• Главная
• Контакты
• Нашёл ошибку
• Прислать материал
• Добавить в избранное

Когда известие о принятых в Париже и Лондоне решениях достигло Варны, там немедленно собрался военный совет, чтобы разработать план дальнейших действий. На совете присутствовали высшие офицеры обеих армий: маршал Сент-Арно, лорд Раглан, адмиралы Гамелен, Дандас, Лайонс и Брант.

В британском лагере настроение в войсках к этому моменту достигло низшей точки. Люди страдали от депрессии. Большинство солдат находились на Востоке уже более четырех месяцев и еще ни разу не видели русских. Они изнывали от безделья и тоски. Водившаяся здесь в изобилии дичь — косули, кабаны, фазаны — исчезла, ее перестреляли томившиеся от скуки охотники. Пища не радовала качеством, и ее едва хватало. «По мнению врачей, фунта мяса в день недостаточно для мужчины при таком климате, к тому же в мясе мало желатина, и его питательная ценность оставляет желать большего, — писал Уильям Рассел. — Кроме того, с течением времени хлеб, получаемый из пекарен Варны, становился все темнее, кислее и хуже пропеченным». Солдаты поглощали огромное количество неспелых абрикосов и других фруктов, что приводило к диарее, ослабляло людей и содействовало распространению холеры. Температура в тени превышала тридцать пять градусов, и предусмотренные регламентом физические упражнения люди могли выполнять, только сбросив тяжелую амуницию.

В интересах санитарии французские подразделения каждые две недели меняли место лагеря. Это не только давало людям полезное занятие — сама смена обстановки и пейзажа благоприятно сказывалась на настроении. Англичанам повезло меньше: в британской армии забота о санитарии считалась делом второстепенным. Английские палатки были громоздкими, вместе с военными там жили жены и любовницы, и все это затрудняло свертывание и развертывание лагеря. Кроме того, багаж британского офицера занимал значительно больший объем, чем личное имущество его французского коллеги того же звания. Французский офицер, пишет Уильям Рассел, «постоянно носит свой мундир, в то время как всем известно, что истинный британский солдат чувствует себя обделенным без гражданской одежды. Ему не обойтись без шляпы, костюма для охоты, халата и фрака, а также раскладной ванны и дюжины-другой рубашек разных расцветок и фасонов. Француз всем этим себя не обременяет».

Пожалуй труднее всего в лагере приходилось женщинам, хотя от них слышалось меньше всего жалоб. Согласно «королевскому регламенту» в британской армии того времени на каждые сто мужчин (исключая офицеров-резервистов) могло находиться шесть замужних женщин. Они имели вполне официальный статус, для них и их детей выделялись места в казармах, дети к тому же могли посещать полковую школу. Однако для экспедиционного корпуса, отплывшего из Мальты, количество женщин на сотню мужчин не должно было превышать четырех, а поскольку детей брать с собой не разрешалось, то женщин в Варне оказалось еще меньше, чем допускалось правилами. Разделяя лишения своих мужчин, мучаясь от болезней, они стряпали, стирали белье, чинили одежду. Почти ничего не получая за свой труд, они, чтобы выжить, были вынуждены попрошайничать и рыться в отбросах в поисках пищи. «Наибольшее сострадание вызывают женщины, — писал лейтенант Хайлендской бригады Стерлинг, — несчастные, униженные создания». «Их нравственность неустойчива, они уступчивы и легко поддаются соблазну», — замечает другой наблюдатель. По словам военного министра герцога Ньюкасла, «это была общая беда».

Впрочем, жены офицеров жили в относительно благополучных условиях на удалении от лагеря — в Пере[99] или Константинополе, а кое-кто даже на яхтах своих мужей. Небольшая флотилия таких судов, иногда просто роскошных, следовала за войсками вдоль побережья Черного моря, создавая для немногих избранных вполне комфортный «дом вдали от родного дома». Мадам Сент-Арно, к примеру, жила в Пере и с отменным вкусом устраивала у себя приемы для l' elite des dames[100]. А любительница острых ощущений леди Фанни Дьюберли повсюду следовала за своим мужем — даже на поле боя. Вот что она пишет в письме к приятельнице:

Ты спрашиваешь, как мне удается переносить все это? Я просто ни на миг об этом не задумываюсь. У меня нет ни одной свободной минуты. Работа, ванна, корреспонденция, верховая езда с четырех до семи ежедневно, затем ужин, стакан рома с водой или крепчайший кофе по-турецки. Это не место для женщин, а потому здесь надо обладать мужской отвагой. Мужчины так поглощены собственным здоровьем, собственной жизнью, спортом, развлечениями и прочим, что если ты им надоешь — тебя бросят, а если ты идешь с ними вровень — все в порядке…

