• Главная
• Контакты
• Нашёл ошибку
• Прислать материал
• Добавить в избранное

На этот раз до шпиона добраться удалось легко. Только больно. Но к боли Манька привыкла.

Как йог, который истязание тела считает посвящением себя в высокие слои нематериальной основы. Она так не считала, но истязание от этого не прекращалось. Ибо истязала себя не она, а нечисть и ее произведения.

Над дверьми, откуда Манька первый раз услышала голоса, как раз было чисто, а вот слева и справа нашлись два тайных помещения, куда провел ее Дьявол. И когда она увидела, кто ведет разведку — ей стало плохо.

Если бы Дьявол в это время не имел своей выгоды в том, чтобы она, увидев развернувшуюся перед ней картину, не повредилась в уме, вряд ли голова ее могла бы выдержать такое.

И в том и в другом помещении горели костры, и в каждом лежала щепка неугасимого полена, которая поддерживала огонь и жизнь в умирающих людях, подвязанных за руки или за ноги. Полутрупы висели обуглившиеся и полусгнившие, но голова их оставалась не обгоревшей, и эти головы жили своей необыкновенной жизнью, которая у них когда-то была.

Они вели себя не хуже и не лучше чертей, но не раздувались, а только с каждой проговоренной фразой обгорали все больше, пока не замолкали на какое-то время, за которое огонь наполнял их новой жизнью, и, просыпаясь, снова проживали короткий отрезок времени, пока их тела становились черным и неживым. Проживали точно так же, как предыдущий отрезок времени: оживали, проговаривали, умирали, оживали, проговаривали, умирали…

Манька заметила, что они проговаривали слова, повторяя одно и то же, будто в забытьи, и разговаривали, в основном, сами с собой. То хвались, то жаловались, то умоляли, то протягивали к кому-то руки, а то, что совсем непонятно, порочили самих себя или исторгали вопль, или прощались с жизнью, или грозились убить, и, судя по их лицам и движениям, думали, что убивают. Иногда они висели и лежали на одном костре по двое и по трое, и прежде чем погибнуть, сначала убивали одного из них, или наоборот, били ему поклоны…

И если полумертвые замечали, что Манька смотрит на них, то переставали умирать и начинали тянуться к ней: голос их наполнялся силой, голова просыпалась, и они уже не говорили одно и то же, а самым самостоятельным образом начинали кричать ей проклятия или заговаривали ласково, зазывая к себе, в то время как огонь вспыхивал так, что подойти к ним уже было невозможно.

И стоило ей ответить им взаимным чувством, как она сразу чувствовала, что силы уходят из нее и тело наполняется болью, будто она и в самом деле взошла на костер. А мертвецы в огне становились живее живых, и уже мечтали обделить ее и думали, как грамотно распорядиться своими доходами.

Манькино возмущение только подливало масла в огонь…

Дьявол ужаса не испытывал. Он любовался полуобгоревшими трупами, как произведением искусства, издавая одобрительные возгласы. Когда Манька справилась со своими чувствами, она смогла его понять. Именно так представила бы она себе Ад, если он существует. А раз нечисть на земле смогла создать Царствие Небесное, то как бы доказала Дьяволу, что голова у нее работала не хуже, чем у Бога Нечисти. Мудрый Дьявол всегда умел гордиться недалеко упавшим яблоком.

— Я сошла с ума! — призналась себе Манька, останавливаясь возле одного из костров и закрывая лицо ладонями. Она оторвала их, увидела, что ничего не изменилось, и еще крепче закрыла лицо. — Я сошла с ума! Дьявола не существует. Изб на курьих ногах не бывает. Водяные… Черти не живут… Живая вода… Огонь… Я сошла с ума!

— Маня, если ты сошла с ума, то все сказочники тоже были с приветом, — успокоил ее Дьявол. — Но если хочешь знать мое мнение, то вот оно: сознание человека сойти с ума не может. Оно создавалось с некоторым запасом прочности: вдруг попадет в Сад-Утопию! А там, знаешь ли, самое сказочное место! И чтобы попасть туда — надо так расстроить нечисть, чтобы уже никогда ей в голову не пришло считать себя инженером душ! Но если не хватает знаний, чтобы понять, что происходит на другом конце земли, то вполне можно не справиться с анализом поступающей информации, — согласился он. — Когда начинается потоп, это, знаешь ли, кому угодно приходится тонуть, если плавать не учился. Им не так плохо, как может показаться на первый взгляд, но избам плохо. Ты же видишь, как быстро они исторгают проклятия! Если это Ад, то у избы, а не тех, кто горит в огне. Так что не их надо жалеть, а избу!

— Как жар-птицы фениксы! — удивляясь необъяснимым качествам горевших в огне людей, высказалась Манька, обессилено упавшим голосом, глазея по сторонам.

— Мои жар-птицы фениксы, — доложил Дьявол, — У Абсолютного Бога неменьшая красота! Каждое исчезновение сознания… как бы это сказать, сопровождается сиянием. Пространственным сиянием! Я ж говорю, и от нечисти польза немалая!

— А какая в этом польза? — Манька с ужасом просчитывала объем работы.

— Меня больше становится, — ответил Дьявол самодовольно. — Частица сознания уходит в Бездну, и там, где она удариться, остается… первородная материя! Она родится от самой потревоженной Бездны, когда Бездна открывает Врата и принимается пожирать сознание. А первородная материя — это моя молодость, сила, умноженная земля. Я когда-то сам сунулся в Бездну, и понял, что Свет — это хорошо, но ковырять Бездну лучше пальцем. Результат тот же, и голова целая. Кому бы еще в голову пришло такое?

— Мне, наверное, — ответила Манька, не найдя сил для усмешки. — Если бы я парила над Бездной, и посмотреть было некуда…

— Не самая умная мысль, — заверил ее Дьявол. — Я бы погиб, если бы не был для Бездны, чем то вроде Бездны для меня. Ее не может не существовать, как не может не существовать меня. И только земля может быть и Бытием, и Небытием. Земля — утрата восполнимая, тогда как я…

— Ну а вдруг каждое сознание родит Бытие?!

— А ума у тебя хватит? Ты сначала с этим прахом разберись! — с иронией ответил Дьявол, ткнув пальцем в ближайший костер. — Сознание человека — вылеплено из земли! Кривенько, надо заметить. Без соответствующего набора функционирующего оборудования, оно совершенно недееспособное. Ткни человеку в мозг, и где оно — сознание? Прилепилось оно к нему? То-то и оно! А ведь это человек еще от земли не отошел… А я сам по себе мыслящее существо. А если мыслю — значит, существую! И кто бы я был, если бы мог делиться на множество маленьких Дьяволов?! Сейчас мы начнем землю делить, планеты, интеллект… И чем это все закончится? Огромная вселенская война и торжество Бездны! Нет уж, хватит с меня Абсолютного Бога, который все время разевает пасть на добрый кусок пирога!

Манька промолчала, обозревая количество безымянных беспризорных великомучеников и мучителей. Работа предстояла еще та. У Маньки опустилось все, что могло опуститься. Огромные костры то вспыхивали, то угасали до углей, и казалось, что нет им ни конца, ни края.

— Мне снимать их с цепей? — спросила она уныло, с тяжелым вздохом.

— Нет, щепку надо достать, — сказал Дьявол, посмеиваясь над Манькиным состоянием. — И тогда они станут прахом. Ну, подмести еще и вынести сор из избы вон.

Манька без лишних слов вооружилась посохом и принялась вытаскивать из костров щепки.

