• Главная
• Контакты
• Нашёл ошибку
• Прислать материал
• Добавить в избранное

Большие бульвары опустели, витрины магазинов закрылись ставнями, исчезли автобусы, трамваи, такси и извозчики. Вместо них через площадь Согласия к Восточному вокзалу гнали стада овец. Освободившись от уличного движения, площади и проспекты представали во всем своем великолепии. Большинство газет не выходило, те, что уцелели, сиротливо глядели одностраничными выпусками сквозь стекла журнальных киосков. Пропали туристы, в «Рице» никто не жил, в «Морисе» разместился госпиталь. Впервые за свою историю Париж в августе стал французским и молчаливым. Сияло солнце, в его лучах сверкали фонтаны Рон-Пуа, деревья стояли в зелени, мимо спокойно несла свои воды Сена, и лишь яркие флаги союзных держав оживляли светло-серую красоту самого прекрасного в мире города.

Галлиени, расположившийся со своим штабом в многочисленных комнатах Дома Инвалидов, боролся с обструкцией и нерешительностью властей, добиваясь принятия радикальных мер для превращения Парижа в настоящий «военный лагерь». В его понимании этот лагерь должен был представлять базу для проведения боевых операций, а не осажденную Трою. Опыт Льежа и Намюра говорил, что Париж не сможет выдержать обстрела из новых тяжелых осадных орудий врага, поэтому Галлиени предлагал не ждать приближения немцев, а самим навязать им сражение за внешней линией оборонительных сооружений. Это должна была сделать армия, которой у него еще не было. Изучение войн на Балканах и в Маньчжурии убедило его в том, что система глубоких и узких траншей, защищенных земляными насыпями и бревнами, рядами колючей проволоки и замаскированными «волчьими ямами» с торчащими на дне острыми кольями, окажется практически неприступной, если ее будут оборонять хорошо обученные и стойкие части, вооруженные пулеметами. Именно такие участки обороны между артиллерийскими позициями и пытался построить французский генерал. Правда, у него не было войск, которые заняли бы эти укрепления.

Каждый день, иногда по два или по три раза, Галлиени все с возрастающим отчаянием звонил в главный штаб, требуя три боевых корпуса. Он писал Жоффру, посылал к нему эмиссаров, обивал пороги военного министра и президента, постоянно напоминая о том, что Париж не готов к обороне. К 29 августа в его распоряжение поступила всего лишь одна морская бригада. Она промаршировала по улицам города в белой форме под резкие свистки боцманских дудок. Ее появление вызвало восторг парижан, но не Галлиени.

Он считал, что необходимо вести работу в трех направлениях — военная оборона, моральная подготовка войск и населения и тыловое обеспечение. Чтобы добиться успеха в выполнении каждой из этих задач, необходимо было говорить с населением откровенно. Галлиени в той же степени презирал политиканов, в какой уважал народ Парижа. По его убеждению, на него ложно было положиться в час опасности. Он верил, что Пуанкаре и Вивиани не хотели сказать стране правду и замышляли какой-то «трюк», чтобы обмануть народ. Его усилия добиться разрешения на снос зданий, ухудшавших обзор и затруднявших ведение огня с укрепленных позиций, наталкивались на сопротивление властей, не желавших беспокоить городское население. Любое уничтожение собственности требовало документа, подписанного мэром округа и начальником инженерных войск, где указывалась сумма компенсации, выплачиваемой владельцу. Этот процесс служил источником бесконечных отсрочек и задержек.

Каждое решение сопровождалось «византийскими» спорами в отношении того, может ли Париж, как место пребывания правительства, служить «укрепленным лагерем», который следует удерживать военными средствами. «Этот вопрос, — заметил презрительно генерал Хиршауэр, — великолепное поле для разногласий». Сторонники идеи открытого города скоро докажут, что пост военного губернатора создан вопреки всем законам. «Убедить юристов можно лишь с помощью документов».

И Галлиени их нашел. 28 августа военная зона была расширена с тем, чтобы включить в нее Париж с пригородами по обеим сторонам Сены. Таким образом, муниципалитет оказался подчиненным власти военного губернатора. В 10 часов утра Галлиени собрал военных и гражданских руководителей города на совет обороны. Во время заседания, продолжавшегося 15 минут, все участники стояли. Им было предложено не обсуждать вопрос о том, следует ли оборонять Париж, а просто согласиться с тем, что приближение врага требовало введения «военного положения». Документы, обеспечивавшие юридическую правомочность такого решения, были составлены и лежали здесь же на столе. Галлиени предложил каждому подписаться и затем немедленно объявил о временном прекращении работы совета. Так состоялось первое и последнее заседание этого органа.

Галлиени, не жалея сил и времени, трудился над укреплением обороны города, беспощадно расправляясь с теми, кто проявлял колебания, слабость, нерешительность или неумение. Как и Жоффр, он избавлялся от неспособных. В первый же день сместил начальника инженерных войск, а спустя два дня — еще одного генерала.

Все жители пригородов, даже «самые старые и немощные», должны были работать киркой и лопатой но строительстве укреплений. Галлиени издал приказ собрать в двадцать четыре часа 10 000 лопат и кирок. Жители выполнили это распоряжение к вечеру того же дня. Когда для тех же целей понадобилось 10 000 длинных охотничьих ножей, снабженец из штаба Галлиени запротестовал, говоря, что их покупка является незаконной. «Тем более», — ответил Галлиени, и интендант достал ножи,

29 августа район вокруг Парижа в радиусе 30 километров, достигавший Мелена на юге и Даммартена и Понтуаза на севере, перешел под управление военного губернатора. Велись приготовления к взрыву мостов вокруг Парижа. Те из них, которые считались «произведениями искусства» или частью «национального наследия», благодаря целой системе мер могли быть взорваны лишь в исключительных случаях. Все входы в город, даже канализационные шахты, закрыли баррикадами. Пекари, мясники, зеленщики находились на специальном учете. В Париж завезли скот, который пасся в Булонском лесу. Для быстрейшего создания складов боеприпасов Галлиени реквизировал почти весь транспорт, даже парижские такси, вскоре прославившие себя навечно. В артиллерийском штабе служил навсегда вошедший в историю бывший капитан, ныне майор, Дрейфус, вновь зачисленный на действительную службу в возрасте 55 лет.

На фронте в Лотарингии 1-я и 2-я армии под ураганным огнем артиллерии Руппрехта стойко удерживали свои позиции вдоль Мозеля. Линия фронта изгибалась и дрожала, и на некоторых участках немцы даже вклинились в оборонительные рубежи французской армии. Подвергаясь ожесточенным контратакам с флангов, они не могли превратить эти участки в значительные бреши в обороне французов. Бои продолжались; армии Руппрехта продолжали нащупывать слабое место во французской оборонительной системе, а Дюбай и Кастельно, отдавая Жоффру свои части, перебрасываемые на запад, уже не знали, сколько времени они продержатся и продержатся ли вообще.

