• Главная
• Контакты
• Нашёл ошибку
• Прислать материал
• Добавить в избранное

Отказываясь присягать императору Николаю I, 14 декабря 1825 года часть войск Санкт-Петербургского гарнизона подняла мятеж. Точнее говоря, офицеры заведомо ввели солдат в заблуждение, заверив, что новый император является узурпатором и готов с оружием в руках бороться за восшествие на престол. Офицеры-заговорщики, ради совершения революционного переворота воспользовавшиеся невежеством своих солдат и их привычкой к повиновению, вошли в историю под названием «декабристы».

Историю декабристов, строго говоря, нельзя соотносить с революционными традициями России. Однако, только разобравшись с действиями этой удивительной группы мужчин, принадлежавших к привилегированному классу общества, но, тем не менее, выступивших против существующего режима, можно понять многие события российской истории. В России начиная с декабря 1825 года разногласия между обществом и правительством, так до конца и не улаженные, легли в основу революционных выступлений. Итог всем выступлениям подвел октябрьский день 1917 года, когда с помощью вооруженного восстания, на этот раз успешного, Владимир Ленин встал во главе государства, установившего советский режим правления.

Все без исключения заговорщики являлись членами тайных обществ, появившихся в большом количестве после окончания войн с Наполеоном. Опьянение войной с французами, победное шествие по Европе сменились серыми буднями гарнизонной жизни. Вполне естественно, что молодые, наиболее энергичные офицеры стремились создать сообщества, где бы удалось найти выход обуревавшим их идеям. Война, завершившаяся победой, как это ни парадоксально, пошатнула царский режим; молодые, впечатлительные люди столкнулись с развитой и неизмеримо более свободной, нежели в России, культурой Запада. (Спустя более сотни лет, после победы русских в 1945 году, советское правительство сделало все возможное, чтобы оградить страну от проникновения западных идей и изолировать от общества тех, кто был готов к восприятию этих идей.) Офицеры не могли не обратить внимание на то, что, несмотря на поражение, во Франции не прекращалась культурная и общественная деятельность. Характерная черта России того времени – крепостничество для передового Запада было уже давно забытым понятием. Рабство и отсутствие индивидуальных прав и свобод, характеризовавшие царскую Россию, фактически отсутствовали в западном обществе, построенном на основе классовой системы.

Существовали и другие обстоятельства, заставившие молодых людей пуститься в опасное предприятие. Во время войны император Александр I выступал как олицетворение национального сопротивления французам, а затем как вершитель судьбы Европы. Правда, продолжалось это недолго; воодушевление сменилось упадком сил, а затем император впал в мистицизм. Его прежние планы по реформированию правительства и общества уступили место реакции и уверенности в том, что только армия и полиция способны сохранить статус-кво – существующее политическое и социальное отставание России. Послевоенные европейские договоры нанесли удар по национальной гордости России. Согласно решению Венского конгресса Финляндия и часть Польши в составе России получали автономию; император в них выступал как конституционный монарх. В России же он оставался абсолютным самодержцем.

В 1816 году в России появилось первое тайное общество. Оно было построено по типу масонских лож, в то время весьма активизировавших свою деятельность в России. На протяжении девятилетнего существования общество неоднократно преобразовывалось и меняло названия. В конечном счете оно разделилось на два общества: Северное, с центром в Санкт-Петербурге, и Южное – на базе Тульчинской управы, с центром в войсках 2-й армии на Украине. Основным стремлением членов тайных обществ являлось желание трудиться на благо и процветание своей страны, но самые горячие головы подумывали не только о coup d'etat, государственном перевороте, но даже об убийстве монарха. Любая организация, занимавшаяся обсуждением социальных и политических вопросов, учитывая особые условия в России в 1820-х годах (сохранившиеся вплоть до 1905 года), почти неизбежно должна была стать на противоправный путь, ведущий к революционному перевороту. В условиях абсолютизма не могло быть и речи о каких-либо, даже самых мягких, формах реформирования status quo – существующего положения. Растущее подозрение вызывали любые общественные организации. Это, в свою очередь, вело к тому, что шахматный клуб или литературный кружок являлся потенциальным источником подрывной деятельности. Поскольку сама мысль об умеренной реформе отождествлялась с изменой, время от времени даже люди самых что ни на есть умеренных политических взглядов склонялись к тому, что революция и террор могут рассматриваться как средство уничтожения наиболее явных социальных бед.

К этому порочному кругу добавился еще один, который, начиная с декабристов, определил все политические движения XIX столетия. Молодым аристократам приходилось признать, что их мечты о конституционной монархии и государственном перевороте не находят понимания и уж тем более поддержки у населения. В 1820-х годах в России отсутствовал средний класс, существовавший на Западе, и промышленный пролетариат, подобный тому, который уже развивался в Лондоне и Лионе. Основную массу населения России составляло неграмотное крестьянство, чересчур пассивное и ничего не смыслящее в политических выступлениях ради светлого будущего. Любая реформаторская и революционная деятельность неминуемо должна была перерасти в заговор, и доведенные до крайности заговорщики как к последнему средству должны были прибегнуть к радикальным мерам. Следовало поразить вершину пирамиды.

Царская семья была не в состоянии внушить уважение как государственный институт. Петр III, дедушка правящего монарха Александра I, был убит заговорщиками-дворянами при участии жены. Отец Александра I, Павел I, был убит с ведома сыновей, Александра I и его брата Константина. Однако хотя заговорщики неоднократно обсуждали убийство императора, множество причин мешало осуществлению их плана. Прежде всего, целью заговорщиков был не просто дворцовый переворот, предполагающий замену одного самодержца на другого, а изменение политической ситуации в России. Кроме того, почти все они были участниками войн с Наполеоном и служили под началом Александра I. Несмотря на усиление реакционной политики и то, что царь все больше стал напоминать своего безумного отца, он оставался тем, кто начал царствование с проведения либеральных реформ.

Но помимо преданности монарху и неприятия политических убийств, имелась еще одна, наиболее веская причина выжидательной позиции декабристов. Они были весьма далеки от создания действенной, скоординированной политической организации. Мотивы вступления людей в эту тайную организацию были весьма и весьма разнообразны. Кто-то не мог более терпеть грубость и жестокость воинской жизни, когда солдаты за малейшую провинность подвергались телесным наказаниям.[9]

Многих привело в организацию чувство дружбы и жажда приключений. Ни совместно выработанной идеологии, ни согласованного плана революционных действий, ни ясного понимания, какая форма правления требуется России, не было. Северное общество склонялось к идее конституционной монархии с ограничением привилегий. Членам Южного общества, придерживающимся более радикальных взглядов, был ближе пример якобинцев времен французской революции. Вполне вероятно, что в случае удачи декабрьского восстания между этими двумя обществами разгорелся бы конфликт, а может, и гражданская война.

Радикальная философия Южного общества базировалась на идеях одного человека, полковника Павла Пестеля. Он, единственный из всех декабристов, может считаться прообразом будущих русских революционеров. Пестель рассматривал государственный переворот не только как способ свержения самодержавия, но и как возможность создания абсолютно другого типа государственного устройства. Интерпретируя идеи якобинцев, Пестель подошел к понятию социализма (на тот момент этого термина, как и самого движения, еще не существовало) настолько близко, насколько это было возможно в 1820-х годах в России.

Однако существуют и другие мнения относительно этого молодого офицера. Революционер и чиновник по своей сути, Пестель мало чем отличался от некоторых первых большевистских лидеров. Это, возможно, о нем воскликнул Ленин: «Поскоблите русского коммуниста, и вы обнаружите русского шовиниста». Немец по происхождению, лютеранин по вероисповеданию, Пестель был ярым русским националистом, сторонником централизованного государства, готовым рассматривать православие в качестве государственной религии. По его теории подданные империи, исповедовавшие другую веру, должны были приспосабливаться; в противном случае их следовало рассматривать как иностранцев; евреев надлежало выдворить из России и части Польши, принадлежавшей России. Молодой законодатель так и не смог отстоять свое мнение; декабристы поддерживали отношения с польскими революционными организациями и рассчитывали на их поддержку. Но совершенно ясно, что он хотел, говоря современным языком, чтобы Польша стала государством-сателлитом.

Пестель изложил свои идеи с истинно немецким педантизмом в секретном проекте программы под названием «Русская правда». Согласно проекту Пестеля Россия должна была стать демократической республикой, и, по словам автора, «народу следовало сообщить о том, что он будет освобожден и чего ему следует ожидать». Когда после 1905 года наконец-то в России удалось опубликовать проект Пестеля, редактор в манере, присущей российской интеллигенции (он считал, что любые формы борьбы с самодержавием похвальны и заслуживают одобрения), писал: «Если что и может защитить Пестеля от клеветы и упреков в его адрес, так это величие его замысла, претворенного в грандиозный теоретический труд».[10]

Для того времени изобретательность автора, широта его интересов и в самом деле производили ошеломляющее впечатление. Пестель намеревался уничтожить крепостничество и покончить с классовыми различиями, связанными с происхождением. Он считал, что должна быть проведена национализация земель, и давал гарантию, что каждый гражданин сможет получить в пользование земельный надел, достаточный для поддержания семьи. Но он пошел дальше якобинцев, насколько это было возможно в 1820-х годах, по пути к тоталитарному государству. Одна из глав проекта посвящена необходимости создания тайной полиции и агентурной сети.[11]

Пестель разражается тирадами (здесь его подводит чувство юмора) против тайных союзов и заявляет, что, будь его право, запретил бы любые тайные организации. Излишне подробно останавливается на функциях полиции, ее численности и вопросе вознаграждения (педантичный немец, сидящей в Пестеле, заставляет его вдаваться в подробности, почему полицейские должны быть более высоко оплачиваемыми, чем солдаты: откровенно говоря, их обязанности не столь почетны!).

Будем справедливы, реформатор начала XIX века не имел нашей сегодняшней возможности понять, что тирания во имя высоких идей будет скорее пагубно отражаться на свободе человека, чем стремиться к защите его законных интересов; на Западе до сих пор не все усвоили это правило. В качестве оправдания следует сказать, что в 1820 году Пестель не мог осознать столь необходимую связь между свободой и государственными законами. К тому же он продемонстрировал очевидные диктаторские замашки и амбиции. Парламентские институты Англии и Франции (как часто это будет повторяться русскими революционерами) существовали для установления господства высших классов. До наступления в России реальной демократии Пестель предусмотрел период диктатуры, и члены Северного общества предполагали, кто должен был стать диктатором. Пестель был ярым противником самодержавия и твердо придерживался мнения о необходимости не только полного уничтожения института самодержавия, но и физического истребления действующего императора, всех претендентов на трон и всего царствующего дома. Болезненно-обостренное чувство насилия, развитое в этом политическом мыслителе и теоретике, будет характерно для развития революционного движения в России.

Причиной восстания послужил ряд непредвиденных обстоятельств. В 1825 году Александр I, не достигший еще своего пятидесятилетия, внезапно умер. Официальным преемником должен был стать старший из его братьев, великий князь Константин. Унаследовавший более, чем ему причиталось, семейной «странности», к тому же состоящий в морганатическом браке, он отказался от своих прав на престол в пользу брата Николая. Смерть Александра, не оставившего прямых наследников (члены царской семьи знали о существовании тайного документа о назначении наследника, который не был обнародован), повергла империю в пучину беспорядков. Константин находился в это время на посту наместника Польши. Ожидая в Санкт-Петербурге отказа брата от прав на престолонаследие, Николай тем не менее провозглашает Константина царем и приводит войска к присяге ему. К этому времени пришел отказ, и поступил новый приказ о «переприсяге» Николаю 14 декабря. Заговорщикам была предоставлена уникальная возможность, воспользовавшись замешательством, связанным со столь необычным событием, претворить в жизнь свои планы.

Неудавшийся государственный переворот был не чем иным, как грубым обманом. Декабристы отдавали себе отчет, что их политические лозунги не найдут не то что поддержки, а даже понимания у широких слоев народных масс. Воспользовавшись невежеством солдат, заговорщики предприняли отчаянную попытку убедить их в том, что Константин не отказывался от престола, а его брат, Николай, незаконно захватил трон, заключив старшего брата в тюрьму. Само собой разумеется, что при существовавшем на тот период времени уровне связи не могло идти речи о синхронных действиях всех ветвей общества и тех, кто находился на Петровской (Сенатской) площади в Санкт-Петербурге. Несостоятельность и неуверенность заговорщиков (самые решительные находились далеко от столицы, в южных гарнизонах) с самого начала обрекли восстание на провал. Лишь часть столичного гарнизона, введенная в заблуждение, вышла на площадь воевать «за Константина»; восстание было подавлено артиллерийским огнем.

Хотя восстание продолжалось всего один день и было с легкостью подавлено, его последствия оказали серьезное влияние на тридцатилетнее царствование Николая I. Многие прогрессивные историки придерживались, вообще-то говоря, необоснованного мнения, что император был крайне встревожен этими событиями. Будь Николай (по натуре солдафон и диктатор) более демократичным, на него, безусловно, заговор произвел бы сильное впечатление. В течение нескольких дней после событий 14 декабря стало совершенно ясно, что в заговор были вовлечены не только горстка офицеров и их сторонники в Санкт-Петербурге, но большое количество людей по всей России. Среди них были представители самых знатных фамилий, начиная с князей Оболенского и Трубецкого, и наиболее перспективного офицерства. Поскольку теперь их знакомые и друзья составляли элиту русского общества, самодержавию, похоже, приходилось опасаться именно того самого класса, который, по сути, должен был являться его главной опорой. Жестокое обращение Николая с декабристами (многие историки увидели в этом проявление черт жестокосердного и хитроумного тирана) продемонстрировало, кроме всего прочего, элементы присущей ему истерии. Он лично беседовал со многими заключенными. Временами начинал злиться и осыпал их оскорблениями, а то вдруг переходил на дружеский, даже братский, тон. Император всея Руси не считал ниже своего достоинства лично отдавать распоряжения, как нужно обращаться с заключенными, следует ли их держать в цепях, пускать ли к ним посетителей. И действительно, после неудавшегося восстания он стал меньше похож на деспота, чем следователь внутренних органов тоталитарного государства в XX веке.

Пушкин передает поэтическое послание, пытаясь поддержать друзей-декабристов. Из сибирской ссылки один из них (Александр Одоевский) отвечает другу от имени декабристов, подчеркивая фразу – «из искры возгорится пламя». Первый печатный орган, издаваемый русскими революционерами в XX веке, «Искра», своим названием подчеркивал преемственность революционных традиций и неразрывную связь пролетариата с дворянами, которые почти век назад поднялись против самодержавия.

Конечно, это единение не означает единства мировоззрения. Большинство декабристов имели довольно слабое представление о политических и социальных стремлениях общества.

Находясь под следствием, они во всем сознались и многие отреклись от революционных целей, отдаваясь на милость императора. В большинстве случаев они отрекались от убеждений (по степени эмоциональности они перекликаются со сталинскими «чистками» 30-х годов) не из чувства страха или в надежде на смягчение приговора. Нет, это были мужественные люди. Просто многие декабристы не были в достаточной степени убеждены в справедливости своего дела и испытывали чувство вины перед друзьями и родными.

Судьба декабристов послужила стимулом для дальнейшего развития революционного движения. Как бы ни были они наивны, какими бы запутанными ни были их мотивы и сомнительными средства, они глубоко чувствовали несправедливость жизни. Уверенный в себе император, проводящий разумную политику, продемонстрировал бы снисходительность к людям, отрекшимся от своих убеждений и потерпевшим полное фиаско в своей попытке совершить государственный переворот. Их выступление, как и жестокость наказания, создало вокруг декабристов атмосферу мученичества; царское самодержавие навлекло на себя позор варварской расправой с восстанием. Надо сказать, что фактически никакого суда над декабристами не было. Следствие закончилось, но обвиняемые не получили возможности выступить в суде, у них не было ни адвокатов, ни какой-либо другой помощи. Пятерых декабристов приговорили к смертной казни через повешение; царь заменил первоначально вынесенный приговор о четвертовании.[12]

Но чувство жалости и сострадания к ста двадцати декабристам, осужденным на разные сроки на каторгу и поселение в Сибирь, затмило даже ужас, связанный с казнью, которая в России, в отличие от Запада, применялась в исключительных случаях при совершении наиболее тяжких преступлений. Многие были приговорены к пожизненному заключению. Жены могли последовать за мужьями только в том случае, если бросали детей, понимая, что никогда больше не вернутся домой. Кто-то оказался в Сибири просто потому, что некоторое время посещал тайное общество, хотя и не участвовал непосредственно в заговоре. Адские условия труда определялись тяжестью вины заговорщиков. Наиболее выносливые из ссыльных приспособились к условиям жизни в Сибири, а вот слабые лишались рассудка или умирали. В 1856 году, после смерти Николая I, был издан манифест об амнистии декабристов, и оставшиеся в живых смогли вернуться в Европейскую Россию и воссоединиться с семьями. История декабристов и их семей не для одного поколения российского общества служила доказательством бесчеловечности системы, которая продолжала отыгрываться на людях, не представлявших никакой опасности.

Однако восстание декабристов явилось не просто человеческой трагедией. День 14 декабря наложил отпечаток на все царствование Николая I. Маловероятно, что он когда-нибудь мог поверить в конституционализм или либерализм. Но он был умным человеком, понимавшим, в чем кроются причины отставания России, и весьма сожалевшим об этом. Если бы не восстание, Николай, вероятнее всего, натворил бы гораздо больше бед. Теперь, после выступления декабристов, царское самодержавие страшилось любых перемен. В годы наиболее интенсивного индустриального и социального развития Европы все усилия России в этих направлениях, напротив, были сведены существующим крепостничеством на нет. Реформа 1860-х годов не смогла возместить ущерб, нанесенный четырьмя прошедшими десятилетиями. Проблема российского крестьянства оставалась главным источником отставания страны и косвенной причиной революционных взрывов, которые периодически сотрясали общество вплоть до 1917 года.

Восстание декабристов положило начало современной эре политических событий в России. Ссылка революционеров-дворян развеяла последний миф о XVIII веке как эпохе российского просвещенного абсолютизма. Периоды компромисса и реформ представлялись призрачными интерлюдиями между этапами борьбы двух непримиримых сил XIX века – реакционных и революционных. Царизм получил наглядный урок: обществу, включая привилегированные классы, нельзя доверять. Если часть дворянства (многие из них были связаны узами родства с царской фамилией) способна на «безрассудное стремление к изменениям» существующего режима, где же искать защиту институту самодержавия? В ответ режим попытался преобразовать Россию в некое подобие современного полицейского государства, поскольку уже нельзя было слишком рассчитывать на характерные для классической модели признаки – лояльность и пассивность подданных. Бюрократическим нововведением явилось создание Третьего отделения Имперской канцелярии – прототип печально известных учреждений, процветавших в России (и в период самодержавия, и в советские времена) и дошедших до наших дней. Охранка, ВЧК, КГБ разделяли с Третьим отделением грандиозную моралистическую концепцию охраны государства; прозаичные функции обычной полиции не шли ни в какое сравнение с деятельностью этих организаций. Третье отделение, отыскивая и ликвидируя подрывные элементы, должно было не просто сохранять, а усиливать всеобщее благосостояние. Современный тоталитаризм окружил некой сентиментальностью такого рода институты. Чего только стоит легенда, что Николай назначил начальником Третьего отделения графа Бенкендорфа, уполномочив его осушить слезы и успокоить православных россиян.

На самом же деле Третье отделение должно было заниматься крупномасштабным политическим шпионажем, доносительством и пресекать в корне любую подрывную деятельность, чтобы (как это произошло 14 декабря) она не смогла перерасти в государственную измену. Поскольку прежние административные органы проявили неоправданную, если не сказать – преступную небрежность, тайной полиции следовало действовать в обход обычных каналов, а ее шеф становился доверенным лицом монарха и одним из наиболее высокопоставленных имперских сановников. Вскоре функции Третьего отделения были значительно расширены и включили решение таких, казалось бы, не связанных с его деятельностью вопросов, как политика в области культуры, статистики и тому подобное.[13]

Третье отделение заложило основы будущей системы российских спецслужб с их своеобразным подходом к таким понятиям, как государственная измена и подрывная деятельность в отношении государства. Большинство государств, имевших тайную полицию, прибегали к услугам агентов-провокаторов. Однако именно Россия была первым государством, где под действия спецслужб подводилась философская база. Как зло является составляющей каждого человека, так и в обществе всегда зреет потенциальная измена; она может быть обнаружена и в литературной критике, и в исторических трудах, и в живописном полотне, на первый взгляд абсолютно безобидном. Спецслужбы, соответственно, должны не просто предотвращать или карать явные действия, направленные на подрыв государства, но раскрывать неосуществленные преступления и сурово наказывать за возможность их совершения. Позже мы увидим, что агенты спецслужб не только проникали в секретные организации, но, как это ни парадоксально, нередко провоцировали на противоправные действия. Со временем революционное движение должно было обрести психологическое сходство со своими преследователями: дух инквизиторства, постоянный поиск «изменников» и неуважение к законным нормам и правилам.

Посеянные Николаем на русской почве семена тоталитаризма наиболее очевидно проявились в культурной сфере. До 1825 года основным источником тревоги являлись приходящие с Запада политические идеи, подвергавшиеся жестоким гонениям со стороны правящего режима. Французская революция положила конец идеям просвещения, с которыми носилось русское самодержавие. В 1815 году был сделан очередной шаг к реакционной политике, символом которой стал Священный союз, созданный по инициативе русского самодержца Александра I. Восстание декабристов заставило правительство осознать важность идей, как философских, так и политических, и чреватых серьезными последствиями высказываний разного рода писательского люда. Теперь журналистика и литература подвергались особо пристальному изучению. Будь то сюжет исторического романа или описание страстей в поэтическом произведении – все теперь подвергалось тщательному изучению в целях выявления изменнических настроений и антипатриотических чувств. Власти старались подкупить журналистов и литераторов. Под строжайшую цензуру попал величайший поэт России. Пушкину, связанному узами дружбы с декабристами, словно школьнику, пришлось выносить оскорбительное обращение, выслушивая то похвалу, то ругань в адрес своих произведений.[14]

Возникла новая популяция журналистов, так называемая продажная «желтая» пресса, оплачиваемая правительством. Ожидалось, что они, осмеивая западные идеи и нововведения, встанут на защиту абсолютизма, православия и русского национализма. Невозможно было выполнить поставленную задачу, не сообщая сути западных идей, а потому даже самые подобострастные и продажные писаки время от времени попадали в тюрьму. То же самое происходило и в рядах официальных цензоров: где уверенность в том, что бдительность и рвение вышестоящих чиновников не позволит обнаружить им тайный смысл в самом безобидном романе или статье?

