйстве фосфор. На сколько хватит урановой руды, из которой добывается длительное время действующая атомная энергия, еще не поддается исчислению. В каждом отдельном случае вообще нельзя провести точное вычисление. Однако беззаботность, с которой расходуются ограниченные запасы сырья, позволяет во всяком случае предположить возможность или вероятность того, что эти запасы будут полностью исчерпаны.

Сократится ли тогда население земного шара до своего прежнего числа, каким оно было 500 лет тому назад; будет ли найден новый выход, в каких исторических условиях и при каких преобразованиях душевного склада и духовного облика людей произойдут эти катастрофические события — все это предсказать невозможно. Безусловно лишь то, что и тогда стабильности не будет.

В наше время появились многочисленные прогнозы на биологической основе. Наблюдения частного характера, предполагаемые общие жизненные процессы переносились на человека, и на этом основании делалось предсказание о его неминуемой гибели, которая может быть предотвращена только биологическим регулированием и планированием. Отправным пунктом служила здесь становящаяся модной в биологии общая теория.

Так, утверждалось, что смешение рас губительно, что условием высоких достоинств является чистота расы. Если такого рода утверждения вообще можно было бы доказать (биологическое обоснование не затрагивает вопрос о расах, а ограничивается, по существу, достаточно трудно постигаемыми наследственными взаимосвязями единичных признаков), то история скорее свидетельствовала бы об обратном.

Утверждалось также, что некогда произошел общий процесс деградации человечества — это подтверждается якобы наблюдениями, проведенными над психопатическими семьями. Все конкретные и отчетливые определения этой точки зрения давно опровергнуты.

Высказывалось также мнение (основанное на предполагаемой аналогии со следствиями доместикации у животных), что человек в процессе перехода к оседлому образу жизни неизбежно теряет силы и способность выращивать потомство, так как в упорядоченном обществе он освобождается от всех тех трудностей, в процессе

159

преодоления которых на ранней стадии своего существования он стал подлинным человеком. Подобно тому как «пары» диких гусей соединяются при наличии определенных свойств у партнеров, преодолевая препятствия, и соединяются уже на всю жизнь, пестуя и защищая птенцов, тогда как домашние гуси не выбирают партнера, заботу о потомстве предоставляют человеку и заняты только тем, чтобы, не разбирая и не зная меры, поглощать корм, — вырождается и перешедший к оседлому образу жизни человек. Однако сравнение это неправомерно (24).

Подобного рода опасения, связанные с представлением о расе, наследственности, деградации, доместикации, беспредметны, если прилагать их к процессу развития человечества в целом. Их значение очень ограниченно. Эти теории из-за убеждений, порождаемых содержащимися в них ложными идеями, безмерно опаснее, нежели то, в чем видят опасность они. Создается впечатление, будто подлинная озабоченность, маскируясь, ищет выхода в значительно меньшей опасности, основанной на объективных естественных процессах, чье возможное воздействие якобы можно предотвратить с помощью тех или иных мер.

Однако со временем возникла совершенно иная, неведомая ранее забота о будущем человека — забота о сохранении самой природы человека, о чем впервые возвестили Буркхардт и Ницше. Речь идет о том, что человек может потерять себя, человечество незаметно для самого себя или в результате страшных катастроф — вступить в стадию нивелирования и механизации, в жизнь, где нет свободы и свершений, в царство черной злобы, не знающей гуманности.

Во что может превратиться человек, нам сегодня почти внезапно осветила та чудовищная реальность, которая стоит как символ последней крайности перед нашим мысленным взором. Националсоциалистские концентрационные лагеря (25) с их пытками, пройдя которые миллионы людей погибали в газовых камерах или печах, — вот та реальность, которой, по имеющимся сведениям, соответствуют события и в других тоталитарных странах, — но массовые убийства в газовых камерах совершались только националсоциалистами. Перед нами разверзлась бездна. Мы увидели, что может совершить человек и даже не по заранее целиком разработанному плану, а попав в круговорот, движение которого все ускоряется, увлекая за собой тех, кто в него вступил. Большинство вступивших в него втягиваются в ход событий, не зная еще и не желая того, что им придется претерпеть или совершить в этом безудержном устремлении вперед.

Оказалось, что человека можно уничтожить и тогда, когда физически он еще продолжает жить. Невольно напрашивается сравнение с различного рода психозами. Мы содрогаемся при мысли, что человек может заболеть психически, это — один из фактов, сочетать который с каким бы то ни было представлением о мировой

160

гармонии мы не можем, не совершая насилия над своей совестью. Наша природа такова, что мы разрываем коммуникацию с еще живым человеком, видя, что он впадает в безумие. Однако эта пограничная ситуация создана не нами, и нам не грозит опасность того, что психические заболевания превратятся в эпидемию. Но в утрате человеческого облика в концентрационных лагерях виновата не природа, а сам человек, и это может распространиться на всех. Что же это означает?

Человек — в условиях террористических политических режимов — может превратиться в нечто такое, о чем мы и не подозревали. То, что там совершается, мы видим лишь извне, если сами не принадлежали к числу тех, кто погиб в этих условиях или пережил их. Что оказалось возможным для каждого отдельного человека, как он это претерпел, что он делал и как умер, остается его тайной. Наблюдаемые извне, эти явления как будто почти неоспоримо свидетельствуют о гибели всего человеческого, поскольку речь идет об активных элементах; вызывая неуверенность, поскольку речь идет о просто замученных людях, которые страдают подчас больше и иначе, чем те, кто испытывает физические мучения от болезней, превращающих нас в жалкую плоть.

Предпосылкой того, что это могло произойти, служит у активных соучастников (которые в значительной степени назначались из числа самих заключенных) готовность, весь ужас которой состоит в том, что она должна была и раньше таиться не только в душах изгнанных из общества социальных элементов, но и в кажущейся безобидности исполнительных чиновников, в мирной жизни бюргеров, — ужас, полностью оценить который можно только теперь, оглядываясь назад, зная все его последствия. Это — осуществление неверия без осознания этого, исчезновение веры без сознательного нигилизма, жизнь в пустоте или в мнимой безопасности марионеток, поддерживаемых нитями условностей и приличий, которые могут быть легко заменены нитями жизни в концентрационных лагерях.

Тот факт, что человек в пассивности мученичества, в жизни, где он ежеминутно испытывает насилие, становится просто механизмом рефлексов, является результатом технически-оперативной системы, создать которую могла лишь наша эпоха, усилив пытки, известные и прежним временам.

Эта реальность концентрационных лагерей, это согласованное движение по кругу пытающих и пытаемых, эта утрата человеческого облика предвещают будущие возможности, которые грозят гибелью всему. Знакомясь с сообщениями о концентрационных лагерях, мы почти теряем дар речи. Эта опасность страшнее атомной бомбы, так как она угрожает душе человека. Мы легко можем поддаться чувству полной безысходности. Однако оно не будет непреодолимым, если мы сохраним веру в человека. Только при этом условии удручающий прогноз, выведенный из этих реальных фактов, не будет воспринят нами как совершенно безысходный. Те, кто, испытывая все ужасы физических страданий, не могли не

161

превратиться в жалкую, страдающую плоть, но в глубине души не были причастны к происходящему, кто, не оставаясь незатронутым, сохранил в чистоте душу человеческую, позволяют сохранить прежнюю веру в человека.

Перед лицом всевозможных перспектив будущего мы осмеливаемся утверждать следующее: человек не может полностью утратить свою сущность, ибо он создан «по образу и подобию Божию»; он отнюдь не Бог, но связан с ним узами, о которых часто забывают, которые никогда не бывают зримыми, но, по существу, всегда остаются нерасторжимыми. Человек не может вообще перестать быть человеком. Он может погрузиться в сон, отсутствовать, забыть о себе. Но человек не может в ходе исторической эволюции превратиться в обезьяну или муравья или в нашу эпоху — в механизм рефлексов, разве только в том страшном состоянии, которое подводит его к границе, от которой, однако, он вновь возвращается к самому себе, если не гибнет как индивидуум. Это грозные призраки. Однако именно в том, что они представляются нам грозными и подчас душат нас как кошмар, сказывается наша человеческая сущность, пытающаяся освободиться от страшных снов.

Однако будущее человечества не придет само, как явление природы. Все то, что сегодня и каждую минуту совершают люди, как они мыслят и чего ждут, является предначертанием будущего, его истоками, которые зависят от людей. Надежда только на то, что ужас будет осознан. Помочь нам может только предельно ясное сознание. Содрогание перед страшным будущим, быть может, способно его предотвратить. Нельзя допустить, чтобы ужасы прошлого были преданы забвению. Ведь наш страх вызван тем, что произошло: оно может повториться, может распространиться, охватить весь мир. Мы должны сохранить этот страх, который перейдет в активную борьбу с опасностью.

Страх перед тем, что потрясает нас, вытесняется сознанием своего бессилия. Человечество пытается скрыть этот ужас от себя. Люди становятся равнодушными, но за этим равнодушием таится страх перед тем, куда идет человечество. Если думать о будущем, оно покажется неизбежным; мы отчетливо увидим свою гибель и гибель всего существующего. Исчезнет все то, что делает человека человечным, что прида&т жизни ценность. Еще до этого не дошло. Пока беда не нагрянула, лучше о ней не думать.

Сознание своего бессилия может привести к тому, что ход истории будет воспринят как явление природы. Можно освободиться от чувства ответственности, стремясь уничтожить себя как свободного человека, однако различие между историческим процессом и процессом психического заболевания кардинально.

Психическая болезнь — это естественный процесс, который, может быть, когда-нибудь мы научимся преодолевать естественными средствами. Пока мы бессильны и вынуждены претерпевать его. Но путь человечества зависит от самого человека. Каждый отдельный человек, правда, бессилен; лишь объединившись, люди могут одолеть грозящую им опасность. Однако каждый в отдель-

162

ности ощущает, что многое зависит от его добровольного согласия. Отсюда и преобразование страха в еще больший страх: все зависит от человека, от каждого отдельного человека, от его решения: этого нельзя допустить, этого не должно быть, это не неотвратимо. То, что произошло, — предупреждение. Забыть — значит принять на себя вину. Надо все время напоминать о прошлом. Оно было, оказалось возможным, и эта возможность остается. Лишь знание способно предотвратить ее.

Опасность здесь в нежелании знать, в стремлении забыть и в неверии, что все это действительно происходило (ведь по сей день есть люди, которые отрицают реальность концентрационных лагерей); затем в готовности послушно творить зло в качестве звена некоего механизма и, наконец, в равнодушии, которое спокойно замыкается на требовании дня, на повседневности; опасность и в пассивности бессилия, в покорности перед якобы неизбежным.

Между тем противостоять угрозам будущего человек может лишь в борьбе с возможностями зла в самом мире. Только человек может одолеть им самим порожденное зло — в надежде на то, что его добрая воля встретит поддержку и помощь. И может он это совершить лишь в рамках конституирования свободы, в которой облеченная всеобщим доверием власть выступает против всего, что грозит свободе человека, другими словами — в рамках правового порядка, который станет мировым порядком.

Прогноз никогда не бывает нейтральным. Правилен он или неправилен, прогнозирующий анализ неизбежно вызывает побуждение к действию. То, что человек считает возможным, определяет его внутреннее отношение к происходящему и его поведение. Условием его самоопределения является способность различить опасность и отнестись к ней с должной озабоченностью, тогда как иллюзорные представления и маскировка действительного положения дел ведут к его гибели. Он преисполнен надежды и страха. Перед лицом преобладающей инертности надлежит внести беспокойство в состояние ложного покоя. Принести помощь способна не озабоченность, вызванная угрозой личным интересам, но, быть может, питаемая ею глубокая озабоченность судьбой человека вообще.

Остановимся на значении страха.

В наше время людей как бы охватывает неведомый ранее страх. Он многозначен и неоднороден. Это не только поверхностный и быстро стирающийся в памяти страх и не только страх глубокий и гложущий, скрытый или явный, — он находится на витальном или экзистенциальном уровне и как будто заключает в себе всевозможные виды страха.

В демократических странах — это страх перед неопределенной опасностью, неуверенностью, зыбкостью свободы; в тоталитарных странах — страх перед террором, в условиях которого единственный шанс человека выжить состоит в повиновении и соучастии.

«

163

Если страх растворяется в нигилизме, поскольку это возможно (ибо пока мы верим в человека, скрытые ростки человеческой природы еще сохраняются в неприкосновенности), тогда человек становится как бы потухшим существом, бессознательно расточающим себя в удовлетворении жизненных страстей. Пока есть страх, у человека еще есть шанс выстоять, и реальность этого шанса зависит от того, как человек преодолеет свой страх.

Там, где человек в условиях постоянного изменения условий и ситуаций обладает инициативой, он может преодолеть страх лишь в трансцендентно обоснованном самосознании свободы. Там, где он вынужден повиноваться и в слепом повиновении обретает свои относительно гарантированные функции, страх может уменьшиться, только превратившись в постоянно действующий двигатель вынужденного повиновения.

Однако некий всеобщий страх висит над человечеством в целом. Страшный опыт прошлого (опыт концентрационных лагерей), даже если он сравнительно быстро забывается, оставляет ужас в глубинах сознания.

Страх следует принять. Он — основа надежды.

* *

Приведенные соображения показывают значение прогнозов в делах человеческих, ход которых зависит от самих людей. Однако именно здесь решающим моментом является позиция, занятая прогнозирующим мышлением.

Если человек высказывает в форме прогноза то, что он сам намерен совершить (таково, например, утверждение Гитлера: «Если разразится война, это будет концом для еврейской расы в Европе»), — это не прогноз, а просто декларация своей воли.

Однако нет такого высказывания о будущем (поскольку в его реализации должна участвовать человеческая воля), которое не явилось бы — или не могло бы явиться — фактором соучастия.

Высказывание понуждает к чему-то или отвращает от чего-то. И мнимое знание будущего является прежде всего фактором, содействующим его реализации.

Тот, кто уверен в близости войны, самой своей уверенностью способствует тому, что она наступит. Тот, кто уверен в том, что мир будет сохранен, становится беспечен и непреднамеренно участвует в подготовке войны. Только тот, кто видит опасность и ни на минуту не забывает о ней, способен занять разумную позицию и делать все возможное для предотвращения войны.

Для хода вещей существенно, выдерживает ли индивидуум неопределенность или ищет спасения в достоверности. Достоинство человека, пытающегося осмыслить будущее, находит свое выражение как в прогнозировании возможного, так и — в сочетании с ним — в незнании, основанном на знании, принцип которого гласит: мы не знаем, что нас ждет. Чувство, воодушевляющее нас в нашем существовании, заключается в том, что мы не знаем буду-

164

щего, но участвуем в его реализации и видим его в его целостности и непредвиденности. Знание о будущем было бы для нас духовной смертью.

Если мы ошибаемся, будучи уверены в определенном ходе вещей, то несоответствие этого процесса нашему желанию парализует нашу волю; если же он для нас желателен, то уверенность в непременном конечном успехе возбуждает нашу активность в неблагоприятных ситуациях, однако ценой неправды, душевной узости и обманчивого высокомерия, которое лишает успех — если он на мгновение кажется достигнутым — всякого оттенка благородства.

Все это отнюдь не означает, что мы отказываемся от прогнозов. Но эти прогнозы должны сохранять свой смысл: они должны вводить нас в сферу возможного, намечать отправные точки нашего плана и наших действий, открывать перед нами далекие горизонты, усиливать наше ощущение свободы сознанием возможного.

Весь характер нашей деятельности зависит от того, чего мы ждем от будущего, зависит от наших представлений о наших шансах и их реальности.

Мы действуем сообразно нашим целям в сфере того, что считаем возможным.

Однако подлинная действительность присуща только настоящему. Абсолютная уверенность в будущем может лишить нас реальной действительности. Прогнозы будущего спасения могут отвлечь нас от настоящего, тогда как, по существу, только оно и принадлежит нам.

Только ответственность за настоящее позволяет нам ощутить ответственность за будущее.

В последующем изложении мы не стремимся нарисовать картину будущего, мы хотим лишь выявить тенденции настоящего, значение которых лишь в том, что они являются вопросами к будущему. В нерасторжимом переплетении событий мы пытаемся обнаружить решающие феномены. Что следует считать существенным в перспективе мировой истории?

В настоящее время в мире господствуют три тенденции. Они определяются словами: «социализм», «мировой порядок», «вера».

Во-первых, массы настойчиво требуют установления порядка. Социализм отражает требование справедливой организации масс.

Во-вторых, единство нашей планеты требует осуществления этого единства в рамках мирного существования. Возникает альтернатива: мировая империя или мировой порядок.

В-третьих. Утрата традиционной опоры в субстанции всеобщей веры заставляет нас обратиться к подлинным истокам веры в человеческой душе и задать вопрос — от чего мы идем в нашей жизни и к чему мы стремимся? Возникает альтернатива — нигилизм или любовь.

165

Эти три главных направления в деятельности и чаяниях современных людей сливаются в своей цели, которая состоит в совершенной свободе людей. Поэтому анализ понятия свободы должен предшествовать рассмотрению упомянутых трех основных тем.

1. Цель-свобода

Во всех противоречивых стремлениях нашего времени есть как будто одно требование, которое объединяет всех. Все народы, все люди, представители всех политических режимов единодушно требуют свободы. Однако в понимании того, что есть свобода и что делает возможным ее реализацию, все сразу же расходятся. Быть может, самые глубокие противоречия между людьми обусловлены их пониманием свободы. То, что одному представляется путем к свободе, другой считает прямо противоположным этому. Почти все, к чему стремятся люди, совершается во имя свободы. Во имя свободы они становятся даже на путь рабства. Возможность силою свободного решения отказаться от свободы представляется иным высшей свободой. Свобода порождает энтузиазм, но свобода порождает и страх. Иногда даже создается впечатление, что люди совсем не хотят свободы, более того, стремятся избежать самой возможности свободы.

С того момента, как в сознание людей проникло понимание великого кризиса Запада, с Французской революции 1789 г., всю Европу охватила тревога за человеческую свободу. Самые выдающиеся люди увидели возможность утраты свободы. Если Гегель еще мог спокойно рассматривать мировую историю как историю свободы в сознании и действительности, то люди, испытавшие более глубокое душевное потрясение, ужаснулись возможности того, что свобода будет вообще утрачена людьми. Теперь этот вопрос полностью перешел в сферу политики и общественного устройства: такие великие умы, как Берк, Бенжамен Констан *, Токвиль, Макс Вебер, были заняты в первую очередь проблемой свободы. Наши современники, ряд мыслителей во всех странах мира — У. Липман, Ферреро, Хайек, Репке *- заклинают людей разделить их тревогу. В их число входят экономисты, историки, писатели, не связанные ни с какой партией; они взывают ко всем людям, чтобы они спасли то единственное, подлинное всеобщее благо, без которого человек перестает быть человеком.

Философское понятие свободы. Принято говорить о политической свободе, свободе общественной, личной, экономической, религиозной, о свободе совести, свободе мысли, прессы, собраний и т. п. На первом плане в дискуссиях стоит политическая свобода. Уже здесь на вопрос о ее сущности нет единодушного ответа.

Если под свободой понимать участие всех граждан в волеизъявлении целого, доступ для них к знанию и деятельности, то история показывает: только на Западе делались попытки обрести политическую свободу. Но и здесь реализация их в большинстве случаев

166

оканчивалась неудачей. Эти попытки помогают нам понять, что послужило причиной исчезновения свободы в Афинах, в Риме. В наше время самый острый вопрос для Европы, для всего человечества состоит в том, ведет ли наш путь вперед, к свободе, или вновь к ее исчезновению на неподдающиеся определению времена.

Все, что происходит, безусловно зависит от людей. Нет ничего, что можно было бы считать неизбежным. Вся человеческая деятельность, прежде всего духовная, состоит в том, чтобы найти свой путь среди открытых перед нами возможностей. От нас, от каждого из нас зависит то, что произойдет, хотя отдельный человек никогда не предрешает ход исторического развития.

Понятие политической свободы становится чисто внешним и искаженным, если основой его не является глубокий смысл свободы, которую следует считать сферой подлинного бытия и поведения человека. Попытаемся дать философское определение этой сущности свободы.

1. Свобода — это преодоление того внешнего, которое все-таки подчиняет меня себе. Свобода возникает там, где это другое уже не является мне чуждым, где, напротив, я узнаю себя в другом или где это внешне необходимое становится моментом моего существования, где оно познано и получило определенную форму.

Однако свобода есть вместе с тем и преодоление собственного произвола. Свобода совпадает с внутренне наличествующей необходимостью истинного.

Будучи свободным, я хочу не потому, что я так хочу, а потому, что я уверен в справедливости моего желания. Поэтому притязание на свободу означает желание действовать не по произволу или из слепого повиновения, а в результате понимания. Отсюда и притязание на то, что, забрасывая якорь в истоки всех вещей, мы исходили в наших желаниях из своих собственных истоков.

Однако ошибиться легко. Произвол вновь выступает как притязание на право иметь собственное'.мнение; и предпосылкой служит здесь то, что каждое мнение правомочно, поскольку кто-нибудь его защищает. Однако мнение еще не есть понимание. И свобода требует преодоления того, что есть просто мнение.

Это преодоление совершается посредством тех ограничений, которые мы в качестве индивидуумов налагаем на себя в нашем совместном существовании с другими. Свобода осуществляется лишь в сообществе людей. Я могу быть свободным в той степени, в

"какой свободны другие.

— " Отступая перед обоснованным пониманием, то, что является просто мнением, исчезает в борении любви между ближними.

На стадии определенного общественно-политического состояния мнение превращается в сознание объективной истины посредством публичного столкновения мнений, в признании различных мнений, но только в их движении и размежевании.

167

Свобода требует двоякого: глубины человеческой коммуникации между сущими в своей самости единичными людьми и сознательной деятельности во имя свободы общественных условий посредством совместного понимания и формирования воли.

Однако абсолютная истина, а тем самым и полная свобода никогда не достигается. Истина вместе со свободой находится в пути. Мы живем не в вечной совершенной гармонии душ, а во временном процессе никогда не завершающейся необходимости преобразования.

2. Свобода требует, чтобы ничто не было упущено. Все, обладающее бытием и смыслом, должно обрести свое право. Условием свободы является предельная широта. Поэтому содержание свободы и открывается в жизни, преисполненной полярностей и противоречий.

Каждой позиции противостоит позиция, противоположная ей. Свобода — это по своей возможности все. Она готова воспринять все то, что приходит извне, не только как противоположность, но и ввести его в себя. Свобода — это разум безграничной открытости; способность слушать и свобода являются в этом подлинном открытом пространстве широчайшего сознания решимостью исторического решения. Поэтому-то свобода ищет эти плодотворные полярности, где одна сторона погибла бы без другой.

Свобода теряется там, где от полярностей отказываются в пользу ограниченности — будь то в общественном устройстве, которое забывает о своих собственных границах, будь то в крайностях, пристрастно отрицающих это устройство, будь то в каком-либо одном полюсе, который рассматривает себя как целое.

Напротив, мы вновь обретаем свободу там, где мы открыты, где сохраняем данные нам возможности в напряженности противоположностей, где в ходе меняющихся ситуаций принимаем решение, исходя из наших исторических истоков, и непредвзято воспринимаем бытие в его новом содержании.

3. Если же свобода совпадает с необходимостью истинного, она постоянно остается хрупкой; ибо мы никогда не располагаем уверенностью в том, что полностью обладаем окончательной истиной. Наша свобода определяется иным, она не есть causa sui '. Если бы она была таковой, человек был бы богом. Подлинная свобода осознает свои границы.

В своей субъективности единичный человек обладает знанием об истоках: что я не свободен по своей собственной природе, напротив, именно там, где я ощущаю себя действительно свободным, я знаю, что я подарен себе некоей трансцендентной основой. Я могу не быть для себя — это и есть та таинственная граница, которой соответствует возможный опыт подаренности себе. Поэтому экзистенция, которой мы можем быть, только вместе с трансцендентностью, благодаря которой мы существуем. Там, где экзистенция

Причина самой себя (лат.).

168

уверена в себе — где свобода становится ясной самой себе, — она одновременно становится уверенной и в трансцендентности.

В объективности свободного сообщества людей свобода индивидуума связана со свободой всех остальных. Поэтому политическая свобода не может быть окончательным и гарантированным состоянием. Свобода и здесь находится в пути.