В деревнях, захваченных немцами, повторились трагические события Бельгии. В Номени, расположенной в окрестностях Нанси, «граждане стреляли в наши войска», объявил в расклеенном на стенах бюллетене германский губернатор Меца. «Ввиду вышеизложенного я приказал в качестве наказания сжечь эту деревню дотла. Таким образом, Номени к настоящему времени полностью уничтожена».

Слева от Кастельно, там, где фронт поворачивал на запад, 3-я армия Рюффе, ослабленная выводом из ее состава дивизий для Монури, катилась назад за Маас ниже Вердена. Рядом с ней 4-я армия, остававшаяся на позициях до 28 августа, получила 29 августа приказ возобновить отвод войск, что вызвало у генерала де Лангля приступ возмущения. Дальше слева, где наиболее сильно сказывался нажим немцев, 5-я армия генерала Ланрезака завершила поворотный маневр, готовясь к контратаке на Сен-Кантен, которую Жоффр навязал вопреки сопротивлению ее командующего. С края на позиции выходила 6-я армия Монури. Джон Френч, находившийся между Монури и Ланрезаком, отводил свой британский экспедиционный корпус, хотя он знал о бое, который должен был начаться завтра.

Этот процесс отступления чуть было не прервался благодаря неожиданному сотрудничеству английских и французских армий, которого очень недоставало. Генерал Хейг направил сообщение Ланрезаку, заявив, что его войска готовы к наступлению. Он «предложил установить прямой контакт с 5-й армией и принять участие в планируемой операции в районе Сен-Кантен». Ланрезак немедленно отправил к англичанам офицера штаба, тот увидел Хейга, живописно стоявшего на холме. Рядом, на воткнутой в землю пике, развевался вымпел с белым крестом. Неподалеку вестовой держал под уздцы коня. По словам Хейга, его воздушная разведка сообщила о передвижениях противника к юго-западу от Сен-Кантена, «подставившего под удар свой фланг».

«Отправляйтесь скорее к своему генералу и передайте ему эту информацию. Пусть он действует. Я готов сотрудничать с ним в этой операции». Ланрезак, получив это предложение, выразил «живое удовлетворение» и даже сказал «несколько комплиментов в адрес сэра Дугласа Хейга». Были согласованы все детали предстоящей утром операции, для участия в которой требовалось разрешение английского главнокомандующего. В два часа ночи из главного штаба сообщили об отказе Джона Френча от совместной операции. Как заявил Френч, его войска «очень устали и должны иметь хотя бы один день отдыха»... Это касалось лишь II корпуса, а I корпус, согласно заявлению его командира, находился в отличной форме. Ланрезака обуял гнев. «Это предательство!» — закричал он и добавил несколько фраз, содержавших, по свидетельству одного из присутствовавших при этом, «ужасные, непростительные оскорбления в адрес Джона Френча и английской армии».

Тем не менее на следующее утро, зажатый с одной стороны армией Бюлова, двигавшейся на него, и Жоффром, приехавшим наблюдать за проведением операции, Ланрезак не имел другого выбора, кроме как отдать своим войскам приказ о наступлении.

Из бумаг, найденных у пленного французского офицера, Бюлов узнал о готовящемся наступлении и был начеку.

Сомневаясь в намерениях Ланрезака, Жоффр рано утром прибыл в Лан, где располагался штаб Ланрезака, чтобы одарить командующего армией хладнокровием из своих несчетных запасов. Лан построен на высоком холме, перед которым на десятки километров расстилаются поля, то поднимаясь, то опускаясь, подобно волнам зеленого океана. В тридцати километрах к северу огромным полукругом развернулась 5-я армия, нацелившись на северо-восток, где находились Гюиз и Сен-Кантен. С башни собора, расположенного на самой высокой точке города, на ландшафт с тупым безразличием взирали морды коров, высеченные в камне вместо химер. Внизу, под ними, Жоффр все в том же молчаливом спокойствии следил, как Ланрезак отдавал приказы и руководил сражением. Жоффр пробыл в штабе Ланрезака более трех часов, не произнеся при этом ни единого слова, и, убедившись, что командующий действует «решительно и методично», отправился хорошенько закусить в привокзальный ресторан, чтобы отправиться затем на автомобиле с шофером-гонщиком для выполнения следующей миссии.

Он хотел встретиться с Джоном Френчем, который, по подозрениям Жоффра, беспокоился больше всего о Ла-Манше и «в течение длительного времени избегал, как кажется, боев на нашем фронте». Френч занимал чрезвычайно важный участок обороны между армией Ланрезака и сосредоточивавшейся 6-й армией Монури и тем не менее был вне сферы влияния Жоффра. Он не мог приказать английскому фельдмаршалу или заставить его сражаться, сев у него за спиной в красноречивом молчании. Ему казалось, что он смог бы убедить англичанина прекратить отступление, тогда он сам стабилизировал бы фронт вдоль реки Эны по линии Амьен — Реймс — Верден и затем перешел в наступление с этих рубежей. После еще одного шага назад английский главный штаб размещался со вчерашнего дня в Компьене, в 60 километрах, или на расстоянии трехдневного марша усталой армии от Парижа. Пока соседняя, 5-я французская, армия весь день вела бои с немцами в Гюизе, изматывая врага, английская армия отдыхала. Вчера она отступила, не преследуемая врагом. Сейчас, после восьми дней маршей, окапываний и стычек с противником — больших и малых, — английские войска наконец остановились. II корпус вечером совершил короткий марш и переправился через Уазу, однако I корпус весь день отдыхал в лесу Сен-Гобена, всего лишь в восьми километрах от того места, где левое крыло армии Ланрезака, измотанное 14-дневными боями и переходами, вело крупное сражение.

Когда Жоффр прибыл в Компьен, он призвал английского командующего держать фронт до тех пор, пока не наступит благоприятный момент для возобновления наступления. Его аргументы, как казалось, не возымели действия. Он «ясно видел», как Мэррэй осторожно дернул фельдмаршала за китель, опасаясь, чтобы тот не согласился. Это было излишним, поскольку Френч не переставая твердил Жоффру: «Нет, нет». По его словам, английская армия, понесшая значительные потери, была сейчас небоеспособной, и ей требовалось не меньше двух дней для отдыха и восстановления сил. Жоффр не мог тут же сместить его, как французского генерала; он не позволил себе дать волю чувству гнева, чтобы добиться своего, как в случае с Ланрезаком у Марля. Поскольку англичане отступали, обгоняя фронт между Ланрезаком и Монури, французские армии уже не могли удержать занимаемых рубежей, и поэтому все надежды на выполнение Общего приказа № 2 окончательно рухнули. Жоффр, по собственному признанию, уехал в «сквернейшем настроении».

