• Главная
• Контакты
• Нашёл ошибку
• Прислать материал
• Добавить в избранное

Помяни черта или Дьявола, тут же вдохновлять начинают.

Манька слегка обрадовалась, когда услышала голос, прошедший по Аду, точно так же, как ходил он… может, по Аду, или по Раю, но гораздо приятнее было то место. Земля там отдавала одну любовь и никакой боли своим жителям не несла.

— Серые пустоши жизни — верное средство от всех хворей, — проговорил Дьявол довольно. В голосе прозвучали теплые нотки.

— У меня были родители!.. — задумчиво произнесла она, заставляя себя вспомнить пережитое.

— Закономерно. У всех есть, — с легким пренебрежением ответил Дьявол.

Манька сразу же отодвинула воспоминания подальше от телепатического зрения Хозяина Мыслей.

— Что-то грешников не видать, — она посмотрела налево, направо, прикрыла глаза ладонью, взглянула вдаль.

— Мне просто слышится, или черт притупил твое зрение? — кисло поинтересовался Дьявол.

И сразу же расставил сети. Она вдруг обнаружила себя на вершине горы.

До медного неба было достать рукой, но свод теперь был не таким каменным и висел высоко. Часть того, что она видела затылком, сместилось. Сад-Утопия все еще виделась, но как призрачный мир, частью затылочным зрением, частью глазами. Бледная, едва заметная, в серых тонах и во тьме, как зыбкий мираж из туманной дымки. Изумление вызвал сам факт ее присутствия. Получалось, что она прошла часть Ада, приблизив к себе мир, который мало кто представлял ясно — богатый флорой и фауной, и всем, что Дьявол мог придумать — но каждый верил, что попадет именно туда и будет жить вечно. Даже вампиры — они-то в первую очередь! Но мало ли что у человека роится в голове. Дьявол был гораздо изобретательнее, человеческие фантазии не шли ни в какое сравнение с его фантазиями.

Тем больше было у него причин, не пускать в Утопию кого попало.

Впрочем, не каждому она пришлась бы по вкусу. У Дьявола были свои представления о счастливом существовании. Наверное, не было тут ни сложной техники, ни прочего, к чему привык человек. Модельный бизнес, например. Самодеятельность к добру не вела. Дьявол заботился о чистоте своего тела и не гнушался ни лохмотьями, ни роскошными одеяниями, признавая единственную красоту — красоту духа. А дух человека, как правило, искал красоту не внутри, а снаружи. И все, кто сумел до него дотянуться, были такие же чудаки, как он сам. Теперь Манька мало отличалась от них. Во-первых — после всех унижений и плевков, которыми ее украсили, никакая одежда не помогла бы ей очиститься от скверны, разве что самой отмыться, а во-вторых — именно по этой причине у нее напрочь поменялись взгляды о прекрасном. Радовалась ли, грустила — все это была она. Может быть, красивое платье порадовало бы ее там, в подлунном мире, где телу требовалась одежда, но в Аду пользы от него не было никакой. Нарядная одежда в Небесной Подвселенной была доступна каждому — кто на что горазд. По виду, многие не утруждали себя, одеваясь, как на земле, едва прикрыв тело куском материи. Многие вообще не нуждались в одежде, как тот чешуйчатый, с мечом на бедре. Красиво одевались, но, наверное, самостоятельно. Был бы человек хороший, а человеком считался тот, кто знал и любил Закон, формы обитатели Небес имели разные, да лишь бы крыльям было свободно.

Но ей-то надо было не туда! Она лишь утвердилась в мысли, что Утопия уже не закрыта для нее, и, возможно, однажды она достанет ее, как сказку. А пока в Поднебесной ее ждали вампиры!

Утопический мир сразу же скрылся, она снова стояла посреди Ада…

Ад открывал темное прошлое, которое уже не страшило ее. И не удивительно, Дьявол всегда славился умением взывать к темной стороне человека. Только сейчас Манька начала понимать, насколько это высказывание правильно и приблагодетельно, и почему злые силы так боялись его умения. Худо ли бедно, со своим Адом, обрекшим ее на Небытие, она разобралась. Причины были ясны, оставалось собрать боль, которой напоили землю, превратив в отхожее место. Именно там, из Тьмы, демоны управляли сознанием, подчинив себе землю. Каждый демон мог опечалить неудачами, прибрать к рукам дорогое существо, выставить в невыгодном свете, или наоборот, поднять до небес. Вампиры и прочая нечисть ненавидели Дьявола, презирали за способность управлять сущностями, которых призывали на службу, поселяя в человеке. Дьявол шутя вытаскивал их на свет, учил управлять ими и избавляться от них. А если человеку было совсем худо, на какое-то время мог заставить умолкнуть голоса и порассказать о вреде невоплощенных сущностей, обнаруживая подлинную их вредную натуру, когда милый и ласковый голосок вдруг оказывался злейшим врагом, а злобный — именно Благодетелем.

В общем, Дьявол любил нечисть, но не на столько, чтобы обожествлять или позволить войти в Царство Сада-Утопии, не любил человека, но не настолько, чтобы пройти мимо, если тот повернулся лицом. Иногда, если человек с обеих сторон оставался человеком, Дьявол мог позаботиться о нем, не дожидаясь бития челом. Люди оставались его творением, даже если грешили по недомыслию. В известной степени, если помощь не сводилась к тому, чтобы стать человеку слугой. Вампир тем и угодил Богу Нечисти, что добывал пропитание сам, опираясь лишь на крест, которым крестился, и мудрого наставника, который заменял одно содержание другим. Но не прощал, когда на Суде не узнавали родителя, путая с теми же демонами, которые выходили к нему навстречу, как ко всякому человеку. Дьявол ими не убивался, он решительно разоблачал их, и червяки набрасывались на человека, с которыми, не имея под рукой черта, он вряд ли смог бы совладать. Кому в голову придет, что, если навстречу выходит мать, или отец, не радоваться надо, а бить их каленым железом, ибо сами они железо булатное.

И совсем иначе Дьявол относился к недонечисти-недочеловеку.

Обуревший проклятый становился камнем преткновения. О него спотыкались и вампиры, и люди, и Дьявол. Чтобы выяснить, к какому роду-племени отнести сие недоразумение, Дьявол поднимал против него и нечисть, и человека, отдавая и тем и другим, как законную добычу. И проклятый, как народ Кореев, при жизни отправлялся в преисподнюю — отверженного гнали, боялись, подсознательно испытывая в его присутствии дискомфорт. Но иногда, правда, сначала приучал к побоям, а потом бил — но побивал без жалости. Манька была как раз из их числа, и даже в Аду она не переставала удивляться, как смогла вытерпеть и железо, и покойников, и Ад, и боль, и чертей, навсегда уверовав, что кошмар не там, где о нем знают, а там, где о нем не знают. Боль куда-то ушла, будто выпила горькое лекарство, и оно уже не горчит, а правильно излечивает — горечь еще долго будет помниться, такое не забывают, но кошмарные сны вряд ли побеспокоят. Пережила один раз, переживет второй.

Души, которые должны были быть сложенными в Аду, глаза не мозолили…

На свете много людей, которые предпочли Аду свои могилу, охраняя ее до того времени, когда вторая часть человека пристроится рядом, и оба отправятся на Суд доказывать свою невиновность. Дьявол не утруждал себя объяснениями. Если при жизни не полюбился, чего после смерти-то в друзья набиваться? В Ад попадали или самые наглые, которые собрались жить вечно, и знали, как влезть в его пенаты, обнаруживая редкостную догадливость, не заморачиваясь землей могильной, или проклятые, не имеющие юдоли в земной жизни. В смысле, не имеющие в земле такой твари, которая могла бы как-то поддержать и утешить после смерти, составляя усопшему компанию. Убивая память проклятого, вампиры убивали и его бессознательность, оставляя в такой темнице, в которой могилку, попросту, было не разглядеть. И он, обозрев обступивших его врагов, жутко напуганный и избиваемый, вопил, как проклятый, нарушая кладбищенский покой.

