• Главная
• Контакты
• Нашёл ошибку
• Прислать материал
• Добавить в избранное

Надежда на то, что Англия и Франция не смогут быстро предпринять активных действий против Германии во время вторжения в Польшу, и расчет на советское содействие в оккупации этой страны побудили Гитлера изменить первоначальные намерения. Он решил сперва разделаться с Польшей и лишь затем перейти в наступление на Западе. Это обеспечило быстрый разгром Польши, но, возможно, затянуло на полгода крах Франции. Трудно предположить, создала бы реализация «французской альтернативы» более благоприятные для Германии условия ведения войны. В этом случае победа над Францией, скорее всего, была бы достигнута еще осенью 1939 года. Однако далеко не факт, что при таком развитии событий удалось бы уничтожить британский экспедиционный корпус. Очень вероятно, что тогда англичане вообще не успели бы высадиться на континенте. А если бы высадились, то оказались бы ближе к портам, чем в июне 1940 года, а значит, им было бы легче эвакуироваться обратно на Британские острова. В любом случае германское наступление на Западе еще в сентябре 1939 года не могло привести к поражению Англии. Равным образом и более позднее наступление в конце октября или в ноябре, как первоначально планировал Гитлер после краха Польши, которое оказалось невозможным из-за неблагоприятных погодных условий, не могло сокрушить главного противника Германии. Люфтваффе в тот момент было еще очень слабым по сравнению с летом 1940 года и не имело реальной возможности помешать эвакуации английского экспедиционного корпуса, а затем обеспечить высадку немецкой армии на Британские острова. Германский военный флот осенью 1939 года был немного сильнее, чем летом 1940 года, поскольку еще не понес тяжелых потерь в ходе норвежской операции. Однако и тогда он был на порядок слабее британского, чтобы всерьез надеяться обеспечить с его помощью реализацию плана «Морской лев» — высадку нескольких десятков дивизий на Британские острова. У немцев не хватало и транспортных судов для столь масштабной десантной операции. Кстати сказать, даже при условии разгрома Франции еще осенью 1939 года погодные условия не позволили бы осуществить высадку на Британские острова ранее мая 1940 года. Думаю, что при таком развитии событий Гитлер в конечном счете обратил бы свои взоры на Восток. Каким бы тогда оказался сценарий дальнейшего хода войны?

Оставшись один на один с победившей Францию Германией, Польша, скорее всего, попыталась бы все-таки найти взаимопонимание с Советским Союзом. Не исключено, что тогда поляки пошли бы на союз со Сталиным, как это сделал румынский король в 1944 году, свергнув маршала И. Антонеску. И Сталин, скорее всего, пошел бы на такой союз, чтобы не оставаться с победоносным Рейхом один на один. Замечу, что в этом случае геополитическое положение Советского Союза было бы даже более благоприятным, чем в июне 1941 года. Вряд ли к тому времени Сталин успел бы осуществить агрессию против Финляндии и оккупацию румынских Бессарабии и Северной Буковины, равно как и оккупацию Прибалтийских стран. В этом случае СССР мог бы рассчитывать на нейтралитет Финляндии и Румынии, а страны Балтии, возможно, даже заключили бы с ним оборонительный союз против Германии.

Кстати сказать, при таких обстоятельствах далеко не факт, что Гитлер решился бы атаковать Польшу и Советский Союз еще весной—летом 1940 года. Вполне возможно, что он предпочел бы подождать развертывания новых дивизий вермахта, особенно танковых, и усиления люфтваффе — и отложил бы войну на Востоке до 1941 года. Тогда бы примерно повторился реальный сценарий плана «Барбаросса», за тем исключением, что на стороне вермахта, вероятно, не было бы финских и румынских дивизий, а вместе с Красной Армией сражались бы польские дивизии. Вероятно, советские и польские войска все равно бы потерпели поражение, но оно не было бы столь всеобъемлющим, как реальная катастрофа 1941 года. И тогда, вполне возможно, перелом на Восточном фронте в пользу Красной Армии был бы достигнут уже в 1942-м, а не в 1943 году.

Но мог реализоваться и другой сценарий: Гитлер рискнул бы напасть на Польшу и СССР еще весной или в начале лета 1940 года. В этом случае вермахт конечно же был бы слабее, чем год спустя, и располагал бы значительно меньшим числом танков и самолетов. Правда, в таком случае Гитлер, вероятно, не стал бы оккупировать Норвегию и Балканы и туда не пришлось бы отвлекать значительную часть германских вооруженных сил, которые можно было бы использовать в Восточном походе. А что же Красная Армия? Весной 1940 года она еще не имела на вооружении танков Т-34 и KB, а также самолетов новых конструкций, по своим тактико-техническим характеристикам способных противостоять германским истребителям Me-109. Но надо признать, что и в 1941 году наши бойцы и командиры не смогли использовать новейшую технику должным образом, так как еще не научились уверенно управлять ею. Поэтому наличие новых танков и самолетов у советской стороны почти никак не повлияло на ход боевых действий в 1941 году. Соответственно их отсутствие в 1940-м также не могло существенным образом осложнить положение Красной Армии. В значительной мере отсутствие новейших видов боевой техники было бы компенсировано наличием союзных польских дивизий, а также тем немаловажным обстоятельством, что на стороне Германии не было бы румынских и финских дивизий. Так что решение Гитлера отказаться от первого удара по Франции и расправиться, по классическим канонам стратегии, сначала со слабейшим противником — Польшей, никак нельзя признать ошибочным.

Даже если бы каким-нибудь чудом план «Барбаросса» удалось полностью осуществить, это все равно не привело бы Гитлера к конечной победе во Второй мировой войне. Предположим — только предположим, ибо шансов на реальное воплощение такого сценария не было никаких, — что немецкие войска в ходе кампании 1941 года и еще до начала распутицы, то есть до середины октября, достигли бы вожделенной линии А — А: Архангельск — Астрахань, что было заявлено конечной целью операции «Барбаросса». Подчеркну, что это было бы просто чудом, поскольку требовало таких темпов продвижения вермахта, которые не были достигнуты ни разу не только в ходе французской и польской кампаний, но даже при самых успешных боевых действиях в России в 1941 году. На самом деле для этого требовался полный крах сталинского режима, что никак нельзя было предвидеть заранее. Так вот, вообразим себе, что формальная цель плана «Барбаросса» достигнута и германские войска, значительно продвинувшись к востоку от Москвы, сталкиваются только с разрозненным сопротивлением остатков Красной Армии, не способных к наступательным операциям, и действиями партизан. Подобный сценарий реализован в фантастическом романе Роберта Харриса «Фатерланд», более известном по одноименному голливудскому фильму. Но ведь даже победа в России сама по себе не гарантировала Германии выигрыш войны в целом. Ведь оставалась еще Британская империя, а за ней — Соединенные Штаты.

Только в случае поражения СССР, возможно, исход войны пришлось бы решать применением американской атомной бомбы не против Японии, а против Германии. Британские острова Гитлер бы все равно захватить не смог из-за отсутствия достаточных сил авиации и флота. Да и поражение СССР и в случае разгрома Франции еще в 1939 году выглядит маловероятным. Ведь при таком развитии событий Британской империи пришлось бы, в борьбе за свое существование, помогать Советскому Союзу всеми имеющимися средствами. Да и США вряд ли бы остались в стороне и, вполне возможно, вступили бы в войну на год раньше, еще в 1940 году.

Гитлер был прав, что Англия в 1939 году была не готова к затяжной войне. Но фюрер не учел того, что практически неисчерпаемые ресурсы Америки очень быстро будут брошены на чашу весов Британской империи.

1 сентября 1939 года с нападения Германии на Польшу началась Вторая мировая война. Выступая в рейхстаге в этот день, Гитлер заявил: «Не хочу ничего иного, кроме как быть первым солдатом Германского Рейха. Вот почему я снова надел тот мундир (времен Первой мировой войны), который издавна был для меня самым святым и дорогим. Я сниму его только после победы, ибо поражения я не переживу». Но теперь он вступал в войну не простым солдатом, а Верховным главнокомандующим.

В первые дни войны Гитлер выдвинул лозунг: «Победа будет за нами». И потом не раз повторял его как магическое заклинание. Однако сам он далеко не был уверен в победе, о чем не раз говорил на совещаниях с министрами и генералами. Так, 23 ноября 1939 года, после победы над Польшей и в период интенсивной подготовки вторжения во Францию, Гитлер заявил: «Пусть всех нас вдохновляет дух великих мужей нашей истории! Судьба требует от нас не большего, чем от них. И пока я жив, я буду думать о победе моего народа. Я не остановлюсь ни перед чем, я уничтожу каждого, кто против меня... Я хочу уничтожить врага. За мной — весь германский народ... Только тот, кто борется с судьбой, может рассчитывать на помощь Провидения. За последние годы я не раз переживал это. И в нынешнем ходе событий я тоже вижу его волю.

Если мы победоносно выстоим в борьбе. —  а мы выдержим ее! — наше время войдет в историю нашего народа. Я выстою или паду в этой борьбе. Поражения моего народа я не переживу. Никакой капитуляции вне страны, никакой революции — внутри ее».

Все надежды на успех Гитлер связывал с тем, что каждого из противников удастся разгромить быстро, в ходе всего одной военной кампании. Тогда на помощь очередной жертве не успеют прийти ее реальные и потенциальные союзники. Уже 27 сентября 1939 года, когда сопротивление польской армии фактически прекратилось, Гитлер заявил своим генералам, что еще до конца осени намерен начать большое наступление на Западе, даже если такое решение противоречит соображениям чисто военного характера. Как вспоминал А. Йодль в Нюрнбергской тюрьме, «командующий сухопутными войсками был не согласен с этим. Он хотел перейти к обороне на границе и у Западного вала приостановить течение войны. Он пытался прикрыть это свое желание военными причинами, и прежде всего — недостаточной готовностью армии к задачам такого гигантского масштаба... Все генералы воспротивились планам Гитлера. Но им это не помогло».

На том же совещании 27 сентября 1939 года Гитлер цинично оправдывал необходимость нарушения нейтралитета Бельгии, Голландии и других стран: «Если учитывать только требования разума, то продолжать войну не следует. Аргументы — за это. Опасно заранее считать эту надежду действительностью. Диктует не разум, а интересы страны и вопросы престижа. Их трудно оценить. Привыкнуть к мысли, что война продолжается!.. Какой будет обстановка через шесть месяцев, предусмотреть невозможно. Договоры также не являются твердой основой для оценки обстановки! Интересы государства выше договоров. Вечно действует лишь успех, сила...

Великие державы видят в нас большую опасность, силу, способную изменить европейский статус-кво. Война, которую мы вели до сих пор, усилила страх и уважение к нам. Любви к Германии нет. Это надо учитывать.

Нет уверенности, будет ли воля к нейтралитету через шесть, восемь или десять месяцев так же сильна, как теперь, под впечатлением немецких побед. Англия попыталась работать против нас. Поэтому нет уверенности в том, как будут развиваться события. Со временем наступит ухудшение. «Время» будет работать в общем против нас, если мы его сейчас же полностью не используем. Экономический потенциал противной стороны сильнее. Противник в состоянии закупать и перевозить. В военном отношении время работает также не на нас... Любые исторические победы бледнеют, если не обновляются... Наша военная промышленность не полностью покрывает потребности вооруженных сил. В будущем соотношение материальных возможностей будет изменяться не в нашу пользу. Постепенно противник усилит свою оборонную мощь».

Вопреки распространенному впоследствии мнению, фюрер с самого начала прекрасно понимал, что время работает не на Германию. Он не сомневался, что рано или поздно среди противников Германии окажутся Россия и США. А ведь уже ресурсы Англии и Франции с их огромными колониальными империями и мощными флотами далеко превосходили ресурсы Рейха. Поэтому единственный шанс на победу Гитлер видел в осуществлении стратегии блицкрига. Она не даст германскому народу устать от войны. Но еще важнее то, что при блицкриге можно победить быстро, не оставив противникам времени использовать весь свой потенциал. Гитлер играл ва-банк. Сейчас или никогда! Если не использовать шанс последнего прыжка к мировому господству, потенциальные противники через несколько лет смогут разглядеть действительную опасность национал-социализма и объединенными усилиями остановят германскую экспансию.

Тогда же Гитлер требовал: «Не ждать, пока противник придет сюда, а нанести удар в западном направлении, если мирное урегулирование будет невозможно. Чем быстрее, тем лучше. Не ждать, пока противник упредит, а самим немедленно перейти в наступление... Самые решительные методы и средства. Однажды утерянное время в дальнейшем невосполнимо».

По свидетельству А. Шпеера, уже тогда фюрер допускал возможность поражения Германии: «В первые недели войны я услышал, не знаю, в какой связи, как Гитлер говорил гипотетически о «конце Германии». Гитлер сознавал весь риск затеянного им предприятия под названием «Вторая мировая война», но, как азартный игрок, шел ва-банк, все поставив на карту блицкрига. Собственно, альтернативы достижения мирового господства у него не было. Как зафиксировал Шпеер в тюремном дневнике 21 декабря 1946 года, «уже перед самым началом войны в конце августа 1939 года, после решения напасть на Польшу, Гитлер сказал ночью на террасе в Оберзальцберге, что Германия вместе с ним рухнет в пропасть, если война не будет выиграна. Он добавил, что на этот раз будет пролито много крови». А германской кровью фюрер дорожил гораздо больше, чем кровью «расово неполноценных» народов и стремился потери вермахта сделать минимальными, чтобы сохранить его как эффективный инструмент ведения войны и не допустить падения боевого духа германского народа.

Не случайно 6 октября 1939 года, выступая в рейхстаге по завершении польского похода, Гитлер подчеркивал свое стремление к минимизации германских потерь, утверждая, что только благодаря такому стремлению остатки польской армии смогли до 1 октября удерживать укрепления Варшавы, Модлина и косы Хель. Также и в речи в Мюнхене 8 ноября 1942 года, в разгар кровопролитного сражения за Сталинград, он утверждал, что медленное продвижение немецких войск к Волге объясняется желанием избежать здесь мясорубки, подобной Вердену, равно как длительная осада Севастополя призвана была предотвратить большие потери в немецких войсках.

Только в последние месяцы войны, когда поражение Германии было уже очевидно для всех, мотив жертвенности стал преобладать в гитлеровских речах. Так, 7 октября 1944 года фюрер обратился с посланием к членам Гитлерюгенда, добровольно отправившимся на фронт: «Моя молодежь! Я с радостью и гордостью узнал о вашем желании уйти на фронт добровольцами всем классом 1928 года рождения. И в этот решающий для Рейха час, когда над нами нависла угроза ненавистного врага, вы дали нам всем вдохновляющий пример боевого духа и безоглядной преданности делу победы, каких бы жертв это от вас ни потребовало... Нам известны планы врагов, направленные на безжалостное уничтожение Германии. Именно по этой причине мы будем сражаться еще более преданно во имя Рейха, в котором вы сможете с честью трудиться и жить... Жертвы, принесенные нашим героическим юным поколением, найдут свое воплощение в победе, которая обеспечит нашему народу, национал-социалистическому Рейху гордое и свободное развитие».