Намерения Джона Френча шли гораздо дальше того, о чем он говорил с Жоффром. Не обращая внимания на союзника, находившегося на грани поражения, Френч попросил своего инспектора по связи генерал-майора Робба подготовить план «неминуемого и длительного отступления к югу, с обходом Парижа с запада и востока». Можно сказать, в данном случае инструкции Китченера были ни при чем. Отражая глубокое недоверие к обязательствам Генри Вильсона по «плану-17», они преследовали цель сдержать не в меру агрессивного Джона Френча и слишком большого франкофила Генри Вильсона с тем, чтобы английская армия не оказалась вовлеченной французами в какую-либо авантюру в рамках «наступления до победного конца», которая могла привести к уничтожению или пленению большей части войск. Однако эти инструкции никогда не предусматривали проявления излишней осторожности, чуть ли не граничившей с предательством союзника. Но невозможно удержать пот, выступающий со страха, а Джон Френч боялся потерять армию, а с ней свое имя и репутацию.

Его войска не представляли, как он утверждал, разбитую армию, неспособную к дальнейшим усилиям. Ее солдаты и офицеры, по их же свидетельству, сохранили высокий боевой дух. Подполковник Фредерик Морис из 3-й дивизии считал, что крайняя усталость, истертые в кровь ноги и отсутствие горячей пищи — все это проходит после хорошей еды, крепкого ночного сна и бани. «Только это и нужно было нашей армии, чтобы она смогла вновь занять боевые позиции». По словам капитана Эрнеста Гамильтона из 11-го гусарского полка, после отдыха 29 августа английский экспедиционный корпус «находился в отличной форме и полной боеготовности». Генерал-адъютант Макреди заявил, что «английским войскам» требовались только отдых и пища для восстановления сил и боевого духа, «чтобы проучить немцев».

Тем не менее Джон Френч уведомил Жоффра на следующий день, что английская армия сможет активно участвовать в боях на фронте не «раньше чем через 10 дней». Попроси он десять дней, когда враг подступал к Лондону, он немедленно лишился бы поста главнокомандующего. Однако Джон Френч оставался на этом посту еще полтора года.

В тот день, собираясь отдать приказ об отводе войск и выходе из соприкосновения с противником, Джон Френч делал все от него зависящее, чтобы Ланрезак прекратил сражение и возобновил отступление плечом к плечу с его армией. Он не столько хотел прикрыть фланги союзника, сколько защитить собственные. Пытаясь добиться для 5-й армии приказа об отступлении, Генри Вильсон отправился в главный штаб. Жоффр отсутствовал, и Вильсон решил поговорить с генералом Бартело, который наотрез отказался взять на себя такую ответственность, но согласился устроить встречу с Жоффром в Реймсе в отеле «Лион д'Ор» в 7.30 вечера. Местопребывание Жоффра в часы приема пищи было всегда известно. Вильсон встретился с Жоффром, но переубедить его ему оказалось не под силу. Жоффр отвечал одно: «Ланрезак должен довести дело до конца». Он не уточнял, до какого именно конца. Когда Вильсон привез эту новость, Джон Френч решил больше не ждать и приказал британскому экспедиционному корпусу начать отступление на следующий день.

Тем временем наступление Ланрезака на Сен-Кантен столкнулось с трудностями. Один из полков XVIII корпуса, получивший приказ взять деревню, располагавшуюся у дороги, попал под шрапнельный обстрел. «Осколки снарядов сыпались на дорогу и срезали ветви деревьев», — писал сержант, которому удалось остаться в живых.

Немцы отбили атаку на Сен-Кантен, как и предвидел Ланрезак, затем противник начал оказывать сильное давление на правый фланг французов. Бюлов атаковал всеми силами, вместо того чтобы дать французам возможность продвинуться вперед и подставить, таким образом, свой тыл армиям Клюка и Хаузена. По мнению Бюлова, атака на Сен-Кантен была предсмертной агонией разбитой армии, он чувствовал «уверенность в победе».

На одном из участков французам пришлось отойти за Уазу. На мосту и узких дорогах, ведущих к нему, образевалась пробка, началась паника. Проявив «величайшую сообразительность и правильно разобравшись в обстановке», Ланрезак приказал прекратить наступление в районе Сен-Кантена и собрать силы для следующей попытки восстановить положение справа от Гюиза.

Франше д'Эспери, командующий I корпусом, энергичный, сильный человек небольшого роста, обожженный солнцем Тонкинского залива и Марокко, которого Пуанкаре называл «врагом уныния», получил указание объединить силы III и X корпусов, находившихся справа и слева от него. С помощью офицеров, посланных по позициям верхом, и оркестров, непрерывно игравших жизнерадостную «Самбру и Маас», генерал к 5 часам вечера восстановил боевые порядки вдоль линии фронта.

После тщательной артиллерийской подготовки французы вновь двинулись в атаку. Мост в районе Гюиза усеяли горы трупов вражеских солдат. На фланге сопротивление немцев оказалось почти сломленным, французы чувствовали, как враг слабеет. «Немцы бежали», — писал очевидец, и французы, «обезумев от радости, от этого нового и давно желанного чувства, неслись вперед великолепной всепобеждающей волной».

В конце дня один сержант, принимавший участие в атаке на Сен-Кантен, встретил своего приятеля по полку, знавшего все новости. «Говорят, сегодня свершились большие события. Остановка нашего наступления ничего не значит. Врагу нанесено поражение, мы выиграли этот бой. Полковник убит осколком снаряда. Он умер, когда его несли на носилках. Майор Терон ранен в грудь. Капитан Шлаберти ранен, жить не будет. Много раненых и убитых. Считается, что день прошел удачно, потому что полк будет ночевать две ночи подряд в одном месте».

Отступление гвардейского корпуса — отборных частей армии Бюлова — вынудило его соседей также отойти. Таким образом, Ланрезак одержал тактическую победу — если не при Сен-Кантене, то под Гюизом. Однако сейчас лишь его войска, развернутые на север, противостояли немцам. Английская и 4-я французская армии, которые располагались слева и справа от частей Ланрезака, продолжали отступать. Они уже находились на расстоянии дневного перехода от него; каждый их шаг увеличивал угрозу флангам Ланрезака. Чтобы спасти 5-ю армию, надо было срочно отрываться от противника и идти на соединение со своими войсками. Но Ланрезак пока не получил на этот счет никаких указаний от Жоффра.

«Должна ли Пятая армия оставаться в районе Гюиза-Сен-Кантена, несмотря на риск окружения?» — спросил Ланрезак по телефону заместителя Жоффра генерала Белина.

«Что вы имеете в виду — окружение вашей армии! Это же абсурд!»

«Вы не понимаете меня... Я не могу взять на себя ответственность и приказать войскам отойти к Лану. Именно главнокомандующий должен дать мне приказ об отступлении». Ланрезак не собирался на этот раз оказаться в положении провинившегося, как при Шарлеруа.

Белин отказался отдать такой приказ и сказал, что он доложит обо всем Жоффру, как только тот вернется.

Жоффр прибыл в штаб, внешне по-прежнему спокойный и невозмутимый, но его надеждам был нанесен второй удар, более сильный, чем разгром армий на границах, — враг уже продвигался в глубь страны. Жоффр еще не знал, что Ланрезак и его армия остановили на некоторое время части Бюлова, поскольку результаты боев были неясны. 5-я армия, понимал он, действительно оказалась в опасном положении, английские войска отступали, и «больше не оставалось надежд на то, что союзники будут удерживать намеченные линии обороны». 6-я армия, еще не закончившая формирования, подвергалась мощным атакам двух корпусов Клюка, которые входили в правое крыло германских армий; фронт распадался, и остановить этот процесс, казалось, невозможно, противник захватывал новые территории; французским войскам придется отступить к Марне, а может быть, и к Сене.

