• Главная
• Контакты
• Нашёл ошибку
• Прислать материал
• Добавить в избранное

…он не лжепророк, и даже не пророк, а обыкновенный человек, благодаря духовному воспитанию своему и кротости души возжелавший жить в уединении, в лесу, но насильно извлеченный из своей «кельи» и помещенный среди душевнобольных, а теперь бескорыстно подающий советы всем добрым людям.

(Горицкий)

Иван Яковлевич Корейша 8 (21) сентября 1780 (83?), Смоленская губерния – 6 сентября 1861, Москва

Об этом человеке писали многие, притом часто давая ему абсолютно противоположные оценки. Он буквально притягивал современников. Достаточно сказать, что в качестве персонажа Иван Яковлевич попал на страницы произведений великих: Н. С. Лескова, Ф. М. Достоевского, Л. Н. Толстого, А. Н. Островского. Кто и как только о нем не писал! Одни им восхищались, другие считали аферистом и проходимцем. Мнения делились, дробились, множились.

Этот человек остался неразгаданной загадкой для современников, во многом остается загадкой для нас и вряд ли будет разгадан потомками нашими. Попытаемся все же, если не разгадать, то хотя бы понять невероятную жизнь его.

Сразу приходится оговориться: внешняя сторона этой удивительной жизни вся на виду, известны практически каждый его шаг, каждое слово. Казалось бы, что еще нужно? Какие тут загадки, когда все известно по дням и чуть ли не по часам? Но вот ведь какая штука, самое главное в его жизни – это жизнь внутренняя. И потому – тайна его вечна, ибо скрыта она в нем самом.

И все же…

Не претендуя на постижение внутреннего мира этого действительно весьма незаурядного человека, попробуем проследить событийный ряд его жизни, возможно, что-то нам и станет понятнее в этой загадочной и исключительно неординарной судьбе.

Личность Ивана Яковлевича Корейши, как правило, интерпретируется двояко – одни видят и описывают его проходимцем, сумасбродом, шарлатаном, в лучшем случае выжившим из ума самодуром. Другие непоколебимо уверены в его подвижничестве, а жизнь его считают ярким примером трудного подвига юродства.

Не могу безоговорочно принять мнение и доводы ни той, ни другой стороны. Но однозначно обвинять Корейшу в шарлатанстве поостерегся бы: слишком тяжек подвиг юродства. Я вижу интригу так: обвиняющие Корейшу в юродстве – люди мирские. С бытовой точки зрения все понятно. Мне довелось наблюдать психически больных, поведение и бытовая культура которых вызывала физическое неприятие, даже отвращение. Но не стоит забывать, что многие юродивые чисто внешне вызывали такие же чувства у окружающих, поскольку добровольно отказывались от многих благ цивилизации.

Нелепая фигура в больничном халате оставила слишком яркий след в сознании потомков, чтобы обойти ее стороной. Подойдем поближе, всмотримся, насколько удастся, «без лести и упрека».

Родился Иван Яковлевич около 1780 года (в некоторых источниках упоминается более точная дата – 8 (21) сентября 1783 года) в одном из сел Смоленской губернии в семье Якова Корейши, священника, поступившего в духовное звание из дворян.

Иван Яковлевич с малолетства отличался кротостью характера и любознательностью. Десяти лет его приняли сразу во второй класс уездного училища. В 1796 году он переведен в Смоленскую духовную семинарию. Во время обучения Корейша всегда занимал одно из высших мест по успехам, с особенным прилежанием занимаясь богословием и объяснением Священного Писания, изучая греческий и латинский языки. В семинарии его любили за честность, трудолюбие, кротость характера. Но близко он ни с кем так и не сошелся, поскольку с юности был нелюдим, замкнут. Он не принимал участия в ребячьих забавах, все свободное время проводил за книгами, изучая труды святых отцов, за что и получил прозвище «анахорет». По некоторым сведениям он окончил не только семинарию, но и духовную академию. Большинство же источников утверждает, что по окончании семинарии Корейша по неизвестным причинам отказался принимать сан священника и несколько лет работал учителем.

Судя по всему, с детьми ему было так же скучно, как и с взрослыми. Жил он, прислушиваясь к чему-то, другим не слышимому. В 1806 году, в мае, прервал внезапно урок на полуслове, закрыл книжку и вышел из класса. Изумленные дети увидели в окно, как он идет через школьный двор, выходит за околицу и исчезает в дорожной пыли.

Вот так Иван Яковлевич, без вещей, как был, не получив заработанных денег, отправился в дорогу. Путь его лежал в святые места. Он был на богомолье у Соловецких чудотворцев. И уединенная жизнь среди дикой природы ему настолько понравились, что он решил уже остаться, но, вспомнив паломнический обет, посетил Киевскую лавру. По дороге домой, возле Могилева, тяжело заболел и шесть недель провел в горячке, на грани между жизнью и смертью. В момент просветления дал обет посетить пустынь преподобного Нила Столбенского в Тверской губернии. Едва оправившись, сразу же отправился в путь.

В пустыни Нила Преподобного в 1808 году он опять тяжело заболел, не мог ходить и со слезами просил отнести его на руках к святым мощам. Просьбу богомольцы исполнили, и возле мощей случилось чудесное исцеление Ивана Яковлевича. В благодарность за это Корейша задерживается в Ниловой пустыни на три года, живет согласно монастырскому уставу, наравне с монахами выполняет все службы и работы. Во время пребывания в пустыни Иван Яковлевич стал свидетелем возникшего между монастырской братией недоразумения по поводу дележа пожертвований. Настоятель и монахи обвиняли в утаивании денег казначея, ведавшего дележом. Казначей слезно молил поверить ему, клялся и божился в своей невиновности.

Но ему не верили и готовили строгое наказание. Когда уже собрались его наказать, Иван Яковлевич тихо сказал:

– Не на лица зрящее судите, а суд правый творите. Позовите на суд иеродиакона Андрея!

Призвали иеродиакона, и тот от неожиданности покаялся и признался в воровстве, за что и подвергся епитимии. Надо ли говорить, что иночество и настоятель оказывали Ивану Яковлевичу уважение и благосклонность. Когда он по просьбе сестры Параскевы собрался вернуться домой, его долго уговаривали остаться. Но Иван Яковлевич не остался, как его ни просили.

