• Главная
• Контакты
• Нашёл ошибку
• Прислать материал
• Добавить в избранное

Подобно режущему серпу пять германских армий правого крыла и центра вонзились во Францию из Бельгии после пограничного сражения. Силы вторжения насчитывали миллион человек, и их передовые колонны, расстреливая и сжигая, вступили на территорию Франции 24 августа. В Лотарингии две армии левого крыла под командой принца Руппрехта продолжали сражаться против отчаянно сопротивлявшихся армий Кастельно и Дюбая.

Германские войска прорвались на стодвадцатикилометровом фронте на севере Франции и двигались на Париж, имея на правом фланге армию Клюка, стремившегося обойти союзников. Неотложная задача Жоффра заключалась в том, чтобы, остановив отступление своих войск, в то же самое время перенести тяжесть обороны влево, создав достаточно сильный заслон, способный приостановить обходный маневр противника и «возобновить наступление».

После постигшей катастрофы «возобновление наступления» было доминирующей мыслью французского генерального штаба. Через двадцать четыре часа после разгрома, не попытавшись даже произвести «проверку», как она официально называлась, французских армий или перестроить стратегию в размерах возможного, 25 августа Жоффр издал новый Общий приказ, второй в этой войне. Он предлагал создать на пути германского правого крыла новую, 6-ю армию, сформированную из войск, снятых с фронта в Лотарингии. Переброшенная по железной дороге в Амьен, на левый фланг англичан, она вместе с ними, 4-й и 5-й французскими армиями, должна была составить кулак, возобновивший бы наступление. Пока 6-я армия формировалась, трем отступавшим французским армиям предстояло создать непрерывный фронт и «остановить или задержать продвижение противника короткими и энергичными контратаками», осуществляемыми арьергардами. Как указывалось в Общем приказе № 2, Жоффр считал, что 6-я армия прибудет на позиции и будет готова присоединиться к новому наступлению ко 2 сентября, дню Седана.

Этот же срок был назначен и наступавшим немецким войскам, рассчитывавшим завершить маневр Шлиффена: обход и уничтожение французских войск, сконцентрированных на фронте перед Парижем. В течение последующих двенадцати дней обе стороны помышляли о втором Седане. Это были двенадцать дней, когда история колебалась между двумя путями и немцы были так близки к победе, что даже прикоснулись к ней между Эной и Марной.

«Сражаться отступая, сражаться отступая» — таков был приказ, неустанно повторявшийся каждому полку. Необходимость задержать противника и выиграть время для перегруппировки и создания твердой обороны придавала настойчивость, которой так не хватало при наступлении. Она требовала арьергардных действий — почти самоубийства. Стремление немцев не дать французам время на перегруппировку толкало их вперед с неменьшим упорством.

При отступлении французы сражались с умением и постигнутым на горьком опыте искусством, которые не всегда присутствовали во время боев в Бельгии. Участвуя не в большом и весьма туманно понимаемом наступлении в загадочных лесах, на чужой земле, они были теперь у себя дома, защищая Францию. Местность, по которой они проходили, была знакомой, население — французским, поля, амбары, деревенские улицы — все было теперь своим, и теперь они сражались так, как дрались 1-я и 2-я армии за Мозель и Гран-Куронне.

Хотя наступление и не удалось, они не были еще разбитой армией. Слева, на пути главного наступления немцев, 5-я армия, избежав катастрофы у Шарлеруа и на Самбре, пыталась зацепиться за что-нибудь. В центре, имея за спиной Маас, 3-я и 4-я армии вели упорные сдерживающие бои от Седана до Вердена против двух германских армий центра, срывая попытки противника окружить их и, как пришлось признаться кронпринцу, «восстанавливая свободу маневра». Но, несмотря на действия арьергардов, германское наступление было слишком массированным, чтобы его можно было остановить. Продолжая сражаться, французы отступали, приостанавливали и задерживали врага, где могли, но все же отступали.

Каждый километр отступления болью отзывался в сердцах. В некоторых местах солдаты проходили мимо своих домов, зная, что на следующий день туда придут немцы. «27 августа мы оставили Боломбэ, — писал один кавалерийский офицер 5-й армии. — Десять минут спустя он был занят германскими уланами». Части, вышедшие только что из боя, шли в молчании, не в ногу, без песен. Изможденные солдаты, грязные, голодные, ругали офицеров или приглушенно поговаривали о том, что их предают. В X корпусе армии Ланрезака, потерявшей на Самбре 5000 человек, говорили, что все французские позиции были выданы немецким артиллерийским корректировщикам. «Солдаты едва брели, на их лицах было написано полное измождение, — писал один пехотный капитан. — Они только что завершили двухдневный шестидесятидвухкилометровый марш после тяжелого арьергардного боя».

Кавалеристы, когда-то сверкавшие начищенными сапогами и яркими мундирами, а теперь забрызганные грязью, устало качались в седлах. «Головы не держатся на плечах от усталости, — писал один гусарский офицер 9-й кавалерийской дивизии. — Солдаты почти не видят, куда едут, они живут в полусне. На привалах изголодавшиеся лошади, не дождавшись, когда их расседлают, жадно набрасываются на сено. Мы больше не спим. Ночью мы на марше, а днем деремся с противником».

25 августа немецкие части, принадлежавшие армии герцога Вюртембергского, дошли до Седана и обстреляли Бразейль, где в 1870 году состоялось известное «сражение до последнего патрона». Войска 4-й армии де Лангля контратаковали врага, чтобы помешать ему форсировать Маас. «Началась горячая артиллерийская дуэль, — записал германский офицер VIII запасного корпуса. — Бой был таким ужасным, что дрожала земля. Даже наши бородачи плакали». Позднее он участвовал в «страшном бою на лесистом склоне, покатом как крыша. Четыре штыковые атаки. Нам приходилось перепрыгивать через кучи наших убитых. Мы отступили к Седану с большими потерями, недосчитавшись трех знамен».

В ту ночь французы взорвали все мосты в округе. Зная, что они должны задержать врага, и мучась сомнениями, что, может быть, завтра им самим эти мосты понадобятся, они откладывали их уничтожение до самого последнего момента и иногда опаздывали.

Самая большая трудность заключалась в том, чтобы выделить каждой части, от корпуса до полка, с их обозами, артиллерийским и кавалерийским сопровождением, свои пути следования и линии связи. «Вместо того чтобы уступить дорогу транспортным повозкам, пехота топчется на перекрестках», — жаловался интендантский офицер. Отступая, части должны были перестроиться, снова собраться под свое знамя, доложить о потерях, получить пополнения в солдатах и офицерах из тыловых резервов. Только в один IV корпус армии Рюффе из резерва было направлено 8000 человек, четверть его состава, чтобы рота за ротой восстановить потери. Среди офицеров, приверженцев «элана», начиная от генерала и ниже, потери были огромными. Одной из причин разгрома, по мнению полковника Танана, офицера штаба 3-й армии, было то, что вместо управления боем из соответствующего места в тылу генералы находились в передовых цепях, «выполняя функции капралов, а не командиров».

Наученные горьким опытом, французы теперь прибегали к другой тактике. Они окапывались. Один полк целый день рыл траншеи под палящим солнцем, чтобы вести огонь стоя. Другой, получив приказ окопаться и организовать оборону в лесу, провел ночь спокойно и покинул позиции в четыре часа утра, «почти сожалея, что не пришлось сражаться... так как теперь мы уже злы на непрестанное отступление».

Стремясь отдать как можно меньше территории, Жоффр намеревался остановиться максимально близко от места прорыва. Позиция, которую он указал в своем Общем приказе № 2, проходила вдоль Соммы, приблизительно в 80 километрах от канала Монс и Самбры. Пуанкаре сомневался, нет ли какого самообмана в оптимизме Жоффра, были и другие, которые предпочитали, чтобы эта позиция была подальше, тогда будет время укрепить фронт. С самого дня разгрома в Париже считали, что фронт не минует города, но Жоффр об этом и не думал, а во Франции не было никого, кто мог бы противоречить Жоффру.

В правительстве царила суматоха. Министры, как говорил Пуанкаре, находились «в состоянии оцепенения», их заместители, по словам Мессими, в «панике, налепившей на лица маску страха». Не имея прямого контакта с фронтом, без свидетельств очевидцев, не зная ничего о военных планах, завися от «лаконичных и малопонятных» коммюнике генерального штаба, слухов, предположений и противоречивых сообщений, они несли ответственность перед страной и перед народом, никак не влияя на ход войны. За прилизанными и лакированными фразами доклада Жоффра Пуанкаре мог разглядеть острые углы правды — признание вторжения, поражение и потеря Эльзаса. Он считал своим долгом рассказать стране факты и подготовить народ к «тройному испытанию», которое было впереди. Но он еще не осознавал, что более срочной была необходимость подготовить Париж к осаде.

