|
||||
|
|
Глава 8 Искусство и литература Шумера О том, каким представляли себе мир древние люди, мы можем узнать преимущественно по произведениям литературы и изобразительного искусства. Если ученые могут отвлекаться от повседневных дел и находиться в стороне от современного им общества, то художник не способен оставаться вне окружающей жизни. Он не только отражает эту жизнь, но и обнажает ее сущность, проявляет ее характерные черты и, по возможности, ее внутренний смысл. Но все же нельзя не признать, что шумерские и вавилонские художники вряд ли руководствовались этими соображениями, поскольку: а) их искусство было простым ремеслом; б) оно играло исключительно функциональную роль и в) понятие «искусство ради искусства» для них не существовало. Современные критики, правда, все больше склоняются к мысли, что плоды трудов древних ремесленников следует рассматривать как истинные произведения искусства, а не просто как «музейные экспонаты», но сомнительно, что сами эти ремесленники воспринимали свой труд как нечто, имеющее самостоятельную ценность. Им давали заказы, и они выполняли их, следуя жестким кононам. Получив необходимые указания от властей, скульптор брал резец и принимался за работу. Ему нужно было изобразить бога или царя, которые должны были отличаться от простых людей, выглядеть могущественными повелителями, величественными и грозными. Понять ценность шумерских, вавилонских и ассирийских скульптур можно, только осознав, к чему стремились их создатели. Они изображали сверхчеловека согласно своим представлениям о нем – отсюда и огромные, широко раскрытые глаза, длинные бороды, волнами ниспадающие от сжатых, непреклонных губ, широкие плечи. Все это производит впечатление абсолютного спокойствия и величия. Точно так же статуи богинь с широко открытыми и спокойными глазами отражают некую загадочную идеальную женственность. Изображения царей передают представление об их земном могуществе; у них, как у представителей бога на земле, тоже длинные и пышные бороды, широкие плечи, подчеркивающие их властность, но не столь широко открытые глаза, как у всевидящего бога. Таким образом, изображая бога, человека или животное, древние ремесленники пытались найти не портретное сходство, а искали идеальный образ. Для тех, кто знаком только с искусством Греции или эпохи Возрождения, стелы, статуи и статуэтки, найденные на месте древних городов Междуречья, на первый взгляд кажутся абсолютно безжизненными или слишком строгими и бесчеловечными, особенно холодные, жестокие лица царей, жрецов и чиновников. Наш глаз радуется, встретив более редкие натуралистические изображения людей и животных – ассирийские барельефы со львами, охотничьими собаками, оленями и т. д. Но не стоит пытаться обнаружить среди произведений шумерского, вавилонского или ассирийского искусства сценки повседневной жизни простых обывателей, ибо художники не видели смысла растрачивать свой талант и время на такие земные мелочи. Искусство находилось на службе религии; мирян же обслуживали не художники, а ремесленники, изготавливавшие украшенные орнаментами блюда, чаши, вазы, ювелирные изделия, статуэтки для приношения в храмы и тому подобное – все, что было необходимо для повседневной жизни. Многие из этих предметов, несмотря на свою непритязательность, кажутся более интересными, чем все те вселяющие ужас статуи, что украшали храмы, – идолы богов с выпученными глазами и их почитатели, склонившиеся в почтении или изображающие на лице самодовольную улыбку, которая может показаться иронической, но на самом деле таковой не является. По сравнению с парадными статуями вещи, вышедшие из рук золотых, серебряных и бронзовых дел мастеров, а также гончаров, более разнообразны и открывают нам различные стороны обычной жизни людей, их создавших и пользовавшихся ими. Особенно богато такими находками царское кладбище в Уре; это открытие, наряду с мрачной тайной скелетов в царских гробницах, стало почти таким же волнующим и захватывающим внимание ученых и широкой публики событием, как и открытие гробницы Тутанхамона. Раскопки на царском кладбище велись с 1926-го по 1932 г. под руководством Леонарда Вулли. Приблизительно в то же время (1922—1930 гг.) проводились раскопки гробницы Тутанхамона под руководством Говарда Картера, и находки Месопотамии оказались как бы в тени египетских открытий. Но для историков и археологов предметы, обнаруженные