Во время этого периода, «самого трагичного во всей французской истории», Жоффр не поддался панике, как Джон Френч, не колебался, как Мольтке, не лишился на какое-то мгновение присутствия духа, подобно Хейгу или Людендорфу, и не впал в пессимизм, характерный для Притвица. Даже если его спокойствие происходило от недостатка воображения, все равно для Франции это оказалось счастливым обстоятельством.

Обычные люди, писал Клаузевиц, приходят в состояние депрессии от ощущения опасности или навалившейся на них ответственности, если же эти условия «придают крылья уму, укрепляют его, то тогда проявляется необычное величие души».

На умственные способности Жоффра опасность не оказала никакого влияния, она укрепила в нем твердость духа и характера. Когда вокруг все начало рушиться, он сохранил прежний ровный уклад жизни, как и раньше, прочно держал в своих руках власть; Фош, встретившийся с ним 29 августа, сказал: «Удивительное спокойствие». Именно оно удержало французскую армию от распада в час, когда ей была так необходима скрепляющая сила уверенности. В один из этих дней полковник Александер, вернувшись из поездки в 5-ю армию, решил, что мрачное настроение Жоффра объясняется «плохими новостями, которые я привез ему».

«Что! — воскликнул Жоффр. — Вы не верите больше во Францию? Идите и отдохните. Вот увидите — все будет хорошо».

Вечером 29 августа он приказал Ланрезаку отступить и взорвать за собой мосты через Уазу. Генерал д'Амад получил указание взорвать мосты через Сомму у Амьена и отходить вместе с армией Монури. 4-я армия, находившаяся справа, получила приказ направиться к Реймсу. Генерал де Лангль, требовавший отдыха для своих войск, услышал от Жоффра, что отдых зависит только от противника. И наконец, этим же вечером Жоффр с тяжелым сердцем приказал подготовиться к уходу из Витри-ле-Франсуа, города «несбывшихся надежд и утраченных иллюзий». Главный штаб перемещался в глубь страны, в Бар-на-Обе, восточном притоке Сены. Эти новости распространились среди офицеров штаба и, как выразился неодобрительно Жоффр, «еще больше усилили состояние нервозности и тревоги».

Вследствие ошибки штабных работников приказ Жоффра поступил к Ланрезаку только утром, заставив командующего провести ночь в напрасном беспокойстве. К счастью, Бюлов не возобновил наступления и не стал преследовать отступающие войска Ланрезака. Результаты боев были неясны как французам, так и немцам. Любопытно, что Бюлов сам не имел четкого представления об исходе сражения и поэтому уведомил главный штаб об успехе и одновременно отправил к Клюку капитана, сообщить, что «армия ослабла после боев под Гюизом и не сможет преследовать противника». Не зная этого, французы — Жоффр и Ланрезак — стремились к тому, чтобы вывести 5-ю армию из зоны боев и соединить ее с другими французскими частями до того, как немцы нанесут удар по ее левому флангу.

Тем временем угроза Парижу со стороны наступающего правого крыла германских армий стала очевидной. Жоффр телеграфировал Галлиени, чтобы тот приказал немедленно заложить взрывчатку под мосты через Сену, западнее Парижа, и через Марну. По требованию Жоффра, у каждого из мостов дежурил взвод саперов, готовых уничтожить их в любую минуту. Отступавшая армия Монури прикрыла бы Париж и, естественно, стала бы той группой из трех корпусов, которые были так нужны Галлиени. Но для Жоффра и его штаба Париж являлся всего лишь «географическим понятием». Оборонять его только ради этого и отдать под командование Галлиени армию Монури совсем не входило в планы Жоффра. Париж, считал он, падет или выстоит, но в результате генерального сражения, которое даст вся французская армия под его личным руководством. Однако парижанам судьба столицы была далеко не безразлична.

Первые впечатления об исходе боев под Сен-Кантеном усугубили мрачные настроения в городе. Утром, когда это сражение еще только начиналось, вице-председатель сената Турон, промышленный магнат севера, словно вихрь ворвался в кабинет президента Пуанкаре. «Главный штаб, — заявил он, — обманул правительство, наш левый фланг смят, и немцы стоят у Ла-Фера». Левый фланг, ответил Пуанкаре, повторяя твердые заверения Жоффра, обязательно выдержит, и, как только 6-я армия будет готова к боям, наступление сразу же возобновится. Однако в глубине души он почти соглашался с Туроном. Начали поступать туманные сообщения о ходе сражения. Каждый час к президенту приходили противоречивые сведения. К концу дня в его кабинет вновь влетел Турон, более возбужденный, чем прежде. Он только что разговаривал по телефону со своим коллегой Селином, сенатором от департамента Эна, имение которого находилось в окрестностях Сен-Кантена. Селин наблюдал за боем с крыши своего дома. Он видел наступающие французские войска, клубы дыма и черные разрывы снарядов на фоне неба. Затем, подобно армии серых муравьев, подошли немецкие подкрепления и отбросили французов назад. Атака не удалась, бой был проигран, и, сообщив обо всем этом, Турон в слезах покинул кабинет президента.

Вторая стадия этого сражения, бой под Гюизом, не попала в поле зрения сидевшего на крыше сенатора, и правительство знало о ней еще меньше, чем главный штаб. Ясно было одно — попытки Жоффра остановить продвижение правого крыла германских армий провалились, и Парижу угрожала осада, его жителям, возможно, снова придется есть крыс, как в 1870 году.

В связи с реальной угрозой захвата Парижа министры, которых уже со времени пограничного сражения стала преследовать мысль об изменении местопребывания правительства, сейчас начали обсуждать этот вопрос открыто и в срочном порядке. Полковник Пенелоп, поддерживавший связь между главным штабом и президентом страны, на следующее утро прибыл в Париж. Его обычно улыбающееся лицо было мрачным, он признал, что сложилась чрезвычайно серьезная обстановка. Военный министр Мильеран тут же предложил перевести правительство в другой город, чтобы оно не оказалось отрезанным от всей страны. Галлиени, срочно вызванный на совещание, посоветовал позвонить Жоффру. Тот признал, что действительно обстановка оставляла желать лучшего; 5-я армия сражалась хорошо, но не оправдала его надежд, англичане «не устояли», продвижение противника замедлить невозможно, и над Парижем нависла «серьезная угроза». Он порекомендовал правительству уехать из столицы, ибо в противном случае оно станет приманкой для врага.

Жоффр прекрасно знал намерения противника, стремившегося в первую очередь уничтожить французскую армию, а не правительство. Однако фронт приближался к Парижу, и пребывание правительства в военной зоне могло бы уменьшить его власть главнокомандующего. Если бы министры переехали в другой город, Жоффр избавился бы от источника помех, а роль его штаба еще больше возросла.