Вампиры подметили, что всем несладко, если хоронить проклятых на общем кладбище. Их хоронили за кладбищенскими оградами, чтобы не оскверняли устланную костями святую землю, не мешали бы коротать время честным покойникам и не тревожили бы сны вампира, которые нежно и приятно обнимали его из земли ближнего. Еще долго жить в таком месте мог только вампир, дожидаясь, когда кто-нибудь подкинет ему младенчика, чтобы встать и заявить о себе, уже в виде эфирного, но прожорливого существа, который не женится, не выходит замуж, не изнемогает, не копит богатств, а только пьет кровь, подбираясь к любому незаметно. Глупо, но обычно покойники рассматривали проклятых точно так же, как при жизни, рассуждая по имиджу. До Суда люди продолжали оставаться людьми…

Кто же попадал в Сад-Утопию, для Маньки осталось загадкой. Невольно грешила на себя, но тут же ловила себя на мысли, что рассуждает, как вампир, который самостью своей не мог думать иначе. Так подняться мог только тот, кому Дьявол открыл все свои секреты. Взять тех же чертей — кому в голову придет искать их общества?! А еще она подметила, что у каждого обитателя Сада-Утопии был при себе красивый меч, который они всюду таскали с собой, как паспорт, и первым делом при встрече обращали взгляд именно на меч, а потом уже на лицо. Получалось, что попасть в Сад-Утопию мог только воин-меченосец. У нее такого меча не было, и денег не было, чтобы купить. Да и кто бы смог такой продать?! Сдавалось ей, что меч тот, как крест крестов, Дьявольская вещица,

Так… И где же искать душу Радиоведущей? А вдруг Дьявол ошибался?

Это он мог на каждого грешника полюбоваться — имел право. Крохотное сознание, каким бы маленьким оно ни было, и то занимало какую-то часть его пространства. А другому — злорадствующее любопытство. Пока она не видела ни одного намека на жизнь. Да и кто из людей стал бы добровольно поднимать свой Ад, когда мог отсидеться на могиле, оставаясь относительно здоровым? И она бы не стала, если бы не Дьявол и Борзеевич, которые в один голос утверждали, что Ад — это круто… Убедить они могли кого угодно.

Не круто, больной надо быть… Причем, буквально.

Аборигены земли Дьявола Ад не жаловали и обходили десятой стороной, спускаясь лишь по необходимости и наполовину. Он для них не существовал, Ад приходил с человеком. Свой Ад для них остался в прошлом. Но могли посмотреть и ужаснутся, как когда положили ее на плиту посреди озера. Даже черти не видели Ада, искреннее полагая, что, вытаскивая полчища врагов человека, облегчают его роды. Из замысла в промысел.

И кто мог выжить в огне среди камней?

Черт куда-то запропастился.

— Как же я найду то, что не мне принадлежит?! — Манька поправила на груди крест крестов и заложила руки за спину, не имея карманов. Теперь она была голой.

И вдруг вокруг все зашевелилось, будто Ад вздохнул…

Горная гряда будто бы расслоилась, отверзнув внутренности. Ландшафт стал призрачным, и вроде была земля, ступала она по ней, но пропускала в себя — Манька уже не шла, а летела в толще Тверди. Медные своды снова поменялись с землей местами, обломки неба пали на каменные выступы, вызвав обвалы, а в образовавшихся просветах она увидела такую Тьму, которая была еще темнее, чем глаза Дьявола…

Во Тьме горел человек.

Чем дольше и пристальней она смотрела на человека, тем ближе он становился. Даже идти не пришлось, она приблизилась к нему взглядом…

Странно было смотреть на человека, который говорил на разные голоса, каждый раз так убедительно, что даже ей, видавшей виды, становилось не по себе. Хвалился и хвалил, жаловался и ругался, обращаясь к людям, которых видел только он, и проклинал, и стыдил, и вразумлял, не замолкая ни на минуту.

Манька сразу вспомнила уроки Дьявола, когда он учил ее находить язычников во языцах, давая волю языку, внимательно вслушиваясь в свой бред. Так она отлавливала своих и чужих. Люди селились в земле человека, нередко оставаясь вне видимости, когда земля приберегала их для собственных нужд, чтобы иметь голос, когда вдруг молитва сознания не была услышана собеседником. Поначалу было тяжело, язык все время норовил успеть за землей, повторяя вслух собственную мысль, но когда потренировалась, развязался — и чутко приник ко всякой молитве. Развязавшийся язык молотил и молотил, порой на иностранном языке, да так бойко, будто всю жизнь только на нем и говорил. Манька не переставала удивляться, сколько носит в себе Благодетелей. Не то, чтобы на разные голоса, голос был свой, но по тону, по всплеску эмоций она чувствовала, кто пришел изъяснить свою волю или пособачить ее, иногда узнавая того или иного человека. Чужой Бог избирательно вынимал обрывки упущенной памяти, чтобы приложить к себе самому. Видимо, чтобы заставить думать в нужном направлении. Узнанные люди никогда не возвращались, они становились как память. Неузнанные еще долго испытывали внутренность, пока человек не становился, как целое. В руках чужого Бога даже самые безобидные люди становились опасными.

Так однажды из уст вышла женщина, с которой, будучи еще маленькой, Маньке довелось лежать в одной палате. За василькового цвета глаза женщина ласково называла ее синичкой. После Манька часто смотрелась в зеркало, радуясь, что хоть кому-то смогла понравится, и жалела, что женщина умерла. Вряд ли она хоть как-то обидела бы ее. И сразу стало ясно: многие люди, которых она доставала, к Благодетельнице и к вампиру отношения не имели — но тот, кто использовал их (возможно, древний вампир), имел власть над всею ее памятью.

К своему удивлению, Манька вдруг обнаружила явное различие в речах язычников, которые обращались из нее, и из человека перед нею, невольно прислушиваясь к его бормотанию. На ее сторону вампиры в выражениях не стеснялись, наоборот, обращаясь друг к другу иной раз грубо, с окриками, взаимными обвинениями и предостережениями. Им хотелось жить, и жить красиво — и речи укладывались в давление и предостережения, в переживания о себе, о человеке, который вдруг проявлял странное желание слинять или обратиться не в ту сторону, куда направлял взгляд вампир. Не так часто они интересовались высокими материями, еще реже говорили что-то доброе — практически никогда.

Это что же, она выдавливала людей не из своей земли, а из земли вампира?!

Не удивительно, земля вампира хранила не только боль вампира, но и ее дрему. Та женщина глубоко запала в душу. А, может быть, часть сказанного прошла мимо сознания, все же привезли ее не смертельно, но больную.

Человек был, как огонь — лава обрисовала контуры его тела, напоминая головню, которая освещала лишь себя самою, напоминая статую, раскаленную докрасна. Порой муки головни казалась ужасными: лицо искажалось болью, в глазах застывала тоска — и тогда губы его шевелились и что-то бормотали под нос, взывая и призывая, то нежно и ласково, то страстно, то яростно, будто человек был не один. Порой он был мертв, сам он молчал, но кто-то другой продолжал жить вместо него, голоса продолжали говорить. На этот раз голоса менялись до неузнаваемости. Голова его то склонялась, оставляя почти без чувств, то вдруг приподнималась, исторгая с уст страстные призывы, и он протягивал кому-то руки, или молился, или тихо улыбался, словно получив дары, иногда радовался, словно ребенок, и манил, и выманивал, подавая надежды. Совсем как покойники, закрытые в потайной комнате избы. Но у тех лица оставались как у одного человека, а у этого и лицо было неодинаковым, будто в теле жил не один человек, а сразу несколько — и мужчины, и женщины, и внезапно все они, или по одному становились человеком.

В общем, жил какой-то своей придуманной жизнью.

Весь вид головни говорил о том, что человек давно отказался и от себя, и от реальности, в которую попал, сдавшись на милость победителей. Сознанием тут и не пахло. Человек не выманивал Ад наружу — он держал его в себе и был им. Ад выжигал его, или усыплял, чтобы твари, которые вошли в человека, могли чувствовать себя живыми, а он не сопротивлялся, наоборот…

Как драгоценность защищал он сердце…

Не известно, как оно ему досталось. Сердце было не его — человек-головня держал кусок плоти в руках. Кровавые слезы лились из глаз — и сердце жадно впитывало слезы, и билось, оставаясь живым, будто кровь придавала ему силы, а человек в огне смотрел на него с надеждой, с любовью и страхом. Впрочем, глаз у него тоже не было — выгоревшие дырки, но дырки были истинно глазами. Человек стал жилищем червей, и черви уже не скрывали себя. Незримо следили они за сердцем из пустых глазниц, точно протягивали нити, и становились с ним одним целым.

Вспомнив о себе, Манька содрогнулась, потоптавшись в нерешительности, рассматривая свою находку. Оказавшись рядом, к своему удивлению обнаружила, что человек не видит ни ее, ни Ад — только сердце. Протянула руку, дотронувшись до горящего человека, и тут же отдернула, почувствовав, как ворвалась в сознание чужая боль. Не столько физическая, сколько эмоциональная — безысходность и обреченность, на фоне навязанной слащавой радости.

