• Главная
• Контакты
• Нашёл ошибку
• Прислать материал
• Добавить в избранное

Несмотря на чрезмерную занятость, еще одно важнейшее дело заботило Керенского, и его надо было завершить в это лето, – дело императорской семьи.

Первая встреча с бывшим царем состоялась еще в середине апреля в Александровском дворце Царского Села. Александр Федорович позвонил бывшему гофмаршалу двора графу Бенкендорфу и сказал ему, что желает встретиться с Николаем и Александрой Федоровной. От бывшего двора, от свиты, от фрейлин, многочисленной обслуги осталось лишь несколько человек. Тем не менее граф Бенкендорф с подчеркнутым величием напыщенно ответил: «Я доложу Его Величеству». Через несколько минут он торжественно объявил: «Его Величество милостиво согласился принять вас». То ли это была игра, то ли Николай еще находился в плену иллюзий, но выглядело это нелепо. Александр Федорович писал в мемуарах, что сделал все для падения империи, но теперь «не испытывал к поверженному врагу чувства мщения. Царя покинули почти все. У его заболевших детей даже не было собственной сиделки, и заботу о них взяло на себя Временное правительство. Александр Федорович хотел внушить царю, что революция великодушна и гуманна к своим врагам не только на слове, но и на деле. За сохранность жизни царя ответственно поручился еще князь Львов. Проведенное юридическое расследование показало, что ни перед войной, ни во время войны Николай II не совершил предательства в отношении своей страны. Иначе он был бы отдан под суд.

Встречу с царем Александр Федорович ожидал с некоторым волнением, не зная, как поведет себя царь – злобно, или доброжелательно, или как-то еще. Керенский был участником и единственным очевидцем этой встречи: «Вся семья в полной растерянности стояла вокруг маленького столика у окна. От этой группы отделился невысокий человек в военной форме. Это был Николай II. Он тоже волновался, не зная, как я поведу себя с ним. Я быстро подошел к нему и с улыбкой протянул руку, отрывисто произнося, как всегда при знакомстве: „Керенский“.

Царь крепко пожал мне руку, в ответ тоже улыбнулся и повел меня к семье. Его сын и дочери, не скрывая любопытства, внимательно смотрели на меня как на «ужасного революционера». Александра Федоровна, надменная, чопорная и величавая, нехотя, словно по принуждению, протянула свою руку. В этом проявилась разница в характере и темпераменте жены и мужа. Я с первого взгляда понял, что Александра Федоровна умна и привлекательна, хотя и сломлена сейчас, и раздражена, обладает железной волей. В те несколько секунд мне стала понятна та трагедия, которая в течение многих лет развивалась за дворцовыми стенами.

Я сообщил членам семьи, что их родственники за границей беспокоятся об их благополучии, и обещал передать им любые послания, если они будут. Спросил: нет ли жалоб, в чем есть необходимость? Николай II поинтересовался военной ситуацией и пожелал мне успехов на новом и ответственном посту. Такова была моя первая встреча с Николаем «Кровавым». После ужаса многолетнего правления большевиков этот эпитет потерял всякий смысл. Тираны, пришедшие на смену Николаю II, вызвали куда большее отвращение, поскольку были виноваты в совершении преступлений против своих собратьев.

Склад ума и обстоятельства жизни царя обусловливали его полную оторванность от народа. Получаемые доклады не доносили до него боли и страдания жертв. С детства ему внушали, что его благо и благо страны – одно и то же, а потому «вероломные» крестьяне, рабочие, солдаты, которых казнили и отправляли в ссылку, казались ему чудовищами, которых надо уничтожить ради интересов страны и его верноподданных.

Николай II с его ясными, голубыми глазами, прекрасными манерами и благородной внешностью представлял для меня полную загадку. Или был опытным актером и искушенным лицемером? Или просто унаследовал обаяние от своего деда Александра II и умело пользовался им? Или был безобидным простаком, находящимся под каблуком у жены, которой вертят все остальные. Представляется непостижимым, чтобы этот вялый, сдержанный человек был царем всей России, царем Польским, Великим князем Финляндским и т. д., и т. д. и правил огромной империей 25 лет. Не знаю, как он выглядел, будучи правящим монархом. Но сейчас, после революции, был испуганным и обезоруживающе обаятельным».