4. Свобода кажется невозможной — полярности порождают альтернативы: я должен в каждый данный момент принять конкретное решение — понять, для чего и во имя чего я живу. Я не могу быть всем и должен стать на одну сторону, бороться против того, что сам признаю неизбежным.

Действительно, свобода — это путь человека во времени. Он движется к свободе, притязая на свободу. Поэтому свободе присущи движение и диалектика.

Это движение, по-видимому, возможно в мышлении благодаря разуму. Разумом мы называем всеведущую открытость, которая в каждом акте рассудка есть нечто большее, чем рассудок. Разум дает нам представление об истинном, пользуясь для этого формами рассудочного мышления. Посредством их развертывания разум пытается установить систему единства всего мыслимого. Однако вместе с тем он устремляется и к противоречивому. Тем самым разум есть движущая сила, которая доводит рассудок до той границы, где он терпит поражение. Разум приемлет противоположности, однако, выходя за сферу рассудка, он являет собой также силу, способную их соединить. Разум стремится ни в чем не допустить окончательного разъединения. Он хочет преодолеть альтернативы рассудка. Таким образом, разум связывает то, что он одновременно доводит до последней степени полярности: мир и трансцендентность, науку и веру, структурирование мира и медитацию вечного бытия. Поэтому разум являет собой высшую диалектику — с помощью сознания разум доводит фактическую диалектику до ее последних выводов.

Однако преодолению противоположностей ставят предел конкретные альтернативы реальной ситуации. Это постоянно происходит там, где мышление не может остаться в себе, где требуется его выражение во времени и пространстве. Здесь свободен лишь тот, кто способен принять решение. Принимая решение, человек берет на себя выбранную им тем самым несвободу. Отказавшись от различных возможностей, он свободно осуществляет свое решение, но при этом ограничивает себя. Посредством этого осуществления свобода получает содержание, но получает его на пути к несвободе.

Свободой нельзя владеть. вует. Поэтому индивидуум свободой во имя той свободы, совместно с другими.

Изолированной свободы не сущестжертвует своей застывшей пустой которая может быть завоевана лишь

169

Такая свобода возникает только с изменением человека. Ее нельзя создать посредством институтов, насильственно введенных в сообщество не претерпевших изменений людей; она связана с характером коммуникации между готовыми измениться людьми. Поэтому-то свобода, как таковая, не может быть запланирована, но люди в ходе правильного планирования конкретных задач сообща обретают свободу.

Привести людей к свободе — значит привести их в такое состояние, когда они будут в разговоре открываться друг другу. Однако это еще не свободно от обмана, если при этом остаются какие-то невысказанные задние мысли, если сохраняются резервы, к которым прибегают, внутренне прерывая связь с собеседником, если в высказывании, по существу, кроется попытка что-либо утаить, обмануть или схитрить. Подлинное общение чистосердечно и откровенно. Истина рождается лишь в полной обоюдной открытости.

С истиной, а тем самым и со свободой несовместимо как спокойное обывательское существование в рамках принятых условностей, так и подчинение диктаторской власти, когда для всех существует лишь одно установленное мировоззрение и высказывать свои мысли можно лишь соответствующими фразами, которые проникают даже в частные письма; столь же несовместим с истиной и свободой фанатичный пафос, с которым агрессивно и обидно для других декларируется обладание истиной и который, по существу, направлен лишь на то, чтобы унизить других. В этом фанатичном акцентировании истины недостаток ее проявляется именно в недостаточном общении.

В действительности же окончательной абсолютной истиной не обладает никто. Искать истину означает постоянно быть готовым к коммуникации и ждать этой готовности от других. С тем, кто действительно стремится к истине, а следовательно, и к коммуникации, можно с полной откровенностью говорить обо всем, а он сам может говорить обо всем, но так, чтобы не обидеть и вместе с тем не щадить того, кто действительно хочет его выслушать. Борьба за истину в условиях свободы есть борение любви.

Знаем ли мы после всех этих рассуждений, что есть свобода? Нет. Однако это объясняется самой сущностью свободы. На упрек в том, что все приведенные выше положения не уяснили нам того, что есть свобода, следует ответить: свобода — не предмет. Она не обладает реальным существованием в мире, которое мы, наблюдая, могли бы исследовать. Свобода как предмет научного познания не существует. Поэтому свободу нельзя определить твердо установленным понятием. Однако то, что не доступно моему предметному познанию, я могу охватить мысленно, довести в движении мысли до понятийного присутствия — и тогда говорить о свободе так,

170

будто она действительно существует. При этом неизбежно, конечно, возникает сплетение множества недоразумений.

Власть и политическая свобода. Теоретически размышляя о желаемом и разумном, мы легко забываем о главной реальности, о власти, которая повседневно, хотя и в скрытой форме, присутствует в нашей жизни. Обойти власть нельзя. Однако если нет такого человеческого существования, где бы не присутствовала власть в качестве неизбежной реальности, независимо от того, осознает ли это каждый отдельный человек или нет, если власть, как таковая, есть зло (Буркхардт), то возникает вопрос: как отвести власти действительно необходимую сферу, как превратить ее в момент порядка, действующий до того предела, вне которого ей уже почти незачем проявляться? Другими словами, как устранить присущее власти зло?

Ответ на эти вопросы дает идущая в истории с незапамятных времен борьба между законностью и насилием. Справедливость должна быть осуществлена законом, на основе некоего идеального закона, на основе естественного права. Однако этот идеальный закон обретает свое реальное воплощение лишь в качестве исторического закона общества, которое создает для себя законы и повинуется им. Свобода человека начинается с того момента, когда в государстве, в котором он живет, вступают в действие принятые

законы.

Такая свобода называется политической свободой. Государство, в котором действует свобода, основанная на законах, называется правовым государством. Правовым государством является такое государство, в котором законы принимаются и подвергаются изменению только законным путем. В демократических государствах это — воля народа, его деятельность или участие, выраженные прямо или косвенно через его периодически избираемых путем свободных выборов представителей, облеченных его доверием. Мы называем государство свободным, если оно обладает суверенитетом по отношению к другим государствам. Однако, говоря о политической свободе, мы имеем в виду свободу народа, которая является внутренней свободой его политического состояния. Внешняя свобода государства может сочетаться с внутренней деспотичностью и несвободой. Внешняя несвобода государства обычно, хотя и не всегда, влечет за собой вместе с утратой суверенитета внутреннюю несвободу. Ибо, если порабощающая своих подданных государственная власть стремится к политической свободе, она может в рамках зависимого государства допустить это лишь до того предела, за которым порабощенные ею подданные становятся независимыми членами всеохватывающего государства.

Сила внутриполитической свободы изначально вырастает, правда, только из политического самовоспитания народа, конституирующего себя в качестве политической нации. Отправляясь от этого состояния, такая нация может пробуждать и освобождать другие народы. Однако эти освобожденные народы остаются в политическом отношении учениками и должны смиренно отказаться

171

от горделивого сознания того, что они творцы своей свободы.

Все это звучит очень просто; создается впечатление, будто людям достаточно проявить должное понимание и добрую волю, чтобы в силу естественного права и проистекающей из него законности жить в условиях идеальной свободы. Однако, во-первых, право всегда конкретно для каждой данной исторической ситуации — именно поэтому законы меняются в соответствии с изменившимися условиями; во-вторых, необходимо обуздывать власть, всегда готовую нарушить закон, — отсюда основанное на законе насилие, направленное против преступления.

Там, где царит насилие, мы испытываем страх: там, где господствует закон, мы живем спокойно. Действия власти не могут быть предвидены, они произвольны, индивидуум беззащитен и полностью зависит от них. Закон может быть предвиден, он вносит порядок, индивидуум находит в нем защиту своего существования. В условиях законности царит непосредственность, свобода и покой. В условиях насилия царят молчание и скрытность, принуждение и неспокойствие. В правовом государстве господствует доверие, \ в государстве насилия — всеобщее недоверие друг к другу.

Доверию нужна твердая опора, несокрушимая основа, нечто, настолько вызывающее всеобщее уважение, что любой нарушитель без какого бы то ни было затруднения может быть объявлен преступником и изгнан из общества. Подобная несокрушимость доверия-именуется легитимностью, ""

Макс Вебер различает три типа законной власти: традиционную (вера в святость издавна сложившихся традиций), рациональную (вера в легальность существующих порядков и тех, кто призван в них осуществлять власть) и харизматическую (вера в святость, героизм или недосягаемое совершенство кого-либо). Носителем власти выступают в этих трех случаях: установленный законом правитель, призванный в силу традиций (например, по праву наследства) властелин и обладающий харизмой вождь.

Ферреро выдвинул, быть может, несколько схематичную, но проникающую в суть нашего времени альтернативу: свобода на основе легитимности — деспотизм и страх в рамках Нелигитимности (причем харизматического вождя он рассматривает как разновидность последней). Основу легитимности Ферреро видит в наследственном праве монархов или в большинстве голосов на всенародных выборах. Носитель законной власти может править, безбоязненно опираясь на согласие народа. Властитель, не опирающийся на законность, испытывает страх перед народом, осуществляемое им насилие порождает насилие других, из страха он вынужден прибегать ко всевозрастающему террору, а это, в свою очередь, ведет к тому, что страх становится преобладающим чувством в данном обществе. Легитимность подобна кудеснику, беспрестанно создающему необходимый порядок с помощью доверия; нелигитимность — это насилие, которое повсеместно порождает насилие, основанное на недоверии и страхе.

Основа легитимности легко может быть подвергнута критике,

172

показаться сомнительной: так, например, наследственное право можно считать неразумным, ибо оно глупым и бесхарактерным людям также дает законную власть, а избрание большинством голосов — неубедительным, так как оно может быть вызвано ошибкой, случайностью, совершено под влиянием минутного настроения вследствие манипулирования массами. Поэтому легитимности всегда грозит опасность. Рассудок легко может поставить ее под вопрос. Поскольку, однако, выбор может быть только между легитимностью и деспотизмом, легитимность — единственный путь (тем более что на этом пути можно исправить совершенные ошибки), встав на который человек может жить, не испытывая страха. Отсюда и благоговение интеллекта перед источником легитимности. Наша эпоха видит его в выборах и голосовании.

В основаниях легитимности есть множество недостатков, многое несправедливо и нецелесообразно. Избранные на государственные посты люди могут быть глупцами, законы — несправедливыми и пагубными, их действие возмутительным. Легитимность власти защищает избранных и законы, но не полностью. Новые выборы смещают людей, новые легитимные решения изменяют законы. То обстоятельство, что оба эти акта совершаются законным путем, позволяет внести необходимое корректирование без применения насилия. Сознание легитимности заставляет мириться с серьезными недостатками во избежание абсолютного зла — террора и страха при деспотическом режиме. Политическая свобода устанавливается не в результате чисто рассудочных соображений, она связана с легитимностью.

Для того чтобы власть не выродилась во всемогущество, необходима легитимность. Только при наличии легитимности сущест-вуег свобода, так как легитимность сковывает власть. Там, где исчезает легитимность, уничтожается и свобода.

" Идея политической свободы породила в западном мире ряд основных положений, они возникли в Англии и Америке, были заимствованы Францией, а после Французской революции и другими государствами и подверглись философскому переосмыслению в эпоху Просвещения (например, Кантом).

Попытаемся кратко сформулировать основные пункты. Политическая свобода в качестве свободы внутриполитической обладает следующими признаками: 1. Свобода единичного человека — при условии, что все люди будут свободны — возможна лишь в том случае, если она может существовать наряду со свободой всех остальных.

В правовом отношении единичный человек сохраняет сферу своего произвола (негативная свобода), который позволяет ему изолироваться от других. Однако в нравственном отношении свобода проявляется именно в открытости взаимного общения, которое раскрывается без принуждения на основе любви и разума (позитивная свобода).

Лишь при осуществлении позитивной свободы, гарантированной правом на негативную свободу, обретает свой смысл тезис:

173

человек свободен в той мере, в какой он видит свободу вокруг себя, т. е. в той мере, в какой свободны все.

2. Человек имеет два притязания: 1) на защиту от насилия; 2) на значимость своих взглядов и своей воли. Защиту предоставляет ему правовое государство, значимость его взглядов и воли — демократия.

3. Свобода может быть завоевана только в том случае, если власть преодолевается правом. Свобода борется за власть, которая служит праву. Своей цели она достигает в правовом государстве. Законы имеют одинаковую силу для всех. Изменение законов происходит только правовым путем.

Необходимое применение насилия регулируется законом. Действия полицейской власти могут быть направлены только против правонарушителей в формах, установленных законом и исключающих произвол. Поэтому нет необходимости в политической полиции.

Свобода индивидуума гарантирована как свобода личности, неприкосновенность имущества, жилища. Ограничение этой свободы допустимо лишь при установленных законом условиях, распространяющихся на всех. Основные права человека сохраняются и при действии закона, так, например, человек не может быть заключен в тюрьму без указания причины ареста, без допроса в течение определенного непродолжительного времени и предоставления ему юридических средств для протеста и публичной защиты.

4. К нерушимости прав человека как личности присоединяется его право участвовать в жизни общества. Поэтому свобода возможна только при демократии, т. е. при возможном для всех участии в изъявлений воли. Каждый человек в зависимости от уровня его политической зрелости и убедительности его взглядов может рассчитывать на признание.

При голосовании во время выборов все имеют равные права. Тайна голосования гарантируется. Выдвижение кандидатов различными группами населения не ограничивается. Посредством выборов, происходящих через установленные промежутки времени, формируется правительство. Поэтому в демократическом государстве правительство может быть законным путем без применения насилия свергнуто, изменено в своем составе или подвергнуто различным преобразованиям, и это в действительности постоянно происходит. В свободном демократическом обществе одни и те же люди не могут длительное время беспрерывно занимать правительственные должности.

Защите отдельного человека от насилия соответствует защита всех от власти отдельного человека. Даже величайшие заслуги перед государством не являются основанием для неприкосновенности власти индивидуума. Человек остается человеком, и даже лучший из людей может стать опасным, если его власть не сдерживается определенными ограничениями. Поэтому несменяемая власть вызывает принципиальное недоверие, и даже тот, кто обла-

174

дает наибольшей властью, должен, хотя бы на время, отступить после очередных выборов. В этих условиях не может быть непомерного возвеличения какого-либо государственного деятеля, но тот, кто в сложившейся ситуации беспрекословно передает свою власть другому, становится предметом всеобщей благодарности и уважения.

5. Воля формируется в решениях, принятых в ходе собеседования.

Поэтому свобода требует открытой, ничем не ограниченной дискуссии. Для того чтобы эта дискуссия могла осуществляться в сатиом широком объеме на основе полной осведомленности, свобода требует ознакомления со всеми доступными людям сведениями, со всеми данными, с аргументацией мнений всех сторон — причем это требование предъявляется всему населению.

Поэтому необходима свобода прессы, собраний, свобода слова. Можно убеждать, можно заниматься пропагандой, но только в свободной конкуренции. Ограничения возможны лишь во время войны, но и тогда ограничивается лишь сообщение сведений, а не сообщение мнений. Ограничения существуют также в уголовном праве (защита от клеветы, оскорблений и т. п.).

Каждый человек приходит к решению в ходе совместного обсуждения. Политический противник не становится врагом. Свобода может быть сохранена только при готовности к совместной деятельности даже с противником. В принципе обсуждение вообще не имеет пределов (исключение составляет та ситуация, в которой оказывается замешан преступник), стороны стремятся к совместным действиям на основе соглашения и компромисса.

6. Политическая свобода есть демократия, но она выступает в исторически данных формах и градациях. Они исключают господство массы (охлократию), которое всегда выступает в союзе с тиранией. Поэтому предпочтение отдается аристократическому слою, который постоянно пополняется из всех слоев населения в зависимости от личной деятельности, заслуг и успехов и в котором народ видит своих представителей. Эта аристократия выступает не как класс или элита. Формирование ее посредством воспитания, "Проверки ее достоинств и выбора, который лишь в некоторой степени может быть преднамеренным, является условием свободной демократии. Непременное требование демократии состоит в том, чтобы эта элита не фиксировалась и не превращалась тем самым в диктаторское меньшинство. Свободные выборы должны служить проверкой ее заслуг и подвергать ее постоянному контролю, вследствие чего стоящие у власти лица сменяют друг друга и возвращаются, вновь появляются на политической арене или

окончательно покидают ее.

7. Проведение выборов и формирование политической элиты осуществляют партии. В свободном обществе обязательно существует несколько партий, по крайней мере две. Партия по самому своему понятию и словесному значению есть часть. В свободном обществе притязание партии на то, чтобы быть единственной,

175

исключено. Партия с претензией на тоталитарность противоречит свободе. Победа такой партии уничтожает свободу. Поэтому свободные партии хотят, чтобы наряду с ними существовали другие партии. Они отнюдь не стремятся искоренить их. Побежденные в данный момент партии переходят в оппозицию, но несут при этом свою долю ответственности за целое. Они действуют в соответствии с тем, что в какой-то момент при иных результатах выборов они, в свою очередь, окажутся у власти. Наличие влиятельной оппозиции является обязательным признаком свободного общества.

8. С техникой демократии связан демократический образ жизни. Отсутствие одного признака означало бы исчезновение другого. Состояние политической свободы может быть сохранено только в том случае, если в массе населения постоянно живо сознание свободы, если оно всегда направлено на все реалии этой свободы и люди заботятся о том, чтобы сохранить ее. Известно, какой ценой была завоевана эта свобода, как в ходе исторического процесса, так и в самовоспитании народа в целом.

Демократия немыслима без либеральности. Она должна быть связана со свободой; в противном случае она вырождается в охлократию или тиранию.

9. Политическая свобода должна создавать возможность для всех остальных свобод человека. Политика направлена на осуществление целей общественного порядка в качестве основы, не в качестве конечной цели человеческой жизни. Поэтому политической свободе одновременно присущи два момента: страстное стремление к свободе и трезвость в оценке непосредственно стоящих перед ней целей. Для того чтобы общественный строй мог предоставить человеку наибольшую свободу, правовой порядок должен быть ограничен только тем, что является существенно необходимым. Политика свободы становится нечистой, если в ней отводится место и другим мотивам. А нечистая политика становится источником несвободы.

10. Признаком политической свободы является отделение политики от мировоззрения. По мере роста свободы из политической сферы устраняются религиозная (конфессиональная) и мировоззренческая борьба.

В политике речь идет о том, что в одинаковой степени важно для всех людей — о независимых от содержания веры интересах существования, — о настолько понятном всем людям, что с помощью порядка, права и договора они могут удовлетворить взаимные требования. Возникает вопрос, где же проявляется то, что не является общим для всех людей: мировоззрение, исторически сложившаяся вера, все те специфические тенденции, которым необходима своя сфера действия. Здесь общим для всех является лишь то, чтобы такая сфера для них существовала.

Человеку свойственно считать свой образ жизни единственно правильным, ощущать каждое существование, непохожее на его собственное, как упрек, как посягательство на свои права, ненавидеть его. А это ведет к стремлению навязать собственные пред-

176

ставления другим и, если это возможно, формировать в соответствии с ними весь мир.

Политика, в основе которой лежат тенденции такого рода, стоит на пути к насилию, увеличивает насилие. Она стремится не к тому, чтобы выслушать противника или вести с ним переговоры — разве только для видимости, — она подчиняет его.

Политика же, источником которой является стремление человека к свободе, преодолевает свои неправомерные импульсы и удовлетворяется скромной целью. Она ограничивается интересами существования, стремясь предоставить людям все доступные им возможности, если только они не идут вразрез с тем, что жизненно необходимо всем. Эта политика терпима по отношению ко всем за исключением тех, кто своей нетерпимостью способствует утверждению насилия. Она идет путем постоянного уменьшения насилия.

Подобная политика основана на вере, которая стремится к свободе. Вера может быть бесконечно разнообразной по своему содержанию, однако общим для верующих является глубокая серьезность в понимании необходимой справедливости и законности условий и процессов в человеческом обществе. Лишь верующие люди способны на величие в смирении, лишь они надежны в нравственном аспекте своей политической деятельности.

Поскольку политика касается человеческой жизни как бы на ее низшем уровне, на уровне ее существования в мире, — от нее, правда, зависит все остальное, отсюда и чувство ответственности и страстность в политической деятельности, — однако непосредственно она не касается высоких проблем внутренней свободы человека, вопросов его веры и духовной жизни. Она лишь создает условия для них.

Остановимся на примере. Христианство — дело веры. Христианин может выбрать любую партию, принадлежать к любой партии в той мере, в какой речь идет о мирских делах. Он может голосовать за коммунистов или капиталистов, за республиканцев или монархистов. Ибо то или иное упорядочение мирских дел следует не из самой библейской веры, а из определенных церковью особенностей проявления этой веры. Только зла христианин желать не может. Христианство, принявшее политическую окраску, становится сомнительным в качестве веры.

Между тем, так как только вера способна привнести страстность в трезво ограничивающуюся своим непосредственным значением политику, современный свободный мир создали верующие

христиане.

Другой пример: научный марксизм дал чрезвычайно плодотворный метод познания, однако в качестве абсолютизированного тотального учения в области философии истории и социологии он превратился в заблуждение — что может быть научно доказано, — в мировоззрение, предающееся фантазиям. Обобществление средств производства на крупных предприятиях для того, чтобы устранить присвоение частными лицами прибавоч-

177

ной стоимости, — это политическая цель, к которой можно стремиться, признавая ее справедливой, и не будучи правомерным марксистом.

Принципы веры в качестве путеводной нити политики приносят вред делу свободы. Ибо претензия на исключительное обладание истиной ведет к тотальности, а тем самым к диктатуре и к уничтожению свободы. В условиях политической свободы складывается инстинктивное недоверие к мировоззренческим партиям, которые тем самым фактически теряют свое влияние. Движения, в основе которых лежит определенное мировоззрение или вера, в своей политике враждебны свободе. Ибо с борцами за веру сговориться невозможно. В политике же все дело в том, чтобы все научились вести переговоры и проявлять терпимость, решая те жизненные вопросы, которые могут объединить всех людей, независимо от различия в вере, в мировоззрении и интересах.

11. Сохранение свободы предполагает наличие этоса совместной жизни, который становится как бы самим собой разумеющимся свойством человеческой натуры; это — понимание форм и законов, естественная гуманность в общении, внимание и готовность помочь, уважение к правам других, постоянная готовность пойти на компромисс в житейских вопросах, отказ от насилия над группами меньшинства. В рамках такого этоса все партии, действующие в условиях свободы, единодушны. Даже консерваторы и либералы солидарны в своей верности этим объединяющим их общим принципам.

12. Свобода гарантируется писаной или неписаной конституцией. Однако нет такого абсолютно надежного механизма, который мог бы гарантировать наличие свободы. Поэтому в свободном обществе всегда ощущается забота, направленная на то, чтобы сохранить в неприкосновенности наиболее для него существенное, саму свободу, права человека, правовое государство, оградить их от посягательств и от временно пребывающей у власти партии большинства. Неприкосновенность свободы не должна нарушаться исходом выборов и результатом голосований. Необходимы такие инстанции, которые могут вступить в силу, если избранное на основе большинства голосов правительство на мгновение забывает об основных требованиях всеобщей политической свободы (сюда относится принятие повторных решений через определенное, достаточное для пересмотра вопроса время, плебисцит, заседания суда, устанавливающие конституционность принятых решений). Однако такая инстанция может быть надежной и действенной лишь в том случае, если она тождественна политическому этосу народа. Оба они должны совместно следить за тем, чтобы демократия не была уничтожена демократическими средствами, чтобы свобода не была изгнана свободой. Не абстрактная абсолютная значимость демократических методов и не механическое большинство, как таковое, являются во всех случаях надежным средством для выражения действительной, подлинной воли народа. Если в большинстве случаев эти демокра-

178

тические методы эффективны, то иногда возникает необходимость поставить их в определенные границы, но это допустимо тогда и только тогда, когда опасность грозит правам человека и самой свободе. В этих случаях, в этих пограничных ситуациях следует жертвовать принципами во имя спасения самих принципов.

Терпимости нет места перед лицом нетерпимости, разве только это не что иное, как безвредное чудачество отдельных лиц, к которому можно относиться с полным равнодушием. Не должно быть свободы для уничтожения свободы.

