• Главная
• Контакты
• Нашёл ошибку
• Прислать материал
• Добавить в избранное

Обеспокоенный сознанием того, что Ренненкампф находится у него в тылу, Людендорф спешил завязать сражение с Самсоновым. Первая стадия боя по его приказу должна была начаться 25 августа атакой I корпуса Франсуа на Уздау с намерением обхода левого фланга Самсонова.

Франсуа отказался. Его тяжелая артиллерия и некоторые пехотные части все еще выгружались и не подошли. Атаковать без полной артиллерийской поддержки и запаса снарядов, он утверждал, означало риск неудачи. Если путь отступления Самсонова останется открытым, он может избежать планируемого для него уничтожения. Франсуа поддержали Хоффман и генерал Шольц, который, хотя и вел бой с русскими накануне, заверил Франсуа по телефону, что он удержит свои позиции без немедленной поддержки.

Столкнувшись с неподчинением уже на второй день своего командования, взбешенный Людендорф приехал в штаб Франсуа с Гинденбургом и Хоффманом. В ответ на настойчивые требования Людендорфа Франсуа отвечал: «Если будет отдан приказ, я, конечно, начну, но солдатам придется сражаться штыками». Чтобы поддержать свой авторитет, Людендорф отклонил доводы Франсуа и повторил свой приказ. Во время этого разговора Гинденбург все время молчал и послушно уехал с Людендорфом.

Хоффман, ехавший в другой машине, остановился на железнодорожной станции Монтово, ближайшем пункте, имевшем телеграфную и телефонную связь со штабом. Здесь он получил две перехваченные русские радиограммы, обе посланные открытым текстом, одну от Ренненкампфа в 5.30 утра, а вторую от Самсонова в 6 часов утра. Приказ Ренненкампфа на марш, устанавливавший расстояние марша, показывал, что его рубеж на будущий день будет достаточно далеко, чтобы угрожать германской армии с тыла. Из приказа Самсонова, являвшегося результатом боя с Шольцем накануне, было ясно, что он неправильно истолковал отход последнего, приняв его за полное отступление, и давал точные направления и сроки преследования, как он думал, пораженного врага.

Никогда еще, если не считать случая, когда греческий предатель провел войска через Фермопильский проход, полководцу в руки не сваливалась такая удача[75].

Излишняя подробность телеграммы делала генерал-майора Грюнерта, непосредственного начальника Хоффмана, излишне подозрительным. Как сообщает Хоффман, «он в который раз озабоченно спрашивал меня, следует ли нам верить ей? А почему бы нет?.. Лично я, в принципе, верил каждому ее слову».

Хоффман утверждал, что знал о ссоре между Ренненкампфом и Самсоновым, имевшей место еще в русско-японскую войну, где был германским наблюдателем. Он говорит, что сибирские казаки Самсонова, продемонстрировав храбрость в бою, вынуждены были сдать Ентайские угольные шахты из-за того, что кавалерийская дивизия Ренненкампфа не поддержала их и оставалась на месте, несмотря на неоднократные приказы, и что Самсонов ударил Ренненкампфа во время ссоры по этому поводу на перроне Мукденского вокзала.

Вполне очевидно, с гордостью заключал Хоффман, Ренненкампф будет не очень-то спешить на помощь Самсонову. Поскольку вопрос скорее касается не помощи Самсонову, а выигрыша или проигрыша сражения, сомнительно, чтобы Хоффман верил своей сказке или только притворялся, что верит. Рассказывал ее он, однако, всегда с удовольствием.

С перехваченными сообщениями Хоффман и Грюнерт бросились догонять Гинденбурга и Людендорфа на автомобиле, а догнав, передали телеграммы прямо на ходу. Пришлось остановиться, чтобы совместно обсудить создавшееся положение. Оказалось, что атаке, которую на следующий день должны были начать корпуса Макензена и фон Белова против правого фланга Самсонова, Ренненкампф препятствовать не будет. В соответствии с различными интерпретациями всех четверых генерал Франсуа то мог, то не мог отложить свою атаку до тех пор, пока не подтянется вся его пехота и артиллерия. Не желая поступиться хотя бы каплей авторитета, Людендорф, возвратившись в штаб, повторил свой приказ.

В то же самое время были отданы распоряжения о выполнении генерального плана двойного обхода на следующий день, 26 августа[76]. На германском левом фланге корпус Макензена, поддерживаемый Беловым, должен был атаковать правый край Самсонова, который вышел к Бишофсбургу, имея кавалерию у Сенсбурга, то есть находился перед озерами, где он должен был соединиться с Ренненкампфом, окажись тот здесь. Но его отсутствие оставляло открытым фланг, который германцы хотели обойти. В центре XX корпус Шольца, теперь поддерживаемый дивизией ландвера и 3-й резервной дивизией генерала фон Моргена, должен был возобновить бой, который он вел накануне. На правом фланге, как и было приказано ему, Франсуа должен был начать наступление, чтобы обойти левый фланг Самсонова.

Все приказы были разосланы до полуночи 25 августа. На другое утро, в день начала главного сражения, Людендорфа чуть не хватил удар, когда авиаразведка донесла о движении Ренненкампфа в сторону Самсонова. Хотя Гинденбург был уверен, что 8-я армия «может без малейшего колебания» оставить против Ренненкампфа только заслон, Людендорфа снова охватило беспокойство. «Проклятый призрак Ренненкампфа висел на северо-востоке как угрожающая грозовая туча, — писал он. — Стоит только ему достать нас, и мы будем разбиты». Он начал испытывать те же страхи, что и Притвиц, и колебаться, следует ли бросить все свои силы против Самсонова или же отказаться от наступления против 2-й армии и повернуть против 1-й.

