• Главная
• Контакты
• Нашёл ошибку
• Прислать материал
• Добавить в избранное

Ее несло с огромной скоростью по спирали, и крылья струились за спиной, как лезвие бритвы, рассекая пространственные коридоры и потоки материальных слоев, голова кружилась, а внутренности, обнаружив невесомость, выталкивали наружу содержимое. В какой-то момент ей расхотелось возвращаться, она попробовала свернуть.

Еще раз умирать, нет уж, увольте! Помо-оги-и-ите!

Сильное притяжение не давало сойти с траектории полета, закручивая спираль, каждый раз все круче и с меньшим радиусом. Наверное, так чувствовал себя любой, кто умудрился перейти границу жизни и смерти, был поставлен перед фактом существования Небес и отправлен Духом Истины назад, открывать свою истину.

Странно, черный пространственный коридор с множеством белых звезд вдруг стал белым, стремительно сужаясь в щель, и где-то там впереди открылась пасть…

Убьюсь!.. Раздавит!.. НЕ ХОЧУ!!!

Манька почувствовала толчок от падения, ее вырвало…

Прямо на Борзеевича. Он склонился к груди, прослушивая сердечные удары, мягко держал за руку, считая пульс.

Примечательно, но на этот раз он не съязвил, не выругался, лишь облегченно вскрикнул, когда она открыла глаза, виновато уставившись на свою нечистоту на его волосах и бороде.

— Пущай, я уберу, уберу! — едва выдохнул усталый, измученный переживаниями старик, заметив устремленный на него взгляд. — Слава Дьяволу, вернул Ирод!

Лицо его просветлело, разглаживая глубокие морщины.

— У-м-м-а-у-у-у-мммм… — промычала Манька в ответ, пожалев, что губы не двигаются. Где-то там, в сознании, она все еще летела с немыслимой скоростью, и теперь ей казалось, что неустойчивый мир вокруг плывет вместе с нею, наваливаясь в бок и раскачиваясь.

Но она обрадовалась — все позади.

Ирод?.. Ирод?.. Манька наморщилась, проверяя свое состояние.

Был такой царь — там, среди неведомых народов, среди невиданных времен. Не тот, который приютил Спасителя… Его дед. Борзеевич часто его поминал и жутко уважал. За мудрое правление. Поговаривали, что он убил всех младенцев до году, но Борзеевич объяснял убийство по-своему…

Взять, к примеру, геноцид народа. Если выжил народ, хорошо, есть и пострадавшие и виновные. Не выжил, нет ни того, ни другого. Победителей не судят. Было убийство, не было, кому это теперь интересно? Главное, есть тот, кто потребовал сатисфакцию. А сатисфакция осталась без удовлетворения, нет ни Ирода, ни народа. Ирод умер… от старости. Народу сначала раскроили череп, но он живучим оказался, разогнали по концам света, чтобы сказать в свое оправдание уже ничего не мог — значит, было.

Лишь массовое убийство могло запредельно переплюнуть кошмары, которые на глазах у человека каждый день. Образ мученичества и ужасов, от которых Сын Человеческий спасал людей, должны были быть глобальными. Умерщвление от руки всякой гнили каждому знакомо. Тот педофил, этот ремня из рук не выпускает, другой откреститься не знает как, доказывая, не зачинался потомок семенем — ветром надуло! Вроде бы и грех, но не грех лижет человека — просторно мученический образ погладил всяк и каждого. Главное, выбор есть: можешь педофилом на ребеночка посмотреть, а можешь ребеночком на педофила — никто не заглянет в твои мысли… Йеся болезнь свою не скрывал, лобызая малых детушек, с любимым учеником-недорослем так и вовсе вершил всякие таинства, и ученик тот в любое время преклонялся к груди Спасителя, ввел и узаконил однополые лобызания.

Морду ему били, за такое в любое время бьют, но оправдали, ибо Сын Божий, а Божьему Сыну все дозволено.

Ругать себя как-то не сподручно. Куда как безобидней назваться младенцем, пристроившись к ребеночку. И кто вспомнит Дьявола, который смертельно ненавидел родителей, проводивших сыновей и дочерей своих через огонь Ваала, чтобы Молох был с ними во все дни жизни их, если Спасителя самого чуть не убили? Ваал не на глазах — поди-ка, найди родителя, кинувшего ребеночка в костер! Значит кидали, если спаслись. А убиение невинного — вот оно, да такое, что трупами поля удобрять можно. А еще лучше, если все апостолы детьми назовутся. Как говорится, в устах младенца глаголет Истина — память еще при земле и дождь проливается на землю…

Соблазнятся разве матери после такого рассказа Иродом, если девять месяцев вынашиваемые младенчики лежат в кроватке и невинно пускают слюни?!

Ну и пусть, что, когда войдет к ним Сын Человеческий: «восстанут дети на родителей и умертвят их». А пока-то безобидные слюнявчики! До того времени, когда войдет, еще дожить надо. Но после, хоть замолись на свое чадо, если Я, Сын Человеческий пришел, чтобы пить вашу кровь. Ха-ха-ха, мамаша, о болезни ли вам сейчас думать, когда ребеночек ваш вам в лицо тычет, именно вас обличая болезнью?! А как вы хотели, верноподданный Мой, не на словах, а на деле, ядущий Плоть Мою и пьющий Кровь Мою… «Ядущий Мою Плоть и пиющий Мою Кровь пребывает во Мне, и Я в нем. Как послал Меня живый Отец, и Я живу Отцем, и ядущий Меня жить будет Мною.» Я вместо него, Сын Божий перед тобой. Парю в облаках, выхожу из уст, спускаюсь в чрево — и держу голову его. Вы ему в глаза, а Мои слова с кровли. Вы сказали — и забыл, а Я буду молотить день и ночь. Я же не сказал, когда сказал, придет Сын Человеческий, что именно Я приду — вот, сосед пришел… «А кто соблазнит одного из малых сих, верующих в Меня, тому лучше было бы, если бы повесили ему мельничный жернов на шею и потопили его во глубине морской». Горло перегрызу за стадо свое! Не поверите, мельничный жернов у вас на шее — и сами вы уже утонули. Мысли и мечты ваши берут за душу только вас.

Ни один убийца не радуется, когда на него глаза людям открывают — истина не нова.

И врага уже как будто нет, как будто неведомая сила, а не вампир, хорошему человеку в Ночи шепчет на ушко, чтобы Днем услышано было с кровли… И так вампир избежал мученичества чудесным велением божьего происхождения, но мученик. Ищут, а значит, прятать надо, защищать всеми своими помыслами. Оправдывать. В долг ссудить и забывать. И внимать, как дитю, который происки готовить не умеет. А иначе, как хорошим стать? И страшно напуган народ Дьявольскими кровожадными соблазнами. Все как один встанем! Решимости у народа, хоть отбавляй — и страшно напуган Дьявол, раз не кажет лицо. Значит, победили. Значит на правильном пути.

Вот только педофилов меньше не становится…

Если собрать трупы умерщвленных родителей и умерщвленных младенцев — поля удобрять можно. Но ведь это где-то там?! А мы хорошие?! Ну, в конце концов, не Сына же Человеческого обвинять, если у человека кровлю сносит…

Так думал Борзеевич, Манька не соглашалась: в каждом человеке было и хорошее и плохое, у кого-то больше, у кого-то меньше, у вампиров быть хорошими получалось лучше других. На лице написано: «хороший». А если дело разбирать, то у всякого дела есть и хорошая сторона, и плохая. Но сейчас, пожалуй, разобралась бы, и поддержала его. Похохотали, посношались, пообщались, разошлись и забыли… младенцы… А ты живи с этими всю жизнь и терпи, в то время как младенцы грызут твое горло. Поркой вампира не вылечить, но на младенца у кого рука осмелится?