Домашней хозяйке, у которой Корейша снимал угол, он рассказал о чудесном исцелении:

– Да! Ныне несли меня на руках в церкви и усадили, через 53 года опять понесут и уж уложат в церкви.

Это было первое его пророчество. Умер Иван Яковлевич через 53 года.

В Смоленске ему пришлось вернуться к преподаванию в школе, но он этим явно тяготился: любое общение окончательно стало ему в тягость, тем более с активными, любопытными детьми. И он опять оставляет школу, на этот раз навсегда.

Не имея средств к существованию, он поселился на огородах, в старой заброшенной баньке. С огорода же и кормился. Его, привыкшего к аскетической жизни, это нимало не смущает. Более того, он усердно молится, распевает духовные псалмы, многие собственного сочинения. Особенно часто поет он стихи:

Господи, кто обитает
В светлом доме выше звезд,
Кто с Тобою населяет
Верх священных горних мест?
Тот, кто ходит непорочно,
Правду повсегда творит
И нелестным сердцем точно,
Как языком говорит.
Кто устами льстить не знает,
Ближним не наносит бед,
Хитрых сетей не сплетает,
Чтобы в них увяз сосед.
Презирает всех лукавых,
Хвалит Вышнего рабов
И пред Ним душою правых
Держится присяжных слов.
В лихву дать сребра стыдится,
Мзды с невинных не берет;
Кто на свете жить так тщится,
Тот во веки не падет.

Казалось бы, он наконец-то достиг того, к чему стремился, – уединения. Но не тут-то было! Молва о новом добровольном отшельнике множилась, многие сразу же и безоговорочно признали Корейшу юродивым, блаженным, стали добиваться его советов. Поначалу Иван Яковлевич терпеливо беседовал с приходившими, пытался вразумлять их духовно. Но посетителей интересовали бытовые вопросы: куда пропало колечко, кто украл поросенка, куда запропастилась однорогая корова, за кого выходить дочке замуж – за портного или за приказчика? Словом, всех интересовали дела земные, а Ивана Яковлевича – духовные. Он всячески пытался избавиться от посетителей, но число их росло. Иван Яковлевич в отчаянии повесил над низенькой дверцей баньки объявление, что принимает только тех, кто будет вползать к нему на четвереньках. Бедняга надеялся, что люди откажутся от этого, но желание узнать судьбу и получить совет от новоявленного провидца пересиливали все – посетители безропотно вползали на четвереньках, и число их ничуть не уменьшалось.

Говорят, именно тогда Корейша стал публично вытворять непонятые вещи: ковырял палкой землю, кричал, что там что-то краденое, стал совершать другие безумные поступки. Возможно, искавший уединения Иван Яковлевич пытался таким образом симулировать сумасшествие, чтобы напугать, оттолкнуть от себя изрядно надоевших просителей, жаждавших не просветления и научения, а бытовых предсказаний. Когда же и мнимое сумасшествие не уменьшило поток жаждавших предсказаний, Корейша под покровом ночи покинул свое жилище и ушел жить в дремучие леса. Зимой и летом он ходил одетым в белую холщовую рубаху, спал на голой земле в шалаше, в лютые морозы ходил босиком. Питался почти исключительно хлебом.

От людей место своего жилища тщательно скрывал. В села выходил только тогда, когда кто-то серьезно заболевал. Являлся он сам, его никто не оповещал. Проходил прямиком в избу, где лежал больной, смотрел на него и выговаривал свой вердикт: выздоровеет ли больной, или вызывать священника, соборовать. Говорят, в этих предсказания он никогда не ошибался. Вскоре его появление стали встречать со смешанным чувством благоговения и ужаса: знали, в избе, в которую зашел Корейша, либо кто-то тяжко болен, либо умирает.

Зимой 1811 года, когда встречавшие его крестьяне говорили, что он легко одет для морозов, им, мол, и в тулупчиках холодно, а он в одной рубахе по морозу ходит, Корейша в ответ загадочно отвечал:

– То ли будет. Подождите год-годик и жарко будет, и мерзнуть станете.

Вот так жил добровольный отшельник. Через год, в 1812 году, действительно всю Россию бросало то в жар, то в холод: Наполеон привел нашествие «двунадесяти языков». Во время войны 1812 года Смоленск был занят французами. Иван Яковлевич бродил по городу, выпрашивая подаяние, делился с нуждающимися, уговаривал всех верить в победу русского оружия, помогал скрывавшимся в лесу ополченцам и отставшим от отрядов русским солдатам. Так же помогал он позже и отступающим французам. Говорят, Корейшу видели следующим за отступающей армией императора, якобы брел он за оккупантами, сам не ведая зачем. На самом деле он перевязывал раненых, помогал отстающим, подбирал замерзающих, отпаивал их водкой. За этим занятием был однажды задержан казачьим разъездом, доставлен в штаб, как лазутчик, но по разбирательству быстро отпущен. Вскоре он вернулся на свое «место жительства», в лесные чащобы, в шалаш.

Наверное, там бы и умер городским сумасшедшим, если бы не произошел случай, круто повернувший его жизнь.

Заехал в Смоленск с инспекцией некий столичный чиновник. Был он в возрасте, но богат, знатен и в провинции скучал. Приглянулась ему дочь бедной купеческой вдовы. От скуки стал он за ней ухаживать. Добиваясь ее благосклонности, чиновник легко соврал, что холост, стал предлагать девушке обвенчаться, но только. в Петербурге, куда возьмет ее с собой. Он так настойчиво ухаживал, партия была настолько соблазнительна, что мать готова была благословить дочь. Но кто-то надоумил ее сходить за советом к Ивану Яковлевичу. Корейша выслушал бедную вдову и сказал:

– Не верьте ему! Какое венчание? Он женат, и у него двое детей дома!

Когда вдова напрямую спросила чиновника об оставленных дома жене и двух детях, тот настолько растерялся, что вынужден был признаться. Естественно, ухаживания его закончились ничем, обеспокоенные матери других девушек закрыли перед ним двери своих домов. Чиновник был ославлен на весь Смоленск, уехал, затаив злобу. Перед отъездом кто-то шепнул на ушко чиновнику имя виновника его «славы».