на царском кладбище Ура, в каком-то смысле имели гораздо большее значение: ведь это были остатки цивилизации, которая на тысячу лет старше гробницы египетского царя. Царское кладбище Ура датируется приблизительно 2500 г. до н. э., хотя сам Вулли считал, что оно еще на тысячу лет древнее. Тутанхамон правил Египтом около 1360 г. до н. э., и к этому времени Шумер уже передал свои законы, искусство и науку государствам Восточного Средиземноморья, а сам исчез с исторической сцены. Золотые, серебряные и мозаичные изделия, выкопанные из 1840 гробниц, уникальны в истории цивилизации тем, что демонстрируют такую степень мастерства и художественного вкуса, которая считалась недостижимой для того времени, когда остальной мир находился еще в каменном веке. В той же гробнице 789, где лежали скелеты 63 человек и шести быков, археологи нашли остатки двух четырехколесных повозок, саней, арфы с резонатором, сделанным из деревянного бруса, обитого золотом, украшения царицы Пуаби и многие другие ценные предметы, погребенные вместе со знатной дамой и ее свитой. В гробнице 1237, «Яме смерти», где шесть мужчин и 68 женщин были явно убиты и похоронены, чтобы сопровождать в иной мир своего повелителя, все украшения из золота, серебра, лазурита и сердолика, принадлежавшие придворным женщинам, оставались нетронутыми. В этой же гробнице нашли и на удивление современно выглядящую статуэтку козла, который стоит, опираясь передними ногами на дерево. Его тело изначально было вырезано из дерева, голова и ноги отделаны золотом, а живот – серебром, рога вырезаны из раковины, борода и шея – из лазурита. Это один из наиболее очаровательных предметов во всей истории искусства, изображающих животных. Таковы были достижения шумерских художников и ремесленников, живших четыре с половиной тысячи лет тому назад. Инкрустированная игральная доска, например, выполненная в виде деревянной коробки и украшенная мозаикой из раковин, лазурита, кости и цветного гипса, в которой содержались фигурки, украсила бы любую современную гостиную. Сама игра напоминает ту, что до сих пор распространена на Цейлоне. Украшения, которые женщины из «Ямы смерти» (гробница 1237) надели, покидая этот мир, не слишком отличаются по форме и уж несомненно по мастерству исполнения от тех, что носят современные женщины. Образцом могут служить 12 «буковых листьев» из золотой фольги, припаянные к золотой ленте, – поистине шедевр ювелирного искусства. Отдельные части сложных украшений лежали в таком порядке, что можно было воссоздать все убранство целиком. Жена Вулли на глиняном слепке с одного из черепов женщин вылепила восковое лицо и поместила на голову ленту, гребни, ожерелья и серьги в надлежащем порядке. «Реконструкция головы, – утверждает Леонард Вулли, – в целом со всеми возможными подробностями помогает нам представить, как выглядела при жизни царица Ура». Сокровища Шумера, сохранившиеся до наших дней, в довольно больших количествах можно увидеть в главных музеях мира, в частности в Британском музее, в Лувре, в Берлинском музее, в Чикагском институте Востока, в музее университета Пенсильвании и в Багдадском музее. Даже удивительно, как много дошло до нас за четыре-пять тысяч лет: ведь в почве Месопотамии, в отличие от почвы Египта, легко разрушаются ткани, дерево и даже металлы; к тому же приблизительно в 2000 г. до н. э. завоеватели, захватившие и разграбившие крупные шумерские города Ур, Урук и Лагаш, забрали все, что представляло, по их мнению, ценность, а остальное разбили и уничтожили. История конца великих городов передана в трогательной поэме под названием «Плач о разрушении города Ура»: Твои могущественные, о Шумер, пали! «Святым царем» здесь назван Ибисин[16], последний из царей Ура, обожествленный при жизни монарх. Но, как видим, божественный статус не спас его от нашествия эламитов с востока, которые пересекли Тигр, вторглись на территорию Шумера, разрушили Ур, Урук и другие шумерские города и взяли в плен «святого царя». Они также разграбили храм Иштар[17], шумерской Афродиты, и даже похитили саму статую богини. Но ее культ был укоренен слишком глубоко, чтобы народ мог легко позабыть его или отказаться от него. В той или иной форме богиня любви продолжала занимать видное место в иерархии языческих богов, пока отцы христианской церкви не покончили с ней раз и навсегда, хотя остатки этого культа встречаются даже в наше