Когда она смотрела на вампиров в земле, милее их, пожалуй, никого не было. Что нашептали, то и видела на кровлях…

Ну хоть видела!

С головой все в порядке. Мозги довольно быстро перелопатили достаточно весомое количество информации и собрали воедино многие высказывания Борзеевича. И сразу расстроилась. Опять эта проклятая жизнь! Может, первой смерти нет, зато есть мука смертная… С ума сойти можно! Может, умрешь через минуту другую, стоило ли назад-то?!

— Мы уж не чаяли дождаться, когда бездонный упырь кровушки напьется. На вот, — Борзеевич протянул руку с кружкой, от которой приятно пахло. — Бульон горяченький, все время на подогреве держу. Из того самого голубя, который поганил отхожим местом Храм Божий! Ну ничего его заразу не берет! И рассекали, и оживляли, и метлой гоняли. Сдается мне, почтовый он, ни дать ни взять Царица всея государства Мамашке письмецо посылала, да мы проглядели.

— Иии… Мма-а-а… — Манька пошевелила языком. И вдруг почувствовала — отпустило, язык пошел свободно. Наконец-то! Жизнь возвращалась! — Нельзя, дедушка, живая тварь… Голубь — он голубь мира. И враги, бывает, умные письма посылают…

«Я дома!» — умильные слезы навернулись на глаза. Приятно было снова очутится под навесом, который наскоро сколотили, чтобы не спать под открытым небом. Навес пришелся кстати, так и белье не выгорало под солнцем, и лучшего места, чтобы высушить траву или про запас наготовить веники, не придумаешь. Закостеневшее тело все еще слушалось с трудом. Манька пошевелила пальцами, прислушиваясь к своему состоянию. Тело было чужим, не родным как будто. Села за руль, а руля нет. Выходит, и в самом деле умертвил ее Дьявол?

«Брать, не брать?» — покосилась она на бульон, чувствуя, что горячее организму никак бы не повредило.

— Любая тварь за мир, за дружбу… Попить-поесть тоже надо! — настоял Борзеевич, заметив ее колебания. — У нас три голубки гнездо свили, потомству его скидку сделаем. Свои будут, не предатели…

— Бери! — добродушно посоветовал Дьявол, который возник позади Борзеевича, как ни в чем не бывало, будто не расставались, и не утирал он кровавую слезу с ее глаз. — Пить, есть разрешаю же!

Борзеич от его голоса весь вскинулся, повернулся резко, с обидой и укоризной.

— Да что же это ты там так долго-то держал?! Ведь не мертвому человеку не должно быть более минуты убитой! — воскликнул он, всплеснув руками, как кочет. — Сам в следующий раз пойду!

— Опять опилок в голове насмотрелся! — осадил Дьявол. — Корченная она, что бы испугаться самого здорового на свете сна?!

— Ой, не ругайтесь, в порядке я, в порядке! — успокоила она обоих. — Вот только занемела!

Попыталась сжать кружку с бульоном негнущимися руками. Руки не слушались. Борзеевич придержал кружку, поднеся к губам, слегка наваливая. Жизнь вливалась в тело с маленькими обжигающими небо глотками, согревая и разгоняя застывшую кровь.

— Да ты хоть зубиком одним улыбнись, а то, как подменили тебя, — попросил Борзеевич, заботливо хлопоча вокруг. — Ну, хоть избам на радость! А то, как третий день проскочил, они и Храмом быть не хотят, а не положено, дождаться надо. Сидим, вот, ждем — и пьют обе воду из реки, как пропойные бабы…

— Уж чего-чего, а им, даже если всю реку выпьют, не во вред, — успокоил Дьявол. — Им вода, что еда, бревна у изб живые. Растут помаленьку. А ты не лежи, — повернулся он к Маньке, — пройдись, надо кровь разогнать.

— Сердца у тебя нет! — сердито проговорил Борзеевич, приподнимая Маньку за голову и подкладывая под спину подушки.

— Нету! — чистосердечно признался Дьявол. — Было бы, я б на муки сердечные молился …

— А сколько… я спала? — спросила Манька, разгибая ногу рукой.

— Ну, недельку другую вы отсутствовали, уважаемая, — просветил ее Дьявол.

Брови у Маньки изумленно поползли вверх. Про время она совсем забыла, проживая свою жизнь заново. Ее били, колотили, изводили. Даже поела несколько раз, правда, еда была то отравленная, то негодного качества. Обычной едой ее не попрекали. А вообще в Аду подумать о еде как-то в голову не пришло. И пролетело время вроде как один миг.

— И нечего так на меня пялиться! — отнекался Дьявол. — Время в Аду не то, что здесь. Для кого-то оно несется, для кого-то стоит, для кого-то назад движется. Вникнуть в просвещение Ада непросто. Это я мог бы все царствия мира в мгновение ока показать, а вы так не умеете. Иному тридцать лет и три года мало. Где голова у людей соображения не имеет, так это в Аду, косность мышления — это уже от Небытия. Тут вы на всем готовеньком, а там умные примеры ни чьими мозгами не обмозгуешь — мозгов нет. А сознания ваши в последних поколениях туговато соображают, если без комментариев, не хватает вам энергии для нужной скорости мышления. И удивляться не чему, чтобы прокормить такую ораву нечисти, надо быть кладезем колодезным. Даже я не берусь за такую благотворительность.

— Все говорят, что там любовь одна, — обиделась Манька. — А для меня только болезнь…

— Есть, не отрицаю. Но ты же не на меня смотрела! — образумил ее Дьявол. — Меня поганой метлой царек не выметал. Но так-то лучше, посмотреть на себя бывает полезно.

— Маня, не спорь, пройдись. Он только так и умеет, если с ним по-человечески… — вступился за нее Борзеевич, шикнув на Дьявола.

Манька скривилась. Вампиров не кормит, и то верно, но ведь и людям житья от нечисти нет! Не жалел бы, не помогал бы, не считал особенными, не учил бы человека извести. Как тут батарейкой не станешь, если молча взирает на всякое безобразное дело? Она откинула одеяло, пошевелив ногой — лучше уж заниматься собой, чем вникать в Дьявольскую вывернутую хитромудрую философию.

— Ой! Ой! — Манька кое-как сползла с тюфяка, приказывая себе подняться с корточек, чувствуя во всем теле покалывания.

Борзеевич подставил локоть, с усилием поднимая ее. Хотелось пить. В кадушке еще должен был остаться запас живой воды, который сейчас был ей жизненно необходим. Если, конечно, Борзеевич не извел его на свои нужды. Освящая Храм, живую воду лил не жалея, а за всеми переживаниями мог забыть наполнить бочонок. Да и не тратили ее на всякое такое, давно уже не пили и не готовили еду на воде из колодца. После войны с оборотнями он стоял почти пустой. Для освящения Храма воду черпали не ведром, не ковшиком, а ложкой.

Она не удивилась, заметив, что воды в бочонке до краев. Борзеич времени зря не терял. Манька тепло погладила бадьи и коромысло, которые стояли тут же. Если в себя не придет, ведро ей не поднять — такая слабость во всем теле, а Борзеевич и стар, и маловат. Она начерпала воды ковшиком в кадушку, окунула голову и припала губами к краю, чуть наклонив на себя, пролив на грудь изрядное количество живительной влаги. Если бы избы были не Храмом, то баня в раз поставила бы ее на ноги, но просить Храм стать баней, было как-то не удобно. Избы своим положением гордились. Впрочем, вода тоже оказалась хорошим средством. Перемена наступила буквально через пару мгновений. Голова стала ясной, будто в нее плеснули воды и протерли мозги шваброй, смывая нечистоты, которые остались после головокружительного полета.

