• Главная
• Контакты
• Нашёл ошибку
• Прислать материал
• Добавить в избранное

МИРДАД: Она подобна призрачным туманам. Из сердца изливаясь, она с тем сердцем вместе утекает, как тот туман, что на море спустился, скрывает вместе с морем берега.

Туман, лишая ясности виденья, все превратит в туман. И Ностальгия лишает сердце чувств, собой заполнив. На вид она бесцельна, бесформенна, слепа, как тот туман. Но как туман, что полон форм неясных, она видна и цель ее ясна.

И схожа Ностальгия с лихорадкой. Как лихорадка, вспыхивая в теле, лишает тело сил и вместе с тем сжигает яды, что его терзают, и Ностальгия, зарождаясь в сердечной ране, истощает это сердце, но поглощает тщетность, суету и все излишки.

Она как вор. Ведь вор тайком, украдкой лишает жертву груза, владельца заставляя сожалеть о нем. Она, прокравшись в сердце, ношу непомерную его тайком уносит, оставляя его о том жалеть, и сердце неутешно, и тяжело ему от легкости такой.

Широк и зелен берег, где женщины, мужчины поют, танцуют, трудятся иль плачут, дни проводя свои. Но грозен огнедышащий их Бык, что падать ниц их вечно заставляет, и песни запихнуть им в горло хочет, и склеивает веки их слезами.

И широка, и глубока река та, что к берегу другому не пускает. И ни один из них не может реку эту преодолеть, ни вплавь и ни на лодке. И лишь немного есть таких, что в мыслях осмелятся туда переместиться. Почти же все желают оставаться на этом берегу, где есть возможность крутить любимые колеса Времени.

У человека с Ностальгией в сердце нет Времени, нет колеса. И в мире, спешащем, вечно занятом делами, страдающем от времени нехватки, лишь у него нет дела, и никуда он не спешит. Среди народов разных, одетых в многоцветные одежды, на разных говорящих языках, с обычаями разными, себя он видит голым, немым и неуклюжим. И не умеет с ними он смеяться, и слезы их делить никак не может. Они же получают наслажденье, едят и пьют вокруг него. Но он не ест, не пьет, ведь вкус ярчайший будет ему пресным.

И все вокруг встречаются друг с другом иль поисками заняты друзей, а он один, как перст, бредет по жизни, один он спит, один мечтает, один он видит сны. И все вокруг мудры и знают тайны, а он один неискушен и глуп. У всех есть место на Земле родное, и каждый прославляет свой очаг, а у него нет места, о котором он мог бы песни петь и о котором сказать бы моп то Родина моя. Ведь взгляд его сердечный на брег другой направлен.

Сомнамбулой он кажется в том мире, который будто бодрствует. Он увлечен виденьем, которое никто из тех, кто рядом, не может ни увидеть и ни сердцем ощутить. Они к нему с презреньем относятся, плечами жмут, и тычут в него они, смеясь. Но если страшный их Бог — тот Бык, огнем вокруг палящий, на сцену вдруг опустится с небес — тогда все те, что прежде так надменно плечами пожимали, на колени покорно упадут, а он, чужак им, над ними воспарит на крыльях веры и к берегу другому улетит, к подножию вершины каменистой.

Пустынны и унылы земли те, которые лежат под ним. Но крылья, несущие его, сильны и быстры, и не дадут упасть ему.

И мрачная гора угрюмо встретит его у ног своих. Но сердце Верой исполнено, оно неукротимо, бесстрашно в путь зовет его.

Усеяна камнями, извилиста, почти неразличима тропа, что вверх ведет. Но руки веры его тверды, и быстры его ноги, и взгляд остер, и потому отважно взбирается он ввысь.

В пути встречает он мужчин и женщин, желающих идти дорогой ровной. То женщины, мужчины, кто отводит для Малой Ностальгии место в сердце, достичь они вершины светлой жаждут, но проводник их слеп и хром. Ведет их вера, но основана та вера на том лишь, что их глаз способен видеть, а ухо — слышать, чувствовать рука и нос вдыхать. Одни едва достанут до лодыжки, другие до колен горы дойдут, вскарабкаться до бедер смогут третьи, и кто-то к талии с трудом взберется. Но все они свершают восхождение без Веры, и все, рано или поздно, соскальзывают вниз, и даже мельком не кинут взгляд на светлую вершину.

