• Главная
• Контакты
• Нашёл ошибку
• Прислать материал
• Добавить в избранное

Выбитые окна слепо щерились, будто прощались навсегда, довольные, что смогли увидеть ее еще раз. Огород затянуло дерниной. Яблони и крыжовник выкопали и унесли, зато малина за лето разрослась. Но приветливо зацветала черемуха, роняя белые хлопья лепестков. В избе ничего не изменилось. Брать было нечего. Вор, сняв с петель дверь и заглянув в сараюшку, оставил ее. Разве что молодежь, устроив из постели удобную ложу, развлекалась. Здесь были одеяла, не ее, чужие. Кто-то поставил буржуйку, выбив в трубе два кирпича. Печь просела и обвалилась. Не остался инструмент.

Манька достала мешок с одеждой, вынула вещи, перекладывая в котомку. Три пачки мыла, зубную пасту, новое полотенце. Теплую зимнюю куртку одела на себя. Теперь она знала, что в дороге все пригодится, зима наступит быстрее, чем ждешь. Дьявол поторопил ее, заметив, что в некоторых избах растапливают печь. Но это было лишним, Манька уже собралась.

И с ужасом поняла, что вещей больше, чем может поднять.

— Так, — произнес Дьявол, заметив ее растерянность. — Может, избу с собой заберем?

Он вытряхнул содержимое котомки на пол, развязал узлы.

— Это наденешь, а это положим сверху! — приказал он, протянув железные обутки и посох. — Подержи, — подал каравай, когда она обулась.

Два других посоха и топорик связал вместе по концам, приделал лямку из брюк, закутав в теплую зимнюю куртку. Привязал сверху два котелка, вложенные один в другой, скрепленные защелкой, которые Манька покупала специально, и отложил вязанку в сторону.

Два других каравая и две пары обуток, в которые для экономии места сунул запасное мыло, зубную пасту и зимнюю вязанную шапку, завернул в теплый свитер и брюки, уложив на дно рюкзака. Они заняли больше половины котомки, хотя котомка была не маленькой, покупала самую большую, свешивалась почти до самых ее ног.

— Чтобы спину не мозолили, — пояснил он, пощупав сверху.

Из белья оставил четверо трусов и три лифчика, укладывая в боковой карман котомки. Туда же положил зубную пасту, щетку, мыло, расческу и зеркальце.

— Стирать будешь чаще! — проворчал под нос наставительно.

В другой карман сунул наполовину заполненную полуторалитровую бутыль с водой, спички и соль. В карман посередине — ножи, пару железных тарелок, две кружки и две ложки. Поверх караваев и обуток уложил две бязевые рубахи, одну фланелевую, еще одни брюки, полотенце, заменив его на маленькое, и каравай, который она держала в руках, наблюдая за ним.

Куча вещей осталась лежать на полу. Манька взирала на нее с тоской. Дьявол не взял ничего из того, что было у нее праздничное, ни обуви, ни книги, даже еду, выставив вон, все что припасла.

— Я думал, по делу идешь! — съязвил Дьявол, усмехнувшись. — Пошли! — сказал он, помогая поднять котомку на спину, перекинув через плечо вязанку с посохами.

Котомка раздулась, и была на всю спину, еще торчала по бокам. Двумя косынками закрепил лямки спереди, чтобы не съезжали. Манька сразу согнулась под тяжестью железа. Теперь, когда одна пара была на ней, было легче, но разве легко тащить три лома и шесть пудовых гирь? Порой она удивлялась, как поднимает свою ношу, котомка была неподъемная. Но железо, со странными свойствами, как будто становилось ею, и было не столько тяжело тащить его на себе, сколько побороть тяжесть тела. Наверное, так же чувствовали себя полные люди, не вспоминая о своем весе, пока не напоминали.

— Когда вернешься, это все выйдет из моды, — сказал Дьявол, успокаивая ее, заметив, что собирается уложить прочие вещи в мешок и тащить их за собой, чтобы спрятать на старом месте.

Манька еще раз взглянула на свое добро, нажитое за жизнь. Но Дьявол был прав: если все получится, она сотню таких платьев купит, и без того было тяжело. Уже не раздумывая, Манька переступила через вещи, не оглядываясь, шагнула за двери. Ногам было немного больно. Зря, наверное, оставили запасную нормальную обувь…

Деревня частично спала, частично просыпалась, утопая в черемуховом благоухании. Больше всего на свете Манька любила этот запах. Несколько счастливых минут подарила ей судьба, в такие дни всегда уходила боль. Но когда взгляд наткнулся на кузню и высокий дом кузнеца, лучше прежнего, лицо ее исказилось мукой. Она кивнула в сторону дома, остановившись.

— Это он мне сковал железо, которое нельзя снять! — с горечью пожаловалась она.

— На правое дело! — спокойно ответил Дьявол, не удостоив взглядом красивый дом с башенками. Но, заметив слезы на ее щеках, нахмурился. — Так, мы уже передумали заключить мировую? Не желаем взбрыкнуть и соскочить с костра? Согласна на геенну?

— Я найду ее, ну а вдруг железо не сумею сносить? — засомневалась Манька.

— Думаешь, раньше времени во дворец проведут? — с сарказмом поинтересовался Дьявол. — Я не имею ни малейшего желания подарить тебе такую возможность!

— Бог ты или не Бог? — возмутилась она, шагая вслед Дьявола. — Мог бы похлопотать!

— Я не твой Бог! — напомнил Дьявол. — Твой гораздо ближе, тот же господин Упыреев, от которого милости ждешь, а не жертвы! Или, может быть, Помазанница моя ждет от тебя милости? Нас вполне устраивает твоя жизнь. И жертвенное жалобное блеяние заколотой овцы приму от Благодетелей твоих — и заначка найдется, чтобы воздать Помазаннице.

— Иду же! — возмущенно отозвалась Манька.

Упыреев ей никакой не Бог, слушать о себе такое было обидно.

— Что ж, посмотрим, насколько серьезны твои намерения! Но пока… — он усмехнулся, выделив последнее слово. — Пока ты пьешь мерзость, а вода Помазанников есть вера, исполненная силой Духа. Смирение — наипервейшее условие угодить Богочеловеку. А если встала на путь сомнения, осудишься! Ну, это тебе и господи… Упыреев говорил.

— Кровопиец-то? — криво усмехнулась Манька. — Ну и иди к своим… Помазанникам! — огрызнулась она, давая понять, что если он собирается ее воспитывать и поворачивать, то не дождется. Назло Упырееву, а теперь уже Дьяволу, достанет она Благодетельницу, чтобы и Упырееву досталось, что интриги плел против честного человека, и Дьявол пусть посовестится…

Дьявол рассмеялся, и снова словно бы прочитал ее мысли.