Взбешенный чиновник обещал жестоко отомстить «огородному пророку». И обещание свое выполнил. По некоторым свидетельствам, в ярости якобы даже переломал ноги ненавистному прорицателю. Воспользовавшись связями, чиновник подал прошение, в котором писал, что проживает в Смоленске опасно буйный умалишенный без должного присмотра и надзора. Безумными советами, к которым прислушиваются необразованные провинциалы, он вводит их в искушение, возмущает против достойных и порядочных людей, государственных служащих, всячески их порочит и вредит службе. Этого сумасшедшего надо бы запереть в соответствующее учреждение.

Есть и другая, вероятно, более достоверная версия заключения Корейши в сумасшедший дом.

После войны 1812 года он яростно обличал смоленских чиновников в расхищении 150 000 рублей, поступивших из казны для возмещения смолянам ущерба, причиненного французами. Иван Яковлевич публично укорял и разоблачал казнокрадов, не стесняясь в выражениях. Среди жителей города Иван Яковлевич пользовался любовью и уважением, к нему прислушивались. Нарастало возмущение, на чиновников сыпались угрозы довести до сведения столичных властей их грязные делишки. От греха подальше решено было упрятать Корейшу с глаз долой.

Как бы то ни было, тот ли, этот ли, но донос был принят к исполнению. Сначала Ивана Яковлевича просто засадили в острог, но в городе нарастало недовольство действиями властей, и юродствующего пророка доставили для освидетельствования в Смоленское губернское управление. Как известно, рука руку моет. Чиновники управления воспользовались тем, что на все вопросы Иван Яковлевич, по принятому им обычаю, отвечал туманно, путано, о себе говорил в третьем лице, и единогласно признали его сумасшедшим, постановив поместить в городскую больницу. Указом Смоленского губернского правления от 4 (17) февраля 1813 года предписали содержать его в строгости, никого из посетителей не допуская.

Как ни старалось руководство больницы выполнить данный указ, сочувствующие горожане, которых становилось все больше, правдами и неправдами пробирались в палату Корейши – при помощи «барашка в бумажке» в России открываются любые двери. Посещения стали приобретать характер паломничества, по городу ходили упорные слухи, что мздоимцы-чиновники гноят в больнице блаженного юродивого, обличавшего казнокрадов. Растущее недовольство вынудило Смоленское губернское правление отменить указ о недопуске к Ивану Яковлевичу. Слухи о предсказателе и обличителе распространялись за пределы города, уже из Петербурга поступали запросы, кого там местные власти держат под замком в больнице? Испуганные возможными последствиями местные власти стали искать способ убрать ненавистного пророка с глаз долой.

Московский военный генерал-губернатор князь Дмитрий Владимирович Голицын получил отношение Смоленского гражданского губернатора с запросом в Приказ общественного призрения о наличии вакансий в московском доллхаузе (позже – Преображенская больница, ныне Московская психиатрическая больница № 3 им. Гиляровского).

Вакансия нашлась, и 17 (30) октября 1817 года Ивана Яковлевича, якобы из-за того, что в Смоленске больницы для душевнобольных не было, приказано было доставить в Москву, в Приказ общественного призрения. Из Приказа, в сопровождении конвоя, его доставили в московский доллхауз.

Жители Смоленска Ивана Яковлевича уважали, возмущались действиями городских властей, потому решено было вывезти Ивана Яковлевича ночью, тайно. Боялись, что возмущенные жители дознаются и заступятся за Корейшу. Осенней ночью его связали, бросили на телегу и забросали сверху рогожами, чтобы не видно было, кого везут. Так под мешками и отвезли в Москву, где поместили в подвал московского доллхауза, попросту – психушки, из которой он так и не вышел до конца дней своих.

Вот как, не без печального юмора, он лично описал выдворение свое из Смоленска.

«Когда суждено было Ивану Яковлевичу переправляться в Москву, то ему предоставили и лошадь, но только о трех ногах, четвертая была сломана. Конечно, по причине лишения сил несчастное животное выдерживало всеобщее осуждение, питаясь более прохладою собственных слез, нежели травкою. При таком изнуренном ее положении мы обязаны были своей благодарностью благотворному зефиру, по Божьему попущению, принявшему в нас участие. Ослабевшая лошадь едва могла передвигать три ноги, а четвертую поднимал зефир, и, продолжая так путь, достигли мы Москвы, а октября 17-го взошли и в больницу. Это начало скорбям. Возчик мой передал обо мне обвинительный акт, и в тот же день по приказу строжайшего повеления Ивана Яковлевича опустили в подвал, находящийся в женском отделении. В сообразность с помещением дали ему и прислугу, которая, по сердоболию своему, соломы сырой пук бросила, говоря: чего же ему еще? Дорогой и этого не видал; да вот еще корми его всякий день, подавай воды с хлебом, а в бане жил, что ел? Погоди, я сумею откормить тебя – у меня забудешь прорицать!»

Обиженные провидцем чиновники были сильны, их «обидчика» посадили не просто в психушку, а в сырой подвал буйного отделения, на гнилую солому, на хлеб и воду, приковали к стене железной цепью. Врачи в эти подвалы практически не заглядывали, больные были отданы на произвол озверевшим от власти над нечастными людьми санитарам и смотрителям. Корейша быстро превратился в обтянутый кожей скелет. Наверное, так бы и угас Иван Яковлевич в подвале сумасшедшего дома, если бы не многочисленные жалобы больных и их родственников на произвол и беспредельные издевательства, царившие в больнице.

Красочное описание московского доллхауза оставил доктор Кибальтиц. Но для нас куда интереснее его теоретические рассуждения, предваряющие живописный рассказ. Они дают полное представление о применявшихся методах лечения. Эти «методы» напоминают, скорее, описание пыток из «Молота ведьм». Впрочем, читайте сами – свидетельствует сам доктор.

«<…> Весьма трудно в доме умалишенных узнать настоящую причину болезни. Родственники присылают умалишенных в больницу более с тем намерением, чтобы избавиться от них, предохранить себя от несчастий, нежели для того, чтобы их вылечить.