Современная русская культура зарождалась в атмосфере крайней подозрительности. В каком-то смысле попытка применения репрессивных мер спровоцировала неизбежное. Когда из цепи были удалены некоторые звенья, русская литература активно включилась в решение политических и социальных вопросов, а высокопрофессиональная критика превратилась в один из основных способов революционной пропаганды. В XIX веке самодержавие было попросту не способно организовать культурную жизнь по образцу современного тоталитарного государства. Репрессии внесли раскол между правительством и образованными людьми, которые со временем стали называться интеллигенцией. Этот термин стал практически синонимом оппозиционного духа по отношению к основным институтам империи. Только большевистская революция смогла положить конец разногласиям, уничтожив и Российскую империю, и интеллигенцию.

Политика Николая I оказала губительное влияние на развитие общественного сознания и в целом на революционное движение. Действия царя увеличили и без того жгучий интерес к Западу. Мысль о «бескультурье» России все чаще и чаще посещала интеллигенцию. В качестве компенсации за оскорбление своей отсталой страны интеллигенция проповедовала мессианское восприятие ее будущего: России предначертано отставание от других стран, поскольку именно благодаря этому ей удастся избежать недостатков западной цивилизации и создать более справедливый и совершенный тип общества. В наше время в некоторых развивающихся странах отставание в развитии нередко выливается в шовинизм, в заявления о духовном превосходстве над материалистическим Западом. В XIX веке российская интеллигенция действовала более тонко, но сколь плачевными оказались далеко идущие последствия. Они помешали реально оценить силу и слабость общества. Отчасти популярность идей социализма среди русской интеллигенции явилась отражением того факта, что социализм подвергал критике западную идеологию и громил европейские институты, подвергавшие нападкам отсталую Россию и превозносившие западных богов.

Правление Николая I явилось началом этого запутанного интеллектуального путешествия. В наши дни западные идеи являются чем-то вроде запретного плода; принятие по отношению к ним репрессивных мер только добавляет им привлекательности. Официальное преследование часто превращало рядовых мыслителей в борцов за свободу, а очередную новость – в наиважнейшее событие в культурной жизни России. Именно такой была судьба «Философических писем», написанных отставным офицером Чаадаевым, которому в 1836 году удалось опубликовать одно из них. В письме (в оригинале написанном по-французски), передававшемся из рук в руки, своего рода историческом эссе, в несколько напыщенном тоне высказывалось сожаление об отлученности России от всемирной истории, о духовном застое и недостатке традиций. «Где наши мудрецы, где наши философы… кто сегодня думает о нас?» Автор не принимал в расчет предыдущие попытки вывести страну из спячки; Петр Великий придал России только внешний налет цивилизации. Чаадаев упоминал о трагедии декабристов: «…другой великий правитель… провел нас из одного конца Европы в другой; пройдя триумфальным маршем через большинство цивилизованных стран, мы восприняли идеи и устремления, которые привели к огромной трагедии, отбросив нас на полстолетия».[15]

Этот изящный образчик французской прозы путешествовал по гостиным Санкт-Петербурга, где собиралась наиболее мыслящая часть интеллигенции, и нельзя сказать, что являлся предметом ежедневных обсуждений. Но стоило опубликовать письмо, и оно стало расцениваться как диверсионный акт. Чаадаев был объявлен сумасшедшим и попал одновременно под медицинское и полицейское наблюдение. Вспомним, как Н.С. Хрущев, столкнувшись с творчеством советских художников-абстракционистов, громогласно поинтересовался, являются ли они нормальными людьми или извращенцами. Наказание Чаадаева за инакомыслие было хорошо продуманным садистским актом со стороны Николая I, хотя этот приступ ярости нового российского диктатора, похоже, был стихийным.

Письмо Чаадаева изложено банальными фразами, без какого-либо намека на революционность, что впоследствии использовалось западниками в качестве основного аргумента: Россия может стать цивилизованной страной и занять достойное место в мировой истории только путем заимствования западных идей. Это неявно прослеживалось в планах Северного общества декабристов и соответствовало стремлениям царей, от Петра Великого до Александра I.[16]

В действительности режим сыграл сам с собой злую шутку, подвергнув критике «Философические письма» как работу сумасшедшего, поскольку в ней было затронуто направление российской общественной мысли. Лишенные возможности повлиять на существующие государственные институты, русские мыслители были вынуждены находить утешение в сфере философской и исторической фантазии. Лишенные возможности проверить правильность своих умозаключений в процессе дискуссий, публичного признания и в практическом применении, люди, воображающие себя реформаторами, были способны только парить в метафизических высотах в пылу горячих философских споров, опускаясь на грешную землю лишь затем, чтобы разрабатывать бессмысленные планы осуществления революционных переворотов и закончить жизнь в царских тюрьмах или в ссылке, в Сибири или на Западе.

В 1840-х годах идеалистическая философия Германии воспринималась в России с особым энтузиазмом, взахлеб. При тех условиях, в которых находилось на тот момент русское общество, этот жадный интерес к философским измышлениям Гегеля, Фишера и Шеллинга кажется крайне странным. В стране, породившей эти идеи, молодые интеллектуалы уже утратили к ним интерес. Один из этих молодых, Карл Маркс, заметил, что философов интересует всего лишь обсуждение различных вариантов мира, в то время как основной вопрос заключает в том, как это сделать. Но в России немецкая философия не только давала возможность уйти от гнетущей действительности, но и служила руководством к действию. В ней юношеский восторг сочетался с грандиозными понятиями абсолютного, мирового духа и им подобными. Но молодые российские интеллигенты не учитывали предупреждение Гегеля, что философия добирается до сути слишком поздно, чтобы объяснить, каким должен быть мир. Рано или поздно они нашли бы в Гегеле и Фишере то, что действительно искали: критику статус-кво и даже призывы к революции. Александр Герцен, отыскивая собственный путь к революции, убеждал, что «философия Гегеля суть алгебра революции; она предоставляет человеку исключительную степень свободы и не оставляет камня на камне от всего православного мира, мира традиций, которые пережили сами себя».[17]

Весьма сомнительно, что Гегель, лояльно настроенный в отношении прусской монархии, согласился бы с такими выводами из своей философской концепции. Двадцатью годами позже другие российские радикалы не испытали никаких трудностей, опираясь на утилитаризм, философию английских либералов, чтобы логично обосновать террористические акты. Только религия способна дать утешение в условиях политической тирании. Традиционная концепция православной церкви больше не устраивала сердитых молодых людей 1840-х годов, хотя более многочисленная, консервативная, часть интеллигенции, славянофилы, вскоре сделала попытку (здесь не обошлось без помощи Гегеля) придать православию интеллектуальный характер. На какое-то время немецкий идеализм заполнил пустоту, но затем должен был уступить дорогу новой, более заманчивой религии – социализму.

Растущий класс русской интеллигенции вел лихорадочный поиск новой философии религии, и зачастую обстоятельства оборачивались скорее комической, нежели трагической стороной. Известный литературный критик Виссарион Белинский (1811—1848) за свою короткую беспокойную жизнь прошел через стадии горячей преданности Фишеру, затем Гегелю, затем через яростное неприятие «признания действительности» Гегеля и в итоге проникся примитивной материалистической точкой зрения другого немецкого мудреца, Фейербаха. Молодежь с жадным интересом знакомилась с последними новинками французских и немецких периодических изданий. Белинский, выдвинувший тезис о социальной направленности искусства, имевшей самые грустные последствия для советской литературы, также не избежал политических метаморфоз. Он, превозносивший историческую роль российского императора, позже объявил себя социалистом. Зачастую, лишь бегло ознакомившись с творчеством автора, Белинский выносил поспешное заключение о его произведениях. Руссо был высокомерно отвергнут за «дурацкую» сентиментальность (хотя Белинский прочитал только его «Исповедь»). Незнание немецкого языка препятствовало изучению немецкой философии. Этот факт более всего приводил в замешательство поклонников Белинского, которые были готовы представить его точку зрения как образец марксистского взгляда на искусство. Русскую интеллигенцию отличал вопиющий дилетантизм и стремление следовать новейшим западным теориям.

Только тайные общества давали интеллигенции возможность относительно свободно общаться друг с другом. Правительство установило неусыпный контроль за деятельностью университетов и жесткий, унижающий человеческое достоинство режим работы для профессоров. Слыханное ли дело, чтобы на профессора, опоздавшего на лекцию, налагался штраф?! Все периодические издания находились под строгой цензурой, любой издатель и автор автоматически подпадали под подозрение. Белинский, никогда не опубликовавший ничего, что могло бы рассматриваться как противоправный акт в отношении государства, находясь при смерти, был «приглашен» в Третье отделение; присутствовавшие на похоронах агенты установили слежку за его друзьями. Кружки, группы друзей, собиравшиеся для дискуссий, и литературные общества, фактически превратившиеся в закрытые светские, стали единственными местами, где сравнительно свободно обсуждались западные теории и социальные проблемы самой России. Однако тайные агенты проникали даже в частные дома и дискуссионные группы. В надуманном мире Николая I дискуссионные группы могли незаметно перерасти в центры заговора.

Именно такой оказалась судьба кружка Петрашевского. Руководитель общества, М.В. Буташевич-Петрашевский, был из тех упрямых, язвительных натур, которые по складу своего бунтарского характера всегда будут рваться в бой. Во время учебы он курил только потому, что это было запрещено, но после окончания лицея тут же перестал курить. Когда Петрашевский узнал, что был наказан человек, не поприветствовавший встретившегося ему на прогулке императора, он тут же заявил, что, если бы с ним произошел подобный казус, он бы объяснил, что близорук, а императору следует носить на шляпе трещотку, чтобы преданные подданные могли узнавать его издалека.[18]

Так что нет ничего странного в том, что Петрашевский был признан неблагонадежным.

Достоевский и Салтыков-Щедрин, участники кружка Петрашевского, в немалой степени способствовали широкой известности этого общества. Кружок действительно заслуживает большого внимания историков, изучающих революционное движение, поскольку в нем были некоторые идеи и психологические особенности, получившие развитие в будущем революционном движении. Петрашевский, в отличие от декабристов, делал упор не просто на создании тайного общества, а на проведении пропаганды и агитации. В 1844—1845 годах он в соавторстве разработал невинно озаглавленный «Карманный словарь иностранных слов» на русском языке. Самый добросовестный цензор вполне мог «зевнуть» и пропустить (что поначалу и произошло) книгу с таким названием, которая, фактически под видом объяснений, содержала неслыханные доселе «подрывные» идеи. Объясняя значение слов «конституция», «риторика», «национальность», автор незаметно критиковал царский режим и упоминал о социалистических движениях Запада. Петрашевский обладал чувством юмора – редкая черта для революционера. О «национальности» после ссылки на Петра Великого Петрашевский писал: «…(его наследники) приблизили нас к идеалу политической и общественной жизни… (в нашем государстве) нет больше места обычаям и предрассудкам, оно управляется наукой и достоинством». Объяснение эгалитаризма он сопроводил обвинительным актом в адрес крепостничества: «Согласно учению Христа, все люди равны, и в христианском мире рабство должно быть стерто с лица земли… Все помещики должны передать принадлежащие им леса и водные пространства в общественное пользование». И далее: «Успешная борьба за восстановление утраченных прав никогда не обходится без кровавых жертв и преследований со стороны властей». Эти слова уже характеризовали суть будущей революции.

Деятельность петрашевцев сводилась не только к стремлению ознакомить с агитационной литературой образованный класс, предпринимались попытки агитационной работы и среди необразованной массы населения. Порой этот вид деятельности принимал странные формы. Петрашевский испытывал неприязнь к женщинам; его мать была отвратительной особой, и он любил говорить, что большинство бранных слов в русском языке женского рода. Дворянин по происхождению, он ходил в городской танцевальный клуб, чтобы иметь возможность проводить агитацию среди низших классов.

В неполные двадцать лет молодой революционер Петрашевский занялся организацией кружка, привлекая в него знакомых, начиная с гимназии и до Министерства иностранных дел, где занимал должность мелкого чиновника. Кружок собирался еженедельно, по пятницам, в квартире Петрашевского. Хозяин относился к тем людям, чья природная веселость, чувство юмора и экстравагантность привлекают самых различных людей. Поначалу гости приходили просто для того, чтобы за чаем обсудить литературные сочинения западных писателей. Но довольно скоро встречи приняли более организованный характер. Кто-нибудь из гостей зачитывал, к примеру, выдержку из книги или предлагал для обсуждения проблему, и разгоралась горячая дискуссия, являвшая собой модель знаменитых бесконечных разговоров, которые вела русская интеллигенция. Беседа могла начаться с обсуждения вопроса, связанного с биологией, перекинуться на социальные проблемы, коснуться печального положения, в котором пребывает отчизна, и закончиться выражением революционных настроений.

В то время слово «социализм» получило весьма широкое распространение. Главным образом оно относилось к учению Роберта Оуэна, Сен-Симона и Шарля Фурье, которых Маркс называл «социалистами-утопистами».

Стоило идеям утопистов, несмотря на строжайшую цензуру Николая I, проникнуть в Россию, как петрашевцы первыми включились в активное обсуждение проблем социализма, коммунизма и других новых увлекательных французских и немецких теорий. Утописты были очень далеки от настоящих революционеров (отсюда и весьма ироничное название, данное им Марксом). Они искали щедрых покровителей, чтобы претворить в жизнь свои идеи об общественном устройстве государства. В России, конечно, их идеи были тут же связаны с революционными преобразованиями общества. Петрашевцы превратились в восторженных поклонников Фурье. Шарль Фурье (1772—1837), обаятельный безумец, пребывал в полной уверенности, что разработал универсальный закон «гармонии», и является Ньютоном общественных наук. Сейчас, вероятно, трудно представить, как разумные люди могли поверить в безумные идеи Фурье и считать его выдающимся умом столетия. Однако у него было огромное количество последователей не только в своей стране, но и в далеких Соединенных Штатах и в России. Следует заметить, что основная привлекательность теории Фурье заключалась не в том, чтобы человеческое общество достигло благосостояния – «молочных рек и кисельных берегов» и других приятных фантазий, а в предложенных им общинах (фалангах). Членам таких фаланг, вместе живущим и работающим, будет предоставляться возможность выбрать занятие, удовлетворяющее их устремлениям.[19]

Историки социализма с долей высокомерия относятся к тем, кто имеет отношение к Фурье, явно невменяемому, и его фантасмагорической системе. Но многим вполне разумным современникам Фурье фаланги казались мечтой об острове гармонии и довольства в бурном море растущего индустриализма. У людей вроде Петрашевского фантастические идеи Фурье вызывали бурный восторг, поскольку являлись отражением не только его собственной эксцентричности, но и подтверждали безрадостную действительность, связанную с правлением Николая I. Ждать реформ или каких-либо улучшений не приходилось. Мрачная действительность способствовала тому, чтобы ухватиться за любую, даже самую невыполнимую, самую фантастическую идею, связанную с реформами, ведущими к спасению отечества.

Петрашевский безуспешно пытался применить учение Фурье на практике; еще одна из безнадежных попыток русских революционеров (такое положение сохранялось, по крайней мере, до революции 1905 года) произвести впечатление на народные массы, ради которых они якобы боролись с режимом и терпели лишения. Петрашевский решил организовать фаланстер[20] на собственные средства. В качестве первого шага он попытался убедить своих крепостных отказаться от собственных жалких лачуг и переехать в общественное здание, построенное за его счет. Крестьяне просто отреагировали на его пламенные речи о выгоде от совместного проживания: «Как пожелаете. Мы – народ темный. Как ваша светлость решит, так и будет».[21]

Как-то ночью, когда дом для общины был уже практически готов к заселению, его подожгли. Скорее всего, сами крестьяне. Так произошло одно из первых столкновений теории социализма с реалиями русской жизни.

Неудачный опыт не излечил молодого революционера от фурьеризма. Наоборот, он еще больше уверился в том, что Россия – «дикая страна» («Мы живем в наполовину варварской стране», – говорил Ленин). С невероятным оптимизмом, столь редким в среде русских радикалов, Петрашевский решил, что за пять лет ему удастся ознакомить народ с учением Фурье. Этого срока будет достаточно, чтобы массы осознали все достоинства нового учения и выгоду, которую они смогут получить, применяя его на практике. Слово «массы», еще одна связь с будущими революционерами, довольно часто звучало из уст Петрашевского. Он был противником военного переворота в духе декабристов. Петрашевский полагал, что воинская жизнь и дисциплина отупляет людей, а Фурье считал военных паразитирующим классом. И тут выясняется, что они в состоянии генерировать идеи. Нет, единственная надежда на массы и народное восстание.

Кружок Петрашевского, как и всякую революционную ячейку, разрывали жесточайшие споры и разногласия; помимо фурьеристов, были последователи других учений и теорий. Группа, называвшая себя коммунистами, настаивала на немедленном крестьянском восстании. Одно время Петрашевский считал, что они могли бы распространять учение Фурье среди помещиков. Экстравагантный бунтарь Петрашевский воображал себя в одинаковой степени революционером и реформатором. Он напоминает тех французских деятелей, которые, пережив безумное юношеское увлечение фурьеризмом и сенсимонизмом, превратились в предпринимателей и банкиров.[22]

Даже самые безобидные сочинения (вроде вполне разумного сочинения о возрастающем значении земельной собственности) использовались в царской России как лишнее доказательство неблагонадежности реформатора-дилетанта. Один из петрашевцев вынес приговор своей эпохе, который, к сожалению, имеет отношение не только к периоду правления Николая I.

«В России все – тайна и обман, и поэтому ни о чем нет никакой достоверной информации… Политика правительства заключается в том, чтобы сохранить как можно больше вещей в тайне или заниматься обманом… Рабы с готовностью или неохотно пытаются предвосхитить желания тиранов. Поэтому ложь и скрытность входит у нас в привычку».[23]

Писатель добавляет, что он говорит о русских рабах, своих современниках, а не о тех, «кто после свержения самодержавия поразил человечество своим беспримерным героизмом и благородством чувств». Увы!

В 1849 году полиция разогнала кружок, а его членов арестовала. В отличие от декабристов среди петрашевцев не было представителей высшего дворянства. В большинстве это были мелкие помещики и чиновники, занимающие невысокие должности. Тайная полиция постаралась представить кружок петрашевцев, обычный дискуссионный клуб, как общество заговорщиков. Вынесенный петрашевцам приговор, учитывая тот факт, что обвиняемые, в отличие от декабристов, отрицали свою причастность к подрывной деятельности, отличался невероятной жесткостью. В числе приговоренных к смертной казни были Достоевский и Петрашевский, двадцать один член кружка. Им уже объявили приговор, когда поступило распоряжение о замене смертной казни бессрочной каторгой (затягивание с объявлением изменения приговора до последнего момента было, несомненно, умышленным).

Вся сущность эпохи царствования Николая I воплотилась в судьбе последовавших за декабристами петрашевцев. По сути, с радикализмом было покончено. Годы революционного подъема, 1830-й и 1848-й, пошатнувшие троны и государственные институты всей Европы, нашли свое отражение в России в еще больше увеличившихся репрессиях. Восстание в Польше в 1830 году было подавлено, и русская часть Польши лишилась автономии. Россия, проявившая себя как оплот самодержавия, противостояла либеральным идеям и конституционализму всей Европы. Стабильность и могущество империи были приобретены ценой пренебрежения к проведению необходимых реформ, и после смерти Николая I, последовавшей в 1855 году, Россия была несоизмеримо дальше от Европы, чем в 1825 году. Поражение России в Крымской войне (1854—1856) явственно продемонстрировало необходимость проведения реформ; устойчивое положение империи было всего лишь миражем.

Но самым пагубным наследием эпохи явился антагонизм между правительством и просвещенным классом. У последних это выражалось в страхе и ненависти к самодержавию, заставляя их видеть в любом правительстве, даже склонном к реформам, непримиримого врага. Как бы то ни было, но в России должен был появиться либерализм. Поначалу незаметный, совсем не похожий на революционный радикализм и неохотно признающий, что имеется угроза свободе как с одной, так и с другой стороны. Политическое давление во времена правления Николая I, правительство, взявшее на себя управление религией, литературой и личными делами своих сограждан, преподали обществу опасный урок: все в конечном счете зависит от политиков. Таким образом, самодержавие подготовило почву для появления в России социализма.

Русский социализм был направлен против российского самодержавия и западного либерализма. Две личности стоят у его истоков: Михаил Бакунин и Александр Герцен. Они наиболее полно определяют характер русского социализма: мучительный, раздираемый внутренними противоречиями в поисках компромиссного решения, в котором приступы отчаяния сменялись мессианской надеждой, что Россия, русские могли бы научить мир и указать путь к свободе и социальной справедливости. Строго говоря, ни Бакунин, ни Герцен не могут считаться социалистами. Они не признавали сословных различий, и никакая система – социализм, анархизм, популизм – была не в состоянии оценить по достоинству экстраординарное многообразие и сложность идей, которые появлялись из-под пера каждого из них, множество настроений и политических позиций, которые они сменили за свою жизнь. Но они пришли к социализму, то есть писали и действовали в полном убеждении, что недостаточно одной политической реформы и только широкомасштабные социальные и экономические преобразования смогут возродить Россию. Свои радикальные идеи они высказывали в салонах Санкт-Петербурга и Москвы, выступали с ними на европейской сцене, тем самым заложив начало революционной борьбы на родине.