13. Нет такой окончательной стадии демократии и политической свободы, которая удовлетворила бы всех. Постоянно возникают конфликты, когда индивидуум испытывает ограничения, выходя за пределы гарантированных, равных для всех возможностей, когда сдерживается свободная конкуренция, разве только это происходит для предотвращения явной несправедливости, когда не принимается во внимание неравенство природных способностей и заслуг людей, когда многие граждане не обнаруживают в законах государства ту справедливость, которую они уже положили в основу в сфере своего непосредственного существования.

Демократия означает возможность продвижения каждого в зависимости от его умения и заслуг. Правовое государство означает, что эти шансы гарантируются, а тем самым гарантируется и необходимость изменения этой узаконенной гарантии в зависимости от ситуации и опыта, однако без применения насилия, только в правовых формах.

Воля к справедливости никогда не бывает полностью удовлетворена. Но когда под угрозой политическая свобода, приходится мириться со многим. Политическая свобода всегда достигается ценой чего-то и часто ценой отказа от важных преимуществ личного характера, ценой смирения и терпения. Свобода личности не испытывает ограничений, когда ущемляется политически обусловленная справедливость, до тех пор пока возможна законная, хотя подчас длительная и безуспешная борьба за правое дело.

В решительные моменты всегда остаются необходимыми выборы, в которых участвует все население данной страны. Однако формальная демократия, т. е. право на свободное, равное и тайное голосование, как таковое, отнюдь не является гарантией свободы, напротив, скорее угрозой ей. Только при характеризованных выше предпосылках — этос совместной жизни, самовоспитание в общении людей для решения конкретных задач, безусловная готовность защищать основные права человека, серьезность веры — свобода надежно гарантирована. Свобода, особенно если она предоставляется народу, не подготовленному к этому самовоспитанием, внезапно может не только привести к охлократии и в конечном итоге к тирании, но уже до этого способствовать тому, что власть окажется в руках случайно поднявшейся клики, пос-

179

кольку население, по существу, не знает, за что оно отдает свои голоса. Тогда партии теряют свое значение. Они уже являются не органами народа, а самоудовлетворяющимися организациями. Они выдвигают на высшие государственные посты не элиту, а рутинеров-«парламентариев» и духовно зависимых людей.

То, как подлинную демократию защищают от охлократии и тирании, от случайной клики и духовно зависимых людей, является жизненно важным вопросом свободы. Необходимо создать сдерживающие инстанции, способные противодействовать самоубийственным тенденциям формальной демократии. Абсолютный суверенитет случайно оказавшегося в данный момент у власти большинства должен быть ограничен чем-то стабильным, что, однако, поскольку и его функции осуществляют люди, в свою очередь, может опираться только на человечность и подлинное стремление к свободе, присущее населению в целом. Оно должно в конечном счете выбрать и упомянутые сдерживающие инстанции, но таким образом, чтобы в них не вошли партии, которые в противном случае могли бы прийти к единовластию.

14. Все зависит от выборов. Известно, каким насмешкам подвергается демократия, какое презрение вызывают результаты выборов. Обнаружить явные ошибки и искажения легко, легко также объявить результаты выборов и решения, принятые большинством голосов, в ряде случаев абсурдными.

Однако, возражая на это, следует постоянно повторять: нет другого пути к свободе, кроме того, на который указывает воля всего народа. Только при полном презрении ко всем людям, за исключением самого себя и своих друзей, можно предпочесть путь тирании. Этот путь ведет к самоназначению отдельных групп, призванных якобы господствовать над рабами, не способными определить свою судьбу и нуждающимися в опеке; взгляды этих рабов формируются пропагандой, а горизонт суживается искусственными заслонами. В лучшем случае это может волею судьбы привести к мягкой диктатуре.

К народу обращаются оба: и демократ, и тиран. Мир вступил в век, когда тот, кто хочет править народом, должен произносить определенные фразы. К народу обращается как тот демагог, который замышляет преступление и обман, так и тот, чьи намерения благородны, кто служит свободе. Кто из них преуспеет —

может решить только народ; тем самым он предрешает и свою собственную судьбу.

Однако если это окончательное решение и надлежит вынести народу, то необходимо сделать все возможное, чтобы помочь ему принять правильное решение. Тирания изобретает такие методы, которые в оглушительном грохоте избирательной кампании создают видимость волеизъявления народа, с помощью которых люди многое узнают (чтобы служить пригодным орудием политической борьбы), но остаются неспособными вынести собственное суждение. Напротив, демократия, поскольку исход выборов остался ее единственным законным средством, пытается сделать выборы

180

истинным выражением подлинной, не подверженной изменениям воли народа.

Единственное действенное средство для этого — приобщать всех людей к знанию, пробуждать их волю, чтобы они научились, размышляя, постепенно осознавать ее. Людей отнюдь не следует учить, как в школе, только техническим приемам и навыкам (если они научатся только этому, то превратятся лишь в орудия рабства, способные выполнять фашистские требования: верить, повиноваться, сражаться). Для того чтобы выносить самостоятельное суждение, нам, людям, необходимо научиться критически мыслить и понимать, необходим мир истории и философии. В процессе постоянного роста образования надо поднять все население на более высокий уровень, вести его от частичного знания к полному, от случайных минутных мыслей к методическому мышлению, чтобы каждый человек поднялся над догмой и вознесся к свободе.

В этом заключается надежда на то, что большинство людей достигнет в своем развитии такого уровня, который позволит им в ходе выборов сознательно и обдуманно принимать наилучшее решение.

Второй путь — практическое самовоспитание народа посредством участия большинства в решении конкретных задач. Поэтому для развития демократического этоса необходимо свободное и ответственное за свои действия коммунальное управление.

Только то, чему люди учатся в своей повседневной практике, что они постоянно совершают в узкой сфере своей жизни, может сделать их достаточно зрелыми для демократической деятельности во все больших масштабах.

Третьим путем является организация самой избирательной кампании. Форма выборов имеет громадное значение — характер голосования (поименное или по спискам), подсчеты результатов голосования (мажоритарно или пропорционально), прямые или косвенные выборы и т. д. Не существует одного единственно правильного типа выборов. Однако характер выборов может предопределить ход событий.

Решающим фактором сохранения свободы и законности, устранения деспотизма и террора являются подлинные выборы. Признаком деспотизма служит устранение подлинных выборов, замена их видимостью выборов, посредством которых деспотизм как будто отдает должное укоренившемуся в наше время стремлению к свободе. Устранение подлинных выборов напоминает казни королей в прошлом; теперь казнь совершается над народным суверенитетом. Уничтожение истоков легитимности сразу же влечет за собой чудовищное насилие и уничтожение свободы.

Наблюдая события Французской революции, Токвиль глубоко проник в смысл того, что являет собой подчинение большинству. Во всех тех случаях, когда преклонялись перед человеческим разумом, выказывали безграничное доверие его всемогуществу, его праву на любое преобразование законов, институтов и нравов, это было, по существу, не столько преклонением перед чело-

181

веческим разумом, сколько перед собственным разумом. «Никогда раньше, — пишет Токвиль, — не проявляли столь малого доверия к разуму вообще, как это было свойственно тем людям». Они почти в равной степени презирали толпу и Бога. «Истинное, преисполненное уважения подчинение воле большинства было им столь же чуждо, сколь подчинение воле Божьей. С этого времени подобная двойственность характера стала отличительным свойством едва ли не всех революционеров. При этом они весьма далеки от того уважения, которое проявляют к мнению большинства своих соотечественников англичане и американцы. Те гордятся своим разумом и доверяют ему, но без высокомерия; поэтому там разум привел к свободе, тогда как у нас он изобрел лишь новые формы рабства».

С давних пор утверждают, что один голос сам по себе не имеет никакого значения. Голосование не стоит труда. Вся эта процедура вызывает только разочарование в публичности, снижает в самосознании значение осмысленной деятельности. Это и в самом деле является важной проблемой в формировании убеждений демократически настроенного современного человека. Если даже допустить, что один голос почти не имеет значения, то ведь решение все-таки принимается суммой голосов, каждый из которых и есть этот один голос. Поэтому в наши дни могло утвердиться также убеждение: я голосую со всей серьезностью и ответственностью, хотя вместе с тем понимаю, сколь мало значит голос одного человека. Нам необходимо также смирение, и в этом смирении решимость сделать все от нас зависящее. Почти полная беспомощность каждого отдельного человека сочетается с его стремлением к тому, чтобы решения этих отдельных людей в их совокупности решали все.

15. Если, однако, народ действительно не хочет свободы, права, демократии? Это представляется нам невозможным при ясном понимании народом своих истинных желаний, мыслимым лишь в затуманенном лишениями и страстями сознании.

В этом пункте и заключается постоянная неустойчивость свободы. Необходимо, чтобы о сохранении свободы заботились все. Ибо свобода — самое драгоценное благо; оно никогда не приходит само собой, не сохраняется автоматически. Сохранить свободу можно лишь там, где она осознана и где ощущается ответственность за нее.

Свобода всегда подвергается нападению и поэтому всегда в опасности. Там, где эта опасность более не ощущается, свобода уже почти утрачена. Превосходство в силе очень легко приводит к несвободе и к необходимой ей организации системы насилия.

16. Политическому идеалу свободы, как и любому идеалу вообще, противостоят важные моменты реальности: свобода якобы оказалась невозможной. Между тем сама свобода человека является тем источником, из которого опыт мог бы почерпнуть реальность того, что на основании прежнего опыта считалось невозможным.

182

Все дело заключается в том, выберем ли мы, веруя в Бога и сознавая задачу, которую ставит перед нами наше человеческое достоинство, путь к свободе и сумеем ли не сойти с него, преодолевая в безграничном терпении все разочарования, или покоримся злой участи в ложном триумфе нигилистической устремленности — быть уничтоженными людьми в качестве людей.

Решающим признаком свободного состояния является вера в свободу. Достаточно даже того, что мы пытаемся приблизиться к идеалу политической свободы и что эти попытки, пусть даже далеко не полностью, удаются. Из этого возникает надежда на будущее.

Если мы обратимся к мировой истории, то увидим, что политическая свобода — явление редкое, едва ли не исключение. Преобладающее число людей и исторических эпох лишено свободы. Исключение составляют Афины, республиканский Рим, Исландия и Швейцария. И самым значительным, самым важным исключением, оказавшим наибольшее воздействие, является Англия наряду с Америкой. Именно отсюда шло то влияние, которое позволило государствам континентальной Европы в какой-то мере обрести свободу, хотя и без повседневного сознательного ее утверждения.

Политическая свобода — феномен Западного мира. Достаточно сравнить ее с условиями в Индии и Китае, чтобы понять, в какой мере в этих культурных сферах свобода была случайной и носила чисто личный характер, не являлась принципом и постоянным делом всего народа. Поэтому возникает вопрос, является ли политическая свобода непременным условием для величия человеческого духа как такового. Перед лицом истории на этот вопрос следует ответить отрицательно. И в условиях политической несвободы оказалась возможной высокая жизнь духа, творчество, глубокие душевные переживания. Мы, считающие политическую свободу самым желанным, потерявшие способность отделять политическую свободу от идеи человеческой сущности, видим всемирно-историческую проблему в том, станет ли реальным фактором в деле воспитания всего человечества нечто, подобное политической свободе Запада? Нам хорошо известно, что на Западе политическая несвобода всегда рассматривалась как причина духовного падения — еще с той поры, когда в Риме I в., в эпоху потери свободы и установления деспотического правления цезарей, Тацит и Лонг * писали: духовная жизнь возможна лишь в условиях политической свободы. Однако для общеисторической концепции, пользующейся сравнительным методом, смысл истории состоит в том, чтобы открыть, чем может быть человек в самых различных условиях, определяемых структурой власти.

Воля к власти и насилие всегда готовы вступить в действие. Вначале, еще не обладая необходимой силой, они претендуют на то, чтобы облегчить тяжкие условия существования, затем

183

на равенство в правах и на свободу, затем на всю полноту власти гарантии и господство (все это во имя каких-либо общих интересов) и, наконец, на произвол единовластия.

В повседневной жизни идет постоянная борьба между властью и свободным разумом. Каждое повелительное, обрывающее собеседника слово — противоречащий разуму произвол, вызывающий возмущение, одностороннее решение, приказ, выходящий за рамки договора и отведенной ему области, — все это начинается в атмосфере домашней обстановки, частной жизни, в совместной служебной деятельности и является началом того насилия, в результате которого в конечном счете неизбежно разразится война, так как в этих условиях человек фактически уже должным образом подготовился к ней. Перед лицом власти и насилия не должно быть самообмана. Теоретические проекты правильного мироустройства, далекие от реальности, ничего не стоят. Если же исходить из этой реальности, то легко допустить ложную альтернативу: либо жить без применения силы по принципу «не противоречить злу», в готовности принять все последствия этого, терпеть и погибнуть без борьбы; либо признать силу как фактическое условие существования, опираться на нее как на действенный фактор в политике и тем самым принять зло, связанное с силой, и неизбежные следствия политики.

Обе эти позиции логически однозначны, как будто последовательны по своему ходу мыслей, и тем не менее, если подойти к ним с мерилом поставленных перед человеком задач, это — попытка уклониться от необходимых действий. Ибо воля, направленная на то, чтобы использовать насилие на службе права, превратить власть во власть, контролируемую законом, апеллировать в политике к импульсам роста, а не только к интересам, искать путь, открытый для самых благородных свойств человека, — такая воля совсем не однозначна логически, ее нельзя отразить в законченном теоретическом проекте. Она может найти свой путь только в ходе исторического развития.

Фиксированные односторонности всегда несостоятельны. Однако истина — не данное нам синтезом правильное мировое устройство; установить подобное правильное мировое устройство — не дело человека, ему дана свобода воления в открытой сфере бесконечных возможностей мирового устройства. Мы можем с полным правом утверждать, что вина духа, если он не может стать силой, и вина силы, если она не сочетается с человеческой сущностью во всей ее глубине. В этих условиях дух немощен, сила зла. Однако в этой коллизии путь, который в истории завершен быть не может, должен привести к тому, что сила превратится в элемент права, существование людей — в основу их свободы.

Все то, что мы в нашем дальнейшем изложении будем рассматривать в разделах о социализме и о единстве мира, нерасторжимо связано с прагматизмом власти. Иной смысл в вере. Вера, которая вступает в сферу прагматизма власти, перестает быть верой. Она существует в качестве истины только в не ведаю-

184

щей насилия сфере свободы. Но тогда она служит незыблемой основой всей той серьезности, с которой решается проблема практики, а следовательно, идея социализма и единства мира.

2. Основные тенденции

а) Социализм

Источники социализма и его понятие. Существует много источников, питающих социалистическую идею и уже более ста лет способствующих формулированию требований, которые могут быть успешно реализованы лишь в своей совокупности.

Техника требует организации труда. Машинная техника, как таковая, требует управления крупными предприятиями, общности в совместном труде.

Все люди должны быть обеспечены необходимыми потребительскими товарами. Каждый человек может претендовать на то, чтобы были созданы необходимые для его существования условия.

Все люди требуют справедливости и теперь при пробудившемся сознании способны понять, выразить и защитить свои притязания. Это требование справедливости направлено как на условия труда, так и на распределение полученных в результате трудовой деятельности продуктов.

Игнорировать эти требования теперь уже никто не может. Трудность заключается не в том, чтобы их оправдать, а в том, как их осуществить.

Социализмом называют в настоящее время все убеждения, тенденции и планы, рассматривающие вопросы организации совместной работы и совместной жизни под углом зрения справедливости и устранения привилегий. Социализм — это универсальная тенденция современного общества, направленная на то, чтобы

•создать такую организацию труда и такое распределение продуктов труда, которые обеспечили бы свободу всех людей. В этом смысле сегодня едва ли не каждый человек социалист. Социалистические требования присутствуют в программах всех партий. Социализм — основная черта нашего времени. Однако все это еще далеко не определяет подлинную сущность современного социализма. В основе его действительно лежит принцип справедливости, но в учении марксизма (коммунизма) — также уверенность в обладании' тотальным знанием о ходе человеческой истории. Осуществление коммунизма рассматривается на основе исторической диалектики как научно доказанное. Деятельность каждого коммуниста определяется уверенностью в этой неизбежности, которую он может лишь ускорить. Следствием осуществления коммунизма, в понимании и намерении его адептов, является не только справедливость общественного порядка для таких людей, как они, но и изменение самой человеческой природы: в бесклас-

185

совом обществе человек, освободившись от созданного разделением классов отчуждения, обретет свою подлинную сущность и неведомую раньше свободу, духовную плодотворность и счастье в гармонии всеобщей солидарности.

Научный коммунизм — типичное явление современности, так как он строит благополучие людей на данных науки, как он ее понимает. Ничего другого ему не дано.

В соответствии с диалектическим пониманием истории, переходный период на пути к цели неминуемо должен быть временем величайших бедствий. Мирное осуществление цели посредством отказа капиталистов от их привилегий и достигнутого в свободном обсуждении единения в деле конституирования нового общества считается невозможным из-за духовного склада капиталистов, сложившегося вследствие их классового господства. Переходным периодом в установлении справедливости и свободы является диктатура пролетариата.

Для этого необходима, во-первых, власть — в период кризиса капитализма она переходит к пролетариату и осуществляется его диктатурой — и, во-вторых, планирование на научной основе.

Власть. Идеи могут легко ввести в заблуждение, привести к уверенности, будто то, что истинно и справедливо, должно обязательно осуществиться. Идея, признанная истиной, заставляет часто ошибочно полагать, что ее правильность, как таковая, служит гарантией ее реализации. Идеи, правда, вызывают к жизни определенные мотивы, однако реальное значение они обретают лишь при наличии прочной реальной власти. Социализм может быть осуществлен только сильной властью, способной подавить сопротивление, применяя насилие. То, как энергия социалистической идеи сочетается с властью, использует ее, подчиняется ей, господствует над ней, становится решающим для будущей свободы человека. Для того чтобы обрести свободу в справедливости, социализм должен объединиться с силами, которые спасают человека от насилия, — как от произвола деспота, так и от произвола масс в их временном большинстве.

Это испокон веку осуществлялось только посредством законности.

Сложившимся на Западе принципам политической свободы грозит опасность. Только тот социализм, который воспримет эти принципы, может быть социализмом свободы. Только он будет конкретным и гуманным. Только он избежит абстракций тех доктрин, следовать которым означает вступить на путь несвободы: требуя господства всех, справедливость незаметно приводит к господству масс, осуществляемому демагогами, которые затем становятся деспотами, превращают всех людей в рабов и наполняют жизнь страхом. Это путь, на котором возрастающий страх заставляет деспотов все время увеличивать террор, т. к. они постоянно испытывают недоверие к окружающим их людям, а это, в свою очередь, заставляет всех жить в страхе и недоверии, ибо над каждым человеком нависает постоянная угроза.

186

Власть, подчинившая себе социализм, вместо того чтобы служить ему, возрастает благодаря основному принципу социализма — планированию, в том случае, если она ведет к тотальному планированию.

Планирование может быть осуществлено лишь властью, тотальное планирование — лишь абсолютной властью. До тех пор пока закон допускает любое накопление капитала, возможно образование монополий, которые осуществляют власть над потребителями, а также над рабочими и служащими монополизированных предприятий; ведь в данной сфере за пределами монополии уже невозможно найти применение своей рабочей силе; поэтому увольнение означает гибель. Тотальное планирование может осуществлять только государство, притом такое государство, которое обладает абсолютной властью или обретает ее в ходе тотального планирования. Эта власть значительно превосходит власть отдельных монополий в капиталистическом хозяйстве как по своему объему, так и по своей исключительной способности такого вовлечения в свою орбиту всей частной жизни человека, какого еще не знала история.

Планирование и тотальное планирование. Проблема планирования занимает помыслы людей всего мира. Перед нашим взором возникают и осуществляются грандиозные планы.

Планированием называется любое, направленное на достижение определенной цели устройство.

В этом смысле планирование с незапамятных времен присуще нашему существованию. Без плана, следуя инстинкту, живут звери. Для того чтобы разобраться в многообразии планирования, проведем ряд различий; Кто осуществляет планирование? Либо частные лица по своей инициативе в ходе конкуренции между предприятиями — границей служит тогда объединение заинтересованных лиц в цехи или монополии, чтобы тем самым исключить в данной сфере возможность конкуренции, либо это планирование осуществляется государством. Государство может ограничиться в своем планировании упорядочением свободной инициативы с помощью законов или само создает предприятия, которые с самого начала носят характер монополий. Такое планирование достигает своего предела там, где государство посредством тотального планирования в принципе все подчиняет своему ведению.

Что планируется? Отдельное ли предприятие, экономика страны в целом или весь строй человеческой жизни вообще?

Современное планирование возникло в экономике и по сей день преимущественно применяется в этой сфере. Планирование — порождение нужды. Совместная хозяйственная деятельность людей существовала на первых порах без какого-либо продуманного в целом плана. План возник в условиях неблагополучия, опас-

187

ности, грозившей трудовому процессу и предприятию в целом. Как изменить ситуацию к лучшему, как спастись?

Глобальная экономика сложилась лишь к концу XIX в. В отличие от прежних, вполне удовлетворявших местные потребности хозяйств, т. е. автаркии (лишь иногда к их продукции благодаря торговым связям добавлялись предметы роскоши, без которых вполне можно было обойтись, для немногих состоятельных людей), теперь с ростом благосостояния все народы оказались зависимыми друг от друга в процессе обмена товаров массового производства и сырья.

Эти новые формы зависимости внесли нарушения сложившегося порядка, вначале непонятные большинству (например, что цена на пшеницу, а при ее значительных колебаниях и состояние всего сельского хозяйства зависит от урожая в Канаде или России). Нужда заставила обратиться за помощью к государству. Все заинтересованные лица, находившиеся в оппозиции друг к другу, — искали защиты у государства. Результатом этого было введение ограничений, протекционистских мер, сначала в виде пошлин и упорядочения вывоза, затем в виде преднамеренной новой автаркии тоталитарных режимов.

В мирное время в этом еще соблюдалась известная мера, в период двух мировых войн это стало тоталитарным. Противоположность теперь уже отчетливо обрисовавшихся возможностей можно схематически определить следующим образом: развитие в целом беспланового, ограниченного разумными пределами мирового хозяйства, которое посредством обмена поступающих на свободный рынок продуктов служит всеобщему обогащению, предполагает в качестве непременного условия глобальный мир, и целью его является мир. Принуждение, осуществляющее планирование в целом, разумное по видимости, но фактически связанное с ростом бедности, прерывающее общение между народами или подчиняющее его контролю государства, руководствующееся в своих решениях лишь собственными интересами данной минуты, — такое принуждение является следствием мировых войн и, в свою очередь, таит в себе тенденцию к новым войнам.

Короче говоря: источником планирования всегда является нужда. Наибольшая нужда, нужда, связанная с войной, является источником тотального планирования.

Смысл и право подобного планирования в условиях нужды оказываются преобразованными тем, что воля государства, воля защищать и завоевывать, достигает на короткий срок максимальной энергии посредством тотального планирования. К этому следует присовокупить необходимость переносить величайшие бедствия, чтобы можно было производить оружие. Все существование ставится на карту во имя военных захватов, которые только и могут посредством грабежа предотвратить собственное банкротство. То, что можно считать целесообразным в качестве военного риска, устанавливается затем как длительное состояние, требуемое войной, которая задумана или которой опасаются.

188

При этом сразу же возникает новый мотив. Состояние абсолютной власти, вынужденное во время войны, должно перейти в мирное время в длительное состояние абсолютного государства. Если первый мотив исходит из того, что война является нормальным состоянием, для которого мир лишь создает необходимые предпосылки, то второй мотив исходит, может быть, из того, что мир есть нормальное состояние. Однако в состоянии мира должно быть осуществлено величайшее счастье всех людей, справедливость и необходимые условия для развития человеческих возможностей посредством тотального плана, действующего в течение длительного времени, и вместе с тем — абсолютное господство. Здесь известную роль играет ряд неверных идей.

1. В исключительной ситуации, вызванной войной или стихийными бедствиями, тотальное планирование в области заготовки и распределения продуктов питания является безусловно единственным средством установить справедливость в трудных условиях, предоставив каждому человеку небольшую, равную для всех долю. Однако то, что здесь с полным основанием совершается в исключительной ситуации для реализации ограниченной цели, переносится на всю экономику, на всю сферу труда, производства и распределения, более того, на все существование человека. Форма устранения трудностей в исключительной ситуации становится формой жизни как таковой.

