• Главная
• Контакты
• Нашёл ошибку
• Прислать материал
• Добавить в избранное

В запертом сейфе фон Белова-Салеске, германского посланника в Брюсселе, хранился запечатанный конверт, доставленный 29 июля из Берлина специальным курьером с приказом «не вскрывать до получения специальных инструкций по телеграфу из Германии». В воскресенье, 2 августа Белов получил телеграмму с указанием немедленно вскрыть конверт и передать содержащуюся в нем ноту в тот же день в 8 вечера, причем «сделать это таким образом, чтобы у бельгийского правительства сложилось впечатление, что все инструкции были получены вами сегодня впервые». Он должен был потребовать, чтобы бельгийцы дали ответ на ноту в ближайшие двенадцать часов. Ему предлагалось отправить ответ телеграфом в Берлин и «одновременно с курьером на автомобиле доставить его генералу фон Эмиху в отель «Юнион» в Аахене». Аахен, или Э-ля-Шапель, был ближайшим немецким городом от Льежа, восточных ворот в Бельгию.

Посланник фон Белов, высокий, прямой холостяк, с остроконечными усами и желтовато-зеленым мундштуком, который он постоянно сжимал в зубах, получил назначение на этот пост в начале 1914 года. Когда посетители, приходившие в немецкое посольство, обращали внимание на серебряный поднос, лежавший на его письменном столе, посол говорил: «Я предвестник несчастий. Когда я был в Турции, там произошла революция. Когда я был в Китае, там началось боксерское восстание, один из выстрелов в окно продырявил этот поднос». И, поднося мундштук с сигаретой к губам широким, изящным жестом, добавлял: «Но теперь я отдыхаю. В Брюсселе ничего не случается».

После прибытия запечатанного конверта его покою пришел конец. В полдень 1 августа он принял прибывшего к нему с визитом заместителя министра иностранных дел Бельгии барона де Бассомпьера, тот сообщил, что вечерние газеты собираются опубликовать ответ Франции на ноту Грея, в котором будет дано обещание уважать нейтралитет Бельгии. Ввиду отсутствия аналогичного ответа Германии Бассомпьер спросил фон Белова, не желает ли тот сделать какое-либо заявление. Германский посланник не имел на это полномочий. Поэтому, прибегнув к дипломатическому маневру, он откинулся в кресле и, уставив взор в одну точку на потолке, повторил слово в слово то, что только что сказал ему бельгийский представитель, как будто проиграв граммофонную пластинку. Поднявшись, он заверил гостя, что «Бельгии нечего опасаться Германии», и на этом откланялся.

На следующее утро он давал те же заверения Давиньону, министру иностранных дел, которого разбудили в 6 утра, чтобы сообщить о вторжении германских войск в Люксембург. Тот решил потребовать объяснений у германского посла. Вернувшись в посольство, Белов успокоил встревоженных журналистов таким афоризмом: «Может гореть крыша вашего соседа, но ваш дом будет в безопасности».

Многие в Бельгии, как в официальных кругах, так и вне их, были склонны верить его словам, либо в силу своих прогерманских настроений, либо теша себя иллюзорными надеждами, либо просто уверовав в добрую волю стран-гарантов бельгийского нейтралитета.

Эта страна, независимость которой обещали уважать, прожила без войн семьдесят пять лет — самый длительный период мира в ее истории. Военные пути пролегали через территорию Бельгии еще со времен Цезаря, воевавшего с белгами. Здесь велась долгая и ожесточенная борьба между Карлом Смелым, герцогом Бургундским, и королем Франции Людовиком XI. Через территорию Бельгии испанцы совершали опустошительные набеги на Голландию. Здесь произошла «кровавая битва» между войсками Мальборо и французами при Мальплаке, здесь Наполеон встретился с Веллингтоном при Ватерлоо, здесь народ восставал против своих правителей — бургундских, французских, испанских, габсбургских, голландских — вплоть до свержения власти Оранского дома в 1830 году. Затем при Леопольде Сакс-Кобургском, дяде королевы Виктории по материнской линии, бельгийцы достигли процветания и утвердились как нация: позже они растрачивали свою энергию в братоубийственных схватках между фламандцами и валонами, католиками и протестантами, а также в спорах по поводу социализма или на каком языке им говорить, французском или фламандском. Они страстно надеялись в то же время, что соседи не нарушат их беспокойного счастья.