<…> Если нужно неистовому сумасшедшему бросить кровь, в таком случае пробивается жила сильнее обыкновенного. За скорым и сильным истечением крови вдруг следует обморок, и больной падает на землю. Таковое бросание крови имеет целью уменьшить сверхъестественные силы и произвести в человеке тишину. Сверх того прикладываются к вискам пиявицы, и если он в состоянии принимать внутрь лекарства, то после необходимых очищений подбрюшья дается больному багровая наперстяночная трава с селитрой и камфорою, большое количество холодной воды с уксусом; также мочат ему водой голову и прикладывают к ногам крепкое горячительное средство. Все усыпительные лекарства почитаются весьма вредными в таком положении. По уменьшении той степени ярости прикладывают на затылок и на руки пластыри, оттягивающие влажности. Если больной подвержен чрезмерно неистовым припадкам бешенства, то ему бросают кровь не только во время припадка, но и несколько раз повторяют, дабы предупредить возвращение бешенства, что обыкновенно случается при перемене времени года.

Что касается до беснующихся и задумчивых сумасшедших (maniaques et hypochondriaques), подверженных душевному унынию или мучимых страхом, отчаянием, привидениями и проч., то, как причина сих болезней существует, кажется, в подбрюшьи и действует на умственные способности, то для пользования их употребляется следующее: рвотный винный камень, сернокислый поташ, ялаппа (рвотный камень), сладкая ртуть, дикий авран, сабур, слабительное по методе Кемпфика, камфорный раствор в винной кислоте, коего давать большими приемами, с приличными побочными составами. Белена, наружное натирание головы у подвздошной части рвотным винным камнем, приложение пиявиц к заднему проходу, нарывные пластыри или другого рода оттягивающие лекарства производят в сем случае гораздо ощутительнейшее облегчение, нежели во время бешенства. Теплые ванны предписываются зимой, а холодные летом. Мы часто прикладываем моксы к голове и к обоим плечам и делаем прожоги на руках (cauteres). В больнице сей употребляется хина в том только случае, когда догадываются, что слабость была причиной болезни, например, после продолжительных нервных горячек и проч.»

Впечатляющее и само за себя говорящее лечение, не так ли?

Дотошно описав широко практиковавшиеся тогда способы «лечения», доктор Кибальтиц стыдливо умолчал о диких нравах больничных санитаров и о методах подавления больных. Но в этом «расписался» его непосредственный начальник, смотритель доллхауза г-н Боголюбов. Фамилия ему была выдана явно по ошибке, это ясно из сохранившегося в архивах больницы его рапорта, направленного главному надзирателю больницы.

«При доме умалишенных состоят с давнего еще времени цепей железных для беспокойных и приходящих в бешенство людей одиннадцать, из коих многие были уже неоднократно починиваемы и чрез то остаются почти безнадежными, но как ныне умалишенные помещением в доме умножаются, и бывают более таковые, коих по бешенству их необходимо нужно, дабы не могли сделать какого вреда, содержать на цепях, на тех становится недостаточно, для чего и потребно искупить оных в прибавок к означенным старым вновь четырнадцать, что и составит всего двадцать пять цепей, о чем имею честь донести».

Резолюцией Приказа общественного призрения количество цепей в больнице было увеличено на четырнадцать. Как пишет исследователь Баженов, «так как всех цепей было 25, а наличность больных на 1 января 1820 г. равнялась 113 чел., то приходится заключить, что почти четвертая часть всего учреждения сидела на цепи».

В таких вот нечеловеческих условиях пришлось провести многие годы Ивану Яковлевичу, по его собственным словам, обреченному, как и описываемая им несчастная лошадь, на «всеобщее осуждение, питаясь более прохладою собственных слез». Из этой фразы происходит, вероятно, данное им самому себе прозвище, или второе имя, которым он часто подписывался, находясь в больнице, и которое завораживало своей таинственностью: «студент прохладных вод». То есть, обреченный на горькую науку слез и мучений.

Смотритель доллхауза Боголюбов рассказывал: «На третий день по прибытии Иоанна Яковлевича из Смоленска моя младшая дочь заболела и в бреду металась на кровати. Услышав случайно от людей, доставивших в нашу больницу Иоанна Яковлевича, что он лечит все болезни и разгадывает сокровеннейшие тайны, я решил отправиться к нему спросить, чем больна и выздоровеет ли моя дочь? Не успел я войти в его комнату, а Иоанн Яковлевич уже предупредил готовый сорваться у меня с языка вопрос, громко сказав подметавшему комнату служителю: «Ох, больно, жалко! Ох, корь, корь – три дня помечется, повысыпит – на третий день здоровье». Спустя два часа приехал врач, подтвердивший, что у дочери корь. Вторая часть предсказания также сбылась: на девятый день дочь моя выздоровела».

По его же свидетельству 21 февраля 1819 года Иван Яковлевич позвал Боголюбова и, когда тот пришел, закричал на него:

– Прими странника в дом!

Не ждавший в дом никаких гостей, Боголюбов опешил и подумал, что слова эти не относятся к нему. Корейша, видя недоумение на лице смотрителя, застучал по полу палкой и закричал еще раз:

– Эй, ты, прими странника в дом!

Помня о предсказании Корейши для его дочери, Боголюбов решил не расстраивать его и для успокоения Ивана Яковлевича пообещал выполнить эту просьбу. Перед уходом домой смотритель громко, чтобы слышал Иван Яковлевич, наказал дежурному принять странника в дом, если вдруг таковой явится.

Наутро дежурный рассказывал смотрителю, что поздно вечером к больнице подъехал на извозчике священник, попросивший впустить его. Священник представился протоиереем Павлом Корейшей, прибывшим с неожиданной оказией из города Павловска для свидания с братом Иваном Яковлевичем. Помня распоряжение смотрителя, удивленный дежурный проводил приезжего в подвал. Не успел отец Павел подойти к запертой двери комнаты, в которой содержался несчастный Иван Яковлевич, как тот стал звать брата по имени, ударяя по двери кулаком. Свидание братьев состоялось, а рассказы о чудесном предсказании исцеления дочери смотрителя и о провидении приезда брата передавались из уст в уста персоналом доллхауза. Надзиратели и другие служащие больницы стали приводить жен и родственников, просивших совета и предсказаний. Вскоре рассказы о Корейше вышли за больничные стены и разошлись по всей Москве. В московский доллхауз устремились любопытные и страждущие.

Ушлый надзиратель Иголкин стал пропускать к Корейше посетителей. Встречал их после утреннего обхода на черной лестнице и за плату, которую определял на глаз по достатку посетителя, впускал к прорицателю в подвальное помещение.