2. Полагают, что машинная техника по самой своей природе должна обязательно находиться в ведении могущественного государства. Между тем организация техники в большом масштабе, хотя она и необходима, имеет определенный предел, за которым производительность падает. Гигантские организации теряют гибкость, стремятся лишь сохранить, а не преобразовать себя; будучи монополизированы, они проявляют враждебность к новым открытиям. Только в конкурентной борьбе, не связанной предписаниями законов, возможны развитие и прогресс, интерес ко всему новому, спокойное ожидание открывающихся шансов; только здесь достигается успех предельным напряжением всех духовных сил, ибо в противном случае встает угроза банкротства.

3.' Требование справедливости восстает при виде нищеты и кричащей несправедливости, которую обычно связывают со свободным рыночным хозяйством либеральной эпохи. В этой связи основную идею либерализма порицают за те пагубные смешения во имя эгоистических интересов, которые действительно были свойственны либеральному мышлению. Как показал У. Липман, теория либерализма смешивала права корпораций (которые действительно можно устранить) с правами человека, которые должны быть неприкосновенными, ограниченный иммунитет представителей юридического сословия с неприкосновенностью личности, имущество монополий с частной собственностью. Однако справедливая борьба против ошибок либерального мышления не должна превратиться в борьбу против либерализма как такового.

189

Характер экономики: свободная конкуренция или плановое хозяйство? Плановое хозяйство ведется там где ограничиваются или исключаются конкуренция и свободный рынок. Оно возникло на крупных предприятиях, организовавших в качестве некоего треста монополию, а отсюда перешло в сферу государственной экономики.

При определении характера экономики всегда ставят вопрос: рыночное или плановое хозяйство? Что гарантирует наибольший успех — разум всех, реализующийся в игре свободной инициативы, в конкуренции, или разум нескольких специалистов в области техники, осуществляющих в тотальном планировании счастье для всех? Что предпочтительнее — риск, связанный с положением на рынке, и конкуренция — или управление бюрократии, распределяющей трудовые обязанности и прибыль? Кто вынесет приговор? Рынок, где в конкурентной борьбе достигается успех или постигает неудача, или одностороннее право облеченных властью людей, приводящих в действие бюрократический аппарат?

В условиях свободной конкуренции каждый может — если он найдет желающих слушать его — предложить свою продукцию, сообщить о своих успехах, идеях, творениях. Вкус, потребности, воля во всем их многообразии обладают значимостью. Решение выносит все население, но также и небольшое меньшинство в нем. Вместо однообразия здесь бесконечная полнота красок. Дух в своей особенности может создать свою особую среду. В конкуренции формируется стимул. Состязание всегда ведет к наивысшим достижениям.

Дискуссия по этому вопросу ведется прежде всего в сфере экономики. Здесь тотальное планирование означает уничтожение свободного рынка, замену его статистическим исчислением и определением характера труда, производства и распределения по разумению выделенных для этого лиц, в зависимости от их целей и вкуса. Сторонники тотального планирования прославляют этот разумный способ хозяйствования и удовлетворения потребностей, противопоставляя его дискриминированному в качестве ориентированного на прибыль свободному рыночному хозяйству.

Однако, выходя за пределы экономики, тотальное планирование начинает оказывать косвенное воздействие на всю человеческую жизнь вплоть до духовного творчества, которое более чем какая-либо другая область нуждается в свободной инициативе отдельных людей и гибнет при всяком запланированном руководстве. В либеральном обществе даже вкус Вильгельма II * мог оставаться, по существу, его частным делом (несмотря на все денежные затраты и усилия послушных его воле государственных органов) внутри значительно большей, не затронутой этим влиянием духовной сферы, где подобная пошлость вызывала лишь презрение и смех. В тоталитарном обществе Гитлер в соответствии со своим вкусом решал, кому вообще можно писать и кому нельзя.

Здесь исчезает свобода индивидуумов в выборе того, что они

190

предпочитают для удовлетворения своих потребностей; исчезает многообразие предложения и возможность проверить, нравится ли то или другое кому-нибудь. Так, например, можно предположить, что произведениям Канта, нужным лишь немногим, нет места в обществе тотального планирования, где решающим фактором являются потребности масс; однако наряду с этим по капризу власть имущих или в соответствии с доктринами правительства внезапно может быть отдан приказ, чтобы работы Канта печатались массовым тиражом. Необозримое множество свободно выраженных потребностей способствует не только печатанию бульварной литературы, но и процветанию высоких, еще не признанных творцов, поскольку какие-то группы воспринимают их произведения, ищут и покупают их. Напротив, в плановом хозяйстве

заранее создается список духовных благ, ориентированный на массовые потребности. Решения, важные для духовного процветания, выносят не сами заинтересованные в этом люди, а господствующие над ними бюрократы.

Тотальное планирование в области экономики не может быть ограничено, как мы уже показали, хозяйственной сферой. Оно становится универсальным фактором жизни людей. Регулирование хозяйства ведет к регулированию всей жизни как следствие сложившихся в этих условиях социальных условий.

Тот, кто является сторонником свободного хозяйства, уповает на ход вещей и на пробуждение благодаря конкуренции всех человеческих сил, требует все большего освобождения от оков, открытия государственных границ, всеобщего свободного передвижения в мире. В его представлении о будущем бюрократия теряет свое значение.

Тот же, кто перед лицом беспорядков, экономических кризисов, предвидеть которые невозможно, расточительства в использовании рабочей силы, перепроизводства, ставшей уже бесплодной конкуренции, ужасов безработицы и голода при наличии достаточных технических условий для всеобщего благосостояния надеется посредством тотального планирования обрести счастье для всех, требует все большей концентрации власти, которая должна завершиться централизованным управлением всей жизни.

Против этой альтернативы часто выдвигалось возражение, согласно которому оба решения неверны; истина лежит посредине между этими крайностями. Однако здесь важно принять решение по основному вопросу: какой из двух возможностей следует отдать предпочтение. После того как это решение будет принято, другая точка зрения также войдет в него в качестве дополняющей, но при этом она лишится своей тотальности.

В свободном рыночном хозяйстве также не может быть избран путь, лишенный далеко идущего планирования, — однако в этом случае оно ограничено, — и в план включено свободное изменение, а затем восстановление условий, среди которых остается и конкуренция как метод выбора и самоутверждения. Планирование непланирования создает рамки и возможности, которые могут быть установлены законом.

191

Есть и такие области, где близкое к тотальному планирование проводится в ограниченном масштабе, где, следовательно, исключается конкуренция, так, например, на предприятиях по обслуживанию населения, на железной дороге и почте, при эксплуатации количественно исчисляемого сырья, например на угольных шахтах и т. д. Свобода здесь выражается в том, что доступ к добыче этого сырья открыт для всех, а не предоставляется по выбору тем, кто в данном случае желателен.

Вопрос заключается в следующем: где и в какой степени планирование, регулирующее хозяйство наиболее крупных организаций, плодотворно, — если иметь в виду страну, обладающую достаточно большим количеством средств производства, а не разрушенную войной страну в бедственном положении. Наибольший коэффициент полезного действия отнюдь не является здесь единственным критерием. Во имя свободы можно мириться и с опасностью кризиса и с трудностями, если нужда, угрожая самому существованию человека, заставляет пойти на это. Там же, где существует планирование, альтернатива гласит: планирование внутри частного предприятия или государственное планирование. Монополии, правда, не смогут обойтись без ограниченного законом государственного контроля, если они хотят удовлетворить общие интересы. Однако, помня о нерентабельности государственных предприятий, о снижении в них производительности труда, об опасности рутины в бюрократическом аппарате, мы невольно задаем вопрос — не в большей ли мере будет достигнута цель при планировании внутри частных монополий, где контроль и управление совершаются выдвинутыми самим предприятием людьми. Критерием для этого суждения должно служить наше представление о том, как избежать опасности того, что импульс естественного для человека стремления к соревнованию будет утерян и заменен государственным террором, принудительным трудом без права на забастовку, без свободы проявлений инициативы со стороны трудящихся на пути к справедливости, которая никогда еще не была полностью достигнута. Все то, что хорошо работающий технический аппарат непреложно совершает в области планирования и организации, не представляется нам несоединимым со свободной конкуренцией, правовым государством и свободой человека.

Поскольку в тотальном планировании отсутствует импульс, который создается соревнованием, оно стремится заменить его соревнованием по результатам труда. Однако принципа свободного соперничества уже нет. Судья здесь назначен, решение вытекает не из существа дела, не выносится специалистами, которым можно доверять. При выборе преимущество обретают определенные качества, не имеющие никакого отношения к существу дела. Производятся попытки пробудить инициативу, однако в этих условиях она остается ограниченной. Общее настроение сказывается в раздражении, вызванном изнурительным трудом без надежды найти свой путь посредством собственных заслуг.

192

Перед нами две основополагающие тенденции, служившие истоками нашего выбора, который мы всегда совершали, если отдавали себе ясный отчет в своих действиях: '. Либо мы сохраняем перед лицом всеобъемлющего рока право "'свободного выбора, верим в возможности, которые появляются в свободном столкновении различных сил, какие бы абсурдные ситуации при этом ни возникали, так как всегда остается надежда на то, что они могут быть исправлены.

Либо мы живем в созданном людьми тотально планируемом мире, в котором гибнут духовная жизнь и человек (26).

Средство планирования: бюрократия. Там, где предприятия, на которых заняты массы людей, функционируют по установленному порядку, необходима бюрократия. Поэтому она * обнаруживается повсюду, где есть подобные предприятия. Бюрократия существовала в Древнем Египте, в древних империях, в норманском государстве Фридриха II *, но ее не было в полисе. Современная техника создает неведомые ранее возможности для организации бюрократии и ее деятельности. И теперь бюрократия действительно может стать тоталитарной.

Бюрократия — это господство на основе правил и предписаний посредством чиновников (писцов) бюрократических учреждений. Она подобна механизму, но осуществляет свои действия через чиновников в соответствии с их характером и убеждениями. Схематически различные типы чиновников в их иерархии могут быть охарактеризованы следующим образом: Идеальный чиновник, подобно исследователю, все время думает о деле. Так, например, когда 120 лет тому назад одного высокого правительственного чиновника, который был при смерти, спросили, о чем он думает, он ответил — о государстве. Такой чиновник повинуется предписаниям, свободно их понимая, остается всегда связанным с сутью дела, с его значением для бюрократии; он служит, живет в конкретных ситуациях, в которых он принимает необходимые решения, его этос состоит в том, чтобы ограничить сферу бюрократической деятельности самым необходимым, постоянно задавать себе вопрос, где без нее можно обойтись, и своими действиями способствовать быстрой и отчетливой работе бюрократического аппарата, его гуманности и готовности помочь.

Ступенью ниже стоит чиновник, который ревностно выполняет свои обязанности, получает удовлетворение от самой бюрократической деятельности как таковой, стремится в своем рвении расширить и усложнить организацию, с удовольствием выполняет свои функции, но при этом надежен и добропорядочен в следовании существующим предписаниям.

На третьей ступени этос — в виде верности государству, своей службе, надежности и добропорядочности — утерян. Характерными чертами чиновника становятся продажность и минутное настроение. Чиновник ощущает пустоту и бессмысленность своей деятельности. Он становится вялым, его работа сводится к отсиживанию часов. Если кто-либо работает более ревностно, его

193

считают нарушителем спокойствия. Вместо того чтобы углубиться в конкретные дела, такой чиновник просто отрабатывает установленное время. Трудности отстраняются, а не решаются. Все совершается медленно, переносится со дня на день, перемещается в атмосферу неясности. Чиновник наслаждается своей властью которой он при других обстоятельствах лишен; но в определенной ситуации от его решения зависит судьба людей. Ощущение пустоты искусственно гальванизируется рассуждениями об обязанностях службы, об общих интересах, справедливости. Однако внутренняя неудовлетворенность остается и вымещается на без- · защитных просителях. В общении с людьми проявляется не любезность и готовность помочь клиенту, а отношение господствующей инстанции к объекту ее деятельности. Носитель этого «административного высокомерия» невежлив, груб в обращении, скрытен и покровительствен; он склонен постоянно отодвигать свое решение, заставлять ждать, уклоняться, отрицать.

Объективно это падение бюрократии, это превращение осмысленной вначале формы господства, которая держалась в определенных границах и носителями которой были достойные люди, в лишенный содержания универсальный аппарат, осуществляющий насилие, можно охарактеризовать следующим образом: бюрократия — это средство, однако она склонна к тому, чтобы превратиться в самоцель. Решающий шаг — это переход от бюрократии, являющейся орудием, состоящей на службе, к бюрократии, которая становится самостоятельной. Такая ставшая автономной бюрократия обладает уже не этосом самоограничения, а тенденцией к безграничному саморасширению.

Это прежде всего объясняется самой природой регламентирования. Если бюрократические мероприятия создают неблагополучие и путаницу, что ведет к новым издержкам, обременяющим население, то уже нет ни сознания своей ответственности, ни желания исправить свои ошибки. Напротив, все это становится поводом для еще более жесткой регламентации. Вера в регламентацию как в панацею от всех бед ведет к попыткам устранить инициативу в сфере свободной деятельности и желание самим помочь себе посредством новых открытий и достижений. Единственный выход в трудных обстоятельствах бюрократия видит в новых предписаниях. Этот путь означает нивелирование, которое ведет от подчинения бюрократов к тотальному подчинению всех людей без какой-либо возвышающей конкретной идеи. Усложнение предписаний, превращение людей в несовершеннолетних заставляет их вместе с тем поставлять все большую рабочую силу для проведения бюрократических установлений. В конечном счете все население оказывается на службе этого непродуктивного аппарата.

К этому затем присоединяется общность интересов всех чиновников-бюрократов. Бюрократический аппарат должен существовать и расширяться, ибо это жизненно важно для его служителей, в этом состоит их ценность и значимость. Аппарат, который

194

должен был служить интересам населения, служит самому себе; он требует стабилизации и надежности для себя.

Это оказалось возможным потому, что бюрократический аппарат именно ввиду своей сложности уклоняется от общественного контроля. Он становится непроницаемым, все более недосягаемым для критики. В конечном счете в сущность его уже никто не может проникнуть, разве только те, кто находятся в нем, да и они лишь в рамках своей непосредственной сферы деятельности. Бюрократический аппарат становится недоступным как для населения, так и для высших правительственных органов. Он существует благодаря общности интересов своих служащих. Это состояние не меняется и в том случае, если диктатор, используя — все террористические средства, превращает бюрократический аппарат в свое орудие. Тогда в этом аппарате изменяется, правда, настроение функционеров, и он становится средством осуществления террора. Однако при этом практикуется также покровительство или нанесение ущерба отдельным людям и группам людей без того, чтобы кто-нибудь обладал абсолютной властью. Участвуя в проведении террора, бюрократический аппарат вновь расширяет свою автономию. Даже диктатор вынужден, отдавая приказы, принимать во внимание общность бюрократических интересов и допускать существование еще возросшей благодаря ему коррупции.

Границы рационального планирования. Планирование становится проблемой лишь в том случае, если возникает вопрос: надо ли ограничивать планирование отдельными конкретными целями, а в остальном предоставить ход вещей в целом свободной игре сил, или необходимо упорядочить посредством плана всякую деятельность как таковую? Принять ли нам ограниченное планирование или перейти к тотальному планированию?

Решающий вопрос сводится к следующему: есть ли граница, отделяющая то, что может быть запланировано, от того, что не может быть запланировано с надеждой на успех? И если такая граница существует, то можно ли ее определить?

Тотальное планирование должно было бы опираться на тотальное знание. Тотальному планированию должно предшествовать решение вопроса, существует ли подлинное тотальное понимание, знание целого.

Тотальное знание как будто позволяет нам дать картину будущего. Она становится программой действий: возникает желание своей деятельностью способствовать тому, что неизбежно должно прийти, участвовать, опираясь на это знание, в неизбежном ходе вещей, активно воздействовать на целое, поскольку оно нам известно.

Однако такого тотального знания в действительности нет. Это относится даже к области экономики.

Никто не может предвидеть всю сложность реального переплетения экономических факторов. Нам доступны лишь его упрощенные аспекты. Мы сами живем в непреднамеренно созданном мире.

195

И если мы, исходя из нашего конечного знания, преследуем в нем наши конечные цели, то мы тем самым достигаем и таких результатов, о которых даже не помышляли.

Нет воли, которая могла бы преднамеренно полностью достигнуть своей цели, нет познания, которое могло бы предвидеть эту цель в ее целостности. Подобно тому как мы пестуем органическую жизнь и вместе с тем разрушаем ее посредством тотального вмешательства, не будучи способны воссоздать ее, мы поступаем и по отношению к созданному людьми в ходе исторического процесса миру, в котором мы живем. Практически процветание правильно организованного хозяйства определяется неизмеримым числом факторов. И исчислить эти факторы в их совокупности невозможно. Экономическая наука сама является средством, попыткой, а не системой знания целого.

Однако мы располагаем также знанием о людях и об истории, которое значительно отличается по своему характеру от знания природы и экономических связей. Это — созерцающее знание, которое не может быть практически применено. Именно таким образом мы проникаем в духовный мир каждой культуры, понимаем ее, представляем себе ее в ходе исследования и анализа. Так мы проникаем и в смысл человеческой личности, представляем себе возможное существование человека в его отношении к трансцендентности. Однако мы не можем поставить перед собой цель стать выдающейся личностью, создать культуру или духовное творение. Все преследуемые нами цели не что иное, как предпосылка или путь к таким возможностям, которые вообще осуществляются совершенно непреднамеренно. Более того: на деле мы разрушаем, если ставим своей целью то, что по самой своей сущности не может быть объектом нашего желания (например, стать выдающейся личностью); это может быть только даром, хотя наши чаяния и деяния, направленные на достижение этой цели, наша повседневная деятельность остается условием этого дара. Мы коренным образом заблуждаемся, когда пытаемся действовать целенаправленно, опираясь на наше созерцающее знание или созданные им представления. Только в сфере конечного можем мы, действуя планомерно и опираясь на знание и применение определенных средств, достигнуть своей цели. Однако совсем по-иному обстоит дело, когда речь идет о живых существах. Здесь преднамеренность и планирование неминуемо ведут к гибели. Поэтому то, что возможно, не может быть сделано объектом целенаправленного желания без того, чтобы ему не был причинен вред или грозило уничтожение.

«Если человечество не хочет пасть жертвой сознательного тотального управления, — говорит Ницше, — необходимо приобрести знание культурных условий, превосходящее все прежние уровни, и использовать его как научный масштаб для достижения вселенских целей». В этих словах заключено предостережение от всех преждевременных попыток нашего времени, но заключено и заблуждение, будто подобное тотальное знание может служить достаточной предпосылкой для тотального планирования, ориентирую-

196

шегося на него или пользующегося им как средством. Тотальное знание невозможно в силу непредметности всеобъемлющего целого.

Мы убеждаемся в том, что тотальное планирование рационально проведено быть не может. Его предпосылкой всегда является неверное представление о характере нашего знания и умения. При всяком планировании следует прежде всего отчетливо различать в сфере конкретного границу, отделяющую рациональное частичное планирование от бессмысленного разрушающего планирования целого. Поэтому вопрос заключается в том, где граница рационального, полезного планирования. Эта граница может быть в принципе выявлена, исходя из следующих положений:

1. Наше знание никогда не охватывает целое как таковое, но мы всегда находимся в нем.

2. Всякая деятельность приводит к непреднамеренным и непредвиденным следствиям.

3. Планирование допустимо в области механического и рационального, но не в области живого и духовно разумного.

Склонность прибегать к тотальному планированию и там, где оно невозможно, проистекает из двух источников: из желания следовать примеру техники и из соблазна мнимого тотального знания истории.

Источник тотального планирования в технике. Если в технике возникают помехи, их пытаются устранить посредством целенаправленного планирования. Развитие техники достигло столь высокого уровня, что технические недостатки могут быть устранены средствами самой техники. Машины улучшаются, условия труда становятся настолько благоприятными, насколько это возможно в данной ситуации. Однако за пределами таких целесообразных средств часто прибегают к способам, рациональность которых вызывает сомнение, так, например: скупая и не допуская реализации новых патентов, пытаются предотвратить слишком быстрое преобразование технического оборудования; недовольство, усталость и пустоту, ощущаемые людьми, пытаются устранить планомерной организацией досуга, созданием соответствующих условий жилья и частной жизни вообще; более того, предупредить неуправляемость техники в целом технизацией самого управления: организация целого при государственном социализме должна посредством контроля и исчислений неминуемо привести на правильный путь в силу непреложного знания, как бы автоматически.

Поскольку в области техники планирование достигает таких

необычайных результатов, возникает опрометчивая, вызванная

197

техническими успехами идея технократии — управления техники средствами самой техники, — что якобы устранит все недостатки. На путь тотального планирования людей толкает научное суеверие, позволяющее верить в то, что с помощью техники можно всего достигнуть. Век техники пытается технически реализовать идею переустройства всей человеческой жизни.

Однако попытки привести технику с помощью техники на правильный путь не дают должного результата, более того, они ухудшают положение. Ведь не всегда клин клином вышибается. Переустройство человеческой жизни не может быть целиком запланировано и реализовано. Во-первых,»потому, что человек все время продолжает жить и не может даже на мгновение остановиться, чтобы начать все сызнова. Он все время вынужден исходить из того, что уже стало таковым. Во-вторых, потому, что господство над техникой не может быть достигнуто с помощью техники, а преобразование ее — с помощью технократии; напротив, это привело бы к полному нивелированию, застою и рабству.

Свобода у границы техники — это сам человек, если он не удовлетворяется чисто техническими закономерностями, а черпает силы из более глубоких истоков. Всякому планированию и умению поставлен предел там, где человек должен свободно отдаться на волю случая. То, чего он способен достигнуть, по самой своей сущности недоступно исчислению; рассматривая же это как свою цель, мы только нарушаем или уничтожаем ход вещей. Наши возможности приходят из будущего, неожиданно, просто и захватывающе, по ту сторону и до всякой техники, объемля и саму технику. Там, где человек видит перед собой эту открытость, живет из нее и стремясь к ней, там он свободен от технизации своего мировоззрения, от как бы само собой разумеющихся в наши дни техницистских форм осознания бытия.

Источник тотального планирования в мнимом тотальном знании истории. Философия истории возникла в качестве тотального мирского знания из секуляризации христианского представления об истории как едином процессе творения, грехопадения, явления Сына Божьего, конца мира и страшного суда. Концепция Августина, вышедшая из религиозной идеи Провидения, превращается в идею необходимости понятия, которое у Гегеля диалектически направляет развитие истории, а затем в качестве диалектической идеи вступает в некое смутное объединение с идеей каузальности, необходимость которой утверждает марксизм. И наконец, в вульгарном понимании историков, которые верили в познаваемую необходимость исторического процесса, научная идея каузальности была перенесена на историю в целом.

Благодаря этой эволюции уверенность в том, что история может быть постигнута в ее целостности, является в наши дни едва ли не вполне естественным заблуждением. Здесь господствуют приблизительные, недостаточно отчетливые представления: ход вещей в своей совокупности детерминирован, по существу, уста-

198

новлен; при соответствующем исследовании эта детерминированность может быть познана; из прошлого с непреложной необходимостью следует будущее; процесс развития в будущем может быть выведен из прошлого. Все эти дурные прогнозы покоятся не столько на ложных в своей основе предпосылках, сколько на недостаточном понимании, нуждающемся в принципиальном пересмотре и в достаточно глубоком проникновении в природу вещей. Отдельные удачные прогнозы как будто подтверждают основную идею этой концепции. К ним относятся: поразительно верный прогноз дальнейшего развития Французской революции, данный Берком, предвидение состояния будущего общества у Буркхардта, пророчество Ницше о нигилизме. Однако все эти меткие предсказания были сделаны благодаря способности этих мыслителей отчетливо видеть то, что в данный момент уже существовало.

? Мир истории в целом необозрим, хотя в отдельных его явлениях есть множество доступных исследованию каузальных, мотивационных, ситуационных и смысловых связей. Все они, открываясь нашему взору, обнаруживают свой частичный характер; познание их никогда не ведет к убедительному знанию целого.

Ошибочность тотального понимания истории проявляется в монокаузальности мышления, т. е. в сведении всех явлений к одному принципу, то ли посредством абсолютизации очевидного каузального фактора (например, экономического фактора истории), то ли посредством распространения до пределов целого какого-нибудь одного, как будто понятого в его субстанции процесса (например, в диалектике объективного духа у Гегеля).