время. Утверждать, что древний народ действительно известен нам, можно, только если помимо лицезрения статуй и изображений мы имеем возможность прочитать то, что написали люди в те далекие времена, и узнать, что они сами думали о себе и своих делах. Поэтому считается, что у нас есть полное представление об образе жизни греков и римлян, тогда как народы, наподобие финикийцев и этрусков, остаются чем-то вроде теней на заднем плане истории. К сожалению, от литературы древней Месопотамии до нас дошло немногое, в частности, по той причине, что немногое было и записано. Правда, имеются многочисленные деловые и официальные документы, но они не представляют особого интереса ни для кого, кроме историков и филологов. Собственно, литература Шумера, Вавилонии и Ассирии состоит из нескольких разрозненных эпических поэм, нескольких «элегий» вроде «Плача о разрушении города Ура» и некоторого количества народных сказок и поговорок. Более того, из-за языковых трудностей эти немногие произведения порой нелегко понять как неспециалистам, так и экспертам. Эти трудности весьма мешают переводчикам и часто приводят к довольно странным и своеобразным результатам. Что, например, можно понять из следующего перевода отрывка шумерской поэмы под названием «Энкиду и Нинхурсаг»: Девять дней были ее девятью месяцами, месяцами Что-то явно здесь не то, ибо стал бы поэт, пусть и живший четыре тысячи лет назад, описывать процесс родов как «добрый царственный жир»? Об этом подозревал и переводчик, доктор Крамер, который в последующих вариантах заменил «жир» на «сливки», так что рождение Нинкурры описывалось следующим образом: Нинму, как сливки, как сливки, как добрые царственные Порой приходится признать, что шумеры, такие «симпатичные», с лысыми головами, милыми лицами, скрещенными руками и округлыми животами, писали своего рода тарабарщину (судя по тому, что мы вынуждены читать), которая считается поэзией только среди псевдодадаистов наших дней. Как, например, прикажете понимать следующий отрывок: Утту с радостным сердцем открыла дверь дома. Опять же непонятно, скрывают многоточия какие-то неприличные слова или они говорят лишь о том, что переводчик не мог сообразить, о чем идет речь. Однако, несмотря на все эти огурцы и тому подобное, на то, что Энкиду приносит Утту «в их…», не кажется, что заполнить все пропуски такой уж большой труд, даже если у шумеров не было эвфемизмов для обозначения половых отношений и не было никаких запретов на их описание. Еще больше нас сбивают с толку те переводы, в которых сохранены некоторые изначальные слова, либо по причине их непереводимости, либо потому, что они неизвестны. Неспециалист вряд ли поймет, о чем говорят такие строчки: Твой махху в твоем святом гигуну облачен не в полотно, Следует сразу отметить, что эти примеры приведены здесь не для того, чтобы поставить под сомнение труд шумерологов, которые с таким упорством копировали, расшифровывали и переводили тысячи глиняных табличек, пролежавших в земле несколько тысячелетий. Вряд ли можно ожидать, что филолог, занимающийся малопонятным языком, грамматика и синтаксис которого до сих пор неизвестны полностью, окажется поэтом-переводчиком или талантом масштаба Эдварда Фицджеральда[19]. Но можно надеяться, что когда-нибудь некий переводчик сделает то же для шумерской литературы, что Фицджеральд сделал с произведениями Омара Хайяма или 47 переводчиков короля Якова – с текстом Библии.[20] В действительности уже было несколько смелых попыток подступиться к такой трудной задаче. Среди них стоит упомянуть попытку Р. Кэмпбелла Томпсона сделать поэтическое переложение «Эпоса о Гильгамеше» еще в 1928 г. Кэмпбелл Томпсон, довольно известный шумеролог, так говорит о собственном переводе: «Нет нужды распространяться о поэтической красоте эпоса. Будучи написан языком, обладающим простотой и не лишенным неуклюжести, более похожим на еврейский, чем на гибкий греческий, он тем не менее вполне может описать человеческие эмоции любого рода… Вопрос о том, стоит ли брать на себя риск и перелагать его тяжеловесным английским гекзаметром, остается открытым, но в процессе я делал все возможное, чтобы сохранить абсолютно дословный перевод». Через тридцать лет после перевода Кэмпбелла Томпсона мисс Н.