Ее живо и ярко написанный дневник дает представление о преобладающем в лагере отношении к трудностям, переживаемым всеми участниками этой войны:

Я находилась на улице, когда подошла группа отставших (из-за жары и холеры). Их вид ужасен: люди, шатаясь от слабости, бредут пешком, понукая жалких лошадей, которые тоже едва передвигают ноги. Здесь так много ненужных страданий — этот безжалостный парад смерти причиняет больше боли и бед, чем приносит добра. Но я отношусь к этому как к неизбежным военным потерям, а мы должны переносить тяготы войны, собрав все свое мужество, всю силу духа.

Наибольшую опасность для армии представляла холера. С самого начала этот смертельный недуг поражал всех без разбора — англичан, французов, турок и египтян. Несмотря на меры предосторожности, количество умерших быстро росло, причем не только в лагерях Варны и Галлиполи, но и на судах. Сначала возникло предположение, что свирепствует диарея, вызванная местными вином и фруктами, но, когда течение болезни осложнилось рвотой, судорогами и высокой температурой, стал ясен истинный диагноз. Смерть стала обычным явлением. Капитан Шотландского гвардейского полка Джослин вспоминает: «Сегодня утром мы похоронили троих, днем умерло еще трое. Я прочитал заупокойную молитву над их телами — печальнее обязанности не придумать. Когда каждые несколько часов ты видишь смерть, жизнь представляется чем-то зыбким, ненадежным… Гнетущая, тягостная атмосфера».

Первая дивизия Канробера насчитывала около 8000 человек, 5000 из них заболели холерой, 1500 — умерли. Дивизии Боске и принца Наполеона потеряли приблизительно по 1700 человек. Моряки тоже не избежали этой беды. Вот воспоминания одного гардемарина:

Моряки страдали даже больше из-за скученности и тесноты, поскольку все экипажи были обязаны находиться на борту. Когда кто-то ночью вскрикивал от боли на нижней палубе, его крик подхватывали другие больные. Наш флагман за несколько дней потерял 109 человек, а на некоторых французских кораблях смертность была еще выше.

Уильям Рассел посетил французский лазарет и так описал увиденное:

Поступившие сюда с лихорадкой или другими недугами тут же подхватывали холеру в самой тяжелой форме и умирали очень быстро, несмотря на все усилия им помочь. Около лазарета я увидел длинную вереницу повозок с больными, вытянувшуюся вдоль стен. Я насчитал тридцать пять повозок, в каждой — по три-четыре человека. Это были французские солдаты, которых привезли из лагерей, и теперь они дожидались, когда для них освободится место. Несколько человек сидело у дороги, составленные пирамидой ружья блестели в лунном луче. Стояла тишина — ни песен, ни смеха. Кругом царило уныние, какое не часто встретишь среди французов, а безмолвие прерывали лишь стоны и крики боли. Увидев полтора десятка пустых повозок на площади перед лазаретом, я спросил унтер-офицера, для чего они предназначены. Он ответил мрачно и кратко: Pour les morts — pour les Francais decedes, Monsieur![101]

Хоронили умерших быстро, нередко тела поспешно и без какого-либо ритуала топили в море. Рассел продолжает:

Ужасные картины стали обычным и ежедневным явлением. Идя вдоль берега, ты мог увидеть пучок соломы, торчащий из песка, а пошевелив его палкой — обнажить лицо мертвеца, которого оставили здесь, слегка присыпав соломой, — на съедение собакам и стервятникам.

А вот что пишет подполковник Эдвард Хэмли о телах, похороненных в море:

…через некоторое время трупы, зашитые в одеяла или парусину и распухшие до чудовищных размеров, поднимались на поверхность и плавали среди судов в вертикальном положении — их ноги удерживало внизу привязанное ядро. Один из таких страшных гостей оставался у нижней части трапа нашего транспортного корабля, пока кто-то не спустился к нему и не привязал к его шее груз, после чего он медленно затонул.

Болезни, смерть, тоска, апатия. Дисциплина падала. Прекратились регулярные упражнения, допускались послабления в форме, а к концу июля общим приказом по войскам было разрешено отпустить усы. В страхе перед холерой солдаты стали пить, полагая, что бренди предохраняет от заразы. «Пьяные забирались в собачьи будки или просто лежали в канавах под палящим солнцем, покрытые роем мух… Поведение многих солдат, как британцев, так и французов, граничило с безумием», — писал Уильям Рассел.

