• Главная
• Контакты
• Нашёл ошибку
• Прислать материал
• Добавить в избранное

Хотя официально Гражданская война закончилась в 1920 году взятием Красной армией Крыма, до середины 20-х годов продолжали вспыхивать крестьянские мятежи. Самый трудный, героический период борьбы за власть завершился; партия Ленина стала хозяйкой огромного многонационального пространства.

Когда же фактически закончилась Гражданская война? Чем была сталинская кампания по коллективизации 1929—1933 годов, как не военной операцией, направленной против значительной части населения России, против людей, неспособных оказать вооруженное сопротивление, но самим своим существованием мешавших двигаться по пути к коммунизму? В какой-то период между 1917-м и 1921 годами война перестала быть просто борьбой против белых и иностранных интервентов и стала борьбой против образа жизни, привычек и мыслей огромного большинства русских людей, а не только буржуазии и кулаков. В каком-то смысле эта борьба идет и поныне.

После покушения на Ленина Максим Горький возобновил дружбу с человеком, которого в 1917 году объявил фанатиком и разрушителем социал-демократических традиций. Ленин со своей стороны радостно приветствовал восстановление дружеских отношений. Ни один диктатор не отказался бы заполучить в свое окружение знаменитого писателя, а Ленин, несмотря на былое неприятие философии Горького, искренне его любил. Личные симпатии и антипатии Ленина были неизменно связаны с политикой. Как-то он написал Инессе Арманд, что Горький своей политической наивностью «напоминает теленка». Однако было нечто такое в мыслях великого писателя, в видении им будущего, что находило отклик в сердце Ленина.

То, что писал Горький об окончании Гражданской войны, представляет огромный интерес, поскольку является отражением его личного восприятия происходившего. Эта небольшая книга не была перепечатана в России из-за полного пренебрежения автора к официальной коммунистической мифологии и грубого тона, в котором она написана. Однако каждый, кто изучает высказывания Ленина в последние годы его жизни, найдет в них отголосок горьких мыслей Горького о России и русских.[389]

Для Горького Гражданская война была не борьбой между добром и злом, прогрессом и реакцией, а главным образом борьбой с врожденным анархизмом и инертностью русских людей. Жалобы противников коммунистов не вызывают у него сочувствия: «Позвольте мне напомнить вам, что наибольшее зло и самая бесстыдная ложь исходит от побежденных и униженных». Он не оправдывает жестокость и низость большевиков: «Политики всех уровней наибольшие грешники из всех грешников… независимо от идей, которыми они якобы руководствуются, все они ведут себя подобно животным…» Но главный герой Горького – простой человек, объект поклонения и надежд всех поколений революционеров, русский крестьянин. Горький пишет, что он никогда не видел в нем благородного дикаря, человека доброжелательного, гостеприимного, наделенного природной мудростью. В действительности это ограниченный, хитрый, скупой и ленивый человек. В Гражданскую войну Горький слушал жуткие рассказы о том, как крестьяне, не важно, красные, белые или еще какие-то, проявляли невероятную жестокость, зачастую превосходящую садистские методы ВЧК и карательных отрядов белых.

Горький показал глупую, примитивную злобу «человека из народа», хотя сам имел пролетарское происхождение. У него есть рассказ о крестьянине, который признался городскому господину в том, что очень обеспокоен: он убил башкира и украл его корову, так будут ли судить его за воровство? А не боится ли он, что понесет серьезное наказание за убийство? «Это ничего, люди теперь стоят дешево», – ответил крестьянин. Писатель с легкостью отметает официальный миф о том, что революция сделана массами. Революция, говорит он, – результат деятельности «крошечной группы интеллигентов, возглавившей несколько тысяч рабочих, которым внушили определенные идеи…».

Как насчет будущего? Есть надежда, пишет Горький, что «как евреев Моисей вывел из египетского рабства, так постепенно исчезнут из деревень полудикие, глупые и равнодушные русские крестьяне». Пришедшие им на смену люди будут не слишком привлекательны. В будущем русские крестьяне не будут «увлекаться теорией Эйнштейна, понимать величие Шекспира или Леонардо да Винчи…», но они поймут «значение электричества, важность научных методов в агрономии, пользу от использования трактора и необходимость иметь в каждой деревне квалифицированного врача и мощеную дорогу».

Мрачные мысли Горького рисуют, конечно, только одну сторону картины, ту, что изображает озлобленный горожанин – интеллигент. Даже при том, что его книга была издана в Берлине, Горький не мог, если бы и захотел, показать другую сторону: сколько бед принесли крестьянам и красные, и белые. Организованные большевиками продовольственные отряды для оказания помощи голодающим городам, приезжая в деревни, пытали и казнили бесчисленное число крестьян. Приказ Троцкого предписывал сжигать каждое жилище, где нашел пристанище дезертир из Красной армии. Если учесть, что количество дезертиров превышало два с половиной миллиона человек, то получается, что горели целые деревни.

Но, создавая новый, достаточно односторонний стереотип русского крестьянина, Горький затрагивает более глубинные проблемы. Самые идеалистически настроенные коммунисты почувствовали разочарование в прежних лозунгах и призывах, с которыми партия захватила власть в октябре. Не только «несчастный крестьянин» виделся теперь под разными углами зрения (середняк всегда вызывал подозрение, кулак был настоящим буржуем). Промышленный рабочий, главная опора партии, во многих случаях начал проявлять враждебность к большевикам. Ленину было трудно объяснить, почему наиболее классово-сознательная и организованная часть рабочего класса опять начинает попадать под влияние меньшевиков и эсеров. Типографии, доказывал Ленин, печатали меньшевистские и прочие издания, потому что были подкуплены буржуазией. Но эта странная логика вряд ли объяснит, почему столь долгое время Союз железнодорожников был источником раздражения для большевиков.

Росло разочарование коммунистов в собственной партии и методах ее правления. Основу партии составляла коммунистическая элита, сохранившая тем не менее какие-то социал-демократические традиции, дружеское равноправие и свободу дискуссий. Во время войны Троцкий, не испытывая ни малейших сомнений, заключал в тюрьму и расстреливал коммунистов-ветеранов. Просители просиживали часами в приемных наркоматов. С первых дней новой власти уже обнаружились симптомы врожденного заболевания – бюрократизма. Всего за год те люди, которые в октябре 1917-го молили освободить их от министерских обязанностей, обзавелись секретарями, персональным окружением, боролись за раздел сфер влияния, жалуясь в ЦК или лично Ленину на происки коллег и их пренебрежительное отношение к обязанностям. В августе 1918 года в одной только Москве насчитывалось двести тридцать одна тысяча партийных и государственных чиновников. Коммунистам этот буйно разросшийся бюрократический аппарат, с его привилегиями, канцелярской волокитой и пренебрежительным отношением к простым гражданам, казался чем-то невероятным и чудовищным. Ленин приходил в ярость, сталкиваясь с примерами бюрократизма и чиновничьего произвола. Он тут же направлял в комиссариат или Совет письмо, требуя отстранения от должности виновного чиновника, заключения его в тюрьму на неделю, на год. Но эти отдельные случаи не могли изменить общей картины. Бюрократия все разрасталась и разрасталась.

Ленин был не в силах победить бюрократизм. Единственным средством, с помощью которого можно было ограничить это чудовище, были правительственные законы, которые были ему так же отвратительны, как буржуазные, обывательские понятия. Невероятно чувствительный к любым проявлениям чиновничьего произвола, грубости и бюрократизму, Ленин отказывался признать, что единственный способ борьбы с этими проявлениями – судебные разбирательства. 17 мая 1922 года, уже после окончания Гражданской войны, юрист, бывший член коллегии адвокатов Самары и Санкт-Петербурга, Владимир Ульянов-Ленин писал наркому юстиции: «Нельзя обходиться без террора, обещать это было бы самообманом и ложью».[390]

Нельзя видеть в этом садизм или восхищение террором ради террора. К Ленину вновь вернулось прежнее раздражение на то, что напоминало об идеологии исчезнувшего мира либеральной интеллигенции, об «обывательских» понятиях беспристрастного правосудия и независимой судебной власти, то, к чему стремилась Россия времен его юности.

Итак, борьба Ленина против обюрокрачивания партии и государства продолжалась до конца его жизни. На смертном одре он прокручивал в уме разные схемы, на основе которых советские учреждения могли бы вернуть утраченную связь с чувствами и стремлениями масс. В своем последнем письме партии он выражает недовольство грубостью партийных чиновников, направленной в тот момент против его семьи. Сталин, творение и преданный помощник Ленина, оскорбил его жену, Надежду Крупскую.

Уже в марте 1919 года на VIII съезде РКП (б) большевики почувствовали атмосферу разочарованности, несогласия, недоброжелательства. Съезд сам по себе носил парадоксальный характер. Еще впереди были самые тяжелые испытания Гражданской войны, а съезд обсуждал новую программу партии, определявшую задачи и пути построения социалистического общества, словно уже не существовало никакой угрозы со стороны Деникина, Колчака и Юденича. Какое огромное различие с предыдущим съездом, на котором горстка делегатов тайком обсуждала, не сможет ли новое наступление германской армии не то что прервать работу съезда, а уничтожить советскую власть. Ленин тогда подвергся жесточайшей критике, отчаянно доказывая необходимость ратификации позорного договора, поскольку понимал, что он даст необходимую стране передышку. Теперь он был бесспорным лидером-победителем, и четыреста делегатов встретили его появление бурей оваций.

Но за этой атмосферой самонадеянности и всеобщего ликования ощущалось растущее разочарование масс в коммунистах. Было непонятно, как партия собирается решать национальный вопрос, проблему развития экономики и еще сотни других проблем, которые в реальной жизни разошлись с учением Маркса и их собственными идеалами и надеждами.

Ленин старался разрешить все сомнения и дать ответы на интересующие вопросы. «Как можно, начиная самую грандиозную из всех революций, заранее знать, как она закончится?» – спрашивал он сам себя, подготавливая съезд к блестящим парадоксам, которые следовали далее. Каждый отход от раннего идеализма и предреволюционных обещаний является результатом неудачного практического эксперимента. «Нам часто приходится менять стратегию таким образом, что стороннему наблюдателю это может показаться странным и непонятным». «Как это, – спросит он, – ещевчера вы давали обещания мелкой буржуазии, а сегодня Дзержинский говорит, что меньшевиков и левых эсеров надо поставить к стенке и расстрелять. Какое противоречие».[391]

Действительно противоречие, и «поверхностный наблюдатель», несомненно, назовет объяснения Ленина казуистическими: большевики борются с буржуазией, а не с меньшевиками и эсерами, но если меньшевики и эсеры повернутся против большевиков, тогда, увы, стенка. Еще пару лет назад большинство делегатов выразили бы протест против этого притворства, но к тому моменту коммунисты уже усвоили урок политической терпимости; никто не возразил против циничного определения социалистических партий как «мелкобуржуазных», никто не вспомнил, что остатки партии Мартова по-прежнему преданы советской власти, несмотря на преследования и закрытие их газет.

Это был не цинизм, который Ленин стремился навязать своим сторонникам, но странное раздвоение его души. Каждому теперь было известно, и Ленин не мог заблуждаться на этот счет, что большевики осуществляют строжайшую политическую централизацию и что независимость, скажем, Украинской коммунистической партии в 1919 году не более чем фикция. Молодой большевик Пятаков имел наглость заявить, что черномазый должен называться черномазым, а в программе партии должно быть открыто заявлено, что коммунистические партии всех национальностей (украинцев, белорусов и остальных) должны подчиняться (российскому) ЦК. Коммунист, внесший такое предложение, должен застрелиться, сказал Ленин. Позиция, занятая Бухариным по национальному вопросу (он поддерживал Пятакова), вызвала одно из наиболее удачных высказываний Ленина: «Поскоблите русского коммуниста, и вы найдете русского шовиниста».[392]

Несчастный Бухарин сказал только то, что заявляемое большевиками право наций на самоопределение должно быть изложено на бумаге так, как это происходит на практике, то есть право конкретного рабочего класса (или местных большевиков) управлять конкретной страной. Его, Бухарина, не заботит, хочет ли польская буржуазия независимости для Польши, он уважает исключительно желания польских рабочих. Опускаясь еще глубже в болото политического реализма, Бухарин заявил, что декларация независимости каждой национальности была, очевидно, тактическим маневром. Коммунисты не могли всерьез поверить, что «дикари и деревенщины» должны стать независимыми; это было сделано для того, чтобы сбить с толку британских империалистов. Подобная откровенность вызвала возмущенную отповедь Ленина.

Национальный вопрос наилучшим образом показывает непонятную работу ленинской мысли. Он искренне ненавидел проявления великорусского шовинизма и любил повторять, что поляки и финны намного культурнее русских. Царская политика по национальному вопросу вызывала у Ленина ненависть и презрение. Периодически его ярость обрушивалась на тех из его заместителей, которые пользовались такими же методами в отношении украинцев, грузин или башкир. Ленин знал, что лидер коммунистической партии и правительства Украины был болгарином по рождению, большинство чиновников были русскими и не говорили по-украински, любое движение к независимости со стороны национальности или местного отделения коммунистической партии мгновенно вызывало ответные меры со стороны Москвы. Несомненно, в его национальной политике был элемент хитрости. Несмотря ни на что, принцип «самоопределения» был достаточно привлекателен, чтобы помочь большевикам выиграть Гражданскую войну и приобрести сторонников и почитателей во всем колониальном мире.

Ленин верил, что абсолютно последователен в своих действиях. Он владел тайной «диалектики», которая давала ему возможность управлять партией, лавируя между доктринерским идеализмом и циничным удовольствием обладать властью ради власти.

Можно поспорить с этим заключением и увидеть во всех его маневрах не что иное, как хитроумно задуманный план с целью удержать власть и уверить массы в том, что советская власть это не только угнетение и тирания. Немного позже он сделает заявление, которое больше бы подошло Бисмарку, чем преданному ученику Маркса и Энгельса: «Главные проблемы в жизни народов решаются только с помощью силы».[393]

Однако в любом случае нельзя не признать его огромный педагогический талант. Ленинский причудливый ход мысли передался его партии. Политика состоит не в том, чтобы в поисках ответа на тот или иной вопрос прибегать к помощи Маркса, и это не просто вопрос использования силы. Существует «диалектика»…

Таким же образом Ленин повел себя и в отношении крестьянского вопроса. Многие делегаты съезда были членами продовольственных отрядов, которые ездили по деревням, реквизируя у крестьян хлеб и зерно. Крестьяне неохотно делились излишками зерна, и, как считали коммунисты да и вообще горожане, виной тому была крестьянская жадность. На самом деле зачастую эти «излишки» были необходимы самим крестьянам, чтобы прокормить семью и скот. Кроме того, продовольственные отряды действовали грубо, что, естественно, вызывало недовольство крестьян. Однако по версии Ленина продовольственная кампания была направлена против небольшого класса зажиточных крестьян, кулаков. Ленин заявил, что в отношении бедных крестьян и середняков намерения большевиков самые дружеские: «Мы не допустим никаких принудительных мер в отношении среднего крестьянина».

Даже кулаков, заявлял Ленин, никто не терроризирует; просто большевики пресекают их «контрреволюционные попытки». Практически каждый делегат съезда знал по собственному опыту, что насильственное изъятие продуктов у крестьян сопровождалось изъятием собственности, избиением, расстрелами. Было непонятно, где проходит грань, отделяющая среднего крестьянина от кулака. «У меня две лошади и корова. Я середняк?» – спрашивал крестьянин у членов продовольственного отряда. Коммунисты, наставлял Ленин, должны изучать «историю крестьянства, занять такую позицию по отношению к бедным и богатым», чтобы объяснить мужику его классовое положение. Но продовольственные отряды действовали в деревнях с помощью винтовок, меньше всего задумываясь о классовом положении крестьян, облагаемых налогом.

Никакая ленинская диалектика не может объяснить и оправдать репрессивную, лицемерную политику большевиков в отношении крестьянства. Причина уходит корнями в историю русского марксизма. Только пообещав крестьянину неприкосновенность частной собственности, в которую и сами не верили, русские марксисты могли захватить власть. Безумие Гражданской войны превратило антипатию в ненависть. Крестьянин, отчаянно боровшийся за выживание, казался коммунисту «полудикарем, тупым и упрямым». Крестьянин утаивал хлеб от рабочих и солдат. Теперь голодный рабочий ненавидел крестьянина больше, чем буржуя. Того хотя бы лишили собственности, а у крестьянина и еды в изобилии, и деньги от продажи продуктов на черном рынке.