Герой Льежа «похоже, немного растерялся», с удовольствием пишет Хоффман, который из всех военных мемуаристов наиболее склонен приписывать собственные слабости своим коллегам.

Даже Гинденбург признает, что «серьезные сомнения» охватили его начальника штаба и что в этот момент, как он утверждает, именно он успокоил Людендорфа. По его словам, «мы преодолели внутренние сомнения».

Новое осложнение возникло, когда штаб обнаружил, что Франсуа, все еще ждавший свою артиллерию, не вступил в бой, как было приказано. Людендорф неукоснительно требовал, чтобы атака началась в полдень. Франсуа отвечал, что исходные позиции, которые, по мнению штаба, были уже заняты, занять не удалось, вызвав тем самым настоящий взрыв недовольства в штабе и, как называет его Хоффман, «весьма недружелюбный» ответ Людендорфа. В течение дня Франсуа удалось протянуть время и дождаться нужного ему момента.

Неожиданный срочный телефонный звонок из генерального штаба в Кобленце прервал споры с Франсуа. Людендорф, которому и без того хватало беспокойства, взял трубку и приказал Хоффману по параллельному телефону тоже послушать, «чего они хотят». К своему удивлению, он услышал голос полковника Таппена из оперативного отдела генерального штаба, предлагающего выслать Людендорфу подкрепления в составе трех корпусов и кавалерийской дивизии. Только что побывавший на западном фронте, а до этого работавший над мобилизационными планами, Людендорф, зная до последней цифры необходимую плотность войск на километр наступления, не верил своим ушам.

Выполнение плана Шлиффена зависело от использования каждого солдата для того, чтобы усилить правый фланг. Что же заставило генеральный штаб ослабить фронт на целых три корпуса в разгар наступления? Смущенный, он ответил Таппену, что подкрепления «не особенно» нужны на востоке и в любом случае прибудут слишком поздно для участия в сражении, которое уже начинается. Таппен повторил, что может их все-таки выслать.

Причина этого критического решения крылась в панике, охватившей генеральный штаб, когда русские начали свое наступление через две недели после мобилизации вместо шести, которые предсказывали немцы. Но решающим фактором, как сообщает Таппен, была «великая победа» на французских границах, «породившая в генеральном штабе мнение, что решающая битва на западе уже состоялась и была выиграна». Исходя из этого, Мольтке решил 25 августа, «несмотря на возражения», направить подкрепления, чтобы спасти Восточную Пруссию от русских.

Жалобы беженцев, юнкерские поместья, оставленные мародерствующим казакам, слезные мольбы высокородных дам, обращенные к императрице спасти семейные земли и сокровища, возымели свое действие. Для того чтобы возбудить чувства и настроить их против русских, германское правительство умышленно распределило беженцев по различным городам и в конечном счете само себя напугало.

Председатель восточнопрусского бундесрата прибыв в генеральный штаб просить о защите родины. Управляющий Круппа писал в своем дневнике 25 августа: «Люди повсюду говорили: «Ба, да русские никогда не закончат своей мобилизации... Мы можем еще долго обороняться». Но сегодня все думают по-другому, и уже слышны разговоры об оставлении Восточной Пруссии».

Кайзер был глубоко озабочен. Мольтке сам всегда волновался по поводу слабой обороны на востоке, поскольку, как он писал перед войной, «все успехи на западном фронте ничего не будут стоить, если русские придут в Берлин».

Два из тех корпусов, которые он отзывал теперь с Западного фронта, участвовали во взятии Намюра на стыке между германскими 2-й и 3-й армиями, и теперь, после падения бельгийской крепости, генерал Бюлов заявил, что может обойтись без них. Вместе с 8-й кавалерийской дивизией они были сняты с позиций 26 августа и походным порядком — бельгийские железные дороги были разрушены — дошли до ближайших германских железнодорожных станций, чтобы «как можно скорее» отправиться на Восточный фронт. Третий корпус прибыл уже на станцию в Тьонвиле, когда осторожные голоса в генеральном штабе заставили Мольтке отменить свой приказ.

А в тысяче трехстах километрах на восток генерал Самсонов готовился возобновить бой 26 августа. На его правом фланге был VI корпус генерала Благовещенского, вышедший на отведенную позицию для встречи с 1-й армией у озер, но Самсонов оставил этот корпус несколько изолированным, выдвинув основные силы своей армии западнее. И хотя это уводило его дальше от Ренненкампфа или, вернее, от того места, где тот должен быть, направление было выбрано правильно, думал Самсонов, чтобы встать между Вислой и германцами, отступавшими, как предполагалось, на запад. Целью Самсонова была линия Алленштейн — Остероде, где он мог оседлать главную германскую железную дорогу и откуда, как информировал Жилинского 23 августа, «будет легче наступать в сердце Германии».

Уже было очевидно, что его измученные и полуголодные солдаты, которые, спотыкаясь, едва добрели до границы, вряд ли годились для боя, не говоря уже о марше в сердце Германии.