— Не знаю, не знаю… Зачем Помазаннице испытывать судьбу и менять мыло на шило? Если Маньки станут Благодетелями, кто работать будет? Помазанница моя опирается на крепкую мышцу Господи Упыреева, который умеет пасти жезлом железным доверенную ему паству. Знаком на челе обличены они властью над многими! Мужественные, исполнены внутренней красотой, грамотные, гордые, — Дьявол указал на далекие холмы на горизонте. — А какая у тебя мышца? Не сомневаюсь, что станешь молить о смерти раньше, чем закончатся те холмы! Разве не развратится с тобою народ?

Дьявол задумался, вслух рассуждая, хороша или плоха та овца, которая на жертвеннике повела себя примерно и лежит тихо, не взбрыкнув, ожидая, когда поджарят вкрутую и поделят мясо между собой. С одной стороны получалось хорошо, но не со стороны овцы, потому как ей смерть. Ей за смирное поведение никто спасибо не скажет. Разозлив всех хозяев, которые пасли ее и готовили для себя в пищу, сопротивление могло бы помочь только самой овечке, да и то, если в стадо не вернется, научившись выживать среди хищных зверей — что, в общем-то, тоже было маловероятно. Чтобы выжить и там, в диком лесу, ей еще надо было нарастить хищные зубы, которые могли бы напугать и волка.

Он с любопытством посматривал на Маньку.

— Я не овца! Не овца! — разозлилась она, понимая, что намекает он на нее. Она повернулась и пошла прочь, утирая рукавом слезы.

Наверное, Дьявол был прав, шла она напрасно. Зубов у нее не было.

Свалилась на дом Упыреева куча дерьма, а он себе лучше прежнего выстроил. Вся деревня приходила помогать, как пострадавшему от форс-мажора. А у нее разве не форс-мажор? Дом-то ее завалило, который отобрали за кредит! И за бесценок продали, она же еще должна осталась. Кризис — не форс-мажор? И радовались. А чему радовались, непонятно — что снова живет как прочие овцы, которых пасет господин Упыреев? Получалось, что пастухи живут какой-то своей жизнью, а овцы своей, и ходит пастух среди стада, и стрижет, когда вздумается. Если господин Упыреев пастух, кто накажет его за паршивую овцу?

Но она не овца. Она человек. Овца не может без пастуха, а ей господин Упыреев даром не нужен.

Манька не сразу заметила, что Дьявол идет рядом.

— Именно на сей недостоверный факт мне любопытно посмотреть, — сказал Дьявол с усмешкой. — С чего это ты взяла, что не овца? Моей головой думать не умеешь, своей у тебя нет, и каждому понятно, что молиться идешь…

— У меня есть голова! — сказала Манька с жаром. — Я не молиться, я объяснить… Но ведь не права же она! Не мне одной, всем людям помощь нужна! Я за всех…

— Обутки там, в лесу, не жали? — не поверил Дьявол. — Благодетели… Тот же кузнец Упыреев вверху, а ты внизу, и идешь призвать их к ответу?! Поучить жизни?! К какому ответу? Чтобы они сами себе глаз выклевали? А поднимать человека, когда он сам не просится, разве не молебен?! Голову надо такую иметь — Благодетеля, стальную. А у тебя откуда? Была бы голова, разве позволила бы она себе удобную обувь, зная, что железо у нее не сношено? — укорил он ее. — Маня, они живут так, потому что знают, как правильно, а ты не умеешь так-то…

Манька покраснела, Дьявол пристыдил ее. Она и сама понимала, что потеряла год. Разве в полную силу железо снашивала? Полдня с Дьяволом, и она, наверное, впервые почувствовала тяжесть своей ноши. Хорошо, она сносит это проклятое железо — и, может быть, Дьявол скажет своей избраннице, что ей не нужны ни жалость, ни сочувствие, а утро без Помазанницы. Еще и ушла не в ту сторону… Глупо повелась словами кузнеца. Но разве ж не верить никому?

Если интересно, пусть смотрит — и она умеет принести пользу. А вдвоем идти веселее и дорога короче.

Холмы были далеко. Манька оглянулась назад — деревня уже скрылась из виду. Пожалуй, они прошли столько, сколько она обычно проходила за день, если пешком. Она взглянула на Дьявола, который шагал с отрешенным видом чуть поодаль, и уже без злости прибавила шаг, пристраиваясь сбоку.

— Не сердись, — попросила она заискивающе. И упавшим голосом предложила: — Ну, хочешь, я помолюсь тебе! Если ты Бог, ты обязательно должен что-то сделать!

— Интересно, что? Голову тебе оторвать? — равнодушно поинтересовался Дьявол. — Я от молитв убегаю, куда глаза глядят. Я же Бог Нечисти, а не какой-нибудь божок!

Манька обиделась.

— Бог должен сделать что-то хорошее… — рассудила она. — Или плохое. Но заметно плохое! Если ты меня обидишь, никто не заметит, а вот если Благодетельницу, все сразу поймут, что ты Бог! И хорошее. Благодетельнице, не заметят, а если мне…

— Если бы я кому-то что-то был должен, я разве был бы Богом?! — ядовито оборвал ее Дьявол, резко останавливаясь и поворачиваясь с негодованием. — Скорее, Небо и Земля поменяются местами, чем я отвечу на молитву! Дьяволу молиться бесполезно — это знали во все времена. Пока головой в меня не упрешься и ужасами не завалишь, я с места не сдвинусь! Я Бог Нечисти, а ты мне предлагаешь сделать что-то хорошее! Хуже, плохое! Я сам решаю когда, кому и сколько. Без подсказки! Помазанники кормят меня досыта — кровью и плотью! И курят благовонными овцами день и ночь! — он слегка успокоился, заметив, что Манька слегка испугалась, повернулся и пошел дальше, заложив руки за спину, уже не глядя на нее. — Это ж надо ляпнуть! — продолжал он возмущаться сам с собою, оскорбленный до глубины души. — Сделай плохое, сделай хорошее…

Манька промолчала. Сказать ей было нечего — именно так это выглядело. Самой противно.

— Не сердись, — наконец, попросила она виновато.

— Я не умею сердиться, — ответил Дьявол, тоже взглянув мягче. — Я абсолютно равнодушное существо — самый страшный разум во вселенной. Критерий моего отношения к любому проявлению: полезно — бесполезно. Нечисть — мое Благо, я люблю ее. Горжусь человеком — имя мое в нем, но когда человек, а ты разве человек? Абсолютно бесполезный червяк, — они смерил ее брезгливым взглядом. — Слепой, глухой, калека… Ни нечистью тебе не стать, ни человеком…

— А как же животные? Они тоже бесполезные? — поинтересовалась Манька, скрывая раздражение, которое закипело с новой силой, но к унижениям она привыкла. Копила в себе. — Кузнец господин Упыреев меня с ними сравнил, когда сказал, что я грешить правильно не умею.