Задача заключается в следующем: жить в сфере исторических возможностей, видеть открытый мир — пребывать в нем, а не над ним. Мы освещаем эту сферу своими представлениями, игрой внутренне последовательных картин развития, попытками прочертить из реальности настоящего и прошлого многообразные линии в будущее. Однако мы не подчиняемся такого рода картинам, идеям и конструкциям. Они — не более чем средства ориентации и остаются вопросами. Принимать их за познание действительности означает подвергать угрозе истину и деятельность людей. Лишь в открытости возможностей мы сохраняем осмысленность своего поведения в частной сфере.

От каузального понимания истории следует, однако, отличать истолкование ее смысла. То, что происходит за пределами сознания, что помогает или препятствует нам, мы, интерпретируя, связываем с тем, что составляет для нас все значение истории: быть человеком — значит быть свободным; стать подлинным человеком — это смысл истории. Нас, европейцев, не оставляет надежда, что есть некая сила, которая пойдет навстречу нашему желанию обрести этот смысл, правда, лишь в том случае, если мы активно будем искать ее. Ибо без свободы, без заслуги и вины, само собой, как в мире природы, в истории не произойдет ничего из того, что для нас наиболее важно.

199

Тотальное планирование в мире людей всегда исходит из такого представления о человеке, будто он полностью познан, из ожиданий, сложившихся на основе знания человека. При этом существуют две противоположные позиции: Человек всегда один и тот же. Исходя из того, каков он есть, сторонники первой позиции строят такое общество, где все люди, не изменившие своей человеческой сущности, обретут возможное количество благ и возможную свободу.

Человек не остается одним и тем же, он меняется в зависимости от условий, в которых он живет, под воздействием самих этих условий, в ходе недоступного нашему взору превращения, которое он претерпевает в смене поколений; поэтому и строится новое общество, чтобы изменение человека шло в сторону приближения к подлинной человеческой сущности. Целью совершающегося планирования является идеальный человек. Преображенный человек делает возможными новые общественные условия, только эти условия делают возможным появление нового человека. Создается впечатление, будто планирующий человек проникает своим познанием в эволюцию человека, стремится создать его, подобно тому, как художник создает произведение искусства из данного ему материала, — гордыня, в которой человек ставит себя над человеком (такова идея молодого Маркса, таков сверхчеловек у Ницше).

Ни одна из этих позиций не отвечает истине. Ни одна из них не указывает правильный путь. Напротив, жить можно, только приняв решение действовать во имя свободы, сделав само это решение фактором свободы, но с полным смирением, с сознанием, что результат всего этого нам неведом. Поэтому-то и столь жгуч современный вопрос: какое планирование рационально и возможно и где проходит граница планируемого и возможного.

Так создается необходимость действовать без знания целого и поэтому без знания всех последствий своих действий и вместе с тем необходимость того, что сами эти действия станут определенным фактором этого целого, в котором они, как мне бы хотелось, будут направлены на достижение истинного и наилучшего. Если справедливого мироустройства не существует ни в качестве предмета моего знания, ни в качестве фактической данности возможного будущего, то я вынужден отказаться от объективного критерия рассудка в знании справедливого устройства мира, совершенного, постигнутого целого. Вместо этого нам надлежит мыслить и действовать в целостности мира, каждому на своем месте. Мы должны планировать и целенаправленно действовать, объятые этой целостностью, которая все-таки присутствует не как объект познания, а как идея.

Поэтому открытость в видении будущего является условием

200

свободы, широта горизонта — условием отчетливости нашего решения в настоящем. Взвешивая возможности и шансы, человек пытается найти правильные решения. Спекулятивное размышление о будущем — отнюдь не постижение однозначной возможности, а проникновение в сферу открытых возможностей и вероятностей.

Социализм и тотальное планирование. Социализм, который в качестве коммунизма преисполнен энтузиазма и веры в безусловную достижимость блага для всего человечества и насильственно осуществляет посредством тотального планирования формирование будущего, и социализм как идея постепенного осуществления этого будущего в союзе со свободной демократией — в корне отличны друг от друга. Первый опустошает отдавшегося ему человека верой, принимающей облик знания, а не разделяющих эту веру использует в качестве отданного в его полную власть материала, которым он может пользоваться как ему заблагорассудится. Социализм второго типа не создает волшебных грез, живет настоящим, исходит из разумной трезвости и непрекращающейся коммуникации между людьми.

В тех случаях, когда социализм в ходе своего осуществления наталкивается на границы своих возможностей, помочь может лишь спокойствие разума. Именно так должен решаться вопрос, до какого предела может и должно осуществляться планирование в области организации труда и как оно, преступая эту границу, уничтожает свободу. Другой подобный вопрос: в какой мере справедливость обусловлена равенством и в какой мере — именно различием выполняемых функций и определяемым ими образом жизни. Справедливости не достигнуть одними цифрами и расчетами. За их пределами, в царстве качественных различий, она являет собой задачу, открытую бесконечности.

Коммунизм можно в отличие от социализма охарактеризовать как абсолютизацию по существу истинных тенденций. Однако, превращаясь в абсолютные, они принимают черты фанатизма, теряют на практике способность к историческому развитию, которое заменяется процессом нивелирования.

Приведем примеры.

Во-первых: социализм противопоставляет себя индивидуализму; он противопоставляет общественное единичному, индивидуальному, индивидуальным интересам, произволу отдельного лица.

Это противоречие в его односторонней абсолютизации означает, что права индивидуума вообще отрицаются. Стремясь предоставить всем людям возможность открыть себя как личность, социализм посредством нивелирования индивидуального ведет к уничтожению личности.

Во-вторых: социализм стремится заменить частную собственность на средства производства общественной собственностью на них.

В абсолютизации это означает: вместо того чтобы поставить

201

вопрос о частной собственности на средства производства, на техническое оборудование крупных предприятий, требуется отмена частной собственности вообще. Уничтожается собственность, среда человека в виде находящихся в его распоряжении предметов повседневной жизни, особый характер его жилья, творений духа — все то, что служит основой существования индивидуума и его семьи, что одушевляет это существование, в чем люди отражают свою сущность. А это значит, что человек лишается своей личной

сферы, жизненных условий своего исторически развивающегося бытия.

В-третьих: социализм противопоставляет себя либерализму. Он стремится ввести планирование в необходимых человеку сферах жизни в противовес игре сил в их конкуренции на свободном рынке и в противовес равнодушию к бедствиям и нужде, которое царит при этой абсолютно свободной игре сил.

Будучи абсолютизированным, это означает: вместо планирования для реализации определенных обозримых в своих последствиях целей требуется тотальное планирование. Оправданное неприятие удобного принципа laisser faire ' превращается в неприятие свободы, которая в своей открытости для необозримого числа возможностей осуществляется посредством попыток проявления инициативы в общении людей.

Сравнивая эти примеры, мы в каждом отдельном случае сначала принимаем социалистическую точку зрения. Однако как только общая направленность превращается в абсолютизацию позиции, альтернативно исключающей другие решения, мы начинаем ощущать всю неконкретность этих требований. Вместо того чтобы принимать подобную абсолютизацию, следует всегда задавать вопрос: как далеко можно заходить в управлении отдельными индивидуумами, издавая приказы и требуя повиновения? Где граница собственности общественной? Частной? Рационального необходимого планирования? Где граница доверия по отношению к скрытому от нашего взора ходу вещей, в основе которого лежит свободная инициатива?

До тех пор пока социалистические требования продумываются и конкретно представляются, они действительны лишь в конкретных границах. Лишь там, где конкретность выпадает из поля зрения и допускается, что фантастический мир, где все люди будут счастливы, возможен, эти требования становятся абстрактными и абсолютными. Социализм превращается из идеи в идеологию. Претензия на полноту осуществления идеи в действительности от этого осуществления уводит. На пути принуждения эта претензия ведет к рабству.

Правильное мироустройство не существует. Справедливость остается задачей, не имеющей окончательного решения. Она не может быть решена насильственным фиксированием планируемых данных в качестве мнимого средства установления справедливого

Предоставьте действовать (фр.).

202

мира. Ибо там, где нет свободы, невозможна и справедливость.

Однако и полное признание произвола всех или отдельных индивидуумов на остающемся открытым историческом пути также препятствовало бы решению задачи. Ибо это привело бы к росту несправедливости, а без справедливости нет и свободы. Социализму присуща с самого его возникновения идея свободы и справедливости для всех. Он далек от какой бы то ни было абсолютизации, доступен пониманию каждого. Он может объединить всех людей. Однако это становится невозможным, как только он превращается в фанатичную веру и, будучи абсолютизирован, обретает черты доктринерства, насилия.

В наши дни социализм ставит перед собой грандиозную задачу всеобщего освобождения с помощью институтов, которые заставляют людей подчиняться неизбежному, но таким образом, что они тем самым увеличивают свою свободу. Это — исключительная ситуация, в которой представляется возможным создать в исторической взаимосвязи первозданные институты, каких еще не знал мир. Устройство нашего существования — великая нерешенная задача нашей эпохи. В социализме находят свое выражение все тенденции, которые ведут к этому устройству. Он приблизится к своей цели в той мере, в какой ему удастся достигнуть единодушия без применения насилия, постепенно продвигаясь вперед и отказываясь от непосредственного полного осуществления своих замыслов, избежать падения в бездну, где история могла бы вообще оборваться, разве только и тогда человек, несмотря ни на что, вновь найдет из глубины своей сущности путь к спасению (27).

Мы не знаем, увеличится ли политическая свобода после утверждения социализма в мире или будет утеряна. Тому, кто отказывается от гордой претензии на тотальное знание, известно только одно — свобода не приходит и не сохраняется сама по себе. Поскольку ей всегда грозит опасность, она может процветать только в том случае, если все, кому она необходима, постоянно подчиняют ей свои усилия, борются за нее словом и делом. Равнодушие к делу свободы, уверенность в обладании ею неизбежно ведет к ее утрате.

Идея свободы связана с истинной сущностью человеческой природы. Однако мы видим в человеке также силу и прочность другого — силу несвободного существования. Наш рассудок может отступить в страхе и в такие безрадостные минуты перестать надеяться на возможность свободы. Однако как только мы вспоминаем, в чем состоит наша подлинная сущность, вера в свободу вновь оживает в нас. Мы больше доверяем человеку, который трезво — как только и может свободный человек — оценивает опасность, чем тому, кто считает неспособность человека непреодолимой, не понимая самого себя в варварской энергии своей непроницаемой жизненности или своих доктрин.

Мотив тотального планирования и его преодоление. В условиях нужды недостаточно отчетливое понимание действительности ведет к вере в тотальное планирование. Соз-

203

дается впечатление, будто где-то некое высшее знание может принести людям блага, будто это знание уже есть (для научного суеверия). Тяготение к этому высшему знанию в образе вождя, сверхчеловека, которому достаточно просто повиноваться и который обещает всего достигнуть, ведет к иллюзии, в которой человек, отказавшийся от ясности и самостоятельного мышления, виноват сам. Блага ждут оттуда, откуда оно прийти не может.

Множество людей считает тотальное планирование единственным спасением от нужды. Для многих стало глубоким убеждением, что тотальное планирование безусловно является наилучшим средством спасения. Насильственная организация преодолеет все беды, всю беспорядочность, она даст людям счастье.

Создается впечатление, будто человек, обращаясь к утопии тотального, пытается скрыть от себя, что же действительно происходит в рамках целого, чтобы в узкой сфере доступных ему целей совершать то, что поручено ему властью. Однако иллюзорность подобной позиции должна когда-нибудь ему открыться. Ибо, служа скрытым силам, он лишь содействовал своей гибели. То, что он, заблуждаясь, считал успехом, было лишь приближением к катастрофе. Он старался не смотреть на Горгону, но тем скорее подпадал под ее власть *.

Жутко взирать на то, как обманчивая вера в тотальное планирование, которая нередко возникает на почве подлинного идеализма, заставляет человека посредством его деятельности все глубже шаг за шагом погружаться именно в то, что он стремился преодолеть, — в нужду, несвободу, беззаконие. Однако происходит это лишь тогда, когда преступают ту границу, за которой рациональное планирование переходит в планирование, несущее гибель; частичное, определенное в своей целостности, — в тотальное, в целом неопределенное планирование.

Если человек полагает, что он может охватить взором целое и отказывается преследовать конкретные, доступные ему в мире цели, он как бы превращает себя в бога — теряет свое отношение к трансцендентности. Он обретает шоры, из-за чего отказывается от знания истоков и причин вещей в пользу кажимости, которая заключается в том, что в мире есть только движение, что может быть раз и навсегда установлено правильное устройство мира; он утрачивает инициативу, так как подпадает под власть аппарата террора и деспотии, совершает переход от высшего по своей видимости идеализма человеческих целей к бесчеловечному расточительству человеческих жизней, к неведомому ранее рабству; он уничтожает силы, содействующие прогрессу человека, приходит в отчаяние при неудаче, прибегая ко все более подлому насилию.

Нет такого тотального плана, который мог бы оказать эффективную помощь. Другой источник должен быть найден, источник, который таится в человеке как таковом. Все дело в метафизически обоснованной, являющей себя в этосе принципиальной позиции, с которой проводятся планы мирового устройства. Конт-

204

роль всеохватывающей совести, который не может быть полностью объективирован, должен воспрепятствовать тому, чтобы воля к освободительной перестройке мира привела ко все более полному рабству (28).

Знание того, что целое скрыто во тьме, может заставить нас задать вопрос: не лучше ли вообще воздержаться от всякой деятельности?

Тривиальный ответ на это гласит: я должен действовать, чтобы жить. Бездействие — иллюзия. Сами действия — фактор действительности.

За этим скрывается весьма сомнительная альтернатива: либо тотальное планирование, либо необходимость жить в тисках случайности, либо причастность к высокому познанию и достоинству создающего свое счастье человека, либо отстраненность в полной пассивности!

Тотальное знание и основанное на нем тотальное планирование практически ведет к странным последствиям: поскольку все уже известно, нет больше необходимости исследовать и размышлять. В состоянии нужды люди заблуждаются — либо для того, чтобы создать ложную уверенность в своей деятельности, считая себя в безопасности, поскольку они ждут того, что обязательно должно произойти; либо для того, чтобы найти причину для своего отчаяния, для отказа от усилий и от бесконечного терпения в сфере возможного, — в обоих случаях они на пути к катастрофе.

Жизнь в тисках случайности, напротив, становится бессмысленной, участие человека в историческом процессе лишается всякого значения — в том историческом процессе, который, оставаясь незавершенным, идет сквозь время — никто не знает куда.

От этой альтернативы освобождает нас смирение. Истинность и чистота нашего желания обусловлены знанием о границах наших знаний и возможностей.

б) Единство мира

Создав возможность немыслимой прежде скорости сообщения, техника привела к глобальному единению. Началась история единого человечества; единой стала его судьба. Люди всего земного шара могут теперь видеть друг друга.

Поскольку наша планета в целом теперь более доступна людям. чем в прежние времена была Восточная Азия для Срединной империи '"· или Средиземноморский мир для Рима, политическое единство планеты является только вопросом времени. Путь развития идет, по-видимому, от национальных государств через крупные континентальные сферы влияния к мировой империи или к мировому порядку. Этот путь прокладывает, с одной стороны, всегда действующая в истории воля к власти и господству, более или менее

205

осознанной целью которых является создать наибольшую, поскольку это возможно в данных условиях, мировую империю; с другой —

стремление к миру, к такому мироустройству, где жизнь людей свободна от страха.

Так, уже в наши дни локальные истории вытеснены историей континента. Универсальные тенденции направлены прежде всего на структурирование крупных континентальных сфер жизни, которые находятся во взаимосвязи. Сферы американского континента, Восточной Азии, России, европейско-переднеазиатско-африканского региона не могут не соотноситься друг с другом или оставаться равнодушными друг к другу. Они не только наблюдают за существованием друг друга, но живут, совершая постоянный обмен материальными и духовными ценностями, или замыкаются в изоляции, усиливая тем самым напряжение в мире.

Историческая аналогия с концом осевого времен и. В осевое время сложилось самосознание человека. На стадии перехода к немифологическим или во всяком случае к уже не наивно мифологическим эпохам возникли духовные образы и идеи, подчинившие себе сознание людей. В свободной духовной борьбе внутри политически раздробленного мира возникали бесконечные возможности. Каждая сила пробуждала и вызывала на борьбу другую.

Однако в своем бурном порыве ввысь человек познал и все грозящие ему беды, осознал свое несовершенство и невозможность его преодолеть. Целью стало освобождение.

Возникло рациональное мышление, а вместе с ним и дискуссия, в ходе которой происходит как бы перебрасывание идеями и от поколения к поколению идет рост и углубление сознания. Каждой позиции противостоит другая позиция. В целом все осталось открытым. Неустойчивое стало осознанным. Человеком овладело небывалое беспокойство. Казалось, что мир в сознании человека принимал все более хаотический образ.

Наконец разразилась катастрофа. Приблизительно за 200 лет до нашей эры господствовали грандиозные в своем единстве политические и духовные образования и догматические конструкции. Осевое время завершилось образованием больших государств, единство которых осуществлялось насильственно (Китайская империя Цинь-Ши-Хуанди, династия Маурья в Индии, Римская империя). Это великое преобразование-от множества мелких государств к универсальным мировым империям — в том смысле, что эти три, почти ничего не знавшие друг о друге сферы, охватывали чуть ли не весь известный тогда мир, — произошло одновременно. Всюду наблюдаются глубокие изменения: свободная духовная борьба как будто затихла. Следствием этого явился упадок в сфере сознания. Возрождаются лишь немногие приемлемые для данного времени идеи и духовные образы прежнего осевого времени, чтобы создать для авторитетов нового государства духовную опору, необходимый блеск и традицию. Идея империи осуществляется в религиозно обоснованных формах. Возникают стабильные в духовном

206

отношении, длительные периоды великих империй с нивелированной массовой культурой, с утонченной, но несвободной духовностью консервативных аристократий. Мир как будто погрузился в вековой сон, отдавшись на волю абсолютного авторитета крупных систем и похоронив свои надежды.

Универсальные империи — это великие империи. Великие империи являются для подавляющего большинства народов чужеземным господством, в отличие от греческих полисов и территориально ограниченных самоуправляемых союзов племен и народов. Самоуправление этих народов покоилось на активном участии всех в политическом мышлении и политической деятельности внутри той демократии аристократического типа, различные варианты которой мы находим в Афинах и в Риме. С переходом к уравнительной мнимой демократии больших империй (в значительной степени уже в Афинах после смерти Перикла; полностью в Риме в правление цезарей) эта демократия исчезает. Там, где нет участия всех в политической деятельности, где оно заменяется послушанием и верноподданничеством, всякое господство, как таковое, ощущается индивидуумом, во всяком случае, большинством населения, как чужеземное господство.

Поэтому преобразование политических условий, создание великих империй влекут за собой глубокое изменение в человеческой природе. Политическое бессилие изменяет сознание и жизнь людей. Деспотическая власть, без которой едва ли мыслимо существование империи, отбрасывает человека назад к самому себе, изолирует и нивелирует его. Там, где невозможны ответственность за судьбу целого и свободное участие в управлении, там — все рабы. Это рабство маскируется использованием прежнего словоупотребления и созданием ложного подобия институтов свободного прошлого. Еще не умолкли разговоры о греческой свободе, победители продолжали постоянно гарантировать ее, а она уже была полностью уничтожена во имя имперской формы правления. То, что происходило в тех людях, которые, отправляясь от фактически уже данных условий в греческом полисе, совместно утверждали свое существование в постоянной внешней и внутренней борьбе за лучший общественный порядок, теперь было утрачено. Нечто совсем иное — тот союз беспомощных и — слабых, которые объединены верой в воскресение и спасение в царстве Божьем (христиане). А на другом полюсе в сознании господствующих (римлян) пробуждается величественное, всеохватывающее сознание своей ответственности в деле управления государством в интересах всех людей, возникает высокое искусство управления, авторитет в мировом масштабе.

Историческая аналогия может, пожалуй, бросить свет на наше будущее, даже если оно и окажется совсем иным. Вместе с тем эта аналогия служит предостережением для всех тех, кто стремится к свободе людей.

Каким будет глобальное единство? Если, пожалуй, уже не столь отдаленное завершение нынешнего развития приведет к

207

созданию глобального государства, то это государство может быть либо образованной в результате завоевания и подчиненной единой власти империей (быть может, в форме такого господства, которое как будто признает суверенитет многих государств, в действительности же осуществляет централизованное управление), либо возникшим на основе взаимопонимания и договоренности глобальным правительством соединенных государств, каждое из которых отказалось от своего суверенитета во имя суверенитета всего человечества; оно ищет свой путь, устанавливая созданное правовым путем господство.

Мотивы на пути к глобальному единству — это, с одной стороны, свойственная нашему времени, как и всякому другому, воля к власти, не знающей покоя, пока ей не подчинится все; с другой — нависшее над всей планетой бедствие, требующее немедленной договоренности великих держав, которые перед огромной, грозящей всем опасностью не решаются в отдельности применить силу, — а над обоими этими мотивами возвышается идея солидарного в своих стремлениях человечества.

Настоящее выступает как подготовительный этап, на котором выявляются исходные позиции в борьбе за планетарное устройство. Мировая политика наших дней ищет обоснования для последнего размежевания сил, военного или мирного по своему характеру. На предшествующих стадиях все состояния и соотношения сил предварительны. Поэтому настоящее являет собой переход к этому окончательному глобальному порядку, даже если на первых порах возникает нечто совершенно противоположное, например радикальный разрыв коммуникаций между большинством людей нашей планеты, осуществляемый тоталитарными государствами.

Какие тенденции ведут из этого переходного периода в будущее, мы рассмотрим в последующем изложении.

Мировая империя или мировой порядок. Вопрос заключается в том, каким путем будет достигнут единый мировой порядок. Это может произойти в результате отчаяния, путем насилия, подобно тому, как, по словам Бисмарка, единство Германии могло быть достигнуто только «кровью и железом». Но может быть и результатом переговоров и глубокого понимания взаимных противоречий, подобно тому, как в XVIII в. объединились штаты Северной Америки, каждый из которых отказался от существенной доли своего суверенитета в пользу суверенитета целого.

В первом случае этот порядок будет мирным покоем деспотического правления, во втором — мирным сообществом, претерпевающим постоянное преобразование в ходе демократического движения и самокоррекции. Если попытаться выразить это в упрощенной антитезе возможностей, то речь будет идти о пути к мировой империи или к мировому порядку.

Мировая империя создает мир на Земле посредством одной-единственной власти, подчиняющей себе всех из какого-либо одного центра. Эта власть держится на насилии. Она формирует нивелированные массы посредством тотального планирования и

208

террора. Внедряет посредством пропаганды единое мировоззрение в его элементарных основных положениях. Цензура и руководство духовной деятельностью подчиняют последнюю принятому на данном этапе — и постоянно модифицируемому — плану.

Мировой порядок являет собой единство без единой власти, за исключением тех случаев, когда она утверждается по договоренности и в силу общего решения. Установленный порядок может быть изменен только законодательным путем на основе новых постановлений. Стороны сообща подчинились этой процедуре и постановлениям большинства, гарантировали общие всем права, которые и защищают существующее в каждый данный момент меньшинство и остаются основой человеческого существования в его движении и самокоррекции.

Порабощению всех из единого центра противостоит принятое всеми устройство, возникшее вследствие отказа каждого от абсолютного суверенитета. Поэтому путь к мировому порядку ведет через самоограничение тех, кто обладает могуществом, и это самоограничение является условием свободы всех.

Там, где кроме суверенитета, принадлежащего мировому порядку человечества в целом, остается еще какой-либо суверенитет, остается и источник несвободы; ибо он может быть сохранен только в качестве силы, противопоставляемой другой силе. Между тем насильственная организация, захват и создание посредством этого захвата государства всегда ведет к диктатуре, даже в том случае, если отправным пунктом была свободная демократия. Именно это произошло в Риме при переходе от республики к правлению цезарей. Именно так Французская революция сменилась диктатурой Наполеона. Демократия, совершающая завоевания, сама отрекается от себя. Демократия, стремящаяся к взаимопониманию людей, способствует всеобщему объединению, основанному на равенстве прав. Претензия на полный суверенитет вырастает из энергии порвавшего коммуникации самоутверждения.