И разве может глаз увидеть все, что можно видеть, разве может ухо услышать все, что только можно слышать? И разве руки ощущают все, что можно ощущать? А вкус и запах? И только если Веру, что родило Воображение божественное, в помощь они зовут, тогда их чувства полны по-настоящему, увидят и услышат, и запахи, и вкусы ощутят, и станут тогда чувства лестницей к вершине.

Те чувства, что Веры лишены, вести не могут, и не берите их в проводники. И хоть дорога, что они укажут, покажется вам ровной и широкой, на ней лежат коварные ловушки. И кто, идя по ней, вершин Свободы достичь стремится — либо погибает, либо скользит назад, туда, к подножью, откуда начал путь свой. Там, страдая, залечивает раны, собирает свои он кости.

Охваченные Малой Ностальгией, построили они свой мир на чувствах, но вскоре он им показался душным и тесным, и тогда они решили, что нужно мир пошире отыскать, где больше будет воздуха, пространства. Но нет чтоб взять другие материалы иль мастеров других нанять — все те же чувства в распоряжении у них, все те же строители и мастера. И только этот новый мир построен, как сразу он становится и тесным, и воздуха лишенным, и тоскливым. И этот мир спешат они разрушить, чтоб возвести другой на том же основаньи. И постоянно так, все время строят и разрушают, только дом, в котором им было бы уютно и свободно, тот дом, который видится во сне им, никак не получается построить. Ведь, желая избежать обмана, обманщикам доверятся они. Подобно рыбе, что прыгает в огонь со сковородки, бегут они от малых миражей лишь для того, чтобы в мираж побольше поверить и вновь обманутыми быть.

И кроме тех людей, чье сердце — гавань для Малой иль Великой Ностальгии, есть люди-кролики, которые тоски не знают вовсе. Они довольны тем, что роют норы, живут в них, размножаются и в них же землею станут. И норы их им кажутся большими, красивыми, уютными на вид. И не нужны им никакие королевства, не променяют они норы на дворцы. Смеются над сомнамбулами, шутят, особенно над тем, кто в одиночестве бредет, над тем, кто троп проторенных не ищет.

И человек Великой Ностальгии сравним с орлом, в курятнике рожденном, в нем выращенном. Прочие цыплята его считают тем же, что они. Им хочется, чтоб жил он той же жизнью, чтоб нравилось ему пшеном питаться, чтоб перенял у них он их привычки, обычаи и ритуалы. Он же желает жить среди своих собратьев, таких, как он — мечтателей, чье сердце снедают грезы и чье сердце помнит бескрайнюю небесную свободу. И чувствует себя орел изгоем меж теми, кто зовется «братья», «сестры», они над ним смеются, его дразнят, и даже мать им вторит. Зов вершин, что будоражит кровь его, все громче звучит, и вонь курятника несносна, и тяжело ему. И он страдает, несчастный, одинокий, втихомолку, пока не оперится и не сможет прочь улететь. И вот тогда он в небо вознесется, на курятник свой прощальный бросив взгляд, и на сестер своих, и братьев, что радостно кудахчут, и на мать, что роется в земле.

Возрадуйся же, Майкайон. То вещий сон тебе приснился. И мир твой тесен стал тебе из-за Великой Ностальгии, и странник ты теперь. Освободила твое воображенье Ностальгия из цепкой хватки деспотичных чувств. И Верою тебя вознаградило твое воображенье.

А Вера же тебе подарит крылья, возвысит над застойным, душным миром и унесет над мертвою пустыней тебя к Вершине, где испытания пройдешь и свою Веру укрепишь, и от Сомнений душу ты очистишь.

И Вера чистая, провозгласив победу, к подножию Вершины той, что вечно свежа и зелена, тебя проводит, и Понимание в объятья заключит. И Вера, выполнив задачу, удалится, и Пониманье будет шаг твой править, вести тебя к Свободе необъятной, туда, где истинный, бескрайний дом Бога и Человека Обновленного.

Ты выдержишь то испытанье, Майкайон. Вы выдержите все. И говорю вам, что оказаться даже на мгновенье на той Вершине — стоит испытаний. А поселиться навсегда — то стоит Вечности.

Химбал: Разве не поднимешь ты нас на вершину, чтобы хоть одним глазком могли мы на нее взглянуть?

МИРДАД: Не торопись, Химбал. Настанет твое время. Где я дышу свободно, дыхания лишишься ты. Где я хожу легко, ты будешь спотыкаться. Поверь мне, и тебе поможет Вера подвиг совершить.

Так учил я Ноя.

Так учу я вас.