Продовольствие не поступало, солдаты съели неприкосновенный запас, деревни были покинуты, сено и овес не убраны, мало что можно было достать для людей и лошадей. Все командиры корпусов требовали остановки. Офицер генерального штаба доносил в штаб Жилинского о «мизерном» продовольственном обеспечении войск. «Не знаю, как еще солдаты выдерживают. Необходимо организовать реквизицию». В Волковыске, в 300 километрах по прямой от линии фронта, а по железной дороге еще дальше, Жилинский был слишком далек, чтобы обратить внимание на эти донесения. Он все так же настаивал на продолжении наступления Самсонова, «чтобы встретить врага, отступавшего перед генералом Ренненкампфом, и отрезать его от Вислы».

Это представление о действиях противника было основано на донесениях Ренненкампфа, а поскольку он не имел соприкосновения с немцами со времени боя под Гумбиненом, сообщения об их передвижениях были чистейшим вымыслом.

Теперь уже, однако, Самсонов понял, исходя из данных о железнодорожных перевозках и другой разведывательной информации, что перед ним была не отступающая, а передислоцировавшаяся армия, шедшая с ним на сближение.

Поступали сообщения о концентрации новой группировки противника — это был корпус Франсуа — против его левого фланга. Сознавая опасность, нависавшую слева, Самсонов послал к Жилинскому офицера, чтобы объяснить необходимость поворота армии на запад вместо продолжения движения на север. С презрением тыловика к фронтовику Жилинский принял это предложение за желание перейти к обороне и «грубо» ответил офицеру: «Видеть противника там, где его нет, — трусость. Я не разрешу генералу Самсонову праздновать труса. Я настаиваю на том, чтобы он продолжал наступление». Его стратегия, как сказал один из коллег, походила на игру в «поддавки», целью которой является потеря одной стороной всех своих шашек.

В ночь на 25 августа, как раз тогда, когда Людендорф отдавал распоряжения, Самсонов расставил свои силы. Центр, состоявший из XV и XIII корпусов генералов Мартоса и Клюева, вместе с дивизией генерала Кондратовича из XXIII корпуса должны были осуществлять главное наступление на линию Алленштейн — Остероде. Левый фланг армии предстояло удерживать I корпусу генерала Артамонова при поддержке еще одной дивизии XXIII корпуса. На восьмидесяти километрах одинокий VI корпус прикрывал правый фланг.

При слабой разведке, осуществляемой русской кавалерией, Самсонов не знал, что корпус Макензена, который видели бегущим в панике с полей Гумбинена, переформировался и, идя форсированным маршем, вместе с корпусом фон Белова приближается к его правому флангу. Сначала Самсонов распорядился, чтобы VI корпус удерживал свои позиции «с целью прикрытия правого фланга армии», а затем передумал и приказал ему «идти полной скоростью» и поддержать наступление центра на Алленштейн.

В последнюю минуту, утром 26-го, приказ этот был отменен и оставлен в силе предыдущий, о прикрытии правого фланга. Но к этому времени VI корпус уже был на марше, двигаясь к центру.

Далеко в тылу русское верховное командование предчувствовало беду. 24 августа военный министр Сухомлинов, который до этого не беспокоился о том, чтобы строить оружейные заводы, поскольку не верил в огневую силу, писал генералу Янушкевичу, безбородому начальнику генерального штаба: «Ради бога, распорядитесь, чтобы собирали винтовки. Мы отправили сербам 150 тысяч, наши резервы почти исчерпаны, а производство очень незначительно». Хотя некоторые военные от излишнего пыла и провозглашали «Вильгельма — на Святую Елену!», общее настроение в верхах было невеселым.

Они вступили в войну без уверенности и до сих пор не приобрели ее. Слухи о пессимистических настроениях в генеральном штабе достигли французского посла в Петербурге. 26 августа он узнал от Сазонова мнение Жилинского, что «наступление в Восточной Пруссии обречено на провал». Говорили, что Янушкевич согласен с ним и решительно возражает против наступления. Генерал Данилов, заместитель начальника генерального штаба, настаивал, однако, на том, что Россия не может подвести Францию и должна наступать, несмотря на «несомненный риск».

Данилов был вместе с великим князем в ставке в Барановичах. Спокойное место в лесу, где ставка находилась в течение года, было выбрано потому, что Барановичи стояли на стыке северо-южной железной дороги с главной линией Москва — Варшава. Отсюда производилось руководство обоими фронтами, германским и австрийским. Великий князь со своей свитой, старшими офицерами генерального штаба и союзными военными атташе, жил и ел в вагонах, потому что оказалось, что дом, предназначенный для верховного главнокомандующего, находился слишком далеко от дома начальника станции, где разместились оперативный и разведывательный отделы. Для защиты вагонов от солнца над ними были возведены навесы, а также проложены деревянные тротуары, в станционном саду устроен легкий павильон с занавесками, где летом была столовая.

Все было просто, за удобствами не гнались. Помехой являлись только низкие двери, входя в которые очень высокий великий князь всегда набивал шишки. Поэтому все притолоки белели наклеенными бумажками, чтобы обратить его внимание и заставить вовремя нагнуться.

Данилов был обеспокоен очевидной потерей Ренненкампфом контакта с противником и плохой связью, в результате чего Жилинский не знал толком, где же находятся армии, которые также не знали о местонахождении друг друга. Когда ставке стало известно, что Самсонов 24-25 августа столкнулся с противником и собирался возобновить бой, беспокойство по поводу того, что Ренненкампф не сможет замкнуть вторую часть клещей, значительно возросло.