Какое бы отвращение ни вызывал крестьянин у новой власти, нельзя было с помощью одной только силы, применяемой к восьмидесяти процентам населения России, добиться успеха. Пытаясь получить хоть какую-то поддержку со стороны крестьян, власти использовали все возможные средства. «Часто то, что мы даем одной рукой, тут же забираем другой», – признавался Ленин, и это как нельзя лучше характеризовало политику в сельском хозяйстве.

Делалась попытка внести раскол в крестьянскую среду, поднять знамя классовой войны в деревне. Летом 1918 года, когда режим обрел некоторую уверенность, было принято решение о создании комитетов бедноты. Кто такой бедняк? По мнению коммунистов, человек, имевший небольшой участок земли или вообще безземельный, который был вынужден наниматься в услужение к помещику (в прежние времена), а теперь к кулаку. Понятно, что бедняки достаточно натерпелись от своих богатых соседей и поэтому стали оказывать активную помощь продовольственным отрядам: разоблачали тех, кто прятал хлеб, торговал на черном рынке. Но и только. Угнетаемый государством, подвергаемый унижениям со стороны ленивых, зачастую преступных элементов (бедняков) в своей деревне, крестьянин отказывался засеивать поля и забивать скот. К концу 1918 года комитеты бедноты были распущены, и партия возложила надежды на «среднего крестьянина».

«Мы еще не научились регулировать наши отношения с миллионами средних крестьян, мы пока еще не знаем, как завоевать их доверие»[394], – сказал Ленин в своем выступлении на VIII съезде партии.

Это был один из тех блестящих тактических ходов, которые стали отличительной особенностью советской политики: к тому, кто подвергался оскорблениям и жестоким гонениям, неожиданно обращались с просьбой о помощи и поддержке советской власти. Крестьянам теперь объясняли, что притеснения были результатом недоразумений, злоупотребления властью, излишним рвением местных чиновников, их неспособностью донести до крестьян мысли и положения, которые отстаивал и Ленин, и ЦК.

Тут очень кстати неожиданно скончался Яков Свердлов, председатель ВЦИК и секретарь ЦК партии. Свердлов был евреем, и большевикам, упоенным радостью победы, казалось, что человек еврейской национальности не должен занимать такое высокое положение.[395]

Теперь, когда Гражданская война была в полном разгаре и со всех сторон раздавались крики о «еврейских комиссарах», появилась блестящая возможность назначить на это место «настоящего» русского Михаила Калинина, которого Ленин описывал как «среднего крестьянина из Тверской губернии, которую он посещает ежегодно»[396]. Калинин каким-то чудом переживет сталинские чистки.

Как огромное большинство русских, Калинин действительно имел крестьянские корни, но вообще-то был рабочим, старым большевиком. Всю свою сознательную жизнь он занимался партийной работой в крупных промышленных городах. Калинин полностью соответствовал отведенной ему роли и к концу жизни строил из себя простого мужика, одурманенного величием своего высокого положения.

Такие жесты имели важное пропагандистское значение: во главе Советского государства стоял «простой крестьянин», в то время как белые правительства возглавляли генералы, которых крестьяне отождествляли с помещиками. Но нельзя было решить крестьянскую проблему только с помощью назначения «средних крестьян» на ответственные государственные посты. На военный период пришлась еще одна попытка решить крестьянский вопрос с помощью возврата к марксистской доктрине, путем формирования крупных общественных хозяйств на базе помещичьих имений. Первыми примитивными шагами на пути к коллективизации была организация коммун, занимавших самые неплодородные земли и практически не имевших средств производства. У простого крестьянина эти «эксперименты» вызывали, пожалуй, такую же ненависть, как деятельность продовольственных отрядов. Крестьянин признал большевистскую власть, поскольку она обещала сохранить его собственный участок земли, и он вовсе не хотел становиться наемным работником или объединяться со всякими бездельниками в коммуну. Кроме того, крупное хозяйство, столь милое сердцу марксиста, едва ли было более эффективно в условиях военного времени, чем крестьянское хозяйство. Где взять технику, обученный персонал?

Люди не оправдали его надежд. Ленин разочаровался в «революционной инициативе масс», бедных крестьянах и рабочих, зато усилилась его и без того сильная вера в могущество технического прогресса. Создание необходимой материально-технической базы решило бы экономические проблемы. «Если бы мы могли, – говорил Владимир Ильич на VIII съезде партии, – дать завтра сто тысяч первоклассных тракторов, снабдить их бензином, снабдить их обученными механиками, то средний крестьянин сказал бы: «Я за коммунию» (т. е. за коммунизм)». Но в 1919 году в России это было явной фантазией. Он видел крестьянина, все еще раздраженного, недовольного, вовсе не стремившегося в коммунизм. Возможно, Ленину повезло, что он не дожил до России, оснащенной техникой, превзошедшей все его ожидания.

Постепенно приобретая опыт власти, менялся и сам Владимир Ильич. Исчез полуанархист, написавший «Государство и революция». Теперь Ленин все чаще упоминал свои ранние высказывания как «безрассудные речи периода Смольного», «времени энтузиазма и хаоса». Порядок, дисциплина, организация – без этих понятий не обходилось ни одно его выступление. После завоевания политической власти, указывал Ленин, в качестве центральной задачи коммунистической партии выдвигается задача управления страной.

Ленин решительно выступал против какого бы то ни было возвеличивания его личности, восхваления его заслуг. Это уже в период сталинизма делегаты съездов, подобно марионеткам, демонстрировали полное единодушие, шумное выражение признательности вождю и его сиюминутным прихвостням. Можно представить, какое возмущение вызвало бы это у Владимира Ильича. Партия была для него не дискуссионным клубом, но и не сборищем бездушных людей-автоматов. Владимир Ильич наслаждался непринужденными беседами с соратниками по партии, любил подшучивать над товарищами. Любил поспорить и в определенных пределах соглашался с критикой в свой адрес, при условии, что в итоге последнее слово оставалось за ним. Время от времени он получал удовольствие от внутрипартийных махинаций и интриг: вставал на сторону Зиновьева, чтобы сбить с толку Троцкого; обращал внимание съезда на безрассудные предложения Бухарина, стремясь, вероятно, вернуться таким способом к счастливым дням молодости, к поединкам с Мартовым и Плехановым. Троцкий рассказывает, что перед последним ударом, который вывел Ленина из строя, Владимир Ильич планировал объединиться с ним «в блок против бюрократии вообще и организационного бюро в частности» (фактически против Сталина). В нем росло недоверие к Сталину. Понимая, что жизнь его подходит к концу, Ленин испытывал страстное желание одержать еще одну победу на съезде партии.

Чем дольше он находился у власти, тем сильнее раздражался, встречая возражения и противодействие в партийных кругах. Он протестовал против проникновения в партию бывших меньшевиков, эсеров и карьеристов. Он разражался гневными тирадами в отношении анархистских и социал-демократических тенденций, которыми постоянно донимали старые большевики. Уже во времена Брест-Литовска мы отмечали, что Ленин стал разочаровываться в большевиках, относящихся к типу ораторов-заговорщиков, и постепенно поворачивался в сторону тех, «кто мог делать дело», членов внутрипартийного аппарата, так называемых аппаратчиков. Растущая увлеченность административной работой и, вероятно, резко ухудшающееся состояние здоровья делали его все более раздражительным. В последние два года жизни он перестал давать товарищам объяснения по различным вопросам, пускаться в долгие исторические экскурсы и поражать их парадоксальностью своих мыслей. Теперь он требовал неукоснительного повиновения и применения санкций против тех большевиков, кто осмеливался возражать ему по основным вопросам.

Предпосылки к изменению в поведении Ленина стали видны на VIII съезде партии. Впервые некоторые комиссары выразили недовольство чрезмерным бюрократизмом и авторитарностью решений. Коммунистам пока еще не приходило в голову, что диктатура пролетариата постепенно превращается в диктатуру одного человека. Многим казалось, что Ленин тормозит авторитарные тенденции комиссаров и ленинцев, расплодившихся по всей территории России. Один из выступавших простодушно охарактеризовал изменения, которые в течение года произошли с половиной советского правительства. Сначала «все важные решения принимались избранными представителями, которые были в тесном контакте со своими избирателями», теперь «возникла другая практика: вся власть сконцентрировалась в руках небольшой группы администраторов или даже отдельных личностей». Оратор Н. Осинский был оторван от жизни, чтобы понять, что он описывает положение дел, сложившееся не только в партии, а во всех государственных органах. Многие коммунисты еще слишком верили лозунгам и не понимали того, что происходит в руководстве партии. Но все же Осинский[397] упомянул тот факт, что некоторые особо важные партийные и государственные решения принимал лично Ленин или вместе с ныне покойным Свердловым и некоторыми другими товарищами.

Претензия прозвучала довольно безобидно, но для Ленина послужила сигналом опасности. Съезд не должен превращаться в парламент; он не может тратить свои силы, постоянно уверяя раздраженных непонятно чем большевиков, что партия хранит верность своему народу.

Произошла реконструкция партии. В состав ЦК вошли два вновь созданных органа: Политбюро, в составе пяти человек, и оргбюро. Свердлов, обладавший невероятной способностью вдаваться в подробности, имевший блестящую память, безоговорочно подчинялся Ленину и единолично справлялся с обязанностями секретаря ЦК партии. С его кончиной возникла необходимость организовать секретариат, который поначалу возглавил Н. Крестинский, занимавший второстепенное положение в партии. Политбюро теоретически подчинялось ЦК, но не могло не занять главенствующую роль, учитывая уровень его членов. В его состав вошли Ленин, Каменев, Троцкий, Сталин.

Шестнадцатью годами раньше глупая ссора по поводу того, должно ли в состав редакционной коллегии партийной газеты входить шесть, а не, как хотел Ленин, три редактора, привела к расколу социал-демократии и рождению большевизма. Теперь новая административная перестановка грозила не менее серьезными последствиями. На первый взгляд уже давно надо было произвести реконструкцию партии. То, что правящая партия не имела секретариата, казалось по меньшей мере нелепым. До 1919 года секретариат состоял практически из двух человек: Свердлова, «который хранил партийные дела в собственной голове», и старой большевички Елены Стасовой, отвечающей за знаменитый шкаф с протоколами Центрального комитета и разного рода секретными документами. У этих двоих было несколько помощников, занятых неполный рабочий день. В ЦК в то время входило порядка двадцати человек, но, по всей видимости, критическое положение, сложившееся в период Гражданской войны, потребовало привлечения дополнительных людей, которые могли бы принимать решения на месте.

Реорганизация была вызвана необходимостью изменить атмосферу, царившую в партии. Первоначальная концепция не предусматривала такой службы, как управление делами партии и градации членов партии. Социал-демократическая партия была партией равных; ее административный аппарат состоял из секретаря и казначея. Функции секретариата и оргбюро были куда шире. Они отвечали за то, чтобы высказывания партийной организации в Курске ничем не отличались от высказываний партийной организации в Тамбове. В дальнейшем высшие чиновники Курска и Тамбова должны были пользоваться абсолютным доверием Москвы. И следующим логическим шагом было назначение Москвой чиновников в Курск и Тамбов. Последующая серия «логических шагов» привела к созданию должностного лица, получившего скромное название Секретарь Центрального комитета (затем Первый, Генеральный), обладателя такой власти, о которой и не мечтали императоры и короли.

Не менее далеко идущие цели преследовало создание Политбюро. Во времена нелегальной деятельности большевики не могли позволить себе роскошь внутрипартийной демократии. Ленин настойчиво доказывал: «Чем крепче будут наши партийные организации, включающие в себя действительных социал-демократов, тем меньше шаткости и неустойчивости будет внутри партии. Ведь нельзя же смешивать, в самом деле, партию как передовой отряд рабочего класса со всем классом». Ленину неоднократно приходилось отстаивать свою политику, он не раз подвергался критике, однако теперь он пользовался особым признанием и уважением рядовых членов партии и народа. После заключения Брестского мира уже никто не говорил: «Мы можем прийти к власти без Ленина». Подчиненных часто выводили из себя его приказы; его немощь (после попытки покушения и в 1922 году) вызывала смешанные чувства. Для рядовых коммунистов он по-прежнему был лидером партии и государства. Что касается остальных руководителей, то их положение в партии зависело от степени их популярности и числа сторонников. Появление «ближнего круга» было главным шагом на пути к формированию большевистской иерархии, существовавшей при Сталине. Божество – Генеральный секретарь – было, в свою очередь, окружено полубожествами, «своими товарищами по оружию», каждый из которых имел свое окружение, слепо повинующееся и подчиняющееся своему божеству.

В намерения Ленина не входило создавать особые привилегии отдельным группам внутри партии, но логика событий и собственный характер неумолимо вели его в этом направлении. Он уже устал от бесконечных разногласий, от необходимости доказывать и увещевать противников. Шляпников, Коллонтай и Осинский всегда были готовы оспорить его мнение по принципиальным вопросам, постоянно напоминая Ленину о прежних взглядах на те или иные проблемы. Ему казалось, что будет предпочтительнее работать с небольшой группой людей. Тогда можно рассчитывать на то, что они согласятся с его мнением и улаживание любой проблемы пройдет быстро, без ненужных дебатов. В Политбюро Троцкий и Бухарин могли иногда выразить несогласие, но Каменев, Зиновьев и Сталин воспринимали слова вождя как закон. Эти своенравные и честолюбивые люди подчинялись Ленину, преследуя собственные цели; Ленин закрывал глаза на их слабости, не мешал им создавать собственные сферы влияния и отдельные группировки. Так партию незаметно начал разъедать протекционизм, подобострастие и коррупция.

«Мы в «абсолюты» не верим. Мы над «чистой демократией» смеемся»[398], – писал в 1921 году Ленин старому большевику Мясникову, который выразил недовольство моральным разложением правящей партии.

Мясников осмелился предположить, что единственный выход – в предоставлении полной свободы печати: «от монархических до анархических газет». За такое высказывание в сталинские времена автор получил бы пулю или отправился в концентрационный лагерь, но в то время еще довольно терпимо относились к подобным предложениям. Диктатор написал большое письмо своему эксцентричному товарищу, успокаивая его, словно больного ребенка. «Вы видели столько отвратительных и тяжелых вещей, что впали в отчаяние… Мой совет, не поддавайтесь отчаянию и панике». Тяжелая работа была лучшим лекарством для расстроенной нервной системы Мясникова.[399]

Что касается его конкретных замечаний, то оргбюро создаст комиссию по их рассмотрению…

Ленин не мог отрицать, что в созданной и руководимой им партии имеется ряд отдельных неприятных, болезненных точек. В последние годы он пытался, как мог, исправить ситуацию, создавшуюся в коммунистической партии и Советском государстве. Давайте «возродим» Советы (очевидно, на третьем году существования Советского государства они уже изжили себя как органы власти), писал Ленин, пусть беспартийные граждане проверяют деятельность партийных органов. Подобная идея, если говорить серьезно, свидетельствует о том, что Ленин не был чужд самообману.

Партию душили новые политические организации и силы в России. Та партия, которую предлагал создать Ленин, должна была стать фундаментом нового прекрасного мира. Социалистическая Россия, о которой мечтали Чернышевский и Герцен, ради которой многие революционеры положили свою жизнь, могла быть создана только в том случае, если бы каждый коммунист понимал цели и задачи партии. Но какова была реальность?

«Товарищ Ленин, позвольте мне задать вам вопрос, – обратился известный большевик к Владимиру Ильичу. – Вы надеетесь спасти революцию с помощью автоматического подчинения (членов партии)?» Прошел всего год с начала административных реформ, принятых на VIII съезде, а бюрократия уже мертвой хваткой вцепилась в партию.

«Зачем тогда говорить о диктатуре пролетариата, об инициативе рабочих? Нет никакой инициативы. Вы вращаете члена партии в проигрывателе… (Члены партии) не имеют права избираться собственными комитетами. Пусть теперь товарищ Ленин спросит меня: кто будет (в итоге) назначать Центральный комитет? В конце концов, вы один будете осуществлять руководство… и если мы достигнем этой стадии (когда ЦК назначен), революция будет проиграна».[400]

Чрезмерное волнение мешало оратору ясно формулировать свои мысли.