— Животные принадлежат мне по праву земли, их разум обречен существовать со мной в едином пространстве. И мыслят не образами, а опытом накопленных ощущений. Тогда как ты — горсть земли, и эта горсть имеет территориальную единицу измерения — автономную, независимую, пространство в пространстве. Ты, Маня, абстрактно мыслящее существо. Отвлеченно, как если бы муравей рассуждал о гусенице, которую тащит на спине. Твоя земля тоже моя, но на время дана тебе в собственность, и станет прахом, когда уйдешь из земли, а сознание — это дар. Его я не заберу, но подло изгоню с этим даром к Богу, который примет вас всех. Он, Манька, удивительно неразборчив!

Раздражение Маньки сменилось удивлением. Косвенно подтвердив ее многие размышления, Дьявол не говорил как Святой Отец. И господин Упыреев… Наговорил мути — поди, пойми, что он имел в виду! И Спаситель… Тоже не объяснил, чем животное отличается от человека… Обидел осликов, украв и оставив посреди города без хозяина, заразил хрюшек человеческими бесовскими тварями, обвинил птиц в тунеядстве, что не сеют и не жнут, будто всякий червяк и семечко на них манною с неба сыплются. Тоже трудятся…

Манька много раз пыталась понять, что такое Бог из объяснений Спасителя, И получалось:

Жадный, за копейку мог удавиться. Дал копейку, а потребовал десять. А если не давали, гноил в вонючей яме. (Как кредитор, который дом забрал — цены, после ее разорения, сразу выросли.)

Жестокий — сначала хватал людей с улицы, будто бы накрмить-напоить, а потом бросал в темницу. (Может, человек на работу шел или с работы — где ему было праздничную одежду взять?)

В крайней степени несправедливый… Кому захочется работать, если тот, кто работал целый день, получает наравне с теми, которые отработали час? Когда на Маньке точно так же экономили, это было не столько обидно, как унизительно. Будто расплачивались с нею не за работу, а работой! И смеялись над нею, проработавшие час. А когда приходила лишь на час, как другие, за час и платили!

Бог не умел любить — ему было без разницы, на ком жениться. Разве пять дев были обязательно умнее, или больше любили жениха? Может, подсказали масла взять, а сами бы никогда не догадались. И потом, так не бывает, не познакомившись, уже любить. Пятерых дев Спаситель точно так же не знал, как тех, которые за маслом побежали. Следовательно, и сам не любил. Тогда зачем женился? И зачем ему сразу десять жен?

Слава Богу, что пяти девам не пришлось с умницами делить одного мужика! Может, найдут еще себе…

Глупый. Как можно горчицу перепутать с деревом? Птицы на любом дереве живут, кроме горчицы, которая редко вырастает выше колена. Или оставить плевелы в посевах? Они же дважды осыплются семенами! Разве на таком поле второй год можно садить?

Разве что выбросить это поле вон…

Почему-то Маньке, когда она вспоминала притчи Спасителя, становилось не по себе:

Ночь, над каждым из десяти светильников сидит клуша — а ночь такая поздняя, что они уже спят. И тут вбегает некто и говорит: жених приехал! Жених входит и закрывается, чтобы никто не вошел и не вышел, с пятью умными клушами — а пять бегают по ночному городу и просят:

— Масла нам, масла!

Не свадьба, а ночной кошмар, жуть… Не берут же на брачный пир светильники: едят, пьют, веселятся, закатывая пир на весь мир, а тут похоронная процессия какая-то. А что стоит, когда Господь Йеся учит неправедным богатством (чужим богатством!) — наживать друзей?! Неужели Бог мог так сказать своему Сыну? А где честь, где совесть, взаимовыручка, мудрость, в конце концов?! А тот же должник возьмет ли на работу распорядителя, зная, как он обворовывает хозяина? Тот же кузнец господин Упыреев первым ее убьет, если бы она его стала обманывать. А сам поступал именно так, как распорядитель! И что это за друзья, которых можно купить?

Неудивительно, что Спаситель Йеся ни разу не помог ей. Получается, на Небе такая же коррупция, как на земле: «должен сто, пишем пятьдесят». А Отец Небесный за это: Молодец, Йеся! Умеешь добром моим распорядиться, наживай себе друзей…

Вряд ли от Рая еще что-то осталось, пока там собирались все самые жадные, глупые, лгуны, жестокие и бессовестные люди. А если в Раю еще хуже, тогда зачем туда стремиться?

Лучше уж в геенну, чем такой Бог и такие люди под боком!

Впрочем, тому же господину Упырееву именно такой Рай бы и понравился. Не от того ли он так любит Спасителя, который в долгу не останется, прикрывая господина Упыреева во всех его темных делишках? Он славит Йесю, а Йеся его. Может, оттого не везет, что врать она как господин Упыреев не умеет? Искренно, поверив в свою ложь?

Дорога вела их все дальше и дальше. Мимо вспаханных полей. Мимо ферм с отощавшими за зиму коровами и свиньями. Мимо раскинувшихся по берегу реки с яркой изумрудной зеленью и цветущих мать-и-мачехою лугов, на которых в низинах все еще лежал снег. Мимо деревень, которые лепились друг к другу вдоль дороги. Мимо шахт, на одной из которых она однажды встретила человека, поцеловавшего ее по-отцовски в лоб.

Сердце снова глухо кольнуло…

Тот человек привел ее на шахту, и она работала там пару месяцев, пока не случился обморок. Все говорили, спала, и никто не поверил в болезнь. А она не помнила, как закрылись глаза, не помнила сон, и как приходили и смеялись люди…

Даже сейчас было обидно, что никто не искал правду. Почему не разбудили? А более всего обидно, что подвела человека, может быть, единственного, который поверил в нее. Вскоре ее уволили… Наверное, все изменилось с того проклятого дня.

Она и раньше не умела видеть образы, а тут… — черная ночь показалась бы ясным днем, когда она смотрела на свою память, скрытую так глубоко, что вытащить оттуда хоть что-то стало уже невозможно. Глупой она себя не считала, она и раньше жила в ночи. Но теперь люди вели себя с нею, как память — словно бы вычеркнули из жизни, если не хуже — похоронили! Умри она, наверное, никто бы и не заметил. Злоба людская полилась через край, от прежних воспоминаний не осталось ничего, и на многие вещи она теперь смотрела иначе. Но не мудро, а глупо, то вдруг о принце на белом коне помечтается, то о землях с садами, то дворцы на уме — после такой мечты вокруг посмотреть страшно. Наверное, тогда она и почувствовала, как незримо вмешивается в ее жизнь чужая воля и гнет к земле. А про себя начала забывать — то белье в тазу, то чайник на плитке, то прибрать, то сон такой навалится, проснулась, а спала сутки, и еще не выспалась, тяжесть в голове и все тело ломит. А домишко будто понял, что остался без хозяина, как-то сразу стал гнить и разваливаться, проваливаясь под землю. И никто уже не приживался в доме, ни кошки, ни собаки — болели…

Железо быстро содрало кожу, въедаясь в плоть. Манька морщилась, сдерживая стон, готовый вырваться наружу. Но стоило уловить на себе взгляд Дьявола, зубы стискивались сами собой, и боль становилась оторванной от тела, начиная существовать в четвертом измерении. Она видела ее, как разлившееся внутри и вокруг нее море, чувствовала, несла с собой, как заплечную котомку, иногда не выдерживая и засовывая руку, в которой несла посох, в карман, чтобы сжать в кулак и размять, или срывала лист подорожника, прикладывая к ноге.