26 августа великий князь посетил Жилинского в его штабе в Волковыске, требуя, чтобы Ренненкампф двинулся вперед. Начав свое ленивое преследование, Ренненкампф прошел через позиции на Ангераппе, которые 8-я армия покинула, передислоцировавшись на юг. Следы поспешного отхода подтвердили его мнение о разбитом противнике. Как вспоминает один из офицеров его штаба, Ренненкампф считал, что стремительное преследование врага ошибочно, так как он тогда слишком быстро отойдет к Висле и Самсонов не сможет его отрезать. Ренненкампф не предпринял никаких усилий, чтобы следовать за противником достаточно близко, не теряя его из виду, но это совсем не тревожило Жилинского, который легко согласился с вариантом Ренненкампфа.

В приказе, направленном Жилинским Ренненкампфу на следующий день после посещения великого князя, указывалось, что 1-я армия должна преследовать врага, который, как считалось, все еще отступает, и принять меры против возможной германской вылазки из кенигсбергской крепости на ее фланге. Предполагалось, что блокирование Кенигсберга будут производить шесть резервных дивизий, но они еще не подошли. Теперь Жилинский предписывал Ренненкампфу обложить Кенигсберг силами двух корпусов, пока не прибудут резервные дивизии, и организовать «преследование остальными силами армии той части войска противника, которая, не укрывшись в Кенигсберге, стала бы отступать к Висле». Предполагая, что противник отступает, Жилинский не мог представить себе, что немцы угрожают Самсонову, и не заставил Ренненкампфа поторопиться, чтобы соединиться с правым флангом Самсонова, как в начале планировалось. Он только сообщил ему, что «совокупные действия» 1-й и 2-й армий должны быть направлены на то, чтобы отжать отступающих германцев от Вислы к морю. Но поскольку обе русские армии не находились ни в соприкосновении друг с другом, ни двигались друг к другу навстречу, слово «совокупные» было вряд ли уместным.

Утром 26 августа VI корпус русских начал свой марш к центру, не зная, что действует по уже отмененному приказу. Одна из дивизий находилась в движении, когда в другой получили известие, что противник обнаружен в десяти километрах к северу позади от нее.

Предположив, что это были те вражеские войска, которые отступали от Ренненкампфа, командир русской дивизии решил повернуться и атаковать их.

Обнаруженным противником был на деле корпус Макензена, выдвигавшийся на рубеж атаки. Макензен атаковал, отбивавшиеся отчаянно русские обратились за помощью к дивизии, находящейся на марше и отошедшей уже на четырнадцать километров. Она повернула назад и, пройдя в общей сложности тридцать километров, столкнулась к исходу дня со вторым корпусом германцев, корпусом Белова.

Обе дивизии утратили между собой связь. Командир корпуса генерал Благовещенский «потерял голову» (это выражение было применено одним из английских историков), Командир дивизии[77], которая вела бой весь день и потеряла 5 тысяч человек и 16 орудий, решил отступить по собственной инициативе. В течение ночи в результате противоречивых приказов суматоха усилилась, части перепутались на дорогах, и к утру VI корпус находился в полном беспорядке и продолжал отступать.

Пока все это происходило, два с половиной корпуса, находившиеся в центре, начали наступление. Войска генерала Мартоса были в середине и вели упорный бой. Его сосед слева, дивизия XXIII корпуса, была контратакована и отброшена назад, обнажив фланг. XIII корпус генерала Клюева, находившийся справа, взял Алленштейн, но, узнав, что Мартосу приходится тяжело, пошел ему на помощь, оставив Алленштейн VI корпусу, который, как думали, был на подходе. VI корпус так и не появился, и у Алленштейна остался неприкрытый промежуток.

В нескольких километрах от фронта в штабе 2-й армии в Нейденбурге Самсонов обедал со своим начальником штаба, генералом Постовским и английским военным атташе майором Ноксом, когда разбитая дивизия XXIII корпуса появилась на улицах. Среди солдат началась паника. Дребезжание санитарной фуры вызывало крики «Уланы!». Услышав шум, Самсонов и Постовский, нервный человек в пенсне, известный по непонятным причинам под прозвищем «сумасшедший мулла»[78], пристегивая сабли, выбежали на улицу.

Первое, что бросилось в глаза, это вид солдат. Люди были «ужасно измучены... три дня они не видели хлеба...». В течение двух дней солдаты не получали продовольствия, «ни один из обозов не подошел», — сообщил им один из полковых командиров.

Еще не получив всех сведений о том, что произошло с VI корпусом, Самсонов к концу дня понял, что теперь задача состояла не в том, чтобы обойти противника, а в том, чтобы самому избежать этого. Он, тем не менее, решил не выходить из боя, а возобновить его на следующий день силами центрального корпуса с целью задержать немцев до подхода Ренненкампфа, который бы нанес решительный удар. Он направил распоряжение генералу Артамонову, командиру I корпуса, держащему фронт против Франсуа на русском левом фланге, «прикрывать фланг армии... любой ценой». Он был уверен, что «даже сильно превосходящий противник не сможет сломить сопротивление славного I корпуса», добавляя, что успех боя зависел от его стойкости.

На следующее утро, 27 августа, наступил так ожидаемый момент наступления Франсуа. Его артиллерия наконец прибыла. В 4 часа утра, до наступления рассвета, ураганный обстрел обрушился на позиции I корпуса в Уздау.