Галлиени позвонил ему по телефону и попытался внушить мысль о необходимости обороны Парижа, что, по его словам, было главной задачей данного периода. Военный губернатор вновь попросил Жоффра выделить для встречи противника еще на дальних подступах к городу армию с тем, чтобы избежать его осады. Главнокомандующий туманно пообещал направить к Парижу три корпуса, хотя и не полной численности и состоящих в основном из резервных дивизий. У Галлиени создалось впечатление, что Жоффр считал оборону Парижа делом нестоящим и по-прежнему не желал ослаблять ради него свою армию.

Президент республики, казавшийся «чрезвычайно озабоченным и даже удрученным», все же сохранял, как и прежде, хладнокровие и выдержанность. «Сколько времени продержится Париж и следует ли правительству покинуть столицу?» — спросил он у Галлиени. «Париж не сможет обороняться, и вы должны как можно скорее подготовиться к отъезду», — ответил тот.

Кабинет уже заседал, бурно обсуждал вопрос, который еще десять дней тому назад, когда французы начали наступление, казался немыслимым.

Пуанкаре, Рибо и двое социалистов, Гед и Семба, выступали за то, чтобы остаться в Париже или, по крайней мере, подождать исхода приближающегося сражения. С психологической точки зрения отъезд правительства, заявляли они, мог бы вызвать отчаяние, даже революцию. Мильеран же настаивал на немедленном отъезде. Рота улан, доказывал он, может обойти Париж и перерезать железные дороги, ведущие на юг, поэтому правительство рискует оказаться запертым в столице, как в 1870 году. Но теперь, поскольку Франция сражается в коалиции с другими державами, правительство обязано поддерживать контакт с союзниками и внешним миром, тек же как и с остальной Францией. Особенное впечатление произвели слова Думерга: «Требуется больше мужества, чтобы показаться трусом и подвергнуться всенародному осуждению, нежели просто дать убить себя». Шли бурные споры о том, следует ли в данной критической ситуации созывать парламент, на чем настаивали председатели обеих палат.

Галлиени, не находивший себе места — у него были срочные дела, — вынужден был ждать за дверями, пока министры спорили. Когда его вызвали, он сказал резко: «Оставаться дальше в городе небезопасно». Суровый, воинственный вид генерала, «ясность и сила», с которой он излагал свои мысли, произвели «сильное впечатление». Галлиени объяснил, что, не имея войск для боев за линией обороны, невозможно предотвратить вражескую бомбардировку города из осадных орудий. «Париж, — предупреждал он, — не готов к обороне, и с этим ничего не поделаешь... Было бы наивно полагать, что этот неукрепленный лагерь сможет оказать серьезное сопротивление, если враг покажется завтра у внешних оборонительных рубежей». «Совершенно необходимо» создать боеспособную армию из четырех или, в крайнем случае, трех корпусов под его командованием. Он возложил ответственность за халатное отношение к обороне столицы на группы, желавшие объявить Париж открытым городом, чтобы спасти его от разрушения, и на главный штаб.

«Это верно, — сказал Мильеран. — Главный штаб считает, что Париж оборонять не имеет смысла».

Гед, впервые выступавший в качестве министра после пожизненного пребывания в оппозиции, возбужденно заговорил: «Вы хотите открыть ворота врагу, чтобы он не разграбил город. Но только немецкие войска начнут маршировать, из каждого окна в рабочих кварталах полетят пули. Тогда Париж будет сожжен».

После горячих дебатов было решено защищать Париж и потребовать от Жоффра повиновения, даже под угрозой отстранения. Галлиени высказался против поспешного смещения главнокомандующего на данном этапе. В отношении того, следует ли правительству покинуть город или остаться, министры так и не пришли к согласию.

Генерал ушел с совещания кабинета, «охваченного нерешительностью», члены которого, как показалось ему, «не могли принять твердого решения», и направился в Дом Инвалидов. Здесь он с трудом пробился сквозь осаждавшую двери его кабинета толпу граждан. Каждый был озабочен своим делом — одному требовалось разрешение на выезд из города, второму — взять свой автомобиль, третьему — закрыть предприятие. Люди шли к нему с тысячами просьб. В гуле голосов сильнее обычного слышалась тревога; в этот день впервые германские «Таубе» бомбили Париж. Кроме трех бомб, которые упали на набережную Вальми, убив при этом двух человек и ранив много других, немцы разбросали еще листовки. Германские войска находятся у ворот города, как в 1870 году. «Вам, — говорилось в прокламациях,— остается лишь сдаться».

После этого ежедневно в 6 вечера самолеты регулярно возвращались и сбрасывали две или три бомбы, причем обычно погибал какой-нибудь прохожий. Все это, конечно, делалось для устрашения населения. Испугавшиеся покидали город и бежали на юг. Те, кто остался в Париже, не знали, что принесет им следующий день — солдат в остроконечных касках, марширующих по улицам города, или германские «Таубе», которые всегда появлялись в час аперитива, вызывая возбуждение, компенсировавшее некоторым образом объявленный правительством запрет на продажу абсента. В первую же ночь после воздушного налета в Париже ввели затемнение. Единственным «маленьким лучом света», писал Пуанкаре, оживлявшим мрачную картину, оставался Восточный фронт, где, судя по телеграмме от французского военного атташе, русские армии «развивали наступление на Берлин». А на самом деле они были отрезаны и окружены под Танненбергом, и в эту ночь в лесу генерал Самсонов покончил с собой.

Жоффр получил более точные сведения после того, как у Бельфора французы перехватили радиосообщение. «Вторая русская армия больше не существует», — говорилось в донесении. Это страшное известие могло бы подорвать уверенность и самого Жоффра, если бы затем не стали поступать другие новости, судя по которым жертвы русской армии оказались не напрасными. Разведка доносила, что немцы перебросили с западного фронта на восток не меньше двух корпусов. На следующий день эти сообщения подтвердились — через Берлин в восточном направлении прошло 32 эшелона с войсками. Для Жоффра сверкнул луч надежды, вот та помощь, ради которой Франция оказывала давление на Россию. И все же это не могло компенсировать фактическую потерю английской армии, командующий которой дал приказ к отступлению, поставив под угрозу охвата 5-ю армию. Ее правый фланг также был в опасности.

Каждый раз, чтобы укрепить обескровленный сектор фронта, приходилось снимать части с других участков, опасно ослабляя их. В этот день 30 августа Жоффр направился в 3-ю и 4-ю армии в поисках войск, которые можно было бы перебросить Фошу. На дороге ему встретились отступающие колонны, сражавшиеся в Арденнах и верховьях Мааса. Красные штаны солдат выцвели и стали светло-кирпичными, шинели оборвались и обратились в лохмотья, сапоги покрылись дорожной пылью; люди брели безразлично, с почерневшими, давно не бритыми лицами и ввалившимися глазами.

Другие части, все еще полные сил и энергии, напротив, превратились в закаленных ветеранов, гордившихся своими боевыми качествами и стремившихся сделать все, чтобы остановить врага. Особенно отличилась 42-я дивизия армии Рюффе, которая успешно провела арьергардные бои и затем умело оторвалась от противника. Командующий корпусом генерал Саррай сказал о солдатах этой дивизии: «Они показали пример отваги».