Хуже, когда на привале Дьявол легко оторвал от каравая небольшую краюшку и предложил перекусить. Последние зубы из коренных остались там, в траве…

Беззубая она выглядела еще страшнее, чем уже была. А Дьявол, казалось, не знал жалости, насмешливо, убивая ее откровенностью, многозначительно посматривал в сторону холмов, стоило подумать о смерти. «Не буду молить, не буду!» — твердила Манька как молитву, с надеждой мысленно отсчитывая шаги, поминутно меряя расстояние до холмов, за которыми пророчество Дьявола стало бы неисполненным. И когда стон был готов сорваться с губ, обглядывалась назад — удивляясь, как смогла пройти расстояние пяти дней. Если бы раньше так шла, уже через месяц могла бы быть на море-океане.

Наконец, когда достигли незнакомого селения на вершине последнего холма, Дьявол предложил остановиться на ночь. Он заметил прошлогодний стог соломы в поле, на краю деревни. От радости Манька чуть не лишилась дара речи, кинувшись к стогу, как к спасению. На небе уже снова зажигались звезды, шли они быстро все утро, и день, и вечер, остановившись лишь единожды. Она уже давно не чувствовала собственного тела. Кое-как Манька взобралась на стог и сразу же заснула мертвым сном, едва голова коснулась сена.

И только утром сообразила, что не сняла с себя ни котомку, ни обутки.

Пробудил ее звон колоколов. Недалеко от того места, где они остановились, стояла церковь, увенчанная золотыми куполами. Было воскресение. Люди в праздничной одежде со всех концов селения собирались на утреннюю службу. В воздухе пахло пирогами и свежеиспеченным хлебом. А еще густо сладковато-приторным ароматом благоухал распустившийся одуванчик. Луг неподалеку был теперь не зеленый, а ярко-желтый. Небо было еще белесым, солнце висело чуть выше края горизонта, быстро голубея до глубокой лазурной синевы, но голову напечь уже успело.

Манька тяжело вздохнула — в церковь в рубахе не пойдешь, а неплохо бы попросить Спасителя Йесю благословить перед дорогой. Пусть не любил, но мог, если бы у нее было столько денег, как у господина Упыреева. Она скатилась со стога и чуть не угодила на голову Дьявола, который в этот утренний час завтракал собранным на поляне щавелем, задумчиво рассматривая проходивших в стороне по дороге людей.

Дьявол без слов развернул ее, порывшись в котомке за ее спиной, вынул железный каравай, как прошлым днем отломил небольшой кусок, совсем чуть-чуть — покрошил на молодой лист лопуха, положил рядом пучок щавеля и очищенные стебли дикой редьки. После этого достал две тарелки и ложки, поровну разделил кашу из растолченной и упаренной крапивы, налил по кружке душистого зеленого чая.

— Ешь, — предложил он.

Манька жеманиться не стала. Не часто ей предлагали разделить трапезу. Тем более, каша оказалась и вкусной и сытной.

— Спасибо, — согласилась она, снимая заплечный мешок и доставая щепотку соли. — Видишь, — важно произнесла она, набивая рот, — я не молила о смерти!

— Мы еще не дошли до конца холма! Он заканчивается у того леса… — злорадно усмехнулся Дьявол, ткнув на полосу леса на горизонте, в глазу его зловеще сверкнуло. — Посмотрим, что ты сегодня запоешь!

Манька проследила взглядом за рукой и промолчала. Взглянув, как далеко они были от обозначенного места, она молча согласилась. Молиться она будет. Тело болело, будто по ней три раза накануне проехали катком. Пузыри полопались, выпуская светлую маслянистую липкую жидкость. Ладони и подошвы ног кровоточили.

— Подорожник надо набрать, — попросила она, рассматривая траву вокруг.

— От этого только хуже станет, — ответил Дьявол. — Всякая одежда поначалу мозолит, а потом ничего, привыкают, разнашивают…

— Я не могу на это смотреть! — Манька растопырила пальцы и попробовала их сжать, показывая Дьяволу, который лишь презрительно фыркнул. — Кровь и мясо! Кровь и мясо!

Заметив, что он отстранился, Манька разуверилась, что его можно разжалобить. Она недовольно вспомнила, как Святой Отец обозначил Дьявола Истинным Гадом. Гадом он и был! Разве полезно снять с себя кожу, чтобы из тебя вытекали реки крови?

Наверное, это и в самом деле был Дьявол…

Но как он решился идти с нею? И отчего им пугают, если он такой нестрашный? Впрочем, сами Святые Отцы вряд ли его боялись, иначе разве стали бы чернить его имя? Имея такие способности… Манька поперхнулась, глотнув чая, — чай оказался сладким

— А вот ты скажи мне, отчего так люди тебя не любят? Поп наш назвал тебя Дьяволом, но кроме слова еще кое-что добавил…

— А с чего им меня любить? Я вроде и не враг, но разве друг? Пользы мало и каждый день совестить себя приходится. Вот смотри, — Дьявол кивком головы указал на человека. Человек припозднился, служба уже началась — его слегка качало. — Кому как не мне знать, что этот убогий господин вчера получил за работу, зашел в кабак, оставил все до копейки, пришел домой, и когда понял, что жизнь не удалась — побил жену, выместил злобу на собаке и, утерев слезу, — заснул, как младенец. А сегодня, приняв с утра на грудь для здоровья, идет просить Спасителя подать ему Христа ради. Грубым неотесанным мужиком подойдет он к счастливому портрету, обслюнявит, поставит свечку. Возможно, выпьет стопочку и закусит из рук Отца — и уйдет с надеждой, что Спаситель Йеся не оставит его, — Дьявол усмехнулся. — Помяни мое слово, мерзость его пренепременно вознаградит Господь Бог! Ведь не мил человек сам себе, завтра пойдет работать, и кто-нибудь расплатится с ним снова. И в следующий раз пойдет и купит свечку, и подаст немного…

— Что в этом плохого? — беззаботно пожала Манька плечами, удивляясь, как бездумно тратил свою жизнь человек.