Человек ушел давно, или пал замертво в земле, наполненной страхом, болью и одиночеством. Умирала земля, замученная и распятая, которая уже не ждала, что на нее прольются живительные капли дождя. Черви жили своей жизнью — полноправные хозяева, которые не жалели человека, обращаясь с ним, как со скотиной, которая была им в пищу. Земля была слепая и глухая — черви не отвечали ей, когда она обращалась к ним, неуловимо обрывая нить времени, вытаскивали на свет любые состояния, в которых земля себя не узнавала, снова и снова возвращая в то время, когда ее убивали …

Однажды издалека пришел голос, который звал ее, кричал о помощи, вдруг пришла боль и тоска, которая не отпускала ни днем, ни ночью, и земля поняла: само ее существование поставлено под угрозу. Она нашла, кто звал ее и ответила, а потом на землю пришел огонь, и свет померк, и снова стал день. Вампир-солнце, которому не было до земли дела, остановился в зените и не закатывался ни днем, ни ночью. Солнечные лучи выжигали любое явление нового. Где-то там еще носились воспоминания о благодатных днях, когда в земле жили люди, росли сочные травы и тучные стада резвились на бескрайних просторах. Совсем как Манькины надежды, когда она сидела в чреве матери и ждала прихода в огромный мир.

Страшнее была участь этой земли: она верила, что все еще могло вернуться, ибо знала другие времена. Парнишка жил за семью горами, за семью морями. А спалился, наотрез отказавшись ехать с родителями в далекие края, встретив ту самую, единственную…

«Просто как! Болезнь — это я!»

Манька с удовлетворением отметила, что методы воздействия были те же. Физическая боль в статуе присутствовала, но глубоко, будто воспоминания о зубной боли, вытесненные обещаниями и пристойными россказнями о себе. К боли она привыкла, боль скорее раздражала, чем убивала, но ощущения тоски и обреченности, которые физически обожествляли солнце, спалившего все и вся, отведала впервые. У нее еще получалось обнаружить подмену, не путала себя с Благодетелями. Когда понимала, что ее не хотят, молча собирала манатки и уходила, предоставив времени раздавить страдания, не билась головой в стену, не искала встреч, не устраивала разборки. Мучилась недолго — неделю, другую. А у земли, которую видела перед собой, сознание отсутствовало напрочь, любые слова из среды ее самой принимались за чистую монету.

Парень обожествлял болезнь настолько, что умер, но продолжал считать себя кем-то, кто продолжал интересную жизнь…

Может, потому что душа? Зубы у Царствующей Особы крепкими были с детства…

Над парнем основательно поработали — ни живой, ни мертвый. Ужас, как Благодетельница его не взлюбила. Голову ему пробивали дважды: один раз всадили иглу над переносицей, повредив бесполезную на первый взгляд железу, которая отвечает за телепатию и синхронную работу двух полушарий, а второй раз добирались до земли через дырку на лбу, чтобы хорошенько заморозить и погладить… Чтобы ни с кем не путала Мудрую Женщину… Любой, кто пытался его образумить, автоматически становился врагом. Парень слышать ничего не желал и не искал ответы, уверенный, что сделал дырку во лбу себе сам — молоточком… Не пытался справиться со своими чувствами, обрекшими его на одиночество и смерть. Любое сопротивление мысленным посылам вызывало у него приступы эпилепсии. Даже сейчас по телу вдруг пробегали судороги, и он начинал яростно копать глаза, которых уже не было, будто хотел их вырвать. Человек страдал, но физическую боль сознанием не пил — не хотел, не мог, увиливал, подавлял, отказываясь принимать, как данность. Он не искал свою землю — он не знал о ней. И всем своим сознанием устремился к единственному человеку, который был его благодатью.

Самые страшные Манькины ночи, проведенные в одиночестве и раздумьях, не достигали и десятой доли бедствий, обрушенных на парня. Столько молитв во имя и за душу были положены на него, что иной раз две или три молитвы, не переставая, вырывались из его рта в несколько странном звучании, когда он произносил их одновременно. Голоса не ругались, не спорили, не упрекали, обращая любую неправедность в достоинство и мудрость — любить, понять, простить. Но не парня, а некую абстрактную личность, сердце которой, образно выражаясь, как Твердь, держало на себе вселенную, Бытие и весь род человеческий.

«Бог милостив!» Манька подумала о своем вампире с благодарностью, облившись холодной испариной. Ощущения прикосновения уже сходили на нет, а вместе с ними боль, которую приняла на себя. Теперь она могла перестать воспринимать ее как свою, проанализировав более объективно.

— Каждый раз открываю для себя новое. Мне на треть не повезло, как этому чудику… У него вампирша была рядом! — в глубоком потрясении произнесла она, пытаясь унять дрожь в своем теле. — Дал бы как следует по зубам, чтобы клыки отлетели! — пожала плечами, угрюмо взирая на самую крепкую крепость, воздвигнутую Благодетельницей.

Надежная крепость. Кто бы разрушил ее здесь?! Трижды облей Благодетельницу помоями и сама обольется на виду у всего честного народа — не поверят! Или поверят, и найдут самые боголепные мотивы. Только теперь до Маньки стало доходить, почему любая глупость вампира вроде бы на виду, но оправдана. На месте Благодетеля, даже с умными мыслями ее редко слушали, а уж оправдывать тем более — выставляли и имени не спрашивали. Взять, к примеру, писателя — умер голодный и злой, или замученный Совестью, а как ушел — стал классиком, ибо вдруг обнаружили мудрость, которая все время была на виду. И начинали гадать, что бы сказал, как бы высказался по другому поводу. А не спросишь — умер! И жалели, что не успели вовремя. Или другого писателя: жил, радовал народ, работал, не покладая рук, тоже… у всех на слуху, миллион друзей, ушел под оркестр и с долгими проводами — и нет его, ни фамилии уже не помнят, ни имени, будто пелена с глаз упала, как бабочка-однодневка…

Если таким умным людям крепость не давалась, ей ли, дуре, биться о прочные стены головой?!

— Человек как всегда не имеет правильного представления о том, что происходит с ним и с людьми вокруг, — ответил Дьявол.

— Это почему это? — вскинулась Манька, хмуро и исподлобья, почти с ненавистью обойдя огненную статую по кругу.

Человек не видел ее, но черви видели, и поворачивали тело парня, прикрывая спину, нацеливаясь взглядом, как дулом пистолета.

— Все дело в том, что ты случайно участвовала в эпитамии, не предназначенной для тебя — часть обращений противоречивы. Вакцинация не раз и не два уберегла тебя. Ты скрыта от глаз вампира и постоянно путаешь Бога, который в одном месте иной раз молотит противоположно самому себе. А в его сердце Бог, который истинно Бог, признанный даже мной. Она не только Бог, она его лицо и гневный голос, а этот мертвец — обитель истины о Божестве. Он знает ее, помнит — и тащит повозку с солнцеликой. А твоя душа-вампир придушил тебя ночью, тайно — ты в глаза его не видела. И живая пока, тьфу, тьфу, тьфу. На тебе нет греха, когда человек сознательно убивает землю. Если проще, то имя твоего вампира написано на грязной тряпке, и сам он затерялся среди тех, кто вытер о тебя ноги. А ее имя светиться на белоснежном полотнище. Он раб, а ты вол — он для госпожи, ты для многих. У него нет любви к людям, он отказался от них. И первый плюнул бы в тебя, если бы знал, что ты поднялась на вампира. А ты ходишь от дома к дому и веришь в людей, и была бы рада даже ему, если бы он хоть как-то обратил внимание. Но, знаешь ли, любить одного человека опаснее, чем все человечество — нет-нет, и кто-то из «многих» разует глазенки, облегчая участь… С одной стороны вроде бы минус, но с твоей стороны это плюс.

— Странно, что я вообще тогда тут делаю? — обиделась Манька. — Ты все время говоришь обо мне гадости! Когда это мнение вола интересовало тех, кто заставляет его работать?! И этот малохольный, — она не удержалась и смачно плюнула в глаза тлеющей плоти, — меня меньше всех интересует, — она отвернулась. — Пусть себе горит… Не такая я послушная…

— Чтобы не забывала, от какой беды спасаешься. Когда раб бежит из неволи, он достанет безопасного места и живет, а волу везде опасное место, если на тучную пажить веду его не я.

— Я не вол! — еще сильнее обиделась Манька.

— Это не обидное слово, — успокоил ее Дьявол, усмехнувшись голосом. — Это доходное слово, у которого есть и мясо, и сила. Ясности недостает. А раб свою зависимость осознает и смирился. В отличии от вола, он знает. Быть рабом много позорнее, чем волом. Раб продает себя, чтобы извлечь из этого выгоду, а вола обыкновенно используют. Но если к нему добавить сознание, то получится воля. А воля уже ближе к Богу. И нечего обижаться на животное. Человек — два вола, обретших волю. Между прочим, у животного тоже есть сознание, которое от человеческого ничем не отличается. Красная глина у меня однородная, другое дело, что у кого-то ее больше, у кого-то меньше. И дышу я на нее по-разному. И пространства своего нет. Их сознание никогда не звезданется, оно размытое и не мыслит отвлеченными категориями — именно, как глина в земле. А твое сознание на двух землях, и не как поле, а как частица, смещенная к краю.