Жоффр приказал перебросить эти войска на помощь Фошу. Генерал Рюффе категорически протестовал и говорил о готовящемся наступлении. В противоположность генералу де Ланглю, командующему 4-й армией, который, по мнению Жоффра, держался уверенно и спокойно, оставаясь «самому себе» хозяином — важнейшее качество в глазах Жоффра, — Рюффе казался взвинченным, беспокойным и обладал «чересчур пылким воображением». Полковник Таман, начальник оперативного отдела армии, говорил, что он очень умен; на каждую тысячу его идей приходилась одна гениальная, но вопрос заключался в том, какая именно? Как и депутаты в Париже, Жоффр искал козла отпущения за провал наступления. Поведение Рюффе решило проблему. В тот же день его сместили с поста командующего 3-й армией, а на его место назначили генерала Саррая. Рюффе, приглашенный Жоффром на следующий день к обеду, объяснил свое поражение в Арденнах тем, что а последнюю минуту лишился двух резервных дивизий, которые главный штаб перебросил на помощь войскам в Лотарингию. По словам Рюффе, если бы в его распоряжении были те 40 000 боеспособных солдат и 7-я кавалерийская дивизия, он смял бы левый фланг противника, и тогда «какой успех выпал бы на долю наших армий!», В ответ Жоффр произнес одну из своих кратких и загадочных фраз: «Не будем говорить об этом». Имел ли он в виду «Вы не правы и поэтому молчите» или «Мы не правы, но не признаемся» — понять было невозможно; ровный, бесцветный голос делал его речь совершенно невыразительной.

В воскресенье 30 августа, когда произошло сражение под Танненбергом, французское правительство предупредили о необходимости покинуть Париж, Англия же была потрясена, получив «сообщение из Амьена».

Эту страшную весть опубликовала в своем воскресном выпуске газета «Таймс», озаглавив ее с некоторым преувеличением так: «Самая жестокая битва истории». Подзаголовки гласили: «Тяжелые потери английских войск», «Сражение с превосходящими силами», «Нужны подкрепления». Последнее выражало цель этих статей; их публикация вызвала бурную официальную реакцию, послужила причиной резких дебатов в парламенте и заставила премьер-министра Асквита сделать ряд язвительных замечаний в отношении этого «прискорбного отклонения» от «патриотической сдержанности» прессы в целом. Тем не менее сообщения из Амьена были обнародованы не без благословения официальных кругов и преследовали далеко идущие цели.

Цензор Ф. Смит, впоследствии лорд Биркенхед, сразу воспользовался ими для развертывания пропаганды призыва в армию. Он поручил это дело газете «Таймс», которая сочла своим патриотическим долгом напечатать эту информацию ввиду «чрезвычайно важной задачи, стоящей перед нами». Сообщения были написаны корреспондентом Артуром Мором, прибывшим на фронт в разгар отступления из Ле-Като, когда английский штаб переживал период отчаяния.

Он писал об «отступающей и разбитой армии», которая вела бои в ходе «так называемой операции под Монсом», о французах, отходящих на фланге, о «непрекращающемся, безжалостном, неотступном» движении немцев и его «неотразимом характере», об английских полках, «несущих серьезные потери», сохраняющих в то же время «дисциплину, твердость духа и веру в окончательную победу». Очевидно, попав под влияние настроений, царивших в английском штабе, корреспондент несколько панически заявлял, что германское правое крыло «имеет такое колоссальное превосходство в численности, что остановить его движение так же трудно, как бег морских волн». Англия, говорилось в заключение, должна осознать тот факт, что «первая мощная попытка немцев оказалась успешной» и что «блокаду Парижа нельзя сбросить со счетов».

И наконец, упирая на необходимость присылки подкреплений, Мор писал об английской армии как «о принявшей на себя главный удар немецких войск» и бросил тем самым зерно, из которого вырос миф. Отсюда следовало, будто французская армия была каким-то несущественным придатком английской армии. В действительности же экспедиционный корпус в первый месяц войны вел бои всего лишь с тремя германскими корпусами из тридцати, однако идея о том, что он «вынес на себе всю тяжесть удара», постоянно фигурировала во всех отчетах о сражении под Монсом и в «славном отступлении». Таким образом, в английских умах укрепилась вера, будто бы в период мужества и ужасов первого месяца войны английские войска спасли Францию, Европу и западную цивилизацию. Один английский писатель даже сказал, не краснея от стеснения: «Монс. Смысл этого слова — освобождение мира».

Единственная из воюющих держав Англия начала боевые действия без заранее составленного плана мероприятий общенационального масштаба и обязательной всеобщей мобилизации. Все, кроме действий регулярной армии, строилось на импровизациях, и до получения сообщения из Амьена в Англии царило почти праздничное настроение. Правда о наступлении немцев скрывалась вследствие «патриотической сдержанности» прессы, как изящно высказался премьер Асквит. Как английской, так и французской общественности войну преподносили в виде непрерывных побед союзников; при этом было совершенно непонятно, почему же все-таки противник прошел через территорию Бельгии и очутился во Франции, с каждым днем продвигаясь все дальше и дальше. Утром 30 августа, открыв за завтраком «Таймс», люди прочли новость, ошеломившую их.

Бритлинг писал: «Было похоже, что Давид метнул камень — и промахнулся!»

Неожиданная и потрясающая истина, что враг выигрывает войну, заставила людей верить вымыслам, достигавшим огромных размеров и принимавшим характер национальной галлюцинации.

27 августа 17-часовая задержка с движением поездов по линии Ливерпуль — Лондон породила слухи о том, что срыв расписания объясняется срочной перевозкой русских войск, которые якобы высадились в Шотландии и направляются на помощь союзникам на Западный фронт. Они будто бы вышли из Архангельска, затем через Северный Ледовитый океан попали в Норвегию, откуда на обычном пароходе прибыли в Абердин. Здесь их посадили в специальные железнодорожные эшелоны и отправили в порты Ла-Манша. После этого каждый пассажир, чей поезд опаздывал, уверенно заявлял, что эта задержка связана с «русскими». Мрачное настроение, вызванное поражением под Амьеном и разговорами о «морских волнах» и бесчисленных массах германских солдат, крики с требованиями «людей, людей и еще раз людей» заставляли невольно обращать взоры к России и ее неограниченным людским ресурсам, поэтому призраки, замеченные в Шотландии, обретали плоть, обрастая все новыми подробностями.