Немудрено, что нагрянувшая в 1828 году проверка обнаружила многочисленные нарушения и произвол со стороны персонала. Сменилось руководство больницы, в частности был назначен новый главный врач. Им стал действительный статский советник, доктор медицины Василий Федорович Саблер. Он исходил больницу сверху донизу, а когда заглянул в подвалы, пришел в ужас и приказал тут же перевести всех больных наверх.

Производится решительная перестройка больницы. Сменяется практически целиком медперсонал, приходят ординаторы, заводятся «скорбные листы» – истории болезней, рецептурные книги. Уничтожаются цепи, для больных вводится посильная трудотерапия: огородные и рукодельные работы. В 1838 году старый московский доллхауз получает новое, вполне благопристойное имя: московская Преображенская больница.

Корейшу перевели в отдельную просторную палату, но он сбросил с кровати простыни на пол и, устроившись в углу, провел черту, словно отделившую его от остального мира. За эту черту он не только не переходил сам и не пускал персонал и посетителей, но даже ноги ни разу за нее не протянул. Он никогда не садился, даже писал стоя. Стоя же или лежа принимал посетителей. Под старость Корейша практически не вставал со своего ложа.

Весть о провидце распространилась по Москве со скоростью слухов. От посетителей не было отбоя, когда стало бывать в палате Ивана Яковлевича более шестидесяти человек, Саблер обратился к московскому генерал-губернатору князю Голицыну с ходатайством о разрешение свободного допуска посетителей к блаженному со взятием с каждого из них двадцати копеек серебром на улучшение жизни больных. В 1833 году разрешение было получено. Чтобы прекратить самовольное мздоимство, Саблер распорядился пропускать к Корейше по… билетам, приставив к нему служку по прозвищу Миронка. Перед входом в палату поставили кружку, в которую каждый посетитель должен был опустить 20 копеек. Наверное, впервые в мировой практике, пациент, находясь в больнице, стал зарабатывать для нее деньги. Саблер сам признавал это: «Мы очень бедны, если бы не Иван Яковлевич, не знаю, как бы мы сводили концы с концами». В год на нужды больницы в кружке набиралось до 1 000 рублей, что позволяло покупать дополнительно лекарства, музыкальные инструменты и даже. бильярд, улучшать быт находившихся на излечении больных, в большинстве своем покинутых родственниками. По настоянию Ивана Яковлевича с бедных за вход платы не брали. Более того, все приносимое ему, кроме платы за вход, идущей в больничную кассу, Корейша тут же раздавал бедным посетителям.

В «благодарность» в скорбном листе Ивана Яковлевича было записано по-латыни: «mania occupotio mentis in libro», что означает: «помешательство на почве чрезмерного увлечения чтением (священных) книг». Сама же болезнь была определена психиатрическим термином «dementia» (деменция) – «слабоумие». В графе «прогнозы» категорически утверждалось: «некурабельный» – неизлечимый. Это было равносильно приговору.

Как уже было сказано, фигура Ивана Яковлевича Корейши многими воспринималась крайне отрицательно. В книге Н. Баженова «История Московского Доллгауза, ныне Московской городской Преображенской Больницы для душевнобольных» пересказаны впечатления некоего доктора Дюмуляна. В 1856 году он посетил Преображенскую больницу и вместе с доктором Саблером участвовал в обходе. «На десерт» посетили палату Ивана Яковлевича. Помещение, по воспоминаниям Дюмуляна, больше напоминало логово животного, чем собственно больничную палату. Сам Иван Яковлевич лежал на полу, на слое песка, прикрытый лоскутным и настолько грязным одеялом, что от одного его вида тошнота подступала к горлу. По описанию Дюмуляна Иван Яковлевич был лысый, с курчавыми волосами вокруг лысины, рубаха на груди была расстегнута, а грудь покрыта волосами и грязью. Подушки тоже покрыты грязью и жуткими слоями сала. На скамейке напротив «ложа» сидели посетители. В присутствии Дюмуляна гусарский офицер спросил, жениться ему, или нет.

– Кошелек есть? – спросил Корейша из-под одеяла.

Оторопевший офицер безропотно протянул портмоне. Иван Яковлевич вытряс из кошелька деньги и насыпал взамен нюхательный табак из роговой табакерки.

– Нюхай, пока не вынюхаешь, – проворчал он, вернул портмоне офицеру и отвернулся к стене.

Старушка попросила благословить ее на продажу домика. Корейша ответил:

– Это водяная болезнь. Понимаешь? Hydrops ascites.

Саблер предложил Дюмуляну спросить о чем-нибудь письменно. Доктор написал вопрос по-латыни: ехать ли ему на родину или оставаться в Москве. Корейша прочел записку, перевел и на поданной ему бумаге написал: «Хоть во граде Царьграде, ибо там есть Иоанн Златоуст».

«Странно, что такой грязный человек, вызывающий омерзение, был объектом поклонения», – подытожил свои впечатления доктор Дюмулян.

Странно-то странно, а поклонялись. Почему? У меня нет ответа. Есть предположения. Но об этом позже. Сейчас же, как бы для равновесия, приведу еще несколько свидетельств противников Корейши. Сразу замечу, противников было много, что немудрено: событийная сторона жизни Корейши, его бытовой уклад, не могли не вызывать физического отвращения многих. Но стоит вспомнить, что внешне все юродивые не только не отличались чистотой тела, одежды, но даже наоборот, презрев все земное, ходили нагими, грязными, всем своим внешним видом и поведением являясь дерзким протестом, вызовом благополучному обществу.

Сам Корейша, по многочисленным воспоминаниям, спал на грязном полу, ел, сваливая все – первое, второе, фрукты, в одну миску, заливал и так кушал, заставляя и других пробовать это «блюдо». С утра до вечера «сокрушал» палкой стекло и камни, превращая их в песок, который руками перемешивал, – так он истреблял бесов. На вопросы часто отвечал невпопад, часто просто поперек, бормотал нечто невнятное. Был грязен, ходил под себя, иногда откровенно издевался над посетителями: заставлял их убирать за собой, вываливал им на головы еду, бросал в них предметы, грязно ругался.

Что касается его «приготовлений» пищи, есть якобы личное толкование этого «действа», опубликованное Горицким в виде собственноручного ответа Ивана Яковлевича на пасквиль Прыжова (об этой брошюре чуть ниже).