Манька промолчала, мрачно уставившись на ужас перед собою. Получалось, что и Твердь защищала вампира. Интеллект ему не требовался, умные посылы интеллектуально выманивали его у прохожих. Любой обращался с идеями в первую очередь к вампиру, а тот уже решал, как и куда ее приспособить. Человек вряд ли смог бы в одиночку пробиться через все воздвигнутые барьеры. Даже здесь, в Аду, она была менее значима, чем Мудрая Помазанница.

Дьявол не выдержал и недовольно пристыдил ее.

— Ну, знаешь! Если так рассуждать, можно забыть о том, что где-то внутри тебя есть ты, подобная мне, сдвинувшая с катушек Бездну. У меня не бывает ничего незначительного. Даже атом — и тот произведение искусства. Но, если миссия твоя на этом завершена, могу позвать черта…

— Я же ничего не сказала! — пробурчала Манька, оправдываясь.

— А я услышал. Вопль, что головню поставил выше. Но она повесилась, а ты, слава Дьяволу, пока жива!

Дьявол рассмеялся.

— Не надо, я сама позову, — Манька вдруг снова почувствовала боль. — Обидно мне. Грустную ты придумал историю обо мне и моей твердыне. Твердыня оказалась падальщиком, я — падалью. Даже не понимает, — она жестом ткнула в человека, — что где нет места мне, там нет места и ей. Если я — это я, земля у меня по-другому живет? Ведь со мной бедствует! И будет, как эта… Нет места нам обоим, — голос ее из обиженного стал злым. — Отправлюсь в Бездну — и никому не докажешь, что умнее была. Это и есть второй шанс?

— Что делаешь ты с ногтями и волосами, когда понимаешь, что они стали лишними? Прикладываешь на место? Оплакиваешь? Пытаешься слепить из них существо, подобное тебе? — с легким недоумением возмутился Дьявол. — А я пытаюсь понять, чем этот волос и ноготь был. Глупое занятие, но как оказалось, волосы и ногти в своих собственных глазах гораздо весомее, чем они есть на самом деле. Вот ты — голое сознание, лишенное даже малой способности, которая дана человеку — произнести в земле слово… Маня, почему я должен ценить тебя? Ты знаешь что-то, чего не знаю я?! Или, может быть, я не восполню утрату?! Это для себя ты уникальна, а для меня как миллиарды больных мертвецов.

Дьявол опять издевался над нею — Манька сообразила, что вновь наступила на те же грабли. Борзеевича рядом не было, чтобы разделить с нею насмешки.

— Пора с этим что-то делать… — твердо проговорил Дьявол. — Ну так признай, что ты ничтоже сумнящееся существо, бесполезное и бессовестно отнимающее мое время…. Та же Благодетельница… Имеет знания, которым нет объяснений в твоей голове! — напомнил он. — Разве не умнее?! Да, она мыслит не так широко, но ей хватило ума, чтобы устроить себя, тогда как ты, с твоим-то интеллектом! — больная, избитая, обманутая, украденная и вынутая…

Маньке вдруг отчаянно захотелось применить те же самые слова, которыми изгаживали ее, к душе Благодетельницы, на которую она смотрела почти с ненавистью. Но она удержала себя. Могла ли она встать ногой на землю, которая была беспомощна и убита много раз? Злость прошла. Внезапно ей показалось, что Дьявол, наверное, испытывал ее — так ранить мог только он.

— Если земля такая умная, понять бы ей пора, где я, а где вампир, — недовольно проговорила она. — Я никогда не желала зла ни себе, ни вампиру, и если что-то у земли на меня есть, то без меня это было. Но ведь не получилось выставить вампира! — воскликнула она почти в отчаянии, прислушиваясь к себе.

Все как обычно. Радио работало на нескольких каналах сразу — слева, справа, спереди, со спины и из чрева. В последнее время она прекрасно слышала все каналы, без всякой боли, без выскакивания черта. Иногда разговаривали двое, иногда людей на передаче было больше. Они говорили о чем-то своем, никак не касаясь ее жизни — недалекие, а разговоры глупые. В основном просили денег, требовали, доказывали, плакали, кричали, когда мольбы не достигали ушей, и ей почему-то сразу приходи на ум разные мысли о себе самой, когда она начинала невольно представлять то, о чем ее просят, только на свой лад. И все они считали себя интересными. Денег у нее сроду не было, и была она без определенного места жительства, поэтому, следуя советам Дьявола, начинала мысленно рассказывать им о своей безрадостной жизни, советуя обратиться к кому-нибудь другому. Но мысленно получалось только слушать. Иногда произносила мысли вслух, в трех словах — идите в баню!

— Где развод и девичья фамилия? — возмущенно проворчала она.

— Ты не боль, ты здравый рассудок, — ответил Дьявол с теплотой. — А вампиры — и боль, и обман, и множество врагов. Они тоже не дремлют. Любой разрыв отношений начинается с подозрений, сравнений, взаимных обид. Но это человеческие отношения. Вампиры не искореняют друг друга, они избавляются от подозрений, сравнений, обид. Самым простым и доступным способом — проходят обряд наложения проклятий на твою голову. А раз у земли сознание, которое ее слушает, одно, то все головы она, естественно, несет тебе: «Маня, посмотри, что они делали со мной?!»… Радоваться надо! Пока не искала землю, она к тебе не обращалась. Ты обрела слух — а это уже две четверти земли! Может быть, когда-нибудь и зрение вернется. Главное, разумеешь о своей увечности.

— Вампирам от моей слышимости ни холодно, ни жарко… — Манька скрипнула зубами. Голос Благодетельницы пришел из-за спины слева, но не как черт. — Ну вот! Опять что-то советует, выгоду объясняет… уверенно… Даже здесь, в Аду! Ну почему ближний так глуп, почему не понимает? Почему земля не показывает ему то, что вижу я?

— Естественно! И вполне объяснимо. Сын Человеческий, как Дух Божий, витает над твоей землею. Как же к вампиру потекут реки воды из чрева, если он вдруг перестанет быть для земли, как сознание? А какое он сознание, если земля однажды не найдет его? Мысленно древний вампир радуется возможности показать земле начало, напоминая о Благодетеле, который возвеличился, почтив ее своим вниманием. Тебя для того и выдавливают, чтобы не мешала человеческим фактором. И ты Дух Божий. И не какой-нибудь, а родной! Двенадцать каналов направлены на тебя, чтобы заставить замолчать, или мыслить, как нужно вампиру.

Представь, что у земли вдруг появилось свое мнение, и ты в земле…

И все, и нет Сына Человеческого, а к вампиру пришел Конец Света…

Вампир не рубил с плеча, когда внезапно понял преимущество существования в образе вампира. Отказавшись от души, он возненавидел душу. Он не верит в сказки, он понимает, что душа — это человек. Ты ненавистна ему, и раздражаешь, а твое мнение ему противно до мозга костей. То бишь до матричной памяти. Глупой она кажется тебе. Но он Царь, к его услугам множество слуг, дворцы, которые ломятся изобилием. Даже если он услышит тебя, он оглянется и спросит себя: зачем мне отказываться от всего, что я имею?!

А ты упрямо пытаешься поднять его из праха…

Да, было бы неплохо, проснуться однажды, и понять, что ты свободна, но этого не будет! Он не птица Феникс. Вампиризм не болезнь, которую можно вылечить — это смерть. Вампира выдавливают с ребром. Единственный выход — научиться жить рядом с мертвецом и превозмочь мертвеца. Вампир для тебя, как Бездна для меня — объективная реальность. Проиграть, значит умереть вместе с ним. Он сгниет, высохнет, но не раньше, чем уберешь маску, скрывающую его истинное лицо.

В моей жизни существует не менее опасное существо, с единственной разницей, что оно не умеет повесить на меня ярлыки. Но, Маня, оно много опаснее любого вампира. Оно без чести, без совести, без смерти. Бездна — это Бог! Бог, который сражен мной. Он боится меня и бегает за мной по пятам, он давит на меня со всех сторон. Закон — это не прихоть, а необходимость, которая помогает мне удержать его на расстоянии. Быть головой, а не хвостом — понять, насколько опасен твой враг, и как много у него способов достать твою кровь. И следить за ним каждую секунду. И ответственность.