Но первой военной осенью Гитлеру еще казалось, что победы можно достичь малой кровью. 9 октября 1939 года он издал приказ о наступлении на Западе: «Дальнейшее выжидание приведет не к отказу Бельгии и Голландии от благоприятного для наших западных противников нейтралитета, а в значительной мере усилит военную мощь наших врагов, лишит нейтральные страны веры в окончательную победу Германии и не будет способствовать привлечению Италии на нашу сторону в качестве военного союзника... В связи с этим для продолжения военных действий приказываю...

А. Подготовить наступательную операцию на северном фланге Западного фронта на территории Люксембурга, Бельгии и Голландии. Наступление должно быть начато максимальными силами и в возможно кратчайшие сроки.

Б. Целью операции должен стать разгром максимального количества оперативных соединений французской армии и воюющих на ее стороне союзников и одновременный захват как можно большей территории Голландии, Бельгии и Северной Франции в качестве плацдарма для развертывания воздушных и морских действий против Англии и обеспечения жизненно важной Рурской области».

Но планы Гитлера скорректировала погода. Как отмечал впоследствии Йодль, «сильнее Гитлера оказался только бог природы. Похолодание так и не наступило. Пришлось ожидать сухой весны. Дата 10 мая 1940 года была выбрана правильно. Гитлер наметил направление прорыва через Мобеж на Аббевиль. Планы Генерального штаба по охвату противника он сломал путем поначалу осторожного, а потом все более настойчивого и бесцеремонного вмешательства в оперативное руководство». Гитлер поддержал план Манштейна нанести главный удар в Южной Бельгии, в том числе в считавшихся непроходимыми для танков Арденнах, тогда как руководство сухопутной армии собиралось, как и в Первой мировой войне, нанести главный удар в Северной и Центральной Бельгии. В итоге была доказана правота Гитлера и Манштейна. Германские танки смогли преодолеть Арденнский массив и нанесли удар там, где французское командование его не ожидало.

Гитлер также был инициатором и непосредственным руководителем норвежской операции, проходившей при тесном взаимодействии сухопутной армии, флота и люфтваффе. Ему удалось преодолеть скептицизм военных, и, несмотря на большие потери флота, операция завершилась полным успехом.

Вопреки распространенному мнению, нельзя считать ошибкой Гитлера и нападение на Россию. Еще 23 ноября 1939 года, выступая перед руководством вермахта, фюрер утверждал: «Сейчас фронт на Востоке удерживается всего несколькими дивизиями... Россия в данный момент не опасна. Она ослаблена многими внутренними обстоятельствами. К тому же с Россией у нас есть договор. Договора соблюдаются столь долго, сколь долго это является целесообразным... Сейчас у России далеко идущие цели, прежде всего — укрепление своей позиции на Балтийском море (неделю спустя Красная Армия вторглась в Финляндию. — Б. С.). Мы сможем выступить против России только тогда, когда у нас освободятся руки на Балтике. Далее, Россия желает усиления своего влияния на Балканах и направляет свои устремления к Персидскому заливу, а это отвечает и интересам нашей политики... В данный момент интернационализм отошел для нее на задний план. Если Россия от него откажется, она перейдет к панславизму. Заглядывать в будущее трудно. Но фактом является то, что в настоящее время боеспособность русских вооруженных сил незначительна. На ближайшие год или два нынешнее состояние сохранится... Время работает на нашего противника. Сейчас сложилось такое соотношение сил, которое для нас улучшиться не может, а может только ухудшиться». Уже в тот момент Советский Союз рассматривался Гитлером как опасный потенциальный противник Германии.

После победы над Францией Гитлер уверовал в собственный полководческий гений. Как утверждает Шпеер, Гитлер не раз говорил, что Германия проиграла Первую мировую войну прежде всего из-за отсутствия в стране политического единства, а также еще и потому, что «во главе войск стоял малоспособный главнокомандующий Вильгельм II... Затем Гитлер с удовольствием констатировал, что сейчас в Германии царит единство, отдельные земли и провинции ничего не значат, а на высших командных должностях стоят самые талантливые офицеры, независимо от их происхождения. Все дворянские привилегии ликвидированы. Политика, вооруженные силы и нация представляют собой единое целое. Во главе государства стоит он. С помощью его силы воли и энергии можно будет преодолеть все грядущие трудности.

Весь успех западной кампании Гитлер приписывал себе. Военные планы были его планы. «Я постоянно перечитывал, — уверял Гитлер при случае, — книгу полковника де Голля о возможностях современного метода ведения войны моторизованными войсками и учился по этой книге».

После того как летом 1940 года люфтваффе проиграло «Битву за Британию» и высадку на Британские острова пришлось отложить на неопределенный срок, все силы были брошены на подготовку войны против России. 9 января 1941 года Гитлер предупредил руководителей вермахта: «Высадка в Англии возможна только тогда, когда будет завоевано полное господство в воздухе и в самой Англии наступит определенный паралич. Иначе это преступление». Тогда же он заявил: «Сталин, властитель России, — умная голова, он не станет открыто выступать против Германии, но надо рассчитывать на то, что в тяжелых для Германии ситуациях он во всевозрастающей мере будет создавать нам трудности. Он хочет вступить во владение наследством обедневшей Европы, ему также нужны успехи, его воодушевляет натиск на Запад. Ему также совершенно ясно, что после нашей победы положение России станет очень трудным.

Англичан поддерживает возможность русского вступления в войну. Будь эта последняя континентальная- надежда разрушена, они бы прекратили борьбу... Если англичане продержатся, если они сумеют сформировать 40–50 дивизий и им помогут США и Россия, для Германии возникнет очень тяжелое положение. Этого произойти не должно. До сих пор я действовал по принципу: чтобы сделать следующий шаг, надо разбить важнейшие вражеские позиции. Вот почему надо разбить Россию. Тогда либо англичане сдадутся, либо Германия продолжит войну против Британской империи при самых благоприятных условиях. Разгром России позволил бы и японцам все свои силы развернуть против США, а это удержало бы США от вступления в войну».

А накануне самоубийства фюрер, по воспоминаниям главы Гитлерюгенда Артура Аксмана, так объяснял мотивы нападения на Россию: «Вдруг из своей комнаты вышел Гитлер. Он был в сером пиджаке, на лацкане которого были золотой знак партии и Железный крест 1-го класса, в черных брюках навыпуск, в мягких ночных туфлях... Шел он медленно, волоча ногу и словно бы не глядя ни на кого...

Гитлер движением руки пригласил меня сесть и сел сам. Сначала мы молчали. У меня в голове роилось много вопросов, но я никак не мог собраться и начать разговор.

Мы говорили о войне с Россией, и Гитлер доказывал, что ни одно из решений, принятых им во время войны, не было серьезнее решения напасть на Россию, хотя он мучительно обдумывал опыт Наполеона.

У нас не было выбора, пояснял мне Гитлер, мы должны были выбросить Россию из европейского баланса сил. Само ее существование было угрозой для нас. К тому же мы боялись, что Сталин проявит инициативу раньше, причем в катастрофических для нас условиях. Мы не сумели оценить силу русских и все еще мерили их на старый лад.

Мы были одни в помещении, никто не проходил во время разговора. Слышалось лишь приглушенное жужжание вентиляторов, да иногда доносилась, как нам казалось, далекая стрельба. После небольшой паузы Гитлер сообщил мне, что он завтра уходит из жизни.

«Я буду с вами», — ответил я ему. «Нет, — решительно сказал он, — ваше место среди живых...» Затем он с трудом поднялся, попрощался и, согнувшись, ушел в свою комнату. Больше я его никогда не видел».

Гитлер хорошо понимал трудности, связанные с войной против России. На совещании со своими генералами 30 марта 1941 года он отметил, что величина российской территории сама по себе представляет трудноразрешимую проблему, что у Красной Армии больше всех в мире танков, что у нее очень сильная в количественном отношении авиация, а также что союзники Германии не оставляют никаких иллюзий насчет собственной боеспособности.

А 15 апреля 1945 года, за две недели до конца, фюрер так обосновал в беседе с Борманом свое решение 1940 года напасть на Советский Союз: «Нам не оставалось никакого иного выбора... Нашим единственным шансом победить Россию было упредить ее нападение, ибо оборонительная война против Советского Союза являлась для нас не подлежащей обсуждению. Мы никоим образом не имели права предоставить Красной Армии территориальные преимущества, дать ей воспользоваться нашими автострадами для натиска красных танков, нашими железными дорогами — для переброски ее войск и техники... Уже с этого момента (подписания советско-германского пакта о ненападении. — Б. С.) я знал, что Сталин рано или поздно отпадет и перейдет в лагерь союзников. Должен ли я был выжидать и дальше, чтобы получше вооружиться?.. Мы дорого заплатили бы за отсрочку на неопределенное время. Нам пришлось бы уступить большевистским попыткам оказать вымогательское давление в отношении Финляндии, Румынии, Болгарии и Турции. Об этом не могло быть и речи».

Показательно, что перед смертью Гитлер не стал повторять им же санкционированную официальную пропагандистскую ложь об операции «Барбаросса» как о «превентивной войне», а честно признался, что напал на Россию как на опасного геополитического соперника, который когда-нибудь в будущем (но отнюдь не в 1941 году) может напасть на Германию, особенно если для Рейха сложится критическая ситуация, — скажем, в результате вступления в войну США и высадки западных союзников на Европейский континент.

31 июля 1940 года Гитлер впервые поделился с командованием германской армии конкретными планами нападения на СССР: «Надежда Англии — Россия и Америка. Если рухнут надежды на Россию, Америка также отпадет от Англии... Если Россия будет разгромлена, Англия потеряет последнюю надежду. Тогда господствовать в Европе и на Балканах будет Германия. В соответствии с этим рассуждением Россия должна быть ликвидирована. Срок — весна 1941 года».

Но против войны с Россией возражали руководители вермахта: Геринг, Мильх, Редер... Начальник Генерального штаба сухопутных сил Франц Гальдер предупреждал, что план «Барбаросса» — рискованный с военной точки зрения. Кейтель, когда узнал о твердом намерении фюрера вторгнуться в Россию (а это произошло 31 июля 1940 года; с Йодлем же Гитлер обсуждал эту тему еще в конце июня), выразил крайнюю обеспокоенность этой идеей. В Нюрнбергской тюрьме фельдмаршал вспоминал: «Оказалось, Гитлер уже поручил главнокомандующему сухопутными войсками сосредоточить большое число дивизий в генерал-губернаторстве (в оккупированной немцами части Польши, не включенной в состав Рейха. — Б. С), а также произвести расчет времени, необходимого для развертывания войск против сконцентрированных в Прибалтике и в Буковине значительных русских контингентов, внушавших фюреру сильное подозрение насчет советских планов.

Я сразу же привел контрдовод: 40–50 дивизий и крупные силы нашей авиации заняты в Норвегии, Франции и Италии, и мы не можем высвободить их оттуда, следовательно, нам будет не хватать их для войны с Востоком. Без них же мы окажемся для этой войны слишком слабы. Гитлер немедленно возразил: это не причина, чтобы не предотвратить грозящую опасность: он уже приказал Браухичу удвоить число танковых дивизий. В заключение фюрер добавил: я создал сильную армию не для того, чтобы она оставалась не использованной для войны. Сама собой война не окончится, англичан он весной 1941 года сухопутными войсками атаковать уже не сможет и высадка в Англии в том году неосуществима...

На следующий день я попросил у фюрера короткой аудиенции, намереваясь задать ему вопрос насчет причин, заставляющих его оценить положение с Россией как угрожающее. Он, если обобщить, сказал, что никогда не упускал из вида неизбежность столкновения между обоими диаметрально противоположными мировоззрениями, что в возможность уклониться от этого столкновения не верит, а потому лучше, чтобы эту трудную задачу он взял на себя, а не оставил своему преемнику. В целом же, как он считает, имеются все признаки того, что Россия готовится к войне с нами, поскольку она вышла далеко за рамки, касающиеся Прибалтики и Бессарабии, пользуясь тем, что наши войска связаны на Западе. Пока он намерен осуществить лишь меры предосторожности, чтобы не оказаться застигнутым врасплох, а решение примет не ранее, чем его подозрения подтвердятся.

На мое возражение, что наши силы уже заняты на других театрах войны, Гитлер ответил: он хочет переговорить с Браухичем о перераспределении сил и средств, а также о замене частей во Франции...

Несколько дней спустя я после обсуждения обстановки передал написанную от руки памятную записку фюреру; он пообещал по ознакомлении с нею переговорить со мной. Напрасно прождав несколько дней, я напомнил ему и был приглашен на послеобеденное время. Разговор свелся к... нотации Гитлера, заявившего, что мои соображения его никоим образом не убедили, а моя оценка стратегической обстановки — неправильна. Неверна и моя ссылка на прошлогодний договор с Россией: Сталин так же, как и он сам, не станет больше соблюдать его, если положение изменится и предпосылки для соблюдения договора исчезнут. Ведь Сталин заключил этот договор для того, чтобы при разделе Польши обеспечить свою долю, а во-вторых, чтобы побудить нас к войне на Западе, рассчитывая, что мы там крепко вгрыземся в землю и понесем тяжелые, кровавые жертвы. Этот выигрыш времени и израсходование нами своей силы Сталин хочет использовать против нас, чтобы тем легче поставить Германию на колени.

Я был весьма обескуражен суровой критикой и тем тоном, каким все это мне выговаривалось, и сказал: в таком случае лучше заменить другим начальником, способность которого к стратегическим оценкам он считает выше моей. Поэтому я чувствую себя не на высоте своего положения и прошу использовать меня на фронте. Гитлер самым резким тоном отказался сделать это. Только он один вправе заявить мне, что мое суждение неправильно, и он категорически запрещает генералам подавать в отставку, когда их ставят на место. Прошлой осенью ему пришлось сказать то же самое Браухичу. Мы оба встали, и я молча вышел, памятная записка осталась у него в руке. Она наверняка исчезла в его бронированном сейфе; вполне возможно, что она была сожжена; вполне может быть и то, что черновик ее сохранился в бумагах штаба оперативного руководства вермахта; во всяком случае, Йодль и Варлимонт утверждают, что читали его».

Этот меморандум Кейтеля после войны так и не был найден. Скорее всего, Гитлер сжег его в последние дни своей жизни вместе с другими бумагами личного архива. Из того, что рассказал Кейтель в Нюрнберге своему адвокату доктору Отто Нельте, следует, что в этом меморандуме фельдмаршал проводил три главные мысли. Германский военно-экономический потенциал слишком слаб. Распыление сил между Западом, Норвегией и Северной Африкой пагубно скажется на ходе будущей Восточной кампании. Германия не сможет в течение длительного времени вести войну на два фронта. Кроме того, если Советский Союз станет противником Германии, это значительно облегчит положение Англии. И надо самым серьезным образом опасаться вступления в войну Америки.