Керенский назначил новым комендантом Александровского дворца полковника Коровиченко, военного юриста, ветерана японской и европейских войн, человека мужественного и прямого. Нельзя было оставить императорскую семью на попечении горстки придворных да стражи, не спускающей с нее глаз. Коровиченко укрепил охрану, содержал узников в полной изоляции и сумел внушить им уважение к новой власти.

После поездок в Царское Село Керенский понял, что никто не интересует царя, кроме сына и дочерей. За его улыбкой и благожелательностью скрывалась холодная маска одиночества и отрешенности. Он не хотел бороться за власть, выпавшую из его рук, – «он сбросил эту власть, как когда-то снимал военную форму, меняя ее на домашнее платье. Он заново начинал жизнь – жизнь простого, не обремененного государственными заботами человека». Старая госпожа Нарышкина передала Керенскому слова Николая: «Как хорошо, что не надо больше присутствовать на утомительных приемах и подписывать бесконечные документы. Я буду читать, гулять и проводить время с детьми».

Царь действительно пребывал в нормальном расположении духа, колол дрова и складывал их в парке в поленницы, занимался садовыми работами, катался на лодке, играл с детьми.

Жена царя остро переживала утрату власти и никак не могла свыкнуться с новым положением. С ней случались истерические припадки, ее мучил частичный паралич. «Такие, как Александра Федоровна, никогда ничего не забывают и не прощают», – писал Керенский. Опасаясь ее давления на мужа, он распорядился на время следствия разлучить супружескую пару, разрешив им встречаться только за завтраком, обедом и ужином с условием «в разговорах не касаться проблем прошлого».

Однажды Александра Федоровна, запинаясь, с сильным акцентом обратилась к Керенскому. Лицо ее вспыхнуло, и она возбужденно заговорила: «Не понимаю, почему люди плохо говорят обо мне. С тех пор как приехала сюда, я всегда любила Россию, я всегда сочувствовала России. Почему же люди считают, что я на стороне Германии и наших врагов. Во мне нет ничего немецкого. Я англичанка по образованию. Английский – мой язык». Она настолько разволновалась, что далее говорить с ней было невозможно.

Керенский передал царю, что предстоит расследование и не исключено, что Александру Федоровну будут судить. Царь в ответ ограничился репликой: «Что же, никогда не поверю, что Алиса замешана в чем-то плохом против России. Имеются ли какие-нибудь доказательства?» Керенский ответил: «Пока не знаю». Из отдельных фраз Николая можно было понять, что он ненавидит Гучкова, считает недалеким человеком Родзянко, не может себе представить, кто такой Милюков, высоко ценит генерала Алексеева, уважает князя Львова. Лишь однажды Николай потерял над собой контроль, когда Царкосельский Совет последовал примеру Петрограда и устроил официальные похороны жертв революции. Проходили они по центральной аллее парка против окон тех комнат, которые занимала царская семья. Он с ужасом и мучением смотрел, как его бывшие караульные отдают последние почести павшим борцам за свободу, обхватил голову руками и отошел от окна.

«Пример Петрограда» вызвал ужас и возмущение Ивана Алексеевича Бунина, беспощадного критика безрассудных, с его точки зрения, перемен в жизни страны: «Я видел Марсово поле, на котором только что совершили, как немое традиционное жертвоприношение революции, комедию похорон будто бы павших за свободу героев. Что нужды, что это было, собственно, издевательство над мертвыми, что они были лишены честного христианского погребения, заколочены в гробы почему-то красные и противоестественно захоронены в самом центре города живых!.. Из края в край изрыли и истоптали великолепную площадь…»

Бунин вспоминал слова Толстого о том, что у него фантазия, воображение сильнее, чем у других, и считал, что такая же беда у него. Интересно, какие чувства, не «бунинские» ли, овладели царем при похоронах в царскосельском парке. Керенский считал их печальной, но новой традицией революции.

4 марта правительство получило от бывшего царя записку с просьбой обеспечить ему и семье безопасный проезд в город Мурманск (еще недавно – Романов) для отъезда в Англию. Милюков по этому поводу встретился с английским послом 10 марта. Посол сообщил о положительном решении своего правительства. Однако организовать немедленный отъезд царской семьи было невозможно: все дети были больны ветрянкой, к тому же безопасность проезда не гарантировалась.

