В земле Бретонской поутру шумят деревья на ветру, в земле Бретонской в скальный брег стучит прибой из века в век.
Там холм стоит — веками лорды тут жили, доблестны и горды, и неусыпный часовой на башне шаг чеканил свой. Жил в старом замке лорд один, холмов окрестных господин, но жребий лорда выпал темным, как говорит арфист о том нам.
Тот лорд ждал тщетно, чтобы звонко смех первородного ребенка раздался в замке, хоть жена была красива и стройна; вотще сокровища и злато, вотще владенья и палаты, коль некому оставить меч, когда придется в землю лечь. Терзали ум его сомненья, о смерти видел он виденья, в которых чудилось ему, что зажил враг в его дому, а склеп фамильный без ухода крапивою зарос у входа. И лорд в смутившемся уме от света обратился к тьме.
Жила колдунья, что ткала в пещере паутину зла, и тем, что к ней прийти готовы, в ночи она ковала ковы, — смеясь, плела за нитью нить, чтоб слабых ко греху склонить, и страшные варила зелья, чтоб мертвый встал из подземелья и чтоб здоровый и живой навек утратил разум свой. Была в пещере мгла густая, жила мышей летучих стая под притолокой; хохот сов и вопли жуткие котов в полночной тишине звучали под сводом страха и печали.
Колдуньи логово черно — за чередой холмов оно упрятано в глухой долине, где человека нет в помине и где на валуне она сидела день и ночь одна.
В земле Бретонской в скальный брег стучит прибой из века в век, и ветра с камнем разговор не молкнет над простором гор.
Упало солнце за холмы, день умер на пороге тьмы, белел туман, и тенью мгла в долине сумрачной легла; мигали звездные лучи, копытом конь стучал в ночи, лорд спешился вблизи пещеры — черна дыра, и тени серы, закрыло облако луну, когда шагнул он к валуну. Слова его звучали глухо, но их не слушала старуха — глаза ее огня полны, обманны, зорки и темны.
Старуха знала наперед, кто к ней за помощью идет, как звать его, что за беда ведет просителя сюда. Смеясь, колдунья с камня встала и головою закивала, велела обождать ему, сама же канула во тьму — ушла в пещеру, как в могилу, где темную ковала силу, и лорду вынесла фиал, что и во тьме, как лед, сиял. Дивился глаз тому сиянью, что источал он каждой гранью: искрилось зелье сквозь стекло — оно, казалось, натекло из горного ключа туда, и с виду — чистая вода...
Лорд стал ее благодарить, хотел старуху одарить, каменья предлагал и злато — но та в ответ: «Нет! Рановато! Еще настанет мой черед — я платы не беру вперед! О зельях всякое болтают: мол, сердце, ум они сжигают; иные скажут сгоряча, что там водица из ключа, но ты не верь сим словесам — и вскоре убедишься сам. Мне твоего не надо злата — заслуженной пусть будет плата! Ты просто знай: настанет срок! День нашей встречи недалек! Тебя сама я отыщу — тогда и долг сполна взыщу! Деньгами или чем другим, тебе безмерно дорогим...»
Леса Бретонские темны, пути опасны и длинны, и волн биенье слышно всюду, и всюду есть там место чуду.
Темны леса, длинны пути, и чащей нелегко пройти, но наконец усталым оком лорд свет узрел в окне высоком: то замок был его родной. Лорд лег с любимою женой, и сон принес ему усладу: как будто он с детьми по саду идет... А утра свет в окне погнал уж тени по стене.
И пробудился день лучистый, и, голубея далью чистой, в ночи омытое дождем, открылось небо над холмом, и волн стада под небом, снизу, бежали, повинуясь бризу. Проснулся лорд и встретил день; хоть на сердце лежала тень — подавлен бременем тяжелым, казаться он хотел веселым и понуждал себя на смех, хоть в тайне ото вся и всех не мог он сердцу прекословить — но в замке пир велел готовить.