В тот же день о беззащитности столицы узнал военный министр Мессими. Генерал инженерных войск Хиршауэр, ответственный за оборонительные работы, являвшийся начальником штаба генерала Мишеля, военного губернатора Парижа, прибыл к Мессими в 6 часов утра. Это произошло за несколько часов до получения телеграммы Жоффра, но Хиршауэр уже знал о поражении под Шарлеруа и единым взглядом охватил расстояние от границ до столицы.

Он прямо сообщил Мессими, что оборона города не готова. Несмотря на тщательное изучение и учет всех потребностей, «фортификации существовали только на бумаге, а на местности ничего не сделано». Первоначальная дата, установленная для окончания оборонительных работ, была 25 августа, но вера во французское наступление была так велика, что ее перенесли на 15 сентября. Из-за нежелания приступать к разрушению частной собственности, необходимой для расчистки секторов огня и рытья траншей, никакого определенного приказа о проведении этих работ отдано не было. Строительство огневых точек и наблюдательных постов, установка проволочных заграждений, рубка леса для завалов, подготовка укрытий для боеприпасов — ничто не было закончено и наполовину, а заготовка продовольствия только еще началась.

В качестве военного губернатора и ответственного за оборону города генерал Мишель, окончательно обескураженный отклонением его оборонительного плана 1911 года, не спешил. Его штат, созданный с началом войны, быстро охватили анархия и неуверенность.

Утвердившись еще более в неблагоприятном мнении о Мишеле, сложившемся у него уже в 1911 году, Мессими вызвал 13 августа генерала Хиршауэра, приказал ликвидировать все отсрочки и закончить оборонительные сооружения через три недели. Теперь, ответил Хиршауэр, это было невозможно. «Одна пустая болтовня, — сказал он. — Каждое утро я трачу три часа на доклады и обсуждения, которые не дают результатов. Каждое решение требует согласования. Даже в качестве начальника штаба губернатора, но являясь простым бригадным генералом, я не могу приказывать дивизионным генералам, которые командуют секторами».

Как уже вошло у него в привычку, Мессими сразу же послал за Галлиени и совещался с ним как раз тогда, когда пришла телеграмма от Жоффра. Ее первые фразы, в которых вся вина сваливалась на «наши войска, не продемонстрировавшие на поле боя наступательных качеств, ожидаемых от них», крайне огорчили Мессими, но Галлиени интересовали факты, расстояния и названия мест.

«Короче говоря, — заметил он спокойно, — вы можете ожидать германские армии у стен Парижа через двенадцать дней. Готов Париж к осаде?»

Вынужденный ответить «нет», Мессими попросил Галлиени зайти попозже, намереваясь тем временем получить у правительства разрешение назначить его военным губернатором вместо Мишеля. В этот момент он был «поражен», узнав от еще одного посетителя, генерала Эбенера, представителя генерального штаба при военном министерстве, что из Парижа отзывались две резервные дивизии, 61-я и 62-я, предназначенные для обороны города. Жоффр посылал их на север для усиления группы из трех дивизий территориальных войск, единственных французских сил, находящихся между англичанами и морем, куда стремились правофланговые корпуса фон Клюка. Разъяренный Мессими ответил, что, поскольку Париж относится к внутренней зоне, а не армейской, 61-я и 62-я находятся под его командованием, а не Жоффра и не могут быть взяты из состава парижского гарнизона без его разрешения, премьер-министра или президента республики. Эбенер ответил, что приказ уже находится «в действии», и добавил с некоторым смущением, что он сам должен отправиться на север в качестве командира этих дивизий.

Мессими бросился в Елисейский дворец к Пуанкаре, который «взорвался», услышав это известие, но был также бессилен. В ответ на его вопрос, какие же войска остались, Мессими пришлось ответить, что в их распоряжении находятся одна кавалерийская дивизия, три территориальные дивизии и некоторое количество новобранцев на городских призывных пунктах. Оба поняли, что правительство и столица Франции были оставлены без средств защиты и нигде не могли их взять. Оставался единственный источник — Галлиени.

Его снова попросили сменить Мишеля, что он мог сделать сам еще в 1911 году. В возрасте двадцати одного года в качестве второго лейтенанта, только что окончившего Сен-Сир, Галлиени сражался при Седане, попал в плен и провел некоторое время в Германии, выучив немецкий язык. Впоследствии он решил продолжить свою военную карьеру в колониях, где Франция «выращивала солдат». Хотя армейская верхушка, кончавшая, как правило, штабной коллеж, считала службу в колониях «туризмом», слава Галлиени, завоевателя Мадагаскара, подняла его до вершин французской армии.

Он вел дневник на немецком, английском и итальянском языках и не переставал учиться, изучать, был ли это русский язык, вопросы развития тяжелой артиллерии или сравнительная деятельность колониальных администраций. Он носил пенсне и густые седые усы, которые не очень-то вязались с его элегантной, аристократической фигурой. Держался он всегда как на параде. Высокий, худощавый, кажущийся строгим, он не походил ни на кого из своих современников. Пуанкаре так описал его: «Прямой, суховатый и гибкий, с высоко поднятой головой и проницательными глазами, смотрящими из-за пенсне, он был для нас внушительным примером сильного человека».

Теперь ему было шестьдесят пять, он страдал от простраты, от которой через два года и умер, перенеся две операции.

Оставшись одиноким после смерти горячо любимой жены, отказавшись от самого высокого поста в армии тремя годами ранее, он был выше личных амбиций. Человек, которому оставалось мало жить, он не терпел политики в армии, а также междоусобиц политиканов. В последние месяцы перед войной, когда накануне его отставки в апреле вокруг него развивались интриги и одни прочили его на должность военного министра или главнокомандующего вместо Жоффра, а другие пытались уменьшить его пенсию или лишить друзей, записи в его дневнике были полны отвращения к жизни, к «этой жалкой политике», к «клану проходимцев», к отсталости и необученности армии и лишены какого бы то ни было восхищения Жоффром.

Теперь же, в самый тяжелый для Франции с 1870 года момент, его просили занять скомпрометированную должность, звали защитить Париж без армии. Он считал, что удержать столицу было необходимо из соображений морали, а также ради железных дорог, запасов и промышленного значения города. Он хорошо знал, что Париж как крепость защитить невозможно иначе чем при помощи армии, встретившей врага на подходах к городу, армией, пришедшей от Жоффра, имевшего другие планы. «Они не хотят защищать Париж, — сказал он Мессими в тот вечер, когда министр официально предложил ему стать военным губернатором. — В глазах наших стратегов Париж — понятие географическое, город, как и другие. Что же вы даете мне для защиты этой громады, где находятся мозг и сердце Франции? Несколько территориальных дивизий и одну, правда отличную, из Африки. Но ведь это капля в море. Если нужно, чтобы Париж не унаследовал судьбы Льежа и Намюра, его нужно прикрыть вокруг на расстоянии ста километров, а для этого нужна армия. Дайте мне армию из трех полевых корпусов, и тогда я соглашусь стать военным губернатором Парижа. Только на этом условии, окончательном и официальном, я соглашусь защищать столицу».

Мессими горячо благодарил его, «несколько раз пожав мне руки и даже поцеловав меня», и Галлиени окончательно убедился «благодаря этим теплым проявлениям чувств, что достававшееся мне место отнюдь не было таким, которому можно было бы завидовать».

Как он добьется от Жоффра не трех, а хотя бы одного корпуса, Мессими не знал. Единственной действительно надежной частью была африканская дивизия, упомянутая Галлиени, 45-я пехотная из Алжира, сформированная по прямому указанию военного министерства и теперь разгружавшаяся на юге. Несмотря на повторяющиеся телефонные звонки из генерального штаба, требовавшего эту дивизию, Мессими решил не отдавать ее «чего бы это ни стоило». Но ему было нужно еще пять. Заставить Жоффра прислать их, чтобы удовлетворить условия Галлиени, означало прямое столкновение между правительством и главнокомандующим. Мессими боялся. В торжественный и незабываемый день мобилизации он поклялся себе «никогда не впадать в ошибку, совершенную военным министерством в 1870 году», вмешательство которого, по приказу императрицы Евгении, послало Макмагона на Седан.

Вместе с Пуанкаре они тщательно изучили декреты 1870 года, определявшие полномочия министерства в военное время, и он сам тогда заверил Жоффра, что правительство будет заниматься политической стороной войны, оставляя военную главнокомандующему в качестве «его абсолютной и исключительной сферы». Эти декреты предоставляли главнокомандующему «расширенные полномочия» во всей стране и «абсолютную» власть, военную и гражданскую, в военной зоне. «Вы — хозяин, мы — ваши поставщики», — тогда сказал он. Неудивительно, что Жоффр без возражений согласился с этим. Пуанкаре и новый кабинет Вивиани послушно помалкивали.