Аргументы Кейтеля и других генералов и адмиралов — противников нападения на СССР уже в 1941 году звучали весомо. И Гитлер это прекрасно сознавал. Но он также нисколько не сомневался, что Сталин рано или поздно ударит в спину Рейху, ведущему борьбу с Британской империей. Фюрер не предполагал, что советское нападение последует именно в 1941 году, и в этом смысле план «Барбаросса» не был планом превентивной войны в узком понимании. Он может расцениваться лишь как превентивный в самом широком смысле слова — против любых возможных будущих враждебных действий потенциального противника. Но таковой может считаться вообще любая наступательная война. Понятие превентивности в широком значении делает бессмысленным само понятие «агрессия» и потому в международном праве не применяется.

Гитлер же полагал, что Сталин все равно нападет на него. И неважно, случится ли это в 1942, 1943 или 1945 году. Все равно для Германии к любой из этих дат в стратегическом плане ничего не изменится. Высадка на Британских островах невозможна ни в 1941 году, ни вообще в обозримом будущем. Люфтваффе и германский флот значительно слабее британского флота и авиации, особенно с учетом того, что Англии все больше помогает Америка. Преодолеть это отставание за год или два нереально. Кроме того, для высадки нужны только 30–40 дивизий из более чем 200, которыми располагал вермахт в 1941 году. Главную роль в операции «Морской лев» будут играть флот и авиация. А до тех пор пока операция против Англии не станет возможной, сухопутная армия Германии будет пребывать в бездействии, которое пагубно сказывается как на моральном состоянии, так и на уровне боевой подготовки. Поэтому лучше использовать наступившую паузу для приведения в действие сухопутных войск, нанести удар по России в наиболее благоприятных для германской стороны условиях. Иначе потенциал России, которой наверняка будет помогать Америка, может увеличиться в большей степени, чем за это же время возрастет военно-экономический потенциал Германии.

Кейтель был прав, что в столкновении один на один Германия имела бы значительное превосходство над Россией. Но он также не ошибался и в том, что Германии придется держать основную часть авиации и флота, а также немалое число сухопутных соединений на Западе и в Северной Африке, а без их участия возможность сокрушения России в ходе одной кампании выглядит весьма проблематичной. Понимал это и Гитлер. Его единственная надежда заключалась в том, что под влиянием военных поражений и гибели почти всей кадровой армии режим Сталина либо капитулирует, либо рухнет — и полномасштабное сопротивление на Востоке прекратится. Тогда вермахту пришлось бы бороться лишь с партизанами и небольшим числом опиравшихся на Урал регулярных соединений. И борьба пошла бы примерно так же, как в Китае между японской армией и войсками Чан Кайши. По сути, японцам противостояли лишь партизанские отряды, а немногие китайские регулярные части располагали крайне ограниченным количеством вооружения и боеприпасов, поставленных союзниками. Они в состоянии были сковывать определенное количество японских войск, но не могли отвоевать потерянных территорий и вообще не могли предпринимать широкомасштабных наступательных операций. Примерно на такой исход операции «Барбаросса» и рассчитывал Гитлер. Но даже если бы этот расчет оправдался, решающего значения для исхода Второй мировой войны он бы не сыграл. Ведь завоевание советской территории вплоть до линии Архангельск — Астрахань не могло иметь сколько-нибудь решающего значения для развития люфтваффе и германского флота, равно как и для реализации германского ядерного проекта. Урановых месторождений на этой территории не было. Следовательно, и кардинального изменения в противостоянии Рейха с Англией и Америкой все равно бы не произошло. Британские острова по-прежнему остались бы недосягаемой целью, а из-за колоссальной разности военно-экономических потенциалов время продолжало бы работать в пользу западных союзников, а не Рейха. Англо-американская авиация по мере своего усиления наращивала бы свои атаки против германской промышленности и транспортной инфраструктуры. А атомную бомбу американцы все равно сделали бы гораздо раньше немцев. Вероятно, и в этом случае война закончилась бы победой западных союзников, но в более поздние сроки и со значительно большими потерями английских и американских армий при высадке на Европейский континент. И тогда наверняка первые атомные бомбы, решающие для исхода войны, были бы сброшены не на Хиросиму и Нагасаки, а на Берлин, Мюнхен, Нюрнберг...

Самое же интересное, что и Гитлер, и Кейтель, и практически все немецкие генералы ошибались, когда полагали, что Советский Союз точно не нападет на Германию в 1941 году. И потому ни в первоначальных разработках, ни в самом плане «Барбаросса» не было предусмотрено каких-либо оборонительных мер на случай внезапного советского нападения. Допускалось только, что в тот момент, когда приготовления к немецкому вторжению станут очевидны, Красная Армия может попытаться упредить вермахт и ударить по Румынии. В связи с этим немцы осуществили на румынской территории ряд оборонительных мероприятий, и вторжение оттуда на советскую территорию планировалось не в первый день операции «Барбаросса», а немного позднее, когда станет ясно, попытается ли Красная Армия войти в Румынию или нет.

На самом же деле Сталин собирался напасть на Германию еще в 1940 году, когда вермахт предпримет большое наступление на Западе и, как надеялся советский диктатор, надолго увязнет на «линии Мажино». Поэтому уже в конце февраля 1940 года, когда еще продолжалась советско-финская война и существовала реальная опасность прибытия на помощь финнам англо-французского экспедиционного корпуса, Сталин одобрил директивы Красной Армии и флоту, в которых главным вероятным противником были названы Германия и ее союзники. Также еще до заключения мира с Финляндией, 5 марта 1940 года, Политбюро приняло решение о расстреле 14,7 тысячи пленных польских офицеров и около 11 тысяч польских гражданских пленных из числа представителей имущих классов и интеллигенции. Все они были расстреляны на протяжении апреля и первой половины мая. Эта, казалось бы, абсурдная акция получает свое объяснение только в свете предположения, что Сталин уже летом 1940 года собирался напасть на Германию. Он рассчитывал, что Гитлер увязнет в затяжной борьбе на Западе и Красная Армия сможет внезапно ударить немцам в спину, пользуясь тем, что на советско-польской границе осталось всего 12 слабых, второочередных пехотных дивизий. Сразу же после заключения мира с Финляндией 13 марта 1940 года основная часть дивизий и вся авиация с финского фронта стали перебрасываться на Запад. Здесь советские войска к июлю 1940 года имели против Германии и Румынии 84 стрелковые и 13 кавалерийских дивизий, подкрепленных 17 танковыми бригадами, в каждой из которых было по 200 и более танков. Сталин надеялся, что с 12 немецкими дивизиями такая армада, пусть даже не слишком здорово показавшая себя в финской кампании, как-нибудь справится. И не случайно срок демобилизации тех, кто был призван на финскую войну, отложили до 1 июля 1940 года. Вероятно, советское нападение планировалось на конец июня или начало июля. В ночь на 7 мая 1940 года Сталин говорил в своем близком кругу: «Воевать с Америкой мы не будем... Воевать мы будем с Германией! Англия и Америка будут нашими союзниками!» Однако слишком быстрый крах французского Сопротивления заставил советского вождя отложить нападение на Германию на 1941 год, когда будут сформированы новые механизированные корпуса и резко возрастет боевая мощь советской авиации, которая должна будет получить новые машины. Пока же войска, предназначавшиеся для вторжения в Германию, во второй половине июня и в начале июля оккупировали Литву, Латвию, Эстонию, Бессарабию и Буковину. С новых плацдармов Красная Армия могла угрожать Восточной Пруссии, южному побережью потерпевшей поражение, но не сломленной Финляндии и румынским нефтяным промыслам.

Основная часть предназначенных для вторжения немецких дивизий начала перебрасываться к советским границам только с февраля 1941 года, причем почти все танковые дивизии и вся авиация перебрасывались на Восток в последние две недели перед нападением на СССР. Сталин расценивал перемещение германских соединений на Восток как оборонительное мероприятие против возможного советского наступления. Он был уверен, что Гитлер не нападет на СССР до завершения войны с Англией, и сам готовился к нападению на Германию. В стратегическом плане развертывания Красной Армии, принятом в марте 1941 года, срок начала наступления против Германии был назначен на 12 июня. Однако выдержать его не удалось, так как войска и материальные запасы своевременно не прибыли. 15 мая в Генштабе Красной Армии был разработан план превентивного удара по Германии, который предполагалось нанести, судя по срокам проведения подготовительных мероприятий, в первой половине июля. Основным направлением наступления было выбрано юго-западное, где в районе Краков — Катовице 152 советские дивизии, по мысли разработчиков плана генералов Василевского и Ватутина, должны были нанести поражение 100 немецким дивизиям. На самом деле здесь вермахт располагал только 30 дивизиями, и советский удар пришелся бы в пустоту. Наступающая группировка Красной Армии неминуемо попала бы под фланговый удар самой мощной группы армий «Центр» и была бы разгромлена.

Советские войска должны были к 1 июля 1941 года закончить выдвижение к германской границе. Также 4 июня Политбюро приняло решение к 1 июля сформировать польскую дивизию Красной Армии из «благонадежных» польских военнопленных и советских граждан с польскими фамилиями. Точно так же перед нападением на Финляндию в СССР был сформирован финский корпус Красной Армии, а в германской армии накануне нападения на Советский Союз создавались украинские разведывательно-диверсионные батальоны «Нахтигаль» и «Роланд» и эстонский разведывательно-диверсионный батальон «Эрна». Так что Гитлер, осуществляя план «Барбаросса», упредил советский удар против Германии, готовившийся на июль 1941 года.

Кейтель вспоминал перед казнью, что после нападения Германии на СССР выяснилось, что количество советских войск и вооружений оказалось значительно большим, чем насчитывала германская армия вторжения. И в этом он был прав. Как показывают объективные подсчеты, к 22 июня 1941 года в советских западных округах насчитывалось, с учетом призванных из запаса, 4,1 миллиона бойцов и командиров против 2,5 миллиона у вермахта (еще 800 тысяч немецких солдат и офицеров вступили в дело в июле и в августе). Советская сторона имела на западе к 22 июня 1941 года 12,8 тысячи танков и 8154 боевых самолета против 3350 танков и 1860 (а с учетом авиации в Северной Норвегии — до 2000) самолетов у вермахта. Надо учесть, что численность немецких танков дается с учетом танков двух дивизий резерва Верховного главнокомандования, переброшенных на Восток только осенью 1941-го. Я сознательно привожу цифры по соотношению сил без учета германских союзников, поскольку далеко не факт, что в случае внезапного советского вторжения в Германию и Польшу румыны, венгры, словаки и финны обязательно выступили бы на стороне гитлеровского Рейха.

Кейтель утверждал: «После нашего превентивного нападения на СССР я вынужден был признать, что Гитлер в оценке предстоящего русского наступления все же оказался прав. Однако, исходя из моих впечатлений от пребывания в Советском Союзе в качестве гостя Красной Армии на военных маневрах 1932 года, я оценивал русский военный потенциал иначе, чем Гитлер. Он постоянно исходил из того, что Россия находится в периоде создания собственной военной промышленности и еще отнюдь не завершила эту задачу, а также из того, что Сталин уничтожил в 1937 году весь первый эшелон высших военачальников, а способных умов среди пришедших на их место пока нет. Он был одержим идеей: столкновение так или иначе, но обязательно произойдет, и было бы ошибкой ждать, когда противник изготовится и нападет на нас. Одна лишь оценка советской военной промышленности и ее мощностей (даже без Донбасса) была тяжким заблуждением Гитлера; русское танкостроение настолько опередило наше, что мы так никогда и не смогли наверстать это отставание.

Однако я должен четко констатировать, что за исключением разработок Генштаба сухопутных войск в штабе оперативного руководства вермахта OKВ никакой подготовки к войне на Востоке до декабря 1940 года не велось, кроме улучшения, в соответствии с приказами, железнодорожной сети и расширения перевалочных возможностей для переброски войск к восточной границе на бывшей польской территории».

Строго говоря, факты, перечисленные Кейтелем, давали представление о подготовительных мероприятиях к вторжению. Однако меры такого рода могли иметь и оборонительный характер, и сами по себе они еще не делали вторжение неизбежным.

Гитлер попытался втянуть Сталина в более тесный союз с Германией и побудить его предпринять активные действия против Англии. В этом случае СССР перестал бы быть потенциальным британским союзником, и нападение на него можно было отложить до завершения войны с Англией. 13 ноября 1940 года в Берлине в здании рейхсканцелярии состоялась последняя встреча Гитлера с главой советского правительства Молотовым. Фюрер заявил: «Чтобы германо-русское сотрудничество принесло в будущем положительные результаты, советское правительство должно понять, что Германия вовлечена в борьбу не на жизнь, а на смерть, которая должна быть доведена до успешного конца. Предпосылки для победы Германия хочет обеспечить себе любыми средствами. Если СССР будет находиться в таком же положении, Германия продемонстрирует такое же понимание русских потребностей». Гитлер требовал признать германскую гегемонию в Европе, а Сталину предлагал в качестве объекта для экспансии Иран и страны Персидского залива, что неминуемо поссорило бы СССР и Великобританию.

Решение о нападении на Советский Союз было принято Гитлером после молотовского визита. Кейтель свидетельствует: «Я спросил Гитлера о результатах переговоров с Молотовым — он назвал их неудовлетворительными. Тем не менее решение о подготовке войны против СССР он все еще принимать не хотел, ибо намеревался подождать реакцию на эти переговоры из Москвы от Сталина... Мне, однако, было ясно: мы взяли курс на войну с Россией, и я не знаю, принял ли Гитлер во время переговоров все меры, чтобы не допустить ее. Ведь это было возможно только при его отказе от отстаивания германских интересов в Румынии, Болгарии и Прибалтике. Вероятно, он и на сей раз был прав, ибо, как только Сталин через год-два оказался бы готовым к нападению на нас, тут же наверняка последовали бы дальнейшие требования со стороны России; ведь для осуществления своих целей в Болгарии, на Дарданеллах и в финском вопросе он оказался достаточно силен уже к 1940 году. Сталин хотел выиграть время, после того как разгром Франции всего за шесть недель сорвал его график. Я не стал бы выдвигать такой гипотезы, если бы наше превентивное нападение в 1941 году не доказало уровень русских агрессивных намерений».

Когда из Москвы после возвращения туда Молотова поступил совершенно неудовлетворительный ответ от Сталина на германские предложения о присоединении СССР к Тройственному пакту, Гитлер больше не колебался. 26 ноября посол в Москве Ф.В. фон Шуленбург сообщил, что накануне Молотов пригласил его к себе и изложил условия, на которых СССР готов присоединиться к Тройственному пакту. Глава советского внешнеполитического ведомства, несомненно, говорил по поручению Сталина. Советский вождь хотел, чтобы Финляндия, Болгария и Румыния были отнесены к исключительной сфере советского влияния, а также настаивал на создании советских сухопутной и военно-морской баз в районе Босфора и Дарданелл. Ответом Гитлера стала директива № 21 от 18 декабря 1940 года о начале реализации плана «Барбаросса». Он не хотел так много уступать своему потенциальному противнику, столкновение с которым считал неизбежным. Укрепившись на Балканах и поставив под контроль румынскую нефть, Сталин значительно ухудшил бы стратегическое положение Германии. В то же время выполнение сталинских требований не делало СССР непримиримым врагом Англии и не исключало будущего советско-британского союза.

Целью операции «Барбаросса» провозглашалось уничтожение основной массы русской армии в Западной России и достижение в результате преследования линии Архангельск — Волга, с которой можно будет разрушить ударами авиации Уральский промышленный район.