Наконец, она могла в полном смысле принять свое возвращение или пробуждение, отчего ей было и приятно, и горько. Манька со стонами, полусогнувшись, прошлась, выглянув наружу сквозь прорехи в досках. Избы прохаживались взад-вперед неподалеку. Они все еще были Храмом, но размеры имели обычные. «Так-то лучше!» — подумала она, радуясь, что теперь, пожалуй, в избы можно входить и выходить без разрешения Борзеевича. При перестроении их раздуло, как беременных баб. На месте Храма сохранились только земляные валы, красивая дорожка, алтарь и жертвенник, сложенный из камней.

«Надо бы исследовать место и содержимое Храма, пока Дьявол раритеты не умыкнул!» — напомнила она себе, заодно вспомнив спросить у Борзеевича про змей: видел, не видел? Золотые светильники, вызвавшие удивление, все еще стояли на Алтаре, при свете солнца они ярко блестели вставленными в них драгоценными ограненными самоцветами. Манька пощупала медальон на шее, он тоже был на месте — и крест крестов, и золотая монета… Она покосилась на Дьявола, как можно убедительнее приняв на себя мученический вид: пусть пока думает, что ей ни до чего нет дела, глядишь, забудет про странные вещицы.

Ну, слава Богу, все на месте, ничего не изменилось!

До чего же приятно оказалось вернуться и услышать родные голоса!

Похоже, Дьявол тоже был рад вернуться вместе с ней, или делал вид, что рад. Он снова мог издеваться и над нею, и над Борзеевичем.

— Так, Маня, — он вырос прямо перед ней, прервав ее размышления и хитрые планы.

У Маньки сразу упало настроение. Волосы встали дыбом, когда взгляд упал на те самые прозрачные камни-кристаллы со змеями. Змеи осатанело бились о стены, и было их много меньше, чем когда она их оставила, но все равно не перечесть. Она сглотнула подступивший ком, и ноги сразу подкосились.

— Не надо избам такое добро, — наставительно произнес Дьявол. — Твои змеи, ты и разбирайся с ними. Знаешь ведь, что это такое…

Манька кивнула. Молча. Тоскливо. Прошлое, две матричные памяти, искалеченные и изувеченные. Прошлое, о котором она не помнила. Значит, мало она провела времени в Аду. Броситься бы к ногам Дьявола, да просится еще — Твердь мозги вправляла умело! Манька мысленно завыла, заскрипела зубами, вспоминая все, что ей пришлось пережить, вперившись во врага взглядом. А змеи вдруг стали вылазить из камней, увеличиваясь в размере, поползли прямо к ней и исчезли одна за другой, едва ее коснувшись. Камни-кристаллы в руках Дьявола, чернея, тоже пропали с глаз, и выцвела золотая монета, покрываясь ржавчиной и медной чернью.

Радость сразу улетучилась.

Змеи не просто таяли — боль резанула сердце, накрывая волной почти забытых ею чувств и эмоций. Накатила обида, недовольство, жалость, неуверенность. Вспомнилась сиротская доля, голодное детство, встали перед глазами родители и ужасы, пережитые в Аду… Отец, покойничек, заманивал ее, чтобы оставить ни с чем, как будто мало ему было, что не знала она материнской любви и ласки ее рук… И дом у нее не свой, от Дьявола… И беглая каторжница… А рученьки и голосок Благодетельницы, пристроившие ее к Аду?.. А ближний с удавкой?.. Ах, если бы знать! Ведь и она могла бы пиявкой к его шее присосаться, не тратить время на всякую мерзость…

Змеи вернулись голодные. И злые.

Борзеевич недоумевающее смотрел то на Дьявола, то на вмиг побледневшую и затрясшуюся всем телом Маньку. Расстроенный его голос зазвучал глухо, он что-то говорил, но она уже не слышала. Сглотнула ком в горле, прислушиваясь к себе и потерянно таращась на друзей, которые сразу стали чужими.

Не то, что чужими… — далекими, закрытыми… Только что были в сердце, и вдруг ушли…

И зачем ей знать, о чем они думают? Их нет! Модель вселенной, в которой ей не было и не будет места. А Сад-Утопия… Кому она там нужна? С чем придет? Обожравшееся и загнивающее общество (сама видела!) не берет к себе кого попало. И гореть ей в Аду, и пить презрение Дьявола, и смотреть на змей издалека и умирать, потому что не вырвала, пока время было… А если ничего не осталось от памяти, как вылечишь землю? Как вырвешь мерзость, если память, вот она… закрылась, и опять даже лица матери вспомнить не получается… И шарит там внутри третье око, шарит, вытаскивая прошлое, а ничего не находит, упираясь в стеночку. Не достать эту стеночку, ой, не достать! Ни Малины, ни Михи, ни Благодетелей… Образы сначала стали темными, нечеткими, потом отодвинулись, и вместо них появилось чужое пространство, которое привычно обозначило себя тьмой… Лица, добытые в Аду, смывало, будто рисунок на берегу волной, каждый раз, когда она пыталась удержать их в памяти. И память снова стала черной, тяжелой, как адские камни.

Было тяжело осознавать, что внутри тебя сидит какая-то тварь, о которой, если не знаешь, не беспокоит, а знаешь — сущее наказание… Манька прислушалась к себе: где-то там, в вышине прозвучало уверенное «Я», но не ее «я», оно было мужским. Прозвучало по-хозяйски, и сразу отозвалось еще несколько таких «Я»…

Она едва доползла до постели и упала, лишившись последних сил.

Могла ли она предполагать, когда увидела змей, которые вились у ее ног, что злобные твари, которые выгрызали самые дорогие воспоминания — те самые Спасители, соблазнившие землю?! Не помянуть Ад добрым словом она не могла. Все мысли ее вращались вокруг одной единственной цели: вернуться обратно в обитель Дьявола и растоптать их головы. Ради этого она вытерпела бы любую боль! Но как? Может, Дьявол возьмет ее в Ад еще раз, и она спокойно пройдет по всем дорогам? Вряд ли. Рай и Ад существовал, но в таком далеком измерении, что и в праздники туда не попадешь ни на каком транспорте…

— Дьявол, — тихо позвала Манька, уверенная, что он слышит. — Забери меня к себе!

Голос его пришел прямо в мозг, в то время, когда он сидел у входа и беседовал с Борзеевичем, уговаривая его подождать и не тревожиться из-за нее хотя бы сутки:

— Не могу! — ответил Дьявол, похлопав ее по плечу из пространства над нею. — Теперь и ты знаешь, как тяжело поднять землю на Небо. Гордый человек не ищет утешителя. Он противится воле угнетателя, чтобы поверить в себя. И ты сможешь. Стать сильной — научиться вырвать жало земной твари в любом месте. Это и есть ваша земля. Она горит, а люди не видят.