Земля рассказывает тебе о врагах, разве этого мало? Ведь и ты держишь в руках сердце…

Посмотри! — Дьявол развернул Маньку против ее воли к горящей головне, как-то вдруг, со всех сторон обхватив плотным пространством, как руками. — Вот твое будущее! Его предначертал вампир. Но будущее можно изменить! Человек укушен и спит в то время, когда руки его держат жало гремучей змеи. Она откладывала яйца и выводила на свет потомство, а он кормил ее своей плотью и припадал к ногам. То же самое, что кролику умолять удава, — совершеннейшая глупость…

Спорить Маньке не стала. Она лишь передернулась, наткнувшись на пустые глазницы, в которые было жутко смотреть. Дьявол имел веские основания так говорить.

Она не была другой, и точно так же много раз искала себе смерти, не найдя взаимопонимания с людьми. Слава Богу, обошлось. И ум, наверное, был ни при чем. Смогла же она проткнуть себя в сердце Дьявольским кинжалом, когда он, или кривое зеркало, чуть-чуть приглушили одни голоса, позволив говорить другим. Многие высказывания на спине матери пришлись на нее в то время, когда она была в полубессознательном состоянии, в то время как мать лежала без сознания, или когда была без сознания, в то время, как мать в полубессознательности. Воспринимались слова противоположно. Кроме того, мать она не знала, многие высказывания воспринимались ею, как от родного человека.

Ужас был в том, что все случилось, как случилось, и в том, что вдруг не случилось бы.

Но принять это было тяжело. Свершившееся все еще пугало ее.

— Наши там как? — кисло поинтересовалась она, рассматривая человеческие останки, с комом в горле.

— Нормально, чего им сделается? — безразлично ответил Дьявол. — Плюют в меня и проклинают…

Наверное, Дьявол тоже смотрел на землю человека, который умудрялся бодать себя даже в Аду, обнаружив прыткое и несвойственное покойнику половое влечение. Манька смутилась и вдруг испытала некоторую неловкость, вспомнив, что стоит посреди Ада в чем мать родила. Прикрыться было нечем. И невольно покраснела. А головня вдруг застонала. В том месте, где у него был половой орган, огонь стал красным, и потекла кровь.

— Благодетельница любовью занялась… — Дьявол обратил ее внимание на характерные движения.

— А я почему ничего не чувствую? — покраснев еще больше, Манька снова прислушалась к себе.

— Не с Благодетелем… Здесь сразу обрезаются. Убилась бы… Они же йодом поливают, или натирают солью, могут сунуть что-нибудь, или руками внутрь залазят. Оргии — одно из важнейших составляющих заклятия.

— От этого у меня по утрам болит живот? — догадалась она.

— И врач поставил бы диагноз: нет секса — нет здорового образа жизни… — подтвердил Дьявол. — Не обязательно, это самый распространенный могучий червь, который селится в земле человека в утробе матери. Ни одна тварь не имеет половых отношений после того, как зачато потомство, кроме человека. Представь, что ребеночек бултыхается придавленный и истыканный до смерти между папой и мамой, которые в перерывах ведут интеллектуальные беседы, сдабривая речи оргазмами. Они и знать не знают, что червь даст потомство и выест все внутренности еще не родившегося чада. В своем теле ребенок мертв, он может быть кем-то из родителей. Стоит хоть раз насильнику вогнать мужа в личину матери — и человек стал голубым. Оргазм женщин глубже, чем оргазм мужчин. А душа в это время получает сразу двух Благодетелей, которые будут иметь ее во все места во все дни ее жизни.

В руке червя слово, либидо и смерть. Одному он будет испытывать внутренность, другому ляжет на уста. Половина бед пришли к человеку путем именно этого змея. Когда ролевые игры Благодетелей обращают человека в выдающуюся личность, думаешь, он исправится? Но ведь не обязательно выдающаяся личность! Бывает медсестра, или учительница, сталевар и просто уставший от жизни человечище. Да мало ли что Благодетелям в голову придет! Так появляются семейные династии… Кем угодно будет, лишь бы болезнь не наступила! Ведь не секрет, что душевнобольные испытывают повышенное половое влечение.

Самые страшные черви — это черви, которые могут болезнь обратить в удовольствие. И, пожалуйста, получите сексуальную революцию — взгляд человека не успокаивается и не изнемогает. Даже понятие такое появилось «инь-темные части тела», когда инь становится темой. Ну, или тьмой…

— Ну так… Прикрывают же!

— Чем они хуже или лучше других частей? — осудил Дьявол. — Те же клетки, те же микроорганизмы, тот же суповой набор из костей, мяса и сала. Как только червь насытился, многие не могут понять, как соблазнились, какая моча промыла мозги. И чувствуют грязь, и пытаются скрыть. И снова рыщут в поисках.

— Что же, сексом теперь не заниматься? — не согласилась Манька. — Ведь приятно…

— А вампиру убивать приятно… Позволить червяку кормить себя с руки чьей-то похотью — разве не мерзость?! Человек убивает душу, когда накладывает грех на грех. Грех совокупления с таким червем называется прелюбодеянием.

Представь, что я обласкал человека с таким червем… Займусь ли когда любовью, не знаю, но истинно два Благодетеля встанут превыше вселенной. Они войдут в меня и размножаться, и станут пространственной плотью. И все, и нет вселенной, есть я, парящий над Бездной, которая не замедлила обнаружить мой грех.

Человек не закрыт для любви и секса, но без червя. Тогда он смотрит на человека, а не на части тела. Люди знакомятся, узнают друг друга, понимают, что не враг — и строят взаимоотношения. Принять пришельца, не преступление. Если пришелец не наступил на человека, он не войдет в землю, как образина, которая ведет за собой чужих Богов и делает ее пустыней. Иначе, по Закону положено убить и его, и всех его детей.

Вот ты, открыла Благодетельницу и судила ее. Будь она человеком, и так вошла в землю — после Суда не умерла бы, но для земли умрет. Душа твоя не перестанет ее любить, как родителей, как детей, как друга, с которыми делит и радость, и горе. Но будет любить за дело, понимая, что на человека можно положиться. Это больше, чем просто желание совокупится — это родство души и пришельца. Нельзя иметь половых отношений с родственником, который мог бы стать червем — мать, отец, свекор и теща. Каково будет душе, когда Благодетелем станет тот, кто дорог ей?! Она умрет в тот же день.

— Ну а если я встретила душу, что же, пройти мимо и не попытаться отбить? — прищурилась Манька.

— Поэтому вампиры так прославляют себя, чтобы нельзя было отбить, и убивают, чтобы не соблазнилась душа душою.

— Ну правильно! Жили-были, дом построили, детей народили, а тут раз, и разлучница подкатила…

— Так у тебя одна разлучница, которая, может, и не захочет разлучать. И будет не разлучницей, а сестрой. Если душа душу уважает, то и люди к человеку тянутся. Она тоже все это время как-то и с кем-то жила. Душа — подножие ног и небо над головой. Имени ее нет у человека, пока вампир по земле не прошел. Миллиарды людей чьи-то души, но немногие находят половину, которая с первого слова понимает человека. А по-другому, любая может стать разлучницей, на которую червяк глаз положил. Червяки не стареют и не меняются со временем. Нашли друг друга по червяку, а прошло лет пять, смотрят и ужасаются — где глаза были?! Скандалы, ругань, деление имущества, импотенция… Последнее не без твоего участия. Не бегаешь, значит, вывернула червя…

— И что? Ну, вывернула, а где огонь благодати? У вампира!

— Плетка и пряник на одном конце, а мудрость и люди на другом. Открытый червь — безголосый червь. Если дело дошло до плетки — пряник съеден. Пожелай им удачи и крепкого здоровья, им это сильно понадобиться, чтобы, оставаясь червяком, обнимать друг друга. Маленькое, но засилье! — успокоил Дьявол.

Манька вздохнула с невероятным облегчением — и тут она испоганила вампирам существование. Как-то не до вожделения было. Чем-то да отличалась она от огненной статуи…

Много, много Дьявол приготовил человеку сюрпризов на Судный день.

Человек встретил свою половину и обломался. Но это не повод, чтобы дойти до такого плачевного состояния. Садо-мазо раскроила ему череп, вынула мозги, решительным образом лишила наследства и успокоилась лишь когда он, припугнув милую своей смертью, повесился на суку, до которого смог дотянуться. И, поистине искалечив свою жизнь, не раскаялся даже после смерти. Обрадовался, когда узнал, что место в Небытии уготовлено им обоим. Ждал бедняга. И, правильно, наверное, считал, что когда они вдвоем куда-то отправятся рука об руку, счастье, наконец, наступит…

Перед тем, как выдернуть мученика из земли, Дьявол не особо расстраивал землю, не вдаваясь в подробности описания Бездны и своих ожиданий, относительно нового поступления земельных и пространственных угодий. Сознание как таковое в земле отсутствовало, или уже ушло в Небытие, но не полностью. Осколки еще покоились где-то там, но не так, как при жизни. А ведь держал в руках вампирское яйцо, которое мог раздавить прямо сейчас…

Странно, но в ощущениях, которые ей довелось испытать, когда дотронулась до земли проклятого, присутствовало желание отомстить, но не Благодетельнице, а Благодетелю, который перешел ему дорогу. Знакомое чувство. И лишенное смысла. В который раз Манька убедилась, что Благодетельница — побочный продукт жизнедеятельности души-вампира. Того самого, который был Небом и землей.