Германское главное командование, Гинденбург, невозмутимо спокойный, Людендорф, серьезный и напряженный, со следовавшим по пятам Хоффманом, покинуло временный штаб в Лобау, в двадцати километрах от фронта, и разместилось на холме, с которого Людендорф намеревался «наблюдать на месте» взаимодействие корпусов Франсуа и Шольца. Не успели они еще взойти на холм, как поступило донесение о том, что Уздау взят. Почти немедленно пришло второе известие, опровергавшее первое.

Артиллерийский обстрел продолжался. В русских окопах солдаты «I славного корпуса», голодные, как и их товарищи по XXIII корпусу, утратившие желание сражаться, бежали от дождя снарядов. Убитых было не менее, чем спасшихся. К 11 часам дня I корпус покинул поле боя, который был выигран только одной артиллерией. Людендорф, почувствовав, что оборона русской 2-й армии теперь «прорвана», хотя выполнение его преждевременных приказов могло бы привести к поражению.

Но 2-я армия еще не была разбита. Людендорф обнаружил, что «в противоположность другим войнам» здесь сражение не выигрывается за один день. Продвижение Франсуа все еще задерживалось к востоку от Уздау[79]; два русских корпуса в центре продолжали атаковать; над германским тылом все еще нависала угроза нападения Ренненкампфа.

Дороги были забиты беженцами и стадами, уходили целыми деревнями. Германские солдаты тоже были измучены, и им тоже виделось преследование в цокоте копыт. Крики «они идут», прокатившись по колонне, превращались в паническое: «Казаки!»

Возвратившись в Лобау, главное командование в ужасе узнало, что корпус Франсуа бежит и «остатки» его частей уже в Монтове. Срочный телефонный разговор подтвердил, что отступающие войска I корпуса, группы павших духом солдат, действительно обнаружены перед железнодорожной станцией. Если фланг Франсуа поддался, то тогда все сражение может быть проиграно. На какой-то ужасный момент возникло видение проигранной кампании, отступление за Вислу и оставление Восточной Пруссии, то видение, которое возникало перед Притвицем. Потом было установлено, что солдаты в Монтове принадлежали к батальону, бежавшему из-под Уздау.

В конце дня правда о том, что немцы «не отступают за Вислу», а наступают на Самсонова, дошла все-таки до штаба Жилинского. Он наконец телеграфировал Ренненкампфу, что 2-я армия ведет тяжелый бой и что он должен помочь, «двинув свой левый фланг вперед, насколько возможно», но указанные рубежи были много западнее и недалеко продвинуты, а о быстроте действий или форсированных маршах указаний не поступило.

Бой шел уже третий день. Две армии теперь уже ввели в бой все свои силы, накатывались друг на друга, схватившись, расходились и снова сталкивались в боях, проходивших на фронте протяженностью в шестьдесят пять километров. Один полк продвигался вперед, его сосед, наоборот, отступал, в промежуток вклинивался противник или же, непонятно почему, оставлял его незанятым. Ревели пушки, кавалерийские эскадроны, пехотные части, тяжелые батареи на конной тяге двигались через деревни и леса, между озерами, по полям и дорогам. Снаряды рвались в домах и на улицах деревень. Батальон, наступавший под прикрытием артиллерии, исчезал за завесой дыма и тумана, навстречу неизвестной судьбе. Колонны пленных, конвоируемых в тыл, мешали движению войск. Бригады брали позиции или сдавали их, подключались к не тем линиям связи, путая свои дивизии с чужими. Командиры не знали, где их части, сновали штабные автомобили, в небе висели германские самолеты, стремясь произвести разведку, командующие армиями пытались понять, что происходит, и отдавали приказы, которые могли быть не получены, или не выполнены, или не соответствовали положению на фронте, когда достигали адресатов.

Триста тысяч человек выступили друг против друга, маневрировали и контрманеврировали, стреляли, напивались, если им везло и они занимали деревню, или сидели на земле в лесу с приятелями, когда наступала ночь, а на следующий день бой начинался снова. Шло огромное сражение на Восточном фронте[80].

28 августа генерал Франсуа начал бой на рассвете еще одним большим артиллерийским шквалом. Людендорф приказал ему повернуть левее, чтобы помочь корпусу Шольца, который, как он полагал, был «сильно измотан». Не слушая приказа, Франсуа придерживался строго восточного направления, намереваясь завершить обход фланга Самсонова и отрезать его отступление. После неповиновения Франсуа накануне Людендорф теперь чуть ли не просил его подчиняться приказам.

I корпус «окажет самую большую услугу армии, выполняя эти указания», — сказал он. Не обращая внимания, Франсуа двигался на восток, выставляя на дорогах заслоны, чтобы помешать противнику прорваться.

Беспокоясь за центр, Гинденбург и Людендорф ожидали исхода сражения в штабе Шольца у деревни Фрогенау, находящейся в двух километрах от еще меньшей деревушки Танненберг. Приказы помечались «Фрогенау».

Людендорфа опять мучили опасения по поводу Ренненкампфа. Беспокоящийся из-за корпуса Шольца, злой на Франсуа и на очень «ненадежную полевую телефонную связь», соединявшую его с этим непослушным командиром, не имея вообще никакой телефонной связи с корпусами Макензена и фон Белова, он был «далеко не удовлетворен». Макензен и Белов, запутавшись в противоречивых приказах, требовавших идти сначала в одном направлении, а потом в другом, послали в штаб офицера на аэроплане, чтобы добиться ясности. Его встретил «далеко не дружественный прием» из-за того, что ни один из корпусов не находился там, где должен быть. Ко второй половине дня, однако, оба уже вполне удовлетворительно продвигались: Макензен преследовал сломленное правое крыло русских, а фон Белов шел к промежутку у Алленштейна, чтобы атаковать русский центр. Теперь продвижение Франсуа казалось более оправданным, и Людендорф отдал ему приказ двигаться в направлении, в котором тот уже действовал.