Король, премьер-министр и начальник генерального штаба уже не разделяли общей уверенности, но они не могли, как в силу обязанностей, вытекающих из соблюдения нейтралитета, так и собственной веры в нейтралитет, начать разработку планов для отражения нападения. До последней минуты они не решались поверить, что одна из стран-гарантов развяжет агрессию.

Узнав, что 31 июля Германия объявила у себя «Кригесгефар» — «угрожаемое положение», они приказали начать в полночь мобилизацию бельгийской армии. Ночью и на следующий день полицейские обходили дома и вручали повестки. Люди, поднятые с постелей или прервавшие работу, собирали узелки, прощались с близкими и отправлялись к местам сбора своих полков. Бельгия, строго соблюдавшая нейтралитет, еще не решила, какой план военных действий ей избрать, поэтому мобилизация не была направлена против определенного противника. Это была мобилизация без развертывания войск. Бельгия, обязавшись, как и страны-гаранты, придерживаться нейтралитета, не могла проводить каких-либо явных военных мероприятий, если ей никто не угрожал.

К вечеру 1 августа, когда прошло уже более суток, а Германия все еще не ответила на запрос Грея, король Альберт решился на последний шаг, направив кайзеру личное послание. Он составил его с помощью своей жены, королевы Елизаветы, урожденной немки, дочери баварского герцога.

В послании признавалось, что по «политическим мотивам» выступать с открытым заявлением «не всегда удобно», но тем не менее «узы родства и дружбы», как надеялся король Альберт, могли бы побудить кайзера дать в частном и конфиденциальном порядке заверения в отношении уважения бельгийского нейтралитета.

Упоминание о родстве — мать короля Альберта, принцесса Мари Гогенцоллерн-Сигмарингенская, принадлежала к дальней католической ветви прусской королевской фамилии — оказалось напрасным, кайзер так и не прислал ответа,

Вместо него появился ультиматум, находившийся в сейфе фон Белова более четырех дней. Он был предъявлен в 7 часов вечера 2 августа.

Лакей, просунув голову в кабинет заместителя министра иностранных дел, срывающимся от волнения голосом известил: «К господину Давиньону только что прибыл немецкий посланник!» Через пятнадцать минут уже видели, как Белов ехал по улице де ля Луа, держа шляпу в руках, на лбу у него выступила испарина, он курил, поднося сигарету ко рту частыми, резкими движениями, напоминая этим механическую игрушку.

Едва «этот надменный тип» покинул здание, оба заместителя бросились в кабинет к министру, где Давиньон, обычно невозмутимый и уравновешенный, оптимист, сидел необычайно бледный и растерянный. «Плохие, очень плохие новости», — сказал он, подавая им только что полученную ноту. Барон де Гаффье, политический секретарь, медленно вслух перевел ее, а Бассомпьер, сидя за столом министра, записывал каждое слово, обращая внимание на каждую двусмысленную фразу, чтобы убедиться в ее правильном переводе. Давиньон и постоянный заместитель министра барон ван дер Эльст напряженно слушали, сидя в двух креслах по обеим сторонам камина.

Обсуждение любого вопроса Давиньон заканчивал фразой: «Я уверен, что все окончится хорошо», поскольку ван дер Эльст своими оценками убедил в прошлом правительство, что интенсивное вооружение Германии связано лишь с «Дранг нах остен» — наступлением на восток и не представляет никакой угрозы для Бельгии.

После окончания перевода в комнату вошел барон де Броквилль, высокий брюнет с изящными манерами, решительный вид которого подчеркивался энергично закрученными вверх усами и темными глазами. Он одновременно занимал пост премьера и военного министра. Когда ему зачитывали ультиматум, все присутствовавшие ловили каждое слово с таким напряжением, какое, очевидно, и рассчитывали вызвать авторы этой ноты. Документ был составлен с большой тщательностью, возможно, даже с подсознательным чувством того, что ему предстоит стать одним из решающих документов истории.

Генерал Мольтке подготовил собственный первоначальный вариант. 26 июля за два дня до объявления Австрией войны Сербии, за четыре дня до мобилизации в Австрии и России и в тот же день, когда Германия и Австрия отклонили предложение сэра Эдварда Грея о конференции пяти держав, Мольтке направил этот проект ультиматума в министерство иностранных дел. Заместитель министра Циммерман и политический секретарь Штумм изменили его и после внесения поправок министром иностранных дел Яговым и канцлером Бетманом-Хольвегом он был отослан 29 июля в запечатанном конверте в Брюссель. Необычайные усилия, приложенные немцами, отражали то огромное значение, которое придавалось ими этому документу.