«Сволочь, повесила бы его снова!» — разозлилась Манька, внезапно сообразив, что если бы этот идиот сумел (или попытался!) противопоставить себя вампиру, возможно горстка ее собственного пепла осталась бы при своих интересах. А теперь приходилось брать на себя обоих Благодетелей.

— Только любовь, только любовь… — она грустно покачала головой, обращаясь к Дьяволу.

Огненная статуя вдруг вздрогнула и загнала свою боль еще глубже в сердце, которого у нее как будто не было. Не должно было быть. «В землю, — догадалась она, внимательно наблюдая за мертвецом, — он вгоняет свою боль в землю!» Царствующая Помазанница была обречена на успех — мертвец надежно защищал ее. Обожествлял при жизни — не одумался после смерти. Это ж сколько нужно пролить кровавых слез, чтобы проснутся и обнаружить истинную башку этой твари?!

— Он не может, — ответил Дьявол. — Он мертв. Лишь страшные знаки на его сознании благовествуют ему о тех, кто пил его кровь и внушал благодать надежды. Ты правильно заметила, он все еще защищает ее, в его земле лишь начертание любви. Но подумай, как?!

— Не знаю… — Манька прислушалась к бормотанию статуи. — Сдается мне, он просто выкрикивает, то что ему говорили. Или отвечает, на то что слышит. Или это не он, а все те же вампиры, которые вселились в него, как бесы. Никто изгонять их конечно же не будет, — она тяжело вздохнула. — Людей, одержимых любовью к вампирам, сумасшедшими не считают. И не подумают, что бесы. Не иначе, он как голос души, возвещающий истину о Благодетельнице. Радиостанция. Будь здесь я, а не он, мои умные мысли, наверное, голосили бы точно так же. А где он сам?

— Сознание, пьет то, что даю ему я. Все, что я думаю о нем. Он здесь, в земле, но как бы заключен в темнице, которая берет начало из моих уст. Он ждет, даже не осознавая, что знаки на челе продолжают исполнять волю вампира. А земля — вот она. Царствие Небесное — это боль, которую нельзя поднять, и отсутствие человека, который мог бы подпортить вампиру имидж. Ты услышала голоса в себе, и сразу же раскрыла заговор, а в Аду, когда сознания нет, Бытие приходит и умножает ужасы.

— А ты? Мог бы? В смысле, подпортить имидж…

— Могу, если сочту нужным напомнить о бренности Бытия, порадовал ее Дьявол. — Бессмертным только я могу быть. Но мне это ни к чему, я существо недоказанное! — тут же расстроил, заметив, как Манька заинтересовалась его признанием. — Я лишь разрезаю пуповину, чтобы получить свой доход, — неохотно признался он и тут же похвалился: — Но могу поднять еще выше, чтобы все видели и молись…

— И что теперь? — Манька, совершенно расстроенная, не знала, что ей делать дальше. — Столько испытаний… Ну, посмотрела…

— Ад повидала, вот плохо-то! — изумился Дьявол. — Такой материал для исследований, а ты спрашиваешь, что теперь! Мало достала болезней? Или все еще на любовь вампира рассчитываешь? Знаешь теперь, что бессмертие — это миф, который придумали люди, чтобы успокоить совесть. К доказательству праведности совесть не прикладывается, совесть — это люди, которые требуют от человека жить так, как удобно им, а не ему. Если бы совесть хоть что-то стоила, она была бы у всех одинаковой, но одним она в горе, другим в радость. Ты можешь сотни раз рассказать земле о вампирах, она не услышит, а так, наглядным примером, убиваешь, не сходя с места. Земля увидела кровь! Не сомневайся, когда-нибудь она разберется что к чему. Да и ты примеришь семь раз, прежде чем отрезать. Попробуй как-нибудь разбудить сознание. Или забей и разберись, какие знаки оставляют вампиры на челе. Выманивай слова, учись — вдруг пожелаешь стать нечистью, как Баба Яга! Пригодится…

— Ну, это вряд ли… Но не исключено, — согласилась Манька. — Как на тебя накладывали проклятие? — обратилась она к огненной статуе.

— Щас, дай только вспомнить! — остановил ее Дьявол. — Ты видно плохо слушала меня! Только в соединении с землей можно образовать ум, которым человек способен оперировать. Без земли человек в своем сознании нем и глух, как когда лежит в коме. Если бы этот мученик мог помнить, он не сидел бы здесь, а нежился под крылом Дивы Додолы. Мудрость в том и состоит, чтобы при жизни поймать концы земель, научившись бить демона, приготовившись к Суду, а когда будет Суд, войти в землю и еще раз вызвать червей на бой, чтобы отделить нужное от ненужного.

Но кто смог бы понять, где моль и ржа, а где богатство? У тебя, Манька, только моль и ржа, ты даже не представляешь, о чем идет речь, когда подразумеваю — богатство! Но люди-то не таковы! Они боголепны и умеют себя понежить… У каждого человека есть множество впечатлений, сложенные в земле, многие размышления, достижения… То, что забрали у тебя. Вампирам не сознание, земля нужна, в которой червь не умирает. Мыслимую и немыслимую свою ценность Благодетели объясняют сами, собирая сокровища на небо. До тех пор, пока они у вампира есть, он остается человеком-вампиром. И если этот горемыка убьется, человека в Благодетельнице не останется. А с клыками не больно-то понравишься людям.

Думаешь, ему трудно уйти в Небытие?

Нет. Принять как данность бесцельно прожитые годы. И вампир будет бояться и света, и тени. Только представь ситуацию, когда люди вдруг поняли, что вампир — существо далеко не мифическое… Они и раньше не расхаживали свободно, а сейчас свои же достанут и кол вгонят, чтобы не отпугивал людей.

— А что мне у него спрашивать? — прилежно поинтересовалась Манька.

— Про знаки на его сознании, — посоветовал Дьявол. Он рассмеялся. — Вот она — масочка вампира!

— Но он же ничегошеньки не знает! — возмутилась Манька. — Его нет, а если нет, то и не объяснишь…

— Он ими живет, — ответил Дьявол. — Это знаки заставляют его пылать головней. И душа твоя соблазняется ими. Следовательно, Бог в твоей земле подпитывается ими.

— Слышь ты, объект исследований… — Манька небрежно обратилась к головешке. — Войди в мое положение… Освободись как-нибудь… от болезни своей…

— Тц-ц-ц! — прищелкнул Дьявол разочарованно. И побеседовал с нею снова: — Какой Бог позволит поднять голову тому, кто его несет на себе?! Они не раскроют себя, если ты собралась их судить. Камни не дают ни хлебного приношения, ни здоровья, ни радости. Боги не спят, и слышат каждое слово.

— Разобралась, думаю, — она снова обратилась к человеку-головне, придавая голосу ласковое воркующее звучание. — Солнышко, поведай о мученичестве своем…

— Ох, Манька, и запредельно облетаешь, — опять усмехнулся Дьявол. — Этот мученик помешался на одном вампире. Ему все равно, сколько мучений у него самого. Это не мученичество, это награда. Не забывай, что это не человек, а остатки его, которые не способны выполнять функции сознания. Что для него благо?

— Ну… если вампирша слезой обольется, может, по любви будут жить. Наверное… — Манька пожала плечами. — Что еще-то нужно человеку?

— Человеку нужно много, но только не то, что ему нужно. Что могли сделать вампиры, чтобы он сопли жевал и себя пожалеть не мог? Казни Египетские рядом не стояли…

Манька обошла мученика со всех сторон. Чуть-чуть, едва коснувшись ладонью, испробовала новую порцию боли и блажи.

— Он же ее матричную память в руках держит! — подсказал Дьявол. — Комментарии души обращены на людей. Сам человек выходит к людям, когда душу нашел и приветил ее. Но ей это ни к чему. Его открыли, чтобы комментарии о Мудрой Женщине сделать как кристалл — лучистыми, ясными, солнечными, а саму ее показать, как праведную непорочную Госпожу и Царицу. Но открыла она не только землю, но и сознание! А твой вампир перепродал тебя. Разве у тебя в мыслях было, чтобы полюбить его такой пламенной любовью? Он к людям выходит, а боятся его. Почему? Под всеми обращениями вампиров лежит твой страх. Осознанный. Жива ты, и не важно, в своей земле, или нет тебя — осознанные моменты твоей жизни некоторое время находятся на поверхности информационного посыла, пока не пали в руку Бога.