его тревога, по всей видимости, была связана с банальными административными проблемами. Коллегиальное руководство партией и государственными институтами было заменено единоначалием. Война диктовала свои требования. Разве не лучше работает военный комиссариат, когда им стал единолично управлять Троцкий, чем это было в прежние дни «энтузиазма и хаоса», во время непрекращающихся ссор между тремя комиссарами? Как может рабочий комитет эффективно руководить фабрикой? Совершенно ясно, что это работа для специалиста. Ленин снисходительно посмеивался над прежними предрассудками и ошибками. Почему же остальные товарищи не могут так же относиться к данной проблеме?

Как полемист, Ленин мастерски умел запутывать своих оппонентов. Многим людям, и в партии, и среди историков, его оппоненты казались фанатичными противниками профессиональной компетентности и единоначалия в управлении промышленностью. И это действительно было так. Суть недовольства сводилась в основном к диктатуре партии и используемым ею бюрократическим методам. В 1920 году об этом еще можно было говорить открыто: «Следует сказать раз и навсегда, что Центральный комитет отвечает перед партией и не является самодержавной властью». А как быть с Политбюро?

Ленин понимал, что он превращается в некое подобие царя. Он не мог подвергаться критике. Кто-то искажал суть партии, следуя диктаторским и бюрократическим путем, но критики не говорили, кем был этот кто-то. Отчасти из уважения к вождю. Выступавший на партийном съезде мог сказать, что аплодисменты, которыми делегаты встречали заявления Ленина, вовсе не означают, что они одобряют ленинские идеи, делегаты просто аплодировали Владимиру Ильичу. Он, вне всякого сомнения, обладал способностью объяснять подчиненным и «остальным» причины несчастий, постоянно преследующих страну и партию. В конце концов, он ведь имел дело с людьми, многие годы находившимися под его обаянием, которых он провел через терроризм, анархизм, государственный капитализм, убеждая на каждой стадии в том, что они действуют на основании традиционного марксистского учения. Но если Ленин стоял во главе партии, как могли происходить те ужасные вещи, о которых заявляли люди? Получается, что критики пытаются убедить нас в том, что «мы имеем дело с небольшой группой руководителей, которые захватили власть и решают все»! Как можно говорить такое о коммунистической партии, которая завоевала Россию, а теперь строит социализм?

Высказываемые в адрес Ленина упреки и жалобы обычно сопровождались оговоркой, что Владимир Ильич не знал того, что делалось от его имени, или полностью не осознавал опасного значения своих идей. Так, один оратор сослался на грубое нарушение советской конституции: Исполнительный комитет Советов (согласно букве закона высший орган государства, не считая вышестоящего органа, съезда Советов, но почти такой же незначительный) принял закон. Через неделю вышел указ Совнаркома, противоречащий этому закону, «что является грубым вмешательством Совнаркома в работу ВЦИК». Даже самому наивному большевику было понятно, что Совнарком – это Ленин. Но с точки зрения оратора, виновен в нарушении закона был Совнарком, а не Владимир Ильич, который в силу занятости не мог уследить за всем происходящим.

Подобные же разглагольствования следовали за протестами, высказываемыми в отношении придирок к коммунистам, которые выступали против Ленина или просто действовали ему на нервы. Метод партийных чисток был пока еще достаточно гуманный. Несговорчивых коммунистов, особенно перед важным партийным заседанием, отправляли с длительной дипломатической миссией. Или таланты товарища X внезапно требовались в каком-нибудь отдаленном от Москвы месте, например на Урале. «Украина, – по заявлению одного коммуниста, – превратилась в постоянное место ссылки». Этот обычай издавна был известен в России. Имперское неудовольствие часто выражалось в том, что опального министра отправляли в его имение и запрещали появляться в столице. По сравнению со сталинским режимом Ленин вел себя сдержанно в отношении противников. Но в течение двух последних лет жизни он стал требовать исключения их из партии и даже ареста, если дело касалось особо непокорных товарищей.

Не вызывает сомнений, что за карательными мерами стоит его фигура. Тому есть неопровержимые доказательства. Шляпников, сказал Ленин на IX съезде партии, остается выполнять дипломатическую миссию по собственной инициативе (!) без малейшего давления со стороны партии. В этом месте К. Юренев бестактно прервал Владимира Ильича: «Но он сам мне говорил, что на него оказали давление». Естественно, вскоре выяснилось, что К. Юренев имеет удивительные способности к дипломатической работе. В 1922 году началась его дипломатическая служба, благодаря которой он объехал весь мир.

Можно было бы предположить, что дипломатическая служба, особенно в период голода и разрухи в Москве, являлась скорее наградой, чем тяжкой работой. И что большевики только были рады возможности занять руководящее место в Уфе или Харькове, чем находиться на зависимом положении в столице. Но, как в любой системе абсолютизма, и Советское государство ничем не отличалось от такой системы, желание находиться в центре событий перевешивало все остальное. Французский дворянин времен Людовика XIV дорожил своей комнатой в Версале значительно больше, чем родовыми замками и поместьями. Те же чувства обуревали большевистских лидеров, испытывавших неистовое желание находиться в Москве, рядом с властью, питаясь сплетнями и слухами.[401]

Но Ленину редко приписывались разного рода ссылки. Это Центральный комитет отправил товарища X в Осло, а товарища Y в Уфу и так далее.

Вопрос следовало сформулировать следующим образом: понимали ли коммунисты и сам Ленин, что в России нет никакой диктатуры пролетариата, диктатуры партии, а есть диктатура одного человека? Самый яростный противник Ленина назвал бы подобное утверждение низкой клеветой. И действительно, Ленин был необычным диктатором. Он обращался с просьбами к своей партии, признавал свои ошибки. Когда современный историк говорит «диктатор», он имеет в виду Гитлера или Сталина; кажется нелепым рядом с ними располагать Ленина. Хотя, по сути, власть его была диктаторской; пока он был в добром здравии, никто не мог вырвать из его рук власть над Россией. Теоретически советский парламент – Исполнительный комитет – мог снять его с должности председателя Совнаркома; партийный съезд мог не переизбрать его в Центральный комитет. Но это было так же невероятно, как если бы в 30-х годах Сталина не переизбрали на должность Генерального секретаря партии. Ленин не хотел считать себя диктатором, но он в той же мере не хотел ограничивать себя «буржуазной законностью», не любил впустую тратить время, убеждая вышедших из повиновения товарищей, не давал никому права решать, насколько справедлива в каждом частном случае марксистская стратегия. Что в результате?

«Мы покончили, слава богу, с чисто теоретическими спорами, ссорами по основным вопросам, бесконечными разногласиями относительно принципов. Эту стадию мы прошли. Теперь мы должны идти вперед, мы должны понять, что перед нами стоят практические задачи…» Эти слова, произнесенные Лениным в 1920 году, демонстрируют причудливость ленинской мысли, которую было не дано понять простому члену партии. Какие основные проблемы на сегодня улажены? Начиная с октября в коммунистической партии то и дело происходят чрезвычайные происшествия. На каждое возражение у Ленина один ответ: «Сейчас не время». Керенский, немцы, Деникин, поляки стучат в дверь. Он, должно быть, забыл, что писал Маркс Энгельсу в 1858 году, что он сам писал в работе «Государство и революция». Теперь, по-видимому, пришло время для разрешения проблем, которые были оправданны в чрезвычайных обстоятельствах: политический террор, запрещение независимых изданий, нетерпимость и преследование оппозиционеров в партии, решавших, каким путем Советское государство должно двигаться к социализму. Но и это еще было не все. Голод на Волге, эпидемия сыпного тифа, мятеж в Кронштадте были теми причинами, которые не позволяли допустить существование политической оппозиции и разногласий в партийных рядах. Разве можно позволить себе роскошь заниматься политическими спорами, спрашивал Ленин, когда два миллиона русских беженцев находятся за границей? Или когда капиталисты вынашивают планы свержения Советской республики?

Много лет назад Мартов обвинил старого друга в том, что в русской социал-демократии введено «осадное положение». Он имел в виду непрерывный поиск врагов, постоянные «разоблачения», которые стали для Ленина нормой политической жизни. В те дни Ленин мог возразить, что в условиях нелегальной деятельности не может быть никакой нормальной политической жизни. Если бы русские социалисты находились в положении своих французских или немецких братьев! «Когда еще мы сможем увидеть нечто подобное в России?» – с тоской сказал Ленин в 1907 году в Лондоне после посещения Гайд-парка.

Теперь в осадном положении оказалась коммунистическая партия, а затем и советское общество в целом. Если внимательно изучить поведение советского правительства при Ленине, приходишь к поразительному заключению: в период кризисов, чрезвычайных ситуаций допускалась наибольшая свобода и терпимость к инакомыслящим; «нормальная» мирная ситуация вызывала крайние политические репрессии. Во время Гражданской войны к сохранившимся остаткам преданных меньшевиков типа Мартова и эсерам относились достаточно терпимо; кое-кто из них оказался даже в представительных органах, в Советах. По окончании войны эта терпимость стала для коммунистов опасной роскошью: рабочие могли заявить, что теперь партия должна выполнять свои обещания, а разочаровавшись в коммунистах, могли проголосовать за меньшевиков в период выборов в профсоюзы и в Советы. Поэтому последние из оставшихся лидеров меньшевиков отправились в тюрьмы и ссылки. В 1921 году в связи с охватившим страну голодом правительство организовало специальный комитет по борьбе с голодом, в который вошли не только беспартийные, но также бывшие меньшевики и даже кадеты. В августе 1921 года, когда основной кризис миновал, беспартийный комитет был распущен, а его «буржуазные члены арестованы».[402]

Для правительства Ленина отсутствие чрезвычайного положения было само по себе чрезвычайным положением. В конце Гражданской войны коммунисты оказались именно в такой ситуации. «Практические задачи», которые Ленин и его помощники собирались решать, относились к области управления, администрирования, восстановления разрушенной экономики страны. Большевики предложили собрать то, чему они помогли разрушиться в 1917 году. Но где был социализм, где были октябрьские обещания? Относительно социализма Ленин сделал потрясающее открытие: такого понятия, как экономическая система социализма, не существует. Относительно обещаний, данных рабочим, своих собственных идей в октябре 1917-го заявил, что они являлись результатом «хаоса и энтузиазма» тех восторженных дней. Теперь же появилась возможность реально оценить состояние экономики России.

«Социализм… – когда-то писал Ленин, – есть не что иное, как монополия государственного капитализма, устанавливаемая для блага всего народа, в силу чего она перестает быть капиталистической монополией». Но конкретная часть этой сложной формулы, этот социализм был капитализмом, который просто управлялся не множеством капиталистов, а одним государством. Хотя он и настоял, чтобы социалистическая партия стала коммунистической, но с тоской смотрел в будущее, когда на смену военному коммунизму должен будет прийти капитализм. «Государственный капитализм будет для нас шагом вперед. Если мы сможем в ближайшее время установить государственный капитализм, это будет означать победу»[403], – вздохнув, сказал Ленин в 1918 году.

Слово «государственный» не более чем фиговый листок могло скрыть позорную правду. Разрабатывая и осуществляя систему чрезвычайных мер, получивших название «военный коммунизм», назначая рабочих в руководство фабриками, крестьян – коммунами, вождь коммунизма мечтал о налаженной экономике, единоначалии на производстве, трудовой дисциплине и других составляющих капитализма. Все именно так, как он и говорил: «Одной рукой даем, другой отбираем». Военный коммунизм был в значительной степени созданием Ленина. Он настаивал на немедленном осуществлении революционных мер в экономической области. К таким мерам относились: национализация всего земельного фонда страны при конфискации помещичьих земель, создание крупных хозяйств под контролем Советов крестьянских депутатов, национализация промышленных предприятий и банков, установление рабочего контроля над производством и распределением продуктов. В результате одно за другим национализировались промышленные и коммерческие предприятия, устанавливался рабочий контроль в промышленности. Он высокомерно обращался с марксистским учением, отметая все возникающие возражения: коммунизм должен был завоевать признание рабочих. Они должны убедиться, что это их государство. Теперь слова «рабочий контроль» будут означать не просто выборы комитета, наблюдающего за тем, как буржуазный руководитель, переименованный в «специалиста», ставший советским чиновником, станет, как прежде, отдавать им приказы; теперь они сами будут руководить фабриками и заводами. За короткое время большевики умудрились создать сложную промышленную бюрократию, от Высшего экономического совета через министерства и государственные тресты до частных предприятий. Но эта огромная армия чиновников управляла разрушенной экономикой. Не только война стала причиной крайней разрухи в промышленности и торговле; сказалось отсутствие опытных специалистов и трудовой дисциплины.

Лобовой атакой нельзя было решить навалившиеся проблемы. Большевики были не в состоянии дать рабочим «хлеб и мир», но взамен они дали им возможность унизить и свергнуть бывших хозяев, стать самим хозяевами, отобрать у крестьян излишки (и даже больше), чтобы накормить новый правящий класс. После этого пришло время уничтожить военный коммунизм.

«Может ли любой рабочий руководить государством? Прагматики понимают, что это чистая фантазия… Потратив годы на учение, они поймут, как руководить, но на это потребуется время». В 1921 году Ленин, выступая на профсоюзном митинге, убеждал, что русский рабочий должен учиться. Только специалисты могут управлять государством, осуществлять руководство промышленностью. Этот термин «специалист» раздражал рабочих не меньше, чем в былые времена слово «буржуй». Советское государство обращалось к рабочим с надоевшим призывом: будьте терпеливы. В свое время, постигая науки и подчиняясь приказам, каждый рабочий может рассчитывать на то, что станет специалистом, будет получать высокую заработную плату и дополнительный паек.

Сейчас читатель, вероятно, испытывает неприятные чувства, ведь все те идеи, которые Ленин высказывал в 1917 году в труде «Государство и революция», противоречили его нынешним взглядам. Теперь он называл свои прежние идеи «синдикалистской ерундой… которая должна быть выброшена в корзину». Рабочим объяснялось, что в свое время они действительно сами будут управлять государством. Когда? Вероятно, лет через двадцать, после электрификации всей России. Почему же не отложили революцию до того времени? Разве они не верили ему? «Каждый верит словам большевиков, (потому что) они проверены двадцатью годами работы партии»[404], – со своей непостижимой логикой ответил Ленин.

В последние годы активной жизни шла борьба между Лениным и его анархистским двойником. Эта борьба часто изображается как кампания партии против двух «отступников»: фракции «демократического централизма» и группы «рабочая оппозиция». Фракция «демократического централизма» может рассматриваться как случай классического одурманивания, когда после долгих лет слепого подчинения коммунисты обнаружили ошибочность стратегии партии. Они протестовали против бюрократизма, но не знали средства против этого зла. Их бессвязные речи были на руку Ленину и его сторонникам. Что там бормочут Осинский и его коллеги относительно необходимости разграничения сфер компетентности государственных институтов и партии? За сводом административных законов пусть обращаются к загнивающей плутократии Запада. Отличный способ для рабочего государства – управлять с помощью руководств по администрированию и буржуазной законности! Товарищи высмеяли незадачливых «демократических центристов», и те были вынуждены отступить.[405]

Рабочая оппозиция, не в пример фракции «демократического централизма», ставила серьезные вопросы. Так и тянет написать, что ее поражение было поворотной точкой в истории коммунизма, переходом от раннего идеализма к молчаливому признанию роли правящего класса. Партии Ленина требовалось преодолеть кризис 1921 года, как она это уже делала в 1903-м, 1912-м, в октябре 1917 года.

Оппозиционные группы. Растущее недовольство рабочего класса. Возмущение ветеранов-коммунистов тем, что их отодвинули в сторону, а их места заняли те, что «совсем недавно пришли в партию» или вообще беспартийные. Среди лидеров «рабочей оппозиции» были Шляпников и Коллонтай. В страшные дни 1914—1916 годов они были среди тех немногих, кто сохранял преданность Ленину. Неутомимая Коллонтай ездила по всему миру, находя сторонников и собирая фонды для одинокого изгнанника в Швейцарии. Шляпников оказывал неоценимые услуги в первые дни после Февральской революции. Теперь они объединились и в политике, и в любви. Коллонтай написала статью, в которой изобразила мучения рабочего в «государстве рабочих». На профсоюзных собраниях Шляпников выступал с гневными речами: партию наводнили буржуазные выскочки и карьеристы; они теснят достойных большевиков. Аргументы против нового правящего класса и его привилегий смешивались с личными обидами и недовольством группы старых большевиков.