А тем временем ситуация в Лондоне изменилась. Предоставление убежища русскому царю и его семье стало достоянием гласности. В левых кругах палаты общин и в прессе последовали протесты. «Король Георг V, которого несправедливо сочли инициатором приезда, получил массу оскорбительных писем. Учитывая мнение общественности, 10 апреля он дал указание личному секретарю информировать русское правительство, что правительство Его Величества вынуждено взять обратно ранее данное согласие», – констатировал в своих мемуарах Керенский. Ему поручили передать это царю. Вопреки ожиданиям, он отнесся к этому спокойно и выразил желание вместо Англии отправиться в Крым. Поездка туда через районы с нестабильной обстановкой была крайне опасна. Поэтому Керенский предложил царю город Тобольск, с которым не было железнодорожной связи и куда не докатилась пропаганда большевиков. К тому же резиденция губернатора была вполне комфортабельна и удобна для проживания. Приготовление к отъезду велось в обстановке тщательной секретности. Дата отъезда – 14 августа.

Ни Петроградский Совет, ни кто еще об этом не знал. Неизвестно, как бы на это отреагировали члены Совета. Царь был слишком одиозной и ненавистной для народа фигурой. Керенский объяснил царю положение дел, посоветовал готовиться к длительному путешествию и захватить побольше теплой одежды. Царь пронзительно посмотрел Керенскому в глаза и как можно увереннее произнес: «Я ни в малейшей степени не обеспокоен. Если вы говорите, что это необходимо, то так оно и есть». И добавил: «Мы верим вам». Потом, на мгновение задумавшись, повторил: «Мы верим вам».

Перед самым отъездом Николаю разрешили увидеться с братом – великим князем Михаилом. Керенский организовал эту встречу и присутствовал на ней. «Встреча братьев состоялась около полуночи в кабинете царя. Оба были очень взволнованы. Тягостные воспоминания о недавнем прошлом, видимо, угнетали их. Долго молчали. Каждый думал о своем. А может, стеснялся присутствия чужого человека. Затем возник случайный, малозначительный разговор. „Как Алиса?“ – обратился к брату Михаил. „Ничего“, – тихо ответил царь. Потом они снова стали друг перед другом, не в силах сосредоточиться на чем-либо серьезном, время от времени хватаясь за руку другого или за пуговицу мундира.

– Могу ли я видеть детей? – спросил у меня Великий князь.

– К сожалению, я вынужден вам отказать. Не в моей власти далее продлевать встречу, – ответил я.

– Ну что же, – сказал Великий князь брату, – обними их за меня.

Они начали прощаться. Я перешел в соседнюю комнату. Кто-то из наследников, видимо Алексей, шумно бегал по коридору. Поезд появился лишь на рассвете. Я впервые увидел царицу, как мать своих детей, взволнованную и рыдающую. Ее сын и дочери не столь эмоционально переживали отъезд, но тоже нервничали. Подали к подъезду машины. В сопровождении эскадрона казаков, часть впереди, часть взади, машины выехали из парка. Уже светило солнце. Но город, к счастью, еще спал. Подъехали к поезду. Проверили списки отъезжающих. Последние слова прощания, и поезд медленно отошел от станции. Ни у кого не мелькнуло даже подозрения, какой конец ожидает царскую семью».

Проверял списки лично Керенский. Он называл фамилию, и названный должен был ответить «я» или «здесь». Царь отозвался глухим «я», императрица – стоном. Для них беда началась уже давно, и новый ее этап был унизительным. Неожиданным оказалось молчание цесаревича, когда Керенский назвал его имя. Мальчик глядел на него грустно, но горделиво. Его умные не по летам глаза не раз вспоминались Александру Федоровичу.

В доме, где расстреляли семью, потом был склад «Росигрушки», потом, сравнительно недавно, дом взорвали. Интересно воспоминание Троцкого о том, как принимали решение о расстреле: «Следующая моя поездка в Москву состоялась после падения Екатеринбурга. Разговаривая со Свердловым, я спросил между прочим: „Да, а где находится сейчас царь?“ – „С ним покончено, – ответил он. – Царь расстрелян“. – „А где семья?“ – „И семья вместе с ним“. – „Все?!“ – спросил я с явным изумлением. „Все, – повторил Свердлов. – Ну и что?“ Он ожидал моей реакции. Я не ответил. „А кто принял решение?“ – задал я вопрос. „Решение было принято здесь. Ильич посчитал, что нельзя оставлять белым живое знамя, вокруг которого они объединятся, особенно в нынешних трудных условиях“. Больше вопросов я не задавал».