Наследие Михаила Бакунина (1814—1876) является в основном частью западного анархизма. В своей стране Бакунин имел немного последователей. Его жизнь была воплощением идеала радикализма, примером настоящей революционной деятельности и вошла в историю как типичная для всего движения.

Бакунин был из породы людей, вызывающих или бурный восторг, или полное неприятие. Любая попытка создать объективное жизнеописание, вероятно, будет лицемерием. Недружелюбно настроенный биограф обязательно отметит, что его бунтарский дух являлся следствием беспорядочной жизни; такой революционер не может примириться ни с одной из социальных систем. Благожелательно настроенный биограф будет вынужден опустить или преуменьшить отрицательные черты характера Бакунина: расизм, ксенофобию, полную безответственность, которая толкала к настоящим преступникам и явным сумасшедшим вроде Нечаева. В Бакунине, в явно преувеличенной форме, совместилась вся сила и слабость русского революционного движения, от героического и патетического до финального поражения (его увлеченность большевизмом), в котором было больше пафоса, нежели героизма.

Бакунин был дворянин и пробовал себя в одной из немногих профессий, предоставляемых его классу, – военной. Оставив службу в армии, он прошел курс ученичества в московских философских и литературных кружках и в скором времени сбежал в свободный западный мир. В Европе (именно так, сознательно или бессознательно, русские интеллигенты, в отличие от России, называли Запад) этот студент, изучавший немецкую философию, с головой окунулся в радикальные социалистические движения, наложившие отпечаток на 40-е и 50-е годы XIX столетия. Бакунин стал (и так и остался) так называемым заезжим революционером. Не было восстания, фактического или планируемого, в Праге в 1848 году, в Дрездене в 1849 году, в Польше в 1863 году, множества предпринятых восстаний во Франции и Италии, в которых Бакунин не был бы готов принять участие, предоставив свою помощь в качестве составителя манифестов, теоретика революционного движения и тому подобного.

Часть сознательной жизни Бакунин провел в тюрьмах и ссылке. В 1851 году австрийские власти выдали его России. Существует анекдот, согласно которому Бакунин, всегда остававшийся патриотом, после передачи его царской полиции воскликнул, что на русской земле хорошо даже в кандалах. (Писатель в XX веке мог бы сказать, что это была «фрейдистская оговорка»; передача Бакунина, борца за независимость поляков, на самом деле произошла на территории Польши, правда входившей в состав России.) Лишенный всякой сентиментальности жандарм ответил Бакунину: «Разговоры строго запрещены».

Во время пребывания Бакунина в тюрьме произошел инцидент, который его биографы затрудняются объяснить. Николай I, как уже можно было заметить, имел прямо-таки советское пристрастие к слушанию и чтению публичных покаяний заключенных в тюрьму врагов. Это же было предложено и Бакунину. Результатом явилось его признание (увидевшее свет лишь после Октябрьской революции), которое царь прочел с огромным интересом и в целом одобрил. Бакунин всячески восхвалял царя и поносил западных либералов и парламентариев. Не стоит представлять это признание как ловко составленный и оправданно лживый документ (как это сделал советский биограф Стеклов), дававший Бакунину надежду на смягчение приговора или уподобляться профессору Вентури, видевшему в признании Бакунина «негативную сторону его личности» и предположившему, что Бакунин хотел «намеренно… ввести в заблуждение и привлечь на свою сторону царственного тюремщика».[24]

Бакунин не был бы собой, если бы не добивался послабления тюремного режима, который действовал на него губительно (следующее поколение русских революционеров с презрением отвергало подобные приемы. Они искали мученическую смерть, как это было с Чернышевским). Правда, отдельные части признания звучат по-настоящему страстно. Поведение Бакунина в какой-то мере можно объяснить тем, что революционер искал что полегче. Как это ни печально, но лучше было выразить симпатию к самодержавию, чем лестно отозваться о либеральном реформаторе западного толка.

Николай I был лишен сентиментальности, и признание не принесло Бакунину освобождения. После смерти Николая I заключение в Шлиссельбургской крепости заменили ссылкой в Сибирь, где Бакунин мог, по крайней мере, свободно передвигаться и общаться с людьми. Длительное заключение в крепости для человека его темперамента неизбежно закончилось бы сумасшествием, как это случилось со многими. Из Сибири ему удается довольно быстро сбежать за границу. В 1861 году он уже в Лондоне, и интересуется очередной революцией.

Для историка, не обременяющего себя серьезными исследованиями, Бакунин – огромный, большой любитель поесть (можно сказать, обжора), беспрерывно курящий и пьющий чай (или крепкие напитки), живущий за счет друзей и ведущий весьма безалаберный образ жизни – был «типичным русским революционером», или, что еще хуже, «типичным русским человеком». Этот образ так же грешит преувеличениями, как образ типичного русского интеллигента: утонченный, в высшей степени образованный человек. Но зачастую стереотипы бывают намного значительнее действительности. Ленин (это никак не связано с его неприятием многих революционных традиций России) в личной жизни демонстрировал невероятную, прямо-таки буржуазную, умеренность и рассудительность; не было никого, кто бы с большей антипатией относился к представителям богемы. В свою очередь, эти черты проявились в советских государственных чиновниках, чей конформизм, и не только в политической сфере, заставил бы перевернуться в гробу Бакунина и Герцена.

Излишне говорить, что Бакунин не занимался всерьез философией революции и социализма. Его восприятие социализма носило скорее интуитивный характер: восстание против любого насилия и несправедливости, неприятие полумер и компромиссных решений. Одно время Бакунин был сторонником идеологии панславизма, идеи коренного отличия славянских народов от других народов Европы и необходимости создания союза славянских народов. Но ни одна философия не смогла полностью заинтересовать и удержать его внимание – ни марксизм, ни сенсимонизм, ни прудонизм. Он верил в необходимость революционной диктатуры и теорию анархизма. Анархизм позволил Бакунину разглядеть потенциальные возможности для авторитаризма, скрывающиеся в учении Карла Маркса. Марксизм был для него другим способом создания жесткого централизованного государства; «тот, кто говорит о государстве, подразумевает угнетение, а тот, кто говорит об угнетении, подразумевает эксплуатацию». По словам Льва Толстого, который никогда не находился в тюрьме, Бакунин проявил себя христианином и пацифистом-анархистом. По мнению Стеклова, Бакунину была свойственна «безалаберность», которую рассеял свет марксизма-ленинизма, но советский историк, умерший в сталинских лагерях, вероятно, имел время, чтобы пересмотреть собственное мнение.[25]

Анархизм, безусловно, превосходен с точки зрения критики других политических систем, но едва ли подходит в качестве положительного примера. Подобно всем анархистам, Бакунин мог лишь повторять: уничтожьте государство, уничтожьте господство и неравенство. И что потом? На этот нетактичный вопрос Бакунин, как и другие анархисты, мог ответить только общими фразами о добровольном сотрудничестве, федерализме и тому подобном.

К концу жизни Маркс и марксизм стали для Бакунина олицетворением зла не меньшего, чем царский режим. Бакунин выступал против Маркса и его сторонников, что внесло разлад в I Интернационал. На Западе, и в особенности в странах Латинской Америки, исторический разлад ознаменовал начало разрыва между марксистами и анархо-синдикалистскими членами рабочего движения, перешедшего затем в открытую борьбу. Бакунин, который в свое время находился с Марксом в дружеских отношениях и предполагал перевести его «Капитал» (перевод, как и большинство подобных попыток Бакунина, так и остался незаконченным), теперь испытывал к Марксу враждебные чувства. Бакунин писал: «Будучи евреем, он привлекает в Лондоне, во Франции и особенно в Германии множество евреев, более или менее умных, интриганов, любителей сунуть нос в чужие дела и спекулянтов, коммивояжеров и банковских служащих, писателей… корреспондентов… стоящих одной ногой в финансовом мире, а другой в социализме».[26]

Историки социализма неохотно признают, что радикальное движение грешило антисемитскими настроениями. Но у Бакунина это стало просто навязчивой идеей. Забыв о своем аристократическом происхождении, он воображал себя представителем «народных масс». «Они (евреи) всегда эксплуатируют труд других людей; они боятся и ненавидят массы, откровенно или тайно презирая их». Антисемитизм перешел у него в германофобию. Его ненависть подогревалось личной обидой: он испытывал чувство неполноценности рядом с Марксом. А самое главное, и евреи и немцы воплощали качества, особенно ненавидимые Бакуниным (возможно, потому, что он осознавал отсутствие в себе подобных качеств): усердие, аккуратность, практическое и деловое чутье. В сумме эти качества являлись неотъемлемой частью самодержавия или, что ничуть не лучше, составляли презренную буржуазную культуру Запада.[27]

Социализм на Западе разрушили евреи, толкнувшие его в русло авторитарного марксизма. Что же касается России, то даже Бакунин не мог представить Николая I евреем; не только императорский дом, но и высшие слои бюрократического аппарата имели немецкие корни. Российское самодержавие было «по-настоящему» немецким, и Бакунин частенько называл его «германо-татарским». Русские люди, точнее, крестьянские массы, удерживаемые в рабстве иностранной олигархией, были инстинктивно демократичны.

По существу, Бакунин был против современного общества: индустриализма, централизованного государства, структуризации, составляющих основные признаки современного общества. При всех своих странностях он придерживался традиций русского народничества, наиболее влиятельного течения до тех пор, пока марксизм не занял главенствующее положение. Следует заметить, что особую притягательность и революционную энергию марксизм позаимствовал именно у российского народничества. В Бакунине полное неприятие Запада (по Бакунину, нежелательными элементами российской действительности являются западнонемецкие) сочетается с верой в «людей». Те, кто во времена Бакунина думали о крестьянах, считались образцом нравственной добродетели, антиподом развращенной западной буржуазии. Слава богу, русский крестьянин, чей рассудок не был замутнен немецко-еврейскими идеями и западным материализмом, сохранил простоту и достоинство; демократичный по натуре, он являлся тем самым необходимым фундаментом для создания будущего социалистического государства. Все эти философские рассуждения не имели ничего общего с реальными условиями, в которых находилось русское крестьянство, и, кроме того, отдавали скрытой ксенофобией и оскорбленной национальной гордостью. Головокружительные успехи западных народов на пути прогресса явственнее видны с позиций современной жизни, нежели русскому революционеру XIX века. Однако и сегодня слышны подобные голоса, звучащие в Азии и в Африке, находящие благожелательный отзвук на Западе. Но вот что ускользнуло из поля зрения многих критиков русского народничества: отнюдь не демократическая снисходительность при сентиментальной идеализации простого человека. Крестьянин предстает в виде благородного дикаря. Он является орудием, назначение которого покарать ненавистное правительство и эксплуататорские классы и выявить сущность презренной западной буржуазии, самодовольно упивающейся своими успехами в области прогресса.

Вкладом Бакунина в русское народничество являются главным образом легенды, связанные непосредственно с его личностью и революционной деятельностью. В последние годы жизни в Швейцарии он стал объектом повышенного внимания и даже некоторого почитания в среде молодой, радикально настроенной интеллигенции, хлынувшей в 1870-х годах на Запад.

Его труды и выступления оказывали огромное влияние, побуждая интеллигенцию немедленно «идти в народ», чтобы готовить крестьян к революции. Но руководство радикальным движением перешло в другие руки. Для нового поколения Бакунин стал воплощением революционной энергии и непримиримости, но не было тех, кто бы поддержал его буйный анархизм и мечты о всеобщих крестьянских восстаниях. В своей стране Бакунину не удалось создать собственную школу. Активная антимарксистская позиция Бакунина мешала сделать его образцом для подражания будущих поколений социалистов. Бакунин, готовый сразиться с любым и каждым сторонником тирании, стоит немного в стороне от вереницы революционеров, начиная с декабристов и заканчивая Лениным. Несмотря на огромные недостатки, образ Михаила Бакунина необыкновенно притягателен.

В отличие от Бакунина, сторонника активных действий и применения насилия (своего рода донкихотство), его современник и друг Александр Герцен воплотил в себе интеллектуальную и нравственную стороны революционной привлекательности. В отношении Герцена история оказалась более доброжелательной. Несмотря на принадлежность к «сердитым молодым людям» 1860-х годов, Герцен не вполне искренне защищал революцию, имея роскошный дом; осуждал материализм, а жил на доход с миллиона рублей; подвергал резкой критике неправильные методы борьбы. Впоследствии радикалы решили признать заслуги Герцена. Ленин причислил Герцена к кругу основных предвестников большевизма. Между либералами и марксистами разгорелся спор: кому должно принадлежать наследие Герцена? Оставим в стороне политические баталии; Александру Герцену, безусловно, принадлежит особое место в истории русской литературы. Его книга «Былое и думы» является своеобразным шедевром, одним из наиболее привлекательных примеров автобиографического жанра. Даже обычные политические статьи Герцена обладают отточенностью формулировок и изысканностью оборотов, что ставит его выше русских радикальных писак с их претенциозным тоном в отношении «народа» и тяжеловесным сарказмом в адрес существующей власти.

Герцен всегда был любимцем иностранных знатоков русской революционной традиции. Это связано с его аристократизмом – и в жизни, и в творчестве. Подобно Льву Толстому, который придерживался собственных взглядов в политике и личной жизни, Герцен не мог, даже если бы и захотел, отказаться от аристократического происхождения и образа мыслей. Но в его аристократизме были и негативные стороны. Например, снобизм. Но самое неприятное, что в его частых выступлениях, направленных против материализма, присутствовал элемент притворства. Два места в книге «Былое и думы» яркое тому доказательство. Едва закончив гневную тираду, направленную в сторону Запада, и произнеся обвинительную речь в адрес буржуазии, Герцен тут же возвращается к личным делам. Царское правительство отказало ему, как политическому эмигранту, в родовом наследстве. Герцен мчится к своему банкиру, главе парижского дома Ротшильдов. Банкир сообщает царскому правительству, что деньги незамедлительно должны быть переведены владельцу, иначе оно столкнется с трудностями на международном финансовом рынке. И как весьма забавно замечает Герцен, роли тут же поменялись: подобно «купцу второй гильдии», царь покорно выполняет приказ банкирского дома. Деньги, как положено, переданы политическому преступнику. Надо сказать, что враг материализма не брезговал спекуляциями на фондовой бирже и операциями с недвижимостью. Герцен должен был испытывать некоторые угрызения совести, поскольку в Гражданской войне в США он поставил на победу «сил реакции» Конфедерации штатов Америки и продал американские облигации.

Трудно ждать, что социалисты чем-то отличаются от остального рода человеческого и должны быть более последовательны в своих мыслях и личной жизни. Во всем, что касалось революции и политических ссыльных, Герцен проявлял необыкновенную щедрость. А вот его гневные тирады в адрес коррумпированного западного материализма наносили явный вред. Он учил (а в то время влияние Герцена на русскую интеллигенцию было огромным), что только усилием воли можно добиться политического возрождения России, что устойчивые экономические институты не есть необходимое требование политической свободы. История русской революционной мысли – это история обычных людей, чье возрастающее неприятие монотонного однообразия повседневной жизни находит выход в терроризме, а затем, перегорев, они становятся активными проповедниками марксизма. Вызывавший восхищение Герцена французский социалист Прудон написал в минуту разочарования, что в человеке «таится зверь», которого интересует только пища, сон и занятие любовью. Немногие революционеры согласились бы с таким нелестным описанием обычного человека.

Герцен родился в богатой аристократической семье. Родители не оформили брак, и Герцен был внебрачным ребенком, но это обстоятельство никоим образом не сказалось ни на его образовании, ни на социальном статусе. Его отец, эксцентричный по натуре, в духе старорежимного французского аристократа, не обращал внимания на условности, к коим относилась женитьба. Трагедия декабристов потрясла воображение мальчика и послужила толчком, как писал Ленин, к последующей деятельности. Дворяне, ставшие мучениками свободы, покорили сердце четырнадцатилетнего подростка. Вскоре после этих страшных событий Герцен и его друг Огарев дадут торжественную клятву положить свою жизнь, как декабристы, за освобождение русского народа. Это был романтический жест в духе Шиллера, которым в то время зачитывалась молодежь, но Герцен и Огарев, талантливые и богатые, не имеющие необходимости заполнять политикой жизненную пустоту, навсегда остались верны юношеской клятве.

Герцен от рождения не был бунтарем и заговорщиком, подобно Бакунину. В другое время и в другой стране он мог бы стать либеральным политиком или литератором. Но Россия времен Николая I создавала все условия, чтобы впечатлительные молодые люди становились революционерами. Первый арест и изгнание из Москвы были связаны с тем, что среди знакомых Герцена было несколько молодых людей, якобы сочинявших революционные песни. Причиной второй ссылки Герцена было перехваченное тайной полицией письмо, в котором он намекал на продажность полиции. В 1847 году молодой аристократ оставил свою несчастную страну, чтобы отыскать, как он думал, на Западе гавань свободы и цивилизации.

Идеи Герцена в отношении Запада были почерпнуты из романтической литературы, немецкой идеалистической философии и являлись отзвуком трудов западных (главным образом французских) теоретиков социализма. Хотя Герцен оказался в Европе уже в зрелом возрасте, он испытал просто-таки юношеское потрясение, осознав, что политическая жизнь на Западе наполнена не только благородными идеями республиканизма и социализма и что люди во Франции и Германии заняты прозаическими делами. Революции 1848 года после некоторого замешательства и социального экспериментирования, казалось, только ослабили высший и усилили средний класс, приняв за руководящий принцип политики точку зрения среднего класса – буржуазии. Как это отличалось от романтизма! Неожиданное столкновение с действительностью выявило у Герцена националистические чувства. Европа постарела и одряхлела. Наступило время буржуазии. Вот именно с этого момента начинается становление Герцена как наиболее передового мыслителя России. Он, подобно Карлу Марксу, был абсолютно уверен, что станет свидетелем предсмертной агонии капитализма.

Привычное раздражение в отношении иностранцев обострилось у Герцена во Франции по идеологическим причинам. Русские молодые дворяне воспринимали Францию «живьем», через репетиторов и слуг, и с помощью трудов французских философов и социалистов, призывающих к борьбе с тиранией и эксплуатацией народа. Средний француз не испытывал на себе никакой тирании. Он стремился полагаться на собственные силы, был невероятно практичен и овладел тем самым извечным французским шовинизмом, который заставлял добродушно критиковать французское произношение его русских друзей. Нет ничего странного в том, что Герцен чувствовал себя намного лучше в Италии. Страдания итальянского крестьянина были такими же, как страдания русского мужика. Итальянская буржуазия была намного слабее и беднее французской, а потому не вызывала такого раздражения, как французская. В Лондоне Герцен одновременно испытывал недовольство и некое благоговение перед этим в высшей степени уверенным в себе оплотом капитализма. Он не мог не восхищаться английскими законами и индивидуализмом. В Париже, Италии и даже в Швейцарии никто не был так защищен от длинной руки царской охранки, и присутствие иностранных заговорщиков время от времени беспокоило местные власти. Британия предоставляла революционерам абсолютную безопасность, но в то же время проявляла полнейшее, оскорбительное отсутствие интереса к их делам.

Стоило Герцену в достаточной мере оценить западные институты, и он нашел средство для лечения российских болезней, принявшее форму «русского народнического социализма».[28]

О явном неприятии Герценом европейского конституционализма свидетельствует его знаменитая фраза: «Россия никогда не станет протестантской (читай, умеренной и материалистической), Россия никогда не станет juste-milieu, золотой серединой (то есть прозаическим буржуазным обществом), Россия никогда не станет революционным путем избавляться от Николая I, чтобы заменить его царскими представителями, царскими судьями, царскими полицейскими».[29]

И что потом?

Ошибочные теории приводят к негативному ходу истории. Так и в случае с Россией. Множество философских гипотез, лежавших в основе «типично русских» политических и экономических решений, являлись детищами немецких ученых. Герцен изучал творчество барона Гакстгаузена, чьи труды о русском крестьянине и сельском хозяйстве оказали огромное влияние не только на самого Герцена, но и на русскую общественную мысль XIX века. Особое внимание Гакстгаузен уделял крестьянской общине в России. На территории Европейской России община, и во времена крепостного права, и после его отмены в 1861 году, являлась основной формой аграрного хозяйства. Земля принадлежала общине, а не отдельным крестьянским семьям. В большинстве общин крестьянское собрание (в России – мир) периодически перераспределяло земельные наделы среди членов общины, решало споры и рассматривало различные вопросы (до отмены крепостничества тема обсуждения определялась землевладельцем, а после отмены – представителями правительства). Гакстгаузен рассматривал общину как относящийся к глубокой древности институт, реликт древнего коммунизма; община являлась отличительным признаком первобытного строя. России удалось сохранить эту основу крестьянской демократии и социализма, что могло оградить ее от пагубного влияния западного капитализма, где лишенные собственности крестьяне и рабочие превращались в живущий в трущобах Лиона и Манчестера пролетариат.

Русского консерватора, славянофила теория Гакстгаузена вооружала серьезным интеллектуальным оружием в борьбе против апологетов западных институтов. Крестьяне не нуждаются в парламентах; у них самая что ни на есть демократия. Община обеспечивает экономическую стабильность крестьян, придает уверенность и защищает от деградации, грозящей западному пролетариату.

Следует сказать, что в действительности община не была таким уж древним институтом. Обеспечиваемая общиной экономическая стабильность находилась на нижайшем уровне, периодическое перераспределение земли вовсе не исключало экономического неравенства среди крестьян, и, что наиболее важно, община затрудняла социальную мобильность, препятствовала техническому прогрессу сельского хозяйства и, следовательно, являлась преградой и до и после отмены крепостного права для индустриализации и экономического развития России.