Это было совсем непросто. Щепка порой была такой маленькой, что разглядеть ее среди углей не представлялось возможным, с ноготок (вот почему поленья были обструганными!) — и приходилось перерывать весь костер в несколько заходов. Дьявол помогал разыскивать щепки, указывая на явные признаки: они горели желтоватым угольком, высвечивались изнутри белыми прожилками, какие она замечала на ветви неугасимых поленьев. Но если она не успевала отскочить, когда приходил срок полумертвеца, вспыхнувшее пламя обжигало лицо и руки, и Манька мгновенно обугливалась и горела, как мертвец.

Она кидалась к Дьяволу, и Дьявол выливал на нее весь запас живой воды, или выскакивала из избы и пулей неслась к водоему, погружаясь в него, пока боль не становилась терпимой.

Изба стояла у самого колодца. Но иногда секунды, пока она искала выход и пересекала горницу, становились вечностью. За водой приноровили посылать бадьи на коромысле: таскать воду им было в удовольствие, бегали споро, вода не только лечила — она восстанавливала силы, и Дьявол таскал ведро за Манькой.

И было — попадала вода на огонь, и обгорающие люди становились противоположно направленными. Там где говорилось о богатстве, начинали жаловаться на бедность, а там, где бедностью критиковались, признавались, сколько утаили и схоронили, и все как один честно признавались, что де опорочили избу и обворовывали ее все это время.

Без щепки костры быстро прогорали, обгоревшие трупы падали вместе с цепями, но не всегда прахом. Иной раз от них что-то оставалось. До поздней ночи Манька тушила костры и вытаскивала на улицу угли, пепел, останки, сваливая их в яму, наполовину заполненную. Благо, что останки быстро становились пеплом, и когда она приходила с другими, видела, что земля заполняет яму сама собой.

Наконец Дьявол приказал работу прекратить и идти отдыхать.

Изба приготовила ужин: грибной суп, жаренные грибы с зеленым луком, пирог с грибами. На третье чай с медом. Дьявол не забыл про железный каравай.

Пока ели, странно поскрипывали половицы.

— Изба ругает тебя, почему не взяла рукавички, — сообщил Дьявол, обращая внимание Маньки на скрип.

— Сгорели бы! — ответила она с набитым ртом. — Никаких рукавиц не напасешься на такой огонь, а руки вода лечит.

И покраснела. Забота избы была приятной.

«Завтра обязательно в рукавичках пойду!» — решила Манька угодить избе.

Дьявол повернулся к печке и развел руками. Потом вернулся к трапезе. Чаевничали за самоваром, говорили о том, о сем, о погоде на завтра, поминали добрым словом водяных, и что если идти во дворец наезженной дорогой, то не избежать нападений разбойников, и о том, как быстро на землю пришло лето, и что надо помочь избам собрать малину и землянику, одни они, пожалуй, не управятся… Незаметно переместились на крыльцо, а там и до избы-бани рукой подать: она пристроилась к избе и дожидалась Маньку и Дьявола.

На следующий день все повторилось.

Манька наловчилась искать щепки как раз в тот момент, когда труп прощался со своим красноречием, и полено, чуть угаснув, выбрасывало сноп жидкого огня, чтобы наполнить труп жизнью. Манька удивилась, что огонь не сжигал обгоревшие трупы, как ее саму, а как раз наоборот, получалось, поддерживал в них жизнь.

— А как так? — удивилась Манька, размышляя над природой жизни и смерти.

— Маня, ты разве не поняла, что в них говорит не сознание, а те же вампиры, которые вскрывали человеку череп, чтобы добыть глаза и уши? Это тело, которое забрали у проклятого человека и распоряжаются им. Вынешь его из огня — и вернешь сознанию, которое заперто в темницу. Как только огонь костра лизнул его, оно умирает, и тут уж нечисть празднует, и праздная нечисть лижет молчаливое сознание, пока огонь набирает силу. Исторгла нечисть свой огонь и умолкла — сознание вздохнуть попыталась, пискнуло, и снова исторглось пламя из костра, чтобы убить его. Оно горит точно так же, как ты. Но сознание имеет огромную силу против смерти. Здесь его скорее пьют, чем убивают. Это не Ад — это безобидная на него пародия! Мученик, конечно, мучается, но мука не настолько умножена, чтобы выдавить его в Бездну.

Все тело у Маньки болело, обожженное огнем. Жар стоял такой, что казалось, будто она плавиться. И если покойники имели в себе молчание, то угадать, как и когда вылетит огонь из костра, было невозможно. Ее ожоги кровоточили и покрывались волдырями с дикой ноющей болью, будто с нее содрали кожу, и тычут в оголившиеся мышцы острыми иглами, загоняя их до кости. Манька выла и умирала вместе с трупами, и поднималась живой водой, до которой временами ее уже доносил Дьявол, бросая в озеро издалека, с крыльца, и когда она шлепалась о воду горящим факелом, брызги летели в разные стороны.

— А почему одно огонь убивает, а другое лечит? Мы на огне и кушать готовим, и земля им согревается…

— Это такое свойство огня неугасимых поленьев, — объяснил Дьявол, — лечить землю. Сознание проклятого — обманом стало для земли, оно как враг. Не столько огонь, сколько земля выдавливает его. Огонь делает все, о чем попросит земля. И как только сознание подало признак жизни, огонь начинает его выжигать из земли — замолчало, огонь начинает восстанавливать землю. Если бы проклятый поднялся, и смог бы уладить отношения с землей, он бы, конечно, умер, но пришел бы в землю, которая исцелит все его раны. Но разве он поднимется, если голосит о том, что не стал вампиром?

— А как огонь вампиров убивает?

— У вампира нет своей земли — сжечь его огню проще простого. Земля, в которой неугасимое полено проросло живым деревом, не враг тебе. Дерево всегда будет помнить, что именно твои руки посадили его. И если ужас придет, огонь исторгнется, чтобы поджарить вампира. В сердце вампира — энергетическое яйцо, и как бы вампир не старался украсить себя, истинный свет неугасимого огня не найдет той субстанции, куда мог бы сложить себя. Яйцо разве смогло бы срастись с огнем? Вампиры копают могилу себе сами, когда думают, что можно обмануть меня и землю.

Кострам и трупам не было конца. Но Манька заметила, что пространство чуть изменилось, как в подвале, когда она убирала трупы. Оно стало меньше, и стены сдвинулись.

И еще один день прошел.

И только к концу третьего дня, наконец, правое помещение, если считать от входа, а у избы как бы левое, было освобождено от нечисти. Манька с удивлением поняла, что у избы есть маленькая не то кладовка, не то комнатушечка с небольшим оконцем для света.

— Это что это у нее?.. Это мы это ей?.. — разинула она рот, обозревая еще одну светелку.

— Ну, разве гость должен видеть, как хозяин спит или думу думает? — хмыкнул Дьявол в ответ. — Раньше, в незапамятные времена, в таких избах жили дружной семьей. Человеку положено и гостя принять, и самому остаться не ущемленным. Вот если бы зажила изба спокойной жизнью, не походной, тучность бы ей не помешала. Но где гарантия, что завтра ей не приспичит бежать от оборотней, или от вампира? А тут, знаешь ли, лишний вес себе в убыток! Если рассматривать избу, как курицу, то мы почистили ей одно крыло. Осталось почистить второе…

С утра Манька встала, сделав четыре круга по краю опушки, немного размявшись с Дьяволом на поляне, и уже собиралась, как обычно, отправиться в избу, но Дьявол остановил ее, преградив путь с клещами для резки деревьев и мотком бечевки.

— Где твой кинжал? — спросил он, заметив, что тот не висит на ее шее и не заткнут за пояс.

— Так я на ночь-то снимаю его… Там, в предбаннике… — она кивнула головой на баню, с любопытством ожидая разъяснений.

— Я бы посоветовал не снимать… мало ли что! Полезно иногда среди ночи перерезать радиопровод, чтобы настроение не поганилось.

— А разве мы не пойдем в избу? — спросила Манька, вприпрыжку следуя за Дьяволом, который направлялся к разросшемуся неугасимому полену, который холил и лелеял.