Манька залезла под одеяло, свернулась калачиком. Она так и не научилась разбираться ни в людях, ни в Дьяволе: сам собой он кажется добрым, всегда найдет слова, чтобы поддержать, а как посчитаешь, так лучше бы вампиром родиться. Нет, не станет он помогать. Показать одно, а вызволять — другое. Дьявол не утруждал себя объяснениями, не тратил слова, как и положено Богу. Так почему раньше не замечала то, что так явно видит сейчас? Как же нашли-то ее? Кто надоумил, кто сообщил о ней вампирам? Как узнали, что именно она тот человек, который носит матричную память ублюдка? Не помнила, чтобы хоть чем-то выдала себя, чтобы хоть раз почувствовала связь, не встретились ни разу… А ведь и ее могли прославлять радиостанции, и ей могли поклоны бить послы заморские! Сам Дьявол защищал бы ее, лишь бы душонка не догадалась. Слабым нигде не было места, ни на земле, ни на небе. Царствие Божие силою берется, а у какого Бога удел отнимать — человек решает. Понятное дело, кто будет у Дьявола оспаривать?! Так не все ли равно, кто проживет на земле остаток дней? Она, Манька, или мерзавец, который отнял у нее жизнь, она будет гореть, или он, если конец у обоих один? Дьявол признался, вылечить убитую душу нельзя, разве что воткнуть в сердце кол…

Даже в Аду не получилось сказать родителям спасибо за сиротскую долю! — оба сгинули, как будто и не было их никогда. И как бы не надеялась Манька на встречу в другом месте, мать ушла вместе с отцом. Не простил Дьявол ни соплей, что наматывала на кулак, ни унижений, не простил и отца-вампира, который во всем винил мать. Только память еще хранила их прикосновения и веселый смех. Глубоко. Так глубоко, что и в Аду не достать. Не повезло им, слишком заметным было их счастье — и сразу же нашлась добрая нечисть, раскрывшая глаза на неправильную постановку семейной идиллии. Да и зачем ей эта встреча? Что бы она им сказала? «Здравствуй, мама, здравствуй, папа, а я вот не утопла, знаете ли, живучая оказалась, и не повесилась… грустно, правда?…»

Ну а как соблюсти Закон, если двое не могут землю поделить, то и дело передвигая межу? Хуже, если нечисти земля приглянулась… Это у Дьявола все просто, а люди… По себе она знает, ни за что не согласятся жить в мире. Может, у кого-то по-другому, но у нее случилось вот так. Если бы ее душа хоть чуток осталась человеком — но не осталась. И полюбовная встреча закончится смертью одного из них. Ее, конечно, кто ж позволит укокошить Его Величество?

И снова боль воткнула в сердце острое жало. Как больно!

Вот он — Ад! Только ни Тверди нет, ни твердыни, чтобы достать иглу … Манька боялась пошевельнуться, что бы не дай Бог не напомнить о себе — ибо не было в этом мире никого слабее. Слабость показывать не хотелось. И не было в мире человека, который захотел бы положить себя рядом, если завтра война. Чем больше усилий она прилагала, тем активнее работало радио, пробивая головы людей, которые становились врагами. Просто так становились, по наитию, глубоко подсознательно. В духовном мире закон был тот же: действие равно противодействию. Так выходило, если смотреть Дьявольскими глазами. Даже Борзеевич, и тот открывался в минуту скорбей: «Я, Маня, существо положительное, но и отрицательное!»

Вроде бы чистый бред, и кто бы поверил? — но бред, утвержденный Законом. И в такие далекие времена, когда сама земля была бредовой идеей.

Одна надежда — поквитаться с вампиром. И невольно помолишься, чтобы, не дай Бог, не ожил. Если его не будет, возможно, чужие Боги останутся с нею один на один, и никто не прикроет их со спины… Радостная встреча получится, или нет, можно было только догадываться. Ему не на что жаловаться. У вампира время было. Богатому проще стать праведником, чем нищему богатым. «Ох, как я жил! Как я жил! — скажет. — Не унижался, не тратил время на ничтожесумнящихся… Болел, радел, судил, рядил…» «А ты, Маня, — спросит Дьявол, — что можешь про себя сказать?!» А нечего ей сказать. Может, прав Дьявол, когда говорит, что терпения ей не хватило, чтобы принять свою судьбу? С другой стороны, вот, знает, как нечистью стать, а только одно — жалко себя. И землю. Почему у нее нет такой победной твердости, как у вампиров, чтобы переступить черту, где боль становиться любовью, а разрушение — удовольствием? Чего вроде бы проще: нашепчи в ушко: избавься-ка ты от вампирши своей, проткни сердце черное, да найди дорогу к душе своей. И будет голосок голосить с кровли двадцать четыре часа в сутки. Любой мог бы позвать — и полетит душонка по белу свету искать синюю птицу! Да неужто не нашлось бы желающих оргию устроить, сдабривая непотребство сладкими речами?! И бери голыми руками бессовестного человека!

Но как в глаза себе поплевать, охаивая трусость?

Нет, не могла Манька представить, что ей делать дальше. Зачем убивать вампиршу, не к ночи помянутую, если она лишь отражение в глазах другого вампира? Закрой глаза душе, отправь, куда Макар телят не гонял, и никто не услышит и не узнает в ней ту самую оборванную и обездоленную сироту, открытую стаей недоносков, почивших при жизни. И будет жить, как человек, дела которого лучше скажут, чем она бы сказала. Сама мысль, что она обречена на вечное проклятие, казалась кощунственной, мысль проклясть — чужой, недостойной. Ведь никому худого не пожелала, не сказала злое слово.

И снова боль воткнула в сердце острое жало, еще глубже, впрыснув новую порцию яда.

Вот так каждый раз, как она узнала о несбыточности своих надежд. Стоило ей о чем-то подумать, сердце начинало болеть. И тем сильнее болело сердце, чем больше она понимала тщетность своих попыток изменить жизнь к лучшему — просто потому, что радио настойчиво пробивало головы, объясняя на свой лад мотивы ее поступков. Не так, как она хотела преподнести себя… Оказалось, выживать ничтожеством у проклятого шансов больше, чем остаться человеком и выжить. Земля-то тю-тю! Издевайся, сколько влезет, вампиры только спасибо скажут. И Дьявол найдет к чему придраться. Он ничем не рисковал, размножая человека. Какой проклятый любит свою землю, если не знает о ней ничего? И горит сознание, обнуляясь. Дыхания Дьявола в нем было на сто двадцать лет, чтобы колесико крутилось, не останавливаясь, или на тысячу сто двадцать, но рано или поздно наступит время, когда придется ответить за все. Баба Яга долго от смерти бегала, не то что состарилась, бедняжка раздвоилась, но и к ней пришел конец.

Манька покосилась в сторону друзей.

Те были заняты собой и ее страданиями не загружались. Дьявол — получеловек, полузмей, едва держал на плечах страшную морду, разевал пасть и безуспешно пытался напялить на свою голову корону, но мешали рога, наставленные в сторону Борзеевича. Корона свешивалась то на один бок, то на другой, то венчала рог, который торчал из середины. А Борзеевич в это время с пеной у рта, раскрасневшийся от натуги, пытался заклясть Дьявола всеми именами Бога, прописанными в его светлой голове.

Какая благодать может исходить от этих двоих?

Манька хлюпнула носом и отвернулась к стене. Только сейчас она поняла, что страхом был объят ее ум с того самого времени, как она вернулась — и какая-то часть ее переиначивала действия друзей в половинчатый ужас. Ничего хорошего ждать не приходилось. Не каждый способен пережить одну встречу или с кикиморой, или с чертом, или полуистлевшим живым трупом. Да и Борзеевич не лучше нечисти. Разве что горошины его — они куда как приятнее. Любая встреча с одним из них могла свести человека с ума, а ей хоть бы что! Живая, все еще мыслительными процессами занимает свое умишко. Вот закроет глаза, откроет — и увидит себя в больничной палате, в смирительной рубашке. И помощь придет в лице врача в белом халате…

Она закрыла глаза, открыла, но ничего не изменилось — лишь головокружение и легкая тошнота, когда прозвучал голос Дьявола:

— Имен у Бога много, но, милейший друг, смешно, право слово, полагать, что любое из них могло бы принести ему соплю малейшего вреда! — он снял корону, вернув себе нормальное лицо, и натянул ее на Борзеевича, голова которого вынырнула из середины, как плодоножка цветка. — В сущности, все Его имена фикция, которыми Он поименовал Себя, чтобы выделить для понимания некий образ — великий, могучий, с безграничной властью над пространством и временем. С таким же успехом, за пределами звуковых волн, имя прозвучало бы с той же смысловой нагрузкой на неком абстрагированном языке, которым не мог бы владеть человек. И получается, что в принципе, имени у Бога нет! Друг мой, я повешусь, если всякая тварь из земли, наделенная способностью издать писк, начнет тыкать мне и давать указания. «Раз уж ты такой добренький, будь ангелом-спасителем, убей врага моего, чтобы слышащие и узревшие ужаснулись!»… Или: «Раз уж ты такой злой, будь демоном-мстителем, убей врага моего, чтобы слышащие и узревшие ужаснулись!»… Прости, Борзеевич, но несколько вселенских анекдотов должны присутствовать на суде читающих твои горошины!