— Но, как известно, с мира по нитке — голому рубаха. Видишь, какой железный конь стоит во дворе? — Дьявол так же беззаботно жевал щавель, непринужденно развалившись на траве, будто его не волновало, что может испачкать плащ молодой зеленью. Прищурившись на солнце, он рассматривал церковную ограду заднего двора, которая примыкала к дому Святого отца. — Разве есть еще такой в деревне? Так за что священнику любить меня, если я отбираю у него паству и плюю в нутро его, оставляя без штанов?

Манька плохо видела из-за ограды, но, пожалуй, конь был хорош, такой же, как у господина Упыреева. Дорого стоил. И дом у Отца был большой…

— Но на свечки такой не купишь, — не согласилась Манька.

— Ну как не купишь! Свечка стоит от пяти рублей… Примерно половина прихожан в церкви… Тысячи полторы… Умножь-ка на пять! Твоя зарплата за месяц! А работы разве много? Постоять три часа у алтаря и поучить людей… А еще пожертвования, похороны, свадьбы, молитвы за упокой и во здравие… У церкви за день доходу, как у тебя за год. Золотая жила! Кто ж расстанется с такой жизнью?!

Дьявол взял ножницы и несколькими взмахами руки остриг Манькины волосы, оставляя коротенький ежик. Манька посмотрелась в зеркальце и согласилась, что так лучше. Голове было непривычно голо и легко. За лето волосы отрастут. Обрезки она собрала и сложила в костер. Волосы быстро сгорели.

— Но ведь Божьим людям тоже надо жить, — подумав, сказала она.

— Но разве обманом человек должен строит свою жизнь? Сколько раз в жизни Святой Отец видел Спасителя Йесю? — удивился Дьявол. — Ни разу. Разве скрыто, сколько крови выпито именем Спасителя? Нет, все дела церкви, укрытые от паствы, у него на виду. Но Господь Бог, который дает ему пищу на каждый день, милует его в мечтах. И когда смотрит на паству, мерещится, что сам он Спаситель.

Грех на человеке лежит, и лижет его змей. На каждом, кто приходит. Кто смог бы снять этот грех? Чья плоть и кровь, если человек не имеет знаний о себе самом? Как вычистить мерзость внутри себя? Разве Святой Отец Бог, чтобы, применяя тайные знания, которых лишился человек по его вине, продавать себя самого человеку, как Истину? Разве сам он не одержим змеем?

Я Бог Нечисти. Моя паства не жаждет, не знает покоя. Она селится в человеке и ведет его, как вола на заклание, рассказывая мне, что нет в нем ничего человеческого. А священник знает, как много скрыто в человеке, учится управлять, используя его тьму, чтобы заставить поклониться себе и забрать то, что оставил человеку змей. Знает, что скажет человеку во Тьме — то и сделает, что прошепчет на ушко — будет на языке. Тьма внутри человека, а Святой Мученик назвал ее Светом — и сеет батюшка ложь, и множит горе, чтобы иметь кусок хлеба. Гноит человека в яме, именем Бога Своего, укрощая строптивых, лижет сознание, добывая кровь, чтобы пить.

Я не расстроюсь, и не заплачу. Мерзость положу перед ним, когда встанет передо мной, и поступлю с ним, как он обходился со своей паствой. И даже хуже.

— А какая тебе выгода от таких людей? — спросила Манька, недоумевая.

— Большая! Нам, Богам, есть что делить! — усмехнулся Дьявол. — Здесь я их радую, а там они меня.

Манька расстроилась. Человек уже прошел, а она все думала и думала о нем.

Не так уж плохо жили люди. Разве мало богатых, счастливых? И каждый имел и кров, и пищу. Если уж на то пошло, сколькие могут сказать, что нет в них любви и нет желаний? Разве не в любви жили люди? Кто из людей сказал бы себе, что завтра мне будет плохо с этим человеком, и отказался бы от него? Вот завтра и простимся, скажет человек, и не станет он слушать Дьявола. И она хотела быть как люди. А то с чего бы ей идти к Благодетельнице? Ну да, ей не повезло, но ведь другие не так живут, принимая каждый день как подарок. Кому бы пришло в голову соблазниться угрожающим Дьяволом? Чем ему угодишь?

Она украдкой взглянула на Дьявола, который собирал котомку, засовывая внутрь соль, мыло, каравай и бутыль, наполненную водой до горлышка. Становилось жарко, солнце поднялось высоко.

— Молитвослов, может, возьмем с собой, а то я смотрю, не хватает тебе груза? — елейно подразнил ее Дьявол. — Сядешь, почитаешь, глядишь — и побежит котомка впереди тебя!

Знал бы он, что именно так и думала Манька, когда согнулась под тяжестью своей ноши.

Но дорога под гору оказалась легче, настроение поднялось. Впереди три месяца лета, и если из крапивы можно варить такую вкусную кашу, не пропадет. Даже не верилось, что еще три недели назад была зима. Согреваясь у случайного очага долгой зимой, она часто с тоской вспоминала лето. А лето, с запахом черемухи и сирени, наступило внезапно, как только сошел снег. Обычно на эту пору с моря-океана обрушивались шквальные ветры, но не этой весной. Погода сразу же установилась теплая, земля за неделю украсилась изумрудным покрывалом.

Река осталась далеко внизу за холмами, порывы ветра порой приносили прохладу непрогретой воды. В глубоком голубом небе, подернутом рябью перистых облаков, заливисто насвистывали жаворонки, в траве надсадно стрекотали кузнечики. Манька с лукавым видом посматривала на Дьявола, иногда морщась от боли, которая становилась все сильнее — железо теперь въедалось в мясо. Но они уже почти спустились с холма, а она не молилась. До леса оставалась пара километров.

И вдруг, со стороны опушки, Манька услышала храп и протяжные стоны…

Она замерла, прислушиваясь, насторожилась, вытянув голову. До опушки было недалеко. Метров сто, засеянных озимыми. Обойдя полюшку по краю по траве, чтобы не застрять в глине — здесь была тень, и утренний заморозок еще не отошел, Манька осторожно приблизилась к тому месту, откуда шел голос.

— Не двигайся! — резко приказал Дьявол, хватая за котомку и оттягивая назад.

От его голоса Манька вздрогнула.

— Ты чего?! — недовольно обернулась она, и забыла зачем…

Глаза его, обычно глубокие и черные, как сама Бездна, мерцали каким-то призрачным свечением. Он зажал ей рот, медленно разворачивая и направляя взгляд в другую сторону.

И неожиданно, там, где начиналась пашня, застыв от ужаса, Манька увидела, девочку, лет двенадцати…

Она была наполовину прикрыта платьем, которое пропиталось кровью. Манька никогда не видела, как бьются в конвульсии, но, наверное, это было то самое — тело ее вдруг начинало трясти, будто ее рвали из земли, как дерево, которое упиралось корнями. Глаза то закатывались, то оживали, она силилась что-то сказать, но изо рта по скулам лишь вытекали пенистые кровавые струйки.