Последствия этого были словом и делом беспощадно доведены до сознания людей в век абсолютизма, когда, собственно, и возникло понятие суверенитета.

Там, где при совместном решении великих держав действует право вето, там в полной мере сохраняется требование абсолютного суверенитета. Если люди собираются для установления мира, к которому все безусловно стремятся, они договариваются о необходимости подчиняться решению большинства. Изменить это можно, только убедив остальных в необходимости отказаться от этого решения посредством принятия нового решения. Ни вето, ни насилие не допускается.

Мотивы отказа от права вето и суверенитета основаны на человечности, на стремлении к миру, на мудром предвидении того, что власть не может быть сохранена без объединения с другими, на предвидении того, что в войне, даже при победе над врагом, может быть столько потеряно, что эти потери превысят все остальное, на радостном стремлении прийти к соглашению в духовной борьбе и в

209

создании единого мирового порядка, на радости совместной жизни с достойными людьми и на нежелании господствовать над побежденными и над рабами. Установление единого мирового порядка привело бы вместе с устранением абсолютного суверенитета и к устранению прежнего понятия государства во имя счастья людей. Результатом этого было бы не мировое государство (которое было бы мировой империей), а постоянно восстанавливающая себя посредством обсуждения и принятия решений организация государств, в ограниченных сферах пользующихся самоуправлением, другими словами, результатом был бы глобальный федерализм.

Мировой порядок был бы продолжением и повсеместным распространением внутриполитической свободы. То и другое возможно только при ограничении политической власти вопросами существования. В этой плоскости речь идет не о развитии, формировании и раскрытии человеческой природы в целом, а о том, что по самой своей сущности свойственно или может быть свойственно всем людям, что, несмотря на все различия, на отклонения в вере и мировоззрении, объединяет людей, другими словами, об общечеловеческом.

В естественном праве с давних пор делались попытки выявить эти общие свойства, связывающие всех людей. Естественное право устанавливает права человека, стремится создать внутри мирового порядка инстанцию, которая защищала бы отдельного человека от насильственных действий со стороны государства посредством действенных правовых процессов под эгидой суверенитета всего человечества.

Можно разработать такие принципы, которые понятны человеку как таковому (подобно принципам вечного мира у Канта*). Такие понятия, как право на самоопределение, равенство прав, суверенитет государства, обретают свое относительное, теряют свое абсолютное значение. Можно доказать, что тотальное государство и тотальная война противоречат естественному праву потому, что в них средства и предпосылки человеческого бытия становятся конечной целью, или потому, что абсолютизация средств ведет к разрушению смысла целого, к уничтожению прав человека.

Естественное право ограничивается вопросами человеческого существования. Его конечная цель всегда относительна — это цель непосредственного существования, но вырастает она из абсолютной конечной цели подлинного и полного человеческого бытия в мире.

Мы не можем предвидеть, каков будет век мирового единства, сколь жгучим бы ни был наш интерес к этому. Однако, быть может, в нашей власти наметить возможности и границы того, что нас ждет в будущем.

210

1. Все процессы будут «внутренними». Нет больше чуждых сил, варварских народов, которые могли бы вторгнуться в этот мир извне, как это случалось в прошлом, в эпоху великих империй древности. Не будет ни лимеса, ни Китайской стены * (разве только в переходный период, когда великие державы будут еще временно изолированы друг от друга). Единство мира будет единственным, всеохватывающим, замкнутым, поэтому его нельзя просто сравнивать с империями прошлого.

Если извне больше не грозит опасность, то нет более внешней политики, нет необходимости ориентировать государство на оборону, на способность отразить вторжение извне. Положение, что внешняя политика важнее внутренней, теряет свой смысл, впрочем, и раньше значение этого тезиса всегда было невелико там, где угроза извне не была серьезной (например, в Англии), и во времена великих империй древности, по крайней мере в течение короткого времени (в Риме, в Китае).

Вся продукция государства служит теперь росту благосостояния, а не разрушительной военной технике.

Необходимая взаимосвязь между организацией армии (необходимой для отражения внешней опасности или для реализации планов завоевания), тотальным планированием, насилием и несвободой рушится. Однако возможность восстановления этой взаимосвязи в террористическом государстве типа мировой империи остается.

При общем упадке и скрытой анархии целое уже не дисциплинируется, как раньше, угрозой извне.

2. Грядущий мировой порядок не может конституироваться как некое завершенное целое, а формируется градуированно по многочисленным ступеням свободы. В мировом порядке будут различные уровни. То, что объединяет всех в качестве общего дела, для того чтобы гарантировать мир, может ограничиваться немногим, но при всех обстоятельствах должно лишать всех суверенитета во имя одного всеохватывающего суверенитета. Этот суверенитет может быть ограничен основными сферами власти — армией, полицией, законодательством, — и носителем этого суверенитета может быть посредством выборов и соучастия все человечество.

Однако устройство человеческой жизни значительно богаче всеохватывающего законодательства человечества. То, каким это устройство станет в рамках всеобщего мира, должно в многообразных формах выйти из многочисленных исторически сложившихся структур в процессе их преобразования техническими условиями жизни.

На этом пути ограниченные факторы станут отправными позициями для образования общественных нравов, духовной жизни людей.

Все это возможно только без тотального планирования на основе планирования лишь общезначимых законов и договоров в обществе свободного рыночного хозяйства, сохраняющего свое решающее значение в ряде существенных областей, в условиях

211

свободной конкуренции и духовного соперничества, в свободном общении, прежде всего в сфере духа.

3. Как в мировой империи — в отличие от единого мирового порядка — преобразуются душа и дух человека, можно предположить по аналогии с Римской и Китайской империями: это, вероятнее всего, — нивелирование человеческого бытия в неведомой ранее степени, жизнь в муравейнике, преисполненная пустой деятельности, застылость и закостенение духа, консервация градуированной власти посредством теряющего свою духовность авторитета. Однако эта опасность не может быть непреодолимой для человека. В единой мировой империи возникнут движения нового типа, откроются возможности отъединения, революций, прорыва границ целого для создания новых отдельных частей, которые вновь окажутся в состоянии борьбы друг с другом.

4. Доступно ли вообще человечеству установление правового устройства мира посредством политической формы и связывающего всех этоса? На это может дать ответ в будущем лишь реализация этой возможности, когда в крупных глобальных объединениях будут некоторое время царить мир и творческий дух. Попытка предсказать это означала бы, что мы прибегаем к чисто умозрительному решению вопроса. А это невозможно. Ожидание того, что древняя истина будет играть определенную роль в новом мировом порядке, отнюдь не знакомит нас с его фактическим содержанием. Ибо не в воссоздании исчезнувшей действительности, а в пламени, которое зажжет ее содержание, создавая недоступные никакому предвидению формы, может возникнуть то, что в будущем окажется этосом, способным служить человеку основой его общественной жизни.

На вопрос, может ли сложиться мировой порядок на основе коммуникации между людьми и принятия решений в качестве условия и следствия свободы, следует ответить: такого устройства мира никогда не было. Но это еще не основание, чтобы отрицать его возможность. Оно близко к развитию буржуазной свободы в демократическом обществе, к преодолению насилия посредством права и законности, — все это, правда, далеко от совершенства, но все-таки в ряде исключительных случаев такая свобода фактически достигалась. То, что произошло в отдельных государствах, что, следовательно, вообще фактически было, то в принципе нельзя считать невозможным для человечества в целом. Однако если эта идея сама по себе убедительна, то воплощение ее в жизнь невероятно трудно, настолько трудно, чго многие склонны считать это невозможным.

Так или иначе, но путь к исторической реализации этой идеи ведет через фактически существующие формы политической власти.

Политические силы.1. Путь к мировому порядку ведет только через суверенные государства, которые формируют свои военные силы и держат их наготове на случай конфликта. То, как они выйдут из положения в атмосфере возникшего напряжения —

212

посредством ли договоренности или войны, — решит судьбу человечества.

Картина фактического состояния государств определяет картину политического положения мира. Есть великие державы — Америка и Россия, затем объединенные европейские нации, затем нейтральные и, наконец, образуя различные ступени иерархии, — побежденные нации. Полному бессилию последних противостоит полный суверенитет, которым обладают только первые. Промежуточные ступени составляют независимые государства, которые, находясь в большей или меньшей зависимости от могущественных держав, часто вынуждены принимать решение по их указанию.

В целом можно считать, что время национальных государств прошло. Современные мировые державы охватывают множество наций. Нация в том смысле, в каком ее составляли народы Европы, слишком мала, чтобы выступать в качестве мировой державы.

В настоящее время речь идет о том, как происходит объединение наций, необходимое для создания мировой державы, — подчиняет ли одна нация другие, или равные по своим жизненным устоям нации образуют, жертвуя своим суверенитетом, единое государственное сообщество. Подобное государство может, в свою очередь, выступать как нация, опираясь на политический принцип государственной и общественной жизни, объединяющий представителей разных народов. Национальное сознание превратилось из народного в политическое, из природной данности в духовный принцип. Между тем еще теперь — и даже в большей степени, чем раньше, — продолжают жить призраки прошлого, и в сознании людей сохраняет свое значение понятие национального, несмотря на то, что оно уже потеряло политическое значение.

Наряду с могущественными индустриальными державами в мире есть государства, обладающие потенциальными возможностями стать крупными державами в будущем. Это в первую очередь Китай, который вследствие своих запасов сырья, огромного населения, способностей людей, в силу своих традиций и положения в мире, быть может, уже в обозримое время займет ключевые позиции в мировой политике. Затем Индия — этот особый континент с неповторимой духовной традицией его народов, континент, который таит в себе возможность мощи, в настоящее время, правда, еще не пробудившейся, несмотря на постоянно вспыхивающее там движение за независимость.

В рамках мировой истории в целом могущественные в наше время державы — Америка и Россия — предстают как образования сравнительно позднего времени. Правда, развитие их культуры датируется тысячелетием. Однако сравнительно с другими народами они как бы начинены чужими идеями. Христианство было привнесено в Россию, в Америке духовно присутствует Европа. Однако как Америке, так и России свойственно — если сравнивать их с древними, творящими свой особый мир культурами — отсутствие корней и вместе с тем великолепная непосредственность. Для нас она бесконечна поучительна и освобождающа, но и страшна.

213

Наследие наших традиций дорого только нам, европейцам, по-иному дороги их традиции китайцам и индийцам. Традиции дают ощущение своих корней, безопасности, заставляют предъявлять требования к себе. По сравнению с этим нас поражает то тайное чувство неполноценности, которое испытывают в современном мире власть имущие, маскируя его своеобразной инфантильностью и гневными претензиями.

Как ведется эта игра политических сил, как она видоизменяется в зависимости от шахматных ходов отдельных государств при сложных переплетениях возможностей завоевания власти и как все-таки определенные основные свойства при этом сохраняются, — проникнуть во все это представляло бы громадный интерес. Ибо духовные и политические идеи мироустройства находят свою реализацию только на пути, который ведет через завоевание власти в этой игре.

На уровне повседневности многое кажется случайным. Все, что противится вовлечению в крупные образования, является причиной неурядиц; сюда относятся национальные претензии, рассматриваемые как абсолютные, все частные ухищрения, направленные на получение каких-либо особых преимуществ, все попытки натравить крупные державы друг на друга и извлечь из этого выгоду.

2. В игру этих сверхдержав втягиваются все люди, более чем два миллиарда, заселяющие в наши дни земной шар. Однако руководство и решение принадлежит тем народам, которые составляют сравнительно ничтожную часть всей этой массы. Большинство людей пассивно.

Есть некое исконное разделение мира, существующее с начала истории. Лишь один раз после XVI в. это исконное разделение было сильно изменено, когда были освоены большие пространства, почти незаселенные, по европейским понятиям, или заселенные неспособными к сопротивлению первобытными народами. Люди белой расы овладели просторами Америки, Австралии и Северной Азии вплоть до Тихого океана. Тем самым был произведен новый передел мира.

Из этого передела мира должна будет исходить как из некоей реальности будущая глобальная федерация, если она хочет избежать пути, который ведет к насильственному установлению мировой империи. На пути насилия возможны, вероятно, такие явления, как истребление народов, депортация, уничтожение целых рас и, следовательно, отрицание самой человеческой сущности.

Громадные массы населения Китая и Индии, устоявшие в ходе событий, и народы Переднего Востока не долго позволят европейцам господствовать над ними или даже просто руководить ими. Однако огромная трудность заключается в том, что все эти народы должны сначала достигнуть политической зрелости, которая позволила бы им перейти от насилия к лояльности, понять сущность политической свободы в качестве формы жизни.

Эти мощные, в значительной степени еще пассивные потен-

214

циальные носители власти заставляют нас поставить вопрос: смогут ли несколько сот миллионов людей, сознающих необходимость свободы, убедить тех, кто составляет в своей совокупности более двух миллиардов, и вступить с ними в свободное законное мировое сообщество?

3. Путь к мировому порядку ведет свое начало от немногих исторических истоков и от ничтожного в количественном отношении числа людей. Мировой порядок возникает под влиянием тех же мотивов, которые легли в основу буржуазного общества. Так как буржуазная свобода была завоевана лишь в немногих областях земного шара в ходе своеобразных исторических процессов и являет собой нечто вроде школы политической свободы, мир должен совершить в большом объеме то, что там было произведено в узких рамках.

Классический тип политической свободы, который всем служит ориентиром, а многим — образцом для подражания, сложился в Англии более семисот лет тому назад. На этой духовной политической основе в Америке удалось создать новый тип свободы. На самой маленькой территории эту свободу осуществила Швейцария в своем федерализме, который можно рассматривать как модель европейского и глобального единства.

В настоящее время в побежденных странах свобода почти совсем исчезла. Она уже была уничтожена, когда аппарат террористического государства якобы пытался защитить ее.

Путь к мировому порядку ведет через пробуждение свободы и понимание ею своей собственной сущности в наибольшем количестве стран. Эту ситуацию нельзя считать аналогичной переходной стадии, которая вела от осевого времени к великим империям древности. Тогда идея и задача свободы едва ли была осознана, в стремящихся к власти державах не было реализованной свободной государственности.

В наши дни мировой порядок — если его удастся осуществить — будет исходить из федерализма свободных государств, и успех его будет зависеть от того, насколько этот дух окажется притягательным для других народов, захотят ли они по внутреннему убеждению следовать ему и мирным путем присоединиться к тому правовому порядку, который несет людям свободу, изобилие, возможность духовного творчества, подлинно человеческого бытия во всей его полноте и многообразии.

4. Если планетарное единство создается средствами сообщения, то ощущение единства планеты и ощущение власти в перспективе этих средств сообщения следует считать решающим фактором.

В течение ряда веков Англия, господствуя над океанами, взирала с моря на мир, на берега, включенные в таинственное царство ее морского владычества.

Сегодня к этому присоединилось воздушное сообщение. По количественным показателям оно уступает другим видам транспорта как способ транспортировки грузов и людей; но тем не менее этот новый вид сообщения настолько расширяет горизонт,

215

что земной шар и с воздуха представляется теперь взору политика как нечто целое.

Господство на море и в воздухе имеет для установления глобального единства как будто большее значение, чем господство на суше, хотя в конечном счете именно последнее повсеместно решает исход войны.

Вездесущность действующей в соответствии с законом глобальной полиции, вероятно, быстрее всего и вернее всего могла бы быть достигнута посредством воздушного сообщения.

Опасность на пути к мировому порядку. Конституированию надежного мирового порядка предшествует преисполненный опасности переходный период. Существование человека, правда, всегда является переходом к чему-то. Однако при переходе, о котором здесь идет речь, сотрясается самый фундамент человеческого бытия, должны быть заложены первоосновы будущего.

Это предстоящее нам переходное время мы попытаемся здесь охарактеризовать. Оно являет собой наше непосредственное будущее, тогда как все то, что связано с мировым порядком или мировой империей, относится уже к последующему этапу развития.

Мировой порядок не может быть просто создан. Отсюда и бесплодность мечтаний, обвинений, проектов разного рода, которые якобы непосредственно дадут нам новое мироустройство, будто в них заключен философский камень.

Значительно отчетливее, чем сам мировой порядок, встает перед нашим взором грозящая нам опасность на пути к нему. Однако в факте познания уже заключен момент ее преодоления. В жизни человека нет смертельной опасности, пока он способен сохранить свою свободу.

1. Нетерпение. Путь может привести к цели только в том случае, если активные участники в общем деле проявят безграничное терпение.

Большая опасность таится в желании сразу же осуществить то, что правильно понято; тогда при первой же неудаче люди отказываются от своего дальнейшего участия, упрямо отвергают дальнейшие переговоры, обращаются к насильственным действиям или замышляют их.

Минутное превосходство того, кто самонадеянно хвастается своими возможностями, грозит прибегнуть к силе, шантажирует, в конечном счете оборачивается слабостью, и такой человек уж во всяком случае несет вину за удлинение пути или крушение всех надежд. Главная задача состоит в том, чтобы, не поддаваясь слабости, не отказываться перед лицом силы от возможности противопоставить ей силу, но применять ее только в самом крайнем случае. Для государственного деятеля, обладающего достаточным чувством ответственности, нет такой причины престижного характера, которая оправдала бы применение силы, нет причины, которая оправдала бы превентивную войну или прекращение переговоров. В каждой ситуации сохраняется возможность переговоров, пока

216

кто-либо, обладающий достаточной силой, не прерывает переговоры и тогда становится преступником в той мере, в какой все остальные проявляли и проявляют должное терпение.

Невозможно заранее определить, что в будущем будет служить опорой и что препятствием. Ситуация будет все время меняться. Даже по отношению к злонамеренным и коварным людям не следует отказываться от попытки прийти к соглашению. Нетерпимость следует терпеливо вести к терпимости. И только в самом конце пути цель может состоять в том, чтобы заклеймить всякое насилие как преступление и обезвредить его посредством законной власти всего человечества. До той поры в общении с человеком, обладающим большой властью (только величина власти, которой он пользуется, отличает его от преступника), следует проявлять осторожность и терпение, которое, быть может, превратит его в друга. Удаться это может лишь в том случае — при условии, что это вообще может удаться, — если все остальные будут совершенно спокойны и не станут отказываться от какой бы то ни было возможности примирения.

Приведем пример того, как стремление сразу же осуществить в принципе правильное решение может само по себе оказаться неправильным. Право вето как таковое — нежелательно. Устранение его, однако, предполагает, что все стороны готовы и в самых серьезных обстоятельствах подчиниться решению большинства, что они в самом деле отказались от своего суверенитета по своему убеждению, подобно подданным государства. Для этого необходимо действенное сообщество людей, которое находит свое многообразное выражение в общении. Без этого уничтожение права вето не даст положительных результатов. Ибо если какая-либо могущественная держава воспротивилась бы решению большинства и проведению его в жизнь, это означало бы войну.

Обнадеживающим в ведении политических переговоров — поскольку они получают гласность — служит проявление этого терпения, поиски путей к соглашению, стремление находить все новые средства, чтобы продолжать обсуждение вопроса.

Удручающее впечатление производит то, когда, вопреки всем доводам разума, не желая ничего знать о фактическом положении дел и не слушая никаких доводов, одна из суверенных сторон, стремясь прервать переговоры, разрушает своим правом вето все то, что хотят утвердить другие.

Величественное зрелище встает перед нашим взором в истории — особенно если это история Англии, Америки, Швейцарии, — когда мы знакомимся с тем, какое терпение проявляли люди этих стран, как они подавляли все соображения личного характера и даже в своей ненависти действовали сообща, руководствуясь доводами разума, и как они находили возможность мирным путем совершать те революционные преобразования, которые соответствовали требованию дня.

Терпение, упорство, непоколебимость — вот свойства, необходимые для политического деятеля. Терпение связано с его

217

нравственной позицией, которой чужды личные обиды; он всегда исходит из интересов целого, взвешивает доводы и различает существенное и несущественное. Это терпение проявляется во внимании, неизменном при ожидании и кажущейся тщете надежды; оно подобно терпению охотника в засаде, который часами подстерегает зверя, но в то мгновение, когда лисица выскакивает на лесную просеку, должен в долю секунды вскинуть ружье, прицелиться и стрелять. Постоянная готовность к действию, способность ничего не пропустить и быть внимательным — следить не за чем-то одним, как охотник, а за всеми непредвиденными благоприятными обстоятельствами — таковы необходимые качества активного государственного деятеля. Нетерпение, ощущение усталости и тщеты всего происходящего чрезвычайно опасны для политика.

2. Однажды введенная диктатура не может быть устранена изнутри. Германия и Италия были освобождены внешними силами. Все попытки достигнуть этого внутри страны потерпели неудачу. Допустим, что это случайность. Однако все, что нам известно о террористическом господстве с характерным для него тотальным планированием и бюрократией, свидетельствует о принципиальной невозможности остановить эту почти автоматически самосохраняющуюся машину, которая перемалывает все то, что восстает против нее изнутри. Современные технические возможности предоставляют фактическому правителю громадные возможности, если он, не задумываясь, пользуется всеми доступными ему средствами. Подобное господство не может быть сломлено, так же, как не может быть сломлена силами заключенных власть тюремной администрации. Вершины своего непоколебимого могущества машина достигает тогда, когда террор овладевает всеми настолько, что те, кто не желает быть причастным ему, становятся терроризованными террористами, убивают, чтобы не быть убитыми самим.

До настоящего времени подобное деспотическое, террористическое господство носило локальный характер. Оно могло быть уничтожено если не изнутри, то извне. Однако если народы не осознают грозящей им опасности и не позаботятся об ее устранении, если они неожиданно для себя окажутся во власти такой диктатуры в глобальном масштабе, то спасения уже ждать будет неоткуда. Эта опасность становится более реальной, когда ее не ждут, пребывая в уверенности, что только раболепные немцы могли допустить у себя подобное. Но если и другие народы постигнет эта страшная участь, то спасение уже не придет извне. Полное оцепенение в оковах тотального планирования, стабилизованного посредством террора, уничтожит свободу и направит всех людей на путь, который приведет их к неминуемой катастрофе.

3. Опасность полного уничтожения. На пути к установлению глобального государства могут произойти события, которые, предшествуя реализации поставленной цели, произведут такое

218

разрушение, что даже трудно себе представить, как сложится дальнейшая история человечества. Тогда немногие оставшиеся в живых люди, разбросанные по земному шару, начнут все сначала, как тысячелетия тому назад. Связи между людьми порвутся, техника будет уничтожена, и жизнь сведется к беспредельным усилиям, направленным на то, чтобы, используя примитивные возможности окружающей среды, устоять в страшнейшей нужде благодаря той жизненной силе, которая свойственна молодым народам. Такой конец придет, если в войне будет уничтожена техника, израсходованы запасы сырья и не найдены новые ресурсы, если война не закончится, а как бы раздробится на все более узкие локальные стычки, подобные той постоянной войне, которая шла в доисторический период.

Характер войн менялся на протяжении истории. Были войны, которые представляли собой рыцарскую игру знати с твердо установленными правилами этой игры. Были войны, цель которых сводилась к решению спорного вопроса, войны определенной длительности и без введения в действие всех возможных сил. Были войны на уничтожение.

Были гражданские войны и войны кабинетов различных наций, которые в качестве европейских все еще сохраняли какую-то общность. Были войны между чужеродными культурами и религиями — они отличались особой беспощадностью, В настоящее время война стала совсем иной как по своим масштабам, так и по своим последствиям.

1. Все те ужасы, которые происходили в разные периоды истории, достигли теперь такой концентрированной силы, что сдерживающих тенденций в войне вообще больше не существует. Гитлеровская Германия впервые в век техники сознательно вступила на тот путь, по которому затем вынуждены были пойти и другие народы. Теперь возникла угроза войны, которая в условиях века техники разорвет все связи и примет такой характер, что уничтожение целых народов и депортации, отчасти существовавшие уже раньше у ассирийцев и монголов, недостаточны для исчерпывающей характеристики этого бедствия.

Эту тотальность выходящей из-под контроля войны, не знающей меры в применении средств уничтожения, создает ее взаимосвязь с тотальным планированием. Одно порождает другое. Могущество, стремящееся к абсолютному превосходству в силе, неминуемо должно обратиться к тотальному планированию. Поскольку же оно задерживает развитие экономики, в определенный момент достигается оптимальное состояние боевых сил. Война становится неизбежным следствием внутреннего развития, которое при длительном мире привело бы к ослаблению потенциала данной страны.