Оппозиция требовала равенства в оплате и статусе и заявляла, что руководство экономикой должны осуществлять профсоюзы. «Все назначения на административные посты в экономике должны согласовываться с профсоюзом…все кардинальные вопросы, связанные с деятельностью партии и советской политикой, должны быть представлены на рассмотрение рядовых рабочих».[406]

Это едва ли был призыв к демократии. Скорее это был призыв вернуться к тому, что Ленин обещал в труде «Государство и революция».

Хотя к этому времени Владимир Ильич испытывал отвращение от разговоров о равноправии пролетариата, хотя ему были отвратительны Коллонтай и Шляпников, его поведение в кризисной ситуации отличалось выдержкой и хладнокровием, являя пример удивительного политического искусства и знания психологии людей, с которыми ему приходилось иметь дело.[407]

Для начала Ленин сыграл роль арбитра между двумя партийными группировками. Троцкий, чье раздражение рабочими было столь же велико, как его собственное, но чьи политические способности и такт значительно уступали ленинским, предложил повести открытую атаку на «синдикалистскую ерунду». Приобретенный военный опыт внушил Троцкому уважение к профессионализму, к дисциплине, но он с большим недоверием относился к «инициативе масс». Теперь Троцкий призывал к «перетряхиванию» руководящих кадров профсоюзов, к их «огосударствлению», к превращению их в придаток государственного и партийного аппарата, требовал «завинчивания гаек» в профсоюзах. Ленин потратил много времени, разоблачая «тезисы» Троцкого (они были близки с его собственными мыслями) и антипартийную сущность «рабочей оппозиции», столь ненавидимых им Коллонтай и Шляпникова. В партии Троцкий теперь превратился в своего рода молниеотвод, взявший на себя ответственность за авторитарность и тем самым позволивший Ленину играть роль терпимого миротворна. Упразднить профсоюзы, как предложил Троцкий? Никогда. Они должны оставаться «школой коммунизма». Лестное высказывание, но вряд ли наполненное глубоким смыслом. «Вынужден заявить, что тезисы товарища Троцкого абсолютно ошибочны и их следует отвергнуть».

Однако в действительности большинство членов партии, скорее всего, поддерживали положения, высказанные «рабочей оппозицией». Борьба была неравной: недовольство большинства против железной решимости одного человека, Владимира Ильича. Они испытывали не столько привязанность, сколько суеверный страх перед тем, что может случиться без него. За Лениным стояла большая часть коммунистов, и было бы невероятным, чтобы кто-то решился проголосовать на съезде партии против него. Он, один против всех, оказался прав в отношении Брестского мира. Он никогда не терял уверенности в самые тяжелые моменты Гражданской войны. Он защитил партию от честолюбивых стремлений Зиновьева, Троцкого и других. Кто-то из оппозиционеров выразил несогласие. Шляпников и Коллонтай обвинили Ленина в том, что он запугивал инакомыслящих. На X съезде партии один из выступавших назвал Ленина «главным бюрократом».

Но в планы Ленина не входило просто опровергнуть обвинения и оттолкнуть оппозицию. Ему не терпелось уничтожить последние остатки демократии и анархизма и приступить к «выполнению практических задач». Следовало достойным образом «похоронить» военный коммунизм, заложивший фундамент социализма, или, избегая эвфемизмов, вернуться к осуществлению капитализма на практике.

Дерзкий молодой делегат от Украины в Брест-Литовске, который обвинил большевиков в клевете, столкнулся с психологическим оружием Ленина, которое редко его подводило. Ленин вцеплялся в противника мертвой хваткой бульдога и не отпускал до тех пор, пока тот не был вынужден в панике ретироваться с поля боя. Меньшевики были не просто не соглашавшимися с ним, они были «ликвидаторами». Во время революции эпитет «мелкие буржуи», которым Ленин предварял почти каждое упоминание эсеров и меньшевиков, также поражало цель. Мартовы, Даны и Черновы непременно задавались вопросом: вероятно, сражаясь с большевизмом, они боролись за истинно пролетарскую партию; возможно, они невольно проявляли свои буржуазные корни? Теперь в борьбе с «рабочей оппозицией» Ленин охарактеризовал их цель одним словом – «синдикализм» (или «анархо-синдикализм»). Напрасно его противники открыто критиковали психологический террор, они действовали не как марксисты, а как… синдикалисты. Ленин отражал их психологическое контрнаступление, крики «бюрократизм» с вежливой самонадеянностью. Он первым признал, сказал Ленин, что в партии имеет место нежелательный бюрократизм. Почему же тогда его противники не ответили комплиментом на комплимент и согласились, что они синдикалисты? Несчастный Шляпников кричал, что с помощью этого слова Ленин пытался запугать его. Да разве мог он себе такое позволить, с негодованием оскорбленного в лучших чувствах человека спрашивал Ленин рабочих. Ведь они столько вместе пережили: подполье, революцию. Разве посмел бы он запугивать старого товарища? Почему же Шляпников не признает, что он синдикалист?

На съезде партии невероятно проницательный и смелый коммунист открыто выступил в отношении психологического крючкотворства Ленина:

«Товарищ Ленин, можно сказать, категорически, без малейших доказательств, приклеил ярлык синдикализм на «рабочую оппозицию». Психологически это понять не трудно. Товарищ Ленин – председатель Совнаркома. Он руководит нашей советской политикой. Очевидно, любому движению, которое входит в противоречие с властью, приклеивается ярлык «мелкий буржуй».[408]

Большинство делегатов встретили его выступление смехом. Можно предположить, что это был нервный смех. По словам оратора выходило, что товарищ Ленин любит власть, намеревается удержать ее, и горе тем, кто не соглашается с ним!

Никто из тех, кто знал Ленина, не мог и подумать, что подобная проницательность сможет привести его в такое смущение. Но он устоял. «Я утверждаю, что есть связь между идеями и лозунгами мелкой буржуазии, анархической контрреволюции и лозунгами «рабочей оппозиции»[409], – подытоживая сказанное, заявил Ленин. У кого хватило бы безрассудства и терпения распутать причудливую путаницу слов и клеветы, заключенной в этом коротком предложении? «Рабочая оппозиция» насчитывала в своих рядах старейших и наиболее преданных большевиков. Теперь их обвиняли «в связи» с теми, кто боролся против власти коммунистов и поднимал мятеж. Мятежники, моряки Кронштадта, оказались одновременно мелкой буржуазией, анархистами и контрреволюционерами (то есть возможными сторонниками возвращения имперского режима!).

Кронштадтский мятеж, который совпал с X съездом партии, предоставил Ленину очередную возможность для политического маневра. На первый взгляд могло показаться, что мятеж «красы и гордости русской революции», как совсем недавно называл их Ленин, продемонстрирует особую решительность большевистской олигархии, до сих пор неправильно управлявшей страной. Моряки требовали выполнения обещаний, данных коммунистами в Октябре: реальных выборов в Советы, а не назначений; политической свободы не для «буржуев и помещиков», а для социалистических партий и анархистов и прекращения террора. Моряки потребовали (сказывалось их крестьянское и рабочее происхождение) прекратить угнетение крестьян и увеличить зарплату рабочим.

Для начала правительство попыталось уговорить мятежников. С этой целью к ним отправился Калинин. Разве так уж плохи дела у простых людей, если он, деревенский мужик, «средний крестьянин из Тверской губернии», занимает высокое положение в государстве? Но моряки не захотели слушать ни его, ни другого «комиссара». Тогда правительство предприняло вооруженное наступление на Кронштадт (моряки отказались атаковать первыми), и после нескольких попыток Красная армия штурмом взяла крепость. В последних воззваниях мятежники активно выступали против правящей бюрократии. И опять объектом яростных нападок был не Ленин. Весь гнев обрушился на «кровавого фельдмаршала Троцкого» и Зиновьева, хозяина соседнего Петрограда, где он недавно подавил забастовку рабочих. В 1917 году Троцкий и Зиновьев пользовались особой популярностью в Кронштадте и на Балтийском флоте.

Предполагается, что кронштадтский мятеж побудил Ленина решительно изменить курс экономической политики. Но, как нам известно, он давно вынашивал мысль о смене экономического курса. По его мнению, новая политика, получившая название «военный коммунизм», должна была избавить страну от хаоса. То, что он ожидал какого-то восстания наподобие кронштадтского, явствует из его речи, произнесенной в январе, когда он предсказывал в привычной для него манере, что «все связано между собой»: «Капиталисты Запада попытаются воспользоваться болезнью нашей партии, чтобы предпринять новое вторжение, а эсеры предпримут новые попытки заговоров и восстаний. Но мы не боимся их…» Теперь, в соответствии с предсказанным сценарием, кронштадтский мятеж, движение протеста против голода и террора, был представлен Лениным как грандиозный заговор с участием западных держав, кадетов и еще бог знает кого. Он имел конкретные доказательства, сказал Ленин, что белые генералы руководят восстанием. Их цель вернуть помещиков, банкиров и им подобных. Ленин воспользовался Кронштадтом как своего рода дубинкой для избиения «рабочей оппозиции». «Почему бы не отдать Шляпникова под суд за подобные заявления? Если у нас организованная партия, то почему мы не говорим серьезно о единстве и дисциплине?» Теперь центральные партийные органы получили право исключать непокорных коммунистов из ЦК и даже из партии. При желании, столкнувшись с любой оппозицией, этим могло воспользоваться большинство ЦК. Ленин решительно отказался воспользоваться предоставленным правом. Эта мера предосторожности только на чрезвычайный случай. Боже избави, если придется воспользоваться ею на практике! Это право не следует обнародовать. Рядовой член партии не должен знать, что человек, избранный съездом в Центральный комитет, может быть исключен любым другим органом, а не съездом партии. В любом случае, повторил Ленин, лучше бы нам никогда не пришлось воспользоваться новым правом. Через несколько месяцев он призвал воспользоваться этим правом в отношении нескольких старых большевиков, включая Шляпникова.

Таким образом, «рабочая оппозиция» и «демократический централизм» двинулись на «свалку истории», где стали дожидаться прибытия следующих «отступников»: левых и правых оппозиционеров, троцкистов, а затем к ним присоединились сталинисты. Пожалуй, сторонники Коллонтай и Шляпникова более чем кто-либо из тех, кто встал на путь оппозиции, сохранили долю первоначального большевистского идеализма и революционной отваги, благодаря чему они оказались неким анахронизмом в бюрократическом, полицейском государстве. В условиях советской власти, когда правящая верхушка не признавала прошлых ошибок, оппозиционеры, как правило, исполняли роль козла отпущения. В значительной степени это может быть отнесено к «рабочей оппозиции». Ленин поступил очень мудро. Он не стал спешить с чисткой партийных рядов; в этом случае лидеры оппозиции могли обрести статус мучеников. Шляпников остался членом ЦК, а Коллонтай в скором времени приступила к выполнению почетной дипломатической миссии.

Это была, очевидно, часть запланированного проекта; сырые, полусиндикалистские идеи (надо отдать должное Ленину, в его определении было зерно правды), общее беспокойство, связанное с засильем бюрократии, и расхождение во взглядах должны были стать объектом долгосрочной обвинительной кампании. Ленин считал очень важным добиться идейного и организационного разгрома антипартийных группировок в открытом сражении на X съезде партии.[410]

Чтобы выполнить свою руководящую роль, правящая партия коммунистов должна быть максимально сплоченной, спаянной единой волей и железной дисциплиной. В этом Ленин видел главный урок предсъездовской дискуссии о профсоюзах. Съезд принял резолюцию «О единстве партии». Ленин рассказывал собравшимся абсурдные истории о ситуации в России, распространяемые за границей: кронштадтские мятежники захватили Петроград; Ленин с Троцким сбежали в Крым; Троцкий застрелил Ленина; Ленин застрелил Троцкого. Вероятно, у делегатов голова шла кругом от обилия впечатлений, полученных на съезде. Троцкий требовал перенести в профсоюзы военные методы, действовать по отношению к массам средствами принуждения. Шляпников провозглашал анархию. Мартов и Деникин из-за границы спровоцировали кронштадтских моряков, чтобы они повернули свои орудия против Советского государства. И все это было, так или иначе, связано между собой. Как хорошо, что есть Ильич, который может предугадать и так оперативно отвратить все опасности. Ленинский талант парламентского оратора никогда в должной степени не был оценен и по большей части растрачивался впустую, ведь он имел дело с людьми, готовыми в любом случае следовать за ним. Вероятно, он иногда жалел (про себя) о том, что рядом нет таких, как Плеханов или Мартов, с которыми он мог бы на равных участвовать в спорах; все остальные были подобны школярам. Однако его интриганство и крючкотворство оказали зловещее влияние на будущее коммунистической партии: свободная критика, оппозиция внутри партии и контрреволюционная деятельность смешались для рядового коммуниста в один безнадежно запутанный клубок. Ленин беспрерывно твердил о «единстве партии», но не замечал, как его приводит к тому, что единственной фактической основой единства становится лидер. Он врос в эту основу и не нуждался в терроре, чтобы удержаться, но любой, кто пытался достигнуть его положения после его ухода (а кто-то должен был это сделать, иначе партия превратилась бы в хор диссонирующих фракций), вынужден был воспользоваться более сильными средствами. Кто же тогда был настоящим автором культа личности?

Ленин продемонстрировал на X съезде виртуозное красноречие, и от большинства делегатов ускользнул тот момент, что они явились свидетелями коренного поворота в экономической политике, от военного коммунизма к новой экономической политике (нэп). В обычных обстоятельствах такая новость вызвала бы ожесточенные споры, обвинения в предательстве социализма, пришлось бы успокаивать крестьян. На этот раз за выступлением Ленина последовали очень короткие дебаты. Съезд вынес постановление о замене продовольственной разверстки натуральным налогом; теперь крестьянин точно знал, какую часть урожая он должен будет отдать государству.

То, что эта разумная политика была, если можно так выразиться, введена контрабандным путем, в очередной раз иллюстрирует степень влияния Ленина в партии. Только он мог зачеркнуть свои ошибки, освободить коммунистов от ошибочных понятий и иллюзий, которые сам же и заронил в их голову. Такой иллюзией являлось основное понятие военного коммунизма: с помощью энтузиазма и принуждения неожиданно изменить экономическую политику страны; в примитивной, голодающей России установить социализм и изменить менталитет крестьян. «Нелепо было мечтать, что через три года можно полностью изменить экономическую систему нашей страны… позвольте нам сознаться в грехах: среди нас много таких фантазеров. Но как можно было бы начать социалистическую революцию без таких фантазеров?»[411]

«Товарищ Ленин, – мог бы кто-то возразить, – не вы ли тот фантазер-руководитель, не вы ли убедили основную массу большевиков, что социализм в России вовсе не фантастический сон, а те, кто, как меньшевики, говорил, что это именно так, были малодушными предателями рабочего класса?» Но никто не задал этих вопросов. Признав коллективную ответственность за прошлые ошибки и фантазии, Ленин продолжил выступление. Теперь он представил продовольственные отряды, некогда провозглашенные им способом установления классовой справедливости и законного средства классовой войны, в виде мародерствующих экспедиций, которые терроризировали деревни и лишили крестьян стимула производить сельскохозяйственную продукцию. «Они по два-три раза приходили к одному крестьянину, делая его положение невыносимым; больше всего страдали самые активные производители». Это было преддверием будущей тактики Сталина. Отдав приказ о насильственной коллективизации, в разгар голода и разрухи сельского хозяйства, он призвал вместо силы воспользоваться уговорами и убеждениями, обвинив подчиненных и тех, у кого было «головокружение от успехов», в излишней жестокости.

Ярость Ленина была направлена не только в адрес «наших» ошибок в сельском хозяйстве. «Мы виноваты… что зашли слишком далеко в национализации торговли и промышленности, в ликвидации частной коммерции. Было ли это ошибкой? Несомненно». Успокоить крестьян, поддержать крестьянскую (включая, страшно сказать, кулаков) частную инициативу, разрешить частную торговлю, восстановить мелкую частную промышленность – все эти меры крайне необходимы стране с разрушенной промышленностью, с торговлей, выродившейся в натуральный обмен. Только Ленин мог разработать такой революционный план. Рабочим внушили враждебное отношение к крестьянам, и оно было очень сильным. Какой парадокс для страны, где граница между этими двумя классами была довольно размытой. Во время и сразу после окончания Гражданской войны многие рабочие вернулись в деревни, откуда они были родом. Голод поразил деревни еще безжалостнее, чем города. Но большевики внушали рабочим, что крестьяне – это «мелкие буржуи». Не важно, что они выглядят такими несчастными, они наверняка припрятали где-нибудь продукты. Эта уверенность была столь сильной, что даже Ленин не мог полностью избавиться от нее. По его мнению, крестьянин был мелким производителем, который, согласно Марксу, создавал огромное препятствие на пути быстрого экономического развития. Ленин представил новую политику как акт исключительного великодушия со стороны рабочих по отношению к крестьянам. Ведь даже во время Гражданской войны «крестьяне оказались в более выгодном экономическом положении, чем рабочий класс».[412]

А теперь эта новая неслыханная уступка: государство прекращает, как он только что сказал, грабеж крестьян и дает им возможность реализовываться. «Мы идем вам, товарищи крестьяне, на уступки, но только в определенных пределах, которые, конечно, мы сами определим».