К. Сандерс, не будучи профессиональным шумерологом, представила вниманию публики свою популярную версию эпоса, о которой сообщает следующее: «Мне казалось, что стоит попытаться сделать версию, которая, с одной стороны, не содержала бы ничего, что могло бы вызвать возражения ученых, и в которой, с другой стороны, не было бы опущено ничего, что представляется понятным, но при этом она должна была быть лишена грубостей подстрочного перевода и производить впечатление гладкого повествования». Интересно (и познавательно в плане знакомства с невероятными трудностями перевода с шумерского) было бы сравнить различные версии «Эпоса о Гильгамеше», который часто переводили на английский и другие европейские языки.[21] Для примера возьмем отрывок из первой таблицы, в которой описано обольщение Энкиду, олицетворявшего первобытного человека. Этот эпизод, пожалуй, самый значительный и яркий во всей истории, так как это первое известное в мировой литературе описание потери невинности. Суть его в том, что Энкиду, своего рода шумерский «Адам», встречает свою «Еву», которая убеждает его отказаться от беззаботной жизни в степи и лесу и уйти жить в город. Эпизод из поэмы дает более глубокий анализ человеческой судьбы, чем версия книги Бытия. Несмотря на то что, на наш взгляд, язык этой истории несколько грубоват, сама она изложена прекрасно, с ясной и четкой «моралью». Интереснее всего, что соблазнительница не изображается орудием зла, как в еврейском (или греческом) мифе, хотя она и блудница, к которым, впрочем, в Шумере вовсе не относились с презрением. А сколько важного, даже для нашего времени, эта давняя история сообщает об отношениях мужчины и женщины! Исходя из всего вышеизложенного, пожалуй, трудно найти причину, по которой дословный перевод эпизода мог бы нас шокировать, хотя все переводчики до сих пор старались облагородить оригинал, который в переложении датского ассириолога Свенда Are Паллиса выглядит так: «Блудница открыла свои груди и раздвинула ноги, и он (то есть Энкиду) овладел ее роскошью. Она не почувствовала стыда, а взяла его половой член, освободила одежды, и он лег на нее. Она сделала женское дело и возбудила его, а он взобрался на нее сзади». Понятно, что большинство переводчиков считали это описание слишком откровенным и прямолинейным. Но если шумерский поэт именно так и описывал обольщение, то что нам остается делать и следует ли вообще что-либо менять? Тем не менее один из последних американских переводчиков постарался сгладить «места, вызывающие наибольшее возражение» (например, процитированный выше отрывок) тем, что перевел их на латинский язык. Вот итог его нелепого и курьезного труда: Его, дикого (?) человека, блудница увидела, Мисс Сандерс, утверждавшая, что пользовалась помимо прочих переводом Хайделя, по крайней мере, не содрогалась в ужасе от идеи совращения, как такового, и излагает отрывок, «вызывающий возражение», так: Она не стыдилась взять его, она обнажилась В других версиях также ощущаются попытки переводчиков, оглядывающихся на моралистов прошлого века, сделать каким-то образом текст «более приличным». Но чем больше видишь, какой безвкусной и пресной выходит из их рук литература Шумера, тем больше убеждаешься, что необходимо выработать новый подход к проблеме, так как мы имеем дело не с изящной поэзией гостиных XIX столетия, а с тем, что говорит нам о себе первый цивилизованный народ Запада. «Эпос о Гильгамеше» – одна из величайших поэм в истории всемирной литературы и, пожалуй, самое замечательное литературное произведение Месопотамии, поскольку повествует о человеке и о его судьбе, а не о тех утомляющих воображение местных богах и богинях, которые столь же скучны, сколь и их имена – Син, Утту, Нанна, Нинлиль, Ниназу и Нунбаршегуна. В конце концов, все эти бессмертные и неуязвимые шумерские божества совершенно безжизненны и скучны. Тем более, что они не обладают чувством юмора и другими человеческими качествами антропоморфных богов Греции, истории о которых кажутся нам забавными и увлекательными. В отличие от этих богов Гильгамеш из Урука (в каталоге Британского музея он назван также «царем Вавилона») – фигура явно человеческая. Его судьба похожа на нашу в том смысле, что он так же, как и все мы, обречен на страдания и смерть. По существу, он первый трагический герой приблизительно того же масштаба, какой встречается в произведениях греческих драматургов, творивших на тысячу пятьсот лет позже. И история о Гильгамеше волнует нас не меньше, чем история Агамемнона или Одиссея, на которых шумерский герой до некоторой степени похож. К сожалению, того же нельзя сказать о большей части шумерской литературы, которую на настоящий момент ученые предоставили нашему вниманию. Приходится признать, что «смягчить» или сделать «более человечной» религиозную литературу практически невозможно. Работа с литературными текстами считалась прерогативой небольшого числа специалистов и почти не выходила за пределы их узкого круга. Неудивительно, что один из самых выдающихся шумерологов, С.