План этой операции был уже не штабным этюдом или планом на всякий случай, а планом агрессии, ориентированной на определенный срок исполнения и предусматривающий широкомасштабное развертывание войск. Вот какую оценку дал ему Кейтель: «В начале декабря Гитлер принял окончательное решение готовить войну против Советского Союза с таким расчетом, чтобы иметь возможность начиная с марта 1941 года в любой момент дать приказ о планомерном сосредоточении войск на восточной границе, — это было равнозначно началу нападения в начале мая. Предпосылкой являлось беспрепятственное функционирование железнодорожного транспорта на полную мощность... Таким образом, в соответствии с отданными приказами свобода принятия решений сохранялась до середины мая. Как мне было ясно, только совершенно непредвиденные события еще могли бы изменить решение начать войну».

Йодль на Нюрнбергском процессе утверждал, что Гитлер опасался советского нападения на Германию летом 1941 года или зимой 1941/42 года. Однако никакими документами это не подтверждается. Летняя же дата 1941 -го опровергается тем обстоятельством, что в плане «Барбаросса» не было предусмотрено никаких мероприятий на случай широкомасштабного советского нападения. На процессе Йодль утверждал, что советовал Гитлеру: «Если нет никакого другого средства и если действительно нет никаких политических средств отвратить эту опасность (со стороны России. — Б. С.), то я вижу тогда только одну возможность, а именно нападение с превентивной целью...»

Столкновение двух тоталитарных диктатур неотвратимо приближалось, хотя из-за балканской кампании время германского вторжения было перенесено с середины мая на 22 июня. Не подозревая о намерениях противника, обе стороны практически одновременно двигались к барьеру. Но из-за менее четкой работы советских железных дорог, а возможно просто волею судьбы, Гитлер выстрелил первым. Но это все равно не принесло ему победы.

У Гитлера был единственный шанс добиться победы в России: выступить в роли освободителя ее народов от сталинской диктатуры, восстановить независимость Украины, государств Прибалтики и кавказских народов и сформировать антикоммунистическое российское правительство. Однако Гитлер не собирался сохранять Россию в качестве независимого государства, по крайней мере в европейской части страны. А Белоруссию, Украину и Прибалтику фюрер рассматривал лишь как жизненное пространство для германского народа. На этих территориях он не собирался создавать государства, пусть даже зависимые от Германии. А такая политика не позволяла сформировать массовые армии коллаборационистов и, наоборот, обеспечивала пополнение Красной Армии и антигерманских партизанских отрядов. Вот только один пример. Вскоре после занятия германскими войсками Львова капитан Теодор Оберлендер, занимавшийся формированием «восточных легионов», сумел добиться аудиенции у Гитлера. Он пытался убедить фюрера согласиться пообещать украинцам создание украинского государства. Гитлер прервал его доклад об Украине и сказал: «Вы в этом ничего не понимаете. Россия — это наша Африка, русские — это наши негры». Оберлендер позднее так суммировал свои впечатления от беседы: «С этим мнением Гитлера война проиграна»».

А 16 июля 1941 года на совещании с Кейтелем, Розенбергом, Ламмерсом, Гиммлером, Герингом и Борманом Гитлер сформулировал цели германской политики в России: «Мы не должны раскрывать свои цели перед миром. Это вовсе не требуется. Главное, чтобы мы сами знали, чего мы хотим... Итак, снова будем подчеркивать, что мы были вынуждены занять район, навести в нем порядок и принять меры безопасности. Мы были вынуждены в интересах населения заботиться о спокойствии, пропитании, путях сообщения и т. п. Отсюда и происходит наше регулирование. Таким образом, не должно быть выявлено, что речь идет об окончательном урегулировании (еврейского вопроса. — Б. С). Все необходимые меры — расстрелы, выселение и т. п. — мы, несмотря на это, осуществляем и можем осуществлять.

Мы, однако, отнюдь не желаем превращать преждевременно кого-либо в своих врагов. Поэтому пока мы будем действовать так, как если бы мы намеревались осуществлять мандат (оккупационных сил. — Б. С). Но нам самим при этом должно быть абсолютно ясно, что мы из этих областей никогда уже не уйдем.

Исходя из этого, речь идет о следующем:

1. Ничего не строить для окончательного урегулирования, но исподволь подготовить все для этого.

2. Мы подчеркиваем, что несем свободу.

Крым должен быть освобожден от всех чужаков и заселен немцами. Точно так же австрийская Галиция должна стать областью Германского Рейха...

В основном дело сводится к тому, чтобы получить огромный пирог, с тем чтобы мы, во-первых, овладели им, во-вторых, управляли им, в-третьих, использовали его.

Русские в настоящее время отдали приказ о партизанской войне в нашем тылу. Это имеет и свои преимущества: партизанская война дает нам возможность истреблять всех, кто против нас...

Создание военной силы западнее Урала (независимой от Германии. — Б. С.) никогда снова не должно встать в повестку дня, даже если нам придется воевать для этого сто лет. Все мои последователи должны знать: Рейх будет в безопасности только в том случае, если западнее Урала не будет чужих войск. Защиту этого пространства от возможных опасностей берет на себя Германия. Железным законом должно быть: «Никому, кроме немцев, не дозволяется носить оружие!»

Это особенно важно. Даже если бы нам для достижения краткосрочных целей казалось бы необходимым привлечь вооруженную помощь со стороны каких-либо чужих, подчиненных народов, это было бы ошибкой. В один прекрасный день это неизбежно обернулось бы против нас самих. Только немец вправе носить оружие, а не славянин, не чех, не казак и не украинец.

Новоприобретенные восточные районы мы должны превратить в райский сад. Они для нас жизненно важны. Колонии по сравнению с ними играют совершенно подчиненную роль».

Беда в том, что коренному населению в этом новоявленном раю в лучшем случае отводилась роль слуг, а значительная его часть, и прежде всего евреи, подлежали полному истреблению или депортации за Урал.

Первые недели русской кампании прошли весьма гладко. На центральном направлении темпы продвижения вермахта оказались даже выше планируемых. Кадровые соединения Красной Армии понесли тяжелые потери. Но советское сопротивление не прекратилось и постепенно усиливалось. И уже через два месяца после начала войны обнаружился кризис германской стратегии. Стало ясно, что до зимы всех намеченных целей достичь не удастся. Встал вопрос о выборе приоритетов.

21 августа 1941 года Гитлер издал директиву, которую Гальдер назвал «решающей для всей Восточной кампании». Она гласила: «Важнейшей задачей до наступления зимы является не захват Москвы, а захват Крыма, промышленных и угольных районов на реке Донец и блокирование путей подвоза русскими нефти с Кавказа. На севере такой задачей является окружение Ленинграда и соединение с финскими войсками. На редкость благоприятная оперативная обстановка, сложившаяся в результате выхода наших войск на линию Гомель — Почеп, должна быть незамедлительно использована для проведения операции смежными флангами групп армий «Юг» и «Центр» по сходящимся направлениям. Цель этой операции не только вытеснение за Днепр 5-й русской армии частным наступлением 6-й немецкой армии, но и полное уничтожение противника, прежде чем его войска сумеют отойти на рубеж Десна, Конотоп, Сула. Тем самым войскам группы армий «Юг» будет обеспечена возможность выйти в район восточнее среднего течения Днепра и своим левым флангом совместно с войсками, действующими в центре, продолжать наступление в направлении Ростов, Харьков». Эта директива знаменовала собой временный отказ от наступления на Москву и поворот основных сил вермахта на юг с целью овладения промышленным потенциалом, топливно-сырьевыми ресурсами и продовольствием Украины. Одновременно группа армий «Север» должна была установить блокаду Ленинграда и не допустить тем самым активных действий советского флота на Балтике, мешающих транспортировке из Швеции жизненно важной для экономики Германии железной руды. Среди генералов и историков до сих пор продолжаются споры, имела ли директива от 21 августа роковое значение для Восточного похода вермахта и мог бы Гитлер выиграть войну, если бы тогда начал наступление не на Киев, а на Москву. Ниже я подробнее остановлюсь на этом вопросе.

Поздней осенью Гитлеру стало ясно, что блицкриг в России не удался. А это, по его мнению, исключало достижение полной победы Германии в мировой войне. Уже 19 ноября 1941 года фюрер заявил Гальдеру, что Германии не удастся добиться полной победы над Россией и ее союзниками и война закончится компромиссным перемирием: «В целом можно ожидать, что обе враждующие группы стран, не будучи в состоянии уничтожить одна другую, придут к компромиссному соглашению». 1 декабря командующий группой армий «Центр» фельдмаршал Феодор фон Бок доносил главкому сухопутных сил фельдмаршалу Вальтеру фон Браухичу, что войска не в состоянии вести планомерные наступательные действия. Последний бросок группы армий «Центр» к Москве закончился неудачей. А советское контрнаступление похоронило последние надежды Гитлера на достижение скорой победы.

Как утверждал Йодль на допросе 15 мая 1945 года, «с того момента, как зимой 1941/42 года разразилась катастрофа... ни о какой победе не могло быть и речи». Но и реального сценария для Германии свести войну хотя бы вничью в тот момент не существовало.

Тупиковая ситуация в России побудила Гитлера форсировать мобилизацию промышленности. 21 марта 1942 года он отдал распоряжение: «Все процессы в экономике Германии должны быть направлены на удовлетворение насущных потребностей военной промышленности». А 28 марта 1942 года на совещании с руководством вермахта Гитлер заявил: «Исход войны решается на Востоке... Ни при каких обстоятельствах не отказываться от наступления на юге. Русские должны бросить все свои силы вдогонку нашим войскам. Районы нефтедобычи жизненно необходимы русским». Промышленность должна была обеспечить новое наступление вооружением, боевой техникой и боеприпасами, а также необходимым зимним обмундированием, от недостатка которого так страдал вермахт в первую русскую кампанию.

После битвы под Сталинградом у Германии оставалась лишь призрачная надежда на исход вничью. Генерал Йодль писал после войны в Нюрнбергской тюрьме, что, когда вслед за Сталинградом в конце 1942 года «Роммелю, разбитому у ворот Египта, пришлось отойти к Триполи, когда союзники высадились во французской Северной Африке, Гитлер ясно осознал, что бог войны отвернулся от Германии и перешел в другой лагерь».

Трудно сказать, действительно ли фюрер верил в «чудо-оружие» (ракеты «Фау-1» и «Фау-2», реактивные истребители, новейшие подлодки, способные к длительному автономному плаванию) как последнее средство достижения если не победы, то хотя бы результата вничью. Создается впечатление, что «чудо-оружие» для Гитлера в большей мере было пропагандистским средством, чтобы побудить и германский народ, и собственное окружение сражаться до конца в заведомо безнадежных обстоятельствах. Во всяком случае, то, что Рейх не выйдет победителем из войны, Гитлер осознал задолго до того, когда в марте 1945-го на замечание одного генерала, что победы одержать не удастся, мрачно заметил: «Это я и сам знаю». Единственный вид «чудо-оружия», который действительно мог бы повлиять на ход войны, проект по созданию ядерной бомбы, сражающейся Германии, особенно в условиях массированных англо-американских бомбардировок, оказался не под силу и был окончательно оставлен летом 1943 года. Накопленные к тому времени запасы урана — 1200 тонн — А. Шпеер вынужден был пустить на изготовление сердечников для бронебойных снарядов вместо дефицитного вольфрама, импорт которого из Португалии был временно прекращен. Но, по утверждению Шпеера, еще осенью 1942 года, когда Вернер Гейзенберг и другие руководители атомного проекта сообщили, что годную для боевого применения атомную бомбу Германия сможет создать не ранее чем через три-четыре года, Гитлер по инициативе Шпеера распорядился постепенно свернуть ядерную программу, поскольку за этот срок исход войны в любом случае будет определен и без ядерного оружия, а скорее всего, она уже просто закончится.

Шпеер утверждал, что после Сталинграда и Эль-Аламейна «люди из ближайшего окружения Гитлера с тревогой наблюдали за его поведением. Он становился все более замкнутым и перед принятием решений уединялся в наглухо изолированном помещении. Его ум утратил прежнюю гибкость и не в состоянии был рождать новые идеи. Говоря образно, он мог идти только по проторенной дороге — у него не было сил сойти с нее.

Основной причиной его упрямства было безнадежное положение, в котором он оказался из-за несокрушимой мощи противников. В январе 1943 года они договорились требовать только безоговорочной капитуляции Германии. Гитлер, был, пожалуй, единственным, кто полностью осознал всю серьезность их заявлений и не строил никаких иллюзий, в то время как Геринг, Геббельс и кое-кто еще из его соратников подчас в разговорах не скрывали намерений использовать политические разногласия между Англией, США и Советским Союзом. Другие ожидали, что он сам прибегнет к политическим средствам и таким образом попытается смягчить последствия своих провалов. Разве раньше, в период между оккупацией Австрии и заключением пакта о ненападении с Советским Союзом, он с кажущейся легкостью не выходил из затруднительных положений с помощью всяких хитроумных уловок? Теперь же на оперативных совещаниях он все чаще повторял: «Не стройте иллюзий. Назад пути нет. Мы можем двигаться только вперед. Все мосты за нами сожжены». Этими словами Гитлер отказывал своим министрам в праве на любые мирные инициативы».

А чего тут удивляться? Гитлер был реалист и прекрасно понимал, что после его агрессии никто из лидеров западных держав не рискнет вернуться к политике «умиротворения», тем более после того, как германское наступление было остановлено на всех фронтах и вермахт повернул вспять. К тому же Гитлеру пришлось бы иметь в качестве потенциальных партнеров по переговорам уже не Чемберлена и Даладье, а Черчилля и Рузвельта, а эти люди, как понимал фюрер, меньше чем на безоговорочную капитуляцию не согласятся. И точно так же у Гитлера не было никаких иллюзий насчет позиции Сталина, так как с германским вторжением был похоронен пакт о ненападении.

Единственным реальным шансом на окончание войны вничью Гитлер считал разногласия между союзниками. 31 августа 1944 года он заявил в «Вольфшанце»: «Для политического решения время еще не созрело. Я не раз доказывал в своей жизни, что могу добиваться политических успехов. И никому не должен объяснять, что я не упущу такой возможности еще раз. Но разумеется, было бы наивным во времена тяжелых военных поражений надеяться на благоприятный политический момент. Такие моменты могут возникнуть, когда придут военные успехи... Настанет момент, когда разногласия между союзниками будут столь велики, что дело дойдет до разрыва. Коалиции во всемирной истории всегда когда-нибудь рушились, надо только выждать момент, как бы тяжело ни было. Моя задача, особенно после 1941 года, заключается в том, чтобы при любых обстоятельствах не терять голову и, когда где-то что-то рушится, находить выход из положения и средства подправлять историю». Но при этом Гитлер сознавал, что самому проявлять инициативу в переговорах как с западными противниками, так и со Сталиным — дело заведомо безнадежное. Лидеры антигитлеровской коалиции сочтут подобные шаги лишь еще одним доказательством слабости Германии. Надежда была на то, что союзники смертельно перессорятся друг с другом из-за непримиримых геополитических противоречий, а потом сами начнут порознь искать сепаратных соглашений с Рейхом. Все, что здесь может сделать германская сторона, так это подбросить дровишек в костер межсоюзнических противоречий. И одну такую акцию Гитлер действительно провел — публично разоблачил Катынское преступление Сталина, расстрелявшего пленных польских офицеров. Однако даже столь сильный козырь не внес перелома в ход партии и не осложнил сколько-нибудь серьезно отношения между Сталиным, Рузвельтом и Черчиллем (хотя двое последних нисколько не сомневались, что Катынь — советских рук дело). И Гитлер понимал, что только чудо, только рука Провидения может поссорить его врагов. Задачей фюрера начиная с 1943 года стало, в отличие от первоначальной стратегии блицкрига, затянуть войну как можно дольше, а Западу и Советам дать больше шансов разругаться друг с другом.