Отношение большевиков к крестьянам всегда носило оттенок некоторой паранойи, и в этом Ленин не отличался от большинства своих сторонников. Он отшучивался, когда его обвиняли в идеологическом предательстве. Да, в государстве рабочих есть различия в заработной плате и условиях жизни, и это превосходно. Теперь часто в своих выступлениях он добродушно пересказывал поступающие из Парижа или Берлина жалобы меньшевиков и эсеров. Да, эти господа были совершенно правы, когда говорили об отсутствии политической свободы и терроре. Сам факт, что они жаловались, доказывал, что коммунисты на правильном пути. Но обвинение в мягкости по отношению к крестьянам задело его за живое. Комментарии эмигрантов относительно положения в России вряд ли отличались большей проницательностью, чем их анализ ситуации еще во время пребывания в России. Они приветствовали нэп, не скрывая злобы. Еще бы, ведь это означало, что большевики признались в своей неудаче, «победа была за крестьянами». Почему большевики должны были стыдиться этой предполагаемой победы большей части русского народа? Вспомните слова Горького о «полудиких, глупых и ленивых людях русских деревень».

Нэп, объявил Ленин, задумывался партией как долгосрочная политика. После трех с половиной лет нахождения у власти у большевиков появилась хоть какая-то долгосрочная программа. Они дали крестьянам землю, потом попытались с помощью силы загнать их в коммуны, затем добились расположения среднего крестьянина. Теперь они замахнулись на все крестьянство. Коммунисты собираются оставить крестьян в покое и разрешить частную торговлю и мелкую частную промышленность? Помимо политических и идеологических причин, невероятная неугомонность Ленина, которая передавалась всей партии, не давала ему стоять на месте. Скоро стало очевидно, насколько мудрым решением было введение новой экономической политики. Быстро заживали экономические и социальные раны. Но успех нэпа, возвращение к «нормальному уровню» экономической жизни, таил для Ленина угрозу и требовал напряжения сил. Через год после введения нэпа он был вынужден объявить, что «отступление» закончилось. Если бы он не заболел в 1922 году, то весьма вероятно, что нэп закончился бы раньше. его преемнику требовалось время, чтобы укрепить свое положение перед новой атакой: принудительной коллективизацией, быстрой индустриализацией и последующим массовым террором, который причинил русскому народу страдания, превосходящие по своему разрушительному воздействию Гражданскую войну.

Ответ на вопрос, как отнесся бы Ленин к подобному ужасу ради проведения грандиозного социального эксперимента, может быть только утвердительным. его методы достижения своих целей не шли ни в какое сравнение с методами силового принуждения, характерными для сталинской эпохи. Однако именно Ленин создал предпосылки для установления культа личности его преемника и проведения массового террора. Ленин осудил иностранного коммуниста, заявившего, что рабочие не для того создали «государство рабочих», чтобы испытывать страдания. Это не просто наивное заявление, это измена. «Революция, – объяснил Ленин, – должна происходить только в том случае, если она не нанесет слишком большого вреда положению рабочих. Я спрашиваю, допустимо ли говорить об этом в коммунистической партии? Это контрреволюционный способ ведения беседы… когда мы установили диктатуру, рабочие стали голодать и их уровень жизни понизился. Победа рабочих невозможна без жертв, без временного ухудшения их положения».[413]

Слово «временного» спасает высказывание Ленина от того, чтобы полностью превратиться в современное высказывание «умерщвление плоти полезно для души». Иностранные коммунисты еще не настолько ознакомились с учением, как русские товарищи. Однако никто не возразил, что ни с точки зрения обычной логики, ни с точки зрения марксистской логики его утверждение не имеет никакого смысла. Почему рабочие должны жертвовать своей жизнью ради того, чтобы их положение ухудшилось? Кто бы рискнул высказываться, чтобы получить ярлык не то что контрреволюционера, но, что, по всей видимости, еще хуже, филистера?

Джон Дьюи как-то заметил: те, кто не верит, что счастье должно быть целью человеческого существования, следуя своему принципу, делают других несчастными. Коммунист должен верить, что действует ради блага всего человечества в полном смысле этого слова: очищает мир от горя и социальной несправедливости и заменяет необходимость свободой. Однако без борьбы жизнь казалась Ленину пресной. Он охотно соглашался с «временным ухудшением собственных условий жизни» и ожидал, что рабочие поддерживают его точку зрения. Владимир Ильич отказался от покоя и, вполне вероятно, от блестящей карьеры юриста ради лишений, арестов и ссылок. Так почему бы «героическому пролетариату» не испытывать лишения ради светлого будущего? В редкий момент жалости к самому себе Ленин в 1916 году писал Инессе Арманд: «С 1893 года одна борьба сменяет другую, с политической глупостью, подлостью и тому подобным». Он не задумывался о том, что в большинстве случаев сам провоцировал эту борьбу, получая от нее удовольствие. Однажды начавшись, борьба продолжалась. Даже с окончанием Гражданской войны борьба не закончилась. Напротив, теперь решение даже самых рутинных вопросов было связано с борьбой в правительстве. Избавившись от одного больного зуба, Ленин тут же написал Сталину, что приступает к борьбе не на жизнь, а на смерть с «русским шовинизмом». Борьба против бюрократии, против капитализма в деревне, за электрификацию России. Те, кто писал воспоминания о Ленине, часто использовали эту терминологию. «Ильич должен был решительно бороться против любви к Мартову».

Короче, его личная и общественная жизнь, так или иначе, была связана с борьбой. Хорошее состояние здоровья не было личным делом каждого; революционер был обязан сохранять хорошую физическую форму.

Тогда вполне естественно предположить, что революция и Гражданская война для большинства людей была связана с минимальными неудобствами, ведь они получали невероятный заряд бодрости от участия в героической борьбе и, естественно, славу. Вот что сказал Ленин о союзе рабочих и крестьян: «Гражданская война вызвала огромные трудности, но облегчила решение нашей проблемы. Как ни странно это звучит, но это факт. Война не была новостью для крестьянина: он понимал войну против эксплуататоров, против помещиков».[414]

Звучит странно. Цена человеческой жизни, «огромные трудности» – против облегчения «нашей проблемы». По версии Ленина крестьянин приветствовал войну: его приучили к поджогам, бойне, конфискации, а в этом случае заставили понять необходимость союза с рабочим.

Вспоминая о жертвах революции, Ленин, следуя примеру Маркса и Энгельса, любил приводить пример родовых мук. Захочет ли человек, восклицал Ленин, отказаться от любви и детей, потому что женщина, производя на свет ребенка, корчится «в муках, надрывается, сходит с ума от боли?». Ленин признавался, что его знания в этой области почерпнуты из книг Эмиля Золя.[415]

Учитывая прогресс, произошедший со времен Маркса и Золя в анестезиологии в частности и в целом в медицине, этот пример постепенно терял свою актуальность, но Ленин приводил его снова и снова.

Какова будет природа нового общества, рожденного революцией в муках и страданиях? Ленин мучился в сомнениях, пытаясь подобрать подходящее название. Социализмом не назовешь, учитывая дозволенность мелкого предпринимательства в сельском хозяйстве и промышленности при новой экономической политике. Такие названия, как «переходный» или «государственный капитализм», вряд ли уместны. Пусть как было, так и остается – советским обществом.

Следовало придумать название и описать это единственное в своем роде, парадоксальное общество. Социалистическая партия, которая теперь называлась коммунистической, мужественно прилагала все усилия, чтобы установить в примитивной, варварской, полуазиатской стране (государственный) капитализм. Партия руководила страной от имени рабочего класса, но этому классу только что объяснили, что партия не допустит вмешательства в управление экономикой России и любая попытка будет рассматриваться как синдикализм. Другой класс, крестьянство, формально являлся союзником рабочего класса, но ему тоже объяснили доступным языком, что он не является хозяином собственной судьбы. «Мы будем решать», до каких пор оставлять крестьянина в покое. Единственной группой в этом новом обществе, освобожденной от принципа равноправия, была группа бывших (а возможно, и настоящих) классовых врагов, буржуазных «специалистов». Что же касается членов правящей элиты, то комиссар не мог получать более пятисот рублей на каждого члена семьи, и при Ленине это правило соблюдалось неукоснительно.[416]

Вражеский класс, руководители промышленности и инженеры имели право получать тысячи и, что было более важно в первые послевоенные дни, дополнительный паек и квартиры. После 1921 года привилегии распространились и на тех, кто по официальной терминологии был не просто классовым врагом, а «социальным паразитом», то есть на нэпманов, частных предпринимателей.

Несмотря на непрерывную борьбу, Ленин с удовлетворением обозревал причудливую структуру. Будь Ленин тщеславен, он мог бы решить, что никто другой был не в состоянии создать общество, существовавшее в его воображении. Парадоксальность общества отражала парадоксы его ума. Внезапные импровизации и изменение курса; партия, у которой перехватывало дыхание от изумления перед его смелыми отступлениями и атаками или одновременным движением в обоих направлениях. После его объяснений большинство людей приходили к заключению, что опять Ильич открыл им глаза; да, ситуация требовала единственного курса, марксистского.

Диктаторы обычно испытывают разочарование в собственных творениях и начинают разочаровываться в людях, которых они удостоили тем, что присвоили себе право распоряжаться их жизнью и смертью. Ленин был удачливее многих. Он не утратил веры, несмотря на растущую в последние годы раздражительность. Он был лишен тщеславия. При всей нехватке людских ресурсов, при всех разочарованиях последних лет он работал и боролся за создание нового общества, нового мира.

Каким должен быть этот новый мир? Ученик Маркса считал, что это будет бесклассовое общество, общество материального изобилия, интернационального братства. Но до этого еще очень далеко. А пока мысли Ленина были обращены в ближайшее будущее. Ленин не раз подчеркивал огромное значение науки и техники в социалистическом строительстве. Только с помощью научных достижений можно было вывести страну из разрухи и преодолеть инертность людей. Чернышевский был бы разочарован, обнаружив своего ученика, мечтающего не о превращенной в цветущий сад России, а о России с крупными промышленными городами и электростанциями.[417]

В будущей России, обещал Владимир Ильич, все меньше и меньше будут говорить о политике. На открытых заседаниях вместо политиков и руководителей будут выступать инженеры и агрономы. Ох как преждевременно он стремился заменить политиков теми, кого сегодня мы называем технократами.

Он давно уже устал от знаменитого пристрастия русских к бесконечным разговорам; особенно этим грешила интеллигенция. Ленин основал партию действия, чьи «разговоры» были формой деятельности: агитация и пропаганда. Теперь он устал от этих пропагандистов и агитаторов, старых большевиков. Эксперты, ученые, инженеры были людьми, способными руководить Россией. Это был окончательный приговор его классу, интеллигенции, людям, «которые все знали, но ничего не могли сделать».

Еще одна странность. Интеллигенция состояла не только из болтливых и высокомерных юристов, профессоров и журналистов. Инженеры, врачи и другие «специалисты», которых он хотел привлечь в свой привилегированный круг, тоже относились к интеллигенции. Посмел бы кто-нибудь другой сказать, что страной должны управлять аполитичные специалисты, неспособные процитировать главу из Маркса, но способные построить электростанцию и управлять фабрикой, его бы немедленно назвали контрреволюционером, пытающимся вернуть Россию в капитализм.

Со своими мечтами о науке – волшебным ключом к будущему – Ленин был верным учеником Маркса и заодно с огромной частью русской интеллигенции, которая вместе с Горьким, вконец устав от политических разногласий, считала, что с помощью научно-технического прогресса удастся воспитать «полудикого, глупого и ленивого» простого человека. Сам Ленин был сыном математика и братом многообещающего биолога. Было в его уповании на науку как средство создания нового общества что-то дилетантское. Могла ли электрификация страны с советской властью или без нее превратить сто восемьдесят миллионов русских в коммунистов? Когда через двадцать лет, как он обещал, Россия была бы электрифицирована, смогли бы рабочие на самом деле «управлять государством» или они оказались бы еще дальше от намеченной цели? Слова «после электрификации всей России» играли теперь ту же роль, что раньше слова «после революции». Но теперь все было по-другому.

Ленин правильно оценивал свои скромные познания в области науки и техники. Он получил классическое и юридическое образование, и его увлеченность наукой и техникой не подкреплялась конкретными знаниями в этих областях. Пару раз он предпринял жалкие попытки обсудить теорию относительности, но в основном старался не касаться в разговорах научных тем. его необычайные познания в области науки и техники, которые приписывали ему советские агиографы, опровергаются его же корреспонденцией. Письма Ленина своему старому другу инженеру Кржижановскому, ставшему председателем комиссии ГОЭЛРО, свидетельствуют о том, что он был типичным представителем культурной интеллигенции. Он знал о таком открытии мирового значения, как электричество, но, вероятно, не смог бы заменить пробки. То же самое относится и к другим областям науки и техники. Еще будучи в сибирской ссылке, Ленин зачитывался книгами об изобретениях в области механики. Каждый русский социалист считал, что Ленин – специалист в области сельского хозяйства. В свое время Владимир Ильич написал объемистый трактат об американской и прусской системе земледелия, о преимуществах кооператива перед индивидуальным хозяйством и т. п. Но он бы не стал и, вероятно, не смог бы вести беседу, как это часто делал Хрущев, о севообороте, посевном периоде или о наиболее полезных сортах удобрений. Теперь становится понятно, почему он так упорно убеждал, что «мы должны беречь специалистов как зеницу ока».[418]

Остатки буржуазии стали для Ленина ценным человеческим фондом, который надо было охранять, холить и лелеять как экзотическую разновидность.

Понятие «специалист» скоро стало распространяться не только на технического эксперта, но, стыдно сказать, и на капиталиста. Кстати, это не было такой уж неожиданностью. Тот, кто внимательно читал предреволюционные речи Ленина, наверняка обратил внимание на его обещание капиталистам, что в социалистическом государстве они смогут работать «с почетом и выгодой». В большинстве высказываний он, конечно, характеризует капиталистов как кровопийц, грабителей и эксплуататоров. Опыт, приобретенный в период военного коммунизма, позволил Ленину сделать «неожиданное» открытие: капиталист был не только ценным специалистом, он владел неким волшебным даром, которого был полностью лишен «героический пролетариат», и тут не могли помочь труды Маркса и Энгельса. Ленин пел дифирамбы не просто капитализму, что является нормальным для марксиста, а капиталисту. «Капиталисты знали, как обеспечить товарами, а вы не знаете»[419], – объяснял Ленин в 1922 году на съезде партии.

Ленин сокрушался об исчезновении этой породы людей. Ему потребовалось совсем немного, чтобы заявить, что уничтожение русских капиталистов и их отъезд за границу был частью контрреволюционного заговора меньшевиков и эсеров. Кто теперь обучит умению торговать и производить? В своих упреках он не обошел и основателя социализма. Карл Маркс написал о многом, сожалел Ленин, но ни слова не сказал о том, как «государственный капитализм может сосуществовать с коммунизмом». Незадолго до этого он объявил о закрытии Сухаревского рынка в Москве. Рынок, заявил Ленин в декабре 1920 года, является признаком капитализма. «Пока существует Сухаревский рынок, капиталисты могут вернуться в Россию и стать сильнее нас».[420]

Теперь он настаивал на возобновлении традиционных ярмарок и восстановлении рынков. Где бы найти тех, кто мог вернуть неоценимых капиталистических кровопийц?