Августовское похолодание не охладило страсти, бушующие в русском обществе.

23 августа в резиденции английского посла Джорджа Бьюкенена состоялась встреча, о которой Керенский узнал много лет спустя. К послу за материальной поддержкой обратились люди от лица генерала Корнилова, намеренные, по их словам, через три дня арестовать Временное правительство и распустить Петроградский Совет. Посол принял их приветливо, но сдержанно, в деликатной форме отказал в помощи. Не мог же он выступить против правительства, при котором был аккредитован.

26 августа Керенского посещает член Государственной думы Владимир Николаевич Львов. Он от лица Корнилова предупреждает Керенского, что в случае большевистского восстания правительство не должно ждать от него помощи, безопасность его членов и лично премьера-председателя не гарантируется. Далее, в более откровенном разговоре, Львов открывает планы Корнилова, по которым Временное правительство должно передать ему власть, а Керенскому предлагается пост министра юстиции в будущем составе кабинета. Перед уходом Львов, растроганный стойкостью и выдержкой Керенского, говорит ему: «Они устраивают вам ловушку. Они арестуют вас. Уезжайте из Петрограда как можно дальше. В Ставке вас ненавидят все». Александр Федорович ожидал нечто подобное от генеральской верхушки. Еще 20 августа «на частном совещании членов Государственной думы» говорил о необходимости вернуть все назад к «доброму старому времени». Более откровенно высказался Пуришкевич! «До тех пор, пока Россия не получит диктатора, облеченного широкой властью, до тех пор, пока Верховный Совет не будет состоять из лучших русских генералов, которые выгнаны с фронта, которые жизнь свою полагали за родину, – до тех пор порядка в России не будет». А потом было собрано «совещание общественных деятелей», куда вошли генералы Алексеев, Брусилов, Каледин и Юденич, а также Родзянко, Милюков, Кишкин – всего триста человек. На закрытом заседании, куда представители печати не допускались, за подписью Родзянко была послана телеграмма Корнилову: «В грозный час тяжких испытаний вся мыслящая Россия смотрит на вас с надеждой и верою. Да поможет вам Бог в вашем великом подвиге воссоздания могучей армии на спасение России». Прибыв на Государственное совещание, организованное Керенским, Корнилов предлагал ввести смертную казнь не только в армии, но и в тылу, военизировать железные дороги, фабрики и заводы, работающие на оборону.

Александр Федорович знал, что генерал плохо разбирается в политике, что всю политическую работу за него ведет В. С. Завойко, сын адмирала, награжденного имением в Подольской губернии, изворотливый спекулянт, нажившийся на перепродаже земель, спекуляции нефтью, будучи представителем фирмы «Нобель» и директором-распорядителем общества «Эмба и Каспий», на банковских операциях. Сам Корнилов так отзывался о Завойко: «Он отлично владеет пером, поэтому я поручил ему составление тех приказов и тех бумаг, где требовался особенно сильный, художественный стиль». Корнилова поправил Милюков, сочувствующий генералу, поправил, не более: «Корнилов недоговаривает, что влияние Завойко распространялось не на один стиль, но и на само содержание политических документов…» Генерала открыто поддержал атаман казачьего войска Каледин, требуя в своей программе полного запрещения в армии митингов и собраний, упразднения Советов и комитетов как в армии, так и в тылу, восстановления дисциплинарных прав начальствующих лиц, восстановления вождям армии полной мощи.

Александр Федорович, основываясь на заявлениях Корнилова и его сподвижников, понял нависшую угрозу, готовую смести и демократию, и его лично. Поэтому попросил Львова письменно изложить им сказанное, хотя бы требования Корнилова. Львов сказал, что постарается, обдумает, как это сделать лучше, и обещал вернуться к 8 часам 30 минутам вечера, чтобы передать написанное и совместно с Керенским позвонить генералу. К намеченному времени Львов опоздал, возможно умышленно, и Керенский решил говорить с Корниловым и за себя, и за отсутствовавшего Львова, благо слышимость по связи была весьма неважной.