Длительность благополучия, прогресса и силы обеспечивается свободой; но в течение короткого времени, на мгновение, перевес может быть на стороне тотального планирования и тер-

219

рористической власти, способной организовать все силы населения в азарте уничтожающей игры, где ставка не ограничена.

Кажется, что мир движется на своем пути к таким катастрофам, последствия которых в виде анархии и бедствий превышают человеческое воображение. Спасение только в создании правового устройства, обладающего достаточной силой, чтобы сохранить мир и, низведя перед лицом своего всевластия каждый акт насилия до уровня преступления, лишить его всяких шансов на успех.

2. Если война неизбежна, то вся дальнейшая мировая история зависит от того, какие люди победят: те, кто признает только насилие, или люди того типа, которые руководствуются в своей жизни требованиями духа и принципом свободы. Решающим фактором войны является техника. И здесь таится страшная угроза, ибо техника имеет универсальное применение. Технические открытия доступны не всем; однако, после того как они сделаны, они с легкостью находят себе применение и у примитивных народов; эти народы быстро обучаются пользоваться машинами, управлять самолетами и танками. Поэтому использование технических открытий народами, которые сами их не сделали, превращается в грозную опасность для народов творческого духа. И если в таких условиях возникнет война, то единственный шанс состоит в том, что творческие народы будут иметь преимущество благодаря своим новым открытиям.

Решения о характере нового мирового порядка достигаются, конечно, не только в духовном борении. Если, однако, на этом пути решения принимаются в зависимости от состояния техники, которая в последнюю минуту достигает еще более высокого уровня благодаря свободному творческому духу, то такая победа может иметь и духовное значение. Воля к свободному мироустройству, господствующая в борющихся силах, могла бы с помощью техники служить и делу освобождения мира, если значение свободы проникнет в сознание все большего числа людей и станет целью самих победителей.

3. В образе атомной бомбы как средства уничтожения техника открывает перед нами совершенно иную перспективу. Каждый человек помнит в наши дни об опасности, которую представляет для человеческой жизни атомная бомба. Поэтому войны не должно быть. Атомная бомба стала доводом — правда, еще слабым — в пользу сохранения мира, так как война несет в себе неизмеримую опасность для всех.

В самом деле, техника может привести к таким разрушениям, которые невозможно даже предвидеть. Если возлагать на нее ответственность за то, что она освобождает элементарные силы природы и дает им разрушительную власть, то ведь в этом ее сущность, которая проявилась еще на той стадии, когда человек научился пользоваться огнем. Прометеевское начало не создает в наши дни ничего принципиально нового, хотя и безгранично увеличивает опасность в ее количественном аспекте — вплоть

220

до возможности распылить земной шар в космосе; впрочем, тем самым, правда, оно становится и качественно иным.

Атомная бомба дала людям Земли частицу солнечной субстанции. Теперь на Земле происходит то, что до сих пор происходило только на Солнце.

Практическому применению принципа необратимой цепной реакции при расщеплении атома препятствовала до сих пор громадная трудность получения необходимой субстанции из урановой руды. Опасение, что распадение атома может повлечь за собой цепную реакцию и распространиться на другие элементы, на материю в целом, подобно тому как огонь распространяется на все воспламеняющиеся материалы, по мнению физиков, необоснованно. Однако твердой границы на вечные времена здесь все-таки не существует, и силою воображения можно легко представить себе следующую картину.

Нет твердой границы, за пределами которой атомный взрыв не распространится подобно пожару на другие элементы и на всю материю нашей планеты. Тогда взорвется весь земной шар, независимо от того, соответствует ли это чьему-либо намерению или нет. Произойдет мгновенная вспышка в пределах нашей Солнечной системы, в космосе появится «nova» '.

Можно задаться таким странным вопросом: наша история длится не более 6000 лет. Почему она относится именно к данному отрезку времени, которому предшествовали неисчислимые века мироздания и существования земного шара? Нет ли людей или, во всяком случае, разумных существ и еще где-нибудь в космосе? И не закономерно ли то духовное развитие, которое приводит человека в космос? Почему с нами уже давно не установили связь посредством каких-либо излучений обитатели других миров? Почему у нас нет никаких сведений о разумных существах, значительно превосходящих нас по своему техническому развитию? Не потому ли, что высокое развитие техники и в прошлом всегда доходило до той стадии, на которой обитатели этих миров совершали посредством атомной бомбы уничтожение своей планеты? И не является ли значительная часть известных нам «novae» просто конечным результатом технических возможностей некогда существовавших разумных существ?

Итак, можем ли мы справиться с труднейшей задачей: полностью осознать всю глубину этой опасности, отнестись к ней действительно серьезно и содействовать самовоспитанию человечества, которое при всей реальности стоящей перед ним угрозы предотвратит подобный конец? А предотвратить эту опасность можно только в том случае, если она будет осознана, если угроза будет отведена с полной осознанностью и станет нереальной. Это может произойти только в том случае, если этос людей достигнет определенного уровня. Здесь дело не в технике — человек, Новое тело (лат.).

221

как таковой, должен стать надежной гарантией сохранения и действия созданных им институтов.

Или, быть может, мы стоим перед такой неотвратимостью судьбы, что единственным выходом является полная капитуляция и все грезы и мечтания, все ирреальные требования человека становятся недостойными его, поскольку они маскируют истинность его судьбы? Нет, и даже если такая катастрофа происходила уже тысячу раз — что, впрочем, является чистой фантазией, — и тогда каждый следующий случай такого рода вновь ставил бы перед человечеством задачу предотвратить катастрофу с помощью всех имеющихся в его распоряжении непосредственных мер. Поскольку же эти меры сами по себе не являются достаточно надежными, они должны корениться в этосе и в общей для всех религии. Лишь в этом случае непреложность такого «нет» атомной бомбе может служить опорой мероприятиям, действие которых будет ощутимо только при одинаковой его значимости для всех.

Тот же, кто считает катастрофу — в том или ином ее виде — неизбежной участью нашей планеты, должен оценивать свою жизнь сообразно этой перспективе. Каков же смысл жизни, если ее ждет такой конец?

Однако все это лишь игра воображения, и единственный смысл ее в том, чтобы заставить людей осознать подлинную грозящую им опасность, поставить перед их умственным взором все значение правового устройства мира в его решающей, требующей самого серьезного внимания полноте.

Высказывания о невозможности установления мирового порядка. Против идеи мирового порядка, этой

европейской идеи, высказывается ряд соображений. Ее называют утопией.

Люди якобы не способны создать такой единый мировой порядок. Он может быть создан лишь властной рукой диктатора. Национал-социалистический план, согласно которому сначала необходимо подчинить себе Европу, а затем объединенными силами Европы завоевать весь мир и таким образом европеизировать его, — сам по себе якобы хорош, плохи были лишь исполнители этой идеи.

В действительности это совсем не так. Все основные идеи национал-социализма, основанные на презрении к людям и требующие на своей завершающей стадии применения террористической власти, вполне соответствуют тем, кто их создал и проводил в жизнь.

Однако, утверждается далее, естественно возникающее мировое господство, складывающееся из взаимозависимости таких основных количественных факторов, как пространство, люди и сырье, оказывает, по существу, такое же насилие по отношению к тем, кто оказывается в невыгодном положении, какое они испытывают при диктатуре. Оставаясь как будто на мирном пути развития, одни люди с помощью экономической экспансии под-

222

чиняют своей воле всех остальных. Это преувеличено, и такие бедствия не идут ни в какое сравнение с военной катастрофой. И это неверно, потому что при этом забывают о принципиальной возможности мирным путем корректировать несправедливость, проистекающую из экономической власти. Между тем в сказанном заключена важная проблема, связанная с возможностью действительно создать мировой порядок. Экономическая власть также должна быть готова к самоограничению в соответствии с законами и подчиниться определенным условиям; она также должна служить идее мирового порядка, чтобы эта идея могла воплотиться в реальность.

Мировой порядок, продолжают эти критики, вообще не является желанной целью. Вполне вероятно, что его стабилизация приведет ко всеобщей тотализации знаний и оценок, к удовлетворенности и концу человеческого бытия, к новому спокойному сну духа, свободного от все более уходящих вдаль воспоминаний, к ощущению того, что всеобщая цель достигнута, между тем сознание людей будет деградировать и они превратятся в существа, едва ли достойные называться человеком.

Все сказанное здесь, быть может, справедливо применительно к людям мировой империи, если бы она существовала сотни, тысячи лет, но совсем нехарактерно для мирового порядка. Здесь всегда сохраняются элементы брожения, ибо мировой порядок не может быть завершен и все время претерпевает изменения. Постоянно требуются новые решения и мероприятия. Невозможно даже предвидеть, какие новые ситуации, которыми необходимо овладеть, возникнут при достижении какой-либо цели. Неудовольствие и неудовлетворенность будут искать возможность для нового прорыва и подъема.

И наконец, иные утверждают, что мировой порядок невозможен из-за самой природы людей и ситуаций, в которых договоренность исключена самой логикой вещей, и решение военным путем — «воззвание к небесам» — неизбежно. Человек несовершенен. Его вина будет в имущественном превосходстве, в том, что он не заботится о других, что бежит из упорядоченного состояния в хаос, а затем — в лишенную одухотворенности борьбу за власть, что в своем самоутверждении он порывает коммуникацию, выставляя требования, не подлежащие обсуждению, что стремится к уничтожению.

Идея мирового порядка. Вопреки всем отрицаниям возможности создать справедливое устройство мира мы на основании знания истории и исходя из собственного стремления постоянно задаем вопрос: сможет ли когда-нибудь все-таки осуществиться новый порядок, при котором все объединятся в царстве мира? На этот путь люди становятся с давних пор, повсюду, где они создавали государство, чтобы установить определенный порядок. Вопрос сводится лишь к тому, каких масштабов достигало подобное мирное сообщество, в котором решение конфликтов путем насилия приравнивалось к преступлению и влекло

223

за собой суровую кару. В подобных больших сообществах уже господствовало — хотя и в течение ограниченного времени и под постоянной угрозой — ощущение надежности, господствовал тот этос, который служит основой правового порядка. В принципе нет границы, которая препятствовала бы стремлению расширить подобное сообщество до сообщества всех людей.

Поэтому в истории наряду со стремлением к насилию всегда присутствовала и готовность к отречению, к компромиссу, к взаимным жертвам, к самоограничению силы не только из соображений выгоды, но и вследствие признания правовых норм. Чаще всего эта позиция свойственна людям аристократического склада, обладающим чувством меры, внутренней культурой (примером может служить Солон); в меньшей степени среднему типу людей, которые всегда считают, что они правы, а все остальные не правы; и полностью это отсутствует у тех, кто решает споры насильственным путем, — они вообще не способны прийти к какому-либо соглашению и предпочитают наносить удары. Это различие между людьми подтверждает мнение, согласно которому в едином мире — будь то мировой порядок или мировая империя — спокойное состояние не может сохраняться длительное время, так же, как это было во всех предшествующих государственных образованиях. Ликование по поводу достигнутого pax aeterna ' будет обманчивым. Преобразующие силы примут новые формы.

Человеку как существу конечному свойственны импульсы к сопротивлению, которые делают маловероятным, чтобы в мире мог быть установлен такой порядок, где свобода каждого была бы настолько зависима от свободы всех, что превратилась бы в абсолютную власть, способную полностью обуздать все препятствующее свободе — конечное стремление к власти, конечные интересы, своеволие. Скорее, надо считаться с тем, что безудержные страсти вновь вырвутся на поверхность, приняв новые формы.

Прежде всего, однако, следует помнить о существенном различии между тем, чего всегда может достигнуть индивидуум своими силами, и тем, во что может превратиться в ходе исторического процесса политический порядок внутри сообщества людей. Индивидуум может стать экзистенцией, способной обрести во временном явлении свой вечный смысл; группа же людей и человечество в целом может создать лишь определенный порядок, который является общим делом ряда поколений на протяжении истории и внутри которого формируются возможности и ограничения для всех индивидуумов. Однако порядок может существовать только посредством духа, который привносят в него единичные люди и который затем, в свою очередь, в чередовании поколений накладывает свой отпечаток на людей. Все институты рассчитаны на людей, каждый из которых единичен. Единичный человек — здесь решающий фактор (поскольку носителями этого

Вечного мира (лат.).

224

порядка являются многие, большинство, почти все), и вместе с тем в качестве единичного он бессилен.

Крайняя уязвимость различных порядков, носителем которых является дух, служит достаточным основанием для того, чтобы с неуверенностью взирать на будущее. Иллюзии и утопии, правда, — существенные факторы истории, но не те, которые создают основу для утверждения свободы и гуманности. Более того, при осмыслении возможности или невозможности определенного мирового порядка решающим для свободы становится тот факт, что мы не устанавливаем в качестве цели какую-либо картину будущего или придуманную нами реальность, к которой якобы с необходимостью движется история, которую мы сами делаем основным объектом нашей воли, полагая, что, достигнув этой цели, история будет завершена. Никогда мы не обретем подобного завершения истории — оно существует для нас только в настоящем, только в присутствии этого настоящего.

Предел исторических возможностей таится в глубине человеческого бытия. Полное завершение никогда не будет достигнуто в мире человека, потому что человек является тем существом, которое всегда стремится выйти за свои пределы, и не только не бывает, но и не может быть завершен. Человечество, которое пожелало бы остаться только самим собой, утратило бы в этой замкнутости в себе свою человеческую сущность.

В истории мы можем и должны обращаться к идеям, если мы хотим сообща найти смысл в нашей жизни. Проекты вечного мира или предпосылок вечного мира остаются истинными даже в том случае, если данная идея не может служить конкретным осуществимым идеалом, более того, далеко выходит за рамки какого бы то ни было реального воплощения и навсегда остается невыполнимой задачей. Несмотря на то что идея составляет смысл всякого планирования, она никогда полностью не совпадает ни с предвосхищением возможной реальности, ни с самой реальностью.

В основе такой идеи заключено ничем не обоснованное доверие, твердая вера, что не все ничтожно, что мир — не только бессмысленный хаос, переход из небытия в небытие. Такому доверию открывают себя идеи, сопровождающие нас в нашей жизни во времени. Такому доверию представляется истинным и видение пророка Исайи, это видение всеобщего согласия, где идея превращается в символическую картину будущего: «И перекуют мечи свои на орала, и копья свои на серпы; не поднимет народ на народ меча, и не будет более учиться воевать» (29).

Вера

Стремление овладеть техникой на благо человека легло в основу двух главных тенденций нашего времени — социализма и мирового порядка.

8 К Ясперс

225

Однако для их осуществления недостаточно использовать возможности науки, техники и цивилизации. Они не являются достаточно надежной опорой, так как могут в равной степени служить и добру, и злу. Человек должен черпать жизненные силы из другого источника. Поэтому в настоящее время и поколебалось доверие к науке; виной этому научное суеверие, неоправдавшие себя идеи Просвещения, утрата ценностей.

И традиционные великие силы духа не могут уже служить основой нашей жизни. Нет больше полного доверия и к гуманизму: он как бы отстранен, будто его вообще нет.

Не могут массы относиться с непоколебимым доверием и к церкви — слишком бессильной оказалась она перед лицом восторжествовавшего зла.

Тем не менее наука, гуманизм и церковь нам необходимы, и мы никогда не откажемся от них. Они не всесильны, содержат много досадных искажений, однако скрытые в них возможности являются необходимыми условиями для человека в его целостности.

Ситуация сегодняшнего дня требует возврата к более глубоким истокам нашего бытия, к тому источнику, откуда некогда пришла к человеку вера в ее особых исторических образах, к источнику, который никогда не иссякает для человека, обращающегося к нему. Если доверие к тому, что являет себя в мире, что дано в нем, не может быть положено в основу жизни, то эту основу надо искать в доверии к самым истокам всего существующего. Вплоть до настоящего времени мы лишь смутно ощущаем свою задачу, не более того. Пока еще мы все, по-видимому, оказываемся несостоятельными.

Вопрос заключается в следующем: как в условиях века техники и переустройства всех общественных отношений сохранить такое достояние, как огромная ценность каждого человека, человеческое достоинство и права человека, свобода духа, метафизический опыт тысячелетий?

Но подлинная проблема будущего, которая служит основным условием всех этих моментов и включает всех их в себя, состоит в том, как и во что будет веровать человек.

О вере нельзя говорить так, как о социализме, о тенденциях тотального планирования и тенденциях, противостоящих ему, о единстве мира или тенденциях к созданию мировой империи и мирового порядка. Вера не связана ни с целью нашей воли, ни с рациональным содержанием, превращающимся в цель. Ибо веру нельзя хотеть, она не выражается в определениях, на одном из которых мы должны остановиться, не укладывается в программу. Вместе с тем именно вера является тем всеобъемлющим, которое должно лечь в основу социализма, политической свободы и мирового порядка, так как только вера придает им смысл. Без веры нет доступа к истокам человеческого бытия; напротив, человек подчиняется в этом случае мыслимому, мнимому, представляемому, доктринам, а это, в свою очередь, ведет к насилию,

226

хаосу и крушению. Правда, о вере нельзя говорить как о чем-то осязаемом, очевидном, но, быть может, нам доступно ее истолкование. Можно ведь кружить вокруг своих возможностей. Попытаемся это сделать.

Вера и нигилизм. Вера есть то объемлющее, что руководит нами, даже тогда, когда рассудок, по всей видимости, опирается только на свои собственные законы. Вера не тождественна определенному содержанию или догмату — догмат может быть выражением исторического содержания веры, но может и вести к заблуждению. Вера есть то, что наполняет сокровенные глубины человека, что движет им, в чем человек выходит, возвышается над самим собой, соединяясь с истоками бытия.

Самопостижение веры совершается только в ее исторических формах, ни одной из этих форм не дано — если она не хочет быть нетерпимой, а тем самым ложной — считать себя единственной, всеисключающей истиной для всех людей; однако всех верующих объединяет тайная общность. Противником их всех, противником, который потенциально заключен в каждом человеке, является только нигилизм.

Нигилизм — это погружение в бездны неверия. Может создаться впечатление, что человек в силу своей животной натуры может жить, непосредственно руководствуясь инстинктом. Однако это невозможно. Человек может, как сказал Аристотель, быть только чем-то большим или меньшим, чем животное. Если он отрицает это, стремясь жить просто по законам природы, как животные, то на этот путь он может вступить, только сознательно приняв нигилизм, а тем самым — с нечистой совестью и предчувствием гибели. Но и в своем нигилизме он цинизмом, ненавистью, негативностью мыслей и действий, состоянием постоянного возмущения доказывает, что он — человек, а не животное.

Ведь человек — это не просто существо, руководимое инстинктом, не просто вместилище рассудка, но такое существо, которое, возвышаясь, как бы выходит за свои пределы. Его сущность не исчерпывается тем, что может служить предметом физиологического, психологического или социологического исследования. Он сопричастен всеобъемлющему, что только и делает его самим собой. Мы называем это идеей, поскольку человек есть дух, называем это верой, поскольку он есть экзистенция.

Человек не может жить без веры. Ведь нигилизм в качестве противоположного полюса веры также существует только в своем отношении к возможной, но отрицаемой вере.

Все то, что сегодня совершают люди, ориентируясь на социализм, планирование, мировой порядок, становится полностью реальным и осмысленным отнюдь не в силу рационального познания и не под воздействием инстинктов, но прежде всего в зависимости от того, как люди верят и каково содержание их веры — или как они в своем нигилизме находятся в полярной противоположности вере.

Ход вещей зависит от того, какими нравственными принципами

227

мы действительно руководствуемся на практике, каковы истоки нашей жизни, что мы любим.

Аспект современного положения. Когда Рим объединил в пределах империи весь античный мир, он завершил то нивелирование, начало которого относится ко времени Александра Македонского. Нравственные узы наций ослабли, местные исторические традиции уже не служили опорой гордой, своеобычной жизни. Мир находил свое духовное выражение в двух языках (греческом и латинском), в упрощенной, рациональной нравственности, которая, не оказывая воздействия на народные массы, допускала и наслаждение как таковое, и безотрадное существование рабов, бедных, зависимых людей. В конечном счете человек обретал истину, уходя из этого мира зла. философия личной непоколебимости в сочетании с догматическими учениями или с элементами скепсиса — это особого значения не имело — стала прибежищем многих, однако в массы эта философия проникнуть не могла. Там, где, по существу, уже ни во что не верят, утверждается наиабсурднейшая вера. Самые разнообразные виды суеверия и учения о спасении странствующих проповедников, терапевтов, поэтов и пророков в невероятном переплетении моды, успеха и забвения создают пеструю картину, складывающуюся из фанатизма, восторженного поклонения, воодушевленной преданности, но одновременно и авантюризма, плутовства и мошенничества. Удивительно, что в этом хаосе в конечном счете на первый план вышло христианство, эта отнюдь не единообразная, но все-таки основанная на глубочайшем чувстве вера, с присущей ей безусловной серьезностью, которая сохранялась во все времена и вытеснила все остальные веры. Все это произошло не преднамеренно, не по заранее продуманному плану. Христианство стало служить определенным планам и намерениям только с правления Константина *; в ту пору, когда им стали злоупотреблять, оно уже существовало во всей своей исконной глубине и сохраняло во всех своих искажениях и извращениях связь с этой глубиной.

Наше время обнаруживает ряд аналогий с этим миром древности. Однако существенное различие состоит в том, что в античности нет параллели христианству наших дней, и мы не обнаруживаем ничего, что могло бы иметь для нашего времени то значение, которое имело тогда новое, изменяющее весь мир учение. Поэтому данное сравнение применимо лишь к отдельным явлениям, таким, например, как чародеи, круги их приверженцев и самые абсурдные учения о спасении.

Однако верованиям наших дней может быть дана и совершенно иная интерпретация. Когда говорят, что в наше время люди утратили веру, что церкви, по существу, бессильны и влияние их ничтожно, что основной чертой нашего времени является нигилизм, то часто приходится слышать в ответ следующее: это представление — результат применения ложного критерия, заимствованного из безвозвратно исчезнувшего прошлого. В на-

228

стоящее время существует могучая, новая вера, способная сдвигать горы. Впрочем, это приписывали уже во времена Французской революции якобинцам и их вере в добродетель и террор, вере в разум, утверждаемой посредством радикального насилия. Так, либеральные движения XIX в. называли религией свободы (Кроче*) и, наконец, так, Шпенглер видел в концепциях религиозного типа, утвердившихся благодаря своей всепобеждающей силе убеждения, последние стадии культур. Подобно тому как для культуры Индии завершением является буддизм, для античности — стоицизм, для Запада им якобы является социализм. Религия социализма движет массами современных людей.

Тотальное планирование, пацифизм и тому подобное выступают как своего рода социальные религии. Они подобны вере неверующих. Человек живет не верой, а иллюзорным представлением о реальностях мира, о будущем и о дальнейшем ходе вещей, знание которого ему, как он полагает, дает его вера (30).

Нигилизм оправдывает это тезисом, который гласит: человек всегда живет иллюзиями. История не что иное, как смена иллюзий. На это можно возразить, что историю переполняют не только иллюзии, но и борьба с ними во имя истины. К иллюзиям всегда прежде всего склонен слабый, а в наше время человек, быть может, слабее, чем когда-либо. Однако у него еще остается единственный шанс, шанс слабого, — безоглядные усилия в борьбе за истину.

Нигилист и это назовет иллюзией. По его мнению, истины вообще не существует. И он кончает следующим тезисом: надо верить, безразлично во что, — необходимую иллюзию человек создает собственными силами и мог бы сказать: я в это не верю, но верить в это надо.

Если рассматривать веру в ее психологическом аспекте, не ставя вопрос о ее содержании, истине и объективности, то во всякой вере обнаруживается аналогия с верой религиозной: претензия на исключительную значимость своего представления об истин».', фанатизм, неспособность понять то, что находится за пределами собственной веры, абсолютные требования, готовность пожертвовать жизнью во имя своей веры.

Когда молодой Маркс пишет о новом, подлинном, не существовавшем ранее человеке, который лишь теперь пробудится к жизни, о человеке, который устранит свое самоотчуждение, то перед нами встает образ, близкий символу веры. Такое же впечатление создается, когда в наши дни прославляется в своей суверенности новый, работающий в условиях машинной техники человек — жесткий, отчеканенный в своих действиях, замаскированный, надежный, безличный.