Мы можем оценить происходящее, а более проницательным мыслителям дано заглянуть в будущее. Русский радикал 40—50-х годов XIX века содрогался при мысли об индустриализации мира, грязных, перенаселенных промышленных городах и ожесточенном пролетариате и всячески стремился не допустить такой судьбы для России. Теория Гакстгаузена только подкрепляла уже существующую идеализированную точку зрения русского социалиста на общину: да, Россия стремится к цивилизованному миру и социализму, но без индустриализации. Это приятно тешило национальную гордость. Кто бы мог подумать, что отсталая, самодержавная Россия может указать остальному миру путь к демократии и социализму!

Кроме того, социализм, с точки зрения Герцена, включал план объединения свободных крестьянских общин. В первую очередь следовало отменить крепостное право; крестьяне должны были получить землю, заплатив землевладельцам небольшую компенсацию или вообще без компенсации.[30]

В отличие от Бакунина Герцен был противником крестьянских восстаний, подобных тем, что имели место в России в XVII веке. Время от времени Герцен подумывал о реформе сверху и взывал к совести и уму собственного класса, дворянства. Несмотря на полное неприятие буржуазного Запада, Герцен был настоящим европейцем, по крайней мере, высоко ценил индивидуализм и не признавал насилия до тех пор, пока не будут исчерпаны все возможности для убеждения и мирного урегулирования.

Вклад Герцена в революционные традиции не ограничивался только аграрным социализмом; его точка зрения на общину и идеализация демократических, а по сути, коммунистических основ русского крестьянства не сильно отличались от взглядов Бакунина и других современных радикалов. Сама личность Герцена, учителя и вдохновителя, является основным вкладом в революционное движение. Его личность, его мастерство писателя и журналиста способствовали созданию классического образа русского интеллигента, человека, заботящегося о благе людей и считающего занятие политикой долгом каждого думающего, честного человека. Именно таким был Герцен, взявший на себя ответственность за душевное состояние русской эмиграции. Сбежавшие из России жертвы тирании чувствовали себя не просто отдельными личностями, а объединенными общей ответственностью за политическое будущее России.

В 1857 году в Лондоне Герцен начал издавать газету «Колокол». В России Герцен в свое время уже предпринимал попытки опубликовать свои идеи, но только с «Колоколом» у него появилась возможность занять главенствующее место в интеллектуальной и политической жизни. Смерть Николая I в 1855 году, поражение России в Крымской войне привели к ослаблению самодержавия. «Колокол», официально запрещенный, проник в наиболее влиятельные круги; его читал даже император Александр II. В тот момент создатели газеты очень точно уловили дух перемен после смерти прежнего деспота. Социально-политическая система давно себя изжила, что наглядно продемонстрировало поражение в войне. Власти решились на реформу; новый император не унаследовал от отца его панического страха перед любыми политическими изменениями. С первого взгляда, если не вдаваться в подробности, есть некоторое сходство этого времени с постсталинской эпохой, правда, царское правительство не обладало столь широкими возможностями, чтобы удержать либерализм в разумных рамках. Отсутствие у власти опыта умелой пропаганды лишило ее возможности отнести прошлые беды за счет культа личности.

Время от времени «Колокол» одобрительно отзывался о тенденциях в реформировании, а временами, напоминая об обещаниях, данных царем, подвергал их нападкам за излишнюю медлительность. Больше всего доставалось отжившей бюрократической системе и в особенности тем, кто продолжал цепляться за николаевский режим. Благодаря таланту политического обозревателя Герцен приобрел известность в России как в среде либералов, так и среди тех, кто придерживался умеренных взглядов. Но успех и благожелательное отношение были недолговечны. Герцен, сам того не подозревая, уже заразился западным либерализмом и превратился в либерального революционера. По его мнению, любая реформа должна была быть нацелена на будущее и привести к полной свободе и социализму. Он не мог понять новое радикальное направление, которое с большим сарказмом относилось ко всем реформам и требовало полностью уничтожить старую социально-политическую систему, не дожидаясь создания новой, социалистической России. Конфликт сулил будущий раскол в революционном движении: каждое следующее поколение смотрело на старших с жалостью и презрением, как на людей излишне мягких и не расположенных к революционной борьбе.

В политике, как, впрочем, и в личной жизни, Герцен был истинным порождением романтизма, приступы экзальтации у него периодически сменялись депрессией. Новость, что царь планирует освобождение русского народа от векового рабства, вызвала у него взрыв благодарности. Он назвал Александра II освободителем России и поместил на страницах «Колокола» несколько писем в адрес императора с советами, как справиться с противоборствующей бюрократией и реакционной частью дворянства. Временами эта односторонняя «переписка» принимала смешной оборот, как в случае, когда Герцен давал советы царской семье относительно воспитания наследника престола.[31]

Но стоило проявиться репрессивной политике нового режима, как неумеренные восторги Герцена сменялись на суровое осуждение. По сути, предрасположенность к царю (и Герцен был не одинок в своих чувствах) была связана с народничеством. Поверил ли крестьянин, что царь для него – отец родной, и не обвинил ли бюрократическое правительство в том, что оно обмануло царя, воздвигнув барьер между царем и его народом? Даже террористы, впоследствии убившие императора, стали жертвами тех же чувств, той же веры во всемогущество одной личности: они покарали несправедливого отца, который дал себя обмануть и отказал народу в свободе. Русским марксистам была абсолютно чужда атмосфера столь сокровенных революционных чувств в отношении царя. Для Ленина император был «дураком Романовым» и личностью, не обладающей никаким влиянием.

В начале 60-х прежнее влияние «Колокола» в России резко пошло на убыль. Процесс освобождения крестьянства не оправдал надежд Герцена. Царизм в очередной раз поверг его в ужас кровавым подавлением восстания в Польше в 1863 году. Герцен был в числе сравнительно небольшого числа русских интеллигентов, искренне вставших на сторону поляков. Несмотря на этническую связь (а может, благодаря ей) и всю историю двух этих народов, отношения между поляками и русскими складывались не лучшим образом. В отношении поляков русское общественное мнение придерживалось стереотипов, не слишком отличающихся от тех, которыми иногда награждали евреев. Радикалы видели в польских лидерах аристократов и землевладельцев, которые эксплуатировали своих (а нередко русских) крестьян. Консерваторы считали поляков нацией революционеров, похвалявшейся своей исключительной культурой и предавшей славянскую расу. Герцен, уверенно вставший на защиту польской независимости в тот момент, когда поляки убивали русских солдат, разбудил в России шовинистические чувства.

Герцен катастрофически быстро терял влияние и среди радикалов, готовых приветствовать любое выступление против царизма. Герцен явно отставал от «людей 60-х годов», или «нигилистов», как их иногда называют. Он был продуктом романтизма, а они вообразили себя представителями «научного» коммунизма. На их взгляд, социализм Герцена был излишне гуманным. Во многих случаях «нигилисты» были людьми низкого происхождения; их самолюбие уязвляли аристократические манеры и изысканный язык Герцена. Они прикрывали свою социальную и интеллектуальную неполноценность, как это зачастую происходит в подобных случаях, сарказмом в адрес «людей 40-х годов» с их полными благих намерений, но такими устаревшими и бессмысленными либеральными идеями (в радикальной среде слово «либерал» стало звучать как оскорбление). Новые люди, вроде Чернышевского, вызывали у Герцена скорее эмоциональное, нежели политическое неприятие. Он чувствовал, как, вероятно, почувствовал бы в большевиках, что занятие революцией, скорее всего, является для них не возможностью добиться свободы, а просто самоцелью. За их ярко выраженным материализмом и погруженностью в науку Герцену виделась враждебность к традиционной культуре, ко всему, что не могло стать «полезным», то есть не соответствующему их политическим представлениям и амбициям. В ужасе от новых радикалов Герцен произнес фразу, которая постоянно ставилась ему в вину: молодежь, писал Герцен, сохранила в своей ментальности характерные особенности, присущие «комнате для слуг, духовной семинарии и казарме». Это был прямой намек на их плебейское происхождение, обвинение в грубости и зависти к старшему, более «благородному» поколению. В другом случае Герцен воспользовался приемом, который впоследствии использовался во всех революционных спорах, а сегодня, тщательно отлаженный, прослеживается в отношениях между русскими и китайскими коммунистами, которые, отказавшись от собственной политики, ставшей «крайне» правой, служат интересам реакции. В статье под заголовком «Very Dangerous» (есть какая-то неестественность в том, что название дано на английском языке) Герцен объявил, что нападки на него служат интересам наиболее реакционной части царской бюрократии и за это правительство могло бы наградить молодых радикалов.

Герцен с горечью понял, что его противники все сильнее завоевывают умы и сердца молодого поколения России. Кроме того, к нему пришло осознание безнадежности его собственной политической позиции. Герцен не мог позволить себе долго оставаться среди людей с умеренными взглядами и отрицать любые формы революционной борьбы. В нем уже проявилась психологическая черта, ставшая проклятием будущих либералов. Как повезло Ленину, который понял и использовал в своих интересах слабоволие либералов.

В силу характера Герцен должен был вернуться к революционной борьбе. Он все еще возлагал надежды на императора, но, как и прежде, горячо реагировал на любые проявления тирании и жесткости со стороны властей. Студентам, возглавившим теперь революционные беспорядки в России, Герцен писал: «Слава вам! Вы начинаете новую эру, вы осознали, что время слухов, скрытых намеков (тайного чтения), запрещенных книг прошло». Куда же им следовало идти, если власти закрыли университеты? «К народу, к народу… показать ему… что среди вас есть те, кто готов сражаться за русский народ». На арест Чернышевского, своего основного антагониста среди радикалов, человека, который олицетворял для него духовную узость (менталитет семинарии), Герцен отреагировал статьей, в которой отдавал дань уважения Чернышевскому и осыпал проклятиями царизм.

Последние годы жизни Герцена (он умер в 1870 году) были омрачены личной драмой. Kapp в «Romantic Exiles» дает яркую картину бурной личной жизни революционера и его окружения; жизни, отравленной неверностью, а затем трагической смертью жены; мучительной связью с женой самого близкого друга, Огарева, связью, которая не смогла внести раздор в давнюю дружбу и не отразилась на политическом сотрудничестве, но, безусловно, нанесла моральный и психологический удар Огареву.[32]

Переезд Герцена на континент был связан не только со снижением популярности «Колокола», но и с личными соображениями. К тому времени в Женеве сосредоточилась новая русская эмиграция, а какой же русский мог долго оставаться в Лондоне с его холодной, викторианской атмосферой, отвратительной английской кухней, вдали от очаровательных французских кафе, столь необходимых революционерам-изгнанникам? Герцену Лондон казался «муравейником»; ничто не связывало его с интеллектуальной и политической жизнью британской столицы. Круг его знакомых практически ограничивался эмигрантами.

Герцена не приводил в восторг не только новый русский радикализм, но и многие тенденции европейского социализма. Ему были чужды «научный» социализм и то особое внимание, которое придавалось рабочему. «Рабочий любой страны превратится в буржуа». Какое дальновидное, даже если и чрезмерно оптимистичное, суждение! Русские марксисты так до конца и не простили Герцену неприятие им основной роли рабочего класса. Как можно сравнивать героический рабочий класс с продажной, филистерской буржуазией? Но против Маркса Герцен не мог устоять. Лондонский политический деятель относился к так называемому «желчному» типу революционера. Интриган, не отказывавший себе в удовольствии во время полемики оскорбить оппонента и вылить на него ушаты грязи. Герцен не разделял бакунинского патологического антисемитизма и германофобии (хотя и не любил немцев). Но Маркс для него являлся олицетворением духа немецкой буржуазии: педантичный, абсолютно неромантичный, лишенный жалости и сострадания и всего того, что он не считал необходимым для настоящего борца за народное право. За одно то, что доктор Маркс выступал или просто присутствовал на каком-либо политическом сборище, Герцен был готов простить ему все.

Последователи и противники Герцена по-разному оценивали веру Герцена в нравственную основу революции; зачастую их мнение сильно огорчало Герцена. Он писал, обращаясь к горячим головам «молодой России», распространявшим манифесты, призывающие к террору, что давно перестал на войне и в политической деятельности желать крови врага. «Всякий раз, когда будет пролита чья-то кровь, прольются чьи-то слезы». Но будущее русское революционное движение принадлежало таким революционерам, как лишенный всяческих сантиментов Чернышевский: «История шагает не по Невскому проспекту; ее путь пролегает по грязи, отбросам, через болота и овраги! Если вы боитесь покрыться грязью и испачкать башмаки, не занимайтесь политикой!»[33]

Это несправедливо по отношению к Герцену. Он не боялся забрызгаться грязью; он просто не хотел, чтобы революция запачкала руки бессмысленной кровью. «Удача» пришла к Герцену после смерти: все направления русской революционной мысли признали в нем духовного наставника. Дома он чувствовал бы себя неуютно среди либералов, пребывающих в восторге от парламентских институтов Запада, и, уж конечно, не принял бы большевизм. Коммунистам лучше всего удавалась посмертная реабилитация. Мертвых не заставишь отказаться от собственных убеждений, но их ошибки могут быть приписаны происхождению или эпохе, которой они принадлежали. В пантеоне коммунистических святых – предшественников Ленина – Герцен разделил неподходящую компанию с Чернышевским, террористами «Народной воли» и Плехановым (который бы также воспротивился подобной чести). Можно с уверенностью сказать, что, окажись Герцен в XX столетии в Париже или Лондоне, он с не меньшим пылом, чем когда-то Николая, заклеймил бы советскую власть. Можно не сомневаться, что он бы совместил разгром российской тирании с выражением протестов в адрес капиталистического Запада с его империализмом, непониманием того, что происходит в России, жестокой и деспотичной, хотя, возможно, все еще сохраняющей семена свободного и лучшего общества. Можно даже ожидать, что Герцен приветствовал бы приход коммунизма в Китай, а легендарные события, связанные с кубинской революцией, вызвали бы в нем необычайное волнение. Вероятно, энтузиазм и разочарование Герцена вызывают в нас воспоминания, относящиеся не только к России и ее прошлому.

Николай Гаврилович Чернышевский (1828—1889) стоит у самых истоков большевизма. В восемнадцатилетнем возрасте Владимир Ульянов написал ему восторженное письмо, а затем, после его длительной ссылки в Сибирь, письмо в Саратов. В Кремле, в кабинете Председателя Совета народных комиссаров, работы Чернышевского занимали почетное место рядом с сочинениями Карла Маркса. Чернышевский помог в создании образа революционера, Маркс способствовал формированию идейных взглядов. Но Ленин был не единственным, кто подпал под влияние Чернышевского. В мемуарах и даже в полицейских показаниях у революционеров различных политических убеждений можно часто встретить такую фразу: «Я стал революционером после чтения Чернышевского». Наиболее часто упоминаемая книга, давшая название одному из основных трудов Ленина, «Что делать?». Молодые радикалы запоем читали появившийся в начале 60-х годов роман. Но даже спустя десять – двадцать лет, когда уже удалось объяснить все туманные намеки, коими изобиловал роман, школьники все еще подпадали под его очарование.

В произведении Чернышевского мы видим влияние социальной среды, глубоко отличной от той, к которой принадлежали Герцен и Бакунин. Чернышевский был сыном православного священника. В этой среде духовный сан был фактически наследственным. Условия жизни рядового духовенства, которое не могло рассчитывать на высокое положение, не сильно отличались от условий жизни прихожан (основную часть их в XIX веке в России составляли крестьяне). С той лишь разницей, что священники должны были быть хотя бы минимально образованными людьми. Эта смесь бедности и образованности создавала основу для зарождения радикальной революционной интеллигенции. Не только Чернышевский и его ближайший сподвижник Добролюбов, но и многие другие революционеры вышли из среды духовенства.[34]

Происхождение и обучение в течение некоторого времени в духовной семинарии наложили отпечаток на характер Чернышевского. Советский биограф с неохотой отмечает, что неверующий Чернышевский тем не менее любил посещать церковные службы и, входя в церковь, осенял себя крестом.[35]

Строгое воспитание отразилось на характере мальчика, он был робок и неуютно чувствовал себя в обществе.

С моей точки зрения, очень важно остановиться на личной жизни Чернышевского. Не ради болезненного любопытства, а из-за его огромного вклада в радикальное движение и в связи с тем, что он и герои его произведения станут образцами будущих революционных бойцов.

Опять появляется соблазн свести все к упрощенной схеме: Чернышевский, как любой человек из народа, не обладал высокой образованностью и эрудицией. В нем смешались крестьянская хитрость и простодушие, а временами на смену непреодолимой застенчивости приходила высокомерная уверенность в себе. Какой бы автор так обратился к читателю, как он делает это в предисловии «Что делать?»? «У меня нет ни тени художественного таланта. Я даже и языком-то владею плохо. Но это все-таки ничего: читай, добрейшая публика! Прочтешь не без пользы. Истина – хорошая вещь; она вознаграждает недостатки писателя, который служит ей». Из тюрьмы накануне ссылки в Сибирь Чернышевский пишет жене: «Наша жизнь принадлежит истории; пройдут сотни лет, и наши имена все еще будут дороги людям; когда наши современники давно уже будут мертвы, о нас по-прежнему будут думать с благодарностью». Человек, предупредивший читателя, что не обладает художественным талантом, с гордостью заявил полицейскому чину, что его имя будет жить в истории русской литературы наряду с именами Пушкина, Гоголя и Лермонтова.

Чернышевский героически переносил выпавшие на его долю страдания; его выносливость граничила с мазохизмом. После десяти лет, проведенных в ссылке в Сибири, правительство известило Чернышевского о том, что, если бы он подал прошение о помиловании, ему бы позволили воссоединиться с семьей. Чернышевский не выразил ни гнева, ни радости. Он с некоторым смущением ответил чиновнику, доставившему известие: «Спасибо, но, послушайте, как я могу «просить» о помиловании? <…> Мне кажется, что меня сослали потому, что моя голова устроена иначе, чем у начальника полиции, так за что мне просить помилования?» К разочарованию чиновника, Чернышевский категорически отказался просить о помиловании. Когда ему позволили вернуться в Европейскую Россию, он, будучи уже в зрелом возрасте, глубоко больным, спокойно продолжил литературную деятельность. На дурацкие вопросы, как он чувствовал себя в Сибири, Чернышевский терпеливо отвечал, что это были самые счастливые годы!

Циник захочет увидеть в этом желание создать легенду из собственной жизни. Но в личной жизни у Чернышевского проявлялись те же свойства: долготерпение, робость и твердость характера. Он влюбился в девушку из высшего общества, к тому же красивую, которой долго добивался. Чернышевского приводило в восторг, что его возлюбленная отвечает ему взаимностью. Весьма парадоксальным образом он принялся доказывать девушке, что не имеет права жениться, поскольку его тянет в политику, и, хотя он по природе труслив, должен присоединиться к революционному движению, что, вероятнее всего, закончится виселицей или тюрьмой.[36]

Перед свадьбой Чернышевский сделал самое необычное заявление, какое можно было услышать в XIX веке. Он сообщил, что предоставит жене полную свободу в прямом смысле этого слова. Более того, он заявил невесте: «Я в вашей власти, делайте что хотите». Друзьям, которые предостерегали его, имея в виду репутацию будущей жены, он ответил совсем уж невероятное: «Если моя жена захочет жить с другим, если у меня будут чужие дети, это для меня все равно. Если моя жена захочет жить с другим, я скажу ей только: «Когда тебе, друг мой, покажется лучше воротиться ко мне, пожалуйста, возвращайся, не стесняясь нисколько».[37]

Чернышевским двигала не только любовь, но и социальная убежденность. Женщину всегда угнетали, и теперь ее эмансипация должна была начаться с временного господства над мужчиной. «Каждый порядочный человек обязан, по моим понятиям, ставить свою жену выше себя; это временное превосходство необходимо для будущего равенства». Впоследствии измены и легкомысленные поступки жены переносились Чернышевским с тем же невероятным терпением, с каким он выносил ссылку. Он писал ей только о своей любви и преданности и никогда ни о чем не просил. Если поведение жены, за исключением неверности мужу, не вписывалось в концепцию Чернышевского о том, какой должна быть эмансипированная и политически сознательная женщина, то он успешно скрывал это от посторонних глаз.[38]

После ссылки Чернышевский вернулся к Ольге и ради удовлетворения ее малейших капризов брался за любую, даже самую неподходящую, денежную работу.

Наиболее значительный период активности Чернышевского совпадает с последними годами правления Николая и началом царствования Александра II. Отбросив мысль о духовной карьере, он в 1846 году поступает в Петербургский университет. По окончании университета он какое-то время занимается преподавательской деятельностью, а затем начинает работать в журнале «Современник». В скором времени этот двадцатилетний сын священника становится одним из наиболее влиятельных социальных и литературных критиков России. Для России конца 50-х – начала 60-х годов «Современник» имел огромный тираж – более шести тысяч. Основанный незадолго до смерти Пушкина, он печатал Тургенева, Толстого и многих других писателей этого спокойного периода в русской литературе.

Поэт-радикал Некрасов, в то время редактор «Современника», привлек к работе Чернышевского. Критические эссе и статьи Чернышевского изменили направленность и значимость журнала, превратив его в ведущее издание радикализма. Вскоре по своему влиянию «Современник» составил конкуренцию «Колоколу» Герцена, а затем и превзошел его.

По художественным оценкам и критике Чернышевского следует рассматривать как родоначальника советского социалистического реализма; он искренне верил, что художник вправе свободно творить, как ему заблагорассудится. Однако Чернышевский не признавал искусство ради искусства, а науку ради науки; эти сферы деятельности рассматривались только с точки зрения их пользы для общества. Здравый смысл и удивительная способность принимать во внимание социальную значимость представленного произведения искусства позволяли Чернышевскому выносить художественное суждение, но временами он доходил до абсурда. Его друг и редактор Некрасов писал для «людей», а Пушкин – нет. Следовательно, Некрасов как поэт превосходит Пушкина. Правда, Чернышевский тут же спешит объяснить, делая еще хуже, что рассматривает поэзию «ничуть не с политической точки зрения». Чернышевский возвещает о социальной ответственности писателя. Это предостережение: Некрасов не должен писать «просто» стихи. Чернышевский напоминает Некрасову, что «в России на вас рассчитывает каждый порядочный человек» (вероятно, следовало писать стихи, выражающие социальный протест).