Русские сбивали снег с сапог на платформах железнодорожных станций — это в августе-то. Был даже известен рабочий вокзала в Эдинбурге, который убирал потом этот снег. «Незнакомую военную форму» видели в вагонах мчавшихся мимо поездов. Они ехали то через Харвич — спасать Антверпен, то через Дувр — на помощь Парижу. Их видели в Лондоне после полуночи, они маршировали вдоль набережной, направляясь к вокзалу Виктория. Морская битва у Гельголанда, объясняли мудрецы, имела целью отвлечь внимание от переброски русских в Бельгию. Их видели самые надежные друзья или самые правдивые люди. Профессор из Оксфорда знал коллегу, которого пригласили к русским в качестве переводчика. Один армейский офицер из Шотландии видел их в Эдинбурге, они были одеты в «длинные ярко расшитые шинели и большие меховые шапки», с луками и стрелами вместо винтовок. Их лошади походили на «шотландских пони, только костлявее». Это описание точно соответствовало рисункам казаков столетней давности, напечатанным в начале викторианской эпохи. Житель Абердина, некий Стюарт Коутс, написал своему зятю в Америку, что мимо его поместья в Пертимре проехали 125 000 казаков. Как уверял своих друзей другой английский офицер, 70 000 русских «в полнейшей секретности» прошли через Англию, направляясь на Западный фронт. Сначала их было 500 000, затем 250 000, потом 125 000. Цифры медленно уменьшались, пока не достигли 70 000 - 80 000 — численности английского экспедиционного корпуса во Франции. Истории о русских распространялись исключительно устным путем. Из-за официальной цензуры в английских газетах об этом никаких сообщений не появилось. Однако в США рассказы возвращающихся из Англии американцев, многие из которых садились на пароходы в кипевшем возбуждением по поводу русских Ливерпуле, нашли отражение в прессе и поведали потомкам об этом удивительном явлении.

Нейтральные страны подхватили новость. Судя по сообщениям из Амстердама, крупные силы русских срочно перебрасываются для помощи защитникам Парижа. В Париже люди осаждали вокзалы, надеясь увидеть прибытие казаков. Перебравшись на континент, призраки превратились в военный фактор, даже до немцев также дошли эти слухи. Опасения возможного появления в их тылу 70 000 русских должно было сыграть такую же роль, как и отсутствие 70 000 солдат, переброшенных Германией на Восточный фронт. И лишь после сражения при Марне, 15 сентября, в английских газетах появилось официальное опровержение этих слухов.

В то же воскресенье, когда сообщения из Амьена вызвали ужас у публики, Джон Френч составил донесение, явившееся еще более сильным ударом для лорда Китченера. Главный штаб находился тогда в Компьене, в 60 километрах от Парижа. Английские войска, оторвавшиеся от противника, отдыхали, в то время как французы вели ожесточенные бои с немцами. Оперативный приказ, изданный в этот же день за подписью Джона Френча, гласил, что наступление врага приостановлено «благодаря действиям французских войск на нашем правом фланге, с большим успехом атаковавших в районе Гюиза германские гвардейский и X корпуса, которые отступили за Уазу». Это признание действительного положения вещей находилось в полном противоречии с тем, что Джон Френч написал в своем докладе для лорда Китченера. Очевидно, Френч подписал приказ, не прочтя его.

Он информировал своего начальника о просьбе Жоффра в отношении обороны позиций к северу от Компьена. Французский командующий хотел, чтобы английские войска не выходили из соприкосновения с противником. Однако, утверждал далее Френч, наши войска «были абсолютно не в состоянии удерживать передовые позиции», поэтому его штаб решил отвести армию за Сену и держаться при этом «на значительном расстоянии от противника». Отступление включало бы восьмидневный марш, «неутомительный для войск», и обход Парижа с запада с тем, чтобы не удаляться слишком далеко от своей базы. «Мне не нравится план Жоффра, — продолжал Френч, — я бы предпочел решительное наступление», которое, однако, он сам отказался осуществить под Сен-Кантеном, запретив Хейгу поддержать Ланрезака в этом бою.

Далее он высказывал совершенно противоположные взгляды. После десяти дней кампании он принял решение бросить разбитых французов и отправить экспедиционный корпус обратно в Англию. По его словам, «быстро исчезает уверенность в том, что армия союзника сможет успешно завершить кампанию». Этим и объясняется его намерение «отвести наши войска в глубь страны». Французы «оказывали сильный нажим с тем, чтобы я оставил войска на передовой, несмотря на их пониженную боеспособность», однако он «категорически отверг это требование», в соответствии с «духом и буквой» инструкций Китченера, и настоял на сохранении независимости в действиях, вплоть до «отхода на нашу базу», если этого потребуют обстоятельства.

Китченер читал этот доклад, полученный 31 августа, с удивлением, граничащим с ужасом. Намерение Джона Френча отвести английские войска с фронта, на котором сражались союзные армии, отделить их от французских частей, походило на дезертирство с передовой в решающий час. Он считал это «пагубным» как с политической, так и военной точек зрения. То было нарушением духа Антанты и превращалось, таким образом, в политическую проблему, поэтому Китченер попросил премьер-министра немедленно созвать заседание кабинета. Пока министры собирались, Китченер отправил телеграмму Джону Френчу, холодно выразив «свое удивление» решением отступить за Сену, и осторожно выразил свое неодобрение следующими вопросами: «Как повлияет этот курс на ваши взаимоотношения с французской армией и на военную обстановку в целом?» «Не образуется ли в результате вашего отступления брешь во французской линии обороны, и не вызовет ли это падение боевого духа, и не воспользуется ли этим враг?» Телеграмма заканчивалась напоминанием о том, что через Берлин прошли 32 эшелона, это означало — Германия сняла войска с Западного фронта.

Как объяснил министрам Китченер, прочитав им письмо Френча, отвод войск за Сену может означать проигрыш войны. Кабинет, по завуалированному высказыванию Асквита, выразил «беспокойство». Китченеру поручили проинформировать Джона Френча о тревоге правительства по поводу предложенного вывода войск. Кабинет советовал командующему экспедиционным корпусом «согласовывать, если возможно, свои планы с действиями Жоффра в проведении боевых операций». Правительство, добавил от себя Китченер, щадя самолюбие Френча, «полностью доверяет вашим войскам, вам лично».

Когда германский главный штаб узнал о намерении Притвица отойти за Вислу, он немедленно сместил его, но, когда Джон Френч предложил бросить не провинцию, а союзника, такого решения принято не было. Очевидно, это объясняется тем, что после событий в Ольстере в рядах армии осталось немного способных командиров, поэтому кабинет не смог прийти к единодушному мнению в отношении другой кандидатуры на его место. Возможно, правительство не желало этим смещением производить впечатление шока в общественных кругах. Так или иначе все, французы и англичане, зная о крайней раздражительности Френча, продолжали обращаться с ним исключительно тактично, испытывая к нему в то же время очень сильное недоверие. «Между ним и Жоффром не было ничего напоминавшего душевную близость, — писал Уильям Робертсон, английский генерал-квартирмейстер, годом позже секретарю короля. — Он никогда искренно и честно не сотрудничал с французами, а они, в свою очередь, не считали его сколько-нибудь способным человеком или надежным другом и, естественно, не доверяли ему». Подобная ситуация ни в коей мере не способствовала успеху военных усилий союзников. Китченер, отношения которого с Джоном Френчем перестали быть сердечными со времен англо-бурской войны, не мог полностью верить ему после письма от 31 августа. И лишь в декабре 1915 года, когда он, используя, по выражению лорда Биркенхеда, средства, не отличавшиеся «пристойностью, разборчивостью или благородством», начал плести интриги против самого Китченера, правительство, потеряв терпение, сместило Джона Френча с поста командующего английскими экспедиционными силами.