И фюрер мечтал, чтобы ссора между союзниками произошла еще до высадки англо-американских войск во Франции, после которой Германию уже мало что мог-' ло спасти от разгрома. 3 ноября 1943 года Гитлер заявил на одном из совещаний: «Жестокая и связанная с большими потерями борьба против большевизма за последние два с половиной года потребовала участия больших военных сил и исключительных усилий... Опасность на Востоке осталась, но еще большая опасность вырисовывается на Западе: опасность англосаксонского вторжения!.. Если врагу удастся... вторгнуться на широком фронте в наши порядки, то последствия этого проявятся уже в самое ближайшее время». Также и генерал Варлимонт вспоминал, что Гитлер говорил ему в конце 1943 года: война будет проиграна, если вторжение союзников на континент увенчается успехом. А 1 января 1944 года фюрер пророчески заявил: «1944 год будет иметь тяжелые последствия для всех немцев. Жестокая война в этом году приблизится к критической точке». И он не ошибся. После высадки в Нормандии наступил крах Восточного фронта — и потери вермахта в России резко возросли. Воевать на два фронта Германия уже не могла, и немецкое сопротивление не продлилось и года.

Гитлер вполне способен был трезво и объективно оценивать военную обстановку, вникая в мельчайшие детали боевых действий. Генерал Ф. Зенгер-Эттерлин, как ревностный католик, не питавший к Гитлеру никаких симпатий, так описал свое награждение Рыцарским крестом с дубовыми листьями 18 апреля 1944 года: «Гитлер оставил гнетущее впечатление, и я невольно подумал о том, как отреагируют присутствовавшие на церемонии молодые офицеры и унтер-офицеры. Этого человека, дьявольскому упрямству и нигилистической воле которого был подчинен германский народ, многие из этих молодых людей все еще считали полубогом, которому можно полностью доверять, чье рукопожатие вселяет новые силы. На нем был желтый военный мундир с желтым галстуком и белым воротничком и черные брюки — не очень-то подходящий наряд! Невзрачная фигура и короткая шея придавали ему вид еще менее благородный, чем обычно. Большие голубые глаза, оказывавшие, очевидно, на многих гипнотическое воздействие, казались водянистыми, — вероятно, из-за постоянного применения стимулирующих препаратов. Рукопожатие было вялым, левая рука буквально свисала сбоку и подрагивала... В отличие от знаменитых воплей во время выступлений или вспышек гнева голос его звучал спокойно и приглушенно, что даже вызывало жалость, так как не могло скрыть его подавленности и слабости.

Еще более примечательными, чем внешний вид Гитлера, были слова, с которыми он обратился к этому небольшому кругу случайно собранных фронтовиков, когда сел с ними за круглый стол. Его общий обзор сложившейся обстановки был безупречен с точки зрения объективности. Он описал катастрофическое положение на Восточном фронте, где одно поражение следовало за другим. Гитлер сообщил нам, что битва на Атлантике вступила в критическую фазу, так как противник применил радар. Он едва упомянул наши успехи на итальянском фронте, которые вовсю использовала геббельсовская пропаганда. С другой стороны, он не скрывал беспокойства по поводу угрозы вторжения Запада и перспективы открытия второго фронта, который свяжет его силы. Единственным утешением этим солдатам должно было служить невнятное заявление о том, что все трудности должны быть преодолены с помощью «веры». Зенгера удивило и то, что на этот раз Гитлер ни слова не сказал о «чудо-оружии», сказками о котором пропаганда пичкала немецких граждан. Профессиональных военных в офицерских чинах было практически невозможно убедить в реальности этих проектов.

К июлю 1944 года военная промышленность Германии достигла максимального развития. Если в 1941 году индекс производства вооружений (без самолетов и вооружений ВМФ) по сравнению с 1939 годом снизился и составил всего 98 процентов, то в июле 1944 года он достиг уже 322 процентов. При этом трудоемкость увеличилась всего на 30 процентов. Министр вооружений Шпеер признавал: «Эти успехи были достигнуты отнюдь не за счет таланта моих сотрудников, хотя они своими организаторскими способностями внесли в них немалый вклад. Но решающую роль сыграла поддержка Гитлера во всех моих начинаниях. Я имел возможность в решающий момент бросить на чашу весов авторитет и безграничную власть фюрера». Но наряду с авторитарными методами мобилизации экономики Гитлер позволял использовать Шпееру, как тот пишет в своих мемуарах, «методы управления экономикой, свойственные демократическим государствам. Они основывались на полном доверии крупным промышленникам, и те, как правило, старались его оправдать. Таким образом поощрялась инициатива и пробуждалось чувство ответственности...»

Гитлер и в условиях военного времени стремился сочетать в экономике частную собственность с государственным авторитаризмом, считая такой способ организации военного производства оптимальным. Провести же мобилизацию промышленности для военных нужд заранее, еще до начала войны, фюрер не мог по ряду объективных причин. Такая мобилизация в условиях экономики, основанной на частной собственности, требовала много времени и не могла укрыться от глаз иностранных наблюдателей, поскольку в тот момент Германия не была изолированным от мира государством. А вся политика Гитлера как раз и строилась в расчете на то, чтобы как можно дольше и эффективнее использовать «курс на умиротворение», проводимый западными державами. Если бы в Германии началась мобилизация промышленности, даже такие неисправимые оптимисты, как Чемберлен и Даладье, догадались бы, что Гитлер готовится к мировой войне, а отнюдь не только к захвату Судет и Данцига. В условиях частной собственности даже в тоталитарном гитлеровском государстве нельзя было просто приказать промышленникам и финансистам в одночасье начать выпускать пушки вместо масла. Напомню, что Франция так и не успела мобилизовать свою промышленность, а Англии и США потребовалось несколько лет, чтобы использовать все возможности своего военного производства. Вот в Советском Союзе, где экономика была автаркической (где практически отсутствовали масштабные экспорт и импорт, равно как и частная собственность), мобилизация промышленности была проведена еще до войны, и уже к 1939 году экономика функционировала практически по нормам военного времени.

Отказываться от частной собственности в экономике Гитлер не собирался, но стремился подчинить частный капитал интересам государства. 26 июня 1944 года, выступая перед промышленниками в Берхтесгадене, Гитлер торжественно заявил: «Создатель не только творит, но и берет сотворенное им под свою опеку. В этом истоки и суть того явления, которое мы обозначаем как «частный капитал», «частное владение» или «частная собственность». Вопреки утверждениям коммунистов процесс развития человечества завершится не претворением в жизнь их идеала всеобщего равенства, т. е. коммунизмом, но, напротив, именно потому, что одни добьются чего-то в жизни, а другие нет, первые в конце концов неизбежно возьмут под свою опеку последних... Единственно возможной предпосылкой для продвижения человечества на пути к своему процветанию является всемерное поощрение частной инициативы. И если эта война завершится нашей победой, для германской экономики настанет эпоха расцвета частного предпринимательства. Не верьте, что я собираюсь создавать какие-либо органы государственного управления экономикой... Как только наступит мир, я тут же предоставлю полную свободу действий выдающимся деятелям германской экономики и буду внимательно прислушиваться к их советам... Лишь благодаря вам мне вообще удается решать порожденные войной проблемы. В знак моей бесконечной благодарности я обещаю, что никогда не забуду ваших заслуг и что не найдется ни одного немца, который обвинит меня в невыполнении взятых на себя обязательств. Это означает: если я обещаю вам, что после войны наступит невиданный период расцвета германской экономики, то следует очень серьезно отнестись к моим словам. Они непременно сбудутся...

Нет сомнения, что если мы проиграем войну, то придется навсегда забыть об экономике, основанной на частной собственности. Ведь истребление германского народа, естественно, повлечет за собой полный крах германской экономики. И не только потому, что противнику не нужны конкуренты, — это слишком поверхностная оценка ситуации. Нет, речь идет о наших принципиальных разногласиях с ними. От исхода войны зависит, какая из двух точек зрения победит: или мы будем отброшены на несколько тысяч лет назад и вернемся фактически в первобытное состояние — ведь государство тогда будет регулировать всю производственную деятельность, — или же человечество будет и дальше развиваться естественным путем через поощрение частной инициативы... В случае поражения вам, господа, незачем будет заниматься перестройкой экономики на мирный лад. Ибо каждому из нас придется решать для себя проблему ухода в мир иной: сделает ли он это своими руками, даст себя повесить, предпочтет умереть от голода или же согласится отправиться на каторжные работы в Сибирь — ни о чем другом не придется размышлять».

В тот момент, после успешной высадки союзников в Нормандии и начала генерального советского наступления в Белоруссии, Гитлер вряд ли сомневался, что война с Германией проиграна. Так что речи о грядущем расцвете германской экономики в условиях господства частной собственности после победы, вероятно, преследовали две цели. Во-первых, побудить германский бизнес держаться до конца, согласившись с усиливающимся государственным регулированием, и не прибегать к акциям саботажа в расчете на благосклонность западных союзников. Во-вторых, Гитлер пытался обрисовать для истории некий экономический идеал национал-социализма. В условиях, когда Германия будет господствовать в мире, ее экономика должна давать преимущества носителям частной инициативы — тем, кто может добиться чего-то в жизни и выдается над толпой.

Но создать убедительную картину национал-социалистического рая Гитлеру помешал реализм. Осознание безнадежности положения прорвалось в словах о необходимости подумать о способах наименее безболезненного ухода из жизни. Очевидно, уже в июне 1944-го Гитлер думал о самоубийстве.

Как утверждает А. Шпеер в своих мемуарах, 5 сентября 1944 года он направил Гитлеру и Йодлю меморандум, где заявил, что прекращение поставок хромовой руды из Турции приведет к полной остановке германской военной промышленности не позднее 1 января 1946 года. Гитлер «довольно спокойно выслушал мои аргументы... Вероятно, в тогдашней ситуации даже столь мрачный прогноз не произвел на него особого впечатления. Становился все более очевидным неотвратимый развал как Западного, так и Восточного фронта, и в этих условиях даже Гитлер в глубине души сознавал, что до 1 января 1946 года нам никак не продержаться».

В то время люфтваффе все реже поднималось в воздух из-за систематического уничтожения союзной авиацией заводов по производству синтетического горючего. Кроме того, были потеряны основные нефтяные месторождения в Плоешти. Сухопутная армия Германии утратила мобильность. Грузовики тянули волы или брали на буксир танки. Во время бомбардировок была разрушена транспортная инфраструктура, и Рур оказался почти в полной изоляции от остальной территории Рейха. Нарушилось бесперебойное снабжение населения топливом, электричеством и продовольствием. Большинству немцев стала очевидной неизбежность скорого конца.

Последнюю надежду на более или менее благополучное для Германии окончание войны Гитлер связывал с наступлением в Арденнах. Он говорил Шпееру: «Если это наступление не даст ожидаемых результатов, войну можно считать проигранной... Но мы своего добьемся!.. Достаточно будет осуществить один-единственный прорыв на Западном фронте! Вот увидите! Американцы в панике бросятся бежать. Мы прорвемся на центральном участке и захватим Антверпен. А без этого порта они не смогут снабжать свои войска по морю. Все английские армии окажутся в огромном «котле». Мы возьмем сотни тысяч пленных. Как прежде в России!»

Почему именно на Западном фронте Гитлер решил предпринять последнее крупное германское наступление во Второй мировой войне? Потому что сравнительно небольшая глубина театра военных действий оставляла здесь хоть какие-то шансы на достижение стратегического успеха. Главное же — для западного общественного мнения потеря нескольких сотен тысяч солдат и офицеров стала бы значимым событием и вызвала бы давление на правительство с требованиями заключения компромиссного мира. На Восточном же фронте, как Гитлер уже убедился в 1941–1942 годах, потери даже в миллионы пленных не побуждали Сталина прекратить войну. Общественное мнение в СССР вообще отсутствовало, и население безропотно переносило любые потери. А необъятная глубина Восточного театра военных действий не позволяла надеяться на достижение сколько-нибудь значительного успеха, тем более теми ограниченными силами, какие остались у Германии к концу 1944 года.

После неудачи арденнского наступления и выхода Красной Армии к Одеру, казалось, ничто более не может спасти Германию от скорого краха. Однако, вопреки очевидным стратегическим соображениям, Сталин отказался от немедленного наступления на Берлин еще в феврале 1945-го, для чего были все возможности. «Дядя Джо» не доверял своим западным союзникам и опасался, что они могут в последний момент договориться с немцами если не о сепаратном мире, то, по крайней мере, о капитуляции немецких войск в Восточной Пруссии, Померании и даже Курляндии и вводе в эти районы англо-американских сил. Только этими соображениями можно объяснить то, что, перед тем как начать наступление на Берлин, Красная Армия предприняла бессмысленные со стратегической точки зрения наступательные операции против померанской, восточнопрусской и курляндской группировок неприятеля, а, также в Австрии и Венгрии.

Внезапная остановка советского наступления на Берлин породила у Гитлера надежду на сепаратный мир с Советами. 5 марта 1945 года Геббельс записал в дневнике: «Фюрер думает найти возможность договориться с Советским Союзом, а затем с жесточайшей энергией продолжать войну с Англией. Ибо Англия всегда была нарушителем спокойствия в Европе. Если бы она была окончательно изгнана из Европы, то мы жили бы, по крайней мере, известный период времени в условиях спокойствия. Советские зверства, конечно, ужасны и сильно воздействуют на концепцию фюрера. Но ведь и монголы, как и Советы сегодня, бесчинствовали в свое время в Европе, не оказав при этом влияния на политическое разрешение тогдашних противоречий. Нашествия с Востока приходят и откатываются, а Европа должна с ними справляться». Однако никто ни на Востоке, ни на Западе договариваться с Гитлером не собирался. Тем более что уже в марте немецкий Западный фронт после окружения в Руре главных сил группы армий «Б» практически рухнул, и центральные районы Германии с запада прикрывали лишь очень незначительные силы.