Германия получила «надежную информацию», говорилось в ноте, о предполагаемом продвижении французских войск вдоль линии Живе — Намюр, «что не оставляет сомнений в отношении намерения Франции напасть на Германию через бельгийскую территорию». (Поскольку бельгийцы не видели никаких признаков передвижения французских войск, которого в действительности и не было, это обвинение не произвело на них никакого впечатления.)

Так как Германия, утверждалось далее, не может рассчитывать на то, что бельгийская армия остановит французское наступление, она вынуждена в «целях самосохранения» «предвосхитить это вражеское нападение». Германское правительство будет «очень сожалеть», если Бельгия станет рассматривать вступление ее войск на свою территорию «как враждебный акт». С другой стороны, если Бельгия займет позицию «благосклонного нейтралитета», Германия возьмет на себя обязательство «уйти с ее территории, как только будет заключен мир», возместить все потери, причиненные германской армией, и «гарантировать при заключении мира суверенные права и независимость королевства». В первоначальном варианте это предложение заканчивалось так: «...и отнестись с самым доброжелательным пониманием к любым требованиям Бельгии о выплате компенсации за счет Франции». В последний момент Белов получил указание вычеркнуть это упоминание о взятке.

Если Бельгия выступит против прохождения германских войск через ее территорию, говорилось в конце ноты, она будет считаться врагом Германии и будущие отношения с ней будут решаться с помощью «оружия». Бельгийцы должны были дать «недвусмысленный ответ» в течение 12 часов.

После чтения ноты на несколько минут «установилась трагическая тишина, казавшаяся бесконечно долгой», вспоминает Бассомпьер. Каждый находившийся в комнате думал о выборе, перед которым стояла страна. Маленькая по размерам и недавно получившая свободу, Бельгия упрямо цеплялась за независимость. Однако никому из собравшихся не было необходимости объяснять, к каким последствиям приведет решение об обороне. Страна подвергнется нападению, дома — разрушению, люди — репрессиям.

Немцы, стоявшие у дверей Бельгии, обладали десятикратным перевесом в силе, поэтому окончательный исход борьбы не вызывал сомнений. С другой стороны, если бы бельгийцы уступили требованиям Германии, они стали бы соучастниками нападения на Францию и нарушителями собственного нейтралитета, не считая того, что они добровольно соглашались на оккупацию, получив взамен почти ничего не значащее обязательство, что победоносная Германия в будущем, возможно, и отведет свои войска. В любом случае их ждала оккупация, а уступить, кроме того, означало потерять еще и честь.

«Если нам суждено быть разбитыми, — писал о своих переживаниях Бассомпьер, — то лучше быть разбитыми со славой».

Ван дер Эльст первым нарушил тишину в кабинете. «Итак, мы готовы?» — спросил премьер.

«Да, мы готовы, — ответил де Броквилль. — Да, — повторил он, как бы убеждая самого себя, — за исключением одного — у нас еще нет тяжелой артиллерии». Только в прошлом году правительство добилось от парламента одобрения увеличения военных ассигнований, который неохотно пошел на этот шаг, придерживаясь строгого соблюдения нейтралитета. Заказ на тяжелые орудия был дан фирме Круппа, которая, естественно, задержала поставки.

Прошел один час из предоставленных двенадцати. Бассомпьер и Гафье начали составлять проект ответа, в то время как их коллеги стали созывать министров на заседание Государственного совета, назначенное на 9 часов. Им не было нужды спрашивать, каким оно должно быть. Броквилль отправился во дворец, чтобы информировать короля.

Ощущая лежащую на нем ответственность руководителя, король Альберт необычайно чутко следил за развитием событий за границей.

Он не был рожден, чтобы вступить на престол. Младший сын младшего брата короля Леопольда, он рос незамеченным в углу дворца под присмотром наставника-швейцарца, бывшего менее чем посредственностью. Семейная жизнь Кобургов была далеко не радостной. Сын Леопольда умер, а в 1891 году умер и его племянник, Бодуэн, старший брат Альберта, и Альберт в шестнадцать лет остался единственным наследником трона. Старый король, тяжело переживавший смерть сына и Бодуэна, на которого он перенес всю отеческую любовь, сначала не обращал внимания на Альберта, называя его «запечатанным конвертом».