— Нет, у нас есть дело, которое тоже не терпит отлагательств. Представь, сидишь ты в избе, ну или в другом месте, и оборотни со всех сторон, чем будешь отбиваться?.. У нас, между прочим, до полнолуния всего неделя осталась. А какой ты боец без доброго оружия?

— Но у меня же нет ничего! — Манька так и застыла с вытянутым лицом. Об этом она не подумала.

— А должно быть! — назидательно произнес Дьявол, поднимая вверх указательный палец.

— А где мы его возьмем-то посреди леса?! — сокрушилась Манька, осознавая свою немощь перед оборотнями.

— Это в лесу-то где возьмем? — Дьявол изумленно приподнял бровь. — А стрелы, чем тебе не оружие?!

— Так ведь стрелой оборотня не убьешь! — изумилась Манька Дьявольской непонятливости.

— Вот поэтому мы будем делать их из неугасимого полена! — Дьявол опять назидательно поднял палец. — Нарежем древки и вымочим в живой воде. А пока они вымачиваются, займемся вторым крылом избы. И баню заодно проверим на наличие нечисти.

И мудрость Дьявола, наконец, дошла до Манькиного осознания.

Рот ее сам собой растянулся в широченной улыбке.

Она забыла про боль, которая не проходила сразу — даже воде нужно было время, чтобы залечить рану, забыла про усталость, не физическую — духовную, которая не лечилась живой водой вовсе, и не было вампира, который мог бы огорчить ее в эту минуту, ибо мудростью Дьявола были отодвинуты не только оборотни, но и вампиры. Ей не надо было тыкать им в лицо веткой, как она себе представляла их встречу, и вампира можно было достать стрелой, не подпуская к себе. И камень, который издевался над ней с тех пор, как она узнала об вампирах и оборотнях, упал, и пришла легкость. Манька уже не шла, она летела к неугасимому дереву, которое поднялось из земли пока только кроной. Но крепких прутьев было столько, что хватит на целую армию.

До самой ночи и до обеда следующего дня Манька и Дьявол срезали прутья, снимали кору, выравнивали и заостряли, вырезая желобок и вставляя в расщеп древесное опахало из тонкого среза, закрепляя его нитью. Срезали все прутья, которые годились на стрелы, прошлись по лугу и обрезали те ветки, которые посадили, когда Дьявол переместил сюда Маньку и решил, что место здесь удобное. Дьявол работал так умело, будто всю жизнь только тем и занимался, что изготавливал стрелы. К Маньке опыт пришел часа через два. Охапки стрел опускали в озерцо с живой водой, обернув мешковиной, и вскоре для самой Маньки места не осталось: водоем пришлось расширить и углубить. Колодец здорово подрос, и вода переливалась через край уже не тоненькой струйкой, а добрым ручьем.

Наконец, Дьявол присмотрелся к толстому суку, срезал его, и, очистив от коры, примерил его к Маньке, еще чуть срезал и довольно крякнул. Потом срезал еще длинных прутьев, провел по ним рукой, и Манька увидела, что они распушились на нити, которые он быстро скрутил и сплел. Нити и очищенный ровный сук он повесил сушиться на солнце.

— Ну, Маня, будем надеяться, что твоя обороноспособность продержится, пока земля не наберет силу, — сказал он, осматривая и подсчитывая заготовленные древки.

Манька только сейчас заметила, что не она одна и Дьявол готовятся к битве. На берегу, под наскоро сколоченным навесом вялилась и коптилась рыба. Водяной со знанием дела осматривал полуфабрикат, где-то натирая солью, где-то разгоняя дым. Одна изба заканчивала собирать пшеницу, неизвестно как успевшую вызреть за короткую вегетацию, вторая обрывала листья, грибы и урожай с огорода: капусту, огурцы, помидоры, морковь и свеклу… наезжая как комбайн. И только сейчас Манька поняла, как избам удается выполнять всю мелкую работу. Они не делали ее сами, для этого был самоделкин инструмент, ученые пчелы и гигантские муравьи неизвестного вида — катались по поляне ежи и скакали белки, а избы, как истинные капитаны, указывали, кому что делать. По опушке бегали самоходные бадьи, и возвращались к избам то с ягодой, то с грибами, то опять же с молоком, если где какая лосиха или козочка приблудится к лугу, а блудились они по очереди, пристраиваясь к доильному инструменту, птицы летели на чердак, чтобы снести яйцо…

— А ты думала ты одна в избах живешь?! — усмехнулся Дьявол. — Скорее это изба — венец творения! Если бы ты призадумалась, то поняла бы, что изба — это сознание вот этой земли, — Дьявол обвел поляну рукой, — и одновременно душа полена! Все что земля делает, она делает для избы. Вот поняла, что мы стрелы делаем, и сразу догадалась, не к добру. Заволновалась. А ты нечисть убрала, и нечисть избы с толку не сбивает. И услышали друг друга — и прокатился по земле клич, и каждая тварь спешит на помощь. Грамотно надо с избами обращаться. Обидится изба, на земле тебе места не будет. Именно так, Манька, именно так! Изба может курица, но курица высокого полета.

— Да как-то… язык уже не поворачивается курицей ее назвать… — Манька обалдело наблюдала за работниками, снующими туда-сюда…

— Вот погоди, почистим левое крыло, и баньку почистим, придут сюда лесные, и расцветет земля так, что словами не опишешь! — мечтательно произнес Дьявол и, посмотрев на небо, по деловому спросил: — Ладно, с которой начнем, а то ведь не успеем и пропадешь, не успев полюбоваться на дело рук своих! Богу Нечисти не больно нужна красота такая. Но избы не человек, за избы радуюсь. Хоть маленько успели понять, как в землю должны врасти, — и гордо добавил: — Их уже не заставишь угождать нечисти, а, следовательно, они теперь всей нечисти нечисть!

— Со старшей и начнем, вон она поле уже закончила жать!..

Дьявол свистнул избу, и изба, ссыпав последние зерна откуда-то из своего нутра на просушку, в четыре шага отказалась у колодца, присела, удобно устраиваясь. Манька заглянула под избу, пытаясь понять, куда она девает свои длинные ноги, но ничего не увидела. Ноги ничем себя не выдавали. И даже не скажешь, что у земли были какие-то ноги.

— А куда она их дела?! — ни к кому не обращаясь, так, сама себя спросила Манька, обалдев в конец.

— В землю вросли, — ответил Дьявол, заглянув, как Манька, под избу. — Это ж корни у нее, не совсем ноги.

Манька присвистнула, воззрившись на избу, как на чудо вселенной. И пока в горнице на нее не прикрикнул Дьявол, она не смогла прийти в себя от изумления. Изумление мешало сосредоточиться и пройти в помещение, где горели покойники.

Вид костров и болтающихся над ними полуживых мертвецов вернул ее с небес и поставил все последние события с головы на ноги. Мертвецы тут же напомнили, испоганив настроение, что стрелять она не умеет, что враги ее не нитками шиты, и свое оружие у них имеется, что периодическая литература издревле рассматривает изданный указ вампира: все в строй — идеальной командой для проклятого человека, и каждый проклятый не имеет ее показаний, чтобы щадить избы и ее саму, и глубоко заложенный фундамент не есть крепкая стена… С их подачи идеальным человеком получался кто угодно, только не она. И порой Манька не знала что ответить, ибо правда была на их стороне, и тогда обгоревшие полутрупы самым непристойным образом показывали ей отхожие места, поражая своей живучестью, или клялись в вечной любви и протягивали пустые руки, почему-то думая, что отдают всякие ценности и подношения.