Где теперь взять полномочия, от которых он сам отказался? Копаясь в декретах в поисках юридического основания до полночи, Мессими ухватился за фразу, касающуюся действий правительства «в жизненных интересах страны». Не отдать столицу в руки врага было, без сомнения, именно жизненно важным интересом страны, но какую форму должен принять приказ Жоффру? Весь остаток этой тревожной и бессонной ночи военный министр пытался заставить себя составить приказ главнокомандующему. После четырех часов мучений он наконец написал два предложения, над которыми стояло слово «приказ». Он указывал Жоффру, что, если «победа не увенчает наши армии и они вынуждены будут отступить, парижскому укрепленному району должны быть высланы по меньшей мере три полевых корпуса. Получение настоящего приказа должно быть подтверждено».

Помимо того, что приказ был передан по телеграфу, он был доставлен посыльным на следующее утро, 25 августа, в сопровождении «личного и дружественного» письма, в котором Мессими добавлял, что «важность этого приказа будет Вам понятна».

К этому времени сведения о поражении на границах и размеры отступления распространились по Парижу. Министры и их заместители искали кого-нибудь, кто бы «ответил» за это, они говорили, что этого требует общественное мнение. В приемных Елисейского дворца царило недовольство Жоффром: «...идиот... неспособный ...сместить его немедленно».

Кризис требовал подтверждения «священного союза» всех партий и усиления нового, но слабого кабинета Вивиани. Ведущим политическим фигурам Франции были сделаны предложения войти в правительство. Лучше всех для этого подходил самый старший, которого больше всех боялись, но и уважали, Клемансо, «тигр Франции», хотя он и был решительным противником Пуанкаре. Вивиани нашел его в «страшном гневе» и без всякого желания войти в правительство, которое, по его мнению, должно было пасть через две недели.

«Нет, нет, на меня не рассчитывайте, — сказал он.— Через две недели от нас ничего не останется, и я не собираюсь иметь с вами ничего общего». После этого «пароксизма гнева» он разрыдался, обнял Вивиани, но продолжал отказываться. Триумвират, состоящий из Бриана, бывшего премьера, Делькассе, наиболее выдающегося и опытного министра иностранных дел предвоенного периода, и Мильерана, бывшего военного министра, был согласен совместно войти в правительство, но только на условии, что Делькассе и Мильеран получат свои прежние должности за счет Домерже, министра иностранных дел, и Мессими, военного министра. При таких обстоятельствах, известных пока только Пуанкаре, самому еще не решившему, как быть, кабинет собрался на свое заседание в 10 часов утра.

Мысленно министры уже слышали гром пушек, видели разгромленные и бегущие армии, преследуемые ордами в остроконечных шлемах, неотвратимо двигавшимися на юг. Но, пытаясь сохранить достоинство и спокойствие, они следовали процедуре, по очереди выступая и говоря о своих делах. Пока они обсуждали банковские моратории, нарушение деятельности судов из-за призыва в армию судей, цели русских в Константинополе, возбуждение Мессими все нарастало. После того, что сказали ему Хиршауэр и Галлиени, предупредивший о двенадцати днях, он считал, что «часы стоили веков, а минуты равнялись годам». Когда обсуждение коснулось положения на Балканах и Пуанкаре поставил вопрос об Албании, Мессими прорвало.

«К черту Албанию!» — крикнул он, ударив по столу. Он обвинил присутствовавших в притворном спокойствии, как в «недостойном фарсе», а когда Пуанкаре попросил его успокоиться, веско заявил: «Я не знаю, как ваше, но мое время слишком дорого». Он бросил в лицо своим коллегам предсказание Галлиени, что немцы будут у Парижа 5 сентября. Все начали говорить сразу, раздались требования сместить Жоффра, Мессими обвинили в переходе от «систематического оптимизма к опасному пессимизму». Единственное, до чего наконец договорились, — это о назначении Галлиени на место Мишеля.

Пока Мессими возвращался на Рю Сен-Доминик, чтобы во второй раз сместить Мишеля с должности, его собственная судьба была решена Мильераном, Делькассе и Брианом. Его обвинили в том, что он подавал приукрашенную информацию, «слишком возбудим и нервен». А кроме всего прочего, его должность была нужна Мильерану.

Крепко сбитый, молчаливый и ироничный, Мильеран был когда-то смелым социалистом[92]. Его «неустанная энергия и хладнокровие», по мнению Пуанкаре, сейчас были очень нужны. Он видел, что Мессими становился все «мрачнее и мрачнее», а поскольку военный министр, «предвидящий великое поражение», был не очень-то желательным коллегой, президент согласился пожертвовать им.

Министерская перестановка должна была осуществиться весьма грациозно: Мессими и Домерже попросят уйти в отставку, они станут министрами без портфелей, Мишелю предложат миссию при русском царе. Но с этими предложениями их жертвы не согласились.

Мишель возмутился, когда Мессими попросил его уйти с занимаемой должности, громко и сердито протестовал и упрямо отказывался. Мессими, не менее возбужденный, кричал, что если он будет настаивать, то отправится «из этого кабинета» не к себе в Дом Инвалидов, а в военную тюрьму Шерш-Миди, под конвоем. К счастью, в это время прибыл Вивиани, он успокоил крикунов и в конце концов уговорил Мишеля уступить.

Едва только на следующий день был подписан приказ, назначавший Галлиени «военным губернатором и командиром войск Парижа», настала очередь возмущаться Мессими, когда Пуанкаре и Вивиани попросили его подать в отставку. «Я отказываюсь уступить свой пост Мильерану. Я отказываюсь доставить вам удовольствие своей отставкой, я отказываюсь остаться министром без портфеля!» Если они хотят отделаться от него после «колоссальных усилий», предпринятых им в течение последнего месяца, то пусть подает в отставку все правительство, а тогда «у меня есть офицерский чин, и повестка о мобилизации у меня в кармане. Я отправлюсь на фронт». Уговорить его так и не удалось. Правительству пришлось подать в отставку, и на следующий день оно было сформировано. Мильеран, Делькассе, Бриан, Александр Рибо и два новых министра-социалиста заменили пятерых бывших министров, в том числе и Мессими. В чине майора он присоединился к армии Дюбая и пробыл на фронте до 1918 года, дослужившись до звания дивизионного генерала.

Его наследие Франции — Галлиени остался «командующим армиями Парижа», но без войск. Три корпуса, которые были так нужны, Жоффр выделить отказался. Главнокомандующий немедленно усмотрел в телеграмме Мессими «угрозу вмешательства правительства в проведение военных операций». В то время когда ему была нужна каждая бригада, чтобы на Сомме возобновить сражение, мысль о выделении трех боевых корпусов «в хорошем состоянии» для обороны столицы нравилась ему не более идеи подчинения министерским приказам. Не намереваясь выполнять ни то, ни другое, Жоффр игнорировал приказ военного министра.

«Да, у меня есть этот приказ», — признался его заместитель, генерал Белин, генералу Хиршауэру, которого Галлиени послал на следующий день за ответом. «Правительство берет на себя большую ответственность, требуя три корпуса для защиты Парижа. Это может быть причиной поражения. Да какое значение имеет Париж!» Прибывшему Мильерану Жоффр заявил, что Париж может защитить только мобильная армия, нуждавшаяся сейчас в каждом человеке для маневра и битвы, именно она решит судьбу страны. Тревога правительства и угроза столице его совсем не волновали. Потеря Парижа, он сказал, еще не означала конца борьбы.

Для того чтобы закрыть пустоту перед германским правым крылом, он намеревался вывести туда новую 6-ю армию. Ядром ее было то, что осталось от «лотарингской армии». Она была собрана всего лишь несколько дней тому назад и брошена в пограничное сражение под командованием генерала Монури, вызванного из отставки. Это был небольшой, хрупкий человек шестидесяти семи лет, еще лейтенантом получивший ранение в 1870 году. Он был когда-то военным губернатором Парижа и членом Высшего военного совета. Жоффр сказал о нем: «Это настоящий солдат».

«Лотарингская» армия состояла из VII корпуса, того самого, который под командой генерала Бонно сделал первую попытку наступления в Эльзасе, а также из 55-й и 56-й запасных дивизий, взятых из армии Рюффе, продемонстрировавших замечательную доблесть, как и другие запасные части, благодаря которым удалось спасти Францию. В тот день, когда был получен приказ Жоффра о передислокации на запад, они стойко сдерживали войска кронпринца между Верденом и Тулем, что стало одним из величайших подвигов отступления. Как раз тогда, когда своей надежной обороной они поддерживали фланг контрнаступающей армии Рюффе в важном районе Брийе, их вывели из боя, чтобы укрепить разваливавшийся фронт на левом фланге.