«Вы, милостивый государь, многое в книжке своей поставили мне в вину; а главным образом на показ всему свету выставили мою безкомфортабельную жизнь и жестоко осудили меня за то, что я, по великим постам, приносимые мне постные и скоромные кушания мешаю вместе, и потом сам ем и других кормлю; и все это, как вы говорите, имеет в глазах моих мистическое значение. Стало быть, обвинение ваше пало на меня от вашего непонимания моего действия, а потому считаю нужным его пояснить вам. Раз как-то пришло в старую глупую голову на мысль, что у вас в свете по великим постам живут не так, как следовало бы: довольно разнообразно и с учреждениями св. Церкви нашей не согласно. Я слышу, например, что в эти святые дни там у вас шумные балы, то – удалые концерты, то – в театрах живые картины, лотереи и разные иностранные фокусы, а на балах – большие стерляди, пьяная уха, жирные пироги разных названий, гуси, утки, поросята; а там, в то же время, – редкие удары в колокола, большие и малые поклоны, потом: хрен, редька, лук, кислая капуста, черный хлеб и русский квас. Что это такое, думаю, – в одном городе, да не одни норовы? Все, кажется, – христиане православные, а не все живут православно. Первые мне очень не понравились; давай же – вразумлю их, чтобы и они жили по-христиански. Но как растолковать им, что жить им так не следует? Прямо так сказать – не послушают, – засмеются только. Написать книжку – не могу. Дай же составлю им такой винегрет из кушаний, чтобы он опротивел им всем; а если винегрет опротивеет им, то, думаю себе, наверно, тогда и беззаконнная жизнь их опротивеет им и будут жить по христианскому закону. Вот вам, милостивый государь, объяснение непонятного для вас мешания кушаний; пусть послужит оно толкованием и всей моей, странной для вас, жизни!»

Частое невнятное бормотание Корейши зачастую объясняется тем, что ему скучно было отвечать на бесконечные вопросы посетителей, за кого выйдет дочка на выданье, стоит или не стоит отдавать долг, как не прогадать при сделке. Вот он и общался сам с собой, отвечая на собственные вопросы. Раздражением от бесконечных посетителей, порой бывших просто невыносимыми, объясняется и его грубость.

О Корейше не очень лестно отзывался Пыляев, хотя достаточно добродушно, рассматривая Ивана Яковлевича как чудака. Впрочем, не буду составлять списки врагов и друзей Ивана Яковлевича, без меня есть кому воздать каждому по делам его. Наиболее активным и последовательным врагом Корейши являлся некто Прыжов, автор брошюрки «Двадцать шесть московских лжепророков, лжеюродивых, дур и дураков», одним из главных «героев» этой книжицы стал Иван Яковлевич. В каком виде он там был представлен, следует из самого названия книжицы.

Об авторе этой брошюры стоит сказать отдельно. Мы часто ведем интеллектуальные споры о том, совместимы ли «гений и злодейство», морально или нет читать шпиона Бомарше, играть музыку Сальери (достаточно бездоказательно обвиненного в отравлении). И в то же время читаем и переиздаем книжки таких, как Иван Прыжов. Этот студент-недоучка был страшно близорук, разочарован в жизни, от которой ожидал легкого успеха, а получал тычки и подзатыльники, поскольку беспробудно пил, став ни на что не способным алкоголиком. От отчаяния пытался утопиться, но из этого получилась такая же карикатура, как и его пасквили: пруд, в котором он думал утонуть, оказался ему по колено.

Желая хоть как-то заработать на кабацкие утехи, он строчил базарные книжонки, как сейчас сказали бы – «желтую прессу». Кроме упомянутой уже брошюры он написал «Историю кабаков России», «Нищие на святой Руси. Материалы для общественного и народного быта в России», «Корчма. Исторический очерк», «Русские кликуши». Больной человек – больные темы, яростная озлобленность на всех и вся, возможность хоть на страницах рукописей поиздеваться над и без того беззащитными людьми, волей судеб оказавшимися на обочине жизни.

Клокотавшая внутри озлобленность привела его к страшному, хотя и логическому финалу – он близко сходится с небезызвестным апологетом революционного насилия – Сергеем Нечаевым, становится членом «Народной расправы». Правда, агитационную работу он вызвался проводить в. кабаках, востребовав выделения некоторой суммы на посещение злачных мест.

Вступивший в эту же террористическую организацию студент Иванов в чем-то не согласился с деспотичным Нечаевым. Тот обвинил его перед товарищами в предательств. И в ноябре 1869 года Иванова, обманом заманив в дальний угол Петровского парка, затолкали в грот, где Нечаев, Успенский, Кузнецов, Николаев и Прыжов, впятером, долго и мучительно убивали несчастного юношу. В темноте Нечаев стал душить кого-то из своих. Участвовавший в этом Прыжов в какой-то момент испугался и даже попытался отговорить Нечаева от убийства, но тот в бешенстве выстрелил в «миротворца», после чего перепуганный Прыжов то ли держал студента за руки, то ли стоял в сторонке. За это преступление он был приговорен к каторге, там и умер.

Вот такой человек выступал «обвинителем» Ивана Яковлевича.

Наиболее благожелательные и подробные записки о нем оставил много и часто общавшийся с Корейшей А. Ф. Киреев в книге «Юродивый Иван Яковлевич Корейшъ». В предисловии к этой книге Киреев писал: «Многие из старожилов Москвы вероятно помнят то время, когда в Преображенской больнице умалишенных находился известный всей Москве «Иван Яковлевич», который, получив высшее академическое образование и обладая от природы умом светлым, был для многих камнем преткновения, как образом своей юродствующей жизни, так и своими действиями, шедшими вразрез обычаям мира, и поэтому посещавшие его из одной лишь любознательности уходили с полным убеждением, что видели сумасшедшего; тогда как. люди, чаще других бывавшие у него и с религиозной точки зрения глубже всматривавшиеся в его жизнь и действия, видели пред собою не только [не] сумасшедшего, но даже и не простого смертного, а великого по терпению своему подвижника, добровольно презревшего мир, со всеми его благами, и принявшего вольную нищету и юродство, которое и св. отцами Церкви признается за самое высокое подвижничество».