Манька то и дело обгорала, но стойко держалась до последнего, чтобы не бежать к живой воде пустой, и сначала заметала прах и пепел в ведра, а потом искореняла зло. От радостного настроения не осталось ни капли, гнетущее состояние вернулось, и победа не казалась такой легкой, как когда они с Дьяволом готовили древки стрел. Покойников в этом помещении оказалось чуть ли не на треть меньше, чем в предыдущем, но самым неприятным было то, что все они успевали пожить в свое удовольствие, ибо у каждого нашлось столько добрых слов, что Манька как-то само собой улавливала их речь ушами и прислушивалась, а когда они входили в контакт, их уже было не остановить.

Дьявол то и дело напоминал, зачем они здесь, плескал в костер живую воду, чтобы благотворительность обратилась в попрошайничество, но попрошайничество не прекращалось и пламя не унималось, пока не начинался обратный процесс до самостоятельности, и нечисть не оставалась на костре такой, какой была в момент, когда забирала тело у проклятого.

— Вот смотри, — говорил Дьявол, указывая Маньке на костер с Благодетелями. — Ты проклятая, изба проклятая… — а так нечисть готовит левую подающую руку! Вот подходит к вампиру человек, и что он слышит в ум? А вампир в это время думает о человеке наоборот. А если вампир к вампиру подходит, — Дьявол плеснул в огонь живой воды, — говорит-то он это, — два человека на костре заказывали богатую жизнь, нисколько не стесняясь в выражениях, о чем Манька в помыслах не помыслила бы, — а твоя душа-вампир слышит только то, что сейчас будет через несколько минут… — мертвецы снова стали щедрыми и самостоятельными. — Так сможет ли душа-вампир им отказать, если они как Благодетели? И получается, что щедрость твоя не знает границ, потому что все объяснения в земле лежат. И сама ты такая: они в карман руку засунули, и ты засунула, они протянули — и ты протянула, только они ничего никому не дали, а ты все, что в кармане нашла.

И только тут Манька начала понимать, как криво посажена у нее голова, и почему Дьявол постоянно напоминает ей об этом, стоит себе в убыток совершить оплошность благочестивыми помышлениями. И зареклась впредь быть более осмотрительной.

Так прошел день, и еще один день. И на третий день Манька увидела, что костры поредели, и со всех сторон с одного места можно было увидеть противоположные стены.

Полумертвецы качались далеко не все самостоятельные. Были среди них болезные и убогие, и как-то неуверенно они себя вели, будто и в самом деле с ними что-то происходило, но что чувствовали только они, и никто другой не мог прикоснуться к их реальности, в которой варились с тех пор, как их подвесили здесь. Они не предлагали денег, не исторгали слова с любовными поцелуями, но тихо смотрели, качали головой и видели что-то, что могли бы видеть на самом деле, например, больного человека. Или тихо разговаривали, с сочувствием и состраданием покачивая головами. Но могли тут же, после нового воскрешения вскинуться и кричать, и бить руками, и посылать проклятия или причитать. И руки и ноги у Маньки сразу холодели, голова становилась тяжелой и больной, и если они били кого-то у себя в костре, она чувствовала, как будто они бьют ее. И живая вода не помогала исторгнуть такую боль из себя. А если в костер попадала живая вода, то они не становились другими.

Такие независимые и раньше, в другом помещении, попадались ей. Их было много, но меньше, чем тех, которые могли перемениться от живой воды.

— А отчего так? — спросила Манька, замечая очень похожую на себя женщину.

— А-а-а! — протянул многозначительно и потом искреннее захихикал Дьявол. — Они пережили своего вампира! И теперь вампир не ходит по вампирам, и к нему не приближаются вампиры…

Манька посмотрела на костры и на людей в недоумении.

— Вампир умер, а душа осталась тут, запертая у Бабы Яги, — пояснил он. — И уже вампиру положено дождаться своего ослика, чтобы въехать в ворота вожделенного запредельного города МилаСулимЕйРу… — он вопросительно взглянул на Маньку. — Вот как скажешь «Руку», если она обрезана?! А ослик по другим параметрам в ворота проходит. Город тот же, но имя у него другое — МилАсурЕй! — Дьявол хохотнул, облизнувшись, и хмельно икнул. Глаза у него сразу стали умильными и умасленными. — И пока мы неспешно дожидаемся ослика, я с удовольствием прикладываюсь к именитому гостю. У меня нет души, чтобы я слушал одно, а слышал другое.

— А вампиры об этом знают? — поинтересовалась Манька, строго пристыдив Дьявола, подозревая, что он осанну вампиру не поет.

— Наверное… — уклончиво пожал плечами Дьявол. — Вообще-то они не думают о смерти, когда готовят себя к вечной жизни. Смерть одного из них на день другой напоминает им о бренности их Бытия, но обычно о покойниках они забывают через день — два… Или в тот же вечер. Для некоторых похороны, как праздник: собираются столько важных особ — можно себя показать… А если вампир государственного уровня, то и музыку любимую послушать на всю страну.

— А почему вампиры не отпускают проклятого? — кивнула она на огонь с глубокой задумчивостью. — Мне кажется, лучше осликом умереть, чем так мучаться, — грустно произнесла она печальным голосом. — Наверное, и вампиру упокоится было бы желаннее.

— Ха, — отрезвил ее Дьявол, — а как? Думаешь, Баба Яга сюда зайти бы смогла? Да и зачем ей помнить о тех, кто тут запрятан? На третий день голова у вампиров уж точно забором не заморачивается! А если они вампира не помнят, который был им братом и сестрой, кому придет в голову помянуть его проклятую душу?! И потом, думаешь, они лезут в огонь, устраивают виселицы, вешают?! Да они ума лишились бы! Они не способны ничего такого представить, что потревожило бы их сознание! Вампиры устраивают проклятому костер заклятием, а пройти к нему.… — он покачал головой, — это мало кто смог бы. И уж никогда не смогла бы нечисть! Представь, что вампир подружился со всеми своими помощниками! Вот смеху-то будет! Ум земли разом разрушит проклятие и на душу, и разоблачит всех, кто ищет крови. И мало откроет, откусит добрый кусок и прямехонько приложит к проклятому. Попробуй, докажи потом, что не имел злого умысла, если сам прокричал Городу Крови: «умри!» Земля не умеет прощать, ее раз обмани — и горстка пепла посыпалась из тебя.

Манька посмотрела еще раз на женщину на костре. Достала из кармана зеркальце, посмотрелась, и снова посмотрела на женщину.

— Дьявол, мы с ней так похожи! — удивленно сказала она, поежившись.

— Это твоя мать! — с отвращением произнес Дьявол, кивнув на женщину.

Манька побледнела и застыла, как изваяние, уставившись взглядом на обгоревшего человека, которого любила всем своим сердцем, искала и ждала всю свою жизнь, не в силах оторвать от нее взгляд. Дьявол сказал: надо! И она понимала что надо. И не думала, что на кострах горят люди из крови и плоти. Им нельзя было доверять, их нельзя было любить — это была нечисть, и горстка пепла сыпалась меж пальцев…

Она смотрела на мать широко открытыми глазами. И так много хотела ей сказать, спросить, вернуть каждую минуту, не подаренную ей матерью, и прожить ее снова рядом с человеком, в котором нуждалась больше, чем в ком-либо другом. У Маньки дрогнули и подогнулись колени, и она рухнула перед костром, чувствуя, что, не зная матери, она знала ее всю свою жизнь. Она желала только одного: отдать жизнь, что бы мать могла жить.

— А что это за костры? Почему на них люди горят? — чуть слышно пролепетала она, глотая ком, подкативший к горлу, который застрял и сдавил трахею, не пропуская воздух в легкие. — Кто их зажег?

— Прости, Маня, но это мифическое существо уже давно не существует в природе — и только костры продолжают гореть. Перспектива попасть на этот костер есть у каждого. А звали его — Ваал. И все Спасители — продолжатели его дела. Они бросают человека в огонь и пьют кровь.