«Итрун! — он рек своей жене. — С тобой мы счастливы вполне: единой связаны судьбой, в любви мы прожили с тобой немало лет — но можем вновь вкусить и радость, и любовь, те, что в день свадьбы мы вкушали — почувствовать себя в начале, вернуть блаженство тех времен, когда под чистый, ясный звон мы шли в одежде подвенечной счастливой парою беспечной. Любовь еще жива у нас! Да будет пир! И в добрый час! Веселье в замке грянет пусть! И пусть в сердцах сотрется грусть, и пусть на пире предстоящем мы новую любовь обрящем! А там — как знать, быть может, Бог пошлет нам счастье на порог во времени, быть может, скором — то счастье, молим о котором мы оба уж не первый год... Блажен, кто молится и ждет». Вот так сказал он, но улыбка была неискренна и зыбка.
В Бретонской дальней стороне ключи студены по весне, и птицы весело поют и гнезда на деревьях вьют.
Бутоны отворились в мир, веселый в замке грянул пир, вино лилось, и менестрели о радости великой пели, и всяк печали позабыл, как будто день венчанья был. Лорд с чашей встал и, улыбаясь, сказал, к хозяйке обращаясь: «Итрун, твое здоровье пью! За душу чистую твою! За то, чтоб было счастье наше сладчайшим, как вино в сей чаше!»
Не видно дна, вино красно, но зелье в нем растворено — из тех, что, не имея цвета, рождаются во тьме, без света. Хозяйка чашу подняла: «Да будет, Аотру, светла твоя стезя! И мы, как прежде, всецело вверимся надежде!»
Помчались дни, с тех пор светлы, и ночи были веселы, и жизнь текла их без печали; сны часто лорда возвращали к виденью, в коем с ним всю ночь в саду играли сын и дочь — и свет лился на них с небес, но был за садом темный лес...
Весна и лето миновали, листва и лепестки опали, задули вьюги, выпал снег, лес обнажился и поблек, ревело море, и прибой на берег волны гнал гурьбой, и сквозняки всю ночь, как звери, протяжно выли из-под двери, но люди в замке, у огня, спокойно дожидались дня, когда весна, не зная горя, придет, как судно из-за моря.
Как вешняя капель нежна, лилася песня из окна и таяла в вечерней дреме...
«Скажите, что за радость в доме?»
«Хозяйке нашей полегчало! Да-да, лиха беда начало! Свершилось в нашем замке чудо — несется детский плач оттуда! Там два младенца! Пусть все трое — и мать, и дети, спят в покое!»
«О, если бы сторицей Бог ответить на молитву мог и тем из нас, кто небогат и всякому даянью рад!»
«Любому может повезти, да вот не каждый лорд в чести! Бог знает, дар кому направить. Идем-ка в дом, чтоб их поздравить!»
Не слышно боле в доме стона — но сын и дочь, как два бутона, светло на Божий мир глядели, в просторной лежа колыбели, — и счастьем успокоясь этим, хозяйка пела песню детям. И лорд был счастлив с нею тоже — но мрачным он стоял у ложа. «Свершилось, — он сказал жене, — все то, о чем мечталось мне, и ныне нам с тобой дано узреть, что ждали мы давно! Есть у тебя еще желанья? О, я готов без колебанья исполнить их и все найти — что ни попросишь принести, хоть из лесу, хоть из-за моря, чтоб жили мы, не зная горя!»
«О, Аотру! — молвила она. — Большая радость нам дана, послать которую молили мы, обращаясь к доброй силе! Но почитая и любя, боюсь я отпускать тебя! И все ж одно желанье есть — мне мяса хочется поесть».
«Итрун, скажи — любую дичь готов я для тебя настичь, будь то хоть утка в небесах или олень в густых лесах! А жажда мучит? Нет беды! Я принесу тебе воды из самых дальних родников — я для тебя на все готов! Поверь, Итрун! Мне эти дети дороже всех даров на свете!» «О, Аотру! Вчера во сне желание явилось мне испить воды хотя б глоток и оленины съесть кусок, но тот родник скрывает тень, и в неземном лесу олень. Проснулась я, но, как назло, желанье это не прошло. Все ж почитая и любя, боюсь я отпускать тебя!»
В земле Бретонской поутру шумят деревья на ветру, в земле Бретонской лес густой — там бурелом и сухостой, и никогда там не звучит ни лай собак, ни стук копыт, и ни охотник, ни стрелок там не трубит победно в рог.