Однако психологические черты не превращают всякую веру в веру религиозную. Напротив, они характеризуют именно суррогат религии и нефилософские по своему типу учения. Посредством рациональности, злоупотребления наукой, преображенной в догматизм научного суеверия, безусловно ложная идея о воз-

229

можном совершенстве правильного мирового устройства превращается в искаженное содержание веры. И эти искажения обладают огромной силой воздействия, они могут быть очень опасны, могут привести мир на край гибели. В них нет нового содержания; более того, сама пустота этой веры предстает как коррелят к утрате человеком своей подлинной сущности. Для сторонников этой веры характерно то, что их уважение вызывает только сила и власть. Доводы на них не действуют, духовная истина не имеет для них никакого значения.

Поставим еще раз принципиальный вопрос: возможна ли вера без трансцендентности? Может ли человек полностью подчиниться чисто мирской цели, обладающей характером веры, поскольку содержание ее относится к будущему, следовательно, к тому, что как бы трансцендентно настоящему, поскольку оно находится в противоречии со страданием, с недостатками, со всей внутренне противоречивой действительностью настоящего? Подчиниться цели, направленной, как и большинство религиозных учений, — на то, чтобы утешить, создать неправильное представление о настоящем, обещать награду в том, что не является сущим, наличным? И вместе с тем способно требовать — и с успехом — жертв и отречения во имя этого иллюзорного будущего?

Ведет ли эта вера, в которой исчезает всякое очарование, а вместе с трансцендентностью исчезает и прозрачность вещей, к упадку духовной жизни и деятельности людей? Остается ли в мире только умение, интенсивность труда и случайное принятие правильного решения, прометеево воодушевление техникой, усвоение непосредственно достижимого? Или этот путь ведет нас в новые глубинные пласты бытия, еще не различимые для нас, потому что мы еще не научились внимать их зову?

Мы считаем это маловероятным. Всему этому противостоит знание о вечных истоках человеческого бытия, о человеке, который в своем разнообразном историческом обличье, по существу, не меняется в своей вере, соединяющей его с глубинами бытия. Человек может скрыть от самого себя свою сущность, истоки своего происхождения, вытеснить из своего сознания то, что в нем было, исказить свою природу. Но он может и восстановить ее.

Это всегда возможно: из тайны обнаружения себя в сфере существования вырастает глубокое сознание бытия, этому сознанию необходимо мышление, и в мыслимом оно сообщается другим; сознание бытия обретает достоверность в любви — в любви открывается и содержание бытия. Из отношения человека к человеку, во внимании друг к другу, в разговорах, в коммуникации вырастает видение истинного и пробуждается непреложное.

Наши представления, мысли о вечном, слова, в которых мы это выражаем, меняются. Но само вечное измениться не может. Оно есть. Однако никто не знает его, и если мы теперь пытаемся представить сущность вечной веры, то при этом полностью осознаем, что подобные абстракции часто остаются едва ли не пустыми

230

словами и что даже эти абстрактные формулировки не более чем историческое воплощение вечных идей.

Об основных категориях вечной веры. Мы делаем здесь попытки сформулировать сущность веры в нескольких положениях: вера в Бога, вера в человека, вера в возможности человека в мире.

Вера в Бога. Созданные человеком представления о Боге — это еще не Бог. Однако ведь познать божество мы можем только с помощью представлений — в качестве данного нам языка. Эти представления — символы, они историчны и всегда несоразмерны предмету.

Каким-то образом человек уверен в наличии трансцендентности — пусть даже это не более чем сфера ничто, где заключено все, это ничто, которое внезапно может стать полнотой и подлинным бытием. Божество — это истоки и цель, это покой. В нем человек защищен.

Человек не может утратить ощущение трансцендентности, не перестав быть человеком.

Негативные утверждения относятся к представлениям. Они проистекают из неизмеримой по своей глубине мысли о божественном присутствии или из бесконечности безмерных стремлений.

Вся наша жизнь полна символов. В них мы ощущаем присутствие трансцендентности и соприкасаемся е трансцендентностью, с подлинной действительностью. Эта подлинная действительность теряется как в реализации символа в сфере нашего существования, так и в его эстетизации в качестве непреложной путеводной нити наших чувств.

Вера в человека. Вера в человека — это вера в возможность свободы; образ человека остается неполным, если в этом образе нет воплощения основной черты его экзистенции, нет ощущения того, что он, будучи подарен себе Богом, вместе с тем обязан себе тем, что из него стало, и перед самим собой несет за это ответственность.

Отзвук наших чувств в историческом прошлом, то, что воодушевляет нас, когда мы знакомимся с нашими предками, проникая в глубь веков вплоть до истоков человеческого рода, — это их стремление к свободе, способы, которыми они осуществляли свободу, образы, в которых они открывали свободу или обнаруживали свою жажду свободы. В том, чего достигали люди, что они говорят нам в своей исторической действительности, мы узнаем себя.

Свободе необходима подлинная коммуникация; она — нечто большее, чем простое соприкосновение, договоренность, симпатия, общность интересов и развлечений. Свобода и коммуникация недоказуемы. Там, где пытаются прибегнуть к такому доказательству с помощью опытных данных, нет ни свободы, ни экзистенциальной коммуникации. Но обе они создают то, что потом становится предметом опытного знания, хотя и не может быть удовлетворительно объяснено в качестве феномена, и что указывает на

231

проявление свободы, которое само по себе, если мы ему сопричастны, понятно и убедительно.

Вера в человека — это вера в возможности, которые он черпает в свободе, а не вера в обожествленного человека. Вера в человека предполагает веру в божество, благодаря которому он есть. Без веры в Бога вера в человека превращается в презрение к человеку. Утрата уважения к человеку, как таковому, ведет в конечном счете к тому, что мы начинаем относиться к чужой жизни с равнодушием, своекорыстно и не останавливаемся даже перед ее уничтожением.

Вера в возможности человека в мире. Лишь ложное познание видит мир замкнутым, лишь ему мир представляется в виде некоего механизма, якобы доступного знанию, или в виде неопределенной неосознанной повседневности.

То, что критическое познание открывает нам у своей границы и что соответствует непосредственному самообнаружению в этом загадочном мире, это — открытость, непредвидимость целого, это — неисчерпаемые возможности.

Верить в мир не значит верить в него как в некую самодовлеющую сущность, это значит постоянно помнить о загадочности обнаружения себя в мире, о своих задачах и возможностях.

Мир — средоточие задач, он сам вышел из трансцендентности, в нем иногда звучит речь, которую мы слышим, если понимаем, чего мы действительно хотим.

Последствия веры (в Бога, в человека, в возможности человека в мире) существенны для путей социализма и мирового единства. Без веры мы во власти рассудка, механизма, иррационального начала, разрушения.

1. Сила, черпаемая в вере. Только вера приводит в движение силы, которые подчиняют себе животные инстинкты человека, лишают их власти и преобразуют в двигатели подымающейся человеческой сущности: инстинкты брутальной власти, стремящейся к господству (желание властвовать), воля к самоутверждению, лишенному подлинного содержания (жажда богатства и наслаждений, эротические импульсы, вырывающиеся на поверхность, как только это оказывается возможным).

Первый шаг к обузданию инстинктов совершает внешняя власть посредством террора и устрашения, затем — уже опосредствованная власть табу, и, наконец, происходит внутреннее преодоление инстинктов верой властвующего над собой человека, постигающего силою этой веры смысл своих поступков.

История — это путь человека к свободе под знаком веры. На основе веры люди создают законы, подчиняющие себе власть, формируется легитимность, без которой нет ничего надежного, становится самим собой человек, подчиняясь необходимым требованиям.

232

2. Терпимость. Мировой порядок может быть осуществлен только при наличии терпимости. Нетерпимость означает насилие, вытеснение, агрессию.

Однако терпимость — это не равнодушие. Равнодушие возникает скорее из высокомерной уверенности в обладании истиной и являет собой первую стадию нетерпимости в виде скрытого презрения — пусть думают что хотят, меня это не касается.

Терпимость, напротив, открыта, терпимый человек осознает свою ограниченность, хочет объединиться с другими людьми во всем различии их мнений, не стремясь привести все представления и идеи веры к общему знаменателю.

Быть может, в каждом человеке и содержатся все возможности, но реализация их всегда ограничена. Прежде всего она ограничена конечностью человеческого существования. Кроме того, тем, что в самом возникновении явления всегда заключено многообразие исторических факторов, благодаря которым мы не только отличаемся друг от друга, но и обретаем нашу сущность и непреложность нашего — существования. Человек как явление в мире совсем не должен принадлежать к одному и тому же типу, но многообразие людей не должно исключать их общий интерес. Ибо при всем различии нашего исторического происхождения корни наши уходят в общую почву. На этом основывается требование беспредельной коммуникации, которая в мире явлений есть путь к обнаружению истины.

Поэтому собеседование — единственный путь не только для "решения важных вопросов нашей политической жизни, но и для любого аспекта нашего бытия. Однако лишь на основе веры это общение обретает импульс и содержание; на основе веры в человека и его возможности, веры в то единственное, что может объединить всех, веры в то, что мое личное становление связано со становлением других.

Границу терпимости составляет только полная нетерпимость. Однако каждый человек, каким бы нетерпимым ни было его поведение, должен быть способен к терпимости, потому что он человек.

3. Одухотворенность деятельности. Все то, что становится реальным в области социализма и планирования или в области установления мирового порядка, все институты, предприятия, правила общения и типы поведения меняются в зависимости от того, какие люди их осуществляют. Мышление, вера, характер людей определяют это осуществление и его последствия.

Все то, что рассудок намечает, ставит своей целью, применяет в качестве средства, основывается в конечном счете, поскольку оно совершается и претерпевается людьми, на мотивах, далеких от рассудочной сферы: либо на влечениях и страстях, либо на импульсах веры и идеях. Поэтому стремление ограничить сознание рассудочностью опасно. Оно тем скорее подпадает под власть замаскированных элементарных сил.

В критическом сознании вера ведет к самоограничению конечных вещей: силы и власти, замыслов в области рассудка, науки,

233

искусства. Все замыкаются в своих границах, подчиняясь регулированию, которое не носит характер плана. Это регулирование коренится в глубоких пластах некоего порядка, осознающего себя в озарениях веры. Конечное этим как бы одухотворяется и предстает как способ присутствия бесконечного. Конечное становится как бы сосудом или выражением бесконечного и воплощает в своих действиях присутствие бесконечного, если конечное при этом не забывает о своей конечной природе.

Отсюда и возможность обращаться к человеку посредством институтов, бюрократии, науки и техники; это — призыв к тому, чтобы, отправляясь от идеи этих явлений, человек выявил как на незначительных, так и на серьезных рубежах дух целого, обрел в самоограничении, в бесконечном смысл и человечность. Государственные деятели, чиновники, исследователи — все они получают определенный ранг и смысл, свидетельствуя самоограничением своей силы о том, что их ведет всеобъемлющее.

Вера в будущем. Аспект настоящего и категория вечной веры как будто настолько различны, что должны исключать друг друга. Это различие еще увеличивает остроту следующего, относящегося к будущему вопроса: какой облик примет вера человека?

Сторонники радикального пессимизма полагают: в грядущих бедствиях исчезнет все, вместе с культурой исчезнет и вера; уделом людей будет бесчувствие, паралич душевных и духовных сил, так как эти бедствия и составляют гибель посредством физического уничтожения. В этих словах заключена безотрадная истина. В самом деле, мгновения, когда в величайших бедствиях открываются глубины души, не оказывают, по-видимому, никакого воздействия на мир, они остаются вне коммуникации или исчезают для мира, оставаясь в сфере интимной коммуникации близких людей, В величайших бедствиях вопрос о вере в будущем окажется, вероятно, излишним. Над руинами всегда царит молчание, леденящее молчание, из глубин которого до нас доходит какой-то отблеск, но он не говорит нам ничего.

Если же в будущем сохранится вера, если она будет сообщаться и соединять людей, то несомненно одно: та вера, которая действительно придет, запланирована быть не может. Нам надлежит лишь быть готовыми принять ее, жить так, чтобы эта готовность росла. Мы не можем сделать целью наших стремлений наше собственное преобразование, оно должно быть подарено нам, если мы живем так, что способны принять этот дар. Поэтому нам представляется разумным хранить молчание о вере в будущем.

Если, однако, правда, что вера всегда присутствует, то и такое общество, где слова «Бог умер» носят характер усвоенной всеми истины, не может полностью погасить то, что всегда есть. Тогда этот остаток веры или ее ростки попытаются обрести свой язык.

234

И философия может измыслить сферу, где такой язык возможен. Он складывается из двух мотивов: 1. Тот, кто верит, любит верующего человека, где бы он его ни встретил. Так же как свобода стремится к тому, чтобы все вокруг нее были свободны, вера стремится к тому, чтобы все обрели ее историческое воплощение. Смысл этого не в принуждении, не в навязывании, а в том, чтобы привлечь внимание словами, в которых тем или иным способом заклинается трансцендентность. Правда, решительным образом помочь друг другу в деле веры мы не можем, мы можем лишь встретиться в вере. Если трансцендентность вообще может помочь, то только единичному человеку посредством его собственной сущности. В собеседовании мы можем только ободрять друг друга и раскрывать то, что заложено в каждом из нас.

2. Если планируемая деятельность и не может сотворить веру, то она может из самой веры измыслить возможности для всех и, пожалуй, создать их.

Для будущего неизбежно одно: путь духа и судьба человечества охватывает всех людей. То, что они не воспринимают, не имеет особых шансов сохраниться. Делом аристократии духа будет, как всегда, все высокое и творческое. Однако его основа и то простое, с чем соотносится все, созданное духом, должно стать действительностью в сознании большинства или идти навстречу его невысказанным желаниям.

При этом сегодня, больше чем когда-либо, решающим будет, что люди, умеющие читать и писать (до этого они не более чем дремлющие, бездеятельные массы), действительно читают. Долгое время Библия была настольной книгой каждого читающего человека с детских лет до глубокой старости. В наши дни этот вид традиции и воспитания как будто теряет свое значение для широких кругов населения и заменяется случайным чтением. Газеты, действительно необходимые современным людям, в том числе и такие, которые отличаются высоким духовным уровнем и в которых печатаются умнейшие люди нашего времени, могут оказать дурное воздействие там, где они являются единственным, быстро забываемым чтением. Трудно предвидеть, какое значение будет иметь в будущем для воспитания человека заполняющее его жизнь чтение.

Усилия, объектом которых является все население страны, предпочтительнее в деле определения будущего, поскольку они имеют в виду всех людей, но только в том случае, если им удается действительно найти отзвук в сердцах людей, а не просто создать искусственные построения. В противном случае они сразу же окажутся бесплодными, как только разразится настоящая катастрофа, чго и произошло с фашистскими лжетеориями, которые утверждались с барабанным боем, широко распространялись и

235

внедрялись в жизнь людей. Никому не дано знать, что может принести обновление церкви. Перед нашим взором возникают, правда, силы, коренящиеся в церковной вере, которые в своем индивидуальном облике поражают нас своей непреложностью. Однако какого-либо значительного, оказывающего всеохватывающее воздействие явления мы теперь не обнаруживаем.

Церковная вера находит свое выражение в представлениях, мыслях, догматах и становится исповеданием. Она может, оторвавшись от своих истоков, идентифицироваться с этим особым содержанием и с этими объективациями и тогда неизбежно ослабевает. Однако для сохранения традиции ей необходима эта опора.

Большинство людей, вероятно, еще связано в своей вере со своего рода осязаемой действительностью. Поэтому мудрые учреждения, целью которых является власть над людьми и вместе с тем оказание всем помощи, всегда исходят — если все остальное оказывается безуспешным — из желания людей обладать чувственной реальностью и определенными догматами веры.

Этому противостоит совершающееся вне церкви преобразование веры. Человек, внутренне свободный, не дает своей вере отчетливо выраженного всеобщего содержания; он тверд в своей историчности, в решениях проблем своей личной жизни, он контролирует себя, сохраняет открытость и основывается на авторитете общей исторической традиции. Возникает вопрос, не создаст ли эпоха, впервые научившая целые народы читать и писать и, быть может, воспитавшая большую дисциплину мышления, уже одним этим фактом новые возможности для свободной, не требующей твердого определения веры, которая при этом сохранит всю свою серьезность и непреложность. До сих пор подобная вера не встречала сочувствия в массе населения.

Поэтому функционеры догматической, доктринерской и институционализированной веры, ощущающие свою силу в качестве звеньев мощных образований, воздействующих на мир, подчас всемогущих в широких сферах, презирают эту веру, считая ее частной и слабой. Однако поскольку в конечном счете массы состоят из отдельных людей, другими словами, частный характер повсюду находит свое выражение — для хода вещей является определяющим, содержится ли в этой осязаемой помощи (пусть она даже принимает форму суеверия) то, что может быть обнаружено и в высоких духовных феноменах и связано с истоками человека как индивидуума, с тем, как он непосредственно живет в Боге.

Если сомнение в значимости современной церкви и ее способности к метаморфозе и порождает — быть может, без достаточного основания — отрицательный прогноз ее дальнейшей судьбы, то это сомнение совсем не обязательно должно распространиться

236

на библейскую религию. Вполне вероятно, что будущая вера воспримет основные позиции и категории осевого времени, к которому относится и библейская религия. Это объясняется тем, что для целостного понимания истории духовное превосходство этой эпохи истоков человеческой культуры остается непревзойденным; тем, что наука и техника с возникающими на их основе новыми идеями не выдерживают сравнения с высокой верой и человечностью той эпохи истоков; тем, что распад современного мышления не мог быть приостановлен собственными силами этого мышления; тем, что нет больше простоты и глубины того времени, которые воплотились бы в новом образе, а если этот новый образ когда-нибудь и возникнет, то для того, чтобы устоять, он неизбежно должен будет сохранить прежнее содержание.

Поэтому наиболее вероятным для нашего времени остается восстановление преобразованной библейской религии.

Тенденциям нашей эпохи к разделению, изолированности, фанатизму групп (в соответствии с замыкающими границами, свойственными тотальному планированию) противостоят тенденции объединения на основе простых великих истин.

Впрочем, кому дано в каждом отдельном случае понять, что теперь уже, по существу, отмерло, что обозначают напрасные попытки держаться отошедшего в прошлое и что исконно и что жизнеспособно?

Однако отношение нашей веры к библейской религии в конечном счете решает вопрос о будущем людей Запада — это представляется нам несомненным.

Если допустить возможность того, что преобразование библейской религии не удастся, что она отомрет в застывших конфессиональных религиях (вместо того, чтобы, защитившись новым обличьем, пройти через века, сохранив свою жизненность) и может просто исчезнуть в грядущих политических катастрофах, то, поскольку человек никогда не перестанет быть человеком, следует ждать появления чего-то в корне иного. Это новое, что мы еще не можем себе даже представить, устранило бы библейскую религию, превратив ее в простое воспоминание, подобное тому, которое мы сохраняем о греческих мифах, а быть может, она перестанет быть для нас даже воспоминанием. Эта религия долгое время сохраняла свое значение, так же как конфуцианство (которое в настоящее время находится в таком же положении и так же ставится под вопрос), однако не столь долго, как религия египтян.

Новое, о котором идет речь, не обретет жизнь в установлении, обладающем в качестве коррелята насильственной мировой империи лишь внешними возможностями. Действительно взволновать человека могло бы только нечто вроде нового осевого времени. Тогда брожение среди людей показало бы, к чему ведет коммуникация в духовной борьбе, в напряжении нравственной непоколебимости, в блаженном ожидании нового откровения божества. Можно вообразить и следующее: быть может, в грядущие века появятся люди, способные, черпая силы в истоках осевого

237

времени, провозгласить истины, и эти истины, преисполненные знания и опыта нашей эпохи, станут основой веры и жизни людей. Тогда человек вновь познает все глубокое значение того, что Бог есть, и ощутит присутствие духа, переполняющего жизнь.

Однако напрасно стали бы мы ждать, что все это будет нам дано в новом откровении Бога. Понятие откровения принадлежит только библейской религии. Откровение свершилось, оно завершено. Идея откровения нерасторжимо связана с библейской религией. В ярком свете нашего мира пророчество, притязающее на ожидание нового божественного откровения, было бы, вероятно, воспринято как безумие или лжепророчество, как суеверие, исчезающее перед лицом единственно великого, истинного пророчества, данного человечеству несколько тысячелетий тому назад. Впрочем, как знать?

Подобное новое откровение неизбежно стало бы неистинным в своей вновь узурпированной насильственной исключительности. Ибо тот факт, что истина веры в многообразии ее исторического проявления находит свое выражение в единении этого многообразия посредством все более глубокой коммуникации, этот факт и этот опыт нового времени не могут быть устранены. Этот опыт не может быть ложным в своих истоках.

Перед лицом возможного установления тоталитарной мировой империи и соответствующей ему тоталитарной истины в вере отдельному человеку, бесчисленным отдельным людям, которые с осевого времени до наших дней живут на территории от Китая до Запада, остается лишь надежда сохранить сферу философского мышления, какой бы узкой она ни становилась. Тогда последним прибежищем человека, соотносящего свою жизнь с трансцендентностью, будет его глубокая внутренняя независимость от государства и от церкви, свобода его души, черпающей силу в великих традициях прошлого, — все это уже неоднократно случалось в мрачные переходные периоды истории.

Тем, кто считает маловероятным возникновение единого мира без единой веры, я осмелюсь возразить следующее: обязательный для всех единый мировой порядок (в отличие от мировой империи) возможен именно в том случае, если многочисленные верования останутся свободными в своей исторической коммуникации, не составляя единого объективного общезначимого содержания веры. Общей чертой всех верований в их отношении к мировому порядку может быть только то, что все они будут стремиться к такой структуре и основам мирового сообщества, в котором каждая вера обретет возможность раскрыться с помощью мирных духовных средств.

Итак, мы ждем не нового божественного откровения, не исключительности благой вести, значимой для всего человечества. Возможно совсем другое. Быть может, нам дозволено ждать чего-то, подобно откровению в пророчестве, которое может завоевать доверие современных людей (пользуясь словом «пророчество», мы неправомерно говорим о будущем в категориях прошлого), предстанет им в своем многообразии или с помощью мудрецов и зако-

238

подателей (мы опять пользуемся категориями осевого времени) возвысит людей до уровня смелой, самоотверженной, проникновенно чистой человечности. Мы все время ощущаем какую-то неудовлетворенность, нечто подобное ожиданию и готовности. Философия наша не завершена и должна сознавать это, если она не хочет стать ложной. Мы бредем во тьме, направляемся в будущее, обороняясь от врагов истины, неспособные отказаться от своего, основанного на незнании мышления во имя покорного следования предписанному знанию, но прежде всего готовые слышать и видеть, если глубокие символы и проникновенные мысли вновь осветят наш жизненный путь.

Философствование во всяком случае будет при этом иметь существенное значение; стоит приложить все усилия, чтобы противодействовать в своем мышлении абсурдности, фальсификации, искажению, претензии на исключительность в обладании исторической истиной и слепой нетерпимости. И это приведет нас на путь, где любовь обретает свою глубину в подлинной коммуникации. Тогда в этой любви, в этой состоявшейся коммуникации самые разъединенные по своим историческим истокам люди узрят объединяющую нас истину.

В настоящее время это чувство знакомо лишь единицам. Тот, кто хочет жить в незамкнутом, неорганизованном и не допускающем организации сообществе подлинных людей — раньше это называли невидимой церковью, — тот фактически живет в наши дни как единица, связанная с другими рассеянными по земному шару единицами в союзе, который устоит в любой катастрофе, в доверии, которое не зафиксировано в договорах и не гарантируется выполнением каких-либо определенных требований. Такой человек живет в глубокой неудовлетворенности, но эта неудовлетворенность разделяется другими, и все они упорно ищут правильный путь — в посюстороннем мире, а не вне его. Эти люди встречаются друг с другом, вселяют друг в друга бодрость и мужество. Они отвергают распространенное в наши дни сочетание эксцентричной веры с практикой нигилистического реализма. Они знают, что человеку надлежит осуществить в этом мире то, что соответствует его возможностям, и что такая возможность никогда не бывает единственной. Однако каждый человек должен отчетливо сознавать, какова его позиция и во имя чего он действует. Каждый человек как будто предназначен божеством жить и действовать во имя беспредельной открытости, подлинного разума, истины, любви и верности вне того насилия, которое свойственно государству и церкви, под гнетом которого мы вынуждены жить и которому хотим противостоять.

239