Небезынтересны высказывания Чернышевского об идеале красоты. Почему «народный идеал» женской красоты связан с образом здоровой, краснощекой крестьянской девушки? А потому, что простые люди должны упорно трудиться и у них есть все основания гордиться силой и здоровьем. Но возьмите аристократическую красоту! Годы праздности ослабили мышцы, сделали хрупкими плечи. Аристократическая бледность – яркое доказательство плохой циркуляции крови. Неудивительно, что мигрень – модная болезнь аристократок, свидетельствующая о том, что больная нетрудоспособна, а ее кровь, соответственно, скапливается в мозгу. Чернышевский довольно-таки нелогично приписывает чувствительность и хрупкость, отличительные черты идеала аристократической красоты, истощению от чрезмерных плотских удовольствий, к которым праздные классы прибегают от скуки. Неудивительно, что такие личности, как Толстой и Тургенев, беспокоились о своем сотоварище по «Современнику».

Справедливости ради следует отметить, что Чернышевский никоим образом не впадал в крайность, отстаивая «социальную значимость» литературной критики. Ему выпало защищать «Детство», «Отрочество», «Юность» Толстого от обвинения в игнорировании социальных проблем. Трилогия, стремившаяся воссоздать мир ребенка, писал Чернышевский, едва ли могла останавливаться на основных проблемах политики и социальной философии. Чернышевскому пришлось защищать такого писателя, как Толстой, и этот пример как нельзя лучше характеризует атмосферу того времени.

Под влиянием множества факторов произошло формирование политико-философской точки зрения Чернышевского. Во время учебы в университете он примкнул к фурьеристам (входил в кружок Петрашевского) и считал фаланстеры идеальной формой социального устройства, сохранив эту точку зрения до конца дней. После обычного обучения в пределах идеалистической немецкой философии Чернышевский был околдован материалистическими взглядами Фейербаха. Теперь этого философа, к сожалению, вспоминают главным образом благодаря его высказыванию: «Человек есть то, что он ест» и логическим выводам из этого принципа (вроде его совета рабочему классу не питаться картошкой, а перейти на бобы, чтобы победить разжиревшую аристократию). Поэтому нет ничего странного, что герой Чернышевского в романе «Что делать?», подготавливая себя к революционной борьбе, поедает огромное количество мяса. Необходимо повторить, что не только Чернышевский, а и многие русские интеллигенты не просто принимали и одобряли, а искренне верили в философскую систему. Чернышевский с жадностью ухватился за утверждение Фейербаха, что философию следует заменить естественными науками. На смену метафизике и идеалистической этике должна прийти наука, изучающая человека и природу, дающая человеку понимание своих реальных возможностей. Чернышевский стоял во главе интеллектуального движения 60-х годов, заставляя молодую интеллигенцию отвернуться от немецкого идеализма, покорившего в свое время современников Герцена, и искать ответы в материализме и естественных науках. Наш герой выразил свое мнение в словах, которые могли выйти только из-под его пера: «Я ученый. Я один из тех ученых, которых они называют «мыслителями»… Я был таким с ранней юности. Я привык рассматривать все, что приходит мне на ум, с научной точки зрения и не способен думать иначе». С уверенностью можно сказать, что Чернышевский (и не он один), отвергая христианскую религию, не утратил веру до конца своих дней: «Мои незначительные ошибки не повлияли на суть моего мировоззрения». Только на первый взгляд забавным кажется самомнение, звучащее в этих словах. На самом деле они проникнуты глубоким пафосом.

Подобно предшественникам, которые нашли в немецком идеализме «арифметику революции», Чернышевский и его последователи не видели никаких сложностей в восприятии сущности материализма и утилитаризма наряду с призывом к революционной борьбе. Знаменитая теория «разумного эгоизма» служила философским инструментом для необходимых преобразований. Чернышевский позаимствовал ее у английских утилитаристов, но как были бы удивлены Джордж Бентам и Джон Стюарт Милль, увидев результаты, полученные их русским последователем. Человек эгоистичен по природе, говорили радикалы 60-х с восторгом и горячностью, обычными спутниками новых открытий. Человеком движет исключительно личный интерес, а никак не Бог или нравственные законы. Но какая же наиболее рациональная форма эгоизма? «Порядочный», «настоящий» или «новый» человек (у Чернышевского это равнозначные определения) находит высший интерес, удовлетворение чувственного удовольствия в служении обществу. Эгоизм = служению человечеству = (в условиях современной России) революционной активности. В романе «Что делать?» разные персонажи идут на все, чтобы продемонстрировать свой героизм, к примеру, отказываются от любимой женщины, спят на гвоздях, чтобы закалить себя для революционной деятельности. Результат их альтруизма и любви к человечеству не что иное, как обычный эгоизм. Развитие Чернышевским теории «разумного эгоизма» имели серьезные последствия. Легко увидеть, как с ее помощью можно дать разумное объяснение политическому терроризму. Как быть, если большинство удовлетворено жизнью или недостаточно информировано, чтобы выносить жизнь в условиях политического террора? Должен ли «новый человек», если он движим внутренней потребностью, рисковать своей жизнью ради людей? Мы знаем, что Александр Ульянов, произнося речь в суде, даже не стал притворяться, что положение угнетенных масс повлияло на его решение совершить попытку цареубийства. Он признал, что имел в виду меньшинство. Разве его поступок не вписывается в теорию «разумного эгоизма»?

«Отцы и дети» Тургенева увековечили «новых людей». Их консервативным и даже либеральным современникам «новые люди» стали известны как «нигилисты», враги традиционализма, культуры и обычаев. Роман Чернышевского явился в значительной степени ответом на роман «Отцы и дети», в котором молодое поколение усмотрело оскорбительное искажение их идей. «Из рассказов о новых людях» сказано в подзаголовке «Что делать?». Рахметов – самый необыкновенный персонаж романа, задуманный Чернышевским как образец нового человека. Именно он ест много полусырого мяса и спит на гвоздях, обретая силу и выносливость для выполнения революционных заданий. (Сам Чернышевский был слабым и оторванным от жизни.) Он никогда бы не стал есть то, что не могут позволить себе простые люди, «…апельсины ел в Петербурге, не ел в провинции, – видите, в Петербурге простой народ ест их, а в провинции не ест». Рахметов феноменально груб и пренебрегает вежливостью, свойственной русскому аристократу. Ему было достаточно в течение пяти минут бегло пробежаться по страницам, чтобы понять, написана ли эта книга в научном духе, и если нет, то это мусор, и ее не стоит читать. Он читает только «самобытное» и лишь в той мере, чтобы понять эту самобытность. Он тратит значительную часть своего состояния, помогая людям, но действует как «разумный эгоист». Он, безусловно (хотя из-за цензуры об этом впрямую не говорилось), революционер.

Русское общество конца 50 – 60-х годов не примирилось с появлением сердитых молодых людей. Прежний тип радикала a la Герцен являл собой культурного человека с изысканными манерами. «Новый человек» рассмеялся бы вам в лицо, если бы вы заговорили об идеалистической философии, и насмехался бы над всем, что не связано с наукой или революцией. Хуже того, «новый мужчина» объединился с «новой женщиной», которая коротко стригла волосы, спорила с родителями и намеревалась изучать анатомию, чтобы стать врачом и работать среди простых людей. Для консерваторов все эти ужасы свидетельствовали о том, что ослабление режима, наступившее после смерти Николая, зашло слишком далеко; следовало обуздать молодежь. Когда за несколько лет невоспитанность обернулась политическим террором, консерваторы испытывали горькое удовлетворение, говоря: «Мы вас предупреждали». Радикалы с тоской наблюдали за экстравагантным духом нового поколения во главе с Чернышевским, но они видели в этом запоздалую реакцию на ограничения и жесткость николаевского режима. Но сожалея о грубости преемников и, вероятно даже, как это, забывшись на минуту, делал Герцен, приписывая их поведение низкому социальному происхождению новых лидеров, больше всего они опасались всплеска политической активности новых людей.

В политике Чернышевский был столь же расчетлив и осторожен, сколь наивен и противоречив в художественной сфере деятельности. Он действовал крайне осторожно, чтобы нельзя было обнаружить его связь с какой-либо революционной организацией. Он подвергал самодержавие жесточайшей критике под самым носом цензуры, используя с этой целью свои статьи, печатавшиеся в журнале «Современник», связанные с такими вопросами, как события в Австрии, Древнем Риме, или политикой Франции во времена революции 1848 года. Его намеки были ясны не только посвященным, но и широкой публике. Язык Чернышевского был образцом «эзопова языка», который Ленин и его соратники весьма удачно использовали в борьбе с цензурой.

Русская политика конца 50-х – начала 60-х годов представляла собой необычное явление. Большая часть радикалов никогда не была так далека от того, чтобы превозносить царя за те или иные реформы. Самые осторожные из либералов уже были готовы прибегнуть к насилию, если царь не услышит их просьбы и не погасит народные волнения. Политическая деятельность Чернышевского имела отношение и к тем и к другим. В реальной политике он был, подобно большинству своих современников, и радикалов и либералов, последователем Герцена. Именно благодаря Герцену у Чернышевского еще в юности зародилась идея служения народу и связанного с ней риска быть арестованным или сосланным. Ближайшие цели, которые ставил Чернышевский для России 50-х, повторяли призывы «Колокола»: освободить крестьян вместе с землей (коммуна станет основой будущего социализма), покончить с цензурой и созвать народное собрание.

Но пылкий революционный темперамент не мог и не искал успокоения в разного рода реформах и заявлениях. Даже Чернышевский пришел в восторг и испытал чувство благодарности к Александру, услышав сообщение, что император собирается освободить крестьян. Хотя не только обещанная реформа, а весь набор чувств и соображений толкнули его на путь бескомпромиссной борьбы с режимом. Герцен и либералы все еще сохраняли иллюзии в отношении императора, вызывая тем самым все большее негодование радикальных сотрудников «Современника». Добролюбов и Чернышевский клеймят позором умеренных и либералов. Весьма прозрачно они пишут, как либералы и средний класс повсюду, в той же Франции после 1848 года, «продают» людей и, охраняя классовые интересы, мирятся с репрессивным режимом. Обломов для «Современника» олицетворяет действующих из лучших побуждений аристократию и бюрократов. Герой знаменитого романа Гончарова – «лишний человек», постоянно мечтающий о серьезных поступках, но не имеющий достаточных сил и храбрости для их исполнения.

Чувства нового поколения выразила знаменитая фраза из известного письма в «Колокол», напечатанного в 1860 году и подписанного А. Русский.[39]

Автор призывает Герцена прекратить восхваление императора и оставить надежды на возможность революции сверху. Он формулирует позицию истинного революционера: «Чем хуже, тем лучше для нас». При Николае каждый пришел к убеждению, что только силой можно добиться человеческих условий для русского народа. Теперь, при Александре, либералы запутывали народ бессмысленными заявлениями о спокойствии и терпении, «…следовательно, кое-кто теперь сожалеет о Николае. При нем (необходимая) работа была бы доведена до окончательного результата». Из-за идиотской веры в добрые намерения царя-самодержца Россия всегда будет пребывать в рабстве. «Колокол» не должен восхвалять императора. «Наше положение трагично и невыносимо, ничто не поможет, кроме казни».

Письмо ознаменовало новую эру в русском революционном движении. Теперь единственным способом очистки общества станут революция и насилие. Царский режим разделял презрение писателей к «либеральным помещикам, либеральным профессорам, либеральным авторам». Именно парадоксальная ненависть интеллигенции к своему классу, на который она больше всего рассчитывала в деле разжигания костра революции, сформировала крепкую психологическую связь между Чернышевским и Лениным.

Призыв к революционной борьбе последовал в 1861 году вслед за обнародованием царского манифеста об освобождении народа от векового рабства. Теперь стало ясно, что вопрос с отменой крепостного права затягивается, и, как это всегда бывает, после неумеренных восторгов наступило сильное разочарование. Согласно указу крестьяне освобождались с землей, но во многих провинциях выдаваемые крестьянам земельные наделы были гораздо меньше тех, что они обрабатывали, будучи крепостными. «Обрезки», отошедшие помещикам, стали важным политическим символом. Самым огорчительным для радикалов было то, что на крестьян обрушились финансовые обязательства. Они должны были ежегодно выплачивать правительству налог за землю. Община, милая сердцу консерваторов и радикалов, сохранялась как основа социально-экономического устройства русской деревни. «Обрезки», и в особенности тот факт, что крестьянин должен был платить за «свою» землю, вызвали яростное негодование радикалов. Они всегда подозревали, что царь «продал» крестьян. Освобождение было чистым обманом; пользу из него извлекли только помещики. В ряде областей поднялись восстания. Крестьяне требовали обещанной царем земли, утверждая, что помещики обманывают их (сложные финансовые и административные особенности реформы было трудно объяснить безграмотному народу). Подъем народных восстаний продемонстрировал огромный революционный потенциал, сосредоточенный в провинции. Годы 1861-й и особенно 1862-й ознаменовались революционными манифестациями. Небольшие группы студентов и интеллигенции объединялись в революционные организации. Наиболее известная из всех – революционная народническая организация «Земля и воля».

Отношение Чернышевского к активной борьбе было неоднозначным. Он требовал послать в Лондон к Герцену эмиссара: как можно призывать молодых людей в России к активной деятельности, а самому отсиживаться в безопасности в Англии? Сам Чернышевский был очень осторожен. Несмотря на то что большинство прокламаций с призывом к восстанию приписывается ему, нет никаких доказательств его авторства. Однако его влияние заметно практически во всех манифестах. Этот ученый муж становится в 1861 году, наряду с помощником и ближайшим другом Добролюбовым (который умер в том же году), вдохновителем и руководителем революционного движения.

Существует серьезное свидетельство причастности Чернышевского к серии революционных воззваний. Они были адресованы студентам, солдатам и крестьянам. Воззвание к крестьянам, составленное простым, доступным для народа языком, вышло из-под пера самого Чернышевского. «Барским крестьянам (фактическое освобождение крестьян произошло лишь в 1863 году) от их доброжелателей поклон» – так начиналось воззвание. По сути, освобождение от крепостничества оказалось обманом. Кто несет за это ответственность? Только бюрократический аппарат и аристократия? Но ведь и царь является помещиком, так почему бы ему не соблюдать интересы помещиков? Когда же на самом деле крестьяне станут свободными? Когда они смогут распоряжаться собой по своему усмотрению, когда не надо будет платить налоги, когда не придется, бросив семью, служить десятками лет в армии? Как это сделать? С помощью революции. Пусть крестьяне посовещаются между собой, переговорят с братьями, которые служат в армии, и готовятся к знаменательному дню. А до этого они не должны предпринимать несогласованных, отдельных выступлений против правительства. Революция только тогда будет успешной, когда движение примет массовый, общенациональный характер.[40]

Трудно понять мотивацию поведения Чернышевского в 1861—1862 годах. Он сознательно стремился к мученической смерти, надеясь на ожидаемую в ближайшем будущем революцию, или просто был уверен, что его предупреждение сохранять терпение и доброе имя защитят от ареста? Вероятно, и то и другое. Члены правого крыла заходились в крике, что Чернышевский является духовным вдохновителем, если не реальным создателем революционных воззваний. Известна история, как генерал-губернатор Санкт-Петербурга князь Суворов, слывший либералом, а в некоторых кругах даже предполагалось, что он станет главой революционного режима, направил к Чернышевскому агента с паспортом и советом отправиться за границу. Но в 1860-х годах политическая эмиграция не имела ничего общего с тем, во что она превратилась при Ленине, когда мощное международное движение поддерживало русских товарищей, помогало скрываться и при необходимости легко попадать в Россию. Теперь даже космополит Герцен с его богатством влачил жалкое существование за границей, и его огромному влиянию в России пришел конец, поскольку у него не сложились отношения с новым поколением. Таких истинно русских революционеров, как Чернышевский, было немного. Он остался в России.

Весной 1862 года в столице произошло несколько серьезных пожаров. Реакционная пресса обвиняла в них «нигилистов» (тон прокламации «Молодой России» не исключал, что ее авторы могут прибегнуть к поджогам). Радикалы возражали, заявив, что это работа провокаторов правых, и утверждали, что в некоторых провинциальных городах помещики сами поджигали дома, чтобы не допустить освобождения крестьян. Так это было или нет (деревянные дома не обеспечивались необходимой защитой от пожаров), но началась активная кампания против революционеров; известные или предполагаемые зачинщики были взяты под усиленный надзор. Власти закрыли публичные читальные залы, несколько школ и петербургский шахматный клуб, все те места, которые предположительно были отравлены духом нигилизма и являлись местом встреч радикальной интеллигенции. «Современник» на восемь месяцев был запрещен. Чернышевский, давно находившийся под надзором Третьего отделения, был, естественно, арестован. Пока шло «расследование», он провел два года в Петропавловской крепости. С юридической точки зрения ему не могли быть предъявлены никакие обвинения в подрывной деятельности. Наконец, с помощью сфабрикованных доказательств, в 1864 году был оглашен приговор: Чернышевский приговаривался к семи годам каторжных работ. В действительности же только в 1883 году Чернышевскому, сильно подорвавшему здоровье на каторге, было позволено вернуться в Европейскую Россию.

Перед отправкой в ссылку Чернышевского подвергли «гражданской казни». Эта варварская процедура проходила в присутствии публики. Осужденный с табличкой «государственный преступник» на груди всходил на эшафот. Его привязывали к позорному столбу и зачитывали приговор, после чего преступник вставал на колени и над его головой ломали шпагу. Затем, закованного в кандалы, его возвращали в тюрьму. По-разному описывается реакция зрителей на «казнь» Чернышевского. Большинство очевидцев подтверждали, что некоторые представители интеллигенции аплодировали Чернышевскому во время этого ужасного испытания. Но есть одно свидетельство, что группа рабочих освистала заключенного. Для масс Александр все еще был царем-освободителем.

История мученичества Чернышевского объясняет чувство некоторой неполноценности, которое русские либералы всегда ощущали в отношениях с многочисленными радикально настроенными соотечественниками. Перед лицом многочисленных жертв и страданий казалось недостойным осуждать революционера за безрассудность или останавливаться на художественных недостатках его литературного творчества. Этот кроткий человек одержал победу не только над режимом, который ненавидел всеми фибрами своей души, но и над умеренными, которые осуждали его убеждения. Чернышевский, его соратники и последователи, по-видимому, заставили власти действовать теми же варварскими методами, которые свели к минимуму значимость основных социально-политических реформ времен правления Александра, и тем самым препятствовали просвещению и конституционализму, сулившим спасение России.

Находясь в заключении в Петропавловской крепости, Чернышевский написал роман «Что делать?». Поскольку роман сыграл важную роль в формировании русских революционеров и во многом объясняет психологию политического радикализма 60-х годов, следует остановиться на нем более подробно.

Если бы не натурализм, «Что делать?» имеет все основания считаться слабым романом: нежизненные ситуации и характеры, отсутствие литературного стиля, излишняя нравоучительность и морализирование. Полученное Чернышевским духовное образование объясняет бесконечные призывы, разглагольствования и намеки «проницательному читателю», что невыносимо даже для наиболее терпеливых читателей. Роман вышел в период наибольшего расцвета русской прозы, и немудрено, что современного читателя удивляет его шумный успех. Эта бессмысленная, скучная и пустая книга вызывала глубокий интерес у молодого поколения, которое сравнивало ее с произведениями Толстого, Тургенева, Достоевского и других необычайно талантливых и интересных писателей, находившихся в расцвете творческих сил. Понятно, что радикалы были вынуждены защищать роман Чернышевского. Герцен, чувствуя определенную ответственность за арест Чернышевского, похвалил роман за «удачные намеки». Признанный в России теоретик марксизма Плеханов обвинил критиков романа в «мракобесии». Некоторые, не имея художественного вкуса, утверждают, что роман «Что делать?» нельзя сравнивать с «Анной Карениной», но можно с романами Вольтера. Но сравнение с «Кандидом» так же немыслимо, как и с шедевром Толстого. Однако Плеханов писал: «Мы все вынесли (из романа) невероятную силу и веру в лучшее будущее». И далее: «С момента, как в России появился печатный станок, и до настоящего момента Плеханов писал это в конце XIX века ни одна печатная книга не имела такого успеха, как «Что делать?».[41]

В основе романа лежит история «новой женщины», Веры Павловны. Мать героини – злобная, неискренняя женщина, а отец – слабовольный, пресмыкающийся перед начальством и женой. У воспитанной в деградирующей буржуазной среде Веры удивительным образом развивается социальное сознание и независимость. От попытки матери выдать ее замуж за богатого, пошлого… дрянноватого бездельника ее спасает счастливый случай в лице нищего студента Лопухова, подрабатывающего частными уроками. Лопухов женится на Вере, спасая ее от ненавистного окружения, вытаскивая из «подвала». Совершенно ясно, что Лопухов является «новым человеком», сторонником «разумного эгоизма», носителем передовых идей в части эмансипации женщин и брака. Союз Лопухова и Веры всего лишь формальность в глазах закона. У каждого своя спальня, каждый может принимать друзей, не заручаясь согласием другого. Все разговоры, всякое общение проходят на нейтральной территории, в гостиной, где они собираются, пьют чай и ведут бесконечные разговоры на темы житейской философии. Конечно, это брачное сосуществование время от времени нарушается интимными отношениями, но не это главное. Их брак – один из тех условных союзов, которые в 60—70-х годах «передовые» девушки заключали ради того, чтобы избежать родительской опеки, и в которых «муж», по крайней мере теоретически, не предъявлял никаких требований к «жене». Нет ничего странного в том, что Вера Павловна влюбилась в лучшего друга Лопухова, тоже «нового человека», Кирсанова. Лопухов оставляет жену, чтобы она могла вместе с его лучшим другом обрести супружеское счастье, и геройски пускает себе пулю в лоб. Он действительно это делает? Сначала Веру Павловну, а затем и читателя уговаривают, что Лопухов инсценировал самоубийство и уехал за границу. В книге роль греческого хора отведена нашему другу Рахметову. Это он объясняет печальной «вдове» великодушный поступок мужа, советует отправиться к настоящему возлюбленному и ругает, что, погрузившись в личные проблемы, она пренебрегает общественными обязанностями. Конец истории? Нет. Спустя несколько лет на сцене появляется таинственный «североамериканский» Бьюмонт и женится на пациентке Кирсанова, ставшего к этому времени известным врачом. Молодожены поселяются вместе с Кирсановыми и «живут ладно и дружно, и тихо и шумно, и весело и дельно». Проницательный читатель не нуждается в пояснении, кем в действительности был этот подозрительный североамериканец.