Девочка заметила ее, слегка повернула голову, обратив в ее сторону взгляд, наполненный мольбой и страхом, с не меньшим, чем у Маньки. Манька видела, как боль искажает ее лицо, девочка страдала.

Застыв в ужасе, Манька не могла сдвинуться с места, будто ее окутало плотным пространством, в котором она застряла.

— Ты ей ничем уже не поможешь, — тихо произнес Дьявол, продолжая держать за руку.

— Кто это сделал? — в ужасе спросила Манька, закусив губу.

— Люди, которые живут в любви! — ответил Дьявол с легкой иронией.

— Но мы можем ей помочь! — воскликнула Манька, заметив, что девочка снова приходит в себя, попытавшись оттолкнуть Дьявола.

— Нет, — не сомневаясь, ответил он.

Он выпустил ее руку, пролетел над полем и сдернул прикрывающее платье. Оно взметнулось и упало рядом, будто отброшенное ветром. — Ты ничего не можешь сделать и не донесешь живой до деревни. Мы далеко, она умрет раньше.

Волосы у Маньки встали дыбом и зашевелились. Раны были глубокие. Тело девочки, неровно, будто рвали, было рассечено надвое от груди до середины живота, из крови торчало вывернутое ребро. Девочка уже хрипела, начиналась агония…

— Господи, дай ей умереть! — тихо помолилась Манька, страдая вместе с девочкой. Ей хотелось подойти, взять ее за руку, но Дьявол приложил палец к губам, останавливая жестом, кивнув в сторону открытой пашни.

— Не подходи, следы оставишь! — приказал он каким-то загробным потусторонним голосом.

Манька только сейчас заметила, что следов возле тела не оставили, будто девочку принесли по воздуху или швырнули издалека. Пашня вокруг была чистой, разве что похожие на след собаки, но много больше, и в ямки натекла кровь, которая уходила в промерзлую землю. Или, может быть, девочка сама оставила их, когда упиралась руками.

— Голову отдам за каждое свое слово, — усмехнулся Дьявол, взглянув на Маньку с некоторой долей сожаления. Он положил руку на лоб девочки — девочка как-то сразу успокоилась, вытянулась, глаза ее улыбнулись и устремились взглядом в небо. Она глубоко вдохнула и выдохнула — и так застыла, будто заснула, с блуждающей улыбкой на губах. — Ручаюсь, что новый оборотень не раз и не два разочарует своего хозяина… — лицо Дьявола стало брезгливым. — Человек не видит дальше собственного носа, и как верный пес следует за своими Спасителями, делая падалью все, к чему прикасается. Глупо думать, будто перестанет молотить убогий Сын Человеческий, только лишь потому, что миллионы свидетелей помечтают о нем.

Нос наполнился соплями, Манька втянула их в себя, готовая уронить слезу, как вдруг поймала себя на том, что молила о смерти. Пусть не о своей, но молила! Она перевела взгляд на Дьявола. «Никто бы так не смог, а он смог!» — с пугающей ее холодностью, вдруг подумала она, зябко поежившись. Ну точно, Дьявол, не иначе…

— Ты помолилась о смерти, — сказал Дьявол, словно снова услышал ее мысли. — Не о своей. Но у нас еще все впереди! — обнадежил он.

— Надо сообщить в деревню, — с дрожью в голосе предложила она, озираясь, только сейчас заметив, что саму ее колотит. Зубы застучали сами собой, глаза невольно шарили по сторонам и уши ловили каждый шорох. — Убийца, наверное, где-то поблизости…

— Пусть ее найдут свои, — ответил Дьявол, закрывая глаза девочки. — Как ты думаешь, на кого они подумают, когда на вопрос, кто видел ее последней, палец уважаемого человека остановится на тебе? Или мечтаешь взвалить на себя ответственность? Не думаю, — Дьявол брезгливо кивнул на девочку, — что у убийцы не найдется один — два свидетеля, которые подтвердят, что он был где угодно, только не здесь.

Манька молча согласилась и попятилась назад, быстрым шагом вернувшись на дорогу по старым следам.

Но не думать о девочке она уже не могла. Сердце ее осталось там, где лежал мертвый ребенок.

Кто мог поднять руку на ребенка, зачем, за что?! И чем дальше она уходила, тем громче слышала голос совести, которая напоминала ей, что она не сообщила, не оправдалась, не помогла, будто была заодно с убийцей. Именно так и поступил бы человек, удерживаемый Дьяволом, с неприязнью подумала она, когда замечала его с боку. Они были уже далеко, но она все еще могла вернуться. Руки и ноги, и все ее тело ныло и жгло, и каждый шаг давался с трудом. Кроме всего прочего заболела спина…

— Я не могу! Не так думает Спаситель Йеся! — наконец, не выдержала она, усевшись на дорогу, расстроенная его советами. — Почему мы бежим?!

— Ты не бежишь, ты расставляешь сеть мертвецу, который расставил сеть живому! — осудил ее Дьявол. — Убийца именно так и думал, что ты обязательно обольешь жертву слезами, бросишься на помощь, оставишь следы, будешь звать на помощь…

Он присел рядом. Помолчал, давая ей время одуматься. Но Манька не успокоилась, протестуя всем своим нутром, в котором стало тесно.

— Плохо ты знаешь свой народ и Спасителя Йесю! — покачал головой Дьявол. — Их гнали, когда открывали дела их, и принимали, когда очередной посвященный, лишенный совести, начинал понимать выгоду, которую сулит ему тайное знание Христовых последователей. Пара сотен брошенных в темницу не идут ни в какое сравнение с миллионами людей, которых они отправили в костер, четвертовали на дыбе, рубили головы и сажали на кол. Уничтожены миллионы книг и трудов, чтобы веру в полуистлевшие кости осталась единственной властвующей над человеком безраздельно.

Каждый раз удивляюсь короткой вашей памяти!

Говоришь, поступал не так? — он прищурился. — Вот ученики, которые свидетельствуют всему миру, называя лжесвидетелями людей, которые приходили и свидетельствовали против Мессии. Разве теперь кто-то помнит, что кроме первосвященников, там были старейшины из народа, которые не имели к Церкви отношения?! Старые люди, у которых в любое время ищут мудрость… И первосвященники, которые приветствовали споры в синагогах, позволяя высказывать любые мысли, и даже проповеди. Именно там апостолы искали свои первые жертвы. И Пилат, третья сторона, как Ирод, как Филип, как Асаний, римские миротворцы, не порол горячку, не увидев вины ни в том, что Йеся назвал себя Царем Иудейским, ни в том, что исповедовал Царствие Небесное. В отличии от нынешних судов, Йесю не поливали грязью. Многие свидетельства не вменили ему в вину. И многие приходили, что дать показание по совести, а не по принуждению, ни для кого не закрывали двери, всех выслушивали.