С какого-то момента рассуждения Ленина приняли одновременно наивный и хитроумный характер. Капиталист владел секретом, как добиться расцвета экономики. Но он не станет безвозмездно делиться своей тайной. Можно сделать расчет на присущую капиталисту жадность. Почему бы не пригласить иностранных капиталистов в Россию и не пообещать, что они будут получать колоссальные прибыли? «Наши люди» будут наблюдать за их работой, узнают их секреты, и, воспользовавшись ими, Россия сможет догнать Запад. Даже Ленину было трудно заставить своих соратников согласиться с этой стратегией. Перед началом войны не только марксисты, но даже многие консерваторы выражали недовольство проникновением в Россию иностранного капитала. Они утверждали, что Россия может превратиться в полуколониальную страну. Иностранный промышленник эксплуатировал рабочих безжалостнее, чем русский капиталист. Многие православные священники призывали рабочих подчиняться властям, однако добавляли, что не будет грехом, если они станут устраивать забастовки на предприятиях, принадлежащих французам или англичанам, известным своим жестоким обращением с рабочими. Теперь Ленин предлагал принять политику концессий в отношении иностранных капиталистов в таком широком масштабе, что, если бы в свое время царский министр вышел с таким предложением, он был бы немедленно уволен. Несмотря на возмущение многих членов, Совнарком в феврале 1919 года в принципе согласился с предложениями Ленина.

Если бы предложения Ленина были реализованы, то огромные пространства России, ее полезные ископаемые, леса, фабрики и заводы перешли в пользование иностранных концессионеров; ни один царский министр, даже самый продажный, не рискнул бы выдвинуть подобное предложение. «Мы не будем завидовать иностранному капиталисту, даже если он получит 2000 процентов прибыли, потому что мы должны улучшить условия жизни рабочих и крестьян»[421], – жалобно объяснял Ленин.

Иностранным капиталистам должны быть предоставлены неслыханные привилегии: они будут освобождены от вмешательства профсоюзов, они смогут организовывать магазины, где их рабочие будут покупать все, в чем нуждаются. Советское правительство, по словам Ленина, готово сделать для иностранного капиталиста то, что не в состоянии сделать его собственное правительство, – оградить от забастовок. Любому коммунисту, предупредил Ленин, который будет препятствовать переговорам, место в сумасшедшем доме.

Судя по его собственным высказываниям, Ленин понимал всю постыдность предложенной стратегии. «Почему надо выгонять собственных капиталистов только для того, чтобы пригласить иностранцев?» – спросил коммунист. Протест прозвучал и от «полудикого, тупого крестьянства»: «Мы еще год можем мириться с голодом, но не продавайте матушку Россию». Никакие возражения не могли остановить Ленина. Он был готов заплатить любую цену, лишь бы поднять страну из руин. Он был настолько одержим идеей привлечь иностранцев в Россию, что становился просто смешон (единственный случай, когда ему подходит это определение). Иначе как еще можно объяснить его роль в деле Вандерлипа?

В 1920 году американец В. Вандерлип приехал в Россию. Он был из породы людей, к настоящему моменту очень хорошо известной. В XX веке они появились в таких странах, как Индонезия и Конго, чтобы поздравить новые власти со свержением деспотизма, предложить американские ноу-хау (за деньги), сославшись на большое влияние в официальных кругах Вашингтона. В 1920 году такой тип людей был еще в новинку, и можно простить Ленина за то, что он решил, будто Вандерлип был ответом на его молитвы. Американский предприниматель, который, к изумлению Ленина, немного знал Россию (он прежде бывал здесь), хотел «взять в аренду» Камчатку. Это было слишком хорошо, чтобы быть правдой. В декабре 1920 года Ленин с воодушевлением объяснял на VIII Всероссийском съезде Советов, что, сдавая американцам Камчатку, можно одним выстрелом убить двух зайцев. Во-первых, капиталисты приедут в Россию и появится возможность изучить их методы ведения экономики, а во-вторых, они натравят американцев на японцев, которые вынашивают планы в отношении Дальнего Востока. Ленин был готов отдать Соединенным Штатам морскую базу на Камчатке. В манере шекспировского злодея, обращающегося к залу, Владимир Ильич посвятил делегатов в тайну: Камчатка «фактически не наша, поскольку там находятся японские части. Воевать с Японией сейчас выше наших сил… мы вовлечем американских империалистов в борьбу с Японией».[422]

Пусть империалисты дерутся друг с другом.

Правда, одно сомнение терзало душу: был ли Вандерлип «миллиардером» и действительно ли владел деньгами республиканской партии? Гардинг, избранный, но еще не вступивший на пост президента, заявил, что не знает никакого Вандерлипа. Очевидно, президент должен был так сказать в период выборов, пояснил Ленин, ловко приписывая несчастному Гардингу часть своей хитроумной политики. Признаться в том, что он является горячим сторонником восстановления отношений с Советской Россией, означало бы потерю «нескольких сот тысяч голосов». Однако сомнения не давали покоя: «Мы пока не разобрались с этими Вандерлипами, поскольку контрразведка ВЧК еще не проникла в Соединенные Штаты». Все-таки Ленин не мог удержаться, чтобы не сказать: в конце концов, есть что-то в этом Вандерлипе. После выборов Вандерлип опубликовал в американских газетах ряд статей, в которых сравнивал Ленина с Вашингтоном. С некоторым снобизмом Ленин заявил: видите, кто защищает нас в Соединенных Штатах, не только «какие-то журналисты» (невежливое замечание адресовалось, очевидно, Джону Риду и американским приверженцам коммунизма), но и «наихудший тип эксплуататоров». Ленин долго оставался во власти фантазий Вандерлипа арендовать Камчатку, выплачивать рабочим специально выпущенные бумажные деньги, на которые они смогут приобретать товары в магазинах компании. Отсюда и его вера в то, что Гардинг – активный сторонник советско-американских отношений. Одним из обвинений, которые Ленин в 1921 году выдвигал в адрес «рабочей оппозиции», было то, что они расшатывают эти отношения (!). Республиканцы только пришли к власти в Соединенных Штатах, они бы предоставили России миллиарды долларов и техническую помощь, но, очевидно, испугались, узнав о кронштадтском мятеже и всех кознях Шляпникова и Коллонтай.

Незаметно Вандерлип и невольный герой советско-американских отношений Гардинг сошли со сцены. Как ни грустно, но придется сказать: Вандерлип не был «миллиардером» (но кто мог об этом знать в Москве?), а Америка не собиралась «арендовать» Камчатку и вести войну с Японией.[423]

В советском руководстве, вероятно, были люди, которые понимали наивность подобных фантазий. Старый друг и соперник Ленина Леонид Красин, ставший теперь наркомом внешней торговли и одновременно полпредом и торгпредом в Великобритании (в 1924 году во Франции), обладал высокой технической эрудицией и хорошо разбирался во внешнеэкономических вопросах. Никакой капиталист, зная, что происходит в России, не рискнет инвестировать российскую экономику. Мало того, даже если каким-то чудом удастся уговорить иностранных капиталистов пойти на концессии, государство окажется в невыносимом положении: рабочие на предприятиях, руководимых иностранцами, окажутся в более выгодных условиях (выше зарплата, лучше условия работы), чем те, кто будет работать на государственных или частных предприятиях. Красин, невоспетый герой возрождения торговли в Советской России, упорно трудился над тем, чтобы отделить «зерна от плевел» в фантастических мечтах Ленина; добивался заключения внешнеторговых соглашений с Западом, чтобы Россия получила возможность импортировать технику и оборудование и приглашать технических экспертов.

Однако именно Ленин сыграл решающую роль в восстановлении экономики страны. Разрабатывая новую экономическую политику, Владимир Ильич считал возможным использовать различные формы «государственного капитализма». Как бывший царский офицер помог большевикам выиграть Гражданскую войну, так иностранный специалист и российский промышленник, который долгое время подвергался преследованиям, дали возможность России быстрыми темпами начать восстановление хозяйства и в скором времени превратиться в одну из могущественнейших индустриальных держав мира.

Используя новые методы хозяйствования, он вытягивал страну из отсталости и апатии. Умом он понимал, что следует забыть скандалистов, фанатиков и интриганов, с которыми отвоевал власть, и назначить на ответственные посты технически грамотных и деловых людей. Но эмоционально ему была невыносима мысль, что ненавидимая им интеллигенция займет места государственных служащих и технических специалистов в Советском государстве. Он упорно цеплялся за террор, даже когда в этом отпала особая необходимость. В разгар кампании против беззакония Ленин гневно отверг высказывание, что законы, суды и другие отжившие буржуазные понятия и институты когда-нибудь полностью заменят террор и «революционную инициативу масс».

«Одной рукой даем, а другой забираем». Это высказывание Ленина как нельзя лучше определяет его характер. В «Красной хронике» в феврале 1925 года были опубликованы воспоминания некоего Гордиенко, который написал о случае, который произошел с ним в 1918 году.

«Для нашего местного ЧК наступили тяжелые времена… Практически не было никакой работы». Причину этого прискорбного факта автор объяснял особенностями его города: население Выборга состояло в основном из рабочих. Можете себе представить, никакой буржуазии, никакой контрреволюции. Неожиданно луч надежды озарил жизнь бездействующих террористов. «Черт побери. Мы не можем сидеть сложа руки», – сказал председатель нашего ЧК, получив известие из каких-то источников». Выяснилось, что в соседнем районе обнаружен «перспективный» капиталист. Несмотря на то что они испытывали определенные сомнения в правомочности своих действий (поскольку вторгались на чужую территорию), выборгские чекисты совершили налет на одного из членов семьи миллионера Рябушинского и убедили его (можете себе представить, каким способом) расстаться с тридцатью тысячами рублей и акциями на несколько миллионов рублей. Эта операция не снискала одобрения компетентных органов. «Вы не имеете права причинять ущерб капиталистам из чужого района». – «Но у нас нет своих капиталистов», – заявили храбрые выборгские ребята. Они великодушно поделились акциями (которые стоили не больше бумаги, на которой были напечатаны), но отказались делиться наличными. Спор должен был разрешить глава городской администрации Зиновьев, но участники акции решили в обход официальных властей обратиться прямо к Владимиру Ильичу.

Автор этих «очаровательных» воспоминаний с некоторым трепетом отправился к Ленину. Вероятно, даже до него дошло (при всем его тупоумии), что их «подвиг» не что иное, как хулиганский поступок, а за такие дела людей, случалось, расстреливали. Однако он несколько взбодрился, когда заметил, что во время его рассказа Ильич не мог удержаться от улыбки. «Ну, думаю, дело в шляпе. Он обзовет меня по-всякому, и на этом все закончится». Но неожиданно Ильич превратился во Владимира Ульянова, советника юстиции. «Где протокол?» – спросил он. «Какой протокол?» – пролепетал Гордиенко. Он стоял разинув рот, пока Ленин объяснял, что выборгские чекисты должны составить официальный протокол об изъятии государством денег Рябушинского. Гордиенко объяснил, что в тот момент они были настолько возбуждены, что никто не думал ни о каких протоколах. Ленин взорвался: «Вы не соображаете, что делаете. Берете деньги, тратите их, без всякого документа. Он предъявит вам иск». Выручила природная проницательность. Они напишут протокол и подпишут его задним числом, сообразил Гордиенко. «Не могу описать реакцию товарища Ленина. Он совершенно изменился… Отсмеявшись, он погладил меня по голове и сказал: «Толковые мальчики, очень толковые…» Тут я понял, что вопрос закрыт, тридцать тысяч рублей наши». Гордиенко отправился диктовать протокол. «Трудно передать, что я испытывал, пока диктовал протокол; я чувствовал после встречи с Ильичем прилив новых сил и энергии».[424]

Не забывайте, это был 1918 год. В 1920 году за подобные подвиги Дзержинский ставил к стенке, с протоколами или без них, и, вероятно, редактор «проспал» появление этой статьи. Случай наглядно демонстрирует, что Ленин не мог бороться со своими эмоциями. Он прекрасно понимал, что людям необходимо внушать уважительное отношение к труду, к чужой собственности, и это уважительное отношение не имеет ничего общего с тем, что олицетворяют эти выборгские парни. С ними нечего думать ни о каком экономическом развитии. В то же время они были великолепным человеческим материалом: свободные от консервативных буржуазных законов и правил, проникнутые классовым духом! Нельзя обходиться с ними слишком строго! Ленин до конца своих дней испытывал преступную страсть к «истинным пролетариям», и как дорого она обошлась ему и всему русскому государству.

Отвращение Ленина к интеллигенции служило серьезным препятствием для привлечения лучших умов к строительству нового общества. Ох, с каким трудом он протягивал руку тем представителям собственного класса, без которых Россия не могла бы двигаться вперед.

В 1921 году правительство, оказавшись перед лицом серьезной транспортной проблемы, приняло решение назначить наркомом путей сообщения Феликса Эдмундовича Дзержинского. Назначение грозного председателя ВЧК должно было вызвать радикальное улучшение в этой важнейшей сфере народного хозяйства. Дзержинский, оказавшись в незнакомой обстановке, попросил Ленина дать ему в заместители опытного инженера, тем более что у него уже был готовый кандидат – некто Борисов. Из-за «реакционных взглядов» квартира Борисова три раза подвергалась обыскам, его жена умирала от сыпного тифа, а сам он был близок к голодной смерти. Ленин одобрительно отнесся к просьбе Дзержинского: «Ступайте к Борисову и в самой деликатной форме уговорите его прийти с вами в Кремль… Да, да. И скажите, что он идет в Кремль к Владимиру Ильичу. У него болеет жена. Не напугайте ее».[425]

Дальнейшие события напоминают сказку из «Тысячи и одной ночи». Классовый враг в мгновение ока стал ценным «специалистом», оплотом советской административной системы. В кабинете председателя Совнаркома Борисов поставил Ленину свои условия. Кремлевский врач должен поехать к его жене и заняться ее лечением. Моряк, вселившийся в его квартиру, должен немедленно ее освободить. Дзержинский просительно разговаривал с человеком, который совсем недавно был близок к аресту, а может, и к худшему. Теперь условия, касающиеся непосредственно работы в качестве заместителя наркома: «Я прошу дать мне право уволить неквалифицированных работников и заменить их новыми. Стрелочникам, кладовщикам и рабочим, которые заняли должности начальников станций, диспетчеров и начальников ремонтных мастерских, в силу отсутствия способностей и необходимого опыта, следует вернуться на прежние места». – «Вернуться на прежние места, – глубокомысленно повторил автор «Государства и революции». – Хорошо сказано». И Ленин уполномочил Дзержинского, с помощью своих методов, «убедить» стрелочников и кладовщиков отказаться от руководящих постов и вернуться к почетным обязанностям рядовых сотрудников. Борисов предложил назначить на руководящие должности нескольких своих коллег. Они, как оказалось, тоже были хорошо известны в ВЧК. Их собрали (конечно, «самым деликатным образом») и привели на совещание в Кремль. Таким образом, Феликс Эдмундович Дзержинский, гроза буржуазии, восстановил в должностях «бывших» специалистов, а пролетарии опять вернулись к своим метлам и швабрам.

Существует множество рассказов о том, как голодного, презираемого интеллигента Ленин в мгновение ока превращал в советского чиновника. Мораль всех этих рассказов сводилась к одному: каким понимающим и благородным был Ленин, как он, не обращая внимания на классовую принадлежность и даже политические взгляды, давал каждому возможность честно трудиться во благо Советского государства. В отличие от Троцкого, который действительно благожелательно относился к специалистам и не испытывал ни малейшего отвращения к бывшим «эксплуататорам», Ленин все это делал исключительно ради общего дела.

Письмо одного из профессоров проливает свет на проблему двойственного отношения коммунистов (Ленина) к интеллигенции. Это письмо и ответ Ленина были напечатаны в «Правде». В письме говорилось, что советское правительство, с одной стороны, всячески привлекает к работе различных специалистов, а с другой стороны, подвергает их преследованиям и оскорблениям. Люди интеллигентного труда, писал профессор, не нуждаются в таких стимулах, как дополнительные пайки. Они готовы по мере сил служить своей стране. Они патриоты и не требуют особых привилегий для выполнения своего долга перед обществом. Но они возмущены подозрением, с которым к ним относятся окружающие, и грубостью со стороны властей, ежедневно грозящих тюремным заключением или расстрелом. Он привел случай из собственной жизни: в его доме был расквартирован отряд красноармейцев, и молодой командир реквизировал его кровать, вернее, разделил ложе вместе с добропорядочным профессором и его женой!