В последние месяцы войны германское командование пыталось заставить войска сражаться столь же суровыми мерами, как и командование Красной Армии. Особенно неблагоприятной была ситуация на Западном фронте, где немецкие солдаты, зная, что Англия и США соблюдают Женевскую конвенцию об обращении с военнопленными, сдавались в плен гораздо охотнее, чем на Востоке. В конце 1944 года фельдмаршал Кейтель издал приказ, где потребовал: «Немедленно открывать огонь из всех видов оружия по каждому солдату, явно переходящему на сторону противника. При возникновении подозрения о том, что солдат перебежал к противнику, необходимо тотчас же на месте организовать судебное разбирательство. Следствие проводить немедленно и добросовестно. Если в результате расследования будет установлен факт перехода к противнику, то судебное разбирательство следует закончить приговором к смертной казни и приговор утверждать. Семья приговоренных к смерти перебежчиков отвечает за преступления осужденного имуществом, свободой или жизнью. Меру ответственности в каждом отдельном случае определяет рейхсфюрер СС и начальник германской полиции... При отсутствии неопровержимых фактов перехода на сторону противника следствие надлежит закончить соответствующим актом... О смертном приговоре или наказании семьи в каждом отдельном случае необходимо немедленно поставить в известность части дивизии или соответствующего ей соединения». Также и германские заградотряды должны были всеми средствами посылать солдат обратно в бой, не останавливаясь перед расстрелами, но при этом непременно требовалось созвать предварительно военный суд. Здесь было принципиальное различие с советской практикой бессудных расстрелов бойцов и командиров. Для германских солдат и офицеров могли иметь авторитет только репрессии, освященные судебным приговором. Для красноармейцев же, привыкших жить в страхе, военно-политическое руководство считало наиболее действенным средством заставить сражаться массовые бессудные казни на месте и правых, и виноватых. Подобным же образом после объявления осадного положения в Москве в октябре 1941 года грабителей предписывалось расстреливать на месте. В Берлине весной 1945-го с приближением фронта прошли погромы пекарен, но их зачинщиков казнили только по приговору суда и с обязательным утверждением гаулейтера Берлина Геббельса.

В последние месяцы войны немцы ввели ускоренные военно-полевые суды, вследствие развития массового дезертирства, но это уже никак не могло повлиять на ход и исход войны. 14 марта 1945 года Йозеф Геббельс записал в дневнике: «Фюрер говорил мне, что теперь под руководством генерала Хюбнера начали действовать летучие военно-полевые суды. Первым был приговорен к смерти и двумя часами позже расстрелян генерал, повинный в том, что он не взорвал ремагенский мост. По крайней мере, хоть какой-то проблеск. Только такими мерами еще можно спасти Рейх. Расстрелян и генерал-полковник Фромм (участник заговора против Гитлера, после неудачи покушения на фюрера арестовавший и расстрелявший Штауффенберга и некоторых других заговорщиков, что, однако, не спасло его самого от расстрела. — Б. С.). Я настойчиво прошу фюрера и дальше действовать в том же духе, чтобы заставить наконец наших высших офицеров подчиняться приказам. Один генерал, который не захотел заставить принять решительные меры одного национал-социалистического руководящего офицера (после 20 июля 1944 года такие офицеры стали своего рода комиссарами при генералах сухопутных войск. — Б. С.), тоже будет предан теперь суду военного трибунала и, вероятно, приговорен к смерти».

Как Сталин осенью 1941 года под Москвой порой самолично решал вопрос о наступлении отдельных подразделений, так и Гитлер весной 1945 года под Берлином порой занимался вопросом боевого применения отдельных рот. Геббельс 3 марта 1945 года отметил в дневнике: «Зепп Дитрих жалуется, что фюрер дает слишком мало свободы своим военным соратникам, и это уже-де привело к тому, что теперь фюрер решает вопрос даже о введении в действие отдельной роты. Но Дитрих не вправе судить об этом. Фюрер не может положиться на своих военных советников. Они его так часто обманывали и подводили, что теперь он должен заниматься каждым подразделением. Слава Богу, что он этим занимается, ибо иначе дело обстояло бы еще хуже».

На самом деле то, что Сталин и Гитлер разбирались с ротами и батальонами, лишь вносило сумятицу в управление войсками. Но у Сталина кроме рот, которые сражались под Дедовском и Красной Поляной, были еще десятки дивизий, срочно перебрасывавшиеся под Москву с Поволжья, Урала, Сибири и Дальнего Востока. У Гитлера же не было никаких резервов, чтобы подкрепить расползавшиеся по швам фронты на Западе, Юге и Востоке.

19 марта 1945 года Гитлер издал приказ, где говорилось: «Борьба нашего народа за свое существование вынуждает нас к использованию на территории Рейха всех средств, ослабляющих боевую силу нашего врага и препятствующих его дальнейшему продвижению. Подлежат использованию все возможности прямо или косвенно нанести долгосрочный ущерб его боеспособности... На территории Рейха подлежат уничтожению все военные объекты, промышленные предприятия, транспорт, предприятия по снабжению населения, а также материальные ценности, которые могут использоваться врагом». Военные объекты должно было уничтожать армейское командование, а гражданские — гаулейтеры и имперские наместники. Но ни те, ни другие, за редким исключением, не проявили никакого рвения в его исполнении. Откровенно саботировал тактику выжженной земли и министр вооружений Альберт Шпеер. Фактически приказ Гитлера остался на бумаге.

Гитлер собирался заменить Шпеера его заместителем Карлом Отто Зауром, но так и не осуществил это намерение. Геббельс 28 марта 1945 года записал в дневнике: «Фюрер противопоставляет Шпееру Заура как более сильную личность. Заур — твердый человек, который выполнит данный ему приказ, применив для этого все необходимые меры вплоть до насилия. В известном смысле он антипод Шпеера. Шпеер в большей мере художественная натура. У него, конечно, большой организаторский талант, но политически он слишком неопытен, чтобы в это кризисное время на него можно было целиком положиться. Фюрер страшно негодует по поводу последних соображений, которые представил ему Шпеер. Шпеер поддался уговорам своих промышленников и теперь постоянно утверждает, что у него просто рука не поднимется перерезать артерию, питающую немецкий народ. Это могут сделать только наши противники. Он же, по его словам, такую ответственность на себя не возьмет. Фюрер объяснял ему, что мы, так или иначе, должны нести ответственность и что теперь речь идет о том, чтобы довести борьбу нашего народа за жизнь до успешного завершения, а тактические вопросы играют сугубо подчиненную роль... Более всего фюрер хотел бы, чтобы Шпеер прекратил свои откровенно пораженческие разглагольствования. Шпеер был также в числе тех, кто выступал против выхода из Женевской конвенции. Правда, среди них был и Борман. Сейчас Борман тоже далеко не в лучшей форме. В частности, по вопросу о радикализации наших методов ведения войны он занял совсем не ту позицию, какую я от него, собственно, ожидал».

Однако Гитлер отказался от замены Шпеера после меморандума, который тот направил ему 29 марта, после состоявшегося накануне напряженного разговора между ними: «Вчера во время нашей беседы вы провели различие между реальным осознанием положения, в результате которого можно прийти к убеждению, что войну уже нельзя выиграть, и все еще имеющейся верой в то, что все еще может кончиться хорошо. Вы задали мне вопрос, надеюсь ли я еще на дальнейшее успешное ведение войны, или же моя вера в это поколеблена трезвыми констатациями в той специальной области, которой я занимаюсь.

Моя вера в благоприятный поворот нашей страны оставалась несломленной до 18 марта. Это могут подтвердить все мои сотрудники и все благожелательно настроенные ко мне политики и солдаты...

Я художник, и поэтому поставленная задача казалась мне совершенно чужда и тяжела. Я сделал для Германии много. Без моей работы война, вероятно, была бы проиграна еще в 1942/43 году. Я справился с этой задачей не в силу моих специальных знаний, а благодаря качествам, присущим художнику... Я верю в будущее немецкого народа. Я верю в Провидение, справедливое и неумолимое, а значит, верю в Бога.

Мне было тяжко на сердце, когда в победные дни 1940 года я видел, как мы в широчайших кругах нашего руководства потеряли свою внутреннюю выдержку. Это было то время, когда мы должны были порядочностью и внутренней скромностью выдержать испытание перед лицом Провидения. Тогда победа была бы за нами.

В эти месяцы судьба взвесила нас на своих весах и нашла слишком легковесными. В результате страсти к комфорту и лености мы упустили целый год драгоценного времени для наращивания производства вооружений и конструирования новой техники, и из-за этого в решающие 1944–1945 годы многое стало для нас уже слишком поздно. Любое из новшеств годом раньше — и наша судьба была бы другой! Словно Провидение само хотело предостеречь нас, но с того времени все военные события вели нас к неслыханной беде. Еще никогда ни в одной войне внешние условия (скажем, погода) не играли такой решающей и несущей несчастье роли, как именно в этой самой технизированной из всех войн: мороз под Москвой, туман под Сталинградом и голубое небо над зимним наступлением 1944 года на Западе (в Арденнах. — Б. С.).

И тем не менее я убежден, что судьба все же избавила нас от самого последнего следствия всего этого и что однажды все же появится возможность обеспечить нашему народу его существование. Ибо этот народ, проявивший исторически беспрецедентное мужество и героизм на фронте и в тылу, не может прийти к своему горькому концу. Эта внутренняя вера, которая позволила мне, несмотря на все влияния и осознания, продолжать быть сильным самому и вселять веру в других, оставалась непоколебимой до нескольких последних дней.

Когда я 18 марта передал вам мое письмо, я был твердо уверен в том, что выводы, сделанные мною из нашего положения насчет сохранения нашей народной силы, безусловно получат ваше одобрение. Ведь вы однажды сами констатировали, что задача государственного руководства при проигранной войне — уберечь народ от героического конца. Однако вечером вы обратились ко мне со словами, из которых, если я вас правильно понял, ясно и однозначно следовало: если война проиграна, пусть погибнет и народ! Эта судьба, сказали вы, неотвратима. Нечего считаться с теми основаниями, которые нужны народу для его самой примитивной дальнейшей жизни. Наоборот, мол, лучше самому разрушить их. Ведь народ показал себя более слабым, и поэтому будущее принадлежит исключительно более сильному народу Востока. Те, кто уцелеет после этой борьбы, все равно малоценны, ибо все ценные — погибли!

Услышав такие слова, я был сначала потрясен. Когда же через день я получил ваш приказ о разрушении (от 19 марта. — Б. С.), а вскоре и бескомпромиссный приказ об эвакуации, я увидел в них первые шаги к осуществлению высказанных вами намерений.

До тех пор я всем сердцем верил, что конец этой войны будет хорошим для нас. Я надеялся, что не только наши новые виды вооружений и боевой техники, но и прежде всего наша фанатическая вера в свое будущее сделают народ и его руководителей способными на самые крайние жертвы. Сам я тогда твердо решил совершить на планере налет на русские электростанции и своим личным примером помочь повернуть судьбу (похоже, что и Шпеер в последние недели войны утратил всякое чувство реальности. - Б. С.).

Но я больше не могу верить в успех нашего благого дела, если одновременно мы в этот решающий момент планомерно разрушаем основу нашей народной жизни. Это такая несправедливость по отношению к нашему народу, что судьба больше уже не сможет благоприятствовать нам. Мы не имеем права разрушать то, что построено целыми поколениями. Если же это делает враг, тем самым истребляя немецкий народ, то он должен взять на себя историческую ответственность за это. Я убежден в том, что Провидение покарает тех, кто посягает на наш храбрый и порядочный народ.

Я могу работать с чувством внутренней порядочности, с убежденностью и верой в будущее только в том случае, если вы, мой фюрер, как и прежде, останетесь приверженным сохранению нашей народной силы. Поэтому я не вдаюсь в подробности того, что ваш приказ о разрушении от 19 марта 1945 года в результате поспешных мер должен лишить нас последних возможностей промышленного производства и что его опубликование вызовет у населения величайшее смятение. Все это такие вещи, которые хотя и являются решающими, но обходят принципиальные вопросы.

Поэтому прошу вас не делать самому этот шаг к разрушению народа. Если же вы в какой-либо форме решились бы отказаться от этого, я бы вновь обрел веру и мужество, чтобы с величайшей энергией работать дальше. Поймите то, что происходит в моей душе! Я не могу трудиться в полную силу и пользоваться необходимым доверием со стороны подчиненных, если одновременно с моим призывом к рабочим обеспечить высокую производительность труда готовится разрушение нашей жизненной базы.

Наш долг — приложить все усилия, чтобы до предела повысить сопротивление врагу. И я не хочу стоять в стороне.

Военные удары, которые Германия получила в последние недели, сокрушительны. Не от нас теперь зависит, куда повернет судьба. Только более ясное предвидение может изменить наше будущее. Мы еще сможем твердым поведением и непоколебимой верой внести свой вклад в вечное будущее нашего народа.

Боже, огради Германию!»

Вряд ли пафос шпееровского меморандума произвел на фюрера большое впечатление. Но очевидно, Гитлер понял, что, настаивая на проведении в жизнь приказа о «выжженной земле», он рискует остаться без поддержки своих ближайших соратников, что приведет к развалу правительственного аппарата и только ускорит конец. Поэтому за саботаж приказа «Нерон» от 19 марта никто так и не был наказан. Но и судьба германского народа в свете неизбежного скорого краха Третьего Рейха фюрера уже мало заботила. В эти последние недели борьбы он хотел нанести максимальные потери своим противникам, теперь уже не считаясь с жертвами среди немцев. Все равно, как полагал Гитлер, лучшие из немцев погибли в боях, и в живых остались в большинстве своем не самые достойные представители германской расы.

Рушились надежды и на последний из видов «чудо-оружия» — новейшие истребители. 22 марта 1945 года Геббельс записал в дневнике: «Сейчас фюрер возлагает огромные надежды на реактивные истребители. Он даже называет их «машинами германской судьбы». Он верит, что благодаря реактивным самолетам удастся — по крайней мере, оборонительными действиями — подорвать превосходство противника в воздухе. Но он добавляет, что они, надо надеяться, будут получены не слишком поздно. Стрелка часов приближается к двенадцати, если уже не перевалила за двенадцать... Счастливым обстоятельством при использовании реактивных самолетов является то, что им не нужен высококачественный бензин, что они могут летать чуть ли не на помоях. Так что с проблемой горючего мы справимся». Однако сравнительно немногочисленные и не вполне надежные в управлении Ме-262 уже не могли справиться с армадами «летающих крепостей». В последние недели на вооружение германского флота поступили также новейшие подводные лодки, способные к длительному автономному подводному плаванию. Но они уже никак не смогли повлиять на исход войны. Если бы, как говорил Шпеер, все эти виды вооружений можно было произвести хотя бы годом раньше! Однако вряд ли основательны его утверждения, будто роковое опоздание произошло из-за организационных неурядиц.