— А скажи-ка мне, разлюбезный Господь, каким таким умом ты взвалил вампира на Манькин хребет? Провалиться мне на этом месте, если сие злодейство обошлось без твоего пособничества! Не ты ли вызвал больную тварь?!

Глухой треск, и голос Борзеевича ухнул из-под земли.

— И нет такой головы, чтобы принять святую правду! Положил, думаешь, старика?

— Вылезай уже! — проскрипел Дьявол миролюбиво. — Пристанем к берегу, если ты прав, обреку себя на Вечное Изгнание, а если нет… вспомнишь, как глубоки недра земли! Мне даже не придется в этом участвовать! Сам будешь убеждать меня в обратном.

— Ты и так Дух Изгнанья! — крикнул Борзеевич из ямы с обидой. — Если буду прав, поднимешь меня туда, куда скажу?

— На небо что ли? Чем выше взлетел, тем ниже падать… — Дьявол протянул Борзеевичу руку. — Если разобраться, глупое высказывание: если взлетел, следовательно, есть механизм подъема… Наверное, имеется в виду, что этот механизм заболевает и отказывает. Но ты существо бескрылое, поэтому желание твое объяснимо. Борзеевич, рожденный ползать — летать не может. Не подниму, сам поднимайся, а то подниму, а дальше-то как? А вот если сам… История знает немало примеров эволюции бескрылого в крылатого. Рыба и та приспособилась. Подпрыгивает и летит. И ты подпрыгни!

— Нет в тебе жалости! Сострадание не стучит по твоей умной голове. А почему бы не поднять человека, который поверил тебе и поворотил вспять?

— За всю землю предлагаешь слезой облиться? Современный мой друг, да жалеют ли ноги здоровую плоть, когда гангрена началась? Не рубят ли с запасом? Чей початок пересилить себя решил? Лоб в лоб предстал перед проклятым человеком вампир, обнажил себя, ну и что? Шкуру с нее спустить или объявить индульгенцию по-приятельски? Конченный она человек. Да конченый ли?! Видел бы ты, как резво рассмотрела и Ад, и Рай! Не могу сказать, что не любовался! В любом случае мы оба проиграем или выиграем. Не торопись судить.

— Ты мне зубы-то не заговаривай! Я сам, знаешь ли, могу переставляться с место на место! — Борзеевич вылез из-под земли, злой и расстроенный, оттолкнув Дьявола. — А-а-а-а! — снова ухнул он в яму, которая стала после первого падения чуть глубже.

Дьявол оставил ворчливого старика выбираться из ямы, подошел к Маньке, положив руку на лоб.

— Температуры нет, — констатировал он. — Хандра — увлекательнейший объект исследований. Мне иногда так смешно наблюдать, когда думаешь о том, чего не было и никогда не будет. Видишь ли, и в Аду вампир остается вампиром. Вампир не человек, человеческое ему не ведомо. Где человек получает одно, вампир получает другое. Это твоя боль, только твоя. Вампиру тут наслаждение. Он тебя не знает, и, я так понимаю, ты его тоже. Он тебе такой же чужой, как ты ему. Так о чем печалишься? Руки, ноги, голова — все на месте. Грамотная стаешь, и червяки рассасываются помаленьку.

Манька задумалась. Все в ее жизни прямо и криво упиралось в одного единственного человека. Ничто не связывало их в жизни, разве что глупые девичьи мечты да виртуальное ребро, проклятое и распятое, приговоренное к пожизненному заключению. Может, по-своему половинчатый монстр был прав, когда решил разрубить тугой узел, раз и навсегда избавившись от нее, от ребра, от предопределения. Ее боль в чреве матери была настолько сильной, что не могла не отразиться на нем. Ее умишко был забит мерзостью до отказа. Пожалуй, с таким имиджем перед людьми не покрасуешься. Злился, наверное, когда узнал, что сотни его попыток устроить себя развалились в пух и прах из-за нее.

Но она не могла и не хотела мириться с положением, которое он ей отвел. Люди же, договорились бы.

— Нельзя, — мягко произнес Дьявол.

— Что нельзя? — переспросила Манька, не поворачиваясь.

— Договориться нельзя. Ты знаешь про обман, и он знает — обман вышел наружу. Только любовью можно открыть любую дверь. Любовью к земле. Она слабая, и как всякий ребенок ищет заступника. Ее предали, ее обокрали, ее избили. Она не верит, боится, прячет все, что считает своим добрым началом.

— А почему тогда не открывается? Разве я не люблю ее?

— А любить земля умеет только себя. Это круг, который человек должен замкнуть. Даже не один, а два. Два параллельных круга, между которыми пространство. И человек может заслонить себя от любой беды.

— А родители мои? Почему не заслонились?

— Стоило им взглянуть друг на друга, как на свое начало, и боль бы ушла, и ужас открылся, как зло, пристроившееся снаружи. Два круга движутся навстречу, и там где зло, пробуксовывают. Если один ухнул в яму, второй знает, что эта яма из себя представляет. Когда отец кричал на мать, она чувствовала, что происходило там, той ночью. И когда мать умоляла отца вернуться, он знал, кто поднимал ее на смех. Они боролись друг с другом.

Вампиры долго искали способ, как обойти себя самого, пока, наконец, не поняли, что там, где начало земли, нужно встать самому и прокричать о том, что он Бог. Оказалось, открыть двери можно еще так: стать вампиром и подкапывать вором, врываясь в чужое жилище. Душа — это то, что рассказывает о человеке, показывая свое к нему отношение. Да, вы, ты и он, расстались раньше, чем успели поймать свое начало и конец. Но даже так он искал бы тебя, если бы ты опередила своих врагов. Но не опередила. И в каждом из вас открылись Боги. Чужие Боги. Они знали, что сказать в землю, чтобы обелить себя, поднять его и настроить против тебя. И вот, он прокричал о том, что он Бог, а ты подтвердила, что да, Бог. Но он вор, которому ничего не стоило заставить человека умереть. В его круге и в своем ты облита всеми мерзостями, которые он и его подельники смогли придумать, и если ты придешь договариваться, ты принесешь в свою землю еще одну мерзость — вопль проигравшего. Это будет не крик, это будет состояние всей земли, и все пространство будет знать о твоем поражении. Так что прийти ты можешь только как воин.

А если ты добудешь землю, и голос твой пройдет по земле, рассказывая о своих убийцах? Разве страх не придет? Разве сможет твой сосед подкапывать и дальше?

Так что, договориться нельзя.

Зубы стисни, а иди, умири, но не сдавайся. И тогда на каждое слово вора у тебя в его круге найдется свое слово, которое замкнет уста земли, изрыгающей о тебе неправду. А когда земля ближнего замолчит, ты сможешь поговорить со своей землей.

— Мне его убить?

— Я не имею в виду, что надо бегать за ним и искать способ воткнуть в него острый колющий или режущий предмет. Заслони землю, и половину битвы выиграешь. Он реки крови пролил, чтобы вырвать тебя, как дерево. Но даже такая, ты его конец и начало, правда о нем. Земля знает, что Бог пришел с мечем, пусть погибнет от меча. И никогда не забывай, что ближний твой пришел войной — он враг, который нападает из-за угла темной ночью, разбойник, и не щадит ничего, что живо и может знать о нем. На свете нет врага более жестокого и беспощадного. Он не укроет тебя от вора, и убийца не упадет замертво, когда будешь стоять лицом к лицу, и полчища врагов ведет за собой. Это он кричит: вот ваша жертва! Вспомни, сколько людей позвали тебя, когда искала приют возле их костра?! Это и есть забота души. Что это за человек, который мог сказать: гоните от себя мою душу! А ты думаешь: как простить, как понять, как случилось.