Вернемся к свидетельствам очевидцев, среди которых были люди образованные, отнюдь не склонные к легковерию. Вот воспоминания князя Алексея Долгорукого:

«Я наблюдал за Иваном Яковлевичем в Москве, в доме умалишенных; вот один случай, который убедил меня в его прозерцании. Я любил одну А. А. А., которая, следуя в то время общей московской доверенности к Ивану Яковлевичу, отправилась к нему для того, не предскажет ли ей чего-нибудь нового; возвратившись оттуда, между прочим, рассказала мне, что она целовала руки, которые он давал и пила грязную воду, которую он мешал пальцами; я крепко рассердился и объявил ей формально, что если еще раз поцелует она его руку или напьется этой гадости, то я до нее дотрагиваться не буду. Между тем спустя недели три она отправилась вторично к нему, и когда он, по обыкновению, собравшимся у него дамам стал по очереди давать целовать свою руку и поить помянутою водою, дойдя до нее, отскочил, прокричав три раза: «Алексей не велел!»; узнав это, я решился к нему поехать и по-наблюсти за ним; первая встреча моя была с ним: как только я взошел, он отвернулся к стене и начал громко про себя говорить: «Алексей на горе стоит, Алексей по тропинке идет узенькой, узенькой; холодно, холодно, холодно, у Алексея не будет ни раба, ни рабыни, ноги распухнут; Алексей, помогай бедным, бедным, бедным. Да, когда будет Алексей Божий человек, да… когда с гор вода потечет, тогда на Алексее будет крест». Признаться сказать, эти слова во мне запечатлелись, и после этого я выучился трем мастерствам; хотя мне и объясняли эти слова ясновидящие и высокие, но, однако, день Алексея, Божия человека, я неравнодушно встречаю. Из наблюдений над ним, я утром более находил в нем созерцания, и многие такие откровенные вещи он открывал, что самому высокому ясновидцу только можно прозерцать; в других же иногда целыми днями он пустяки городил. Говорил он всегда иносказаниями».

За год до начала Крымской войны Корейша заставлял своих посетительниц щипать корпию, использовавшуюся для лечения ран, готовить бинты, настоятельно советовал всем заготавливать сухари, предчувствуя близкую беду.

Однажды Иван Яковлевич был особенно печален, задумчив и ни с кем не разговаривал, смотрел на иконы, тихо плакал. Потом приподнялся на своем ложе и сказал: «Нет у нас, детушки, более царя, уволен раб от господей своих, он теперь как лебедь на водах». В тот момент его слова никто не понял, а на следующий день по всей Москве продавались афишки, извещавшие о кончине Николая I и восшествии на престол Александра II.

Интересное свидетельство оставил главный врач больницы Василий Федорович Саблер. Однажды некая госпожа Ланская попросила доктора оказать ей любезность и показать знаменитого на всю Москву блаженного. Саблер спросил у Ивана Яковлевича разрешения привести к нему даму. Корейша ответил согласием, но при посещении повел себя странно – на вопросы не отвечал, только упрямо просил доктора снять левый сапог, приговаривая: «Узок больно». Доктор, естественно, не обращал внимания на слова больного и все же, по настоятельным просьбам госпожи Ланской снял левый сапог. Только после этого Корейша стал отвечать на вопросы гостьи. Доктор же так и простоял всю беседу в одном сапоге. Обулся он уже за порогом палаты Корейши.

Возвращался домой доктор в коляске. Неожиданно лошади понесли, кучер не смог с ними справиться и спрыгнул с козел, следом за ним выпрыгнул из коляски и перепуганный доктор. При этом он очень неудачно упал и сломал левую ногу. Нога так распухла, что никак не удавалось стянуть с нее сапог, пришлось его резать. Навестив доктора, госпожа Ланская напомнила ему слова Корейши.

Уже упоминавшийся автор книги о Корейше Александр Федорович Киреев вспоминал, что, когда собрался жениться, отец его послал Ивану Яковлевичу записку: «Благословите раба Александра вступить в брак с рабою Федосьею». Записка вернулась, на ней рукой Ивана Яковлевича был приписан странный, как тогда показалось, ответ: «Не с Федосьею, а с Анной». Но вскоре сватовство неожиданно расстроилось, а через два года А. Ф. Киреев действительно женился на Анне.

Он же вспоминает, как Иван Яковлевич излечил его от холеры, и приводит другие многочисленные случаи чудесных исцелений и прорицаний юродивого. Вот некоторые из них.

Иван Яковлевич как-то заставил Федора Киреева, отца оставившего воспоминания Александра Федоровича, разбивать вместе с ним бутылки. Отец случайно порезал себе щеку осколком. Блаженный взял щепотку песка, смешанного с битым стеклом, и потер отцу щеку. Впоследствии не нашли и следа пореза.

Семья Киреевых обеднела, и отец печалился. Он, как обычно, отправился к Ивану Яковлевичу, а в его отсутствие пришло письмо. Вернувшись, отец рассказал, что Иван Яковлевич не обращал на него внимания и лишь перед его уходом порвал бумажку, положил ее в его карман и велел пересчитать клочки, закончив дела, но уже не в Москве. В присланном же Федору Кирееву письме предлагалось дело в Коломне на две недели, закончив которое, он получил 1 800 рублей. Вспомнив случайно о бумажках, Федор пересчитал их. Клочков было ровно 18.

Некий господин задумал грандиозную постройку. Он пришел к Ивану Яковлевичу спросить, сколько ему земли купить. Иван Яковлевич ответил, что больше трех аршин ему не понадобится. В тот же год господин умер.

У Киреевых был слуга, Артем. Он упрашивал старшего Киреева взять его к Ивану Яковлевичу, дабы тот помог ему деньгами на избу. Наконец отец согласился, и они вместе отправились. Приехав, Киреев представил Артема и изложил его просьбу. Иван Яковлевич велел Артему лечь на спину, и когда тот лег, стал ползать вокруг него и считать рост. А потом сказал Артему, что избенку без него построят. Вернувшись домой, Артем пошел за водой и по дороге нашел горсть монет. Потом пошел еще куда-то, нашел еще монеты. Вскоре приехал сын Артема и забрал его на три дня в деревню. Вернулся сын через неделю без отца. Артем умер.