В последние недели войны немцы собирались воспользоваться даже услугами пилотов-смертников, которые должны были таранить англо-американские «летающие крепости», но из-за полного господства в воздухе союзной авиации, отсутствия у люфтваффе как горючего, так и, самое главное, добровольцев-смертников была предпринята всего одна такая попытка. Геббельс отмечал в дневнике 15 марта 1945 года: «Фюрер согласился использовать примерно 300 смертников с 95-процентной гарантией самопожертвования против групп вражеских бомбардировщиков, с тем чтобы при любых обстоятельствах один истребитель сбивал один вражеский бомбардировщик. Этот план был предложен еще несколько месяцев назад, но его не поддержал Геринг». И кстати сказать, совершенно правильно сделал. Пилоты германских истребителей на Западе и так, по сути, были смертниками, поскольку имели очень мало шансов пробиться к цели сквозь огонь пулеметов «летающих крепостей» и сквозь пушечный огонь прикрывавших их тяжелых истребителей Р-47 «Тандерболт». В этих условиях тем меньше шансов у них было совершить таран, если и на дистанцию прицельного выстрела выйти можно было лишь с огромным трудом. Единственная попытка применить массовые тараны люфтваффе была предпринята 7 апреля — в день прекращения массированных налетов союзной авиации на германские города. Геббельс вынужден был признать в записи от 8 апреля, что при применении истребителей «для таранного боя» «успехи не столь велики, как хотелось бы». А 9 апреля уточнил: «Первые операции наших истребителей таранного боя не привели к ожидаемому успеху. Это объясняют тем, что соединения вражеских бомбардировщиков шли небольшими группами, и с ними пришлось вести борьбу поодиночке. Кроме того, из-за сильного заградительного огня вражеских истребителей нашим истребителям лишь в немногих случаях удалось осуществить таран». Союзники, похоже, вообще не заметили атаки «камикадзе фюрера» и никак не отразили их в своих отчетах о воздушной войне против Германии. Геббельс надеялся, что таранные атаки повторятся с гораздо большим успехом, но у люфтваффе уже не было ни самолетов, ни горючего, ни пилотов для этой цели. Ме-262 расходовать таким варварским способом было бессмысленно, поскольку предполагалось, что каждый из них способен уничтожить гораздо больше чем одну машину противника. Немногочисленные же самолеты более старых типов уже не имели ни горючего, ни реальных шансов прорваться сквозь плотный заградительный огонь.

22 марта Гитлер сравнил моральное состояние вермахта на Востоке и на Западе отнюдь не в пользу Западного фронта. Геббельс записал в дневнике: «Наши войска на Западе уже не воюют как надо. Их моральный дух сильно упал, поэтому у них нет больше энергии, совершенно необходимой, чтобы оказывать сопротивление в этой критической ситуации. Моральный дух населения тоже, конечно, в огромной степени снизился, если не достиг нуля... Фюрер чрезвычайно доволен нашей антибольшевистской пропагандой. Ведь она оказала свое влияние, заставив наши войска на Востоке вновь обрести сравнительно хорошую форму».

На Западном фронте немецкие солдаты, зная, что Англия и США, в отличие от СССР, соблюдают Женевскую конвенцию об обращении с военнопленными, сдавались в плен гораздо охотнее, чем на Востоке. Гитлер в последние месяцы войны размышлял о том, не следует ли Германии заявить о выходе из Женевской конвенции и об отказе применять ее положения к английским и американским пленным. В качестве ответного шага Гитлер ожидал ужесточение отношения к немецким пленным в Англии и США, что должно было побудить немецкие войска на Западном фронте к большей стойкости. Однако эта мера так и не была осуществлена. Геббельс писал в дневнике 27 марта 1945 года: «Шлезина (сотрудник министерства пропаганды. — Б. С.) описывает беспорядочное бегство на саарском фронте, которое поистине было ужасно. Как известно, американцам удалось зайти в тыл нашим войскам, оборонявшимся на саарском фронте. Сражавшаяся на Западном валу армия была отведена слишком поздно, и значительная часть ее попала в плен. Все это определило и моральное состояние солдат. Но еще хуже обстояло дело с гражданским населением, которое в ряде случаев выступило против своих же войск и помешало им держать оборону. Даже большинство возведенных в тылу противотанковых заграждений захвачено противником без боя. Я упрекаю Шлезину в том, что на Западе не выкристаллизовалось ни единого символа сопротивления наподобие тех, какими на Востоке являются, например, Бреслау или Кенигсберг. Он объясняет это тем, что население западных областей в результате вражеских воздушных налетов, длившихся месяцами и годами, до такой степени измотано, что предпочитает ужасный конец ужасу без конца. Я полагаю, что это связано также и с тем, что население западных районов по своей природе не столь способно к сопротивлению, как население восточных. Оно ведь живет в соседстве с Францией, сверхцивилизованной страной Европы, в то время как восточное население находится ближе к Польше и России, более примитивным странам Европы... Развитие событий на Западе носит гораздо более неблагоприятный характер, нежели на Востоке. Теперь, уж конечно, никто не выдвинет мне наперекор — как это было еще несколько недель тому назад, — с позволения сказать, аргументы, согласно которым наш выход из Женевской конвенции вызвал бы крах морального духа наших войск на Западе. Я считаю, что если бы мы действовали более радикально в вопросах обращения с военнопленными, то немецкие солдаты и офицеры не отправлялись бы в англо-американский плен в таких больших количествах, как это имеет место сейчас. В настоящий момент военные действия на Западе являются для противника не более чем детской забавой. Ни войска, ни гражданское население не оказывают ему организованного и мужественного сопротивления, так что американцы — они особенно — имеют возможность разъезжать повсюду».

Однако на выход из Женевской конвенции по обращению с военнопленными Гитлер так и не решился. Очевидно, он опасался, что в случае объявления о таком шаге может последовать немедленная массовая сдача германских войск на Западном фронте, пока Англия и США не успеют объявить о каких-либо ответных репрессивных мерах.

Так был ли Гитлер настоящим полководцем? Единственный военный министр в правительстве Гитлера Бломберг, несмотря на отставку в 1938 году из-за скандального прошлого своей молодой жены, до конца своей жизни сохранил уважение и хорошие отношения с фюрером и неоднократно повторял, что тот обладает «выдающимися полководческими способностями». Также начальник штаба оперативного руководства вермахта и один из ближайших сотрудников Гитлера генерал-полковник Альфред Йодль уже после войны на допросе заявил, что Гитлер обладал большими способностями к ведению стратегии. Йодль также утверждал во время Нюрнбергского процесса: «Гитлер был вождем и личностью невероятного масштаба. Его знания и ум, его ораторские способности и воля в конечном счете одерживали верх в любом споре». Йодль также выделял роль Гитлера в производстве современных видов вооружений: «Гитлер со своим поразительным тактико-техническим кругозором был создателем современного вооружения для армии. Его заслугой является то, что на смену 37- и 50-миллиметровым противотанковым пушкам пришла 75-миллиметровая, что танки перестали оснащать короткоствольными орудиями и поставили на них длинноствольные 75-и 88-миллиметровые. По инициативе Гитлера появились современные танки «пантера», «тигр» и «королевский тигр».

Настоящим военным гением, причем уже после всех поражений 1943–1945 годов, считали фюрера его преемник гросс-адмирал Карл Дениц и генерал-фельдмаршалы Понтер фон Клюге и Вильгельм Кейтель. Свидетельство Клюге дорого стоит, поскольку фельдмаршал сам участвовал в заговоре 20 июля и застрелился, чтобы не подвергнуться позорной казни. В ожидании неминуемой смертной казни в 1946 году оставил свое свидетельство и Кейтель, заявив, что Гитлер не только был гением в военных делах, но и «был настолько осведомлен в организации, вооружении, вопросах управления и снабжения всех армий и флотов мира, что невозможно было уличить его хотя бы в одной ошибке». Кейтель признался, что в отношениях с фюрером даже «по относительно простым, повседневным вопросам организации и снабжения вермахта», равно как и по многим другим военным проблемам, «я был учеником, а не учителем». Также военный гений Гитлера признавал и фельдмаршал Герд фон Рундштедт, но только применительно к первой фазе Второй мировой войны, до 1942 года. А генерал Вальтер Шерф, который в годы войны вел Военный дневник ОКВ (Верховное командование вермахта. — Б. С), полагал, что Гитлер был «величайшим полководцем и государственным деятелем всех времен», настоящим полководцем, стратегом и «человеком непобедимой веры».

Другие германские генералы и фельдмаршалы — свидетели краха Рейха в 1945 году — все победы вермахта склонны были приписывать себе, а все поражения относить на счет просчетов и дилетантизма фюрера. Благо мемуаров тот не оставил и оправдаться не мог.

При оценке полководческих способностей и стратегии Гитлера надо исходить из одного непреложного факта: у Германии не было шанса выиграть военную кампанию, каким бы искусством ни владел фюрер. Это признают как сторонники, так и противники Гитлера. Например, бывший командир танкового корпуса на итальянском фронте генерал Фридо фон Зенгер-Эттерлин, никаких симпатий к фюреру не испытывавший, еще в начале 50-х годов утверждал: «Диктатура, столь бедно наделенная умением руководить (а именно такой была диктатура Гитлера), является антитезой той демократической структуре, которая необходима для координирования всех национальных ресурсов. Но не надо заблуждаться на этот счет. И без гибельного гитлеровского руководства государством и военными действиями становится ясно, что даже при другом и свободном правительстве Германия все равно не выиграла бы мировую войну, если учесть ее исходное положение. Суммарные ресурсы ее противников, господствовавших на море, настолько превосходили ее собственные, что в долгосрочной перспективе германские военные кампании на суше не могли дать никакого результата, как бы искусно ими ни управляли...

Искусство стратега дается от рождения, и то очень редко. Оно требует хорошего понимания природы человеческой и знания истории. Не стоит задаваться вопросом, обладали ли такими качествами Гитлер и его советники. Его личные советники в ОКВ не пользовались уважением в армейских кругах. Уважаемые начальники штаба сухопутных войск, прошедшие великолепную школу старого Генштаба, ушли в небытие... Это не значит, что иной выбор армейских руководителей позволил бы выиграть войну. Многие сражения, конечно, закончились бы по-другому. Но наше военное поражение таилось в предшествовавшем ему поражении политическом, которое привело к созданию коалиции всех великих держав мира против гитлеровской Германии. Если бы даже произошло невозможное и Германия победила, все равно немыслимо, чтобы побежденные страны надолго подчинились такого рода системе. Конечный результат был бы таким же».

Замечу, что и в политическом плане шансов предотвратить создание враждебной себе коалиции у Гитлера не было никаких. Западным странам были одинаково несимпатичны и коммунизм, и национал-социализм. Однако объективно, с учетом уровня функционального образования населения и уровня боеспособности армии, военно-экономический потенциал Германии превосходил военно-экономический потенциал СССР. Поэтому Англия и США предпочли поддержать ту из диктатур, которая представляла меньшую угрозу. Однако то, что Гитлер пытался решить военно-политическую задачу, в принципе не имеющую решения, еще не означает, что он не обладал полководческими способностями.

Насчет же того, демократия или диктатура лучше мобилизует ресурсы для войны, вопрос остается дискуссионным. Тут надо учесть, что гитлеровская диктатура до начала Второй мировой войны существовала всего шесть лет, причем сам Гитлер стремился сохранить в неприкосновенности как кадровое офицерство, так и частную собственность в экономике, считая и то и другое эффективными факторами при ведении войны, разумеется под надлежащим государственным контролем со стороны фюрера и НСДАП. И то, что нацистской диктатуре удалось шесть лет продержаться против значительно превосходящих сил ее противников, говорит о том, что по части мобилизации и координации сил гитлеровский Рейх, как минимум, не уступал западным демократиям — США и Англии. Другое дело, что Гитлер умело использовал наследство кайзеровской Германии, которая если и не была столь полноценной демократией, как Англия, Франция или США, то уж, по крайней мере, точно не была диктатурой. В этом смысле Сталин находился в худшем положении, чем Гитлер. Во-первых, царская Россия не имела серьезных демократических традиций, которые могли бы повлиять на мораль населения в плане роста индивидуального сознания. К тому же национал-социализм провозглашал роль личности, тогда как коммунизм опирался на коллективизм. Во-вторых, частнособственническая экономика в России накануне революции 1917 года была развита гораздо хуже, чем в Германии в 1933 году, и здесь у большевиков было меньше материала, который они могли наследовать. Еще важнее было то, что идеология коммунизма в качестве главной цели провозглашала полную ликвидацию частной собственности. Последовательно проведя этот постулат в жизнь, Сталин так и не осознал, что тем самым существенно ослабил обороноспособность страны, понизив качественный состав армии и эффективность военной экономики. Обедненные качества армии покрылись количеством жертв на поле боя и в тылу.

Сравнение Гитлера и Сталина как полководцев и политиков давно уже стало традицией в работах исследователей. Отметим, что Гитлер достаточно противоречиво высказывался по поводу СССР и его вождя, но в целом предпочитал не мазать его преимущественно черной краской. Так, в одной из бесед в ставке фюрер назвал Сталина «одной из самых необычных фигур в мировой истории». Он уже в 1942 году понял, что интернациональные лозунги для советского диктатора не более чем пропаганда, а в действительности он продолжает дореволюционную имперскую политику. Фюрер следующим образом характеризовал своего главного противника: «Сталин претендует на то, чтобы быть провозвестником большевистской революции. На самом же деле он отождествляет себя с Россией царей и просто-напросто возрождает традицию панславизма. Для него большевизм лишь средство, род ловушки, предназначенной для обмана германских и латинских народов».

А в середине июля 1942 года, когда вермахт находился на вершине своих успехов, Гитлер надеялся, что Сталин пойдет на примирение с ним, уступив Германии всю европейскую часть СССР. И фюрер готов был великодушно оставить во владении партнера по пакту 1939 года азиатскую часть Советского Союза.

Определенное сочувствие Гитлер выказывал к советскому государственному строю, о чем он прямо говорил в своей ставке 11 апреля 1942 года: «Идея человеческой солидарности была привита людям с помощью силы, и поддерживать ее можно лишь с помощью того же самого средства. Поэтому несправедливо осуждать Карла Великого за то, что он построил всю государственную организацию на основе принуждения, исходя из по-своему понятых интересов германского народа. Равным образом и Сталин в последние несколько лет применил к русскому народу меры, аналогичные тем, которыми пользовался Карл Великий, поскольку он также принял во внимание очень низкий культурный уровень русских. Он сознавал императивную необходимость объединения русского народа в рамках жесткой политической организации (такую организацию Гитлер считал идеалом и для германского народа. — Б. С.). Если бы он не сделал этого, то не смог бы, возможно, гарантировать выживание неоднородных масс, составивших СССР, не смог бы распространить на них такие блага цивилизации, вроде медицинской помощи, ценность которых невозможно измерить деньгами.

Чтобы сохранить наше господство над населением завоеванных на Востоке территорий, мы должны, насколько это в наших возможностях, пойти навстречу любым требованиям индивидуальной свободы, но лишить жителей государственной организации и сохранить население на возможно более низком культурном уровне.

При этом нашим руководящим принципом должно быть следующее: эти люди имеют единственное оправдание своего существования — быть использованными нами в экономическом отношении. Мы должны сосредоточиться на извлечении из этих территорий всего того, что из них можно извлечь».