«Керенский. Здравствуйте, генерал. У аппарата Владимир Николаевич Львов и Керенский. Просим подтвердить, что Керенский может действовать согласно сведениям, переданным Владимиром Николаевичем.

Корнилов. Здравствуйте, Александр Федорович. Здравствуйте, Владимир Николаевич. Вновь подтверждая тот очерк положения, в котором мне представляется страна и армия, очерк, сделанный мною Владимиру Николаевичу, вновь заявляю, что события последних дней и вновь намечающиеся повелительно требуют вполне определенного решения в самый короткий срок.

Керенский (за Львова). Я, Владимир Николаевич, вас спрашиваю: то определенное решение нужно исполнять, о котором вы просили меня известить Александра Федоровича только совершенно лично; без этого подтверждения лично от вас Александр Федорович колеблется вполне доверить.

Корнилов. Да, подтверждаю, что я просил вас передать Александру Федоровичу мою настоятельную просьбу приехать в Могилев.

Керенский. Я, Александр Федорович, понимаю ваш ответ как подтверждение слов, переданных мне Владимиром Николаевичем. Сегодня это сделать нельзя и выехать нельзя, надеюсь выехать завтра.

Корнилов. Очень прошу не откладывать вашего выезда позднее завтрашнего дня. Прошу верить, что только сознание ответственности момента заставляет меня так настойчиво просить вас.

Керенский. Приезжать ли только в случае, о которых идут слухи, или во всяком случае?

Корнилов. Во всяком случае.

Керенский. До свидания, скоро увидимся.

Корнилов. До свидания».

Керенский медленно положил трубку на рычаг. Сомнений не было – Корнилов намерен арестовать его, низложить Временное правительство. Выйдя из пункта связи, Керенский встретил на лестнице Львова, пригласил его в свой кабинет, рядом с которым, в соседней комнате, находился главный начальник милиции Балахвинский. Керенский попросил Львова повторить свой доклад в присутствии невидимого свидетеля. Получив таким способом подтверждение планов Корнилова, Керенский объявил Львова арестованным, а сам поспешил на заседание Временного правительства, где показал все ленты переговоров и потребовал для себя чрезвычайных полномочий в борьбе с Корниловским мятежом.

Сообщение Керенского произвело эффект разорвавшейся бомбы. Обескураженные сподвижники генерала, в первую очередь кадеты, бросились улаживать конфликт. Милюков убеждал Керенского, что реальная сила на стороне Корнилова, который действует патриотически и должен быть поддержан всеми «живыми силами страны», но, не добившись согласия премьера, попытался устранить «недоразумение» путем компромиссного соглашения с генералом. Помирить Керенского с Корниловым пытался и Бьюкенен. Он был в курсе заговора и поддерживал Корнилова. С ведома британского посла английские броневики шли на Петроград вместе с 3-м корпусом. «Все мои симпатии на стороне Корнилова», – признавался он в мемуарах. Английская пресса старалась скрыть участие отечественных броневиков в выступлении Корнилова.

3 октября газета «Таймс» с возмущением писала, что история с броневиками – выдумки и злонамеренная клевета. По настоянию Бьюкенена Временное правительство привлекло к судебной ответственности за «клевету» редактора московской большевистской газеты «Социал-демократ». Но позднее Керенский ознакомился со срочной телеграммой корниловского генерала Романовского от 28 августа: «Генерал-квартирмейстеру 7. Прикажите немедленно командиру броневого дивизиона британского отправить все боевые машины, включая фиаты, со всеми офицерами и экипажами в Бровары комлейту Соамсу. Туда же направьте машины, находящиеся в фольварке Дубровка 6429». Стало известно, что «английские офицеры, одетые в русскую военную форму, в английских танках следовали за наступавшим Корниловым и едва не открыли огонь по его частям, когда те отказались наступать дальше Пскова».

Этот случай и другие позволили Керенскому, встречавшемуся в 1965 году с поэтом Андреем Вознесенским, объяснить ему падение Временного правительства «интригами англичан», наверное, в частности, на подробное объяснение не было времени, да и обстановка встречи усложнялась присутствием переводчика с обликом и поведением работника госбезопасности.