По железной дороге, через Париж, где эшелоны перевели на северное направление, их доставили в Амьен. Хотя действия французских железных дорог не были доведены до совершенства лучшими умами генерального штаба, как у немцев, переброска была осуществлена быстро и даже сравнительно гладко при помощи французского эквивалента немецкой аккуратности, прозванного «системой Д» — «se Debrouiller» — «как-нибудь обойдется». Войска Монури уже 26 августа разгружались в Амьене, но было поздно. Фронт откатывался назад быстрее, чем новая армия могла занять свою позицию, и на левом фланге войска фон Клюка уже настигли англичан.

Если бы наблюдатель мог подняться на воздушном шаре так высоко, чтобы охватить взглядом всю французскую границу от Вогез до Лилля, он увидел бы красную линию, составленную красными штанами 70 французских дивизий, а слева — небольшой кусочек цвета хаки — четыре английские дивизии. 24 августа к ним присоединились вновь прибывшие из Англии 4-я дивизия и 19-я бригада, доведя общее число английских войск до пяти с половиной дивизий. Теперь, когда наконец обходный маневр германского правого края стал очевиден, англичане обнаружили, что удерживают участок более важный, чем им предназначалось по «плану-17», Однако они не оказались без поддержки. Жоффр поспешно направил измотанный кавалерийский корпус Сорде на помощь трем французским дивизиям территориальных войск, которыми командовал генерал д'Амад, находящимся между англичанами и морем. Они затем были усилены дивизией из гарнизона Лилля, объявленного 24 августа открытым городом и эвакуированного. («Если они дойдут до Лилля, — заметил генерал де Кастельно, — тем лучше для нас».) Для осуществления плана Жоффра было очень существенно, чтобы английские экспедиционные силы удерживали промежуток между Ланрезаком и вновь формирующейся 6-й армией. По Общему приказу № 2 англичане должны были отступать вровень со всеми и, дойдя до Соммы у Сен-Квентина, занять оборону.

Но это не входило в английские планы. Сэр Джон Френч, Мэррэй и даже Вильсон, когда-то ярый сторонник французского плана, были поражены надвигавшейся опасностью. Не один или два, а четыре германских корпуса наступали на них. Армия Ланрезака отступала полностью, открывая их правый фланг, все французское наступление провалилось. Френч решил, что кампания проиграна. Его единственной целью было спасти экспедиционные силы, в которые входили почти все английские солдаты и офицеры. Он боялся, что его обойдут либо слева, либо справа в промежутке между ним и Ланрезаком. Следуя приказу Китченера не рисковать армией, он не думал ни о чем другом, как о выводе своих войск из опасной зоны. Пока его войска отступали к Ле-Като, главнокомандующий и его штаб 25 августа перебрались на сорок два километра в тыл к Сен-Квентину на Сомме.

Английские солдаты, гордившиеся своими действиями у Монса, с горечью принимали постоянное отступление. Желание их командующего избежать обходного маневра фон Клюка было настолько велико, что он не давал войскам передышки. Солдаты брели под палящим солнцем, страдая от недоедания и недосыпания, стоя засыпали на привалах. Корпус Смит-Дорриена с самого начала отступления из-под Монса вел арьергардные бои, и, хотя Клюку удавалось обстреливать отступавших англичан из орудий, немцы не могли догнать их.

Считая англичан особенно опытными «из-за их малых войн», немцы непрестанно жаловались, что англичане «прекрасно знали все секреты войны» и на второй день сражения под Монсом «опять бесследно исчезли».

Под давлением противника некоторые английские части вынуждены были отступать в непредвиденных направлениях. Пытаясь снабдить их продовольствием, генерал Робертсон, главный интендант, выслужившийся из рядовых, приказал, чтобы запасы для них складывались у перекрестков. Некоторые так и остались там. Донесения об этих складах продовольствия утвердили германский генеральный штаб в мнении, что противник беспорядочно отступает.

Когда к вечеру 25 августа англичане достигли Ле-Като, ближайший корпус Ланрезака вышел на свои позиции на одном уровне с ними. Сэр Джон, однако, считая, что «опрометчивое» отступление Ланрезака предало его, был настроен больше на него не полагаться. Ланрезак, пожалуй, больше, чем враг, казался ему причиной всех неудач, и, сообщая Китченеру о нежелании своих войск отступать, он писал: «Я объясню им, что причина этого — действия наших союзников». Он отдал приказ продолжать отступление к Сен-Квентину и Нуайону. У Сен-Квентина, находящегося в 110 километрах от Парижа, дорожные указатели уже сообщали расстояние до столицы.

Во второй половине дня 25 августа, когда Смит-Дорриен прибыл в Ле-Като несколькими часами раньше своих войск и начал разыскивать главнокомандующего, выяснилось, что Френч уже уехал. Остался пока только сэр Арчибальд Мэррэй, трудолюбивый начальник штаба. Обычно спокойный, уравновешенный и внимательный, прямая противоположность своему начальнику, он являлся хорошим дополнением Френчу, когда тот находился в возбужденном состоянии, но поскольку по натуре Мэррэй был осторожным и пессимистичным, это постоянно передавалось Френчу. Усталый от перенапряжения и множества работы, Мэррэй не мог ничего сообщить Смит-Дорриену о местонахождении корпуса Хейга, который в ту ночь должен был разместиться в Ландреси, в восемнадцати километрах к востоку от Ле-Като.

Когда войска Хейга входили в Ландреси, они столкнулись на дороге с воинской частью. Солдаты были одеты во французскую форму, и офицер говорил по-французски. Неожиданно они «без всякого предупреждения бросились в штыки». Оказалось, что это были солдаты IV корпуса Клюка, намеревавшиеся, как и англичане, провести ночь в Ландреси. В этой стычке с каждой стороны участвовало по два полка и по артиллерийской батарее, но Хейг из-за постоянного напряжения и темноты решил, что отражает «серьезное наступление», и телефонировал в штаб, прося «прислать помощь... Положение очень критическое».

Получив подобное донесение от хладнокровного Хейга, Френчу и его штабу ничего другого не оставалось, как предположить, что I корпус находился в чрезвычайной опасности.

Мэррэй, присоединившийся к главному штабу в Сен-Квентине, изучал за столом карту, когда адъютант принес телеграмму. Через секунду другой офицер обнаружил, что Мэррэй в обмороке. Сэр Джон был поражен не меньше. Его неуравновешенный темперамент, чувствительный к настроениям других, долго находился под влиянием этого сдержанного и образцового офицера, который командовал I корпусом. В 1899 году Хейг одолжил Френчу 2000 фунтов стерлингов, чтобы тот расплатился с кредиторами, иначе ему пришлось бы распроститься с армией.

Теперь, когда Хейг просил помощи, Френч немедленно усмотрел в этом обход или еще хуже — прорыв противника между I и II корпусами. Предполагая худшее, главный штаб отдал приказ, изменивший направление отступления корпуса Хейга на следующий день с юго-восточного на южное. В результате этого корпус двинулся по другому берегу Уазы, контакт с корпусом Смит-Дорриена был утерян и восстановлен только лишь через семь дней.

Преувеличенная и поспешная оценка Хейгом стычки у Ландреси не только вызвала разделение английских сил, но и имела куда большие последствия. Она усугубила тревогу впечатлительного командующего до такой степени, что он еще более укрепился в намерении вывести английскую армию из тяжелого положения, сделав себя еще более уязвимым для последующего удара. В тот момент, когда суматошная ночь 25 августа уступала место рассвету, Смит-Дорриен прислал сообщение: противник слишком близко подошел ко II корпусу, ему придется остановиться и принять бой у Ле-Като. Пораженный главный штаб считал его уже погибшим.

А случилось вот что. Генерал Алленби, командир кавалерийской дивизии, находившейся на фланге Смит-Дорриена, ночью обнаружил, что холмы и высоты, которые он должен был занять, чтобы прикрыть отступление на следующий день, уже заняты противником. Не имея возможности связаться с главным штабом, он в 2 часа утра прибыл к Дорриену для консультации. Алленби доложил, что враг изготовился к нападению и наверняка атакует на рассвете. Если II корпус «немедленно и в темноте не уйдет», он будет вынужден начать бой вместо марша. Смит-Дорриен собрал дивизионных командиров, сообщивших, что некоторые подразделения еще подходят, отставшие солдаты разыскивают свои части, все сильно измотаны. Они добавили также, что дороги забиты обозами и беженцами, а в некоторых местах сильно размыты ливнем.