Этот короткий пересказ, конечно, не может полностью передать особый аромат романа. Его второстепенные персонажи не менее примечательны, чем главные. Отвратительная мать Веры, единственный персонаж книги, обрисованный с некоторой художественностью, воплощает всю жестокость и грубость своего класса. В романе есть проститутка, сохранившая «благородные свойства человека», которую Кирсанов убеждает сменить беспорядочные связи на более стабильное положение и бросить пить. Затем он сам снисходит до того, чтобы жить с ней, но, поскольку Кирсанов был предназначен автором для Веры Павловны, несчастная жертва буржуазного общества должна была умереть от туберкулеза. Она умирает счастливой (этому способствовала работа в швейной мастерской) и вверяет своего бывшего любовника Вере Павловне.

Скрытое насилие проходит лейтмотивом через всю книгу. Всему причиной «новые люди», но они в состоянии позаботиться о себе. «Какой человек был Лопухов? Вот какой…», и Чернышевский повествует о встрече своего героя с «осанистым» человеком.

«В то время у Лопухова было правило: кроме женщин ни перед кем первый не сторонюсь; задели друг друга плечами; некто, сделав полуоборот, сказал: «Что ты за свинья, скотина», – готовясь продолжать назидание, а Лопухов сделал полный оборот к некоему, взял некоего в охапку и положил в канаву, очень осторожно, и стоит над ним, и говорит: «Ты не шевелись, а то дальше протащу, где грязь глубже». Проходили два мужика, заглянули, похвалили; проходил чиновник, заглянул, не похвалил, но сладко улыбнулся…»

Этот отрывок сказал нам больше, чем несколько политических эссе, вместе взятых.

То, что могло быть названо прямой социально-политической пропагандой, скрыто в романе «Что делать?» с обычной для Чернышевского осторожностью. Но, несмотря на это, непонятно, как книга, полная намеков на социализм и революционные настроения, прошла цензуру. «Новые люди», конечно, социалисты. Вера Павловна организует швейную мастерскую, где девушки вместе живут, работают и делят прибыль; чем не фаланстер Фурье? Важную роль играют промежуточные эпизоды, сны Веры Павловны, в которых в полной мере предстают картины будущего, лучшего мира.

В одном из снов (в четвертом) Вера Павловна видит общество, в котором нет места бедности и насилию, где царит равноправие и, вероятно, нет правительства. Страна – один цветущий сад (совсем немногие в этой утопии будут жить в городах). На том месте, где раньше была пустыня, среди зелени возвышаются прекрасные храмы и дворцы из алюминия и хрусталя. Здесь живет деятельный и веселый народ. «Каждый живет как пожелает». Вечера проходят в танцах и пении, хотя если кто-то хочет, то идет в библиотеку или в музей. В этих картинах утопического социализма находит отражение юношеское увлечение Чернышевского Фурье. Советские историки со вздохом признавали, что в картинах будущего ради утопической, пусть даже и социалистической, идиллии Чернышевский отказывается от материалистических взглядов. Однако его влияние все-таки распространилось на большевизм. Что представляют собой советские Дома культуры и отдыха, как не копии его хрустальных дворцов, где народ весело и интересно проводит время?

В эпилоге романа – сцена шумного веселья. Во главе его таинственная «дама в черном», тут же две счастливые пары героев романа. Для современного читателя эта сцена является полной неожиданностью; он попросту сбит с толку. А вот для современников Чернышевского это аллегория победившей революции, которая согласно историческим подсказкам должна была произойти в 1866 году. Когда в 1866 году стреляли в Александра II, в полицейских кругах обсуждался вопрос о возвращении дела Чернышевского на доследование, но этот нелепый проект был отклонен. Для посвященных книга была полна намеков на революцию, и эта недоговоренность на фоне романтической истории принесла роману ошеломляющий успех.

Книга заслуживает самого серьезного изучения. Подростку она покажется приключенческим романом, полным тайн. В то время этот жанр был чрезвычайно популярен в России, и несмотря на то что в романе нет индейцев, а действие происходит не в Африке, а в России 50-х годов XIX века, есть в этой книге элементы приключенческого жанра. Застрелился или нет Лопухов? У подростка, пытающегося установить подлинную личность Бьюмонта, временами учащается пульс в счастливом ожидании возможной отгадки. Диалоги с проницательным читателем, невероятная сентиментальность в сочетании с реализмом, грустный конец добродетельной проститутки, таинственные политические намеки, счастливый конец – все это волнует юношеский ум, что, вероятно, не под силу «Анне Карениной» или «Братьям Карамазовым».

Интерес людей старшего поколения лежит в другой области. Для них первостепенную роль играло идейное содержание книги – социально-политические свободы и особенно женская эмансипация. Консервативная пресса обрушилась на роман с резкой критикой за непристойный призыв к свободной любви, и это нелепое обвинение, естественно, способствовало возросшей популярности романа. Чернышевский был скучным и сухим моралистом, но обладал немалым достоинством: все, что проповедовал, прежде проверял на практике. Его бы шокировал роман «Любовник леди Чаттерлей», и все-таки моральный принцип Чернышевского – «Не бойтесь быть счастливым» – не слишком отличается от морали Д.Г. Лоуренса в «Любовнике леди Чаттерлей» (последствия индустриализации сказываются на жизни и любви героев). Чернышевский бросает обвинение России, под гнетом которой страдает русский народ и особенно женщины. Правда, леди Чаттерлей никогда не организовывала швейных мастерских.

В романе действуют вымышленные персонажи, хотя в какой-то мере некоторые из друзей-радикалов Чернышевского являются прототипами героев.[42]

Прототипами Кирсанова и Лопухова стали знакомые Чернышевского. Даже образ таинственного Рахметова подсказан неким Бахметьевым. Этот богатый оригинал, появившейся в Лондоне, вручил Герцену деньги на нужды революции и затем бесследно пропал (предполагалось, что он отправился создавать социалистическую коммуну в какой-то пустыне). Итак, фантазии Чернышевского совпали с настроениями радикальной молодежи. При всех своих недостатках он был гением пропаганды; социально-политическая система подверглась критике с его стороны не только потому, что была несправедлива, не только во имя высших философских принципов, а главным образом потому, что мешала счастью людей и удовлетворению их самых насущных потребностей.

Современный проницательный читатель, если захочет пройти своим путем через «Что делать?», будет шокирован одним примечанием, оставшимся незамеченным в споре о сомнительных этических и нравственных достоинствах романа, – это невероятная снисходительность, если не сказать презрение, Чернышевского к обыкновенным людям. Это еще более усугубляется тем, что в романе откровенно говорится о демократии и равенстве, о природной человеческой добродетели. Тем более странно, как просто Чернышевский обнаруживает своего рода интеллектуальный снобизм. «Новые люди» абсолютно уверены, что возвышаются над толпой. «Мы не видели этих людей шесть лет… и не важно, что мы думаем о них теперь; через несколько лет, всего через несколько лет мы обратимся к ним; мы скажем: «Спасите нас», и они все сделают как надо». Умирает Крюкова, спасенная Кирсановым проститутка, и вот как описывает Чернышевский чувства любовника-реформатора: «Прежняя любовь его к ней была только жаждой юноши полюбить кого-нибудь, хоть кого-нибудь. Разумеется, Крюкова была ему не пара, потому что они не были пара между собою по развитию. Когда он перестал быть юношею, он мог только жалеть Крюкову, не больше…» Обычный человек для Чернышевского зачастую полный благих намерений тупица; среди прочего он высмеивает мать Веры Павловны за незнание французского. Чернышевский обвиняет вырождающуюся аристократию столицы, а сам не в состоянии описать древнейшую генеалогию Рахметова. Его пристрастия, подобно многим другим его качествам, и обезоруживают, и ужасают. Создается впечатление, что Чернышевский высмеивает собственные убеждения, основанные на ненависти революционера к миру буржуазии и бюрократии.

Излишне говорить о «влиянии» Чернышевского на Ленина и дальнейшее развитие революционного движения России. Советские историки считают его великим предшественником. Ими движет страстное желание подогнать его под одну из классификационных категорий: кем был Чернышевский, народником или революционным демократом с уклоном в утопический социализм? Они подчеркивают, что при всех его недостатках в истории революционного движения до появления Ленина не было фигуры более значительной. По сравнению с Чернышевским теоретик марксизма Плеханов – холодный резонер. Революционеры «Народной воли», положившие жизнь в борьбе с самодержавием, – романтичные предшественники участников революций 1905-го и 1917 годов. Чернышевский представляет не только идею и намерения революции. Он отражает психический склад революционера: хитрость и простодушие, способность выстоять и причинить страдания, грубость и душевный подъем.

1861 год открывает беспрецедентный в жизни современного общества период русской истории. Возьмите практически любое широкое политическое обобщение, касающееся периода с 1861-го по 1881 год; оно будет содержать значительную долю правды и все-таки даст искаженную картину происходящего. Указанный период совпал с наибольшей революционной активностью; просвещенные классы были буквально пропитаны идеями социализма и революции. Лихорадкой было охвачено не только студенчество и молодая интеллигенция, но и часть бюрократического аппарата и офицерства. На эти же годы приходится усиление реакции и русского шовинизма. Жестокое подавление польского восстания в 1863 году приветствовалось подавляющим большинством. Главные движущие силы реакции, осуждение западного материализма и либерализма, усиление самодержавия, православия и мессианское видение русской нации получают достойное выражение в журналистской деятельности Каткова, прозе Достоевского и в восторженном приеме той части общества, которая устала от преобладающего положения интеллектуальной жизни левых.

Это не просто исторический период, один из тех, когда происходит разделение на два лагеря: реакционный и революционный. Нет, здесь мы видим возрастание либеральных надежд и устремлений. Это уже новая эра великих реформ. Освобождение крестьян – всего лишь одно из наиболее значительных событий, происшедших в общественной и экономической жизни России XIX века. В этот период была заложена основа местного и регионального самоуправления. Реформы в системе судебных органов зашли так далеко, что антиправительственный критик сделал невольный комплимент, заявив, что новые суды и судопроизводство, с учетом отставания других государственных институтов, напоминают цилиндр на голове дикаря. Военные реформы избавили солдат от вековечного ужаса перед службой. Эти реформы, наиболее фундаментальные в истории России со времен Петра Великого, возбудили аппетит либеральных слоев общества. Стали раздаваться голоса (чаще всего представителей привилегированных классов) о необходимости учреждения народного собрания; в адресованных царю прошениях говорилось о необходимости ослабления или отмены цензуры, об отказе от дискреционной власти, налагающей взыскания без суда и следствия. Но решительный шаг к конституционализму не был сделан, что, вероятно, объясняется не только сопротивлением режима, но главным образом невероятной активностью и особенностями революционной деятельности. Революция нанесла реформам полное поражение, и в результате в выигрыше оказалась реакция.

Если предыдущие революционеры предлагали вовлечь страну в безумные политические споры и конфликты, то нынешние думали совершенно иначе. Можно с уверенностью сказать, что в то время ни в одной европейской стране, кроме России, не было столь аполитичной народной массы, убежденной в преимуществах существующего режима. Конечно, в нерусских частях империи, особенно в Польше, низшие классы томились под гнетом иностранного владычества. Но даже там революционная пропаганда в основном осуществлялась в среде интеллигенции и аристократии. Для огромной массы русского крестьянства молодые радикалы, пытавшиеся расшевелить ее, были всего лишь «господами», которые по собственной прихоти хотели настроить их против защитника и благодетеля – царя.

Но дело не ограничивалось только вопросами, связанными с крестьянством. Ранее уже упоминалось, что представители городского пролетариата, присутствовавшие на «гражданской казни» Чернышевского, выказывали откровенную враждебность по отношению к узнику. Массы не просто неприязненно относились к политическим заключенным, которых подвергали этой унизительной процедуре, их отношение граничило с враждебностью. Только к концу означенного периода рабочие стали проявлять некоторую политическую активность, носившую поначалу невыразительный характер. Советские историки считают началом массовых политических выступлений пролетариата казанскую демонстрацию на площади Казанского собора в Санкт-Петербурге в 1876 году. По имеющимся сведениям, в этой демонстрации участвовало максимум двести – двести пятьдесят человек. Цифры, прямо скажем, не слишком внушительные, если учесть количество жителей, проживавших на тот момент в столице. Справедливости ради следует сказать, что массы слабо откликались на революционно-социалистическую пропаганду.

Чем объясняется такое положение? Может, просто невежеством масс, поглощенных борьбой за существование? Ну что ж, мы готовы поверить писателям, считающим, что причина в революции. Однако подобное объяснение столь же тенденциозно и односторонне, как и то, что предлагают реакционеры: русский крестьянин был беззаветно предан царю и православной церкви. Годы, предшествующие принятию указа об освобождении крестьян (1861), были заполнены крестьянскими волнениями. Следом за объявлением об освобождении количество крестьянских восстаний только увеличилось, и этому есть объяснение. Сложные положения закона привели крестьян в полное замешательство; во многих случаях закон не оправдал их надежд, а только добавил новые обязанности. Новая волна восстаний, инспирированная радикальной интеллигенцией, убежденной, что русский крестьянин рожден для революции, пошла на убыль в 1870-х годах. По сути, крестьянин был скорее консерватором, чем революционером.

Опыт, приобретенный за период с 1861-го по 1881 год, оставил неизгладимый след на русском революционном движении, на личности Ленина и на концепции и развитии коммунизма вплоть до наших дней. Это были годы революционной борьбы.

Радикалы этого исторического периода не просто авторы эссе, каким был Герцен, или распространители социалистических идей, подобные Чернышевскому. Опытный революционер становится активным борцом за революцию, организатором революционных кружков, агитатором в крестьянской среде и (пока еще в редких случаях) среди рабочих. Убедившись в невозможности проведения реформ сверху, он (это относится и к Чернышевскому) разочаровался в проводимых реформах; царь не собирался разрешать народное собрание и давать настоящую свободу крестьянам. Революционера новой формации больше, чем любые реформы, занимают возникающие в его мозгу картины переворота; даже схема построения лучшего, постреволюционного общества отходит для него на задний план. Смерть за идею становится для такого революционера насущной необходимостью.

Расставшись с надеждой на стихийное крестьянское восстание, поскольку «народ» отвергает или не обращает внимания на апостолов революции, новый революционер приходит к мысли о заговоре и политическом терроризме (как мы еще увидим, эти два понятия не тождественны друг другу). Давая показания в суде, революционеры часто заявляли, что пришли к мысли о заговоре или терроризме лишь потому, что не имели возможности легально распространять свои идеи. Они были искренне убеждены в этом. Не нужно обладать особой прозорливостью (революционеры были откровенны в своих показаниях), чтобы понять, что они панически боялись революции в России и изыскивали любые возможности не допустить ее. Не было ли намерения с помощью растущей индустриализации превратить крестьянина в подобие западного фермера и лишить его врожденных коммунистических инстинктов? И если царь даст согласие на систему народного представительства, не решит ли народ, что сражение выиграно, и удовольствуется тем, что его будут представлять юристы и спекулянты, как в Англии и Франции?

Эта погруженность в идею о перевороте приняла вид революционного эготизма. Теоретически молодые радикалы действовали ради людей. Они искренне верили, что хотят помочь своему народу и, более того, разделить с крестьянами и рабочими их страдания и лишения. Необходимо было приступить к революционной деятельности. Один из наиболее умеренных лидеров радикализма, Петр Лавров, предостерегал русскую интеллигенцию, что аполитичная деятельность носит бессмысленный, изменнический характер. В статье «Силы, потерянные для революции» (или «Даром потраченные революционные силы») Лавров, язвительно насмехаясь, обращается к тем, кто хочет идти в народ, чтобы служить ему в качестве врачей и учителей: «Вы думаете, что народная революция не для нашего поколения; это наша задача – вырабатывать в людях уверенность в себе, поощрять их к полезной деятельности».[43]

«Глупым и бесперспективным» делом считал Лавров «хождение в народ». Во-первых, он предупреждал молодых революционеров, что режим не оставит их в покое, что их ожидают гонения за революционную деятельность. А во-вторых, обращал их внимание на то, что часть интеллигенции, которая признает существующий режим и готова принять участие в «реформах», находится в стане врагов, всегда несших народу муки и страдания и не способных принести ничего иного, даже если бы захотели. И поэтому в силу природных особенностей не желающих народного блага, поскольку их существование основано на эксплуатации масс.[44]

Может, логические рассуждения Лаврова и не вполне понятны, но совершенно очевидны его опасения, что молодые интеллигенты переметнутся из революционного лагеря, чтобы просто работать для людей. Следовательно, любой школьный учитель, сельский врач, фактически каждый образованный человек, не занимающийся революционной деятельностью, становится «врагом народа», того самого народа, который, как признается Лавров, еще очень далек от того, чтобы признать революцию в качестве необходимой меры. У интеллигенции одна задача – «…вести пропаганду социализма и радикальной революции в массах». Только интеллигенция способна объяснить крестьянам необходимость революции. «Это настолько просто (учить социализму и революции), что достаточно одного объяснения, чтобы оно немедленно претворилось в революционное движение…» Образованные классы России, уверенно добавляет Лавров, не имеют свободы выбора. Их роль диктуется «потребностями народа и законами социологического развития». Интеллигенция не может выбрать иного пути, «поскольку любой другой путь, за исключением этого, закрыт».

По собственному мнению, Лавров верил в людей; он был бы возмущен, если бы ему сказали, что у него покровительственные манеры. Как только интеллигенция проведет разъяснительную работу и разгорится восстание, она выйдет из игры. Пламя революции охватит страну. В итоге Россия превратится в ассоциацию свободных крестьянских общин. Не будет землевладельцев, полицейских и тому подобного. Это иная, более энергичная версия видений Чернышевского. И Лавров, и Чернышевский понимают, что нужно людям. Один считает, что если бы народ избавился от суеверий и веры в царя, то стихийно поднялся во имя аграрного коммунизма. По мнению второго, если бы удалось избежать посторонней агитации, несущей пагубные идеи, крестьяне удовольствовались бы жизнью при царском режиме. Этому приводящему в бешенство самодовольству сопутствовало вполне реальное понимание: большинство сражений окажутся выигранными, если удастся победить интеллигенцию, особенно молодых образованных людей. Если этого не сделать, то не помогут ни «социологические законы», ни «инстинктивный социализм» крестьян и рабочих; Россией по-прежнему будут управлять «идиоты и бюрократы». В следующих главах мы увидим Ленина, наблюдающего, подобно ястребу, за новыми интеллектуальными направлениями. Пацифизм Толстого, новые философские воззрения, философия христианства подвергнутся яростным нападкам, поскольку способны отвлечь молодого интеллигента от занятий политикой. Ленин не мог представить себе свержения существующего режима (как бы ему этого ни хотелось) без интеллигенции, стоящей во главе народных масс.

Переворот в поисках масс – это, вероятно, наиболее точное определение рассматриваемого исторического периода. Как вырвать народ из вековой апатии и безразличия и заставить перейти к активным действиям? Рецептов было много, и они отражали не только основные принципы философии, но и характер революционера. Историки дали название «популизм»[45] всему движению, не заостряя внимания на основных различиях в стратегии. В зависимости от основной задачи, которую ставили перед собой революционеры, мы можем разделить их на три группы: пропагандисты, заговорщики и террористы.[46]

В узком смысле слова народничество относится к первой группе. Народники хотели жить и работать вместе с крестьянами, учить их и помогать личным примером и, кроме того, объяснять необходимость революции. Лавров представлял собой классический пример народовольца. Офицер, профессиональный преподаватель математики, он довольно поздно связал свою жизнь с революцией.[47]

После ареста и высылки за границу в 1870 году Лавров обосновался на Западе, где начал издавать журнал «Вперед!», решив продолжить тем самым традиции «Колокола». Но будучи посредственным писателем и мыслителем с «кашей в голове», Лавров был не в состоянии продолжить традиции Герцена, но зато ему удалось обнаружить недостатки, присущие конкурирующим революционным течениям:

«Заговорщики вполне способны пренебречь людскими намерениями, социальной революцией; они (зачастую) не понимают народ, не ассоциируют себя с ним… (Агитаторы, он имеет в виду революционеров типа Бакунина)… возбуждают в людях страсти, они не думают о движении, о его эффективности, не объясняют, что можно и нужно делать. Занимаясь агитацией ради достижения цели, они не проводят различие между ложью и правдой…»[48]

Собственное народничество Лаврова основано на повторении лозунга, провозглашенного Герценом десять лет назад: «Идите в народ». Молодая интеллигенция должна идти в крестьянские массы, добиться у них понимания неотвратимости революционных свершений, но не с помощью таких непонятных для крестьян политических требований, как установление конституционных положений, а опираясь на реальные, жизненно важные проблемы: требование крестьян увеличить земельные участки и жалобы на притеснение со стороны местных чиновников. Массы сами поднимутся на борьбу, стоит только прорасти семенам недовольства.