Если на то пошло, не такой уж Йеся был дурак, чтобы подставить себя: «богу богово, кесарю кесарево… «— ответил он, когда к нему обратились с вопросом. Был бы смелый, ратовал бы за раздачу нищим. И не гневил судей, покорно спрашивая «За что бьете?!», не подставляя щеку, как учил тех, которым собирался стать царем. Храмов было много, храмы рушили и воздвигали во всякое время.

Но, в конце концов, он обличил себя. «И се увидите, я гряду образиной на облаках ваших…»

Судили его за пролитую кровь, а не за храм. Это то, что по Закону должен бояться любой человек…

Вот Иуда, который не искал дружбы с Йесей, и объявил всему миру тайные дела Спасителя, обличая перед народом. Он так думал. Поступил, как должен поступить человек, которому показалось, что на глазах его произошло преступление. Был честен.

Разве есть у человека основание, назвать предателем человека, который доложил куда следует? И все же, мир ненавидит его, вонзая в него нож снова и снова. И радуется народ, что апостолы повесили честного человека… Тридцать серебряников — это то, что полагалось за раскрытие преступления, когда проливалась кровь невинная. Он не просил отпустить Йесю, не взял свои слова назад, не извинялся перед апостолами и Мессией — он бросил их как жертву во искупление за свой грех — за то что допустил столько случаев убиения и не дал показания раньше. На эти деньги первосвященники купили землю горшечника, для погребения убитых. Но ведь не первосвященниками убитых, а теми, против которых он дал показания и с которыми долгое время был заодно.

Но разве людей интересуют мысли Иуды? Нет, они как попка-дурак повторяют то, что было сказано убийцами.

И кто спросит себя: а почему ученики Йеси не пришли на Суд? Почему бежали от гнева людей, которые в то время и не думали их искать? Нежели не нашлось ни одного, кто смог бы хотя бы попробовать заступиться за Мессию? Почему не выступили свидетелями в то время? Отчего страшились своих дел? Боялись, что и на них найдут кровь, которая была на Спасителе? Или найдутся люди, которые увидят их кровь на себе? Ведь если испугались, значит, было чего!

И вдруг, кричат на весь мир, что жили с Господом во плоти, облив грязью всех людей, которые жили в то время! И люди, прямо противоположно Иуде, вчитываются в их слова, поднимают над собой, как Свет, делают кумирами…

Кто из ныне живущих хотя бы попытался проанализировать жизнь и уклад того народа, который внезапно был объявлен врагом? Молились, женились, учились, искали справедливости, торговали и принимали запросто любого гостя, даже если он был не один…

Не странно ли, что у апостолов даже в мыслях не возникло, сравнить себя с сиротой? Или умножить радость вдов? Если апостолы солгали раз, чтобы спасти себя, почему люди решили, что Евангелие — не ложь во спасение? Все, на что опирался Спаситель и его ученики, было кем-то когда-то написано. «Ибо так написано через пророка… написано: не хлебом одним… написано: Ангелам Своим… написано также: не искушай… ибо написано: Господу Богу…»

Разве он после этого пророк?! Или они служат Богу?

Если проанализировать ситуацию и принять ее, как дела человеческие, то получается, что бандиты называют предателями честного человека и людей, которые высказали свое мнение. И весь мир соглашается…

Так нужны ли миру честные люди?

Ты мало знаешь о нечисти. И о совести… Много ты встречала среди людей подобных тебе?

Разумеется, нет, иначе не пришлось бы заковать себя в железо и покинуть родные места. Никому нет дела до твоей совести. Ты думаешь о людях, как о себе, и меряешь их своими чувствами. Но они другие. И чувства их другие. Эта деревня на три четверти состоит из таких убийц. Совесть на них не набрасывается, она лижет их и молит о костях. Поступать как Спаситель и апостолы свойственно людям, которые имеют перед собой учение трусов и мертвецов. Кто заступится за тебя, даже если поймет, что ты не убивала? Кто станет свидетельствовать, понимая, что ему в этой деревне еще жить? Тем более, у тебя нет свидетелей! Увы, Маня, я не смогу стать твоим свидетелем, меня в природе не существует…

Встретившись с тобою лицом к лицу, мертвец засмеется и порадуется, что смог уловить тебя, с живой сдирая кожу. И будут долго помнить жертву, и славить Спасителя, который успокоил их души. Это Мертвец гонится за тобой, и чем дальше ты уходишь, тем меньше у него шансов отравить тебе жизнь и спасти свою шкуру!

Дьявол помог Маньке подняться, поставил на дорогу и решительно подтолкнул вперед.

— Оставь ловцам человека погребение живых, им не привыкать. Нас ждут наши менее значимые дела: горсть земли и очень много покойников, претендующих на нее. Твое дело интересоваться мертвецами, их улавливая в сети, — решительно произнес он. — И первая рыбка уже заплыла! Это, Манька, твоя пища на каждый день. Или, если не успеешь пересечь границу леса, тебя ждет встреча с Абсолютным Богом. Сдается мне, кто-то заприметил нас и решил, что можно сделать из тебя жертвенную овечку. Посмотри! — Дьявол указал на гору.

Гора и в самом деле подозрительно пестрела белыми платками, ветер доносил гневные возгласы. Как-то не вязались столь скорые поиски с утренним покоем деревни и исчезновением девочки. Девочка была большая. Без чьей-либо подсказки ее вряд ли хватились бы до вечера.

Манька испугалась, расстроившись еще больше.

— Но с чего ты думаешь, будут подозревать меня? — с недоумением воззрилась она на Дьявола. — Я же не убивала!

— Не могу я на тебя смотреть, жалко до слез! — засмеялся Дьявол. — Думаешь, много бывает здесь чужаков? Наверное, ты единственная. Ум человека странно устроен: человек не выдаст убийцу, даже когда знает, что тот виновен, если убийца радует его взгляд! Могу себе представить, как два соседа рыли друг другу яму. Один увел у другого жену, или съел его собаку, или сделал калекой. И пострадавший решил заставить страдать обидчика так же. Но много ли у него будет радости, если он не сможет наблюдать за горем соседа? А если кто-то вместо него угодит на расправу, то он, может быть, даже послушает причитания несчастного. Убийца ждал долго… пришельца. Чтобы утолить свою ненависть. Гром и молния, если ошибусь, когда скажу, что убийца из дома, мимо которого мы прошли вечером. Ты запнулась, а потом сказала, что завтра покажешь село и приют, из которого тебя отдали старухе-опекунше… Нас слышали.

— Нас еще видели! — напомнила Манька.