Как раз в тот момент, когда в германском штабе начало складываться приятное убеждение в грядущей победе, пришло сообщение о том, что армия Ренненкампфа находится на марше. Но расстояние, покрытое им за день, создавало уверенность, что он опоздает. Действительно, ночной привал ближайшего корпуса Ренненкампфа находился в 35 километрах от Бишофсбурга, где двумя днями ранее был разбит VI русский корпус. Медленно двигаясь по вражеской территории, к концу следующего дня, 29 августа, Ренненкампф прошел всего около 15 километров на запад, а не на юг, и еще не установил контакта с Самсоновым. Это сделать так и не удалось.

Поражение «славного I корпуса», на чье сопротивление Самсонов так надеялся, в добавление к разгрому VI корпуса на правом фланге предрекло конец. Оба фланга были смяты, его кавалерия, единственное, в чем он превосходил немцев, развернутая слишком широко по флангам, не сыграла полезной роли в сражении и в настоящий момент была изолирована. Подвоз боеприпасов и продовольствия, а также связь были в полном хаосе, сражались пока еще только крепкие XV и XIII корпуса. В своем штабе в Нейденбурге он уже слышал грохот приближающихся орудий Франсуа. Ему оставалось сделать только одно. Он телеграфировал Жилинскому, что выезжает на поле боя, а потом, приказав передатчик и личные вещи отправить в Россию, оборвал связь с тылом.

Причины этого решения, как потом говорили, «он унес с собой в могилу», но их нетрудно понять. Армия, которая была поручена ему, рассыпалась у него в руках. Он снова стал кавалерийским офицером и командиром дивизии и сделал то, что хорошо знал. С семерыми членами своего штаба на лошадях, взятых у казаков, он ускакал, чтобы лично командовать под огнем, в седле, где он чувствовал себя как дома.

28 августа на окраине Нейденбурга он попрощался с майором Ноксом. Самсонов сидел на земле, окруженный своим штабом, и изучал карту. Он встал, отвел Нокса в сторону и сообщил, что положение критическое. Он сказал, что его должность и долг призывают быть с армией, но поскольку долг Нокса состоял в том, чтобы правильно информировать свое правительство о происходящем на русском фронте, он советует ему возвратиться, «пока еще есть время». Он сел на коня и, повернувшись в седле, сказал с мудрой улыбкой: «Сегодня удача на стороне врага, в другой раз она будет на нашей» — и ускакал.

Позднее генерал Мартос, руководивший боем в своем секторе с вершины холма и только что приказавший, чтобы колонну пленных немцев увели в тыл, очень удивился, когда увидел командующего армией верхом в сопровождении штаба. Узнав, что уходящая колонна — пленные, Самсонов подъехал к Мартосу, нагнулся с седла, обнял его и сказал печально: «Вы один спасете нас». Но он знал, как обстоят дела, и в ту же ночь отдал приказ об отступлении тем, кто был когда-то 2-й армией.

Отступление в течение последующих двух дней, 29 и 30 августа, было ужасным. Два корпуса центра, которые сражались дольше и лучше всех, продвинувшись дальше всех, отступали последними, имея меньше всего шансов оторваться от противника, и почти полностью стали жертвой германского обхода. Корпус генерала Клюева все еще наступал, когда Белов прорвался справа через оставленный у Алленштейна промежуток и завершил обход русского центра. Корпуса Клюева и Мартоса безнадежно бились в лесах и болотах, совершая бесплодные марши и маневры в попытках перегруппироваться и организовать оборону, в то время как германское кольцо смыкалось все плотнее.

В болотистой местности, где дороги редки, немцы установили кордоны с пулеметами на каждом перекрестке. Солдаты корпуса Мартоса последние четыре дня просто голодали. За последние сорок часов своего существования корпус Клюева прошел семьдесят километров вообще без какого-либо довольствия, лошади были непоены и некормлены.

29 августа генерал Мартос с несколькими членами своего штаба и пятью казаками пытался найти выход из леса. Повсюду стреляли. Генерал-майор Мачуговский, начальник штаба Мартоса, был убит пулеметной очередью. Постепенно погибли все, кроме одного офицера штаба, двух казаков и самого Мартоса. Походная сумка осталась у пропавшего неизвестно куда адъютанта, и Мартос с самого утра не ел, не пил и не курил. Одна из лошадей пала, остальных вели в поводу. Наступила ночь. Путники пытались ориентироваться по звездам, но они были закрыты облаками. Послышался шум приближавшихся солдат, и они решили, что это свои, так как лошади тянули в том направлении. Неожиданно вспыхнул германский прожектор и стал шарить по лесу, нащупывая их. Мартос пытался ускакать, но лошадь под ним была убита и он упал вместе с ней. Его схватили германские солдаты,

Потом в «грязной маленькой гостинице» в Остероде, куда был доставлен пленный Мартос, появился Людендорф и, говоря на чистом русском языке, потешался над побежденными и хвалился, что теперь русская граница открыта для вторжения, Вошел Гинденбург и, «увидя меня взволнованным, долго жал мне руки, прося успокоиться». На плохом русском языке с сильным акцентом он обещал вернуть Мартосу саблю и затем, поклонившись, сказал: «Я желаю Вам более счастливых дней»[81].