Фюрер порой сильно идеализировал стахановскую систему. Например, 22 июля 1942 года он утверждал в своей винницкой ставке «Вервольф»: «Советский рабочий научен посредством стахановской системы работать усерднее и дольше, чем его товарищи в Германии или в любой другой капиталистической стране... Было бы глупостью пренебрежительно относиться к стахановской системе. Вооружение и снаряжение русских армий является лучшим доказательством ее эффективности в использовании промышленной рабочей силы. Сталин также заслуживает нашего безусловного уважения. По-своему он чертовски хороший парень! Он знает свои образцы, Чингисхана и других, очень хорошо, а масштаб его индустриального планирования превзойден лишь нашим Четырехлетним планом. И нет сомнений, что он очень решительно выступает за то, чтобы в СССР не было безработных, обычного явления в капиталистических государствах вроде Соединенных Штатов Америки...» А пятью днями раньше, 17 июля, фюрер с похвалой отозвался об организации медицины в Советском Союзе: «Мы не смогли бы сделать ничего более умного, чем перенять советскую систему всеобщего огосударствления. Например, в СССР огосударствлено врачебное сословие... Больные ждут приема государственными врачами 8–12 часов... Жизненный уровень врачей, если сопоставить его со стоимостью одного костюма, мизерен; ведь они зарабатывали 550 —  700 рублей в месяц».

Но наряду с восхищением отдельными сталинскими достижениями у Гитлера все же преобладала настороженность по отношению к Сталину как одному из самых серьезных своих противников. 22 августа 1942 года фюрер прямо высказал опасение: «...если дать ему время, Сталин сделает из России сверхиндустриального монстра, который будет полностью противоречить интересам масс, но существование которого будет оправдываться демагогической фразеологией. В действительности этот монстр будет предназначен для подъема уровня жизни лишь узкого слоя его собственных приближенных. Его конечной целью было бы поглощение всей Европы в большевистском кольце. Он — карлик, но карлик, стоящий на большой скале. Он использовал евреев для ликвидации интеллигенции Украины, а затем отправил евреев по железной дороге в Сибирь (в действительности в 1937 —  1938 годах многие евреи из числа партийных работников и чекистов были просто расстреляны в ходе «великой чистки»; отправка же нескольких тысяч еврейских колонистов-добровольцев в Биробиджан, на что, вероятно, и намекал Гитлер, было отнюдь не депортацией, а пропагандистской акцией по созданию альтернативы «еврейскому очагу» в Палестине, за который боролись сионисты. — Б. С.). Я думаю, вполне возможно, он сбежит в Китай, если не увидит другого пути для бегства».

Также и бывший министр вооружений Альберт Шпеер свидетельствует, что Гитлер сочувственно отзывался о Сталине: «Он говорил, бывало, то ли в шутку, то ли всерьез, что правильней всего было бы после победы над Россией доверить управление страной, разумеется под германским верховенством, Сталину, так как он лучше кого бы то ни было знает, как надо обращаться с русскими. Вообще он, пожалуй, видел в Сталине своего коллегу».

А 23 марта 1942 года Гитлер заявил: «Сталина следует ценить уже за то, что он не пустил евреев в искусство». Хотя, конечно, с точки зрения фюрера советский вождь обходился с евреями недопустимо либерально, и до «окончательного решения» ему было далеко.

В целом Гитлер, как кажется, не питал к Сталину личной ненависти, а вот Сталин Гитлера ненавидел. И, узнав о его самоубийстве, «дядюшка Джо» с сожалением произнес: «Доигрался, мерзавец. Жаль, что не удалось взять его живым».

Характерно, что в последние месяцы войны руководители Рейха безуспешно пытались использовать опыт Сталина в отчаянной попытке избежать поражения. Так, 28 марта 1945 года Геббельс записал в дневнике разговор с Гитлером, состоявшийся накануне: «Я сообщаю фюреру, что под влиянием исключительно тяжелого положения на фронтах моральный дух как в стране, так и в войсках очень сильно упал. Нам нужно добиться того, чтобы где-то снова задержать противника, иначе есть опасность развала всего Западного фронта. Я считаю, что сейчас самый удобный случай для фюрера выступить по радио с обращением к нации (не более чем на 10–15 минут), не только к населению, но и к войскам на фронте. Я напоминаю фюреру, что таким же образом поступали Черчилль в критические минуты для Англии и Сталин в кризисное время для Советского Союза. Они тогда тоже нашли верные слова, чтобы вновь взбодрить свои народы. И мы раньше в ходе партийной борьбы поступали подобным образом. Никогда наша партия не преодолевала тяжелые кризисы без того, чтобы фюрер лично не обращался к ней, стремясь выровнять партийные ряды. Вот и теперь настал час, когда фюрер должен дать сигнал своему народу... Народ должен услышать от него такое слово, за которое сможет прочно ухватиться».

Но тогда уже никакие, даже самые проникновенные речи, не могли спасти Рейх.

Показательно также следующее обстоятельство. Сталин, искренне считая себя выдающимся полководцем, позволил себе облачиться в маршальский мундир, а также разрешил присвоить себе звание генералиссимуса и Героя Советского Союза и наградить полководческими орденами Победы и Суворова. Следовательно, Иосифу Виссарионовичу необходимо было внешнее признание своих полководческих качеств, — видимо, в глубине души он таил сомнения по поводу собственных выдающихся заслуг. Вот Гитлер так и не присвоил себе никакого воинского звания, ни фельдмаршала, ни рейхсмаршала, да и без новых наград обошелся. Он так и остался ефрейтором с двумя Железными крестами, заслуженными на полях сражений Первой мировой, а в ставке вместо военного облачался в партийный мундир без знаков различия. Гитлеру совсем не нужны были внешние отличия власти в виде погон, позументов, лампасов и орденов. Он прекрасно знал, что его власть простирается и на рейхсмаршала Геринга, и на рейхсфюрера Гиммлера, и на других генералов и маршалов. И нисколько не сомневался, что является великим полководцем, отлично сознавая, что ни один фельдмаршал все равно не рискнет открыто утверждать обратное.

Был ли наделен полководческим талантом Сталин? На этот вопрос скорее придется дать отрицательный ответ. В отличие от Гитлера Иосиф Виссарионович не имел фронтового опыта и во многих тонкостях поддержания боеспособности войск не разбирался. Кроме того, Красная Армия по сравнению с вермахтом была гораздо менее совершенным военным инструментом, и использовать ее в соответствии с законами военного искусства вообще было весьма затруднительно. Жесткая сталинская система контроля над армией не допускала самостоятельных действий генералов и маршалов. Полководцем в этой системе мог быть только сам Сталин, который, как и Гитлер, принимал все важнейшие стратегические решения. Но Сталин, к его несчастью, полководческим даром не обладал, и это увеличило жертвы Красной Армии. К его принципиальным ошибкам следует отнести и нерациональную дислокацию Красной Армии в 1941 году, когда войска были сосредоточены в пограничных выступах и легко попадали в окружение, а также свойственную Сталину гигантоманию, когда масса боевой техники никак не соотносилась с количеством специалистов, способных этой техникой управлять. Сталинское стремление во что бы то ни стало наступать и следовать принципам стратегии сокрушения приводило только к неоправданным потерям, потому что состояние Красной Армии требовало более рационального использования преимущественно оборонительного способа действий и стратегии измора.

Сталин, безусловно, переиграл Гитлера как дипломат, став одним из создателей мощнейшей коалиции. Однако, повторю, к созданию этой коалиции были сильнейшие объективные основания, и прежде всего то, что Советский Союз был слабее Германии.

Если же подходить к военной деятельности фюрера объективно, то довольно трудно найти какие-либо очевидные принципиальные ошибки в его оперативно-стратегических решениях. Собственно, единственными бесспорными ошибками можно считать решение продолжать атаки на Сталинград силами далеко оторвавшейся от соседних войск 6-й армии, вместо того чтобы отвести ее от города на более безопасный рубеж, а также отказ от прорыва войск Паулюса в первые дни окружения, когда такое действие имело реальные шансы на успех. Вспоминая о Сталинграде, осенью 1944 года Гитлер говорил своему врачу-отоларингологу Э. Гизингу: «Нельзя сказать, что наша разведка ошиблась и мы не были информированы о большом скоплении русских войск на левом берегу Волги. Нельзя также сказать, что мы были застигнуты врасплох внезапным наступлением русских или капризами погоды. Я все учел и намерен был бороться той зимой и достичь решающего успеха. Но когда в декабре 1942 года ситуация под Сталинградом ухудшилась, меня подвела авиация, хотя Геринг обещал, что может гарантировать все снабжение 6-й армии в течение по меньшей мере 6 —  8 недель... Вдобавок в самое критическое время под Сталинградом, когда итальянцы сверху, а румыны снизу не смогли удержать фронт, меня не было на месте, так как я был в пути на своем спецпоезде. В течение примерно 24 часов я не мог руководить сам, а когда узнал о несчастье, было слишком поздно».

Катастрофу под Сталинградом, таким образом, Гитлер был склонен относить за счет несчастливого стечения обстоятельств. Аргумент насчет 24 часов, потерянных из-за его переезда, вряд ли основателен. Даже и в эти потерянные сутки он наверняка не отдал бы приказ о немедленном отводе 6-й армии, а это еще могло спасти положение. Слишком много значил для фюрера этот город, имевший огромное символическое и стратегическое значение. Именно с контролем над этим городом Гитлер связывал последние надежды на достижение решающего успеха в России. И в первый день советского наступления, когда еще не был до конца ясен масштаб катастрофы, он никогда бы не отдал приказ оставить Сталинград.

А вот насчет неожиданной нестойкости союзников Гитлер не лукавил. Конечно, он еще до начала русской кампании отдавал себе отчет, что итальянцы, румыны и венгры значительно уступают по боеспособности не только вермахту, но и Красной Армии. Но что они окажут столь слабое сопротивление натиску советских войск в ноябре — декабре 1942 года и буквально в одночасье сдадут свои позиции, не ожидали ни Гитлер, ни его генералы.

Также и реалистичность обещания Геринга бесперебойно снабжать 6-ю армию Паулюса всем необходимым в первые дни сталинградского окружения оценить было очень трудно. Ведь перед глазами Гитлера был успешный пример снабжения по воздуху в течение нескольких месяцев «котла» в Демянске, где было окружено лишь вдвое меньше немецких солдат, чем в Сталинграде. И при этом Гитлер все-таки не побоялся взять на себя ответственность за сталинградское поражение, не сваливая вину на генералов.

Что же касается тех ошибок, которые обычно приписывают Гитлеру германские генералы и союзные историки, то они при ближайшем рассмотрении не могут быть признаны таковыми. Например, решение Гитлера в августе 1941 года, перед тем как продолжить наступление на Москву, уничтожить группировку советских войск в районе Киева нельзя признать неправильным. Как отмечает В. Мазер, «было ли это августовское решение в действительности ошибкой Гитлера, невозможно ни достоверно доказать, ни опровергнуть». Во всяком случае, в результате осуществления приказа Гитлера вермахту удалось окружить и уничтожить советские армии как под Киевом, так и в районе Вязьмы и Брянска (в каждом из «котлов» было захвачено более 660 тысяч пленных). Если бы было принято мнение руководства ОКХ (Верховное командование германских сухопутных сил. — Б. С.) и группы армий «Центр» и генеральное наступление на Москву началось еще в августе, то немцам наверняка удалось бы разбить советские войска на подступах к Москве. Зато группировка у Киева избежала бы разгрома и наверняка усилила бы в дальнейшем оборону московского направления. И в результате вермахту все равно бы не удалось взять Москву, а потери Красной Армии, скорее всего, были бы даже меньше, чем они оказались в действительности в сентябре — октябре 1941 года.

Отмечу, что Гитлер прекрасно знал о трагической судьбе советских военнопленных и ничего не сделал для облегчения их участи. На Нюрнбергском процессе А. Йодль дал показания о положении советских военнопленных в районе Вязьмы поздней осенью и зимой 1941 года: «На места посылались несколько адъютантов фюрера, которые докладывали фюреру по этому вопросу в моем присутствии. Во время этих докладов речь шла о массовой смертности военнопленных после последнего крупного сражения и окружения под Вязьмой. Причины массовой смертности, как полагали адъютанты фюрера, сводились к следующему. Окруженные русские армии оказывали фанатичное сопротивление и в течение последних 8–10 дней не имели никакого продовольствия. Они питались корой и корнями деревьев, так как зашли во время отступления в самые непроходимые лесные районы. Они попадали к нам в плен в таком обессиленном состоянии, что не способны были даже передвигаться. При напряженном положении со снабжением, которое было в то время в связи с разрушением железных дорог, вывезти их всех куда-либо было невозможно. Каких-либо мест для их расквартирования поблизости не имелось. Спасти большую часть их можно было только с помощью немедленного и тщательного лечения в госпитальных условиях. Вскоре начались дожди, а затем холода. Именно это и стало причиной того, что такая значительная часть этих пленных в районе Вязьмы умерла в плену. Таков был доклад адъютантов фюрера, посланных в район Вязьмы. Такие же сообщения поступили и от генерал-квартирмейстера сухопутных войск».

Еще в самом начале русской кампании, ожидая, что, согласно плану «Барбаросса», будут захвачены миллионы пленных, Гитлер не предусмотрел ни в этом плане, ни в каких-либо других известных сегодня документах никаких мер по медицинскому обеспечению пленных и их снабжению продовольствием, а также по их эвакуации из прифронтовой полосы в глубокий тыл. Тем самым пленные красноармейцы фактически обрекались на мучительную смерть от голода, холода и эпидемий.

Что же касается «стоп-приказа» от 19 декабря 1941 года, то многие генералы вермахта полагали, что именно этот приказ спас войска в России от катастрофы. Так, генерал Гюнтер Блюментрит, начальник штаба сражавшейся под Москвой 4-й армии, утверждал: «Гитлер инстинктивно понял, что любое отступление по снегам и льду через несколько дней приведет к распаду всего немецкого фронта... Дивизии не разрешалось отступать больше чем на 5–10 километров за одну ночь. Большего и нельзя было требовать от войск и гужевого транспорта в тех невероятно тяжелых условиях. Так как все дороги были занесены снегом, отступать приходилось по открытой местности». 11 января 1942 года Гитлер на совещании с руководством сухопутных войск, посвященном советскому контрнаступлению под Москвой, заявил: «Борьба за выигрыш каждого дня, каждого часа является выигрышем вообще, даже если нервное напряжение будет слишком велико. Если удастся остановить войска, будет сделано большое дело».

И практически всю вторую половину войны, начиная со сталинградской катастрофы, Гитлер боролся уже не за победу, а только за выигрыш времени, в надежде на раскол среди своих противников да на «чудо-оружие». В свете этого ему часто приходилось требовать от войск удерживать территорию, отдаляя приближение неприятельских армий, не считаясь с риском для обороняющихся попасть в окружение. И вплоть до лета 1944 года, до высадки союзников в Нормандии, Гитлеру удавалось избегать крупных катастроф на Восточном фронте. Отразить же советское наступление в Белоруссии вермахт не имел никакой возможности, поскольку основные силы люфтваффе и танковые резервы были направлены во Францию. Но и отводить группу армий «Центр» из Белоруссии к Западному Бугу еще до начала советского наступления было бессмысленно. Тогда Красная Армия на два-три месяца раньше вышла бы к польской границе, а перспективы немецкой обороны на новом рубеже были весьма сомнительны. С точки зрения борьбы за выигрыш времени стратегия Гитлера была правильна, но несколько лишних месяцев сопротивления не могли спасти Рейх.