Ленин попытался успокоить профессора, подчеркнув, что весьма прискорбно слышать о хулиганских действиях в отношении преданных граждан и виновные должны быть наказаны. Он приветствовал желание профессора работать на государство. Но не мог удержаться, чтобы не преподать урок. Профессор не должен забывать, что в семьях рабочих, как правило, одна кровать. Он не должен выражать недовольство по этому поводу. И все в том же духе. В этом ответе весь Ленин. Любой толковый читатель отлично понимает, что красноармейцу в голову не пришло вежливо попросить свободную кровать. Наверняка профессора с женой поставили в унизительное положение, о чем он был просто не в состоянии написать. Казалось бы, Ленин стремился к установлению порядка и законности, стремился привлечь техническую интеллигенцию к работе, однако не смог отказать себе в удовольствии и представил этот инцидент в смешном свете. Мы заставили буржуев спать с нами в одной постели. Как, должно быть, веселились пролетарии, читая «Правду»![426]

Создаваемое Лениным общество унаследовало его двойственное отношение к интеллигенции. Владимир Ильич учил, что «мы должны ценить каждого представителя буржуазной культуры, буржуазной науки, буржуазной техники. Без них мы не сможем построить коммунизм». Но в то же время показывал пример подозрительного и настороженного отношения. В постленинскую эру специалист, особенно в области техники, осыпался всевозможными почестями и наградами, так что привилегии, предоставленные специалисту в 1921—1922 годах, кажутся теперь весьма и весьма скромными. Специалист никогда не внушал доверия. Инженер, врач, ученый мог в один момент из баловня судьбы превратиться в «саботажника». Период первой пятилетки, с 1928-го по 1933 год, стал свидетелем чудовищных историй, связанных с саботажем инженерно-технических работников в сфере производства и распределения продовольствия. Знаменитые процессы, в 1928-м и 1930 годах, были попыткой отвлечь внимание от беспрецедентной по своей жестокости, насильственной коллективизации. Известным ученым и инженерам предъявлялись абсурдные обвинения, и они признавались в шпионаже в пользу Германии, Франции и Англии, в создании «промпартии» в целях свержения Советского государства. Очередной поворот колеса, и сталинский чиновник заявил: «Мы не привыкли ценить человека. Людей снимали с ответственных постов в промышленности и с руководящих государственных должностей, арестовывая и вынося приговоры без видимых на то оснований. В результате государство понесло невосполнимые потери».[427]

«Шпионы» и «саботажники», оставшиеся в живых, были выпущены на свободу, восстановлены в прежних должностях, в отдельных случаях их награждали и повышали в должностях. Партия гордилась способностью признавать собственные ошибки, восхищалась собственным великодушием и ожидала от потрясенных жертв и всего мира благодарности за свои деяния. Впоследствии все это будет отнесено к периоду сталинского культа личности. Но чтобы проследить истоки сталинизма, необходимо вернуться к истории Борисова, в те времена, когда инженер Борисов стараниями Ленина из так называемого «классового врага» превратился в ценного специалиста. А если государство уже не будет так отчаянно нуждаться в Борисовых, надо будет по-прежнему не обращать внимания на их классовую принадлежность? Нет, тогда это уже будет мелкобуржуазной, мещанской сентиментальностью, недостойной настоящего революционера.

Ленин всегда боролся с сентиментальностью, касалось ли это личных или общечеловеческих отношений. Он приходил в волнение, слушая музыку; она делала его чувствительным, неспособным на решительные поступки, что не соответствовало образу революционного героя. Из-за боязни показаться мягким и сентиментальным, он был безжалостен по отношению к старым друзьям, которые сбились с истинного пути. После Октябрьской революции Плеханов, уже очень больной, подвергался всяческим унижениям. Как-то в его дом ворвалась группа моряков, которые чуть не линчевали основателя русского марксизма. В конце концов он уехал с женой в Финляндию, где умер в мае 1918 года забытый всеми. Умирающий ветеран не представлял никакого интереса для партии, создателем которой он являлся. А ведь Ленин всегда считал его своим учителем. Уже в более поздний период в Советской России именем Плеханова были названы улицы и институты. Мартов (Ленин утверждал, что «любит» его) проявил невероятную преданность большевикам в период Гражданской войны. Даже Троцкий не скупился на похвалы, говоря о позиции Мартова во время русско-польской войны. Однако Ленин неизменно награждал старого друга оскорбительными эпитетами: «кретин», «милюковский лакей» и тому подобными. Никакая старая дружба не принимались в расчет, если речь шла о неподчинении. Ленин не относился к мстительным людям, но боялся приучить сторонников к терпимости. Большевики победили, потому что были твердокаменными, потому что преодолели присущую русским мягкость и беспечность. Но и теперь партия не должна расслабляться; они захватили власть, но пока они лишь крошечная часть в гуще русского народа. Как они смогут сохранить власть, если Мартовы, Плехановы и прочие опять внесут в их ряды сомнения и сантименты и превратят партию в вавилонское столпотворение?

Создатель новой России едва ли мог испытывать ностальгию по старым временам. Однако, внимательно изучая его статьи и корреспонденцию, можно заметить, что иногда его высказывания подозрительно напоминают приступы раскаяния и сожаления по добрым старым временам. Он весьма иронично комментирует Бунина. Великий писатель, находясь в изгнании, неоднократно повторяет: «Что они сделали с нашей Россией?» Однако, как всякий культурный человек, он не может не чувствовать определенную привлекательность старого мира. Во время последней болезни Владимир Ильич запоем читал сухановские «Записки о революции». И опять, несмотря на уничтожающую критику, книга вызывала у него острый интерес. Она возвращала его в лихорадочную атмосферу предоктябрьских дней, наполненных бесконечными дискуссиями, воззваниями и тому подобным. Обреченный мир, отброшенный на свалку истории, по прошествии времени казался удивительно притягательным. Да и кто после долгого, тесного общения со Сталиным и Дзержинским не вспомнил бы с ностальгической грустью Мартова и Потресова?

Конец Гражданской войны, нэп… Старый революционер постепенно погружается в решение текущих задач, связанных с управлением огромной страной, борется с антипартийными группировками, то и дело возникающими в партии, решает споры между своими влиятельными заместителями. Ему все реже удается заняться любимым делом, журналистикой. Во время Гражданской войны Ленину иногда удавалось черкнуть несколько строк для «Правды». Тон статей вызывал воспоминания о тех днях, когда перо было его единственным оружием и когда еще не было «непревзойденной ВЧК» и трехмиллионной Красной армии, способных подавить сопротивление противников. В ноябре 1918 года профессор Питирим Сорокин заявил о своем намерении уйти из политики, выйти из партии (эсеров) и посвятить себя научной деятельности. Главе государства едва ли стоило обращать на это внимание. Но для Ленина это была возможность вернуться в старое, доброе время: идеологический противник признается в своих ошибках и складывает оружие! Браво, профессор, пишет Ленин, «ценное признание Питирима Сорокина». Какой замечательный пример для интеллигенции: прекратить болтать о политике, о принципах и вернуться в лаборатории и библиотеки. Год или два Ленин пристально следил за Сорокиным. Чем он занят? Пишет о единстве и других проблемах, относящихся к сфере компетенции партии? В результате выдающийся ученый, бывший член Учредительного собрания, был вынужден уехать в Соединенные Штаты, где его теории вызывали раздражение или приводили в восторг только его академических коллег.

С 1920—1921 годов подобные развлечения стали большой редкостью. Возможно, в связи с ухудшением состояния здоровья, а может, он уже не испытывал прежнего интереса к борьбе, но Ленин становился все более раздражительным и быстро уставал. Но ни о какой «отставке» не могло идти речи. Он упорно шел против течения. Теперь ему приходилось экономить силы. Ленин с неодобрением наблюдал за основными аспектами советской жизни. его не устраивали тенденции в развитии культуры, однако государственные и партийные дела не оставляли времени для вмешательства в эту сферу деятельности. Будь он моложе и энергичнее, он бы не довольствовался руководством Россией из Москвы. Но сейчас Ленин считал, что не может надолго уезжать из Кремля: слишком много срочных дел требовало его непосредственного внимания. Теперь он даже отдыхал в пригородах столицы, хотя по состоянию здоровья ему бы лучше подошли климатические условия, к примеру, Крыма, где его преемники впоследствии отстроили роскошные резиденции. Горький в письмах из Швейцарии, упоминая о навязчивой идее Ленина оставаться в Москве, советовал ему: «Вы могли бы приехать сюда на месяц, чтобы отдохнуть от руководства старой экономической политикой (Горький непочтительно относился к нэпу). Я шучу. Знаю, что вы никуда не поедете».[428]

Усталость, накопившаяся за последние годы, и постоянная погруженность в работу во многом объясняют характер еще одного детища Ленина, III Интернационала. В какой-то момент ему казалось, что гораздо важнее заложить фундамент международного коммунистического движения, чем завоевать Россию с помощью революции. Новый, III Интернационал должен был отказаться от губительных традиций своего предшественника. По мнению Ленина, III Интернационал должен был возглавить борьбу международного пролетариата за осуществление идеалов социализма. Пламя революции осветит отсталые колониальные страны, и мировая революция нанесет решающий удар по капиталистам Франции и Англии. Коммунистический опыт России привел к созданию нового мира и, при всех недостатках, вывел вперед отсталую страну.

Теперь все внимание Ленина было поглощено проблемами русской политической жизни, и он никогда бы не признался себе, что постепенно начинает терять интерес к интернационализму, которым был захвачен в период с 1914-го по 1918 год. Революция в России уже здоровый младенец, а на Западе его рождение еще впереди, любил повторять он в период переговоров в Брест-Литовске. После неудачных попыток в Венгрии и Баварии было вполне естественно, что его мысли вернулись к растущему ребенку. В 1919 году Ленин по вполне понятным причинам не мог стать во главе III Интернационала. Председателем Исполнительного комитета стал Григорий Зиновьев. Не было бы ничего странного, если бы после 1920 года Ленин возглавил Интернационал. Но он не стал этого делать. Понятно, что фактически он являлся главой и вдохновителем Интернационала, но все реже он высказывался о международном коммунизме и все чаще говорил о реальных нуждах Советского государства. Последние записи Ленина не содержат ни слова о международном коммунизме; в них проявляется его невероятная озабоченность конфликтами, происходящими в ЦК партии, недовольство советским руководством, национальной политикой. Он не оставил нам последних указаний или мыслей относительно Коминтерна и путей его развития.[429]

Создание Коминтерна происходило второпях, с определенной долей небрежности. Первый конгресс Коммунистического интернационала состоялся в Москве в начале марта 1919 года. Не считая русских, большинство делегатов имели сомнительные мандаты или «представляли различные коммунистические и социалистические партии, существовавшие только на бумаге». Французскую коммунистическую партию представлял наш старый приятель Жак Садуль. Этот деятель, чьи исступленные письма о революции вызвали холодную реакцию Парижа, решил, что лучше остаться в Москве, чем возвращаться к юридической практике и мелким провинциальным политиканам. Господин по имени Рейнштайн, который на протяжении нескольких лет жил в России, представлял американскую рабочую партию. Раковский имел влияние на Украине, родился в Болгарии и был гражданином Румынии, поэтому сделал естественный выбор, решив представлять нечто, названное Балканской Революционной Федерацией. Что же касалось Польши, то самый значительный поляк советской иерархии, Дзержинский, был слишком занят непосредственными обязанностями, поэтому польских коммунистов был вынужден представлять заместитель Дзержинского в ВЧК, Уншлихт. Такое неудачное начало не смутило Ленина и его соратников. В конце концов, кого, кроме самих себя, представляли те девять человек, которые собрались в Минске в 1898 году? Однако они создали партию, которая теперь руководит Россией. Никто не прореагировал на замечание делегата из Германии, что сейчас не время для создания нового Интернационала и разрыва с другими социалистическими партиями. Несмотря на вышеизложенные обстоятельства, на конгрессе царила атмосфера приятного возбуждения. На Западе фактически не существовало коммунизма, но окрепли революционные чувства пролетариата. Ни к чему выяснять ситуацию, проверять мандаты и заниматься прочей рутинной работой. Рождался международный коммунизм. Ленин заявил, что следует отбросить название «социал-демократия, как грязное белье».

Многим было понятно, что этот шаг неизбежно приведет в любой стране к расколу в рядах социалистов, ослабит политическое влияние рабочего класса и сделает его неспособным справиться с зарождающимися движениями, которые сделают имена Муссолини и Гитлера не менее известными, чем имя Ленина. Но какой был смысл включать в новый Интернационал «ренегатов» и «отступников»?

Для Ленина создание III Интернационала было не просто клятвой, данной им летом 1914 года, когда он узнал о предательстве французских и германских социалистов. С помощью нового Интернационала он собирался свести счеты со старейшинами II Интернационала, которые многие годы покровительственно относились к русским социалистам, вызывая их ярость и негодование. Сколько ему самому приходилось обращаться к немецким и австрийским товарищам за различной помощью, будь то деньги, документы или защита от полиции? Сколько ему пришлось выслушать отеческих наставлений, что большевики излишне вспыльчивы, что они должны действовать вместе с другими социалистическими и прогрессивными силами своей страны? А чего стоят замечания, что большевики не могут решать свои споры цивилизованными методами? В своем труде «Пролетарская революция и ренегат Каутский», написанном в ноябре 1918 года, Ленин сполна отплатил Каутскому. Этот «ренегат» Каутский считает большевистский режим нецивилизованным. Ярость русских не имела границ; только сами русские имеют право называть свою страну некультурной. «Конечно, культурнее пресмыкаться перед капиталистами и подхалимничать». И это тот Каутский, который в течение многих лет был для Ленина светочем марксизма, истинным преемником Мастера, победителем ревизионизма. В Сибири Ленин, можно сказать, слово в слово выучил его трактат о сельском хозяйстве. Теперь Каутский оказался «идиотом» и «иудой». Какое удовольствие исключить его из революционного движения! Пусть Каутский и ему подобные создают свой собственный «желтый» Интернационал!

В тезисах и докладе Ленина на конгрессе Коминтерна чувствовалось накопившееся раздражение против ревизионистских, предательских позиций, таких, как позиция Каутского. Как нет и не может быть абстрактной диктатуры, так нет и не может быть «чистой демократии», демократии вообще. «Чистая демократия» есть лживая фраза либерала, одурачивающего рабочих. Советы являются единственно возможной формой государственной власти. «Завоевание большинства в Советах составляет (нашу) главную задачу в странах, где еще не победила Советская власть».

Огромное большинство рабочих в других странах вряд ли поняли это высказывание. Где, кроме Баварии и Венгрии, были Советы?

Итак, с самого начала русская модель была предложена в качестве образна для использования коммунистами других стран. На первых заседаниях Коминтерна царила атмосфера космополитизма. Дискуссии велись на языке Карла Маркса и Фридриха Энгельса. Это объясняет отсутствие вмешательства таких доморощенных личностей, как Сталин (вот, должно быть, радовались Троцкий и Зиновьев: представляете, марксист не знает немецкого языка!). Это не могло не раздражать представителей Англии, которые не сумели выучить этот необходимый инструмент научного социализма. Садуль, так тот просто заявил, что не знает ни немецкого, ни русского.

С самого начала русские заняли господствующее положение в Коминтерне. С одной стороны, это было связано с особенностями иностранцев, которых привлекал русский коммунизм. За небольшим исключением они испытывали чувство неполноценности и благоговейного страха перед русскими коллегами. Эти люди, всего несколько лет назад никчемные журналисты и агитаторы в отсталой стране, теперь заняли руководящие посты. Культ личности зародился в зарубежном коммунизме намного раньше, чем он пустил корни в Советской России. Ни один русский коммунист не относился к Ленину (в течение его жизни) с таким чрезмерным почтением, как зарубежные товарищи. Троцкий для них располагался по статусу где-то рядом с Лениным. Троцкий выступал перед делегатами в военной форме, и некоторые из присутствующих, вероятно, решили, что в случае победы коммунизма в их странах им тоже удастся занять высокие командные посты. Садуль говорил о Троцком как о гении.

Несомненно, что в первые послевоенные годы депрессии и хаоса западный рабочий класс ощутил на себе магнетическое воздействие коммунизма, но он не смог привлечь западных социалистов, занимавших высокое положение. Убийство Розы Люксембург в 1919 году лишило западных коммунистов человека, который мог противостоять Ленину и воспрепятствовать превращению Коминтерна в послушное орудие советской политики. Сомнительно, чтобы «напыщенная Роза» и Ленин смогли длительное время сосуществовать в одной организации. В последние месяцы жизни Люксембург подвергала серьезной критике советский режим.[430]

Смерть Люксембург дала возможность немецким коммунистам сделать из нее мученицу и, вероятно, уберегла Ленина от необходимости отправлять ее в лагерь Бернштейна и Каутского.