Н. Крамер, посвятивший себя копированию, чтению и переводу табличек, довольно мрачно определяет специалиста в этой области: «почти идеальный пример человека, который знает как «можно больше о как можно меньшем» – весьма ограниченный тип, о котором с пренебрежением отзываются даже самые недалекие среди ученых». Это грустное определение говорит нам также и о состоянии, в котором находится данная ветвь гуманитарной науки, особенно если вспомнить, какое упорство требуется от того, кто решил овладеть грамматикой, синтаксисом и лексикой шумерского языка. После этого становится понятно, почему переводы трудных отрывков текста в самом лучшем виде выглядят примерно так: Могу я (тоже) приобрести благоприятное шеду, как то, Читателю, не получившему специального образования, остается лишь догадываться, какие предметы имеются здесь в виду, – очевидно, нечто вроде одежды, которую носят спереди и сзади. Доктор Крамер объясняет, с какими проблемами приходится сталкиваться ему и его коллегам, переводя с шумерского. Он говорит о трудностях, о «ложных возможностях» и причинах ошибок, признавая, что многие шумерские слова можно понять лишь весьма приблизительно. Он предупреждает: «Если переводчик подступает к работе с каким-то заранее составленным мнением о тексте, часто становится нетрудно найти эквивалент тому или иному конкретному слову, который после некоторого поверхностного анализа можно подогнать к ожидаемому смыслу». Очевидно, что неспециалистам недоступны филологические тонкости такого рода и им остается только ожидать решения экспертов. И в то же время трудно избавиться от впечатления, что шумеры, этот загадочный народ, от которых надеются что-то услышать (как мы ясно слышим голоса римлян, греков, египтян и даже вавилонян), остаются немыми. Более того, если некоторые из переводов действительно передают их настоящую речь, то не следует ли прислушаться к тому, что они пытаются сказать? На примере «Эпоса о Гильгамеше» мы знаем, что прислушаться к ним стоит. И на основании других источников нам также известно, чего нам недостает, потому что голос шумеров звучит и в других произведениях искусства, например в портретах. Причем не столько в портретах их богов и царей, сколько в изображениях простых жителей, таких, как Ур-Нанше, певец, с забавным пробором на голове и решительной улыбкой, или Курлиль, самодовольный чиновник, уютно сложивший руки на брюшке. В своих портретах и в тех отрывках светской литературы, которые напоминают пословицы, шумеры стараются выразить две основные мысли: во-первых, наслаждаться жизнью нужно сполна; во-вторых, это единственная наша жизнь и всех нас ожидает смерть. Это убеждение стойко сохраняется во всем их неофициальном искусстве, точно так же, как в произведениях искусства Средневековья отражаются убеждения писателей и художников того времени. Сравнение это оправдано еще и тем, что для обеих этих эпох характерны глубокая религиозность и теократическая форма общественного устройства. Такое сравнение может показаться парадоксальным, пока мы не поймем, что в шумерской культуре, в отличие от культуры Средневековья, не существовало понятия греха, точнее, первородного греха. Нам кажется почти невозможным представить религиозные убеждения, лишенные чувства вины, поскольку наши представления о морали сложились под влиянием еврейских пророков и отцов христианской церкви. Мы склонны отождествлять секс с грехом, а подобная моральная позиция часто мешает воспринимать такие чуждые культуры, как культура Шумера. Более того, судить о цивилизации четырехтысячелетней давности по этическим нормам, сложившимся несколько сотен лет тому назад, некорректно с точки зрения исторической науки. Особенно это верно, когда дело касается фактов, описываемых антропологами такими эффектно звучащими штампами, как «фаллический символ», «храмовые проститутки», «ритуалы плодородия», «культ матери», «богиня-земля» и т. д. В