В конце концов на очередном военном совете объединенное командование решило, что дальнейшее пребывание в Варне не позволит сохранить боеспособность армии. Нужно было принимать срочные меры. Армия должна наконец сдвинуться с места. И воспоследовало единодушное решение: двигаться на Крым.

Важнейшее решение было наконец принято, и теперь все усилия сосредоточились на подготовке к вторжению. Насущной проблемой было отсутствие карт Крыма и слабое знакомство с прибрежной его частью. Поэтому первой задачей стало определение в непосредственной близости от Севастополя места, пригодного для высадки 60 000 солдат, 3000 лошадей и 130 тяжелых орудий. Вторая задача состояла в том, чтобы раздобыть необходимое количество лодок и плотов. Французы настаивали на поддержке операции тяжелой артиллерией, а это влекло за собой необходимость постройки плоскодонных лихтеров для доставки пушек с кораблей на берег.

Варна внезапно ожила — начались лихорадочные приготовления к отплытию. Всем не терпелось как можно скорее покинуть это место. Из Константинополя прибыло большое количество турецких малых судов, которые никогда прежде не покидали Босфора. Эти суда 15 метров в длину и 2,5 метра в ширину имели глубину погружения менее 30 сантиметров. Соединенные в пары и снабженные дощатым настилом, они превращались в плоты, способные нести 150 человек или два тяжелых орудия с орудийной прислугой.

Сначала только высшие офицеры знали о том, что целью похода является Севастополь. Слухи ходили разные — кто-то предполагал, что флот отплывает в Одессу, другие считали, что эскадры возвращаются в Портсмут и Тулон. Для большинства это не имело большого значения. «Уставшие от монотонной жизни в этой проклятой стране, измученные болезнями и утомительным бездельем», писал Рассел, все с радостью встретили известие о предполагаемом отплытии.

Двадцатого июля генералы Браун и Канробер в сопровождении опытных артиллеристов и инженеров взошли на борт «Ярости» и взяли курс на Крым, чтобы произвести разведку подступов к Севастополю, изучить береговую линию и наметить место для высадки. «Ярость» приблизилась к Севастополю под покровом ночи, около двух часов подошла на расстояние 1800 метров от береговых батарей и оставалась там до шести утра. Пока генерал Браун считал пушки, вахтенный офицер заметил какое-то движение в стволе одного из орудий, и через мгновение сквозь такелаж судна просвистел снаряд. Следовало немедленно уходить, и «Ярость» на полном ходу направилась в открытое море. Однако следующий снаряд оказался все же быстрее и разорвался в непосредственной близости от судна. Очередной снаряд пробил борт, но, к счастью, никто не пострадал.

Двадцать восьмого июля «Ярость» вернулась в Варну. Браун и Канробер, настроенные теперь более оптимистически, согласились, что лучшим местом для высадки было устье реки Качи в 12 километрах к северу от Севастополя.

Решение о вторжении в Крым было принято 18 июля, а последний корабль покинул гавань Варны примерно через два месяца, а точнее — через пятьдесят два дня. То и дело находились причины, чтобы задержать отплытие. Во-первых, по мнению Сент-Арно, потери от холеры слишком ослабили армию. Кроме того, по слухам, русские приостановили вывод войск из Дунайских княжеств, и снова возникла угроза их вторжения в Турцию. Ко всему прочему приближалась осень — неудобное время для начала столь крупной кампании. Но лорд Раглан не желал слушать эти доводы. Впрочем, к середине августа ситуация изменилась — теперь французы торопили отплытие, а энтузиазм Раглана ослабел, поскольку англичанам не удавалось раздобыть плоскодонные суда для высадки людей, лошадей и пушек. «Сначала Дандас отказался их покупать из-за слишком высокой цены. Французы немедленно на эту цену согласились, и теперь британцы были готовы платить любые деньги за те же суда. Все возлагали вину за промедление на Дандаса, который торговался из-за нескольких сотен фунтов, хотя каждый день задержки отплытия стоил тысячи», — писал профессор Гуч. Теперь уже Раглан доказывал, что начинать операцию слишком поздно, а Сент-Арно не желал прислушиваться к его аргументам. Возмущаясь позицией британцев, маршал заявлял, что заставит их двигаться на Крым наперекор их воле.