В маленькой комнате воцарилось молчание. Немедленно отправиться было невозможно, а остаться на месте и принять бой означало не подчиниться приказу. Поскольку телефонной связи с главным штабом не было, командир корпуса должен был решать сам. Повернувшись к Алленби, Смит-Дорриен спросил, будет ли тот подчиняться его приказам. Алленби ответил утвердительно.

«Решено, господа, мы будем драться», — объявил Смит-Дорриен, добавив, что попросит генерала Сноу, командира только что прибывшей 4-й дивизии, поступить под его командование. Донесение с изложением принятого решения было отправлено на автомашине в главный штаб, где вызвало ужас в 5 часов утра.

Генри Вильсон, такой же импульсивный, как и Мессими, кинулся в другую крайность — пораженчество. Когда наступательный план, составителем которого он был с английской стороны, рухнул, он рухнул вместе с ним. По крайней мере, временно, что весьма сказалось на его начальнике, находившемся под его значительным влиянием. Несмотря на то, что он долго не мог оставаться угнетенным и был единственным, кто поддерживал дух штаба в последующие дни, он был убежден в грядущей беде, в которой, возможно, чувствовал себя виновным.

Немедленно был отправлен посыльный на мотоцикле, чтобы вызвать Смит-Дорриена к ближайшему телефону. «Если вы останетесь на месте и будете сражаться, то повторится новый Седан», сказал ему Вильсон. Находясь на расстоянии сорока двух километров от опасности, он пытался убедить Смит-Дорриена, что она не может быть особенно велика, поскольку «немцы, дерущиеся с Хейгом, не могут драться с вами». Смит-Дорриен терпеливо еще раз объяснил обстановку и добавил, что в любом случае уже невозможно оторваться от противника, так как бой уже начался и он слышит орудийную стрельбу. «Желаю удачи тогда, — ответил Вильсон. — Ваш — первый жизнерадостный голос, который я слышу за три дня».

В течение одиннадцати часов 26 августа II корпус и полторы дивизии генерала Сноу вели у Ле-Като арьергардный бой, подобный тем, которые французская армия вела ежедневно.

В этот день фон Клюк отдал приказ продолжать «преследование разбитого врага». Являясь самым верным последователем концепции Шлиффена «коснуться плечом пролива», он все еще двигался на запад и, чтобы завершить обход англичан, приказал своим двум корпусам правого крыла совершить форсированные марши в юго-западном направлении. В результате они вообще не действовали против англичан в этот день, а «наткнулись на крупные французские силы». Это были территориальные дивизии д'Амада и кавалерия Сорде, которых Смит-Дорриен информировал о происходящем. Своими маневрами они прикрыли английский фланг, задержали германцев. Позднее Смит-Дорриен признавал: «Храбрые действия территориальных дивизий были для нас крайне важны, иначе почти наверняка 26-го против нас действовал бы еще один корпус».

На левом фланге фон Клюка из-за плохой разведки или неумелого маневрирования бездействовал еще один корпус, так что, хотя Клюк и превосходил в силах, против трех дивизий Смит-Дорриена у Ле-Като действовали только три германских. Однако Клюк подтянул артиллерию пяти дивизий, и на рассвете они открыли огонь.

Из неглубоких окопов, поспешно и неумело вырытых французскими жителями, в том числе и женщинами, англичане отражали атаки немецкой пехоты скорым и метким винтовочным огнем. Тем не менее немцы, бросая в бой все новые силы, продвигались вперед. В одном секторе они окружили роту аргильцев, но те продолжали вести огонь, «вслух ведя счет своим попаданиям». Немцы кричали по-английски «прекратить огонь» и жестами уговаривали сдаться. Наконец после рукопашной их одолели. В обороне начали появляться прорехи. Но еще предстояло самое сложное — выйти из боя. В 5 часов утра Смит-Дорриен решил, что этот момент наступил. Теперь или никогда. Из-за потерь, образовавшихся пустот между частями и прорывов врагов в отдельных местах приказ об отступлении дошел до частей не одновременно. Некоторые продолжали удерживать свои позиции спустя еще несколько часов, ведя огонь, пока их не брали в плен или пока им не удавалось отойти под покровом темноты. Батальон гордонских горцев так и не получил приказа на отступление и, за исключением нескольких человек, перестал существовать вообще. Потери только за один этот день в трех с половиной дивизиях, дравшихся у Ле-Като, превосходили 8000 человек, было оставлено 38 орудий, вдвое больше, чем у Монса, уровень потерь (20 процентов от личного состава) равнялся тому, что потеряли французы в августе. Среди пропавших без вести были и те, кто провел потом четыре года в германских лагерях.

Из-за темноты, усталости после форсированных маршей, собственных потерь и вводящей в заблуждение английской привычки «ускользать невидимыми» в темноте немцы преследования не организовали. Клюк дал приказ остановиться до следующего дня, когда, как он ожидал, завершится обходный маневр его правофлангового корпуса. В тот день решение Смит-Дорриена встретить численно превосходящего противника в открытом бою помешало осуществлению запланированного обхода и уничтожения английских экспедиционных сил.

Прибыв в Сен-Квентин, Смит-Дорриен узнал, что главный штаб отбыл из него в полдень, пока шла битва за жизнь или смерть экспедиционных сил, и передвинулся в Нуайон, на тридцать километров глубже в тыл. Солдаты, расквартированные в городе, с презрением смотрели, как армейское начальство умчалось в автомобилях на юг, тогда как на севере гремели пушки. «Правда, что 26-го лорд Френч и его штаб окончательно потеряли голову». Сэр Дуглас Хейг, который к этому времени уже нашел свою, запрашивал: «От II корпуса нет никаких известий, помимо звуков артиллерийской стрельбы в направлении Ле-Като. Может ли I корпус оказать какую-либо помощь?»

Главный штаб был так растерян, что не мог ничего ответить. Тогда Хейг попытался самостоятельно установить прямой контакт со Смит-Дорриеном. Он сообщил ему, что слышит грохот боя, однако в результате разъединения двух корпусов «мы не знаем, как помочь вам». Когда это донесение отправили, бой уже прекратился. Между тем английский штаб потерял надежду снова увидеть II корпус. Полковник Уге, все еще выполнявший обязанности офицера связи, телеграфировал Жоффру в 8 часов вечера: «Английская армия проиграла сражение. Похоже, что взаимодействие между частями нарушено».

В час ночи Смит-Дорриен, находившийся в боях четверо из шести суток пребывания во Франции, достиг Нуайона и обнаружил, что все офицеры главного штаба крепко спят. Поднятый с постели Джон Френч предстал перед ним в ночной рубашке и, увидев Смит-Дорриена живым и здоровым, принялся ругать его за слишком оптимистичную оценку военной обстановки. Пережив отвратительное чувство страха, главнокомандующий теперь бушевал, он еще с самого начала недолюбливал Смит-Дорриена, занявшего пост, на который он хотел назначить своего человека. Командир корпуса не был даже кавалеристом, а при Ле-Като начал самовольничать, игнорируя приказы штаба. И хотя Джон Френч в своем официальном донесении все-таки признал, что благодаря таким действиям удалось «спасти левый фланг», он не скоро оправился от своего испуга.

Потери при Ле-Като казались ему более серьезными, чем были на самом деле. Тысячи пропавших без вести солдат либо перемешались с французскими беженцами и вместе с ними шли в глубь Франции, либо пробились через линии обороны немцев и вышли к Антверпену, а оттуда добирались до Англии. Все они в конечном итоге вновь оказались в рядах экспедиционного корпуса. Английская армия за первые пять дней боев потеряла убитыми и ранеными почти 15 000 человек. Эти факты заставили фельдмаршала еще сильней задуматься над тем, как вывести английскую армию из Франции, подальше от войны и опасностей.

Пока под Ле-Като шли бои, Жоффр пригласил на совещание в Сен-Кантене Джона Френча, Ланрезака и штабных офицеров, чтобы подробно рассказать им об основных положениях Общего приказа № 2. Когда он вежливо осведомился о положении британских войск, Джон Френч разразился тирадой. На левом фланге англичанам угрожало окружение, правый же фланг оказался оголенным после стремительного отступления Ланрезака. Англичане, по его словам, были слишком обессилены, чтобы возобновить наступление. На Жоффра, стремившегося всегда сохранять внешнее спокойствие, особенно в присутствии подчиненных, «нервный тон» английского фельдмаршала произвел неприятное впечатление. Ланрезак, слушая смягченные в переводе Генри Вильсона резкие высказывания Френча, лишь пожимал плечами. Французский главнокомандующий, который не мог отдавать распоряжения англичанам, высказал пожелание, чтобы командование экспедиционного корпуса действовало бы в соответствии с установками нового Общего приказа, изданного накануне.