Но внутри «конверта» скрывалась огромная физическая и интеллектуальная энергия, которая была характерна для двух великих современников — Теодора Рузвельта и Уинстона Черчилля, хотя в остальном он нисколько не походил на них. Он был более склонен к самоанализу, они же почти все свое внимание уделяли окружающему их миру. И все же он чем-то походил на Теодора Рузвельта — их вкусы, если не темперамент, во многом совпадали: любовь к природе, увлечение спортом, верховой ездой, альпинизмом, интерес к естественным наукам и проблемам охраны природы. Альберт, как и Рузвельт, буквально пожирал книги, прочитывая ежедневно не менее двух по любой отрасли —литературе, военной науке, колониализму, медицине, юдаизму, авиации. Он водил мотоцикл и мог пилотировать самолет. Особенную страсть он питал к лазанию по горам, путешествуя инкогнито чуть ли не по всей Европе. Как прямой наследник, он совершил поездку в Африку, чтобы на месте ознакомиться с колониальными проблемами. Он с одинаковым усердием изучал армию, угольные шахты Боринажа или «Красную страну» валлонов. «Когда король говорит, кажется, что он собирается что-то строить», — сказал как то один из его министров.

В 1900 году он женился на Елизавете Виттельсбах, дочери герцога, который занимался в мюнхенском госпитале лечением глазных болезней. Взаимная любовь, трое детей, образцовая семейная жизнь — все это находилось в резком контрасте с неподобающим поведением прежних правителей, и поэтому, когда в 1909 он вступил на престол вместо короля Леопольда II, к всеобщей радости и облегчению, это послужило одной из причин роста его популярности. Новые король и королева, как и прежде, не заботились о пышности, принимали кого хотели, проявляли интерес и любовь к путешествиям, оставаясь равнодушными к опасностям, этикету и критике. Эта королевская чета стояла ближе не к буржуазии, а пожалуй, к богеме.

Альберт был кадетом военного училища в то время, когда там учился будущий начальник генерального штаба Эмиль Гале. Сын сапожника, Гале был отправлен на учебу на деньги, собранные его деревней. Позднее он стал преподавателем военной академии и подал в отставку, когда не смог больше мириться с пропагандированием теории отчаянного наступления, которую бельгийский генеральный штаб перенял от своих французских коллег без учета реальных условий. Гале также покинул католическую церковь и стал строгим евангелистом. Пессимистически настроенный, чрезвычайно строгий и последовательный, он необычайно серьезно относился к своей профессии, как и ко всему остальному. Говорили, что он ежедневно читал библию и никто не видел улыбки на его лице. Король слушал его лекции, встречался с ним на маневрах. Взгляды Гале произвели на него сильное впечатление: наступление ради наступления и при любых обстоятельствах было опасным делом: навязывать сражение следует только в случае уверенности в достижении важного успеха, а наступательные бои «требуют превосходства в силах».

Несмотря на то что Гале был всего лишь капитаном, сыном сапожника и в католической стране стал протестантом, король выбрал его своим военным советником, учредив для этого специальный пост.

Поскольку по бельгийской конституции король становился главнокомандующим только во время войны, он и Гале не могли в мирное время своими опасениями или идеями повлиять на генеральный штаб. Это учреждение цеплялось за пример 1870 года, когда ни один прусский или французский солдат не переступил бельгийскую границу, хотя, если бы французы и вступили на ее территорию, им было бы достаточно места, куда отступить.

Однако, по мнению короля Альберта и Гале, несмотря на то, что теперь армии были доведены до огромных размеров, если война разразится, они пойдут по старым военным дорогам и столкнутся на аренах прошлых боев. Их убежденность в этом росла с каждым годом.

Кайзер дал это понять совершенно недвусмысленно в интервью, которое тогда, в 1904 году, привело Леопольда II в замешательство. Возвратившись домой, король постепенно оправился от этого шока, полагая, что Вильгельм был крайне непостоянен и его вряд ли можно было принимать всерьез. С этим суждением согласился также ван дер Эльст, которому король рассказал о своей беседе с кайзером.