Да никак! Не забивай себе голову. Он разве прощение просит? Или стал другим? Изменить прошлое ты не можешь, разве что извлечь из этого урок и попытаться вернуть украденное.

— Мне так… — Манька нерешительно остановилась на полуслове.

— Что? — участливо поинтересовался Дьявол.

— Ничего, — тяжело в нос ответила она.

Стоило ли говорить, что творилось у нее в сердце. У Дьявола не было сердца, он руководствовался исключительно рациональностью и безопасностью земли. А сам он ничего не боялся и никому ничего не прощал. Но надо быть Дьяволом, чтобы думать и поступать как он. В адрес его от ее матричной памяти, замутненной вампирическими объяснениями, неслись воздушные поцелуи и признания в любви, усиленные проблемными местами. В ответ, из его матричной памяти, она получала матерные заклания. Вот такое у нее было начало. И не будь она инфицирована в животе матери, когда объяснения вампиров навяливались в ум как попало, не быть ей живой. Подсознательно она всегда это чувствовала, сильные люди не заплачут и не понесут цветы на ее могилу. И мечта суицидника, когда он думает, что убив себя накажет весь мир, разваливалась в одночасье. Она знала, что смерть ее не будет красивой, и на следующий день уже никто не вспомнит о ней, как не вспоминали о любом другом покойнике. Это знание спасло ее от себя самой.

Как такое могло случиться?

И о чем она только думала, когда по пояс в грязи ползла по болоту и тешила себя надеждой вразумить Идеальную Радиоведущую?! Что могла сделать простая деревенская дурочка, которой взбрело в голову изменить свою жизнь, за жизнь которой не дали бы ломаного гроша? И даже теперь, когда неопровержимые доказательства были собраны, в то, что она увидела в Аду, верилось с трудом. Единственный раз, когда ее половинчатый враг ответил ей, был случай, когда она, экспериментируя со своей памятью, пробивала себя требованиями убить ее. Случилось это сразу после того, как она поняла перед зеркалом, что, страшно испугавшись Дьявола, в то же время жутко желала себе смерти. Несколько озадаченная, она решила сравнить свое желание умереть, с теми ощущениями, когда на нее покушался Дьявол. И решила переиначить себя.

И вдруг услышала, как чужой мужской голос ясно и четко произнес:

— Если ты, тварь, проклятая мной, попробуешь еще раз поднять свой голос против моей жены, я убью тебя!

Голос был сильный, злой. В голосе было столько решимости, что ей стало не по себе, будто человек, который это сказал, стоял у нее за спиной.

И все. Голос замолчал, оставив ее ошарашенной наедине с собой.

А спустя десять минут она поняла, что злодейская выходка перестала оказывать свое действие. Ее словно заколотили наглухо в темный ящик. И сколько бы она не пыталась пробить свое заключение, все ее мысли отлетали и от сердца, и от чрева, и от земли. Себя, пожалуйста, сколько угодно, хоть топись, хоть вешайся, хоть камнем со скалы, но не на себя, а от себя. Будто она угрожала кому-то суицидом, и принимала суицид, как спасительную соломинку.

Наверное, так оно и было. Вампиры в Аду угрожали убиться, если горе придет к ним от человека, который должен был принять вампира в самом себе. Возможно, одежды, сшитые для вампира, управляли ее землей, и она подражала им, или была частью замысла. Естественно, в серьез они никогда не думали об этом. Но душа-вампир верил, что Благодетели его ходят по краю, и спасал, как мог. Получалось, что расхваливая себя на ее стороне, они никогда не просили убивать их.

Но несколько неприятных минут она все же доставила им, а иначе как тот, кто проткнул ее своим голосом, услышал ее, правильно оценив свое замечательное состояние?

Но затем пришло прозрение: вампиры читали ее, как открытую книгу. Тогда как она до последнего времени даже не подозревала об их существовании. Разве что по наитию и по некоторым передвижениям превосходящего по силе противника, не оставляющего ее ни на минуту. С тех пор она боялась каждой своей мысли, которая могла бы выдать ее слабые места. И когда узнала, что не сами вампиры, а стражи следят за нею, обращая внимание вампиров лишь тогда, когда сами не могут усмирить проклятого, ей стало легче. Авось и проглядят предупреждения стражей. Не так уж они были сильны в чтении информационного поля. Даст Бог, спишут страхи и подозрения на кого-нибудь другого. Если не слишком долго, немного подумать о себе было можно: вампир, который носил ее матричную память, не мог говорить о ней, не мог помнить, что они связаны, поднимая до себя самого. Он мог только презирать проклятых. Всех сразу. Вампиры тоже были людьми, раз посылали убийц, которым обычно не было до нее дела. Они приходили, когда внезапно жизнь ее становилась намного легче, чем была, и горе обходило ее не день и не два, а два, и три месяца. И убивали, тех же собак, запугивая, или отваживали людей, с которыми она сблизилась, или обкрадывали, унося то, чем она кормилась. Впрочем, вампиры не оставляли не только ее, всех, кто встал на их пути. Даже оборотни иногда становились объектом гонений.

Уже после битвы с оборотнями, однажды она заметила, как засветились на опушке красные глаза, и после нашла на траве кровавые следы. Манька улыбнулась, вспомнив про тот случай. Стрелы Дьявола не могли пронзить пришельца, чьи мысли не искали ее смерти, только ранить, чтобы остановить, если он молился об этом. Стрела достала оборотня и не убила. Значит, он пришел не по своей воле. Как-то бы найти его и дать укрыться. Дьяволу ничего не стоило вылечить его. Дьявол не верил, что оборотень может перемениться, но не отрицал исцеления. В его долгой жизни случалось всякое, бывало и такое, что человек превозмогал зверя, убивая его. Манька смотрела на оборотней несколько иначе, чем Дьявол, и не могла испытывать к ним неприязнь, понимая, что и они жертва обстоятельств. Радовало, что вампиры давно не посылают верных шакалов.

И сразу же вернулось тяжелое настроение. Отчаяние снова сжало сердце, пробирая до костей холодом. Змеи испытывали ее внутренность, а она не могла сопротивляться. Каждое слово достигало цели, и возразить усадившим себя на престоле произведениям человека и ментальной земли было нечем.

— Мы сами с усами, сказал бы я тебе, — Дьявол поправил одеяло, сжимая ее руку. — Кому как не мне причинить тебе боль, что б ты знала, что я?! Да, и ты можешь умыться кровью. Разве кто-то запрещает? Но ты знаешь, что радость, когда происки врагов не сделают дни твоего ближнего счастливыми, лишь на несколько дней опередит твою мечту — жить. Или я ошибаюсь, и ради мести ты готова умереть? Ну что с тобой, Манька, поделаешь?! Беги домой, если у тебя нет желания бить и быть битой, попробуй найти завистников вампира, чтобы сделать их союзниками. Ты много знаешь о вампирах и о земле, и, может быть, тебе не хватает знаний сделать себя счастливой, но сделать менее счастливым царя своей земли, хватит с избытком. Дорога назад не займет и десяти дней. Но я не стал бы умножать горе на синее море. Все в руке Бога, а Бога человек выбирает сам.

— Вот ты о чем, о доме… — Манька хмыкнула, натягивая на себя одеяло. — А если бы он и был, кто ждет меня там? Прошлое не вернешь, разве что вернуться в прошлое. Я не хочу снова стать той Манькой. Ведь если я оставлю все здесь, там ничего не изменится. Ведь не изменится?