В лесах к северу от Нейденбурга остатки корпуса Мартоса были уничтожены или взяты в плен. Только одному офицеру из XV корпуса удалось вернуться в Россию[82].

В пятнадцати километрах к востоку от Нейденбурга остатки XIII корпуса генерала Клюева, которого тоже взяли в плен, заняли круговую оборону. С четырьмя орудиями, захваченными в лесу у немцев, они отбивались от врага всю ночь 30 августа, пока хватило снарядов и патронов и большинство не было убито.

Последнюю русскую атаку в тот день с большой отвагой провел генерал Сирелиус[83], занявший место смещенного командира I корпуса генерала Артамонова. Собрав разрозненные полки и артиллерию, не участвовавшие в сражении, что составило приблизительно дивизию, он предпринял наступление, прорвав позиции Франсуа и снова взяв Нейденбург. Но было слишком поздно. Это последнее действие 2-й русской армии было проведено без ведома генерала Самсонова, так как он был мертв.

Ночью 29 августа он так же, как и Мартос, попал в окружение в другой части леса. Проехав через лес, примыкавший к железной дороге, он и его спутники достигли Вилленбурга, находившегося всего в десяти километрах от русской границы, но немцы прибыли туда раньше них. Генерал и его группа дождались в лесу наступления темноты и затем, поскольку верхом по вязкому болоту было не проехать, двинулись пешком. Спички кончились, и поэтому они не могли сверить свой путь по компасу. Брели в темноте, взявшись за руки, чтобы не потеряться. Самсонов, страдавший от астмы, заметно слабел. Он все повторял Постовскому, своему начальнику штаба: «Царь доверился мне. Как я встречусь с ним после такого разгрома?» Пройдя девять километров, они остановились отдохнуть.

В час ночи Самсонов отполз под сосны, где было темнее. В тишине ночи щелкнул выстрел. Постовский знал, что это значило. Еще раньше Самсонов сказал ему о своем намерении совершить самоубийство, но Постовский думал, что отговорил его. Теперь он был уверен, что генерал мертв. Офицеры штаба пытались найти тело в темноте, но не смогли. Они решили дождаться утра, но, когда небо стало светлеть, услышали приближавшихся немцев. Русским пришлось бросить поиски и двинуться к границе, где они столкнулись с казачьим патрулем и наконец оказались в безопасности. Тело Самсонова было найдено немцами и похоронено в Вилленбурге, откуда оно с помощью Красного Креста в 1916 году было перевезено женой для похорон в России.

Тишина охватила 2-ю армию. Радио в штабе Жилинского молчало, в течение двух дней от Самсонова ничего не было слышно. Но теперь было уже слишком поздно. Жилинский приказал кавалерии Ренненкампфа прорваться через германские позиции у Алленштейна и выяснить, что случилось со 2-й армией. Но эта задача не была выполнена, потому что 8-я армия, уничтожив одну половину клещей, которые должны были сломить ее, разворачивалась, чтобы расправиться с другой.

Почти с ужасом осознали немцы размеры своей победы. Количество убитых, пленных, захваченных орудий было огромно: взято 92 тысячи пленных, а по некоторым данным, даже больше[84]. Потребовалось шестьдесят поездов, чтобы в течение недели после сражения перевезти их в тыл. Орудий по разным подсчетам потеряно от трехсот до пятисот из шестисот, которыми располагала 2-я армия. Доставшихся лошадей табунами сгоняли в поспешно построенные загоны. Хотя и не существует какой-то твердо установленной цифры количества убитых и раненых, она превышает тридцать тысяч. XV и XIII корпуса практически перестали существовать, от них осталось пятьдесят офицеров и две тысячи сто солдат. В двух фланговых корпусах, VI и I, отступивших первыми, уцелело приблизительно по дивизии, в XXIII — около бригады[85].

Победители тоже понесли тяжелые потери; усталость и шестидневное напряжение непрерывных боев сказывались на нервах. Когда Нейденбург, переходивший из рук в руки четыре раза, был снова взят германцами 31 августа, солдат военной полиции пытался остановить автомобиль, пересекавший главную площадь. Когда машина, в которой находился генерал фон Морген, не остановилась на окрик «стой!», полицейский завопил: «Русские!» и выстрелил. Вслед за ним по автомобилю грохнул залп, в результате был убит шофер и ранен офицер, сидевший рядом с генералом. В ту же самую ночь, едва не убитый несколько часов назад своими же солдатами, генерал был разбужен денщиком, который с криком «Русские пришли!» выскочил из дома, схватив одежду генерала. К своему «крайнему раздражению», фон Моргену пришлось выбежать на улицу, затягивая ремень с кобурой револьвера поверх нижнего белья.

Для очень многих, за исключением нескольких офицеров, то было первое боевое крещение огнем. Возбужденная фантазия под влиянием страха, волнения, усталости и кровопролитного недельного сражения породила выдумку о том, как будто тысячи русских утонули в болотах, их по самые шеи затягивала трясина, и немцам приходилось приканчивать их из пулеметов. «У меня в ушах будут звучать их крики до самого смертного дня», — признавался один офицер своим друзьям в Германии.