И в самом деле, во время ответного визита в Брюссель в 1910 году Вильгельм сделал все, чтобы успокоить бельгийцев. Он сказал ван дер Эльсту, что Бельгии не следует опасаться Германии. «У вас не будет оснований для жалоб на Германию... Я отлично понимаю позицию вашей страны... Я никогда не поставлю ее в ложное положение».

Большинство бельгийцев ему верило. Они всерьез принимали данные им гарантии независимости. Бельгия с пренебрежением относилась к своей армии, обороне границ, крепостям, всему, что ставило под сомнение договор о нейтралитете.

Безразличие общества к событиям за границей, занятость парламента исключительно внутриэкономическими проблемами привели к тому, что армия пришла в такой упадок, что находилась примерно на уровне турецкой. Солдаты были плохо дисциплинированы, расхлябаны, неопрятны, не отдавали честь, не слушались в строю и отказывались ходить в ногу.

Офицерский корпус был не лучше. Поскольку армия считалась излишней и почти абсурдом, она не привлекала к себе лучших умов или способных и честолюбивых молодых людей. Тот, кто выбирал военную карьеру и проходил через военную академию, впитывал в себя французскую доктрину «порыва», «наступления не на жизнь, а на смерть». Они придерживались поразительной формулы: «Главное в том, что мы должны атаковать. Тогда с нами будут считаться».

Несмотря на все величие идеи, эта формула плохо согласовывалась с реальным положением Бельгии, а доктрина наступления, которая так странно утвердилась в умах генерального штаба, не вязалась с обязательствами Бельгии уважать нейтралитет, что требовало, в свою очередь, ориентации лишь на оборонительную стратегию. Нейтралитет запрещал бельгийским военным разрабатывать свои планы в сотрудничестве с какой-либо страной и заставлял их считать врагом того, кто первым переступит границу, будь то англичане, французы или немцы. В таких условиях трудно разработать четкий план военной кампании.

Бельгийская армия состояла из шести пехотных и одной кавалерийской дивизии по сравнению с 34 дивизиями, которым согласно немецким планам предстояло пройти через территорию Бельгии. Обучение и вооружение бельгийской армии были крайне недостаточны, огневая подготовка низкой: запасы боеприпасов-позволяли проводить стрельбы всего два раза в неделю из расчета по одному выстрелу на человека. Обязательная воинская повинность, введенная лишь в 1913 году, сделала армию еще более непопулярной. В тот год, когда из-за границы были слышны грозные раскаты приближающейся бури, парламент неохотно согласился увеличить численность армии с 13 до 33 000 человек, но средства на укрепление обороны Антверпена обязался выделить при условии, что расходы на это будут возмещены за счет сокращения длительности военной службы. Генеральный штаб был создан только в 1910 году после решительного настояния короля.

Эффективность этого органа была ограничена глубокими расхождениями во взглядах входивших в его состав офицеров. Одни отстаивали наступательный план, в соответствии с которым армия при угрозе войны сосредоточивалась на границах. Другие выступали за оборонительную стратегию и предлагали сконцентрировать силы на внутренних рубежах. Третья группа, в которую входили король Альберт и капитан Гале, ратовала за оборону на позициях, находящихся в максимальной близости от угрожаемых границ, не подвергая при этом риску коммуникации, ведущие к укрепленной базе в Антверпене.

Пока на европейском горизонте сгущались тучи, офицеры бельгийского штаба растратили энергию на споры, так и не разработав плана концентрации войск. Их затруднения усугублялись еще и тем, что они не могли решить, кто же будет их противником. Наконец был выработан компромиссный проект, составленный лишь в общих чертах, без железнодорожных графиков, указаний пунктов снабжения и казарм.

В 1910 году короля Альберта пригласили в Берлин, так же как девять лет тому назад его дядю. Кайзер устроил в его честь королевский обед, стол был украшен фиалками и накрыт на пятьдесят пять гостей, среди которых были военный министр генерал Фалькенхайн, министр имперского флота адмирал Тирпиц, начальник генерального штаба генерал Мольтке и канцлер Бетман-Хольвег. Бельгийский посол барон Бейенс отметил, что король выглядел весь обед необычно мрачно. После обеда он видел, что король разговаривал с Мольтке. Лицо Альберта, слушавшего генерала, с каждой минутой все больше темнело. Покидая дворец, король сказал Бейенсу: «Приходите завтра в девять. Я должен поговорить с вами».