В 1874 году интеллигенция откликнулась на призыв идти в народ. Сотни молодых радикалов стекались в сельскую местность из небольших дискуссионных кружков и групп заговорщиков, военных училищ и университетов. Многие шли, чтобы вести пропаганду и агитировать за революцию. Но основная причина состояла в том, чтобы вместе с людьми разделять их лишения и страдания, помогать им в решении каждодневных проблем. В истории русского революционного движения 1874 год был апогеем веры в «народ». Уже никогда после того страшного лета не будут русские радикалы верить в добросердечие русского народа – «социалистов по инстинкту», в его готовность подняться и штурмовать оплот самодержавия. Русские революционеры 1860-х годов, разочаровавшись в царе, в его готовности приступить к реформированию общества, в его преемнике конца 70-х, закончили тем, что полностью разочаровались в крестьянстве и его предполагаемом революционном порыве.

Миссионеры придерживались диаметрально противоположных точек зрения на то, как им следует действовать. Многие принимали вид странствующих ремесленников, ищущих работу в деревнях. Миссионеры более реалистично смотрящие на мир предлагали крестьянам свою помощь в качестве учителей, врачей и так далее. Зачастую их попытки заканчивались полным провалом. Крестьяне испытывали инстинктивное недоверие к «господам», особенно выдающим себя за простых людей. Недоверчивые по натуре, они испытывали страх перед полицией и не спешили оказывать гостеприимство незнакомцам. Нередко студентам отказывали в пристанище или даже передавали в руки властей. Удивительно, что в такой стране, как Россия, в этот период психология и образ жизни многих интеллигентных молодых людей, выходцев из помещичьих семей или даже из крестьянской среды, оказались чуждыми образованным классам. Вполне возможно, что молодые радикалы не слишком отличались от своих современников, живущих в других странах и в другие времена. Но даже в тех случаях, когда агитаторам удавалось установить доверительные отношения с крестьянами, результат оказывался неутешительным. Студенты стремились не просто идти в народ. Они хотели избавиться от буржуазных пристрастий, комфортных условий жизни и «стать» простыми людьми. Крестьяне не видели в этом никакого смысла. Один из «паломников» отказался от мысли заниматься медицинской практикой ради оказания «помощи людям». Крестьяне объяснили ему, что будет гораздо полезнее, и для него самого, и для других, если он закончит образование.[49]

Наиболее здравомыслящие агитаторы, потрясенные силой вековых предубеждений крестьян, избегали лобовой атаки и не предпринимали попыток агитировать крестьян против царя и веры. Зачастую самая умелая пропаганда вызывала неожиданную реакцию. Страшная история о том, как в других странах землевладельцы и капиталисты выгоняют крестьян с земли, вызвала восклицание: «Наш царь никогда этого не допустит!»

Революционеры искренне верили, что крестьянин – прирожденный социалист. Конечно, крестьяне хотели получить во владение как можно больше земли. Некоторые пункты указа об освобождении вызывали их возмущение. Но не следует думать, что их не переполняла любовь к общине, а принцип частной собственности вызывал отвращение. Народ с энтузиазмом откликнулся на сообщение о новом порядке, при котором земли помещиков будут распределены между крестьянами. Отлично, сказал крестьянин, я получу причитающуюся мне долю, найму двух работников и буду вести безбедное существование. Люди, подобные Лаврову, считали, что в крестьянских массах необходимо разжечь пламя революции, но пропаганда социализма среди крестьян оказалась бесперспективной.

Кое-кто из агитаторов рассматривал свою задачу под иным углом зрения. В России в XVI—XVII веках произошло несколько массовых крестьянских восстаний. В 1773 году крестьяне под предводительством донского казака Емельяна Пугачева подняли восстание, едва не поколебавшее основы империи. Теперь, спустя столетие, оказалось трудно не только разбудить народ и поднять его на борьбу с режимом, но даже просто достучаться до сознания крестьян. «Паломники» не случайно сконцентрировали свои действия в тех областях, где в прошлом проходили крестьянские восстания. Подобные действия являлись отражением идей, изложенных Бакуниным, который с присущей ему беспечностью игнорировал тот факт, что за столетие произошли существенные изменения, например появились железная дорога и телеграф, и вряд ли крестьянские бунты перерастут в общенациональное восстание.

Так называемое Чигиринское дело 1876 года полностью объясняет все ошибки и вытекающие из них следствия «хождения в народ». Горстка революционеров, действовавших в Чигиринском уезде Киевской губернии, попыталась убедить крестьян, что царь призвал их подняться против аристократии и бюрократического аппарата. Это было не что иное, как рискованная авантюра в духе прежних восстаний, когда во главе восставших вставал самозванец, действовавший от имени императора или утверждавший, что он и есть император. Вспомним историю крестьянского восстания под предводительством Пугачева, когда он выдавал себя за давно умершего Петра III. То же и с восстанием декабристов. Но декабристы, по крайней мере, могут быть частично оправданы: их предприятие имело шанс на успех. Они не подвергали опасности простых людей, а только проверяли на практике собственную теорию. В Чигиринском уезде революционеры, чьей задачей было обучить крестьян и улучшить их жизнь, пошли на серьезный обман, который привел в неминуемой катастрофе – погибли сотни ни в чем не повинных людей. Заговорщики напечатали подложный царский манифест, призывающий крестьян формировать вооруженные отряды и готовиться к борьбе. Все это свидетельствует о невероятном невежестве масс и обособленности провинции. Безумная авантюра, длившаяся почти год, подняла тысячи крестьян. Можно было предсказать ужасные последствия этого рискованного предприятия.

Несмотря на то что многие народовольцы осудили Чигиринский заговор, но, тем не менее, он продемонстрировал тупик, в который зашло народничество. Иллюзией оказалось предположение об огромном запасе революционных и социалистических чувств, хранящемся в крестьянской среде, которые только и ждали того, чтобы выйти на волю. Революционная интеллигенция постепенно стала проникаться антидемократическими чувствами. Если народ, несмотря на страдания и жестокость режима, не поднялся и даже не отказался от старых суеверий, то, по всей видимости, бессмысленно заниматься агитацией. 70-е годы, годы надежд и тесной связи с народом, оставили тяжелое наследие: нетерпимость революционной интеллигенции и тупость крестьянских масс. Народничество так и не отказалось от идеи «хождения в народ», а наиболее дерзкие последователи этого течения вступили на путь заговоров и терроризма. Были и те, кто, отказавшись от провинции, занялся поисками более подходящих революционных кадров в среде городского пролетариата.

Если народовольцы-агитаторы готовились к «хождению в народ», то заговорщики отрицали действенность пропаганды социализма в крестьянской среде. Уже в 1862 году группа студентов объявила о необходимости создания тайной организации, чтобы захватить власть и установить революционный порядок в пассивной, недружелюбно настроенной народной массе. Революционеры создали тайную типографию. Среди печатной продукции, изданной в 1862 году, выделяется прокламация «Молодая Россия». Автором прокламации являлся девятнадцатилетний Петр Заичневский (иногда встречается Зайчневский), собственноручно написавший ее после обсуждения с единомышленниками. Читателя уже не удивит (он ведь понимает, что это был за невероятный период в истории России), что прокламация была написана в тюрьме, куда Заичневский попал за диверсионную деятельность. «Молодая Россия» призывала к свержению самодержавия, к расправе с царской династией и бюрократией. Подкупленный революционером полицейский передал прокламацию в тайную типографию. В этом эпизоде отчетливо проявляется основное качество Заичневского – жажда опасности. Как политический заключенный, Заичневский имел право на свидания с друзьями, но он выбрал в качестве курьера полицейского.

Заичневский, «одержимый бесами», сошел прямо со страниц произведений Достоевского. При жизни не было установлено его авторство «Молодой России», и Петр был уверен, что у него отличное алиби. Он питал непреодолимую страсть к заговорам и являлся сторонником авторитарной власти. Большую часть жизни Заичневский провел в тюрьмах и ссылке. Всюду, где он появлялся, в скором времени создавался тайный кружок, а воздействие его революционных призывов особенно сильно сказывалось на молодых женщинах. Присутствовавший на рассмотрении дел, связанных с обращениями рассерженных отцов, заявлявших, что он сбивает их дочерей с истинного пути (причем не только на революционный путь), Заичневский испытывал по отношению к себе необыкновенную терпимость со стороны местной администрации и полицейских чинов (а может, их жен?!). До конца жизни (он умер в 1896 году) Заичневский сохранил воинствующий экстремизм. Он так и не согласился с идеей вовлечения народных масс в революционное движение. Он стоял на позиции российских якобинцев, относившихся к группе народовольцев-заговорщиков. «Любая революция, опасающаяся зайти слишком далеко, в действительности не является революцией». Эти слова сказаны Заичневским еще в ранней юности. Вполне естественно, что несколько его последователей вступили в большевистскую партию.

«Молодая Россия» вызвала во многих кругах, в том числе и среди «умеренных» революционеров, что-то похожее на панику. Чернышевский (незадолго до ареста) предложил отправить эмиссара на поиски молодых «отчаянных голов», чтобы убедить их в бессмысленности таких экстремистских действий. По сравнению с прокламацией якобинцев даже его воззрения казались предельно консервативными. В любое другое время «Молодая Россия» вызвала бы радостное удивление, как очевидная шалость со стороны неуравновешенной молодежи, но ведь это было в 1862 году в России.

Центральный революционный комитет (!) (по словам автора прокламации) объявил, что в 1863 году в России произойдет революция:

«Мы твердо убеждены, что революционная партия станет правительством и в случае успеха сохранит существующую централизацию… чтобы в самое ближайшее время установить новые законы экономической и общественной жизни. Необходимо захватить власть и не удерживаться от принятия любых необходимых шагов. Выборы в национальное собрание должны пройти под влиянием правительства, которое должно убедиться, что в нем не окажутся сторонники старого порядка…»

Если бегло пробежаться по тактике большевиков в 1917—1918 годах, то легко увидеть в большевиках продолжателей русских якобинцев. Подобно Ленину, Заичневский отвергал террор как средство захвата власти, но до захвата власти верил в «профилактический» террор как средство в борьбе с контрреволюцией. Однако между «Молодой Россией» и Лениным имеются существенные различия в вопросе об установлении нового порядка. Заичневский стоял на позиции «крестьянского социализма», базирующегося на крестьянской общине – основе общества. Ознакомившись с учением Маркса, он, как и другие народники, так и не смог усвоить революционную тактику, использующую преимущественно городской пролетариат, и согласиться с созданием нового индустриального общества.

Если Заичневский является персонажем произведений Достоевского, то его соратник, Сергей Нечаев, фактически прототип одного из главных героев Достоевского. Нечаев (1847—1882) заслуживает внимания, и не только потому, что существует определенная связь его замыслов и тактики с ленинскими, но еще и потому, что его личность и идеи будто в кривом зеркале отражают революционную страсть, которую можно назвать даже не политическим фанатизмом, а скорее одержимостью. Нечаев погружает нас в психологическую атмосферу заговора, гротесковую и преступную одновременно, предвещавшую мрачную эпоху сталинизма.

Двадцатилетний Нечаев после неудачной попытки стать учителем находит себя в кругу революционной молодежи Петербурга. Он сразу же приступает к организации тайного общества, изображая из себя мученика, пострадавшего за политическую свободу. Изображенный Достоевским преступный психопат вызвал протесты революционеров. По их мнению, Нечаев был добродушным человеком, полностью посвятившим себя революции. Однако уже в начальный период деятельности Нечаев доносил полиции на своих врагов из революционной среды.[50]

В 1869 году Нечаев уезжает за границу. Политическая эмиграция приветствовала бывшего политического заключенного (согласно выдуманной им легенде), организатора тайного общества (такая же выдумка), агентом которого он якобы являлся. Бакунин, загипнотизированный личностью Нечаева, с готовностью поверил всем этим выдумкам; к нему вернулась надежда на революционное возрождение. Старый анархист и молодой фанатик написали в соавторстве «Катехизис революционера». Если «Молодая Россия» была результатом фанатизма и безудержного юношеского желания создать новое общество, а главное, заставить либералов трястись от страха, то «Катехизис революционера» относится к революционной психопатологии (я бы назвал это так). Революционер, согласно этому «труду», – «потерянный человек», у которого нет морали, нет чувств, нет никаких интересов, за исключением революции. «Катехизис» давал практические советы, как убивать, шантажировать и принуждать различные классы политических врагов. «Катехизис» – не политический манифест; этот документ ярко выражает человеконенавистнический «макиавеллизм» порочного и преступного юноши. «Катехизис» отразил всю безответственность и ребячливость Бакунина, которому его странный друг навязал соавторство.

В скором времени Нечаев вернулся в Россию с подписанным Бакуниным членским билетом, удостоверяющим его членство в Европейском революционном союзе (естественно, несуществующем). Нечаев приступил к организации тайного общества в соответствии с рекомендацией «Катехизиса». Рекомендация была не оригинальнее, чем известный принцип, когда письмо рассылается по нескольким адресам, с тем чтобы получатель разослал его следующим адресатам, и дальше по нарастающей. Создается группа из пяти человек, каждый из которых набирает еще по пять человек, и так далее. Рядовой член знает только членов своей «пятерки». Член основной группы, Иванов, выразил сомнения по поводу существования обширной сети, вызвав тем самым раздражение Нечаева. Этого оказалось достаточно, чтобы участь Иванова была решена. Нечаев сообщил, что Иванов является агентом полиции, и члены «пятерки» убили его. Вскоре Нечаев сбежал за границу, а его товарищи-убийцы были арестованы. Само собой разумеется, режим максимально использовал раскрытое преступление. Знаменитый процесс над нечаевцами в 1871 году коснулся убийства Иванова и «Катехизиса революционера»; материалы процесса легли в основу романа Достоевского «Бесы», одного из наиболее известных романов русской литературы.

В свой второй приезд за границу Нечаев ухитрился разочаровать Бакунина. Для большей части политической эмиграции Нечаев так и остался мучеником за идею, хотя он оказался убийцей и шантажистом. Теперь отношение революционеров к происходящим событиям существенно отличалось от их позиции еще несколько лет назад, когда Герцена могла привести в ужас одна только мысль о насилии и кровопролитии. В ответ на выдачу в 1872 году швейцарскими властями Нечаева царской полиции раздались возмущенные протесты о нарушении права на политическое убежище. На процессе Нечаев продолжал играть роль политического мученика. После оглашения приговора он, высмеивавший конституционализм и собрание, воскликнул: «Да здравствует Национальное собрание!»[51]

Террористы «Народной воли» в 1880—1881 годах предприняли попытку вызволить его из Петропавловской крепости, но с согласия Нечаева было решено отказаться от этой попытки, и то лишь потому, что приоритет был отдан убийству Александра II.

В 1882 году Нечаев умер в Алексеевском равелине Петропавловской крепости. История его жизненного пути, в отличие от других мыслителей и борцов за революцию, может подтолкнуть западного читателя к вполне объяснимому, но, тем не менее, ошибочному выводу, что Нечаев – «типичный» русский революционер, предшественник революционной тактики и менталитета большевиков. Но даже Достоевский, представитель крайнего русского консерватизма, видел в Нечаеве исключение, индивидуалиста и психопата. Чего стоит одна его гипнотическая власть, которую он время от времени использовал в отношении радикалов, нормальных людей, отрицательно относящихся к его преступным деяниям.

Убийства, шантаж и доносы были гораздо чаще в ходу, чем революционный пыл и самопожертвование. Русский либерал никогда не спешил осудить жесткие меры, отстаиваемые революционерами, поскольку испытывал стыд перед революционерами – мучениками идеи. То же касается и революционеров из «Народной воли», провозглашавших высокие моральные и социальные принципы. Они видели в Нечаеве храброго, преданного делу революционера и не желали знать об убийствах и шантаже. В беспорядочном мире русских революционеров, где все было поставлено с ног на голову, либералы испытывали чувство некоторой неполноценности по отношению к террористам, а революционеры-идеалисты не отказывались от помощи преступного психопата.

Петр Ткачев, в отличие от инфантильного Заичневского, который, несмотря на все усилия благожелательно настроенных к нему историков, был не в ладах с политической философией, известен как оригинально мыслящий философ, сторонник заговорщических методов борьбы. Ткачев родился в 1844 году. Его жизнь исполнена высокого пафоса: поиск самовыражения, революция. Он прошел курс революционного ученичества и в семнадцать лет впервые попал в тюрьму. Ткачев умер за границей, в клинике для душевнобольных, когда ему было немногим больше сорока. Итогом первого заключения Ткачева стало убеждение, что возрождение России требует физического уничтожения всех людей старше двадцати пяти лет. Биограф Ткачева, по всей видимости никогда не слышавший о Фрейде, нашел это заявление «слишком юношеским» и успокоительно добавил, что вскоре Ткачев отказался от плана «омолаживания» общества.[52]

Молодые годы Ткачева проходили попеременно то в заключении, то в написании трудов на литературные и социальные темы. Ткачев был знаком с Нечаевым и являлся одним из обвиняемых на знаменитом процессе над предполагаемыми сторонниками Нечаева в 1871 году. Несмотря на серьезность его преступления – авторство революционного манифеста, – Ткачев «отделался легким испугом», и в 1873 году ему было разрешено уехать за границу.

Именно там его настигло гениальное озарение: в России время работает против революции. Рост капитализма и индустриализации несет буржуазии спокойствие и удовлетворенность. Поклонник и, как все революционеры, ученик Чернышевского, Петр Ткачев не верил утверждению учителя, что будущее принадлежит «новому человеку». Если упустить возможность, будущее будет принадлежать буржуазии, а революционный пыл меньшинства попросту иссякнет. Этот инстинктивный страх фанатиков революции перед тем, что «их» революция «потеряет управление», что «их» поколение обманным путем должно вызвать кровавый, разрушительный переворот, у Ткачева проявился особенно сильно.

Что может спасти Россию от катастрофы (под катастрофой понимается мирный переход к конституционализму) и вызвать сейчас революцию? Только объединение всех революционных сил в централизованную организацию. Бакунин выводил Ткачева из терпения своими мечтами о стихийных народных восстаниях. Ткачев с презрением отвергал принципы анархии. «Мы допускаем анархию, но только для отдаленного будущего».[53]

Только жестко организованное меньшинство сможет добиться революции. «Это меньшинство в силу высокого умственного и нравственного развития всегда имеет интеллектуальное и моральное превосходство над большинством». Принуждение определяет самую суть революции, и, следовательно, революционная организация требует «централизации, жесткой дисциплины, быстроты, решительности и согласованности действий».[54]

Тридцатью годами позже В.И. Ленин подобными словами описал революционную организацию, необходимую русским социалистам. Централизация и дисциплина, неприятие стихийных народных восстаний – вот те связующие нити между русским якобинцем Петром Ткачевым и социалистом Владимиром Лениным. Им обоим был присущ скрытый антидемократический элитизм. Ткачев, а следом за ним и Ленин отвергали индивидуальный терроризм не из сентиментального отношения к человеческой жизни, а потому, что терроризм отвлекал революционные ресурсы. Внимание следует уделять тайной, централизованной организации, чтобы нанести удар в решающий момент, – и государственный переворот «похоронит старый мир».

Неприятие террора (и дело тут не в заговорщике и прежнем товарище Нечаеве) было у Ткачева столь же сильно, как и презрительное отношение к идеям мирного убеждения («хождения в народ») и пробуждения народных масс. Ткачев с огромным скептицизмом смотрел на русского крестьянина и его предполагаемые революционные порывы. Простой человек, он настойчиво это повторял, – ограниченный эгоист, думающий о материальном благополучии, и лишь небольшая группа убежденных революционеров способна подняться над серой обыденностью человеческой жизни.

Временами пренебрежительное отношение к простому человеку переходит в ненависть (довольно частое явление среди революционеров и реформаторов). Ткачев действовал с невероятным цинизмом, когда «носился» с идеей издания революционных воззваний к массам. Будучи за границей, он решил, что должен обратиться с призывом к крестьянам. «Простым» языком он обрисовал жизнь крестьян после триумфальной победы революции:

«Крестьянин будет жить радостно. Не медные монеты, а золотые рубли будут наполнять его кошелек. Коров и птицы будет не сосчитать. Его стол будет заставлен…всякой едой, пирогами и сладким вином. Пить и есть он будет, сколько вместит живот, а работать только сколько пожелает. И никто не посмеет принуждать его: хочешь есть – ешь, хочешь лежать – лежи. Прекрасная жизнь».[55]

Русские радикалы всех мастей не отличались особой разборчивостью в средствах, пытаясь привлечь крестьян на свою сторону, но призыв Ткачева к ненасытности и жадности превзошел все мыслимые и немыслимые пределы. Лавров осудил Ткачева, и он оказался в полной изоляции, даже от экстремистов. Последующие годы (пока он не потерял рассудок) были посвящены изданию печатного органа русских якобинцев «Набат» и красноречивому, хотя и безрезультатному, разоблачению врагов в эмиграционной среде.

«Мировоззрение» Ткачева можно уложить в два слова: заговор и революция. Он называл себя социалистом, но кто со времен Герцена называл себя иначе? Советские писатели, говоря о Ткачеве, любят подчеркивать, что он читал Карла Маркса и высказывал одобрение. Он, конечно, жалел, что близкое знакомство с отцом «научного» социализма, как в случае с Герценом и Бакуниным, привело к антагонизму и изоляции. Маркс был интересен Ткачеву по той простой причине, что был революционером, придерживающимся крайних воззрений, и подчеркивал роль экономической составляющей в политике. Ткачев не смог охватить всю сложную историко-философскую систему Маркса, а если бы и смог, то посчитал бы ее пустым теоретизированием, наносящим вред реальной деятельности. Когда соавтор Маркса Фридрих Энгельс, возмущенный излишним экстремизмом русских товарищей, счел необходимым дать что-то вроде отеческого совета российским радикалам: действовать осмотрительнее, использовать более демократические способы, Ткачев грубо оборвал Энгельса; он еще нетерпимее, чем Ленин, относился к такого рода советам. Дерзкий ответ Ткачева продемонстрировал понимание революционных возможностей России, понимание, озарившее Ленина в мартовские дни 1917 года.