действительности нам неизвестно, мог ли храм официально содержать публичный дом, наподобие того, как методисты могут организовывать благотворительную ярмарку. Чтобы понять, что на самом деле происходило в те времена, нужно спросить самих шумеров, а это возможно, лишь если мы абстрагируемся от своих представлений о должном и недолжном. Кроме того, чтобы лучше понять культуру шумеров, нам нужен добросовестный и, по возможности, красивый перевод их литературы. Существует ряд поэм, посвященных смерти, которые напоминают своей философией и образностью произведения елизаветинского периода, с той же степенью меланхолии, доходящей почти до отчаяния от зрелища «крылатой колесницы Времени». Шумеры, вне всякого сомнения, согласились бы с описанием посмертного мира Марвелла[22]: «пустыня обширной вечности» – другими словами, ничего, кроме пустого пространства. Очень древний «плач», записанный приблизительно в 2500 г. до н. э., заявляет со всей категоричностью: Тот, кто еще живет в ночи, сегодня он мертв; Мы приводим этот текст как пример того, насколько шумерская литература нуждается в лучшем истолковании; в нынешнем своем виде эти строки кажутся не совсем адекватными, даже синтаксис здесь изменен. Несовершенен и выбор слов. «И вдруг воет как вопящий человек» режет слух, так как мы привыкли, что выть скорее могут волки или привидения, а не люди в предсмертной агонии. И все же следует признать, что неподготовленному человеку пока рано вникать в семантические проблемы шумерского языка. Мисс Сандерс, конечно, сделала прекрасный почин своим переводом «Гильгамеша», и в большой степени именно благодаря ее «гуманизации» древнего эпоса был пробужден интерес к древнейшей литературе. В качестве примера того, чего может достичь переводчик, толкующий не только слова, но и сам дух произведения (а это суть переводческого мастерства), процитируем две недавно переведенные шумерские эпиграммы в адаптации Найджела Денниса буквального перевода С.Н. Крамера.
Моя жена благодарит богов за все, что они дали ей,((Найджел Деннис)) и Еда пустыни – жизнь человека,((Крамер)) Пустыня делает мужчину,((Деннис)) И все же следует еще раз напомнить, что трудности, связанные с приобщением «широкого читателя» к шумерской литературе, чудовищны. В любом случае прочитать глиняные таблички могут не более нескольких десятков специалистов, и мы должны быть благодарны им за невероятное терпение, а также за эрудицию, ведь именно они познакомили нас со столь странными и в то же время привлекательными людьми. Но нам до сих пор хочется узнать о них нечто большее, чем официальные записи, посвященные делам богов и подвигам царей. Вот почему такое важное значение приобретает их «собственно литература»[23] – не столько из-за филологических загадок, сколько из-за философии выражаемой ею жизни. В наиболее удачных переводах с шумерского можно встретить некоторые намеки относительно этой философии. Несмотря на фатализм, на убеждение в преходящем характере всего сущего, на печальную картину загробной жизни («дом, где люди сидят в темноте, с пылью у ног»), шумеры смотрели на жизнь спокойным, благожелательным взором. Вся ее сущность словно бы сконцентрирована в совете, который одна старая женщина дает Гильгамешу, пришедшему в отчаяние от неизбежности старости и смерти: «Наполни свой желудок хорошей едой. День и ночь, ночь и день, танцуй и веселись, празднуй и радуйся. Пусть твои одежды будут свежими, искупайся в воде, приласкай ребенка, держащего тебя за руку, и осчастливь свою жену объятьями». Философия в известной мере гедонистическая, но принимающая в расчет и счастье тех, кого ты любишь. Возможно, такой «слишком цивилизованный» подход к наслаждениям иные назовут материализмом, другие декадентством. И в любом случае будут не правы, так как не принимают во внимание положение нищих кочевников суровой пустыни, окружавшей плодородную равнину между двумя реками. Эти кочевые племена быстро положили конец веселью и празднику, разрушив шумерские города и уничтожив большую часть их населения. Так, первая в мировой истории цивилизация канула в небытие, скрывшись под холмами песка и камней на четыре тысячи лет. Все, что осталось от Шумера, – это его дух и философия, проявившиеся в своей новой, возрожденной форме в последующих империях Среднего Востока. |
|
||
|
Главная | Контакты | Нашёл ошибку | Прислать материал | Добавить в избранное |
||||
|
|
||||