Дьявол взял ее за локоть, чтобы помочь ей подняться, но она отмахнулась от него, не в силах оторвать взгляд от лица женщины.

— Маня, не дури, это не человек, она умерла давно! — прикрикнул Дьявол, но слезы уже бежали по Манькиному лицу.

— Мама! — прошептала она едва слышно. — Не уходи, не оставляй меня! — и захлебнулась слезами, сорвалась, дав волю словам, которые держала в себе всю свою жизнь, подползая к костру, разгребая хворост, не чувствуя, как лопается кожа на руках, и как занимается огнем одежда. — Почему родила меня?! Почему бросила?! Не хотела что ли? Мне так плохо было! Меня так били, так били!.. — крик Маньки был глубоким и шел из самого сердца, сдавленный, хриплый, как вой.

И Манька не заметила, как люди на кострах ожили, зашевелились, разрывая цепи, и хоронясь за кострами, ползли к ней, обступая со всех сторон.

Мать вдруг перестала повторять одни и те же слова, которые повторяла и повторяла. Голова склонилась набок, глаза ее стали живыми, обратившись на Маньку, она порывалась встать, протянув к ней свои обгоревшие руки.

— Потерпи, моя девочка, потерпи, все у нас будет хорошо, — уговаривала мать мягким голосом, глядя на Маньку с грустью и лаской. — Я приду, я вернусь, ты прости меня, девочка моя! Вот и увиделись! Не забыла ли ты меня? Любишь ли ты меня! — мать изо всех сил старалась дотянуться до Маньки, и тоже поползла к ней. — Девочка, как мне плохо! Прости! Дай мне руку!

— Нет, нет! — вскрикнула Манька испуганно, останавливая мать — она видела, как умирают люди, когда огонь под ними гас. — Дьявол! — закричала Манька, порываясь залезть в огонь, чтобы дотронуться до руки матери. — Помоги! Достань живой! Пусть она вернется! Спаси ее! Забери меня, но только верни мне маму!

Дьявол схватил обезумевшую Маньку, стараясь оттащить ее от огня. Она вырывалась, отталкивая его от себя, и снова кидалась в огонь. Кожа слазила, сворачиваясь, лохмотьями, и мясо обугливалось в том месте, где огонь успевал его лизнуть. Но она не чувствовала, или чувствовала, но не замечала.

— Уйди! Уйди! — закричала она страшным голосом на Дьявола, борясь с ним. — Это все ты! Ты! Ты меня оставил одну! Сиротой! Ты ее отдал! Меня! Всех! Ненавижу! Ненавижу! Уйди! Отпусти меня!

— Маня, а твоя мама сказать может, почему голова у нее в огне не горит?! — кричал Дьявол. — Где у тебя голова, бред такой слушать!

Наконец Дьявол вытащил ее на улицу, запихнул в водоем с живой водой, вливая воду в рот и заставляя сделать несколько глотков. Манька ушла под воду и, схватившись за мешки со стрелами, выпустила весь воздух, вдохнула воду в себя.

— Мы из-за этой нечисти воду еще с тобой тратим! Там все покойники ожили! Попробуй, загони теперь эту мерзость в костер! Давай, в живой воде топиться начнем! — он выловил Маньку за волосы, вытянул ее на поверхность, оттаскивая от водоема.

— Уйди! Уйди! — Манька отбивалась и, когда Дьявол выпустил ее, повалилась на землю без сил, сотрясаясь в рыданиях всем своим телом. — Спаси маму! Ты можешь! Пожалуйста! Спаси ее!

— Маня, это не твоя мать, она на человека даже уже не похожа, посмотри на нее! Жизнь ее теплиться костерком, который запрещает ей умирать!

— Ты не человек, тебе не дано понять, что такое потерять любовь, жизнь, человека! — Манька уткнулась лицом в землю и лежала уже тихо, чувствуя, что умирает.

— Ну, конечно, уж куда мне! — сварливо проворчал Дьявол, поглаживая Маньку по спине. — Да мне ли не знать, что такое жизнь, что такое любовь, и в особенности — человек! Человек — это звучит гордо, пока человек сам о себе так думает. Но перед Дьяволом — это уже не звучит гордо… Это звучит грязно! Постыдно! Ужасами, которые человек несет сам в себе! Поверь, никакое золото вселенной не сможет заставить меня думать по-другому! Все люди одинаково смертны, но найдется ли человек, который видит жизнь человека во всей ее красе до смерти и после смерти?! А я вижу! И это дает мне преимущество перед вами. Таких, как эта, извини, дорогая, мадам, на смерть в последнее время отправились — никакими магаданами не измеришь!

— Но мать-то моя, в чем виновата? — тихо спросила Манька. — Разве она виновата, что мы с ней обе…

— Представь себе! Дети не несут вины родителей, но родители вину детей до третьего и четвертого колена! Маня, передо мной вину ищи, и тогда поймешь, о какой вине говорил один из тех, кто знал Закон! А-а-а, — Дьявол устало махнул рукой. — Ты не отвечаешь за мать, что она приняла проклятие, но она отвечает за твое! Разве не родители должны научить человека противостоять силам зла? Ты уж прости. Но я не вижу в ней человека, и твою мать немного другой представляю себе!

Дьявол положил руку на Манькину голову, и вдруг Манька увидела свою жизнь, которую никогда не помнила. Но помнил Дьявол.

Она провалилась куда-то во тьму…

— Не ори! Не ори! Не ори! — кричала мать, с силой шлепая голодную Маньку. — Хоть какой-то покой от тебя должен же быть!

— Заткни свой прицеп чем-нибудь, достал он меня! — проговорил мужчина, который сидел полураздетый на кровати, процедив слова сквозь зубы. — На что я сюда пришел? — он взял брюки и начал одеваться.

— Не уходи! — униженно попросила мать мужчину. — Заткнись ты! — она повернулась к Маньке, с размаху ударила ее по голове.

И Манька замолчала… Потеряла сознание.

Когда она очнулась, мать плакала, но плакала она не над Манькой, а оттого, что мужчина по непонятно какой причине все же ушел. В животе у Маньки урчало: уже несколько дней мать поила ее водой с ложкой сахара — молоко пропало после того, как на несколько дней она куда-то исчезла, оставив Маньку соседке. Соседка ругалась, и кляла и Маньку, и мать на чем свет стоит.

Мать подошла, все еще утирая слезы, и Манька потянулась к ней, к ее груди, в надежде, что та возьмет ее на руки и согреет. И она взяла — и Манька почувствовала, как холодно матери. Голова еще болела, но она прижалась, согревая ее своим тельцем, пока губы матери что-то шептали. Шептали зло, будто говорила не она. А только этими губами она могла целовать, и Манька подумала, что, наверное, все мысли ее ушли в сердце — там искали света и радости.

Манька немного удивилась, когда мать завернула ее в пеленки, рваные и грязные, взяла дорожную сумку, и вышла во двор. Она надеялась, что мать хотя бы ее покормит, идти никуда не хотелось. Она заворочалась, и заплакала. Мать нагнулась и спустила с цепи пса, положив сверток на колено. Пес дернулся, Манька скатилась с колена и почувствовала, как в раз промокли пеленки и одеяльце. На улице было прохладно, только что прошел дождь — она упала в лужу.

— Ты, Малина, куда опять направилась? Девку-то хоть покормила? Вечно она у тебя голодная… — услышала Манька голос соседки.

— Уезжаю я, Ивановна!.. — мать помолчала, и вдруг торопливо вскинулась и крикнула. — Слышь, ты Маньку не взяла бы? На год, на два… Или насовсем, — последние слова она проговорила совсем тихо.