«Широко распространившийся рассказ о русских, загнанных в болота и погибших там, — чистая выдумка, — писал Людендорф, — так как поблизости не было ни одного болота».

Когда стали известны размеры поражения русских, германское командование начало считать, что оно выиграло, как писал Хоффман в своем дневнике, «одну из величайших побед в истории». Было решено, если верить Хоффману, то по его, а если Людендорфу, то по «моему предложению», назвать сражение «битвой под Танненбергом» в качестве запоздалой компенсации за давнее поражение, которое здесь понесли тевтонские рыцари от поляков и литовцев[86]. Несмотря на свой второй триумф, еще больший, чем под Льежем, Людендорф не ликовал, «поскольку волнения, которые мне доставляла неизвестность о намерениях армии Ренненкампфа, были слишком велики». Теперь, однако, он мог с большей уверенностью повернуться против Ренненкампфа, прибавив к своим силам два дополнительных корпуса, которые Мольтке посылал ему с Западного фронта.

Своим триумфом Людендорф во многом был обязан другим: Хоффману, который, хотя и исходил из неправильных предпосылок, но был уверен, что Ренненкампф откажется от преследования, разработавшему план и составившему приказы, повернувшие 8-ю армию на Самсонова; Франсуа, не подчинившемуся приказам Людендорфа и осуществившему обход левого фланга русской армии; Гинденбургу, успокоившему Людендорфа в критический момент, и наконец, прежде всего фактору, который не был учтен при тщательном германском планировании, — русской радиосвязи.

Людендорф потом уже привык и ждал русских телеграмм, которые его штаб дешифровал или переводил на немецкий и представлял ему ежедневно в 11 часов вечера. Если они опаздывали, Людендорф начинал нервничать и появлялся лично у связистов, чтобы выяснить, в чем дело. Хоффман считает, что победу под Танненбергом одержали именно перехваченные телеграммы. «У нас был союзник — наш враг, — говорил он. — Мы знали все планы противника».

Для публики же спасителем Восточной Пруссии был номинальный командующий — Гинденбург. Престарелый генерал, вытащенный из отставки в старомодном синем мундире, превратился в титана.

Триумф в Восточной Пруссии, невероятно раздутый по сравнению с его настоящим значением, создал для Германии миф Гинденбурга. Даже хитрое злоязычие Хоффмана не могло повредить ему. Позднее, уже в качестве начальника штаба Восточного фронта, водя гостей по полям Танненберга, он рассказывал: «Вот здесь фельдмаршал спал перед сражением, здесь он спал после сражения, а вот здесь — во время сражения».

В России суть катастрофы не сразу дошла до общественного сознания, притушенная громадной победой, одержанной в то же самое время над австрийцами на галицийском фронте. В количественном отношении она была даже больше той, которую одержали немцы под Танненбергом, и произвела на врага такой же эффект. В серии сражений, происходивших с 26 августа по 10 сентября и закончившихся битвой при Лемберге, русские убили и ранили 250 тысяч, захватили 100 тысяч пленных, заставили австрийцев за восемнадцать дней отступить на 250 километров, нанесли поражение австро-венгерской армии, особенно ее офицерскому корпусу, от которого она никогда уже не оправилась. Это обескровило Австро-Венгрию.

Но 2-я русская армия больше не существовала генерал Самсонов был мертв, а из пяти его командиров корпусов двое были в плену, а остальные смещены с постов как несправившиеся.

После сражения у Мазурских озер под нажимом немцев генерал Ренненкампф «потерял голову», по обычному выражению Жилинского, бросил армию и на автомобиле умчался к границе, завершив тем самым крах своей репутации и заслужив позорное изгнание из армии, что повлекло за собой и смещение Жилинского. В телеграмме великому князю Жилинский обвинял Ренненкампфа в паническом бегстве. Это возмутило великого князя, считавшего, что главная вина лежит на Жилинском. Поэтому он доложил царю, что это Жилинский «сам потерял голову и не способен управлять боевыми действиями», в результате чего к жертвам Танненберга прибавилась еще одна.

Это сражение обнажило плохую подготовку войск, недостатки снабжения, некомпетентность генералов и слабую организацию. Новый военный министр Гучков утверждал, что у него «сложилось твердое убеждение в том, что война была проиграна» после Танненберга.

Поражение прибавило новой смелости прогерманским группам, которые открыто начали агитировать за выход из войны. Граф Витте был уверен, что война погубит Россию, а Распутин, что она приведет к краху режима. Министерства юстиции и внутренних дел представили царю меморандум, настаивая на скорейшем мире с Германией на том основании, что продолжение дружбы с союзниками будет фатальным. Возможность не замедлила представиться. Вскоре Германия сделала России предложение о заключении сепаратного мира, переговоры о котором продолжались в течение 1915 и 1916 годов.

Либо из-за верности союзникам и Лондонскому пакту, боязни договора с Германией, нечувствительности к нарастанию революционного движения или же просто из-за паралича власти русские не приняли предложения Германии. Война продолжалась среди все растущего хаоса.

После катастрофы генерал маркиз де Лагиш, французский военный атташе, прибыл, чтобы выразить сочувствие главнокомандующему. «Мы счастливы принести такие жертвы ради наших союзников», — галантно ответил великий князь. Чего бы она ни стоила России, эта жертва дала французам то, что они хотели: уменьшение германских сил на Западном фронте. Два корпуса, опоздавшие к Танненбергу, отсутствовали на Марне.