— Вообще-то, было… — неохотно призналась Манька.

— Ой ли? — не поверил Дьявол. — Гореть от любви ты не стала бы даже в Аду, — напомнил он. — Хотели как лучше — получился Исход… Переборов случайную встречу, ты идешь дальше, думая о своих мучениях и нелепой невезучести. Он вампир, но зависимый, и оттого раб, а ты под рабом, потому и вол.

— Что-то я запуталась, кто раб, кто вол… — Манька пожала плечами, нахмурившись.

— По Закону, раб — это человек, который осознанно поклонился человеку. Бывает раб, взятый в плен, когда ближний становится Царем всей земли, а бывает купленный, когда человек, не связанный с Благодетелем землей, добровольно идет в рабство. Раб, взятый в плен, обуза, от которой обычно избавляются. Купленный раб, как твоя душа-вампир, над которым Благодетель, преумножает и земли, и стада, и другое имущество. Он работник, который работает за определенную плату, используя вола, который плату не получает, и зачастую не осознает своего положения.

— А если я выйду из состояния вола, и внезапно разоблачу ее…

— Ты отрезанный ломоть, перед сознанием души-вампира ты не сможешь разоблачить ее. Для него существует лишь Мудрая Жена. Он умрет точно так же, как этот мученик, если Божество его покинет. Тогда как она, не имея над собой Благодетеля, спокойно переживет утрату — и имя его будет забыто. Но можешь разоблачить перед землей — и тогда им обоим придется не сладко. Они не связаны между собой костью. Даже сейчас ему приходится думать головой, чтобы услужить инженеру душ, и бывает, получается не то, что она желает. Но что она без него?! Душа ее может дать только то, чему научилась при жизни. Душа здесь, а царство-государство там. На таком расстоянии не больно управишься, тем более что из опыта он ничего вынести не мог. Она пойдет по головам, которым есть что подсказать. Он перестанет быть доходным рабом, и будет негодным рабом, лживым рабом. Не зря Благодетели обучали воспитанниц всему, что может сыночку пригодится, а потом высмеивали, чтобы образина не позарилась.

— Это как надо было так обработать человека, чтобы у него ума совсем не осталось?! — расстроилась Манька. — А что, если мы у него сердечко заберем и образумим королеву?

— Хм, попробуй! — согласился Дьявол.

Манька протянула руку. Но сердце оказалось виртуальным, как Дьявол в Поднебесной. Мученик отодвинулся на некоторое расстояние, но глаза его теперь были устремлены на нее ненавидящим взглядом. И вдруг он исторг поток брани, от которой уши у Маньки загорелись.

Никакой жалости у нее к нему не осталось. Получалось, что человеческие останки чувствовали себя сносно, умудряясь соображать. Ей все же удалось разбудить сознание. Или соображали черви — тогда они и вправду были живые. Она тупо взирала на имидж свей мучительницы, испытывая жуткое желание его подпортить. Когда ее руки вошли в поле сердца радиоведущей, кое-что она все же почувствовала. «Я твой Свет, я твоя Боль, я твое Сокровенное Желание. Мудростью моей свят…» — так, наверное, можно было расшифровать состояние, в котором пребывал орган.

— Тьфу ты! И как только у нее получается выставляться пречистой девой непорочного зачатия из любого места?! — возмутилась Манька, плюнув в мученика уже второй раз.

— Так вампир же! — отозвался Дьявол. — Обидела ты ее… — осудил он неблаговидный поступок. — Сама не своя теперь будет. Хуже демона и я придумать не смогу. Не успокоится, пока не изведет…

— Ничего, я утираюсь и терплю… Переживет! — презрительно бросила она, взирая на Благодетеля Благодетельницы исподлобья.

А мученик разошелся не на шутку.

— Тварь, на кого бочку катишь?! Сдохни, падаль! — пригрозил он, ударив перед собой кулаком. — Проклинаю тебя, сучка…

— Мы и так не живем! — успокоила она беднягу, который знать не знал, что причислен к мученикам адовых бесчинств. — Хоть сто раз прокляни… Проклинать надо с умом…

— Получила?! — засмеялся Дьявол. — Это тебя можно завербовать против вампира, а он любого истерзает, кто против Благодетельницы исподволь решит напасть. Защита со стороны пяты.

— Ты хочешь сказать, что Ахиллеса убили не буквально в пятку?! — изумилась Манька.

— С честной совестью, положа руку на сердце… Ступил бы он разве на землю, если бы натуральные пятки у него были такими нежными?

Манька надолго задумалась. Как выманишь слова, если этот субчик ничего объяснять не мог. У него был лишь интуитивный посыл, которому он подчинялся. А он отвечал ему делом. Он держал в руках сокровище, имея которое мог бы на раз расправиться с сущим потомком Змея. Но его сознанием правил червяк.

В объяснениях, которые Маньке удалось расшифровать, испробовав его боль, проскальзывало и такое, что он умер. Сказано это было спокойно и равнодушно, как признание неоспоримого факта. Без единой нотки жалости.

Наверное, он еще был не совсем мертв, когда фраза прозвучала — кто-то стоял рядом. Манька даже посочувствовать ему не могла. Святая обязанность убить любого, кто убил тебя. Она бы не простила. Но не объяснять же это мученику, от которого отказался вампир. Засмеют в Аду. Мертвец был мертвее мертвеца, в коих костях поселились черви, заполоняя собой пространство, с соответствующим законным правом наживать потомство.

— Бессовестно же она обошлась с тобой, — с горькой иронией произнесла она, вложив в слова все понимание поступка, коим был приговорен человек к Небытию. — Не везде же так, кто-то другим умом жив, — и заметив, как оскалился его рот, наполненный горячей слюной, поторопилась успокоить его: — Не буду я ее поносить, твоя она, твоя! Но знай, вернусь, найду и завяжу в тугой узел… И полетите, как два голубя, туда, где вам уже не будет разлуки…

— О-о-о! — тяжелый вопль вырвался из груди, до дыр прожженных легких. — Господи, где мое солнце?! Где мое небо?! Бездыханный, в блаженстве припаду к ее ногам, отплевывая любую безрадостную для моей царицы убогую падаль. Лисы и оборотни тянут к ней сальные потные руки, но единственная моя, царица, светлая и прекрасная свирель, не такова, отниму ее, отражу любой удар. Сердце, наполненное любовью, будет биться, пока часть меня проклинает врагов ее. Как первоцвет среди земельной грязи, украшу я жизнь ее! Все муки мира ничто, пока жива она, и буду жить, пока жива она! Как горит мое тело, изнывая от страсти, и вопль рвется наружу! Чистая, непорочная, не оскверненная насилием любовь связала нас навеки…

— Мне это сниться, или я его задела за живое? — обалдела Манька. — Прокукарекал петушок? Нетрадиционные объяснения! — констатировала она, внезапно замечая, что головня дернулась несколько раз, застонав в истоме. Глаза у головни стали почти осмысленными, он зашевелился, изображая непристойности.

— Демона благодати ты за живое задела, — усмехнулся Дьявол, в его голосе она уловила знакомые нотки, когда он недостаточно откровенно хвалил ее. — Крещение огнем подразумевает благодатный огонь, который придает взгляду священное братание с любым человеком. Поток обращений, которые поднимают в человеке его собственное либидо. Вот с таким чувством благодати люди уходят в Небытие. Я же не садист, чтобы перестраивать людей, в конец измученных и измотанных, перед самым их концом.

А орел вампирической страсти между тем продолжал:

— О, как люблю я, как люблю, душа моя, жизнь моя! — заломил он руки. — Свет мой, Бог мой, не оставляй верного пса твоего… Где я, рыцарь ее снов, в мечтах глубоких, закралось грусть, и томление тела страстным охвачено желанием, нечаянно коснувшись горячих губ. Молюсь за душу мою, за лучезарную деву, что передо мною… О-о-о-о, не выразить словами благостный огонь моего сердца! Умру от счастья! В едином порыве сольемся страстью овеянные! Какое счастье, что есть мы! Мы там, где царство божье — любовь!

И как-то по другому прозвучал тот же голос, по-женски…

— Любимый, возвеличь меня, войди в меня, найди меня… Груди мои, как спелые яблоки, глаза — чистые бриллианты, изнемогает мое сочное чрево, чтобы ты, Боже, открыл его…

— Прошу, не мучь меня, помочь моей любимой нужно, прошу, дай ей всего, что попросит она! — потребовал снова тот же знакомый голос на последнем издыхании, задыхаясь и исторгая благостные вопли. — Миллионы, миллионы бросить к ее ногам, разве много?!…

— Где-то я это уже слышала, — навострила Манька ухо. — Деньги — это святое! Похоже, вампиры ни о чем другом думать не умеют. Даже во время сношений… Ну, еще о крови. Без крови жизнь им кажется пресной. Откуда мне знаком этот голос?!