Тем временем план вторжения в Крым перестал быть тайной. Русские агенты в Лондоне и Париже трудились не покладая рук. «Таймс» и другие газеты во всех подробностях рассказывали о событиях в Варне, а в Санкт-Петербурге читали об этом с повышенным интересом. Извлекая из этих источников немало ценных сведений, русский генеральный штаб мог не знать только мелких деталей готовящейся операции.

За упомянутые пятьдесят два дня, отделяющие решение о вторжении и отплытие армии из Варны, Россия переправила в Севастополь значительные подкрепления, а гарнизон города без устали трудился над усилением оборонительных сооружений. Возводились брустверы, увеличивалось количество амбразур, создавались преграды из поваленных деревьев и заостренных кольев. Заново обустраивались артиллерийские позиции для разного вида орудий, включая морские 68-фунтовые пушки. Арсеналы, казармы и склады были защищены от артиллерийского огня. Руководил этой титанической работой генерал Эдуард Иванович Тотлебен, блестящий инженер, лично составивший общий план грандиозного строительства и вникавший во все детали производимых работ. Во время самой осады он продолжал руководить укреплением редутов и перемещением орудий, а также придумывал по ходу дела новые средства обороны. «Из камней, из самой земли Севастополя вырос бессмертный монумент гению этого человека», — писал Уильям Рассел.

Если Британия и могла гордиться истинным героем Крымской войны, то им несомненно была Флоренс Найтингейл. Для России таким героем стал Тотлебен. Скромный сын рижского торговца, который спутал все планы неприятеля. Объединенная армия союзников почти год осаждала Севастополь, и, только потеряв 185 000 своих защитников, истощив все силы, город пал. Гений Тотлебена заключался в совершенно новом, необычном взгляде на природу оборонительных сооружений. Как пишет Рассел, «его по праву можно считать автором идеи, что крепость — это не просто окруженное стеной поселение, а укрепленная траншеями позиция, тесно связанная с наступательными и оборонительными возможностями армии и допускающая изменения в той же степени, что и расположение войск во время боя или маневра».

Прибыв в Севастополь, Тотлебен нашел состояние дел просто позорным. Гарнизон насчитывал всего 39 000 человек. Из 1944 пушек, складированных в арсенале, в исправном состоянии находилось 931 орудие, а общее количество пригодных орудийных стволов, включая пушки на кораблях, стоящих в гавани, равнялось 2822. Количество снарядов всех типов не превышало 90 000. Отсутствовали строительные материалы, шанцевого инструмента хватало на две сотни человек. Интендантская служба не имела средств, войска несколько месяцев не получали жалованья. Запасы продовольствия на складах могли истощиться менее чем через пять месяцев. «Севастополь был создан для нападения, а не для защиты», — замечает Рассел.

Гений и энергия Тотлебена быстро изменили столь пагубную ситуацию в Севастополе. Спустя месяцы после августовской высадки в Евпатории, в октябре, когда шли сражения у Альмы, Балаклавы и Инкермана, усилия по дальнейшему укреплению оборонительных сооружений Севастополя удвоились. К солдатам и матросам присоединилось все население города, включая женщин и детей. Работа не прекращалась и ночью — при свете фонарей женщины переносили землю в фартуках, а дети толкали перед собой тачки. «Одна из позиций даже получила название „женская батарея“, и ее строители были награждены серебряными медалями. Десятилетний ребенок, отец которого был убит в первые дни осады, стрелял из пушки и также был награжден. Совсем малые дети помогали в строительстве, а подростки четырнадцати и более лет исполняли обязанности солдат, причем матери поощряли их энтузиазм», — пишет профессор Вальями.

С севера подходили свежие подкрепления и обозы с боеприпасами и продовольствием. Вскоре численность гарнизона удвоилась. Преодолев форсированным маршем за пять дней 260 километров, в город вошел Московский полк. К 17 октября, когда союзники начали усиленный артиллерийский обстрел Севастополя, все оборонительные сооружения были закончены, огневые позиции в стратегически важных точках полностью оборудованы, батареи укомплектованы тяжелыми орудиями. Все было готово к длительной осаде.

Двадцать четвертого августа, на ранней стадии подготовки к обороне города, в Варне состоялся очередной военный совет. Заседание было долгим. Большую часть времени речь держал Сент-Арно, без устали приводивший все новые доводы в пользу вторжения в Крым. Его убежденность, твердость позиции, точность и ясность формулировок «окрасили выступление маршала истинным красноречием». Именно в Крыму, настаивал Сент-Арно, союзные войска одержат победу и покроют себя славой. По истечении нескольких часов обсуждений точка зрения маршала возобладала и было решено немедленно приступить к погрузке на суда.