Александр Федорович болел холерой, и никто не мог помочь ему. Отец его отправился к Ивану Яковлевичу. Тот усадил его и заставил расплетать кулек. Поначалу отец сопротивлялся, но потом покорился. Из кулька получилось длинное мочало. Иван Яковлевич велел повязать живот больного мочалом, а в рот налить маслица от Иверской Божьей Матери. Опасаясь, что сына уже нет в живых, Федор Киреев очень торопился. Он исполнил все, как велел Иван Яковлевич, и больной тут же уснул. Ночью Александр Киреев захотел есть, а вскоре и вовсе поправился.

Пришла к Ивану Яковлевичу бедная женщина, встала у входа, чтобы никого не стеснять, 20 копеек за нее кто-то из жалости положил. В это время богатая дама подарила Ивану Яковлевичу аршин дорогой ткани за ценный совет. Он взял ткань и отдал его бедной женщине, чтобы та купила себе хлеба. Оказалось, что она с детьми своими три дня ничего не ела.

Уже в глубокой старости, уступая слезным просьбам племянницы, Иван Яковлевич написал следующее прошение: «Обратите милостивое ваше внимание на Ивана Яковлевича, исходатайствуйте ему свободу из больницы на чистый, прохладный воздух, к родной племяннице моей диаконице Марии. За таковое ваше милосердие воздаст вам Бог и Господь и Дух Святой, во Единой Троице славимый! Аминь». Иван Яковлевич, много лет содержавшийся в больнице, не надеялся на положительный ответ. Но к тому времени уже всем было ясно, что никакой опасности для окружающих он не представляет, и ему было разрешено покинуть больницу. Когда с этим решением ознакомили Ивана Яковлевича, он решительно заявил, что никуда из больницы идти не хочет, а в ад тем более.

В этом наиболее ярко проявилось его неприятие мирской жизни во всех ее проявлениях.

В последние годы жизни Корейша практически не вставал со своего ложа. Но до последнего дня старался помочь нуждавшимся. Если же не мог помочь советом, писал на клочках бумаги пространные и витиеватые записки самому митрополиту. Как это ни странно, митрополит ходатайства Корейши всегда удовлетворял, оказывая подателям записок от него материальную помощь, часто весьма солидную.

Кончину свою он предчувствовал и предсказывал заранее: за восемь дней до смерти просил сварить ушицу из восьми рыб, накануне кончины лег спать ногами к образам, так, как должен лежать покойник. 6 сентября 1861 года попросил священника соборовать его и приобщить святых тайн. С трудом принял всех посетителей, а когда отпускал последнюю женщину, поднял руку и произнес:

– Спаситеся, спаситеся, спасена буди вся земля!

И тут же скончался.

По настоятельной просьбе многочисленных почитателей и личному распоряжению митрополита Московского святого Филарета (Дроздова) похоронен был Иван Яковлевич по правую сторону от Церкви Святого Пророка Илии в Черкизове. Принято было во внимание и ходатайство об этом племянницы покойного, муж которой был дьяконом этой церкви.

Вот как Г. Скавронский в «Очерках Москвы» описал похороны Ивана Яковлевича:

«В продолжение пяти дней., отслужено более двухсот панихид; Псалтырь читали монашенки, и от усердия некоторые дамы покойника беспрестанно обкладывали ватой и брали ее… цветы, которыми был убран гроб, расхватывали вмиг… Многие ночевали около церкви… Долгое время на могиле служили до двадцати панихид в день».

Горицкий, опубликовавший собственную отповедь на сочинение Прыжова и напечатавший якобы собственноручный ответ ему Ивана Яковлевича, в предисловии к своей брошюре написал об Иване Яковлевиче следующее:

«…он не лжепророк, и даже не пророк, а обыкновенный человек, благодаря духовному воспитанию своему и кротости души возжелавший жить в уединении, в лесу, но насильно извлеченный из своей «кельи» и помещенный среди душевнобольных, а теперь бескорыстно подающий советы всем добрым людям».

Следует учесть, что поначалу Корейша хотел всего лишь уединения. А к эпатажу он прибег тогда, когда ему попытались навязать неприемлемое им, но зато общепринятое поведение. Когда же это не удалось, его против воли поместили в больницу, объявив сумасшедшим. Заметьте, даже не освидетельствовав!

Фактически в таком же положении находился блистательный аристократ Чаадаев, формально объявленный умалишенным, с горькой усмешкой называвший это «мое блестящее безумие», писавший: «Здесь ныне все такие шалуны, не казнят – безумием накажут».

К тому же подвиг юродства не понять до конца людям мирским. Видение и понимание, мировоззрение человека мирского и церковного – качественно разные. Был у меня в юности такой случай: работал я над небольшой пьесой об Иуде и Пилате. Перечитал множество всевозможных книг и трактовок – от Библии и Евангелий до Анатоля Франса и Леонида Андреева. И надо сказать, известный поступок Иуды, воспринимавшийся и трактовавшийся мной ранее категорично и однозначно, ввел меня в сомнения. Добавил сомнений еще и Ренан со своими метаниями из крайности в крайность. Стал я у всех выпытывать: в чем же СУТЬ предательства Иуды? Ответы получал чаще. банальные, порой. самые неожиданные, например: из вредности.

Случай свел меня со священником. Он выслушал мой рассказ и спросил, как я думаю сам. Я честно сказал, что не знаю, возможно, из корысти? Но Иуда сам бросил полученные деньги… Словом, не знаю, иначе бы не разговаривал с ним, а давно написал пьесу и успокоился. И в свою очередь спросил священника, как думает он? Ответ меня буквально огорошил.

– А никак не думаю, – ответил священник. – Для меня это абсолютно неважно, поскольку, предавая Христа, Иуда предал свою собственную бессмертную душу.

Вот так вот – ни убавить, ни прибавить. Это просто ДРУГОЙ взгляд на привычные, казалось бы, вещи. Другое ВИДЕНИЕ. И сразу же все становится предельно ясно и понятно: предательство, в какие бы одежды оно ни рядилось, за какие бы мотивы ни пряталось, всегда останется предательством.

Естественно, я не претендую на подобное видение. Более того, вполне допускаю, что Корейша за годы насильственного заточения в психушке МОГ стать действительно больным человеком.

Иначе говоря: человек хотел жить так, как хотел, а его заставляли жить, как все.

Кто-то по поводу феномена Корейши сделал весьма меткое замечание о том, что юродивые появляются именно в те времена, когда в них есть потребность.