Утром он совершил прогулку с Бейенсом от Бранденбургских ворот мимо блестевших белым мрамором и застывших в героических позах скульптур Гогенцоллернов, заботливо укутанных туманом, до Тиргартена, где они смогли поговорить «без помех». Альберт признался, что уже в начале своего визита он был шокирован кайзером, когда на одном из балов тот показал ему генерала фон Клюка, который, по его словам, выбран «возглавить марш на Париж». Затем вечером накануне обеда кайзер отвел Альберта в сторону для личной беседы и разразился истерической тирадой против Франции. По его словам, Франция не прекращала провоцировать его. Из-за позиции, занятой этой страной, война с ней не только неизбежна, она вот-вот разразится. Французская пресса наводнена злобными угрозами в адрес Германии, закон об обязательной военной службе явился враждебным актом, и движущая сила всей Франции кроется в ненасытной жажде реванша. Альберт попытался разубедить кайзера — он знает французов лучше, каждый год посещает эту страну и может заверить кайзера в том, что этот народ не только не агрессивен, но, напротив, искренне стремится к миру. Напрасно. Кайзер продолжал твердить о неизбежности войны.

После обеда этот припев подхватил Мольтке: «война с Францией приближается, на этот раз мы должны покончить с этим раз и навсегда, вашему величеству трудно представить, каким неудержимым энтузиазмом будет охвачена Германия в решающий день». Германская армиянепобедима, ничто не может противостоять натиску тевтонцев, ужасные разрушения отметят их путь, их победа не вызывает сомнений.

Обеспокоенный причиной этих поразительных откровений, а также их содержанием, Альберт мог лишь прийти к выводу, что они были предназначены для того, чтобы запугать Бельгию и заставить ее пойти на сговор с Германией. Очевидно, немцы приняли определенное решение. Нужно было предупредить Францию. Он дал инструкции Бейенсу информировать обо всем Жюля Камбона, французского посла в Берлине, и попросить передать эти сведения в самых сильных выражениях президенту Пуанкаре.

Позднее он узнал, что майор Мелотт на том же обеде выслушал от Мольтке еще более поразительные вещи: война с Францией «неизбежна», она намного «ближе, чем вы думаете». Мольтке, обычно проявлявший большую сдержанность в разговорах с иностранными военными атташе, на этот раз «распоясался». Судя по его словам, Германия не хочет войны, однако генеральный штаб «находится в состоянии готовности натянутого лука». Он сказал, что «Франция должна решительно прекратить провоцировать и раздражать нас, ибо в противном случае нам придется прибегнуть к действиям. Чем скорее, тем лучше. Мы сыты по горло этими постоянными тревогами». В качестве примеров этих провокаций, не считая «крупных дел», Мольтке назвал холодный прием, оказанный германским авиаторам в Париже и бойкот парижским обществом майора Винтерфельда, германского военного атташе. На это горько жаловалась мать майора графиня д'Альвенслебен. А что касается Англии, что ж, германский флот создан не для того, чтобы прятаться в гаванях. Он пойдет в наступление и, возможно, будет разбит. Пусть Германия потеряет свои корабли, но Англия утратит свое господство на морях, которое перейдет к Соединенным Штатам. Только они окажутся победителями в европейской войне. Англия это знает, сказал генерал, сделав неожиданный логический поворот, и, вероятно, останется нейтральной.

Но он еще не договорил. Что же делать Бельгии, спросил он майора Мелотта, если мощная иностранная армия вторгнется на ее территорию? Атташе ответил, что Бельгия будет защищать свой нейтралитет. Пытаясь узнать, ограничится ли Бельгия протестом, как думали немцы, или будет сражаться, Мольтке попросил его быть более конкретным. Когда Мелотт сказал: «Мы выступим всеми имеющимися у нас силами против державы, посягнувшей на наши границы», Мольтке как бы между прочим заметил, что одних благих намерений недостаточно. «Вы также должны иметь армию, способную выполнить задачи, вытекающие из обязательств по сохранению вашего нейтралитета».

Вернувшись в Брюссель, король Альберт немедленно потребовал представить ему доклад о ходе разработки мобилизационных планов, но узнал, что никакого прогресса в этом деле не достигнуто. Не медля, король добился согласия де Броквилля на составление плана кампании, основанного на предположении германского вторжения. Ему также удалось назначить своего протеже, которого поддерживал также и Гале, — энергичного полковника де Рикеля ответственным за эту работу.