Дьявол покосился на Маньку с кривой усмешкой.

— Чтобы объявить государственный розыск, нужны веские доказательства, а их нет. А чтобы учинить расправу деревней, вещественные улики не обязательны. Достаточно одного доказательства — ты. А собакам нужен след, чтобы искать нас среди людей. У тела мы его не оставили, и нет вещей, чтобы натравить на нас. Я что, похож на идиота, который ведет за собой больных зверей? Пол деревни — оборотни. Я сплю, когда не мешают, а когда вокруг столько мертвецов — бодрствую! Я видел господина, который, крадучись, торопливо, тащил на спине в нашу сторону огромную ношу, которая подозрительно брыкалась…

— А что же ты не разбудил?! — с горечью воскликнула Манька.

— Потому что ты спала там, откуда не могла его видеть. И что бы ты рассказала? «Ах, там какой-то мужик… С мешком… Подозрительно, что он по такой рани расхаживает с добром со своим?!» Так что, давай, вперед! Много подозреваемых — ни одного!

— Девочку жалко! Господи, кто мог бы на меня думать?! А она-то тут при чем? — ужаснулась Манька, заторопившись к лесу, до которого оставалось подать рукой. Мелколесье, в рост человека березки и ели, затянувшие на счастье поле, закрывали их от взгляда погони, но открытых участков было много.

— Вся мерзость, которая судится со мной! — спокойно произнес Дьявол, заторопившись тоже. — Сдается мне, суп из собаки соседа поела… Или громко посмеялась за спиной… Нечисть всегда найдет себе оправдание. И найдется та, которой оно покажется убедительным.

По лесу почти бежали. Недалеко за ними слышались расстроенные возмущенные голоса. Наконец, пересекли лес и вышли к реке, по обоим берегам которой раскинулось огромное село с множеством красивых высоких домов. С холма поселок был виден, как на ладони. Здесь было много богатых зажиточных усадеб. Поговаривали, что Их Величества родом из этих мест, но Маньке не верилось.

— А почему ты мне помогаешь? — спросила Манька, когда они отошли от леса на достаточное расстояние, затерявшись среди прохожих.

— Я? — изумился Дьявол, вытаращив глаза. — Не приведи Господи! — воскликнул он с ужасом. — Я что, враг Мудрейшей Моей Помазаннице? Вот когда ты ее на поле превозможешь, может быть, подумаю, чем помочь… Мне, право, неловко, что ты расценила мой поступок таким образом …

Недалеко проходила дорога. По дороге тянулись повозки и люди, которые возвращались со службы, было много таких, которые везли товар, или просто направлялся куда-то по своим делам. Манька сразу заприметила место, где находился приют, но теперь там стояло недавно построенное каменное здание. Она огорчилась, что показать Дьяволу нечего, лишь кивнула в ту сторону. Сбросила с себя котомку и сняла железные обутки — здесь они могли передохнуть.

— Тогда как понимать тебя? — полюбопытствовала она.

— Твоя скорая смерть с содранной кожей на колу мне доставила бы меньше удовольствия, — откровенно признался Дьявол, устраиваясь удобнее на голой земле. — Рассмотреть толком не успеешь. То ли дело — медленная смерть! Задумайся, — он кивнул на дорогу, — вот толпа — поймала тебя, разлюбила… казнила, разошлась по домам и забыла. А что делать мне тем же вечером? — спросил он уныло. — И на следующий? У меня нет дома, я уже дома, где бы меня ни носило. Я и вглубь, и вширь, и в высоту поставлен над землею, как Владыка и Супостат. Не очень приятно быть заключенным в собственном доме, иногда хочется развлечь себя. Да, я Бог Нечисти, исполнитель желаний нечисти. За определенную мзду! И признаюсь, если бы оба, убийца и отец обратились ко мне с одной просьбой, не раздумывая, развлекал бы их, а не себя! Так что, один из них спас твою жизнь, требуя справедливого возмездия.

— И бросил бы меня на съедение?! — ужаснулась Манька.

Дьявол кивнул.

— Оставил бы, предоставив самой себе. Но кто, как не я, может разрядить обстановку, извлекая на свет ту тварь, которая произнесет нужное мне слово?

Манька достала свой железный каравай и прошлась по траве, высматривая съедобную. Травы было еще немного. Она только-только поднималась от земли, и самая первая: мать-и-мачеха, одуванчик, крапива, осот…

Больше она об этом не заговаривала.

Во-первых — не поняла о чем это он, а во-вторых — обиделась. Но что с Дьявола возьмешь? Он был не ее Богом. И слушал не ее молитвы. Он вообще их не слушал. Оказывается, надо было желание иметь… И такое желание, которое было бы направлено против нее. А ее желания, почему не исполнялись? И почему он нечистью обзывает людей? Но спасибо и на том, что когда к нему нечисть обратилась, из двух зол выбрал меньшее. Манька решила, что не будет его попрекать. Может, она чего-то недопонимает…

Поверить в то, что Дьявол был Богом Нечисти, она уже могла. Он сразу сообразил, что делать и что будет, если она подойдет к убитой девочке. Ей бы такое в голову никогда в жизни не пришло. Казалось ужасным, что ее могли обвинить — лицо убитой не выходило из головы. Не укладывались чувства, с которыми человек мог убить другого человека. И не давала покоя мысль, что она бросила ее.

С другой стороны, зачем было убивать его собаку — неужели не нашлось что поесть? И вспоминала Дружка, Шарика, Жулика, Бобика — их тоже уводили и убивали. А она болела — долго… Месяц, два, три, пока не появлялся новый бездомный бродяга. И, наконец, поняла: ей нельзя держать собак, для них это верная смерть, будто кто-то специально охотился именно за ее животиной. Ведь не трогали у соседей.

Может, и правильно, что отомстил, и теперь ее чувства уже склонялись к убийце. Состояние аффекта, самозащита. Ей тоже хотелось убить человека, который отбирал у нее самое дорогое существо. Собаки для нее были, как маленькие дети. Получается, убийца направил удар в самое больное место. Такая боль — хуже смерти. Тогда он не болен — он ранен…

Дьявол к происшествию отнесся спокойно.

— Ты видела, поэтому переживаешь, — спокойно сказал он, как будто успокаивал врача, у которого, наконец, умер безнадежный пациент. — Но ведь тебя не пугает, что ты не видишь.… Она, можно сказать, и не мучилась, а тебя пытали бы! — он тяжело вздохнул, мрачно взглянув на нее, будто уже жалел, что не случилось: — Каленым железом. Плетьми. Дыбой. Пока не признаешься. Нет предела совершенству пыточных приспособлений! А потом казнили…

После его признания, Манька успокоилась. Не то, чтобы успокоилась — перестала думать об этом вслух, обвиняя себя самою явно.

Слава Богу, что она не одна шла по той деревне …