Взял флягу лорд и взял свое в три сажени длиной копье, взял рог и ясеневый лук — и несся дробный перестук, и звезды белого огня из-под копыт его коня летели. В Бросельяндский лес, держа копье наперевес, лорд въехал в тишине звенящей. Непуганные звери чащи услышали, как ветерок донес до них далекий рог. Внезапно в никнущем тумане лорд увидал бок белой лани — среди листвы была она таинственно освещена. Как только он за ней погнался, зловещий смех в лесу раздался, но лорд был слишком увлечен, за ланью устремился он и за водой, которой нет в ключах, что добрый пили свет. Пустив коня под сень древес, лорд углубился в темный лес; стучать копыта стали тише; над головой подобьем крыши сомкнулись ветви, без прорех — и громче становился смех.
Клонилось солнце. Тишина кругом стояла, как стена. И лань исчезла в темной чаще. Мрачны деревья и молчащи, корявы корни, слепы очи в лесу глухом в преддверьи ночи.
Увидел лорд в пещеру вход — пред ним источник феи бьет, откуда чистая вода бежит, сверкая, как слюда. Чтоб остудить погони пыл, водою лорд лицо омыл и фею увидал — она, прекрасна ликом и юна, в накидке серебристо-серой сидела пред своей пещерой; была рука ее бела — она манила и звала. Чесала гребнем золотым та фея волосы пред ним — и локоны ее, длинны, при свете ледяном луны спадали: так же из ключа сбегают сонмы струй журча. Он голос феи услыхал — как будто эхо среди скал времен далеких, стародавних, когда никто не жег огня в них и леса не рубил топор на пышных склонах юных гор. Студен тот голос был и льдист — как будто ветра с моря свист, но сладки были ее речи: «О, Аотру! Я рада встрече! Позволь тебе задать вопрос — что ты в награду мне принес? Ведь ты пришел в мои края, чтоб заплатить, надеюсь я?»
«Ты кто? Тебя не знаю я! Зачем пещера мне твоя? Нет, не искал я Корригану! Тут, не иначе, быть обману!»
«Меня ты разве не узнал? Иль не мое ты зелье брал? Пришла пора, теперь плати — живым иначе не уйти! Любовью плату я возьму! А ночи сладки здесь тому, кто, позабыв дорогу к дому, вкушает колдовскую дрему!»
«О нет! Есть у меня жена — с детьми сейчас лежит она на ложе нашем. Видно, зла была та лань, что завела меня сюда помимо воли! И нечего сказать мне боле».
Но холодно взглянув на лорда, ему сказала фея твердо: «Забудь жену! Забудь любовь! Сегодня женишься ты вновь — на мне! Иль не уйдешь отсюда — и камнем быть тебе, покуда подле холодного ключа, во тьме, без светлого луча, истаяв, весь не изойдешь и мхом зеленым порастешь».
«О, фея темени и хлада, грозить мне попусту не надо! Я возвращусь домой — туда, где радостно журчит вода, животворяща и чиста Пресветлым Именем Христа!»
«Но только знай, что без меня жив будешь ты всего три дня».
«Тебе ли назначать мне срок? Его отмерит только Бог, и знает Он, когда меня прибрать — под старость иль в три дня».
В земле Бретонской небеса прозрачны — и темны леса; в земле Бретонской поутру шумят деревья на ветру, но иногда разносит он над морем колокольный звон.
Без троп, во тьме, по бурелому из лесу лорд стремился к дому и наконец к опушке вышел — и дальний колокол услышал; уже под ним его земля, его угодья и поля — охотник к замку доскакал и у ворот без сил упал. «Постель стелите, — молвил он. — Скорей! Меня с ног валит сон. Кровь стынет в жилах, — знать, таят они какой-то страшный яд. Меня неведомая сила кругами по лесу водила всю ночь...» Снесли его на ложе — и тяжкий сон, мученья множа, его объял: по тропам темным лорд брел один в лесу огромном, и ветер выл издалека, гоня над морем облака; и прямо перед ним плыло лицо, смеющееся зло: «Вот наши и сошлись пути — теперь пора! Теперь плати!» И Корригану в дымке серой увидел лорд перед пещерой: сидела у ключа старуха и что-то напевала глухо, и космы сизые, как дым, чесала гребнем костяным; в другой руке ее сияло на дне граненого фиала то зелье, что она ему дала, призвав на помощь тьму.