— Нет. И я, и Борзеевич, и избы, и все, кто пришел в эту землю — уйдем из твоей жизни. Мы твое настоящее. Избы не пустят, кого попало, и будет у тебя завистников и врагов еще больше. Тем более, в миру они имущество Благодетельницы. Думаю, она их вернет себе. Борзеевич плохо переносит черное безмолвие, расстроится, понесет околесицу, пойдет по миру нагим и нищим… Водяные, лесные — те точно отравятся, не так много осталось на земле мест, где они могли бы жить. Они же духи земли и неба. Меня попросту никто не увидит. Да и что нам там делать с тобой? Помогать плакать в подушку? Это, Маня, скучно. Мы все достойны лучшего, и никто не считает тебя Богом, чтобы терпеть ради тебя серость и убожество.

— И мне снова захочется уйти, куда глаза глядят. Мне нравится здесь и сейчас. Но ведь здесь я тоже серая и убогая.

— Ты. Но не мы. Мы приняли тебя в свою стаю и понимаем, что тебе нужно время, чтобы к нам привыкнуть. А ты предлагаешь нам упасть до серости и убогости твоей стаи, которая, к тому же, изгнала тебя. Ты думаешь, вот, ты приведешь нас всех, и для тебя снова откроются двери. Не откроются. Человек изгнал нас еще раньше. И мы пошли своей дорогой, а он своей. Мы не жалеем о человеке, а он, иногда, дорогу к нам ищет мучительно. Тебе повезло, но если плохо — иди назад.

— Моя боль — это моя боль! Даже если это змея, которая терзает мою плоть. Значит, она была, она прошлась по моей земле, она оставила след, она есть. Возможно, мне даже больно оттого, что она есть, а я плетусь за ней, как вол на привязи. Ты — это ты. Ты можешь уважать врага, можешь убить, или посмеиваться над ним — мы так мало занимаем в тебе места. А я только я! Я ничего не могу сделать, мне больно не от боли, а оттого, что огнем горит моя земля. Они такие же, как я, они больше, чем я, они и есть я! — Манька не удержалась и легонько всхлипнула. — Я все-таки училась твоей философии потихоньку. И пришла к выводу, что сильным надо быть, как они, или как ты. И нет другого способа, разве что поступать, как они.

— Вот, значит, как училась! — разочарованно развел Дьявол руками. — И когда это я размахивал кулаками и кричал: ах вы, негодники, немедленно прекратите безобразничать!? — он замолчал, поправил одеяло, открывая ей лицо, и продолжил, переменив тон. — Не позволяя себя связать эмоционально, я Бог. И Палач. А ты копаешь себе могилу, оставляя им возможность стать твоими палачами. Тогда умри, доставь радость врагам…

Манька тяжело вздохнула. На этот раз она не спорила, она соглашалась. Но верное средство от всех хворей доказало, смерть — не выход. В Аду было еще хуже, чем здесь. По крайней мере, тут ее никто так не бил, кровь пили, но не травмируя части тела.

— Конец — настолько незначительный факт биографии, что приближать его не имеет смысла. Разве не так? — она вопросительно взглянула на Дьявола. — Обстоятельства не зависят от меня. Так получается. Но я не собираюсь умирать, и поэтому думаю об этом. Я рада, что у меня хоть кто-то есть. Но, честное слово, я хотела бы поменяться с вампирами местами и сделать им так больно, как не бывает в Аду. Но чтобы не преступить Закон. Твой Закон. Но ведь это невозможно?

— Это я-то кто-то?! — с минуту Дьявол обескуражено взирал на Маньку, смешавшись. — М-да… Пусть буду, — он смиренно согласился, но продолжил, убрав руку с ее спины: — Каждый день слышу, как ненавидят и проклинают мое имя. Не потому, что человек знает или встречал меня. Но потому, что страх так силен, что каждый помнит обо мне. Вампиры не учат бояться человека. Страх перед человеком непременно обернется против них самих. Но что их учение без врага? Кому нужны Спасители, если не будет Дьявола, который голым своим сознанием может обласкать человека или отравить ему существование?

Без меня любое их учение теряет всякий смысл!

И проклят человек, и покарал бы меня, да имени моего в нем нет. Когда человек хочет поднять истину, он преклоняет ухо к вампиру и находит ее. Есть истина для вампира, есть для оборотня, для проклятого, и для человека, который ни то и не другое. И как бы ни жил человек, истина вампира всегда перед ним. И только вампир — Свят, а человек поднимется и упадет, если вампир пожелает. Маня, вампир — он таков, он все и ничто. Он мучимый мучитель, тот же Йеся, наивный мудрец (чего стоит описание модели вселенной и Отца Небесного!), руководимый руководитель. Благодетельница, к примеру — Спасенный Спаситель, твоя душа-вампир — судимый Судный День, бедствующий богач, наводящий страх Божий и взирающий на страх Божий со страхом. Вампир имеет в себе все, к чему бы захотел склониться человек, чтобы ни один не проскользнул между пальцев его руки.

Но ты-то! Ты-то! Как можешь искать истину там, где ее сроду не было? Подстраиваться, подлаживаться, поворачивать на свою сторону? Скоро год, как ходим мы с тобой, помаленьку пьем кровушку вампира и не даем себя в обиду — и все еще ходим!

Я никогда не был пешкой в чужой игре, не искал человека сделать рабом, чтобы получить от него то, что он имеет, не завидовал ему и не настраивал человека против человека. И всегда говорил: вот я, вот ближний ваш. И будет око за око, зуб за зуб, если подниметесь против меня и ближнего, потому что два ближних имеют одно пространство и борются у меня на глазах. И всякая тварь из земли должна быть принесена в жертву, чтобы достаток был в доме, и ярость врагов не истребила человека с земли. И начатки земли вашей, чтобы не нищему Богу поклонялся человек.

Разве мало я имею?

Вся вселенная — это я, и чтобы не делал человек, он берет у меня. И разве я должен менять себя, чтобы угодить тому, кто назвал меня своим врагом? Я рудиментом стану, если начну подстраиваться под каждую тварь, пожелавшую видеть Богом себя или своего собрата, который смог бы судить с позиций, на которых стоит эта тварь. Я не нарушаю Закон, я и есть Закон. Я Разум Вселенной, который направляет процессы Бытия, оберегая и испытывая. И я не враг тебе. Да, я страшен, мерзок в глазах людей, но я не пал. Я Вечность, о которой мои враги могут только мечтать. Я Жив. Занимаюсь своими делами и не думаю ни о ком, кроме тех, кто мне дорог. Я размышляю, учусь, строю планы на будущее. И, зная, что завистники тянут ко мне свои коротенькие ручки и молятся каждый день о моей погибели, я не растрачиваю свою жизнь на мольбы, как это делаешь ты. Что они могут сделать?

— Многое. Убить, например, — задумчиво ответила Манька. — Миллиарды людей боролись с вампирами и проиграли. Тысячу лет крепостного рабства, и вот человек свободен — и снова слушает, как вампир говорит ему, что надо вернуть то время — и соглашается. Почему человек не думает, что, когда вампир говорит, надо вернуть, он подразумевает, что вернуть надо человека, как имущество? Меня, его, детей его, чтобы мы встали на колени. Да мы и сейчас стоим. Почему не вспоминает, что для него не было ни школ, ни больниц, ни свободы передвижения? Почему мыслить себя на месте вампира, будто вампир уже усадил его возле себя?