Джон Френч выразил удивление — ему ничего не известно об этом приказе. Мэррэй, перенесший накануне вечером шок, на заседании отсутствовал. Удивленные и озадаченные французы внимательно слушали Вильсона. Он объяснил, что приказ поступил в английский штаб ночью, однако его еще «не изучали». Тогда Жоффр сообщил о его сути, однако в его голосе уже не чувствовалось прежней уверенности. Обсуждение плана шло вяло, паузы становились все длиннее, наступило смущенное замешательство, и наконец заседание прервалось. Англичане так и не дали согласия в отношении совместных действий. С мыслями о «хрупкости» левого фланга Жоффр вернулся в свой штаб, где его ждали донесения о нетвердом положении на всех фронтах, общем падении боевого духа, включая и штаб, и, наконец, мрачная телеграмма Уге.

Фон Клюк также считал, что взаимодействие у англичан нарушено. Его приказ от 27 августа гласил: «Перерезать пути отхода англичанам, бегущим в западном направлении». Он сообщил в главный штаб о том, что заканчивает окружение 6 английских дивизий (во Франции их было всего 5). «Если эти части еще удержатся до 27-го, тогда двойной обход принесет еще больший успех». Эта блестящая перспектива, открывавшаяся на другой день после падения Намюра, совпавшая с сообщением Бюлова о «разгроме» французской 5-й армии, создала у германского главного штаба уверенность в неминуемой победе. «Германские армии с победными боями вступили на территорию Франции от Камбре до Вогез» — говорилось в сводке главного штаба 27 августа. «Враг, разгромленный на всех участках фронта, отступает и не может оказать серьезного сопротивления наступающим германским войскам».

Среди всеобщего ликования Клюк праздновал и свою личную победу. Он яростно сопротивлялся приказу Бюлова взять Мобеж, что, по его мнению, должен был сделать сам Бюлов. Клюк не желал играть роль подчиненного. 27 августа главный штаб подтвердил его право на независимость. Попытки удержать все три армии правого крыла под единым командованием провалились — трения между командующими оказались непреодолимыми, но поскольку победа казалась близкой, это обстоятельство, как считали, не имело решающего значения.

Бюлов, однако, испытывал крайнее раздражение. Находясь в центре правого крыла, он постоянно сталкивался с нежеланием соседей идти в ногу с ним. Отставание Хаузена, предупреждал он, уже привело, к сожалению, к образованию значительного разрыва между 3-й и 2-й армиями. Сам Хаузен, глубоко почитавший титулы и почти страстно заботившийся о своем удобстве во время постоев на квартирах, также проявлял недовольство. 27 августа он впервые ночевал во Франции. Для него и кронпринца Саксонского не нашлось замка. Им пришлось спать в брошенном доме супрефекта. Там царил такой беспорядок, что «постели не были застланы». Следующая ночь оказалась еще хуже: он остановился в доме какого-то Шопена, крестьянина! Обед подали скудный, в комнатах не ощущалось «простора»; офицерам его штаба пришлось разместиться в доме кюре, ушедшего воевать. Мать кюре, похожая на ведьму, везде совала свой нос и «проклинала нас». Небо осветило багровое зарево — горел Рокруа, через который недавно прошли войска Хаузена. К счастью, следующую ночь он провел в прекрасно обставленном доме богатого французского фабриканта, также «отсутствовавшего». И лишь вид «незрелых, к несчастью, фруктов, свисавших с ветвей персиковых деревьев, росших шпалерами у стены», доставил Хаузену некоторое неудовольствие. Тем не менее ему удалось прекрасно провести время в очаровательной беседе с графом Мюнстером, майором графом Кильманзегом, принцем Шенбургом-Вальденбургом из гусарского полка, а также принцем Максом, герцогом Саксонским, выполнявшим обязанности военного священника. Он смог сообщить ему радостную весть о телефонном разговоре с его сестрой, принцессой Матильдой, передавшей 3-й армии пожелания успеха.

Хаузен жаловался, что его саксонцы больше десяти дней в жару идут маршем по чужой стране, зачастую с боями. Тылы не успевают за передовыми частями, не хватает мяса и хлеба, солдатам приходится забивать местный скот, у лошадей нет фуража, и тем не менее его войска делают в день по 23 километра. В действительности это был низший предел требований, предъявляемых к немецкой армии. Войска Клюка, находившиеся на крайнем правом фланге, покрывали в день по 30 и более километров, а во время форсированных маршей и по 40. Клюк достиг этого, заставив солдат размещаться на ночлег вдоль дорог, не позволяя им удаляться на значительное расстояние вправо или влево. Таким образом, он экономил 6—7 километров в день. Поскольку германские линии снабжения сильно растянулись, а войска значительно удалились от узловых железнодорожных станций, доставка продовольствия шла с перебоями. Лошадей пасли на полях, где еще не был убран урожай, иногда солдаты питались лишь сырой морковью и капустой. Шагая по жаре, усталые, с истертыми в кровь ногами, голодные, немцы, не в пример своим противникам, точно придерживались графика наступления.

28 августа Клюк, находившийся на полпути между Брюсселем и Парижем, пришел в восторг, получив телеграмму кайзера, выразившего «императорскую благодарность» 1-й армии и передавшего поздравления по случаю приближения к «центру Франции». В ту ночь полковые оркестры при свете бивачных костров исполняли «Слава тебе в победном венце», и, как писал в своем дневнике один немецкий офицер, «песню подхватили тысячи голосов. На следующее утро мы возобновили наш марш, надеясь отпраздновать годовщину Седана перед Парижем».

В тот же день Клюком овладела новая и заманчивая идея, которой еще до исхода недели суждено было повлиять на ход истории. По данным разведки, французская 5-я армия, отступавшая под натиском Бюлова, перемещаясь в юго-западном направлении, через некоторое время оказалась бы на пути войск Клюка. Он решил «нацелиться на фланг французов, окружить их, отогнав от Парижа». Эта цель представлялась ему более важной, чем изоляция английской армии от баз на побережье. Он предложил Бюлову сделать поворот влево совместно двумя армиями. Но до того как решение было принято, из главного штаба прибыл офицер с новым общим приказом для всех семи армий.

Воодушевленное «общим чувством победы», как сказал кронпринц, германское верховное командование тем не менее серьезно отнеслось к сообщениям о переброске французских войск из Лотарингии и теперь требовало стремительного продвижения с тем, чтобы предотвратить наращивание свежих сил противника и лишить Францию средств к продолжению борьбы. Армии Клюка предлагалось выйти к Сене с юго-западной стороны от Парижа. Бюлов должен был идти прямо на Париж, Хаузен, герцог Вюртембергский и кронпринц получили указание двинуть свои армии к Марне, восточнее Парижа, и захватить соответственно Шато-Тьерри, Эперне и Витри-ле-Франсуа. Вопрос о прорыве линии укреплений 6-й и 7-й армиями под командованием Руппрехта оставался нерешенным, но они, вероятнее всего, должны будут форсировать Мозель между Тулем и Эпиналем, «если противник отступит». Главный штаб делал ставку на «быстроту», чтобы лишить Францию времени для перегруппировки сил и организации сопротивления. В памяти еще свежи были воспоминания 1870 года, поэтому верховное командование приказало принять «суровые меры в отношении населения, чтобы пресечь в самом начале действия партизан» и не допустить «национального восстания». Считалось, что противник сначала окажет серьезное сопротивление на Эне, а затем, после отступления, на Марне. В этом случае, заявлял главный штаб, вторя новой идее Клюка, «может быть, придется повернуть армии с юго-западного на южное направление».

Не считая последнего предположения, приказ от 28 августа следовал первоначальной линии кампании. Однако германские армии, которым следовало его выполнять, уже потеряли свой прежний облик. Их численность сократилась на пять корпусов — эквивалент целой армии. Клюк оставил позади себя два резервных корпуса для осады Антверпена, а также для поддержания порядка в Брюсселе и других городах. Бюлов и Хаузен каждый потеряли по одному корпусу. Эти войска были отправлены на русский фронт. Несколько бригад и дивизий, составлявшие в общей сложности корпус, предназначались для осады Живе и Мобежа. Чтобы перекрыть по площади территорию, определенную стратегическим планом, пришлось бы значительно растянуть правое крыло или смириться с появлением разрывов между его соединениями.

Случилось то, чего опасались: 28 августа Хаузен вынужден был повернуть влево, в сторону армии герцога Вюртембергского, обратившегося к нему с просьбой о «срочной помощи». Герцог вел ожесточенные бои с французами южнее Седана. Хаузен направил в этот район подкрепления, сняв их с правого фланга, оказавшегося ослабленным. Тогда он потребовал, чтобы Бюлов прикрыл его справа. А те два корпуса, которым следовало бы находиться на стыке этих двух армий, были в пути к Танненбергу.