— Да на что она мне? — грубо ответила соседка. — Дурная у тебя девка, корченная, вон, руки у нее судорогой сводит, слюна изо рта течет… Утопить ее что ли? Нет уж, ты сама! А пса возьму, хороший у тебя пес, покладистый, чужого не пускает — мой-то сдох… — соседка подошла поближе, и голос ее прозвучал совсем рядом. — А ты куда?

— Да к мужу я… — ответила мать, голос ее прозвучал как-то необычно, с угрозой.

— Есть он у тебя, муж-то? Ты, Малина, совсем с ума сошла. Опять за свое…

— Был. Увели. Мне тут подсказала одна… Посреди леса ведьма живет, за кого хочешь засватает — вот и засватали. Я пока им не отмщу, не успокоюсь. Мне многие про ребенка говорят, а только пусть он с ним посудится на том свете! Мне терять нечего!.. Ты это, не говори пока никому…

— Уйди ты! Чего надумала?!

— Да не волнуйся, я скоро обернусь туда-обратно, одним глазком только посмотрю, как они голубки… Я ведьму эту найду — она мне все выложит, чем она его присушила!

— А Маньку-то куда понесла?

— А, не жила еще, и не жилец уже на белом свете. Сколько греха на душу приняла, приму еще один… — мать рассмеялась. — Да не я! Сама говоришь, порченая она, приступ убьет ее когда-нибудь… А, может, возьмешь? Что ж ты собаку подбираешь, а девку — не хочешь?

— Да иди ты! Можешь и пса своего забирать! — отозвалась соседка холодно.

— Да ладно, ладно, бери, хороший пес — хоть от одной обузы избавилась…

Соседка свистнула и поймала пса, посадив на поводок.

Мать вышла за ворота и вскоре они ехали. Ехали долго. Манька плакала, и ее несколько раз покормили. И всю дорогу мать поила ее чем-то, от чего внутри все жгло, и голова кружилось, она уносилась куда-то… Ее рвало, голова болела, и мать снова ее поила из бутылки, насильно запихивая в рот соску. Потом они шли, снова ехали, и снова шли…

Наконец мать остановилась. Развернула пеленки, в которых накопилась моча и стул, изъедая кожу. Ноги и руки не слушались, она почти не видела мать — ее мутило.

Мать зачем-то прижала ее к себе, заплакала, будто прощалась:

— Прости, девочка моя! Ну не могу я так больше, вот она где моя жизнь, — мать полоснула ладонью по горлу, голос у матери опять стал чужим, будто ее придавили чем-то. Она нагнулась, хотела поцеловать, но запах, ударивший в нос, заставил ее скривиться и заторопиться.

Она быстро вытряхнула из плетеной корзинки свои вещи и связала их в тугой узел. Без слов сунула в корзинку Маньку и отбросила далеко от себя. Манька услышала, как чавкнуло внизу, и короб стал наполняться чем-то влажным и неприятным, и ноги ее сразу промокли. Пахло гнилым и сырым… Но, по крайней мере, не разъедало кожу. Она засунула в рот палец — все лучше, чем соска…

Голова ее все еще плыла в тумане, и она не соображала, чтобы позвать мать.

— Но почему? — всхлипнула Манька, уткнувшись в грудь Дьявола и тихонько всхлипывая. — Ведь я могу простить! Я могу все исправить… У меня избы есть, земля, ты…

— Помилуй Бог, Маня — ты умерла! Утонула в том болоте! — Дьявол одной рукой прижал ее к себе, поглаживая по спине. — И не поминай ее лихом. Нет тебя, понимаешь? И кому ты сможешь объяснить, если тебя нет? А теперь ее нет, как тебя не стало. Запомни, Город Крови не знает жалости. Там где жалость, там вампир пьет кровь. У тебя нет прошлого, у тебя только настоящее… и будущее, если ты поймешь, что прошлого нет… А почему… Ну, потому что звезды на небе висят — там, где им висеть не положено, птички летают — страшненькие, костры вот горят, черти хорониться в домах…

Манька всхлипывала, но тише. Голос Дьявола вернул ее обратно. И там, где они сидели, не было ни матери, ни отца. И болото осталось в прошлом. Но был Дьявол, были избы, и приближалось полнолуние. Дьявол сходил в избу за чаем, но сходил быстро — исчез и тут же вернулся с дымящейся кружкой и куском пирога с малиной.

— Никогда не жалей ни о чем, добрый тебе совет, — сказал Дьявол, заметив, что Манька успокоилась. — Природу береги, достойному человеку помоги, а нет, так и не марай себя унижением вместе с человеком, который перед нечистью унижается. Никогда твоя мать не умела любить — собирала богатейший опыт любви вот с такими мужиками. Порадовать их хотела, а разве их надо было радовать? Некоторые даже пытались приласкать тебя, но не от любви, от жалости. Как пришла беда, так и ум ее отлетел. Пора, Маня, уже ночь скоро, а у нас покойники в нашей боевой крепости. Отрыгнем их и пойдем спать! Завтра день тяжелый, надо укрепить боевые посты. Немного осталось, самое время закончить, еще баньку почистить.

— А мы разве в избе будем хорониться? — спросила Манька, сообразив, что идея Дьявола привычно умна.

Ей давно приходило на ум, что именно избу Дьявол готовил, как укрытие. Но Манька запрещала себе об этом думать, понимая, что подставляет избы, когда надеется втянуть их в свою битву с оборотнями. И понимала, что укрыться ей негде. Тайная радость, когда она увидела, что и избы готовятся к встрече с оборотнями, стала явной. Но слезы все еще катились по щекам, выползая из глаз сами собой.

— Вампиры, если они сюда сами нагрянут, разнесли бы избушку в пух и прах — уж нашли бы способ! Но для оборотней она в самый раз. Бревна у нее крепкие, что твое железо, двери и окна укреплять придется. Окна избы закроют, замаскируем — это им плюнуть, а дверь могут вышибить, на двери я не надеюсь. Сама справишься с покойниками, или помочь тебе? На смех меня поднимет вся вселенская нечисть, что самый страшный законопослушный гражданин прикоснулся к праху, но уж если дал слово устроить равенство противоборствующих сил, так держи!

— А почему нельзя тебе к праху прикасаться? — спросила Манька, шагая к избушке и все еще вытирая слезы, катившиеся по щекам крупными бусинками.

— Но если я сам буду отмывать нечисть, как смогу считать себя ее Богом? То же самое будет, что в Раю у Батюшки моего Абсолютного! Потом они и вовсе забьют меня камнями, — ответил Дьявол, ухмыльнувшись. — Что отличает Бога от обычного человека? Бог — он гордый, никому не угождает — и проклясть может… Возьми Интернациональных Спасителей: пили, изводили деревья, наслаждались женщинами, приворовывали — и открылись как мученики. Палками не дрались, зато побивали проклятием. И вот он Бог, готовенький, с пылу, с жару… Честное слово, я уж и не знаю, как помазать себя еще, чтобы зазвучать во всех хвалебных молитвах! Меньшее из зол был бы я, и худшее человека ждет впереди — такой масштабности тех же проклятий ни у одного Спасителя нет!

— Дело у них есть, а тела нет, — отшутилась Манька, понимая, что умно отшутилась, будто подсказал кто. — Ладно уж, справлюсь! — сказала она, представив, что ее друг станет менее значимым, чем он считал сам себя.

Манька вдруг поняла, что ей тоже важно, что и как думал о себе Дьявол. Может быть, потому, что ей Дьявол казался слабым. Он и половины не мог сделать из того, что мог бы человек — погодой никого не испугаешь, выползающих строем раков только радостными восклицаниями встретят, а до Ада еще надо дожить. Вот и мать вернуть не мог — но Манька успела полюбить его таким, какой он есть. И когда он говорил о вселенских масштабах, она только улыбалась. Главное, что он умел сделать сильной ее, найти такое слово, которое лечило лучше живой воды, плаща и всяких лекарств. И знал много. Манька задумалась, изучая Дьявола, каждую его складочку, легкую призрачную улыбку. С другой стороны, ведь нельзя сказать, что Дьявол сделал людей проклятыми, распнул их и вынул душу — он сделал человека, а человек презрел законы своей природы. И что бы она ни думала, он вернул ей мать, теперь она точно знала — мать у нее была! Слабой, сломленной, но была!