— У обрезанной головы нет памяти. Он себя не помнит, как должен помнить человек, где же ему помнить то, что было до него? — Дьявол не сдержался и широко улыбнулся. — Ох, Манька, время со мной не прошло для тебя даром. Ты начинаешь примеривать на себя не Благодетеля, а последствия его пришествия. Это благой путь. А умереть можно и от простуды, или несчастный случай, старость, катастрофа… Ты же не собираешься жить вечно?

— Нет, но… Они какие-то другие. Сильные. Я это чувствую.

— Они — это ты. Лучшее, что есть в тебе, — усмехнулся Дьявол. — Земля поднимает их слова и прикладывает к ним свое понимание. Но на самом деле они не таковы. И все время приходится врать, чтобы не стать тем, что они есть. Ты не умеешь их объяснить, как, например, я. Посуди сама, все Спасители — мои братья. Ведь только тот, кто сделал всемогущим меня, мог сделать всемогущим Сына Человеческого. Следовательно, мы произошли от одного источника. Тем хуже для Спасителя, который вышел из Бездны и стал человеком. Смертным человеком — прахом, у ног моих. Тем самым, он ведь и Бездну облил грязью, на мне она прославилась… Смерть — тоже признак нашего родства?

Или, например, мне дана власть над землею и над всеми неправедниками — и Спасители звереют. Но неужели это все, о чем можно мечтать Богу? Братья мои поднимаются на меня, чтобы лишить меня, заметь, наследства, которое было брошено мне, как кость собаке — в наказание! Что же вы, псы смердячие, позарились на кость, если Отец Всевышний положил на вас свое благоволение? Неужто, не нашлось в Царствии Отца ничего более достойного? Решили отравить жизнь псу, лишая его брошенной кости… Где смирение? Где радость?

Могу себе представить, как Сыновья молятся Отцу, чтобы тот отпустил их к поколениям зверей (ведь если человек лишен разумности, он зверь, пусть и высокоразвитый!), чтобы звери узрели явление Спасителя, Всемогущего Бога, который с мечом пришел утверждать Закон! Но с каких пор Закон пишут здесь, а не там? С каких пор Он утверждается в умах, а не в природе? Да еще мечом?! Закон — это и есть меч. Его неисполнение убивает, а не меч, которым тычут в человека за то, что он его не исполняет! Я бы никогда не стал исполнять такой закон — это не закон, это насилие.

А как изменился человек за это время? Разве перестал нуждаться в пище, встал на путь исправления, не жалуется на свои немощи, перестал стареть и умирать?

— Ну, меня они родственницей не считают, — уныло напомнила Манька.

— Не считают. Но каждый день доказывают, что лучше тебя, — уверенно заявил Дьявол. — А зачем?

— Мне не доказывают, — не согласилась Манька.

— И мне не доказывают. Они доказывают пастве, улавливая человека в свои сети. Но ведь и ты Закон, ты утверждаешь Его, когда защищаешься Им. Когда-то я писал Его, подправлял, искал ответы, снова и снова приближался с Ним к Бездне — и радовался, когда Бездна не могла Его превозмочь. Мой Закон опирается на Небытие, а твой на меня. Между нами не встать вампиру. Но без хорошего и доброго вампира как узнаешь, что мой Закон — Истина?

Да, я вампир еще тот. Самый Совершенный Вампир, который не успокоится и не изнеможет. Ты ведь это имела в виду, когда сказала, что я — это я? Но разве не сам человек решил проверить крепость моих зубов? А без зубов, как бы я устрашил Бездну и всякого врага, который испытывает меня?

Ты свободный человек, и заботишься о себе сама. Земля твоя, как распорядишься ею, так оно и будет. Тебе повезло, ты попросила, и я закрыл глаза на многие твои мерзости. Я решил, мне не стоит рубить с плеча, и, возможно, не со зла испоганила самое дорогое, что я даю человеку. Я не бросаю тебя, учу возделывать землю, чтобы на ней хоть что-то проросло, и она накормила тебя. Естественно, что при этом я не могу забыть о своих дорогих Помазанниках.

— Они подобны тебе, у них есть то, чего нет у меня — возможность поливать грязью. Они внутри меня и снаружи.

— Ну! — в который раз изумился Дьявол. — Разве я поливаю их грязью? Я отвечаю добрым советом, щедростью, терпением и покорностью. Тебе, Манька, и не снились блага, которыми я радую каждого из них. Я знаю, дни их сочтены, и все что я могу отдать, отдаю. Ты мой конкурент, а он — мое имущество. И я, как добрый хозяин, обязан принять на себя все его расходы, берегу, как валюту, на которую могу купить еще одно поле. Я хуже Кощея Бессмертного, который пристрастился собирать в сундук злато-серебро. По сути, когда уповают на Спасителей, в этом есть доля мудрости. Вампир ведет за собой своего раба на пуповине. И я уповаю, но по другой причине.

— Зачем тебе столько земли, у тебя ее вон сколько! — удивилась Манька.

— Земля — это моя болезнь, — признался Дьявол, улыбнувшись. — Видишь ли, земля не так бессмертна, как я. Мой лучший друг умирает, и я пытаюсь продлить его дни. Остывают звезды, планеты. Она стареет. Не так много мест, где могла бы существовать жизнь. Так получилось. Я же не знал, что произошло, когда обнаружил, что все лежит у меня перед глазами. И я обязан позаботиться о том, чтобы разогреть Вселенную снова, вдохнув в землю новые силы. Это будет та же Вселенная, но все, что ты видишь и знаешь, станет другим. Волны и адское пламя вырвутся из одной точки Вселенной, и через секунду огонь поглотит все, что здесь существует, разметав Черные Звезды. Масса старой материи окажется на окраине, закрывая собой новую материю… Бог, то есть я, вырасту в тысячи раз! Первый раз рождение жизни мне пришлось ждать довольно долго. Теперь другое дело. Атомы старой Вселенной подстегнут образование новых: водород, углерод, кислород, произойдет распад тяжелых ядер, и сразу золото-серебро.

— Фу ты! Чур меня! — Манька с испугом сердито посмотрела на Дьявола, высунув голову из-под одеяла и привстав на постели. — Вселенная, не маленькая же! Куда больше-то? И так миллиарды звезд… Триллионы планет…

— А то! Я задумал это не сейчас. Слышала, небось, что я равномерно распределяю горючее? То, из которого получается земля? Вот то-то и оно! А ты спрашиваешь, зачем мне вампиры! Огромные массы межзвездного вещества однажды вырвутся на свободу, и поднимутся новые валы и укрепления, и будет жизнь там, где ее пока нет. Я же не могу на нескольких планетах воплотить всю красоту Небес. А земля, что лежит под Твердью, имеет право быть такой же прекрасной, как та, что над Твердью. Маня, ты однажды сможешь это увидеть своими глазами, если сможешь побороть вампира. Разве сможет нечто подобное показать тебе он? Тут столько ждали, когда ты вернешься обновленная и вдохновленная, а ты даже не поздоровалась ни с кем. Так вот, я не стал бы молиться врагу, забывая о друге. Я рад услужить любому, но не во вред себе.

— А где Борзеевич? — Манька прислушалась, привстала, уставившись на яму посредине сарая.

Дьявол тихо выругался, вскочил, исчез в яме и через пару секунд вылетел из ямы с Борзеевичем на руках. Борзеевич спал, мирно посапывая.

— Ему нельзя… под землю, — виновато произнес Дьявол, сбрызнув лицо Борзеевича водой.

Борзеевич проснулся, потянулся, заметив склонившегося над ним Дьявола, блаженно заулыбался, но, заметив Маньку, нахмурил брови, потирая виски. И вдруг радостно вскрикнул:

— Маня! Ты вернулась!

— Вернулась, вернулась! — Дьявол потрепал его по голове, накинув на плечи покрывало.

— Надо его на свежий воздух, — предложила Манька, решительно направляясь к дверям.

Дьявол подхватил Борзеевича и вышел следом.