Ее намечалось закончить в апреле, но к этому сроку она не была выполнена. В июле все еще продолжалось рассмотрение четырех независимых планов концентрации войск.

Неудачи не поколебали решимости короля. Его политика была отражена в меморандуме, который Гале составил сразу после берлинского визита. «Мы полны решимости объявить войну любой державе, намеренно нарушившей наши границы, и воевать с использованием всех наших сил и ресурсов, и если потребуется, то и за пределами нашей территории. Мы не прекратим военных действий даже тогда, когда захватчик отступит, вплоть до заключения всеобщего мира».

2 августа король Альберт, председательствовавший на заседании Государственного совета, начавшегося в 9 часов вечера во дворце, начал свое выступление словами: «Наш ответ должен быть «нет», невзирая на последствия. Наш долг — защитить территориальную целостность страны, и мы должны добиваться этой цели». Он предупредил, чтобы никто из присутствующих не питал никаких иллюзий: последствия будут самыми серьезными и страшными, враг беспощаден. Премьер де Броквилль призвал колеблющихся не верить обещаниям Германии освободить бельгийскую территорию после войны, «Если Германия победит, — сказал он, — Бельгия независимо от занятой ею позиции окажется присоединенной к Германской империи».

Один престарелый министр, недавно принимавший в своем доме герцога Шлезвиг-Гольштейна, шурина кайзера, не мог сдержать гнева, вызванного вероломством своего гостя, который только накануне заверял его в дружбе Германии. Он не переставал сердито ворчать и возмущаться по этому поводу в течение всего заседания.

Когда генерал Селер, начальник штаба, встал и начал объяснять суть оборонительной стратегии, которую нужно было принять, его заместитель полковник де Рикель процедил сквозь зубы: «Мы должны ударить их в самое уязвимое место». Отношения этих офицеров, по свидетельству одного из коллег, были «заметно лишены взаимных любезностей». Получив слово, де Рикель удивил своих слушателей тем, что предложил опередить врага, атаковав его на собственной территории до того, как он сможет пересечь бельгийскую границу.

В полночь заседание было отложено. Комитет в составе премьера, министра иностранных дел и министра юстиции приступил к составлению проекта ответа. Они целиком были поглощены этой работой, когда во двор, освещаемый лишь светом окон первого этажа, въехал автомобиль. Пораженным министрам сообщили о прибытии германского посланника. Было 1.30 ночи. Что ему нужно в этот час?

Ночное беспокойство герра фон Белова было вызвано растущей тревогой его правительства по поводу того, какой эффект произвел германский ультиматум на бельгийцев. Немцы долгие годы сами себе говорили, что Бельгия не будет сражаться, но, когда этот час наступил, они, хотя и с опозданием, начали терзаться сомнениями. Если бы Бельгия мужественно и громко заявила «нет», то это произвело бы на нейтральные страны в других частях мира впечатление, крайне неблагоприятное для Германии. Однако Германия пеклась не столько об отношении к ней нейтральных государств, как о той задержке, которая нарушила бы составленные графики. Бельгийская армия, решив сражаться, «а не выстроиться вдоль дороги», отвлекла бы на себя шесть дивизий, необходимых для марша на Париж. Разрушение железных дорог и мостов изменило бы направление движения германских войск, пути подвоза и вызвало бы целую цепь других неприятных явлений.

Поразмыслив, германское правительство направило герра фон Белова среди ночи во дворец, чтобы попытаться повлиять на ответ бельгийцев, выдвинув новые обвинения против Франции. Он информировал ван дер Эльста о том, что французские дирижабли сбрасывали бомбы и что французские патрули пересекли границу.

— «Где произошли эти события?» — спросил ван дер Эльст.

— «В Германии», — последовал ответ.

— «В таком случае я не могу считать эти сведения достоверными».

Германский посланник попытался было объяснить, что французы не уважают международное право и поэтому следует ожидать, что они нарушат нейтралитет Бельгии. Однако этот хитроумный логический прием не достиг своей цели. Ван дер Эльст указал своему посетителю на дверь.

В 2.30 ночи совет вновь собрался во дворце, чтобы одобрить ответ, составленный министрами.

Бельгийское правительство, говорилось в нем, «принесло бы в жертву честь своей страны и свои обязательства перед Европой», если бы приняло германские предложения. Оно объявляло о своей «решимости отразить всеми имеющимися в его распоряжении средствами любое посягательство на права его страны».