В том, что провалилась корниловщина, меньше всего виноваты англичане. Но они обязаны были поддержать своего союзника в лице Временного правительства, на помощь которому пришел Всероссийский центральный исполнительный комитет, организовавший оборону Петрограда. И сам Керенский действовал разумно и решительно. Он предложил Корнилову немедленно передать власть начальнику штаба генералу Лукомскому, а самому прибыть в столицу. Исполнявшему обязанности министра путей сообщения Либеровскому было приказано прекратить движение военных эшелонов в направлении Петрограда и разобрать железнодорожную линию Луга – Петроград. Приказ был выполнен. Железнодорожники разбирали пути и всячески задерживали продвижение корниловских войск. Лужский Совет, отвергнув ультиматум генерала Крымова, потребовал, чтобы его казаки, двигаясь на Петроград, миновали Лугу. Решительный отпор народа корниловцам внес разложение в ряды заговорщиков. 30 августа казаки Донской дивизии явились в Лужский Совет с предложением арестовать генерала Крымова и подчиниться распоряжениям Временного правительства. Командира корпуса спас от ареста скорый приезд представителя Керенского, с которым Крымов немедленно отправился в Петроград, где вскоре, убедившись в полном отказе солдат действовать против революционных отрядов, в отчаянии застрелился.

Наступление Дикой дивизии закончилось тем же, что и наступление казачьих полков. Навстречу дивизии была послана мусульманская делегация от Центрального комитета горских народов, находившегося во Владикавказе.

Сделано это было по инициативе С. М. Кирова, работавшего в 1917 году в этом городе. Делегация разъяснила солдатам истинные намерения Корнилова, и этого было достаточно, чтобы сделать данную дивизию безвредной для Временного правительства. Неудача постигла корниловцев и в Петрограде. Заблаговременно посланные туда офицеры, чувствуя провал мятежа, кутили по ресторанам, присваивая деньги, полученные для поддержки наступления. Деникин вспоминал об этом: «Главного руководителя Петроградской военной организации полковника С. разыскивали долго и безуспешно. Он, как оказалось, из опасения преследования скрылся в Финляндию, захватив последние остатки денег организации, что-то около полутораста тысяч рублей».

Генерал Корнилов был в растерянности. Кучка офицеров, носившая его на руках, сторонники из кадетов и других партий оказались далеко не всем народом. На помощь ему пришел Завойко. Он составил от имени Корнилова телеграмму, где все минувшие события перевернул с ног на голову. Телеграмму направили «по линиям железных дорог, всем начальствующим лицам, дорожным комитетам сообщить для сведения нижеследующее объявление Верховного Главнокомандующего». Корнилов утверждал, что «телеграмма министра-председателя за № 1163 во всей своей первой части является сплошной ложью: не я послал члена Государственной Думы Владимира Львова к Временному правительству, а он приехал ко мне, как посланец министра-председателя. Тому свидетельствует член Государственной Думы Аладьин.

Таким образом свершилась великая провокация, которая ставит на карту судьбу Отечества. Русские люди! Великая Родина ваша умирает. Вынужденный выступить открыто – я, генерал Корнилов, заявляю, что Временное правительство под давлением большевистского большинства Советов действует в полном согласии с планами германского генерального штаба, убивает армию и потрясает страну. Предать же Россию в руки ее исконного врага – Германского племени и сделать русский народ рабами немцев – я не в силах и предпочитаю умереть на поле чести и брани, чтобы не видеть позора и срама Русской земли. Русский народ, в твоих руках жизнь твоей Родины» (дается в сокращении).

Телеграмма Корнилова не приносит ощутимых результатов. В его Ставке началось полное разложение. Она была изолирована и доживала последние дни. Даже Георгиевский батальон и тот отказался поддержать Корнилова. По распоряжению армейских комитетов были арестованы генералы Корнилов, Марков, Лукомский, Романовский и другие, выступившие открыто с поддержкой Корнилова. 30 августа указом Временного правительства Корнилов был снят с должности Верховного главнокомандующего. На этот пост вступил Керенский, назначив начальником своего штаба генерала Алексеева. Александр Федорович прекрасно знал, что поначалу Алексеев был на стороне Корнилова, но пренебречь опытным, умелым генералом не видел смысла. Тем более что обстановка в стране, и прежде не очень стабильная, во время мятежа Корнилова вызвала панику. Уже первые сообщения о приближении его войск к Петрограду имели для жителей города эффект бикфордова шнура. Солдатами, матросами и рабочими овладела мания подозрительности, всюду им виделась контрреволюция. Охваченные страхом потерять только что приобретенные права, они обратили свой гнев без всякого разбора против генералов, землевладельцев, банкиров и других «буржуев», – с удивлением заметил Керенский. Большинство лидеров-социалистов, входивших до этого в коалицию, в страхе перед победой контрреволюции повернулись к большевикам. 27 августа, в первые часы охватившей город истерии, они громко их приветствовали и сообща толковали о «спасении революции».