28 августа главный штаб начал проявлять тревогу. Мольтке, Штейн и Таппен с беспокойством думали, не взять ли резервы у Руппрехта для усиления правого крыла. Однако верховное командование не смогло отказаться от попыток прорваться через французскую линию укреплений. «Идеальные Канны», мечта Шлиффена, от которой он в свое время отказался, то есть двойной обход левым крылом через Лотарингию, а правым — вокруг Парижа, сейчас казался вполне реальным. Руппрехт наносил мощные удары по Эпиналю, его армия стояла у ворот Нанси, обстреливала Туль. После падения Льежа укрепленные пункты, по словам полковника Таппена, «потеряли свой престиж», и с каждым днем, как казалось, победа Руппрехта становилась все ближе. Уничтожение бельгийцами железных дорог затруднило переброску дивизий. Однако главный штаб убедил себя в том, что прорыв в районе Шарма, между Тулем и Эпиналем, вполне осуществим и позволил бы, как выразился Таппен, «взять вражеские армии в кольцо по всем правилам военного искусства и, в случае успеха, завершить войну». Исходя из этих соображений, левое крыло под командованием Руппрехта, состоящее из 26 дивизий, оказалось нетронутым, равняясь по численности примерно значительно ослабленному правому крылу из трех армий. Не о таком соотношении мечтал Шлиффен, бормотавший в свой смертный час: «Усилить правое крыло — это главное».

После драмы в Бельгии весь мир с напряженным вниманием следил за ходом военных действий на фронте, растянувшемся от Брюсселя до Парижа. Однако общественность почти ничего не знала о том, что в это время в Лотарингии велась жесточайшая, длительнейшая и упорнейшая борьба за восточные ворота Франции. Две германские и две французские армии — французами командовали Кастельно и Дюбай — вступили в беспощадную, почти не прекращающуюся схватку на 130-километровом участке между Эпиналем и Нанси.

24 августа, собрав 400 пушек, часть которых доставили из арсеналов Меца, Руппрехт, возобновил кровопролитные бои. Французы, направив все свое умение на укрепление обороны, врылись в землю и, проявив изобретательность, построили надежные укрытия для защиты от вражеских снарядов. Удары Руппрехта не привели к расчленению XX корпуса Фоша под Нанси; однако южнее немцам удалось форсировать Мортань, последнюю реку на пути к Шарму. Французам представилась возможность нанести фланговый удар, что они и сделали, на этот раз после тщательной артиллерийской подготовки. Ночью в район атаки подвезли полевые пушки. Утром 25 августа Кастельно огласил приказ: «Вперед! Всем! До конца!» — и войска начали наступление. XX корпус ринулся вниз с отрогов Гран-Куронне, захватил три города и углубился на 16 километров в глубь занятой врагом территории. Справа армия Дюбая за день ожесточенных боев продвинулась вперед примерно на такое же расстояние.

К вечеру многие подразделения, поредевшие, измученные в боях, так и не знали, захвачен ли Клезентайм, цель наступления.

Трехдневные бои за Труе-де-Шарм и Гран-Куронне достигли наибольшего напряжения 27 августа. В тот день Жоффр, получивший отовсюду безрадостные вести, приветствовал «храбрость и стойкость» 1-й и 2-й армий. В течение двух недель со времени возникновения фронта в Лотарингии они сражались без отдыха, «с нерушимой, твердой уверенностью в победе». Не щадя своих жизней, армии защищали ворота страны, которые враг стремился разбить таранным ударом. Солдаты знали, если немцы прорвутся здесь, война будет проиграна. Они не слышали о Каннах, но помнили Седан и оккупацию.

Оборона укрепленной линии на востоке имела жизненно важное значение, однако на левом фланге французских войск создалось критическое положение, что вынудило Жоффра перебросить на западный фронт лучшие войска из Лотарингии. Фош, символ «воли к победе», должен был, по мысли Жоффра, влить свежую энергию в слабеющие армии левого крыла.

Опасный разрыв между 4-й и 5-й армиями расширялся и достиг 50 километров. Он возник после того, как генерал де Лангль, командующий 4-й армией, не желая пропускать немцев через Маас без боя, оседлал его высокие берега к югу от Седана и в течение трех дней, с 26 по 28 августа, оказывал ожесточенное сопротивление войскам герцога Вюртембергского. По мнению де Лангля, французы в этих боях у Мааса отомстили немцам за поражение в Арденнах. Но этот успех был достигнут ценой потери контакта с отступающими войсками Ланрезака, правый фланг которых со стороны 4-й армии оказался оголенным. Вот в этот разрыв и бросил Жоффр три корпуса Фоша, составленные из дивизий, взятых из 3-й и 4-й армий. Фош получил этот приказ в один день с сообщением, что его единственный сын лейтенант Герман Фош и зять капитан Бекур погибли в боях на Маасе.

Западные районы удерживали армия Ланрезака и британский экспедиционный корпус. Здесь Жоффр хотел организовать прочную оборону вдоль Соммы, однако все его расчеты оказались построенными на песке. Надеяться на поддержку английского главнокомандующего не приходилось, он отказывался сотрудничать с Ланрезаком, да и последнему Жоффр почти не доверял. Хотя Жоффр в августе расправлялся с генералами беспощадно, он тем не менее не решался сместить Ланрезака, пользовавшегося популярностью в армии. Главный штаб в это время выискивал тех, на кого можно было бы свалить вину за провал наступления. «В моем портфеле головы трех генералов», — сказал один штабной офицер, только что вернувшийся из поездки на фронт. Отделаться с подобной легкостью от Ланрезака вряд ли удастся. По мнению Жоффра, 5-й армии требовался более уверенный руководитель. Однако смещение начальника во время отступления могло бы подорвать моральный дух войск. Как-то Жоффр признался одному из своих адъютантов, что эта проблема принесла ему две бессонные ночи — единственный известный случай за всю войну, когда главнокомандующий так серьезно нарушил свой распорядок дня.

Тем временем 61-я и 62-я резервные дивизии, шедшие из Парижа к новой 6-й армии, бесследно исчезли на марше. Командир этих дивизий генерал Эбенер, разыскивал их весь день, но никто не знал, что же с ними случилось. Опасаясь, как бы немцы не ударили по району сосредоточения 6-й армии, Жоффр, отчаянно пытаясь выиграть время, необходимое для выхода на линию фронта, приказал 5-й армии развернуться и контратаковать противника. Для этого требовалось предпринять наступление в западном направлении между Сен-Кантеном и Гюизом. Полковник Александер, офицер связи с 5-й армией, передал этот приказ в устной форме штабу Ланрезака, располагавшемуся тогда в Марне в 40 милях к востоку от Сен-Кантена. Одновременно, пытаясь польстить самолюбию Джона Френча и подбодрить его дух, Жоффр направил телеграмму, в которой от имени французской армии выразил признательность британским друзьям за их мужественную помощь. Не успел он отправить это послание, как стало известно об отходе англичан из Сен-Кантена. Таким образом, левый фланг Ланрезака, собиравшегося в этот момент перейти в наступление, оказался незащищенным. Как заявил в одном из своих мрачных донесений Уге, британский экспедиционный корпус был «разбит и не мог предпринять никаких серьезных действий»: три из пяти его дивизий оказались небоеспособными, они нуждались в пополнениях и основательном отдыхе, на что ушло бы «несколько дней или даже недель». Поскольку Джон Френч сообщал примерно то же самое Китченеру, Уге нельзя порицать за то, что он отразил не истинное положение вещей или состояние войск, а настроения английского главнокомандующего. В довершение всего полковник Александер прислал донесение, в котором говорилось о намерении Ланрезака уклониться от выполнения приказа о наступлении.

Несмотря на проявленный его офицерами энтузиазм, сам Ланрезак считал этот приказ «почти сумасшествием» и заявлял об этом во всеуслышание. Развернуть 5-ю армию на запад — значило подставить под удар противника открытый правый фланг. Он настаивал на выходе из зоны боев и отступлении к Лану. Затем, как считал он, следовало создать прочную линию обороны, и только после этого можно с уверенностью переходить к контратакам. Жоффр же требовал от него повернуть полуразбитую армию почти в обратном направлении, сделать сложный маневр, очень опасный в данной ситуации, учитывая нависшую угрозу справа. Начальник штаба армии Шнейдер попытался разъяснить всю трудность создавшегося положения полковнику Александеру.

«Как! — воскликнул Александер. — Ну что может быть проще? Сейчас вы обращены к северу, а мы просим лишь повернуть на запад и атаковать Сен-Кантен». Он вытянул вперед руку, растопырив пальцы, как бы показывая движение пяти корпусов, и затем описал ею в воздухе полукруг.

«Не говорите чепухи, полковник!» — выпалил, не сдержавшись, Шнейдер.