После принятия без каких-либо изменений предложенного ответа в совете начались споры по поводу требования короля не просить страны-гаранты о помощи до тех пор, пока немцы не вступят на бельгийскую территорию. Несмотря на сильные возражения, Альберту удалось добиться своего. В 4 часа утра совещание совета закончилось. Министр, последним выходивший из кабинета, видел, как король Альберт стоял лицом к окну, держа в руках копию ответа, и глядел вдаль, туда, где начинался рассвет.

В ту ночь 2 августа в Берлине также шло совещание. Бетман-Хольвег, генерал фон Мольтке и адмирал Тирпиц, собравшись в доме канцлера, обсуждали вопрос об объявлении войны Франции. Такое же совещание, но в отношении России они провели прошлой ночью. Тирпиц «снова и снова» жаловался, что он не может понять, зачем вообще понадобились эти декларации о войне. В них всегда ощущается «агрессивный оттенок», армия может выступить «без подобных вещей». Бетман указал, что объявить войну Франции необходимо потому, что Германия хочет пройти через территорию Бельгии. Тирпиц повторил предупреждения Лихновского из Лондона, что вторжение в Бельгию автоматически вовлечет в войну Англию: он предложил отсрочить, если возможно, вступление войск в Бельгию. Мольтке, придя в ужас при мысли об еще одной угрозе его графикам, сразу заявил, что это «невозможно», ничто не должно мешать нормальной работе «механизма транспортировки».

Сам он, по его словам, не придавал большого значения объявлениям войны. Враждебные действия французов уже сделали войну фактом. Он имел в виду сообщения о так называемых французских бомбардировках в районе Нюрнберга, о которых германская пресса в тот день в экстренных выпусках газет трубила с такой силой, что берлинцы стали с опасением посматривать на небо. В действительности же никакой бомбардировки не было. Теперь, в силу германской логики, из-за этих бомбардировок необходимо было официально объявить войну.

Тирпиц продолжал выступать против этого. У мира, утверждал он, нет сомнений в том, что французы, «по меньшей мере, в душе агрессоры, но из-за небрежности германских политиков, не разъяснявших этого миру достаточно ясно, вторжение в Бельгию, которое представляет собой «чисто чрезвычайную меру», может быть неправильно воспринято «в роковом свете грубого акта насилия».

Брюссель. 3 августа. 4 часа утра. После окончания заседания Государственного совета Давиньон вернулся в министерство иностранных дел и дал указание своему политическому секретарю барону де Гаффье вручить ответ Бельгии германскому посланнику. Точно в 7 утра, когда истекли двенадцать часов, указанные в ультиматуме, Гаффье позвонил у дверей германского посольства и вручил ответ герру фон Белову. По пути домой он услышал крики газетчиков, продававших утренние выпуски с текстом ультиматума и ответом на него бельгийцев. Раздавались громкие возгласы людей, читавших газеты и собиравшихся в возбужденные группы. Решительное «нет» Бельгии вызвало радостное одобрение. Многие полагали, что немцы скорее обойдут Бельгию, чем рискнут подвергнуться всеобщему осуждению. «Немцы опасны, но они не маньяки» — так люди успокаивали друг друга.

Даже во дворце и в некоторых министерствах все еще продолжали надеяться. Трудно было поверить, что немцы намеренно начнут войну, поставив себя в неудобное положение. Последняя надежда исчезла, когда 3 августа был получен запоздалый ответ кайзера на послание короля Альберта. Это была еще одна попытка побудить бельгийцев сдаться без борьбы. «Только чувства искренней дружбы к Бельгии», телеграфировал кайзер, заставили его обратиться с таким серьезным требованием. Возможность поддержания прежних и нестоящих отношений «полностью находится в руках Вашего Величества».

«За кого он меня принимает?» — воскликнул король

Альберт, дав волю гневу впервые с момента начала кризиса. Приняв на себя верховное командование, он сразу же приказал взорвать мосты через Маас у Льежа, а также железнодорожные туннели и мосты на границе с Люксембургом. Он все еще не решался направить Англии и Франции просьбу о помощи и предложение военного союза. Бельгийский нейтралитет был плодом коллективных усилий европейских держав. Король Альберт не мог заставить себя подписать ему смертный приговор до тех пор, пока не произошло открытого вторжения.