Лорд к вечеру очнулся: «Звон... Я слышу звон, — промолвил он. — И пенье слышу при луне... Но говорить о том жене я запрещаю! Смерть близка... Не говорите ей пока! Сгубило колдовство меня — и мне осталось жить два дня, но пусть Итрун моя и дети сто лет живут на этом свете!» Из темной речи лорда слуги не много поняли в испуге, но все же предпочли молчать и ничего не отвечать. Итрун наутро пробудилась и сразу к слугам обратилась: «Какое утро! Свет какой! Не приходил ли лорд домой под вечер? Спать об эту пору! Устал... Наверно, встанет скоро».
«Нет, лорда не было пока, но к вечеру наверняка мы известим тебя о том, что муж твой воротился в дом. А может, завтра поутру заявится он ко двору...»
На третье утро пробудилась Итрун — и к слугам обратилась: «Смотрите, утро холодно, а мужа нет уже давно — он не явился ко двору ни к вечеру, ни поутру».
«Откуда знать нам?» — Так в испуге Хозяйке отвечали слуги.
В пеленках белых рядом с ней лежали дети — им семь дней уж было от роду; привстала Итрун и девушкам сказала: «Вернется скоро муж домой. Наряд несите лучший мой, несите кольца, жемчуга — пусть видит лорд, сколь дорога мне радость встречи и что снова жена его вполне здорова».
Она взглянула из окна — прохладно, ветер, тишина: деревья дышат тяжело, и небосвод заволокло, не слышно цокота копыт, и лишь по кровле дождь стучит... И бьет прибой из века в век в земле Бретонской в скальный брег.
Темнел вечерний небосклон, когда раздался в церкви звон. Итрун спросила: «О, по ком? По ком звонят, взнося псалом? Что там священники поют? Кого на кладбище несут?»
«Какой-то странник, говорят — его нашли у наших врат совсем больного. Конь был хром. И странника забрали в дом, но умер он и, слава Богу, теперь отправился в дорогу, которую сулил всем Бог — на досках похоронных дрог».
И ликом сделавшись темна, меж слуг заметила она рыдавших: «Может, был он строен, красив и почестей достоин? Иль, может быть, настолько зла его судьба в миру была, что плачете? Зачем молчите? Кто этот странник, говорите — чтоб я могла спокойно спать или в отчаяньи рыдать». Смолчали слуги. И всю ночь Итрун пыталась превозмочь жестокий жар, мечась в постели. С утра — лишь росы заблестели на каждом листике в саду, сказала: «В церковь я пойду. Должна там нынче побывать я. Мне красное несите платье, парчовое, иль голубое, иль все равно теперь какое». «Нет, леди! Надлежащий вид принять обычай нам велит: одежде следует быть черной, душе — смиренной и покорной».
И в черном платье от порога пошла Итрун молиться Богу: в руке свеча и долу ликом, брела в смирении великом.
Во мгле церковного придела она покрытый гроб узрела, свечей оплывших скорбный ряд и пламя тлеющих лампад — и своего владыки меч и герб узрела в свете свеч. Вотще его богатства ныне — пришел конец его гордыне.
Во мгле церковного придела навек Итрун похолодела — хозяйку подняли с земли и тихо в замок отнесли, и уложили на постели под плач младенцев в колыбели.
Жгли свечи в замке, факела, и за молитвой ночь прошла — а утром, словно бы без сил, церковный колокол забил, взмывая в высоту небес; и Бросельяндский темный лес услышал этот звон протяжный: и там, где бил в долине влажной источник с чистою водой перед пещерой вековой, укрытой непролазной чащей, раздался хохот леденящий.
И вместе с Аотру под холмом нашла Итрун последний дом. Еще немало долгих лет светил их детям солнца свет, и выросли они, но все же отец и мать на скорбном ложе об их судьбе из-под земли уже проведать не могли.
В земле Бретонской в скальный брег стучит прибой из века в век, в земле Бретонской поутру шумят деревья на ветру.
Повествованье кончил я о лорде — Бог ему судья! И хоть печален сей рассказ, но ведь не всякий день у нас веселье. И с надеждой новой и чистой верою Христовой жить учит Бог, день ото дня нас от отчаянья храня, пока Пречистой Девы очи нам не рассеют дольней ночи.