«Ну что ж, если вы не желаете что-либо предпринять...» — закончил полковник, презрительно пожав плечами. Ланрезак, наблюдавший эту сцену, вышел из себя и долго и подробно, и не совсем тактично, высказал свое мнение о стратегии главного штаба. В это время он чувствовал такое же недоверие к главному штабу и Жоффру, какое и они к нему. На одном фланге армии Ланрезака находился независимый генерал-иностранец, отказывавшийся от совместных действий, а на другом — никого (группировка Фоша начала свое формирование лишь через два дня, 29 августа), а верховное командование требовало перехода в контрнаступление.

Естественно, что нервы Ланрезака были напряжены до предела. Ему поручали дело, которое могло повлиять на судьбу Франции, но он уже не верил в правильность решений Жоффра, поэтому, облегчая свою душу, давал волю чувствам, разражаясь язвительной бранью. Этим он славился еще до войны. Ланрезак не стеснялся в выражениях, изливая свое презрение к Жоффру, называя его «сапером», «инженеришкой». «Я застал генерала в окружении нескольких офицеров, — писал один офицер, пришедший к нему по делу. — Казалось, он был чем-то сильно недоволен и бросал крепкие словечки. Генерал не жалел красок, ругая главный штаб и наших союзников, которые, видно, сильно ему досаждали. Судя по всему, Ланрезак хотел, чтобы его оставили в покое, с тем чтобы отступить сколько нужно и, дождавшись своего времени, вышвырнуть немцев туда, откуда они пришли». «Я ужасно разволновался, и это видели офицеры моего штаба», — признался сам Ланрезак. Дать волю гневу на глазах подчиненных — это, по мнению главного штаба, было уже само по себе плохо, в довершение всего он публично высказал критику в адрес верховного командования. Жоффр уже подсчитывал дни Ланрезака на посту командующего армией.

На следующее утро, 28 августа, Жоффр сам приехал в Марль. Ланрезак, усталый, с покрасневшими глазами, нервно размахивая руками, стал возражать против плана контрнаступления. Когда он повторил, что противник сразу ударит по правому флангу, как только армия развернется фронтом на запад, Жоффр в припадке гнева закричал: «Вы хотите, чтобы вас отстранили от командования? Выполняйте приказ без рассуждений. В ваших руках судьба кампании». Об этой необьжновенной вспышке ярости главнокомандующего узнали и в Париже, слухи распространялись, обрастая новыми подробностями. Как отметил на следующий день в своем дневнике президент Пуанкаре, Жоффр якобы угрожал расстрелять командующего 5-й армией, если тот проявит колебания или откажется перейти в наступление.

Убежденный в ошибочности этого плана, Ланрезак потребовал письменного приказа. Жоффр, немного успокоившись, продиктовал текст начальнику штаба 5-й армии и затем подписал его. По мнению Жоффра, командир, получив приказ, должен исполнять свой долг без возражений. Возможно, он сказал Ланрезаку то, что впоследствии заявил Петэну, когда потребовал от него оборонять Верден, несмотря на небывалый в истории массированный артиллерийский обстрел.

Ланрезак не успокоился, но подчинился. Он предупредил, однако, что выход войск на исходные рубежи завершится лишь к следующему утру. Весь день, когда корпуса 5-й армии производили сложное маневрирование, пересекая оборонительные линии друг друга, главный штаб надоедал Ланрезаку беспрестанными напоминаниями «о срочности операции». Выйдя из себя, командующий приказал не отвечать на телефонные звонки офицеров Жоффра.

В тот же день командиры английского экспедиционного корпуса гнали своих солдат на юг, не давая им ни минуты отдыха, в котором они нуждались больше, чем в удалении от противника. 28 августа, когда англичан уже не беспокоили отряды армии Клюка, Джон Френч и Вильсон так торопились отступить, что даже приказали «выбросить из транспортных фургонов все боеприпасы и другие предметы, не являющиеся абсолютно необходимыми», чтобы освободить место для перевозки людей. Боеприпасы не нужны, если отказываешься от дальнейшего участия в боях. Поскольку война шла не на английской территории, то командующий экспедиционным корпусом решил, невзирая на тяжелые последствия этого шага для союзника, вывести все свои части с передовой линии фронта.

Французская армия проиграла сражение в начале войны и сейчас оказалась в серьезном, почти критическом положении. Ей угрожало полное поражение, поэтому на счету была каждая дивизия. Но немцы не сломили сопротивления французов, шла упорная борьба, и Жоффр не собирался сдаваться. Тем не менее Джон Френч, полагая, что рана смертельна, решил отмежеваться от неминуемого военного разгрома Франции и сохранить тем самым английскую армию.

Командиры на местах не разделяли пессимизма штаба. Получив приказ, означавший практически выход из войны, они были обескуражены. Начальник штаба Хейга, генерал Гаф, в гневе разорвал этот документ на клочки. Смит-Дорриен, который считал военную обстановку «превосходной», направил своим 3-й и 4-й дивизиям контрприказ. Однако генерал Сноу, командир 4-й дивизии, получил его с большим опозданием. Он уже выполнил кодовое распоряжение главного штаба: «Снежку от Генри». «Погрузите и срочно отправьте утят». В результате «боевой дух войск резко упал», солдаты считали, что над армией нависла смертельная опасность, к тому же им пришлось выбросить всю лишнюю одежду и обувь.

В нестерпимую жару, глотая дорожную пыль, англичане в подавленном настроении отступали в глубь Франции. Проходившие через Сен-Кантен остатки двух батальонов отказались идти дальше, побросали оружие в кучу у вокзала и расселись на привокзальной площади. Они заявили майору Бриджесу, который должен был отражать атаки немцев до окончания эвакуации войск из города, что их командиры дали якобы мэру письменное обещание сдаться, чтобы предотвратить обстрел города артиллерией противника. Не поверив этим выдумкам — он лично знал командиров этих батальонов, — Бриджес в отчаянии вдруг вспомнил о военной музыке, которая могла бы заставить этих павших духом людей вновь встать на ноги. Но где взять оркестр? «И вот удача! Рядом находился магазин игрушек, там я и мой трубач раздобыли барабан и оловянный свисток. Мы начали маршировать вокруг фонтана среди солдат, лежавших как мертвые. Мы играли «Британские гренадеры» и «Типперэри» и словно сумасшедшие колотили в барабан». Люди заулыбались, повеселели, подымались на ноги и один за другим вставали в строй, и «когда стемнело, мы медленно двинулись в путь под звуки нашего импровизированного оркестра, теперь усиленного парой губных гармошек».

Джон Френч, которого уже не развеселили бы ни барабан, ни дудка, заботился только о своем участке фронта. Он говорил, что «кайзер, преисполненный злобой и ненавистью», пошел на риск и ослабил другие направления, чтобы «уничтожить нас» превосходящими силами. Командующий экспедиционным корпусом просил Китченера прислать ему 6-ю дивизию. Но эти части, ответил министр, будут переброшены во Францию только после того, как их сменят войска из Индии. Френч считал этот отказ «весьма разочаровывающим и несправедливым».

Действительно, вскоре после поражения под Монсом Китченер хотел высадить эту дивизию на фланге немцев в Бельгии. Англичан не переставала преследовать старая идея использования экспедиционного корпуса в Бельгии самостоятельно, а не в качестве придатка французской армии. В защиту этого плана с давних пор выступали Фишер и Эшер. Англия предприняла две незначительные и тщетные попытки претворить эту идею в жизнь — один раз в августе и затем через два месяца в Антверпене.

27 и 28 августа три батальона английской морской пехоты высадились в Остенде, чтобы отвлечь на себя часть сил Клюка. К ним присоединились 6000 бельгийских солдат, отступавших вместе с французами после падения Намюра и отправленных на английских кораблях в Остенде. Между прочим, эти части оказались небоеспособными. После отступления французской армии линия фронта отодвинулась на значительное расстояние и операция потеряла смысл. 31 августа морскую пехоту вновь посадили на корабли и вернули в Англию.

Незадолго до этого, 28 августа, Джон Френч эвакуировал из Амьена свою передовую базу, которой угрожали наступающие дивизии Клюка. На следующий день главная база английских войск была переведена из Гавра в Сен-Назер. Этот шаг, как и приказ о выбрасывании боеприпасов, отражал главное стремление Френча — уйти из Франции. Генри Вильсон, разделявший эти настроения и в то же время стыдившийся их, «медленно расхаживал по комнате», писал один из его сослуживцев. «Лицо его, как обычно, сохраняло смешное и загадочное выражение, он припевал тихим голосом, прихлопывая ладонями в такт: «Мы никогда не попадем туда, мы никогда не попадем туда». Когда он приблизился ко мне, я спросил его: «Куда, Генри?» — «К морю, к морю, к морю», — ответил он нараспев».