Манька поднялась и направилась в избу. Изба волновалась, было заметно, что окошки ее блестят, она чуть привстала, лестница болталась в воздухе, стаи зверьков толпились у входа, пытаясь взобраться по ступеням, роняли свои запасы, возвращались и снова роняли, другая изба на другом краю луга остановилась, замерла, и тоже привстала. Манька улыбнулась сквозь слезы, но счастливой и виноватой улыбкой.

Обгоревшие полумертвецы все еще ползали между кострами, изображая мать и ее знакомых, которые интересовались Манькиной жизнью, и чтобы подойти к костру приходилось бить их как следует посохом в лоб. В другое место — они не отставали, а только становились злыми. Драться они тоже умели, ударяясь о нее крепкими головами, и когда она падала, наваливались всей толпой и рвали тело. Дьявол выливал на всю ораву ведро живой воды и вытаскивал ее, осматривая раны, которые почему-то не заживали, пока она не находила тот самый костер и не вынимала из него щепку, в котором должен был мучаться покусавший ее.

Дьявол непременно замечал ей, что каждый раз укусы их становятся менее действенными и болезненными, но Маньке так не казалось. Голова ее раскалывалась от яда, попавшего в кровь, тело опухло и пальцы перестали гнуться, будто ее кусали не покойники, а осы, она посинела сама, и вполне могла бы стать устрашением для покойников, если бы они умели хоть чуть-чуть мыслить объективно, но мыслили они на уровне животного инстинкта, и этот инстинкт подсказывал, что Манька кусок плоти, которым неплохо бы закусить, выбрав из нее всю полезную энергию, способную питать нечисть в их головах.

Доставали щепки короткими набегами, из самого ближайшего к выходу костра. Когда Манька осознала что натворила и взяла себя в руки, энергия перестала от нее поступать к мертвецам, и теперь им приходилось жаться к кострам. Многие залазили на самый верх, но так смешались, что когда щепка была вынута, неуспокоенный полуобгоревший труп не падал прахом как обычно, а полз дальше, выискивая тепленькое местечко, и врачующий Маньку Дьявол крыл матом и покойников, и Маньку, и всех, кто расплодил эту нечисть в избе.

— Вот видишь, видишь, что ты натворила?! — тыкал он пальцем в сомкнувшийся вокруг костров ряд пехотинцев, разбрасывая их во стороны лопатой, стараясь отбросить труп так далеко, как далеко был костер мертвеца. И если он угадывал, труп радостно водворялся на свое законное место, распихивая тех, кто успел обжить костер до него. На кострах завязывались драки, и Манька ковшиком живой воды устраняла конфликт, заменяя его на лобзания и оргию.

— А почему они не видят тебя… я имею в виду нечисть? — спросила она, разрывая костер, на котором горела ее мать. На ее протянутые обгоревшие руки матери она старалась не смотреть и слова не слушать, чтобы не было ей так больно.

— По той же причине, по которой люди не видят других богов, и ищут их в ком ни попадя, — шутливо ответил Дьявол. — Боги, Манька, страшные заклятия дают — каждый в своей области, а ты хочешь, чтобы мы за руку братались с проклятыми нами? Ведь и вампиры не имеют желания помудрствовать с тобою!

— Я не о вампирах… Их же я могу увидеть. Я серьезно!

— Как Бога — нет. Как человека, могущего оборотить на тебя Ад — да. Для нечестивого Бога самое страшное зло — быть развенчанным в плоти и крови, и стать как земля и небо. Для меня — не быть развенчанным в плоти и крови, но перестать существовать как Земля и Небо. Нечестивый Бог может оборотить на человека проклятие, только имея плоть и кровь, я — не имея плоти и крови. Нечестивый Бог устрашает проклятием, когда человек не имеет любви к нему, я — когда человек не ищет себя.

Вот ты, Манька, видишь меня и слышишь, и разве нашла хоть что-то, что стало бы для тебя наказанием? Мы несем твою немощь, и приближаем час, когда станет она тебе могилой, или сбросишь ее, как бремя. Вот повалишь нечисть — станешь меня умнее! — Дьявол усмехнулся. — И вот я — упал перед тобой, и попираешь меня ногами. Какой же я Бог, если ищешь мне оправдания? Но только так я могу рассказать тебе, что горе твое — Город Крови, и все, что в нем. Когда увидела меня, разве ты нуждалась в Боге? Ты меньше всего искала бы Бога. Ты сидела и думала: где тот, кто скажет, что делать мне с железом, как обратить его на голову Бога, который взялся меня судить?

А те, кто не видит меня, спят за крепкой стеной: где-то глубоко в их подсознании сокрыта уверенность, что их уже простили и приняли. И они не спрашивают, кто и почему. Им будет больно узнать, что это не так, как тебе, когда ты узнала, что есть тот, кто взял право судить тебя. Не видящим меня — я боль, тому, кто видит — освобождение. Я не насильник, если больно видеть меня — я не буду мозолить глаза. У меня нет ничего, что я могу дать представителю рода человеческого. В буквальном смысле — ничего! Если я предстану перед ним, то нищий и голый. Но, как и все Боги человека, я имею над ним власть и могу обратить на него проклятие. Причем совершенно противоположно его Богам, когда не имею ни крови, ни плоти, если он не оставляет мне первенцев от начатка всего, что имеет. По его вине я нищий и голый. Но проклятие — это кровь, и я пью его кровь, как вампир — и, как вампир, прячу свое лицо. Зачем мне, нищему и голому, воровать человека, зазывая к себе правдами и неправдами? Куда я его поведу, где укрою, где найду ему крышу, если я Земля и Небо? Мы не нужны друг другу, поэтому люди не видят меня.

— А трудно судить? Как ты можешь судить объективно, если ты любишь нечисть? — спросила Манька искренне удивляясь сказанному, подхватывая ведра с прахом и направляясь к яме, которая была уже полной.

— Когда это ты поняла, что я ее люблю? — изумился Дьявол, замерев на месте и через пару секунд материализовавшись сбоку.

— Но как же, ты же ее Бог? — Манька вывалила мусор из ведер и повернула обратно к избе.

— Ну, Манька, ты меня скоро с ума сведешь своими вопросами! — воскликнул Дьявол, поражаясь Манькиному костному мышлению. — Люди так мало мыслят объективно! Я — властелин Ада, причем, единоправный властелин. Каждый во вселенной знает, что попасть в Ад — это обречь себя на вечную муку или оправиться во Тьму внешнюю. Каждый знает, что вырваться из Ада, только если пройти все круги Ада — и праведники ужасаются судьбе грешников. Есть такое выражение, когда нельзя ухватиться за счастье никак — Ад кромешный! Разве стал бы я мучить подданных, если бы хоть чуточку любил зло? Просто, когда про кого говорят, что он имеет принадлежность к Дьяволу, все считают, что за деяния я буду гладить его в Аду по головке! Да нет же! — всплеснул Дьявол руками. — Нет! Я объяснять буду, почему никакой Бог не бежит облегчить его участь. Люди изображают меня чудовищем — и правильно изображают! Если я создал Ад — значит, я получаю от этого удовольствие! Но ведь нигде не сказано, что туда попадет законопослушный гражданин! И опять же, все знают: что незнание закона не снимает ответственности — но найди мне человека, который пытался бы закон проткнуть умом?! Какая мне разница, как человек пытается трактовать закон?! Не надо его подгонять под себя, он уже под меня подогнан, я трактую закон, я его исполняю! Все люди уверены, что если он Бог, то закон на его стороне — как бы не так! Ты сначала запредельно прочитать его сумей!