На следующий день Сент-Арно счел за благо воодушевить свои войска довольно длинным обращением. Вот оно в значительно сокращенном виде:

Солдаты! Вы только что явили замечательный пример стойкости, спокойствия и энергии, находясь в тяжелейших условиях, о которых нам теперь следует забыть. Настал час вступить в бой и победить… Провидение зовет нас в Крым… и этот поход во имя добра достоин вас… Он непременно завершится успехом, и вскоре мы отсалютуем трем союзным флагам, развевающимся рядом над бастионами Севастополя, нашим приветственным возгласом: «Да здравствует император!»

Лорд Раглан не стал выступать с прочувствованными призывами, а ограничился немногословным распоряжением начальнику интендантской службы: «Генералу Филдеру принять меры к обеспечению личного состава портером на ближайшие несколько дней».

Погрузка войск началась в тот же вечер. Когда флот покидал Варну, на французских судах находилось 28 000 человек, 1437 лошадей и 68 пушек. Турецкие части, приданные Сент-Арно, насчитывали 6000 солдат, которые плыли на собственных судах. За погрузку британской части экспедиционных сил отвечал адмирал Лайонс. В первую очередь на транспортные суда доставили 60 пушек и по 6 тягловых лошадей на каждое орудие, затем настала очередь 28 000 солдат, и в последнюю очередь на борт подняли 1110 лошадей кавалерийских подразделений.

Погрузка шла крайне медленно. Любое волнение на море препятствовало доставке на суда пушек и лошадей. Чуть усилившийся прибой мог вообще остановить работу. Для завершения всей процедуры англичанам потребовалось две недели. Наконец 6 сентября к вечеру все было готово к отплытию. К тому времени французская эскадра уже покинула гавань. Они закончили погрузку двумя днями раньше, и Сент-Арно категорически отказался ждать англичан, которые, по его мнению, проявляли недопустимую медлительность.

На рассвете 7 сентября пушечный выстрел с борта «Британии» разорвал тишину. По этому сигналу 104 судна подняли якоря. Вскоре «Агамемнон», флагманский корабль адмирала Лайонса, трепеща многочисленными сигнальными флажками всех расцветок, двинулся к выходу из гавани. Через считанные часы гавань Варны опустела. Вот что писал об этом Уильям Рассел:

Это была внушительная армада. Какое перо решится описать представшую нашим глазам картину! Не прошло и часа, как флот растянулся на полгоризонта. Вряд ли какая-нибудь страна когда-либо прежде снаряжала в поход армию подобной ужасающей силы, снабженную такими средствами уничтожения и такими возможностями для их перемещения. Пятью изломанными линиями, имея на флангах военные суда, в том числе на паровом ходу, огромная флотилия медленно продвигалась вперед, наполняя воздух бесчисленными дымами, которые постепенно растворялись и смешивались с облаками, придавая еще большую мрачность морю, столь удачно названному «черным». Земля очень быстро исчезла из виду, закрытая этим бесконечным дымным облаком, а впереди, насколько хватало глаз, — лишь темные волны и холодное небо.

В тридцати милях от берега британский флот встретился с французским. Суда обменялись сигналами, команды — приветственными криками, после чего объединенная эскадра взяла курс на север, на Крым, чтобы начать войну, которая, по словам Э. Дж. Хобсбаума[102], была не чем иным, как «международной бойней, осуществляемой на редкость некомпетентными людьми».

Примечания:

1

Фишер, Херберт Олберт Лоренс (1865–1940) — английский историк.

9

Словом джентльмена (фр.).

10

Луи-Филипп-Жозеф, герцог Орлеанский (1747–1793), во время Великой французской революции отказался от своего титула, принял фамилию Эгалите (равенство), примкнул к революционерам и в Конвенте голосовал за казнь своего родственника короля Людовика XVI. Однако в том же году был казнен сам, поскольку его сын оказался замешанным в заговоре и бежал из Франции. Перед гильотиной Филипп потребовал две бутылки шампанского и взошел на эшафот с совершенным бесстрашием. Ненавидевшие его роялисты отметили: «Жил как собака, а умер, как подобает потомку Генриха IV».

99

Пера — город, расположенный неподалеку от Константинополя, в Средние века принадлежал генуэзцам.

100

Здесь: знатных дам (фр.)

101

Для мертвецов, для павших французов, месье! (фр.)

102

Хобсбаум, Эрик Джон (р. 1917) — британский историк.