«Отставание России есть ее величайшее благо, по крайней мере с революционной точки зрения. На Западе общественный строй базируется на поддержке буржуазии. В России этот класс только зарождается. Что же держит нашу страну? Только государство, то есть полиция и армия. Что надо сделать, чтобы развалить это государство? Немного: два или три поражения в войне… несколько крестьянских восстаний… восстание 6 столице».[56]

Нетрудно представить, что происходило в 1917 году. «Зеленые школяры» (как Энгельс называл Ткачева и его соратников) продемонстрировали большую степень проницательности, чем соавтор «диалектического материализма» и «научного» социализма.

Не следует приписывать Ткачеву второе озарение, которое давало ему возможность в точности представить то, что произойдет в 1917 году. И конечно, его следовало предостеречь. При всей проницательности он так же бессмысленно, как радикалы, бился головой о стену, воздвигнутую царским самодержавием. Он видел уязвимые места старой системы и понимал, какая организация для захвата власти потребуется в России в переломный момент. Но Ткачеву не пришли в голову те два жизненно важных решения, которые принесли успех его великому преемнику. Первое: интеллигенция может и должна возглавить революцию, но не сможет сделать этого в одиночку. Второе: недостаточно просто революционного макиавеллизма; партия, желающая захватить и удержать власть в такой стране, как Россия, должна обладать более сложной идеологией. Ткачев, с его «дайте нам захватить власть, а там посмотрим», каких принципов будем придерживаться в 1917 году, вряд ли бы добился большего, чем очередное упоминание в истории переворотов. Гениальность Ленина проявилась в полной мере не в 1917 году, а в годы, последовавшие за Великой Октябрьской революцией.

Чем занимается революционер? Этот вопрос и ответ на него звучали бессчетное число раз. Трагедия русского общества – основная тема романа Достоевского «Бесы». Подобно большинству реакционеров, Достоевский считает экстремизм логическим следствием либерализма. Это поколение интеллигенции, утратившее связь с религией, традициями, с народом, породило «людей 60-х», воинствующих атеистов, убийц и заговорщиков. Герой романа, прототипом которого послужил Нечаев, сын в чем-то забавного, а в чем-то жалкого либерала старшего поколения. Хотя Достоевский то и дело возвращается к излюбленной теме (он постоянно толкует о том, что первопричина болезни общества кроется в потере веры), ему все-таки удается дать наиболее полный ответ на интересующий нас вопрос.

Сатирическими красками рисует писатель в «Бесах» знаменитую сцену «заседания» революционного кружка; немногие произведения могут похвастаться таким виртуозным использованием политической сатиры. Автор пародирует разных представителей «прогрессивного» рода человеческого. Здесь и «праздношатающийся семинарист», и учителя, и пожилой майор, который «никак не мог донести; ибо, несмотря на всю свою глупость, всю жизнь любил сновать по всем местам, где водятся крайние либералы; сам не сочувствовал, но послушать очень любил. Мало того, был даже компрометирован: случилось так, что чрез его руки, в молодости, прошли целые склады «Колокола» и прокламаций, и хоть он их даже развернуть боялся, но отказаться распространять их почел бы за совершенную подлость». Был здесь и гимназист, «очень горячий и взъерошенный мальчик лет восемнадцати, сидевший с мрачным лицом оскорбленного в своем достоинстве молодого человека и, видимо, страдая за свои восемнадцать лет». Самый яркий момент – доклад революционера-любителя, который, хотя и не завершил проект создания системы будущего общества (однако написано уже десять глав), пришел к убеждению, что «что созидатели социальных систем… были мечтатели, сказочники, глупцы, противоречившие себе, ничего ровно не понимавшие в естественной науке и в том странном животном, которое называется человеком. Платон, Руссо, Фурье, колонны из алюминия – все это годится разве для воробьев, а не для общества человеческого…». Его собственная система устройства мира, «выходя из безграничной свободы», заканчивается «безграничным деспотизмом». «Прибавлю, однако ж, что кроме моего разрешения общественной формулы не может быть никакого». Одним словом, он предложил разделить человечество на две неравные части. «Одна десятая доля получает свободу личности и безграничное право над остальными девятью десятыми. Те же должны потерять личность и обратиться вроде как в стадо и при безграничном повиновении достигнуть рядом перерождений первобытной невинности, вроде как бы первобытного рая, хотя, впрочем, и будут работать». Однако сегодня это не кажется смешным.[57]

Безумный «философ» раздраженно заявляет, что «если же члены не захотят меня слушать, то разойдемся в самом начале, – мужчины, чтобы заняться государственною службой, женщины в свои кухни…». А в продолжение всей дискуссии «Нечаев» Достоевского размышляет о напрасно растрачиваемом времени. «Я понимаю, что вам здесь в городишке скучно, вы и бросаетесь на писаную бумагу». Это замечание близко к действительности; в глазах нетерпеливого молодого человека вся Россия сосредоточилась в таком скучном «городишке».

Русский интеллигент, не принимавший участия в политико-экономической жизни России, ощущал серую, гнетущую атмосферу провинции. Для большинства «государственная служба» была единственным путем к успеху. Россия XIX века не давала возможности молодым образованным людям в полной мере приложить свои силы и таланты. Возможно, виноваты в этом, как считал Достоевский, безбожие и кажущийся либерализм образованных классов. А может, основная причина заключается в отсутствии той свободной, решительной экономической и политической активности Запада, которая захватила современников Нечаева и Ткачева.[58]

Линия, разделяющая террористов и заговорщиков, весьма условна. Этот классификационный педантизм, представляющийся странным современному читателю, является необходимым и значимым, поскольку затрагивает 60-е и 70-е годы. Заговорщики понимали, что политическое убийство, если и простительно при определенных условиях, все же не может использоваться в качестве основного средства в революционной борьбе. Террористы, в свою очередь, пришли к выводу, что план захвата власти с помощью государственного переворота – несбыточная мечта заговорщиков, не имеющая права на существование в условиях русской жизни. «Хождение в народ» окончилось неудачей. Ожидание массового революционного переворота, носящего, по Бакунину, стихийный характер или, согласно Ткачеву, с помощью жестко организованных небольших групп, смешно в любом случае. Что же остается? Радикалы от чувства безысходности обратились к самой крайней мере – политическому убийству.

То, что индивидуальный террор – наиболее действенный политический способ борьбы, отвергает вся история русского революционного движения. Убийство Александра II в 1881 году похоронило надежды всего поколения, революционеров всех мастей. Те политические партии и группы, которые возлагали надежду на террор, были полностью деморализованы и распались.

Рассмотрим вкратце причины случившегося. Общество, по большей части испытывавшее отвращение к терроризму (в России XIX века «просвещенное общественное мнение» временами допускало возможность террористических действий), возлагает всю вину за случившееся на непосредственных исполнителей. Не считая душевнобольных, идея политического убийства привлекает самых преданных делу революции идеалистов. Их освобождают от агитаторской и организаторской работы, вследствие чего партия теряет самых энергичных руководителей. Терроризм разрушает революционера как личность, и духовно и физически. Глубоко ошибочно обывательское представление о русском политическом террористе как о жестоком человеке с железной выдержкой и решительностью. Сложный психологический механизм, толкающий нормального человека на акты насилия, гораздо чаще делает его щепетильным в вопросах политической власти. Среди людей, готовых ради убеждений пожертвовать собственной жизнью и жизнью других людей, редко найдется человек, готовый спокойно подписать приказ о казни сотен и тысяч побежденных врагов. Большевики это понимали очень хорошо.[59]

В тот период поворот к терроризму был продиктован неудачами других направлений революционной деятельности. В 1875—1876 годах группы народовольцев объединились в революционную народовольческую организацию «Земля и воля». В скором времени разногласия по вопросу о терроризме привели к расколу организации. Революционная пропаганда среди крестьян становилась все более бессмысленной. Даже самые горячие сторонники «чистого» народничества оказались перед лицом неопровержимых фактов. В то время как в 60-х после указа об освобождении то и дело вспыхивали крестьянские восстания, в начале 70-х бунты пошли на спад, а уже к концу 70-х практически прекратились. Движение «в народ» сошло на нет. Предпринимались попытки проникновения в рабочую среду. Но революционное движение по-прежнему чересчур надеялось на крестьян; пролетариат еще только набирал силу, и народовольцы не возлагали на него слишком больших надежд. Народовольцы начали склоняться к терроризму.

«Начали склоняться» – не слишком подходящее выражение. Революционеров буквально захватила идея терроризма. Хотя впоследствии делались попытки представить террористов решительными и жесткими людьми, совершенно ясно, что причина их склонности к насилию зачастую крылась в душевных конфликтах и нанесенных им обидах. Убийство выражало владевшее ими нетерпение, и истинный революционер не мог позволить себе отступить от первоначальных идеалов. Этот метод борьбы привлекал и тех, кто еще не принял окончательного решения, но не мог оставаться сторонним наблюдателем. Потенциальный или реальный убийца нередко был человеком, который легко «ломался» на допросе и становился полицейским информатором или агентом-провокатором.

«Земля и воля» все больше затягивалась в болото терроризма. Сначала было принято решение прибегать к убийству «в редких случаях», только для уничтожения предателей из собственных рядов и особенно жестоких государственных и полицейских чинов. Такой подход был одобрительно встречен образованными классами. После того как Вера Засулич, совершившая покушение на петербургского градоначальника, отдавшего приказ о телесном наказании политического заключенного, была оправдана, она стала героиней «в глазах просвещенного общества». Очень скоро терроризм стал основным видом деятельности «Земли и воли». Многие активисты организации тяжело переживали сложившуюся ситуацию. Они выражали несогласие не просто с терроризмом, а с использованием его в качестве основного средства для решения политических задач организации. Агитационная работа в массах не велась. И что самое парадоксальное – убежденный террорист становился более умеренным политиком, чем его товарищ, боровшийся с терроризмом.

Подобный парадокс легко объясним. «Убийцу» царских чиновников не следует отожествлять с обычным убийцей. Он руководствуется политическими мотивами. Единственное требование, которое могло найти поддержку у большей части образованных и прогрессивных людей, – это требование конституции: наряду с любой цивилизованной страной, Россия должна иметь парламент, который будет управлять страной. Слово «конституция» резало слух многим народовольцам. Они по-прежнему тяготели к аграрному социализму. Их тактика являла собой немыслимую смесь идей Лаврова, Бакунина и Ткачева. В их глазах требование конституции было скорее «политической», чем «социальной» проблемой. Их сбивчивые возражения скрывали страх (надо сказать, справедливый), что любое собрание народных представителей не пойдет на пользу никому – ни социалистам, ни аграриям. Противники террора не уставали повторять, что стоит преуспеть «политической» кампании, как условия жизни народа значительно ухудшатся. Но у них не было никакой альтернативы террору и «политике», кроме агитации в народных массах. Но это означало биться головой о стену народного равнодушия и враждебности.

В 1879 году произошел раскол «Земли и воли». Сторонники и противники террора вели горячие дискуссии. Противники терроризма угрожали, что предупредят предполагаемых жертв. Террористы отвечали, что не колеблясь направят свои действия против информаторов. В результате организация разделилась на две: террористы назвали свою организацию «Народная воля», вторая организация – «Черный передел» – сосредоточила свою деятельность на социалистической пропаганде в деревне. Обе партии, каждая из которых была всего лишь небольшой группой людей, открыли типографии и установили слежку друг за другом. И хотя «Черный передел» вскоре распался, именно из его рядов вышли основатели марксистского социализма в России; среди них был и отец русского марксизма, учитель Ленина, блестящий и несносный Георгий Плеханов.

Более захватывающей, правда не столь далеко зашедшей, оказалась судьба «Народной воли». Хотя эта организация по-прежнему делала упор на «крестьянский вопрос», ее главными требованиями являлись созыв Учредительного собрания и демократические свободы, а основным и фактически единственным средством борьбы оставался терроризм, объектом которого был царь. Чтобы успокоить собственную совесть, было решено две трети ресурсов использовать для работы в деревне, а одну треть – для террористической работы. Но это был самообман. В организации не было достаточного количества людей для ведения агитационной работы, а все активные члены были втянуты в работу по подготовке и выполнению покушений. По заявлению некоторых историков, «Народная воля» насчитывала более пятисот членов, но это явное преувеличение. Основное ядро, так называемый исполнительный комитет, составляла горстка людей, и на протяжении двух лет эти двадцать или тридцать человек терроризировали огромную империю.

Трагическая история народовольцев связана с именами Андрея Желябова и Софьи Перовской. Это они, находящие счастье в своих идеалах и готовые пожертвовать всем ради них, являются воплощением «новых людей» Достоевского. Их любовь и мужество перед лицом смерти добавляет романтический штрих в страшную историю убийства Александра, последующего суда и казни убийц.

Особое место, отведенное Желябову среди революционеров, меньше всего связано с чувством восхищения и признательности со стороны Советов. Ленин выделял Желябова как предвестника большевизма, хотя про себя считал, что геройское самоубийство народников не имело большого смысла. В 1906 году на предложение одного из сотрудников почтить память Желябова и Перовской в годовщину их казни Ленин раздраженно ответил: «Они умерли, и что? Честь им и слава, но почему мы должны говорить об этом?» А вот народу личность Желябова как предвестника большевизма была наиболее понятной. Он был человеком действия, а не писателем. Следовательно, не оставил никаких «ошибочных» теорий. Он был здоров нравственно и физически. Общеизвестно, что Желябов был, как говорится, «широкой натурой»: веселым, общительным, любил петь и танцевать и во многих отношениях был удачливее большинства революционеров. Контраст был настолько велик, что наиболее тупоумные советские историки ощущали необходимость защищать Желябова от обвинений в дамском угодничестве и всячески превозносить его заслуги перед отечеством. В отличие от таких обитателей революционного Олимпа, как импотент Бакунин и Нечаев, Желябов жил полнокровной жизнью.

Желябов, конечно, гораздо более сложная натура. Он был сыном крепостного крестьянина и до последних дней помнил об унизительном положении крепостных крестьян, и с этим был напрямую связан его революционный энтузиазм. Желябову нелегко далось решение возглавить террористическую группу, и он выговорил себе право после казни царя вернуться в деревню, чтобы продолжить пропаганду среди крестьян. При всей его внешней веселости и решимости в поведении Желябова, и до и после ареста, просматриваются суицидальные наклонности. Он настаивал, чтобы во время убийства не было ненужных свидетелей, по всей видимости, он бессознательно страшился смерти.[60]

Софья Перовская, казненная за участие в убийстве царя, вышла из совершенно иной социальной среды, нежели ее соратник Андрей Желябов. Ее отец был губернатором Петербурга. В определенной степени к решению покинуть отчий дом и принять участие в революционной деятельности девушку подтолкнули грубый характер и недостойное поведение отца. Перовская примкнула к партии «Народная воля». Ее отношение к террору было еще более откровенным и бескомпромиссным, чем у Желябова. Эту двадцатишестилетнюю женщину не интересовали политические требования; она считала, что царь должен сполна заплатить за деспотизм режима.

В течение полутора лет революционеры вели настоящую охоту на царя. Народовольцы тщательно готовили террористические акты, но их попытки убить императора окончились неудачей. Но ошибке пропустив нужный поезд, народовольцы взорвали шедший следом поезд царской свиты. В результате еще одного покушения – взрыва в царской столовой Зимнего дворца – погибли и получили ранения слуги и солдаты охраны, царь незадолго до взрыва покинул столовую.

По иронии судьбы царь-деспот Николай I умер в своей постели, а на его сына, царя-освободителя, велась охота. Начало правления Александра II было встречено с энтузиазмом. Герцен и даже в некоторой мере Чернышевский осыпали царя похвалами и называли освободителем. В то время царь не предпринимал особых мер предосторожности. В 1866 году после первого покушения на его жизнь царь, глядя на убийцу, брошенного к его ногам, сказал: «Вы не можете быть русским» (он думал, что только поляки способны поднять на него руку) – и пришел в замешательство от услышанного ответа: «Я русский дворянин». Рост терроризма вызвал со стороны правительства двоякую реакцию: странную смесь репрессивных и примирительных мер. Введение парламентских институтов в такой политически незрелой стране, как Россия, пугало не только консерваторов. Но никакие другие меры не смогли бы изменить существующую мрачную действительность.

Прислушавшись к советам наиболее либерально настроенных министров, 1 марта 1881 года царь наконец подписал закон о введении избранных представителей в высшие государственные органы власти. Поскольку эти органы носили чисто консультативный характер, закон был еще очень далек от учреждения в России парламентского правительства. Однако первый шаг был сделан. Россия приступили к эксперименту с установлением конституционного образа правления. В тот же самый день народовольцы добрались до намеченной жертвы. Они бросили бомбу под царскую карету, следовавшую по набережной Невы. Ранило одного из конвоиров и случайного свидетеля; Александр II не пострадал. Несомненно, царь был бесстрашным человека. Любой другой, окажись он на его месте, думал бы только о собственном спасении и немедленно отправился бы во дворец. Царь вышел из кареты и склонился над раненым прохожим.[61]

В это время появился еще один террорист, бросивший бомбу между собой и царем; и сам террорист, и царь получили смертельные ранения.

Существует свидетельство, что в молодости Желябов выразил желание «нанести удар по истории». Таким ударом, вне всякого сомнения, было «первомартовское убийство», главным организатором которого являлся Андрей Желябов.

Вспомните ситуацию, сложившуюся в России после восстания декабристов. Все повторилось опять. Следом за относительно либеральным правлением Александра II наступил период жесточайшей реакции. Россия была отброшена назад. Новый император, Александр III, попал под влияние реакционного окружения и отказался проводить законодательные реформы, подписанные отцом в день смерти. Организаторы и непосредственные участники убийства царя, практически все руководство «Народной воли», вскоре были арестованы; в течение двух лет от организации не осталось и следа. Народовольцы полагали, что смерть царя принудит власть принять конституцию. На следующий день после убийства «Народная воля» повторила требование о создании Учредительного собрания. Не надо обладать особой проницательностью, чтобы понять, каким оказался результат. Новый император не отличался умом и особым рвением к реформаторству. В консервативных кругах Александра II считали опасным либералом, и его смерть оказалась на руку не только революционерам.

Общество в целом было потрясено смертью царя. Для большей части прогрессивной интеллигенции, таких людей, как отец Ленина, Александр II оставался царем-освободителем, и его смерть, естественно, вызвала неприязненное отношение этих людей к радикалам и революционерам. А вот монархисты немедленно приступили к формированию контрреволюционной террористической организации, которая просуществовала недолго, но обусловила появление гораздо более активного терроризма правых в XX веке.

Смерть царя привела народ в смятение. Среди крестьян ходили слухи, что царь убит помещиками, которые ненавидели его за доброжелательное отношение к простым людям.

Героическое поведение основных организаторов убийства на суде вызвало симпатии к ним со стороны многих представителей образованных классов. Особое уважение вызывал Желябов. В страстной, убедительной речи он защищал идеалы народовольцев и обращал внимание на то, как ему и его товарищам мешали заниматься мирной политической деятельностью. Желябов – образец революционера, стойкий, непреклонный, пренебрегающий собственной жизнью, бросающий вызов самодержавию перед лицом широкой общественности. Временами он вел себя излишне демонстративно. Когда обвинитель в ходе выступления принялся возносить хвалу умершему императору, обвиняемый расхохотался. «Народ плачет, а Желябов смеется», – сказал обвинитель, и даже советскому историку пришлось признать, что обвинитель был по-своему прав.[62]

Раскаяние первого бомбометателя, Рысакова, несколько подпортило впечатление от выступлений Желябова и Перовской. Этот несчастный юноша (ему было всего девятнадцать лет) попросил прощения и предложил свои услуги полиции. Героически державшийся в первые минуты после покушения, Рысаков не выдержал и вскоре выдал остальных заговорщиков. Однако суд и его приговорил к повешению. По мнению историков, молодежь оказалась вовлеченной в деятельность заговорщиков исключительно благодаря личному обаянию Желябова, и поэтому не следовало рассчитывать на то, что она окажется столь же несгибаемой, как опытные революционеры. Решение суда было изначально предсказуемо. Пятерых обвиняемых приговорили к повешению. Царь, несмотря на многочисленные просьбы проявить христианское милосердие (среди прочих к нему обращался Лев Толстой), остался непреклонным.[63]

Суд оказал большое влияние на будущее революционного движения в России. Спустя шесть лет Александр Ульянов, по примеру Желябова, взял на себя всю ответственность за подготовку покушения на Александра III, и только просьбы матери заставили его подать прошение о помиловании, что, как правило, застенчиво опускают биографы Ленина. Печальное наследие революционного героизма неожиданно оказало на большевиков серьезное влияние. В предреволюционной России во время суда обвиняемый зачастую становился обвинителем, и большая часть общества принимала его сторону. Для тех, кто не имеет представления об истории революционного движения, советская настойчивость кажется патологической: обвиняемый должен полностью признаться в совершенных им преступных деяниях, реальных или выдуманных. Никаких Желябовых или Александров Ульяновых!

Ленин извлек уроки из деятельности своих предшественников. Он поднял восстание не только против царского правительства и существующей системы, но и против целей и методов всего революционного движения XIX века. Большевики гораздо внимательнее, чем царские министры, изучили историю революционного движения: как превратить литературу и критику в социальное оружие, куда обратит свою агрессию образованная молодежь, если не уделять ей должного внимания, и тому подобное. Но об этом позже.

Очень соблазнительно заняться критикой русского радикализма. Но более уместно отметить, что большинство поразительных особенностей, присущих русскому революционному движению, появилось благодаря меньшинству. Банально, но факт: революционеры вышли из воинствующего меньшинства. В этом случае им была необходима сознательная поддержка большей части общества. Все это так, но только не в случае с любой революционной организацией в России в период между 1825-м и 1881 годами. Такой урок извлек молодой человек, родившийся в 80-х годах XIX века и искавший свой путь в революцию.