Манька задумалась, еще больше запутавшись.

Правильно выходило, что Дьявол не злой совсем и злой одновременно.

— А почему же нечисть так долго живет? — спросила она. — В то время как души нечисти горят в Аду?

— Не думай об этом, Манька, мы не имеем права обсуждать деяния Бытия, — ушел Дьявол от ответа. — В Небытие, наверное, все было бы по-другому. Бог так решил, что если объект заведомо уходит в Небытие, то он должен получить хоть что-то от жизни. Сколько успеет взять. Мне спокойнее. Уж если на то пошло, я, как нечисть, могу только брать или подсказывать, где плохо лежит.

Манька опять не верила Дьяволу, на него это было не похоже, и не знала, то ли он ее за нос водит, подшучивая, то ли правду говорит.

— У меня же ты ничего не отбираешь, — произнесла она, успокаивая больше себя, чем Дьявола.

— Ну, почему же? — мудро заметил Дьявол. — Твое время, часть твоей молодости, то, что могла бы получить за это время… Ты тут с нечистью воюешь, а там жизнь кипит!

Манька облегченно вздохнула и проворчала:

— Невелика мзда! Что бы я могла там получить — пинки под зад? А тут, — она обвела взглядом место, где они остановилась, — приобрела такой опыт борьбы с нечистью, никакому человеку в страшных снах не добыть. Но есть же люди, которые добрые и злые одновременно? — спросила Манька, закапывая последние головы. — Как они-то после доброты своей?

С избой закончили, баню решено было проверять на следующий день. Боль от укусов и ударов взбесившихся и опьяневших мертвецов постепенно проходила, Манька стала похожа на человека.

— Ну, давай начнем с того: возлюби Бога всем разумением твоим и не сотвори кумира! Отсюда следует, что учить Закону могу только я, остальные — преступники. Ткни пальцем в доброго человека, который искал бы миллион алых роз, чтобы подарить мне!

Да, он добр, любит папу, маму, тетю и дядю.

А мне-то что от этого? Я могу биться головой о его голову и кричать, и топать ногами… — человек пройдет мимо. А если человек прошел мимо Бога и не заметил?..

Крепись друг!

Разменял Бога на всех, кто рядом — любил их так, как хотел, чтоб любили тебя. Замечательно. Попробуй взять у них жизнь вечную. И поймешь, как был глуп, потому что на твоей могиле они делят имущество и ищут завещание, если у тебя что-то было. Да, ты доказал мне, что с кем-то ладил, но я обходил ваше собрание стороной — я не раскрывал секрет никому из твоих друзей. Если я не спрашивал твоего совета, что мне делать с другими людьми, почему думаешь, что буду спрашивать о тебе?

Тебе говорили о Боге, и ты слушал — но, может быть, тебе показали его?

Или Бог говорил с ними лично?

И вот так, Манька, по всем пунктам Закона: обратится человек — и нет в нем праведности. Жил как умел, а не как праведник. Спасти человека может только земля, если земля попросит за него. Это и есть моя слабость, потому что земля — мой удел, а все остальное продукт второстепенный. Я часто спрашиваю землю: «Как он, любил тебя, или ненавидишь ты его?» И все чаще она мне отвечает: «Ненавижу, Господин Мой, как он ненавидит!» Я, земля человека и земля ближнего — это и есть три свидетеля, при которых состоится Суд над человеком.

И покойники на могилах не просто так сидят, это их земля дожидается второго свидетеля.

Своими обожженными руками, Манька, ты вернула земле тепло жизни, — Дьявол взял Манькины руки и легонько подул на них, и Манька увидела, как быстро сошла краснота и рубцы. — Сада-Утопии моего ты недостойная, ума тебе не хватает, но понимаю, был бы ум, не соблазнилась бы Адом.

Вот и решил, чем шутки шутить, помогу человеку разобраться в себе. Хоть один мученик не будет одиозно восклицать: «За что, Господи, помнится, любые идеи рассматривал Твоим Именем?!» А я одно достаю, второе, и слышу: «Не знал, воистину не ведал!» А я ему: «Так надо было смущать посредников вопросами!» Они говорят: «Мы смущали!» А я им опять: «Места надо знать — умные! Ведь Посредник Посреднику не достает умных мыслей, каждый своими мозгами додумывается до своего посредничества! Разорваться мне, что ли, на них на всех, чтобы голова у них болела о вашем бессмертном существовании?!» — вот такой вот разговор!

Так что в Аду у меня не только ужасы, но и сопли с сахаром. Смеха мне достает.

Дьявол поправил Манькину постель и покрыл ее сверху своим плащом, и под плащом Маньке сразу стало так удивительно спокойно, как будто мир остался за невидимой преградой, которую не дано пересечь никому, кроме самой Маньки. Покойники, от которых стыла кровь, куда-то сразу испарились из головы, будто не доставала она их из избы. Она первую ночь спала в старшей избе на настоящей постели, вырезанной из дерева самоделкиным инструментом по велению изб — без единого гвоздя.

И не только новая кровать порадовала ее…

Манькино железо изба невзлюбила сразу — как только поняла, откуда оно взялось.

И когда Манька садилась с Дьяволом за стол, железный каравай приходилось откладывать, чтобы не слушать возмущенные причитания, выраженные скрипом половиц. Последнее время, когда Дьявол выкладывал железный каравай на стол, добавился скрип по стеклу, от которого сразу ныли зубы, и нервы не выдерживали. Котомка с железом все время куда-то пропадала — они обнаруживали ее в самых неожиданных местах: то в подвале, заваленную всяким хламом, то на чердаке, то один раз на крыше. Одно хорошо, что пока изба прятала железо, Манька не обнаруживала его на себе, как когда она его оставляла по забывчивости или нарочно. Угождая избе, отказалась она от него без зазрения совести. От второго каравая осталась половина, и, пожалуй, на половину были изношены посох и обутки. Получалось, что от трех комплектов железа осталось лишь полтора. Манька радовалась, так быстро сносилось железо, о котором думала, что жить с ним до конца дней своих. И, не загружаясь нравоучениями Дьявола, наслаждалась вольной безжелезной жизнью, ступая по земле босыми ногами, легкой рукой собирая ягоды в лукошко, с аппетитом уплетая все, что изба готовила. Без покойников и прочей нечисти изба пахла смолянистым запахом свежей древесины, через открытые настежь окна ветерок приносил пряный аромат полевых трав и сладковатое благоухание ночных цветов-медоносов.

До полнолуния оставалось три-четыре дня, но Маньку это уже не волновало.

— Спи, завтра избу-баню проверю сам, потом надо к битве готовиться, а потом будем в осаде сидеть. Если не отобьемся, надеюсь, что у изб ноги длинные, будем бегать от оборотней! Царство-государство большое, есть, где схорониться…

И впервые за последние три недели Манька рассмеялась, представив, что бегут они от стаи оборотней в избушке, прямо как флагманы на корабле, бежавшие с поля битвы …

— Побежали бы! — улыбнулась Манька. — А то сядут, как две клуши на насесте…

Жил в Маньке страх, но так далеко, что не достигал сознания: выползал из чрева и подкрадывался к сердцу, но голос разума заглушал сердечные волны, отбрасывая назад в чрево. Был у Маньки Дьявол, Господь всей нечисти, который решил собрать свою жатву для страшного суда ее руками. Немалая отмерена была ей жизнь: милосерд к ней Дьявол, но не была она бессмертной, и не знал Дьявол жалости, когда приходило ей время.

И умереть было не страшно, потому что там, наверное, тоже был Дьявол.