Пока Китченер в Лондоне с нетерпением ждал ответа Джона Френча, в Париже Жоффр обратился за помощью к французскому правительству, чтобы оно повлияло на англичан и убедило их остаться на фронте. Теперь Жоффр знал, что Ланрезак выиграл наполовину сражение благодаря операции под Гюизом. Донесения о том, что немецкие гвардейский и X корпуса понесли значительные потери, а армия Бюлова прекратила преследование, совпавшие с сообщениями о выводе германских войск на восток, придали Жоффру новые силы. Теперь он советовал Пуанкаре и его правительству не покидать Париж; главнокомандующий надеялся остановить продвижение немецких войск с помощью 5-й и 6-й армий. Он отправил в английский главный штаб письмо — 5-я и 6-я армии получили приказ держаться всеми средствами и отступать только в исключительных случаях. Поскольку немцы постараются использовать брешь между английскими и французскими армиями, он «самым настоятельным образом» просил фельдмаршала Френча не отводить войска или, по крайней мере, оставить арьергарды, чтобы у противника не создалось впечатления об отступлении и о существовании незащищенного участка фронта между 5-й и 6-й армиями.

Пуанкаре, которого Жоффр попросил использовать свое влияние как президента страны и добиться благоприятного ответа, обратился за помощью к английскому послу. Тот, в свою очередь, запросил главный штаб, однако все визиты и поездки офицеров по особым поручениям не дали никаких результатов. «Я отказался» — так кратко резюмировал свою позицию Джон Френч. Его ответ нанес сильный удар по кратковременным, хотя и иллюзорным, надеждам Жоффра.

В Лондоне с таким беспокойством и нетерпением ждали сообщения от Джона Френча, что Китченер поздно ночью сам пришел к шифровальщикам и тут же слово за словом читал полученную от него телеграмму. «Разумеется, — говорилось в ней, — на французском фронте образуется брешь в результате отвода наших войск, однако если французы будут придерживаться своей тактики и в дальнейшем и отступать справа и слева от меня, обычно без предварительного уведомления, а также откажутся от идеи наступательных операций... они будут нести всю ответственность за возможные последствия. Я не понимаю, почему уже второй раз меня заставляют идти на риск абсолютной катастрофы ради их спасения». Это воинственное заявление, искажающее действительность и появившееся уже после того, как Жоффр нарисовал ему совершенно обратную картину, было впоследствии включено в книгу Френча «1914». Оно заставило его соотечественников подыскивать эквиваленты к слову «вранье» и даже заставило Асквита прибегнуть к выражению «пародия фактов». Даже учитывая недостатки характера Френча, нельзя разгадать тайну, почему английский главнокомандующий, имевший в своем штабе Генри Вильсона, который прекрасно говорил по-французски и был лично знаком со многими офицерами вплоть до самого Жоффра, пришел к заключению о полном поражении Франции.

Закончив в час ночи чтение этой телеграммы, Китченер уже знал, что ему надо делать, и, не дожидаясь рассвета, приступил к действиям. Он решил немедленно выехать во Францию. Как старший фельдмаршал, он возглавлял армию и имел право отдавать приказы Джону Френчу по всем военным вопросам, а выполняя обязанности военного министра, он отвечал за политический курс страны, в рамках которого и должен был действовать главнокомандующий экспедиционного корпуса. Спешно отправившись на Даунинг-стрит, Китченер провел совещание с Асквитом и другими министрами, в том числе и с Черчиллем; последний распорядился подготовить для него в двухчасовой срок в Дувре быстроходный крейсер. Китченер предупредил телеграфом Джона Френча о своем прибытии и, чтобы своим появлением в главном штабе не обидеть главнокомандующего, предложил ему выбрать место для встречи. В 2 часа ночи Китченер разбудил Эдварда Грея и здесь же в его спальне сообщил о своем отъезде во Францию. В 2.30 он уже выехал специальным поездом с вокзала Чаринг Кросс и 1 сентября прибыл в Париж.

Выглядя «раздраженным, мрачным и сердитым, с перекошенным от злости лицом», фельдмаршал Френч в сопровождении Арчибальда Мэррэя прибыл в английское посольство, выбранное им для встречи. Он хотел этим подчеркнуть гражданский характер совещания, ибо считал Китченера исключительно политическим руководителем вооруженных сил, со статусом гражданского военного министра, не более. Он отнюдь не успокоился, увидев на Китченере военный мундир, приняв это за попытку принизить его в военном звании. В действительности же Китченер надел фрак и цилиндр единственный раз, в первый день своего вступления на пост военного министра, а затем сразу сменил гражданскую одежду на синюю повседневную форму фельдмаршала. Френч воспринял это как личное оскорбление. Мундир был предметом его особого внимания, и он часто использовал его для того, чтобы возвеличить свое достоинство. Его коллеги считали это не совсем правильным поведением. Король Георг был недоволен, увидев «прикрепленные к хаки звезды», а также другие «иностранные побрякушки». Генри Вильсон говаривал о Френче: «Когда он принимает ванну, он кажется приятным человеком небольшого роста, но, одетый, не вызывает доверия; трудно сказать, в каком мундире он появится».

Когда встреча в английском посольстве, происходившая в присутствии Фрэнсиса Берти, Вивиани, Мильерана и офицеров — представителей Жоффра, стала принимать чрезвычайно резкий характер, Китченер попросил Джона Френча пройти с ним в отдельную комнату. Версия этого разговора, опубликованная Френчем уже после гибели Китченера, является ненадежной; определенно известны лишь результаты этой беседы. Они отражены в телеграмме, направленной Китченером в Лондон: «Войска Френча занимают позиции на передовой линии фронта, они будут оставаться там в соответствии с планом французской армии». Это означало, что англичане будут отступать не на запад, а на восток, к Парижу. В копии, направленной Джону Френчу, военный министр предложил считать это результатом достигнутого соглашения между ними. Тем не менее в ней далее говорилось: «Пожалуйста, примите это как инструкцию». Находиться «на передовой линии фронта» означало, по словам Китченера, согласовывать действия английских войск с операциями французов. И вновь с фатальной тактичностью он добавил: «Конечно, вы будете самостоятельно принимать решения о действиях наших войск в соответствии с этими инструкциями». После этого главнокомандующий, по-прежнему желчный, снова впал в отвратительное расположение духа, более глубокое и угнетенное, чем прежде.

В этот день, как и накануне, армия Клюка, двигаясь форсированными маршами, пыталась как можно быстрее закончить маневр охвата французской армии, пока та не создала прочной системы обороны. Немцы захватили Компьен, перешли Уазу и, оттеснив союзные силы, 1 сентября завязали бои с арьергардами 6-й французской армии и английских экспедиционных сил в 50 километрах от Парижа. В тот же день документы, найденные у убитого германского офицера, дали французам информацию огромной важности.