Мог ли Ленин, политик предприимчивый, с упорством маньяка идущий к своей цели, к гражданской войне и захвату власти в стране, упустить в такой обстановке свой шанс? 30 августа он направил в Петроград секретное письмо своему ЦК: «Восстание Корнилова есть крайне неожиданный и прямо-таки невероятно крутой поворот событий.

Мы будем воевать, мы воюем с Корниловым, как и войска Керенского, но мы не поддерживаем Керенского, а разоблачаем его слабость! Это разница тонкая, но архисущная, и забывать ее нельзя.

В чем же изменение нашей тактики после восстания Корнилова? В том, что мы изменяем нашу форму борьбы с Керенским. Ни на йоту не ослабляя нашей вражды к нему, не беря назад ни слова, сказанного против него, не отказываясь от задачи свержения Керенского, мы говорим: надо учесть момент, сейчас свергать Керенского мы не станем, мы иначе сейчас подойдем к задаче борьбы с ним, именно: разъяснять народу, борющемуся против Корнилова, слабость и шатания Керенского. Это делалось раньше. Но теперь это стало главным».

А для Керенского было главным выдворение Корнилова из Ставки. Послы Великобритании, Франции и Италии предложили свое посредничество в урегулировании отношений Временного правительства с Корниловым, но правительство ответило, что в этом не нуждается. К полудню 29 августа положение в Петрограде более-менее пришло в норму. Мятежные генералы не получили в армии существенной поддержки. Под контроль были взяты телефоны всех воинских подразделений.

Наивная вера в здравый смысл всех слоев населения, в их демократичность покинула Керенского. Особенно его волновало разложение в армии. 1 сентября он издает приказ: «Прекратить политическую борьбу в войсках и обратить все внимание на их боевую мощь». В приказе отмечается, что «армия, выразившая в эти тяжелые, смутные дни доверие Временному правительству и мне, как министру-председателю, ответственному за судьбу родины, великим разумом своим должна понять, что спасение страны только в поддержании полного порядка, дисциплины и единения всех между собой».

Мятеж Корнилова оказал разрушительное действие на всю страну, особенно на армию. Но «шесть месяцев напряженной работы правительства, офицерского корпуса, комиссаров военного министерства и фронтовых комитетов не оказались бесплодными, – заключает в своих мемуарах Керенский. – Армия и флот не вернулись на путь безбрежной анархии мартовских дней и яростно отражали германские наступления вплоть до победы Ленина в октябре… Поражение русской демократии явилось в основном следствием наступления правых сил, а не потому, что русская демократия проявила „слабость“ и слепоту перед лицом большевистской опасности».

Называет Керенский и главных финансовых спонсоров корниловщины. Это а-ля Путилов – директор Русско-Азиатского (Сибирского) банка и А. И. Вышнеградский – сын министра финансов в правлении Александра III, влиятельный деятель в банковских кругах. Они передали Корнилову четыре миллиона рублей. Сам Корнилов ушел со сцены 30 августа, однако и после этого его сторонники старались подорвать деятельность Временного правительства. Керенский с сожалением отмечал, что союзники, желая любым способом продолжить войну России с Германией, делали ставку на Корнилова, а не на него, даже передали ему совместную ноту с предложением действовать в духе корниловской военной программы. В случае отказа угрожали прекратить военные поставки России (ответственным за эти поставки в Англии был молодой Уинстон Черчилль). Керенский вернул ноту послам и предложил сделать вид, что ее не было. Послы с этим согласились. Керенский тут же отправился к послу Соединенных Штатов Америки Дэвиду Френсису и попросил его направить президенту Вильсону телеграмму с благодарностью за неучастие его страны в недружелюбном акте посланников других стран.