Она уже не сомневалась, что славословие изрыгали все те же черви — уж слишком знакомый голосил голосок. Она никак не могла вспомнить, кому он принадлежит, начиная подозревать, что не обошлось без недоразумения, с которым против воли ее связали пожизненно. Получалось, что слушала она вовсе не мученика, а свою душу. Факт измены был на лицо.

— Дьявол, блин, это мой принц лепечет? — обалдела Манька.

— Хм… Хм… Хы… — задумчивость Дьявола перешла в легкий смешок. — Как бы он мог смертельно болеть и заниматься любовью одновременно?! И в твою землю положили то же самое, но разве ты причастна?

Манька приблизилась к статуе, преклонив ухо, расплываясь в усмешке.

— Броситься с поезда, умереть, став божьим избранником, и вечно носиться в небе, вдвоем, вдвоем… Как музыка ветра, играя, ласкает нас, как месяц младой, мы разделим наше совершенство! Синьоры и сеньориты, леди и господа, великолепие любых голосов не может сравниться с голосом моей прекрасной избранницы. Вот она, Матушка Царица, Богиня, перед моим оком, я ласками утомлю ее нежное тело, и жизнь отдам за улыбку! Все, чем владею! И напьюсь медовой речи… Молитесь, молитесь, чтобы занять место Царя!

— Хорош, заливать! — переметнулась она на другую сторону. — Не земля, а муравейник… Изыдите, воющие твари! Тьфу на тебя, тьфу… Дьявол, его надо разбудить! Если он увидит, что с ним сделали, он поймет… Давай, я с ним поговорю… В конце концов, он же человек…

Бесперебойные святые покровительственные объяснения ей порядком поднадоели. Где-то глубоко шевельнулся червячок не то ревности, не то вины перед проклятым, в котором ее земля оставила след. Но поймала себя и тут же вынула вину. Жалеть о вампире она не стала бы, а лично ее вина была недоказанной. Но исправить то, что натворил вампир, наверное, стоило.

— Ты так считаешь? — обратился к ней Дьявол недовольно. — Сколько ты знаешь людей, которых оплевали, а они после этого бросились бы в объятия плюющих?

— Сколько угодно. Я имею в виду, баранов хватает.

— Вот именно. Воловье поголовье недобровольно ушло в рабство. Сколько волка не корми, он всегда будет лес помнить. А тут земля соблазнилась на убой. Чем? Полагаю, не слишком хорошо ты разобралась в своих веселых отсутствующих воспоминаниях, недалеко ушел твой Пилат!

— Кто бы упрекал! Что же, они в любви ему объяснились? — Манька осуждающе покачала головой. — Объяснились бы, не кончился бы!

— Люди своих родителей меньше помнят, чем раз в жизни в бессознательном состоянии увиденную судьбу. Баранам все равно, какой подвиг совершать — надежнее Ада на земле убойного места нет. Свой крест он несет с удовольствием. Видишь, как немного ему надо! Где ты видишь ум? Сознание все еще находится в пределах земли и вращается, выставляя знаки, начерченные на вратах. Он, Манька, сейчас как Царь, который обрабатывает любимую, а твой принц его одежонка, которую, если снимет, умрет… Он не болен — он мертв, у него нет ни глаз, ни ушей, земля не помнит его, для земли ближнего он враг… У него есть только опыт, который он приобрел в жизни, а там нет ни внутреннего ока, ни затылочного зрения, ни чертей, ни представления о Законе, которым его сделали… Манька, у тебя крылья за спиной, которые конец и начало обеих земель… Конечно, без меня не обошлось, земли у тебя как не было, так и нет, но я но я успокаиваю землю, чтобы ты могла соображать и чему-то научиться… Даже если я дам, разве он выберет нас с тобою?! И как увидит, если не имеет представления ни обо мне, ни о Тверди?! Забудь! Первым делом он начнет избавляться от нас, чтобы вернуться к Благодетельнице.

— Если меня продали, то ему объяснили светлое радостное чувство, — оправдала Манька статую. — И как надо было так объяснить, чтобы святая голова перевернула мозги? Молодец, умеет жить вампирическая тварь — стопудовая выживаемость! Может так и надо: прожить лет триста в удовольствие, и ушел в место выше Бога, как бессмертное существо. Восхитительно! Мне бы так уметь!

— Ну так, снеси пару раз кому-нибудь голову, и отстойник, любимая, я тебе обеспечу…

— Вампиром я не становлюсь или становлюсь, какая разница, если мой безымянный герой продал и нашу плоть, и меня с потрохами? Так хоть один шанс есть одну человеколюбивую тварь об раскаяние брякнуть, — разгневано воскликнула Манька. — И самой пожить… Я, по причине своей доходчивости, так и так становлюсь верховным вампиром. Я теперь не меньше их знаю!

— А кровь откуда собралась брать? Чем люди тебе не угодили? — коварно поинтересовался Дьявол.

— А я вампиров буду обращать на свою сторону! — не сдавалась Манька. — Объект исследований вполне доволен святым мученичеством. Ты посмотри на него! — в расстроенных чувствах, она всплеснула руками. — Это же слушать невозможно! Горстка пепла орет о миллионах монет… И ладно бы для себя! А если подлечить его? Напомнить о бренности Бытия… Немного совести вампиру не помешает…

— О чем он еще может орать? Думаешь, у тебя что-то лучше в землю зарыто? — ехидно полюбопытствовал Дьявол. — Искусство великих свершений таит в себе замечательное свойство: убиться тьмой, чтобы свет проник в расстроенный разум. Вампиры все озарены светом, даже самые смертные из смертных. Вот ты посмотрела на свою землю со стороны, но разве нашла такое у себя? Мало ты знаешь! На пальцах объясняю: это то, что слышит сознание вампира и люди вокруг него! А что у тебя, да, не скрою, ты видела, но по большей части это земля вампира. Проклятие ты сможешь наложить, а Зов? Тут актерский талант нужен, память хорошая, чтобы столько молитв наизусть выучить… А они и Проклятие, и Зов накладывают.

— Какой Зов? Что за Зов? — встрепенулась Манька, внимательно прислушиваясь к словам головни.

— Рано еще о Зове, пойдешь по непрошенной дорожке! — отрезал Дьявол. — Ох, Манька, вампиры легко находят общий язык, и грызут друг друга, стоит кому-то открыть шею, а проклятые каждый сам по себе, мирно разрешая любые разногласия. Молодой человек до сего часа не знает, что лежит в его земле. Сознанием он слышит то же, что и ты — проклятия в свой адрес! Это Голос Крови. Крик о помощи. Если кто-то убивает человека, ближний слышит, а если убивает ближний, земля кричит убийце и радует его. Разочарую тебя: Сад-Утопия от тебя так же далеко, как в тот день, когда мы встретились — гореть будешь точно так же! Можешь принять это, как данность.

— Выходит, я ни на миллиметр не приблизилась к Истине?! Так покажи! — попросила Манька.

— Я не могу. Пока не могу. Мои обличения против сознания земля примет на свой счет. Я так до ручки дойду! Почему я должен единственному спутнику и товарищу, который не ниже меня, объяснять, что ненавижу ее всем своим сознанием? Я не ее ненавижу, я человека ненавижу, который не возделывает ее. Но с голым сознанием я могу объясниться тет-а-тет. И тут уж терпению моему приходит срок выпить вино из всех запасников, коими становиться кровь.

— Взял бы, да и поговорил с ними по душам! — обиделась Манька. — Придумал бы какой-нибудь еще Закон, чтобы человека видели, а не душу. Разве нельзя им сделать прививку от бешенства?

— Вампиру? У него тоже есть участки, где земля читает его. Иначе-то как? Не выжил бы… Но братом в мою землю он не вернется. Дай мне руку, я вложу кубок, где ваша кровь наслаждением дарует мне приятное времяпровождение.

Манька повертела руками, оглянулась в поисках, куда их можно сунуть. Голос Дьявола раздавался отовсюду. Как будто сам Ад разговаривал с нею.

— Распахни навстречу свой разум, я буду вливать маленькими глотками… Пить дьявольское наслаждение не дано человеку, чтобы земля вдруг не решила, что обрела нового Бога. В смысле, как я… не дай Бог попутает… Так я всегда могу позвать ее обратно, — снисходительно повинился он. — Но человеческому сознанию пробовать разрешаю…