Когда в июле 1920 года состоялся II конгресс Коминтерна, большевики с честью вышли из Гражданской войны; их армии выдворили поляков за пределы России. Делегаты конгресса считали своей обязанностью исполнить долг перед Россией; предполагалось, что русская армия в скором времени подойдет к границам Германии и революция проникнет в самое сердце Европы. Коминтерн обратился с воззванием к пролетариям всех стран сорвать планы своих правительств по оказанию помощи «помещичьей Польше». Автор резолюции, немец Пауль Леви, был так охвачен энтузиазмом, что перефразировал знаменитое изречение Нельсона: «Россия ожидает, что каждый исполнит свой долг». Он произнес его по-английски, совершенно упустив из виду, что большинство присутствующих не знает языка и вряд ли что-то знает о реакционном английском адмирале Нельсоне. Леви (чуть позже его пути с немецкими коммунистами разошлись) невольно снабдил Коминтерн весьма реалистическим девизом: «Россия ожидает, что каждый выполнит свой долг», который подходил гораздо больше, чем надпись на гербе «Пролетарии всех стран, соединяйтесь!».[431]

Ленин объяснил зарубежным товарищам, что пролетарский интернационализм требует единства, сплоченности и братской взаимопомощи пролетариата. Что притягивало многих к коммунизму с момента его рождения? Революционная бескомпромиссность, экстремизм, полный отказ от компромиссов с загнивающими капиталистическими государствами. Но надо же! Спустя несколько месяцев русские товарищи убеждают всех в том, что не стоит слишком торопиться и уничтожать буржуазные институты, и даже – о, ужас! – не стоит спешить с разоблачением оппортунистов и реформаторов из социалистических партий. Такова суть работы товарища Ленина «Детская болезнь «левизны» в коммунизме». Коммунистическим партиям необходимо быть максимально гибкими в своей тактике, писал Ленин, владеть всеми средствами борьбы, «всеми, без малейшего изъятия, формами или сторонами общественной деятельности». Коммунисты должны участвовать в буржуазных парламентах, идти работать в реакционные, социал-реформистские профсоюзы.

Многие не могли согласиться с подобной гибкостью, или, если хотите, цинизмом. Им внушали, что Макдональды, Гильфердинги и иже с ними предатели общего дела. Теперь оракул мирового коммунизма упрекал их в наивности и убеждал объединиться с предателями. Ленин приводил примеры, которые мало что значили для иностранцев: большевики, несмотря на враждебность по отношению к меньшевикам, сосуществовали с ними в одной партии и, при всей ненависти, испытываемой ими к парламентаризму, принимали участие в выборах Думы.

Будь Ленин посвободнее, он, скорее всего, привел бы более убедительные доводы, но он спешил, и несогласие иностранных коммунистов вызывало у него раздражение. «Что произойдет с Интернационалом, если каждая маленькая фракция станет самостоятельно решать свои проблемы?!» – воскликнул Ленин. Основные принципы коммунизма, заявил он, едины для всего международного рабочего движения.

В любом случае Ленин никогда не соглашался с тем, что решения Коминтерна отражали интересы Советского государства. В то время английские рабочие испытывали расположение к Советской России. Английские «меньшевики» – лейбористская партия – оказывали огромную услугу большевикам, угрожая правительству Ллойд Джорджа всеобщей забастовкой, если оно надумает оказать поддержку Польше или Белому движению. Вывод был очевиден: британские коммунисты должны войти в состав лейбористской партии. Британцев охватило смятение. По сравнению с руководством лейбористской партии Каутский был пламенным революционером. Товарищ Ленин, вероятно, не понимает, что им придется иметь дело с такими до отвращения умеренными, как Эрнест Бевин и Рамсей Макдональд?

Британским товарищам приходилось объяснять каждое слово. Нет, он не хотел, чтобы они теряли себя, вступая в лейбористскую партию. Они должны сохранить свободу пропаганды и агитации. Они могут разоблачать Макдональда и ему подобных. Желая успокоить их, он пояснил, что они должны поддерживать официальное руководство лейбористской партии так же, как веревка поддерживает повешенного. Он, Ленин, уверяет их, что лейбористская партия вовсе не партия, а конфедерация партий, а следовательно, они могут вступать в нее, не теряя своей драгоценной коммунистической чести. Разве они не понимают, что самое главное – не демонстрировать свое идиотское доктринерство и помогать лейбористской партии уничтожать людей подобных Черчиллю, бескомпромиссных врагов Советской России?

Вероятно, Ленин испытывал ужас при виде некоторых иностранных делегатов, которые напоминали ему о первых безумных днях строительства социализма в России. Что здесь делает товарищ Сильвия Пэнхарст – ветеран движения суфражисток в Англии? Она признавала единственный способ достижения коммунизма: бескомпромиссную борьбу. Не только против мужчин, но против всех власть имущих. «Я отвечу на высказывание товарища Ленина, что нельзя поддаваться левым. Я считаю, что надо стать еще левее, чем мы были до сих пор. В Англии мало смелых людей. Хотя я социалист, но долгое время участвую в борьбе суфражисток и понимаю значение радикализма и личной храбрости при защите наших идей». Товарищ Пэнхарст жаждала вернуть прежние дни, когда женщины разбивали окна, избивали членов кабинета министров и показывали трусливым английским мужчинам, что женщины добьются равных прав с мужчинами. Как убедить разгневанную старую деву, что она должна послушно присоединиться к лейбористской партии?!

Американские и английские делегаты поддерживали Пэнхарст. Они рассматривали коммунизм как возможность организовать свои десять дней, которые потрясут весь мир. Им пришлось объяснять: будьте хорошими мальчиками, вступите в лейбористскую партию и Американский трудовой союз. Помимо воинственности, англо-американские делегаты конгресса Коминтерна отличались особой чувствительностью в отношении своих прав. Они стоя выражали протест, если их речи вырезали из официальных протоколов, игнорировали их возражения и тому подобное. Они не могли понять, что это не дискуссионный клуб и что по сравнению, скажем, с немцами им не придавали особого значения. Они должны были почувствовать себя виноватыми, поскольку их страны были самыми богатыми, их рабочие были удовлетворены своим рабством и их коммунистические партии были самыми малочисленными.

Вероятно, чувством вины можно объяснить тот факт, что английские и американские коммунисты решили следовать курсу, определенному им Коминтерном. В течение ряда лет Британская коммунистическая партия присутствовала на ежегодных съездах лейбористской партии, заявляла, что придерживается других социалистических взглядов, и интересовалась, не желает ли лейбористская партия объединиться с ними. Русские товарищи вели Англию за руку, словно ребенка. 13 августа 1921 года Ленин пишет письмо товарищу Томасу Беллу относительно газеты, издаваемой в Южном Уэльсе: «Вы должны быть (поначалу) очень осторожны. Газета не должна быть слишком революционной. Если у вас три редактора, по крайней мере один должен не быть коммунистом. И по крайней мере двое должны быть настоящими рабочими».[432]

Ленин считает необходимым объяснить, что английские капиталисты поддерживают свободное распределение продовольствия, «чтобы отвлечь внимание (рабочих) от политических целей». Капиталисты, предупреждает Ленин, «умные, коварные и хитрые». А английские коммунисты?

Все это может показаться наивным, но интуиция подсказывала ему, что часто враг расслабляется, если вы сообщаете ему, что его ждет впереди. Большевики осыпали бранью кадетов. Однако действующие из лучших побуждений юристы-кадеты защищали большевиков в царских судах. Большевики интриговали против меньшевиков, однако меньшевики ратовали за единство и до самой Октябрьской революции не давали запретить ленинскую партию. Несмотря на откровенную пропаганду, проводимую Коминтерном в колониальных странах, многие английские и французские капиталисты подумывали о возобновлении торговли со страной, стремящейся разрушить капиталистическую систему. Карл Маркс писал в «Манифесте», что коммунисты считают унизительным скрывать свои цели и намерения. Тогда это было не чем иным, как пустым хвастовством; кто в капиталистическом мире в середине XIX столетия знал о молодом немецком радикале и его нескольких сторонниках? Но перед Первой мировой войной ситуация на Западе изменилась. Многие политики думали о своих коммунистах так же, как начальник петербургской полиции, сказавший в 1886 году о марксистском кружке Ленина: «Из этой маленькой группы через пятьдесят лет может что-то получиться». Динамизм и решительность коммунистов притягивали многих интеллигентов. При всех ошибках Коминтерн никогда не терял преданных сторонников среди рабочих, страдающих от гнета государств.

Вызов, брошенный капиталистическому миру и некоммунистическому социализму, был только отчасти наивным. Предупрежденный враг почувствует неуверенность, свою вину и попытается успокоить эту пугающую новую власть.

II конгресс проголосовал за двадцать одно условие приема иностранных партий в Коминтерн. Не только содержание, но и стиль документа указывали на автора. Ленин начинал свою деятельность в качестве революционного журналиста, поэтому первый пункт был о коммунистической прессе, которая должна клеймить «систематически и безжалостно не только буржуазию, но и ее помощников, реформистов всех мастей». Он боролся, используя законные и незаконные методы, поэтому американским или шведским коммунистам было объяснено, что их партии тоже должны использовать оба этих метода, хотя они и живут в обществе, сильно отличающемся от России 1895 года. Ленин гордился тем, что русские марксисты осознали важность ведения пропаганды в деревне. Пятый пункт предписывал «проводить эту работу с помощью рабочих-революционеров, которые связаны кровными узами с деревней». Совершенно бессмысленный пункт. Разве можно переносить условия, существовавшие в России времен юности Ульянова, на другие государства? Невольно возникает образ рабочего-коммуниста из Нью-Йорка или Лондона, стучащего в дверь крестьянской «хаты» в штате Айова или в Норфолке и агитирующего против местного землевладельца или правительственного чиновника. И далее шло жесткое предупреждение: «Отказ выполнять эту обязанность или передоверять ее ненадежным полуреформистским элементам равносилен предательству пролетарской революции». Никаких союзов с американскими или английскими социалистами-революционерами!

Эти условия представляют Ленина не самым лучшим образом. Он все время повторяется и буквально вбивает в тупые головы зарубежных коммунистов каждый пункт условий. Необходимо вести агитацию в армии. И опять Ленин не может не повторить грозное предупреждение: «Отказ… равносилен предательству революции…»

Если англичане и немцы тупые, то итальянцы известны своей добротой и сентиментальностью по отношению к старым друзьям. Желая избавить итальянских коммунистов от этих отвратительных качеств, Ленин удостаивает итальянских ренегатов чести, которую не оказывал даже Каутскому. Коммунистический интернационал не может допустить, чтобы «реформисты Турати, Модильяни и другие получили право считать себя членами Третьего интернационала…». Возникает вопрос, в чем состоит основная задача коммунистов: бороться с капиталистами или бывшими товарищами-социалистами? Дьявол (то есть социалист) появляется в разных обличьях: то он «социалист-патриот», то «лицемерный социалист-пацифист». В любом случае его следует разоблачить, будь он хоть «колеблющимся центристом». Даже в коммунистических партиях есть нежелательные элементы. Отсюда четырнадцатый пункт. Следует проводить периодические чистки партии, чтобы освободить ее от мелкобуржуазных элементов.

Таковы были некоторые из условий приема в новый клуб (Коминтерн). Они оттолкнули многих искренних поклонников Советской России и воинственно настроенных социалистов, которые не могли подчиниться Москве на таких позорных условиях. Эта подчиненность не шла ни в какое сравнение с тем, что произойдет в последующие годы (в очередной раз повторюсь, что политику Ленина не стоит даже сравнивать с политикой Сталина), но за год существования Коминтерна произошло существенное продвижение в этом направлении. Вначале считали, что Коминтерн разместится в одном из центров Западной Европы, в Париже или Берлине. На конгрессе было принято решение, что Исполнительный комитет должен остаться в Москве. Надоедливый депутат из Голландии заявил: «Не стоит делать вид, что у нас действительно международный Исполнительный комитет».[433]

Почему бы не сказать, что фактически это советский аппарат всемирного коммунизма? Этот делегат настаивал на том, чтобы перевести Исполком в другую страну. В противном случае иностранные коммунисты, входящие в состав Исполкома, потеряют связь со своими соотечественниками. Рабочие будут говорить: «Там (в Москве) находится наш лидер… Они согласятся с его мнением… которое не согласуется с реальной ситуацией в европейских странах и Америке». Советская делегация очень тактично ответила на это некорректное замечание, что если Исполком останется в Москве, то точка зрения русских не будет превалировать над всеми остальными. Как может французский или немецкий коммунист потерять связь с массами? Ведь в его распоряжении современные средства связи и сообщения.

К сожалению, у Ленина не было ни времени, ни здоровья, чтобы вплотную заняться проблемами, связанными с организацией и деятельностью Коминтерна. Фактически руководство взяли на себя Зиновьев и Радек. Зарубежные коммунисты глубоко уважали Ленина и восхищались Троцким, но пока еще не привыкли воспринимать слова любого советского чиновника как закон. Уильям Галлахер, будущий президент КП Великобритании, в ответ на критику Ленина сказал, что он воспринимает его слова как сын, выслушивающий выговор от отца. Но будь он проклят, если окажет подобное уважение товарищу Радеку. Действительно, Радек, секретарь Коминтерна, не слишком подходил на роль отца. Многословный и дерзкий, он, словно «сумасшедший» или «биржевой маклер», выкрикивал оскорбления в адрес зарубежных коммунистов, которые не соглашались с его мнением, и пытался наглостью возместить отсутствие авторитета. Оба, и Зиновьев, и Радек, любили отдавать приказы, давали почувствовать иностранцам, что те находятся в подчиненном положении, поскольку их страны отстают в революционном развитии. Ленин никогда не позволял себе высокомерного тона по отношению к рядовым коммунистам, а ведь его ставленники в Коминтерне имели дело с ветеранами международного социалистического движения. В Интернационале с самого начала царили интриганство и протекционизм. Надо было быть «человеком Зиновьева» или «человеком Бухарина»; коммунисту теперь было важнее завязать связи в Москве, чем поддерживать связь с массами. Делегаты, приезжавшие в Москву, громко жаловались на левизм товарища X или оппортунизм товарища Y и просили русских товарищей вынести решение.

Конечно, в первые дни Коминтерн окружала атмосфера некоторого возбуждения. В 1922 году у коммунистов не было иллюзий в отношении своего детища. Работа в Коминтерне имела свои положительные стороны. Русские коммунисты, которые раньше занимались скучными, прозаичными делами в своей стране, теперь получили возможность продолжить революционную деятельность, руководить «массами» в Польше или в Германии, упражняться в красноречии, вышедшем из моды в России. В Коминтерне властвовали пропагандисты и теоретики. Периодические вылазки за границу сочетали в себе удовольствие от путешествия с волнением, связанным с нелегальной революционной деятельностью. Советский паспорт защищал «путешественников». Но даже если кого-то арестовывали, как это случилось в 1919 году с Радеком, то заключение носило непродолжительный характер. Коминтерн представил арестованного Радека как мученика (он в сидит в подземной камере, в оковах, в холоде, в сырости). Этой жертве политического преследования дали возможность встретиться с немецкими радикальными социалистами и проинструктировать их по поводу тактики действий. Выйдя из тюрьмы, Радек нашел пристанище у бывшего генерала, где он и принимал немецких промышленников и офицеров рейхсвера.

Атмосфера Коминтерна не могла не породить цинизм в русском персонале. В годы формирования Коминтерна многие партийные идеалисты обнаружили, что находятся в оппозиции к официальной политике. Многие, к примеру Коллонтай, идеально подходили для работы с зарубежными коммунистами. Но им был закрыт вход в Коминтерн, чтобы они не заразили его ересью. То же самое и с меньшевиками, которых широко использовали на административных и дипломатических ролях второго плана. Зарубежные коммунисты, задействованные в центральном аппарате Коминтерна, отбирались исключительно с точки зрения их готовности к послушанию и знания русского языка (в основном болгары и финны). Они быстро «русифицировались». Многие из этих людей инстинктивно стремились попасть во властные структуры русской партии, они обладали способностью держать нос по ветру. Например, финн О. Куусинен был угоден таким разным начальникам, как Зиновьев, Бухарин и Сталин. Он был секретарем ЦК КПСС и умер в весьма преклонном возрасте в эпоху Никиты Хрущева.[434]

Каждой коммунистической партии вменялось в обязанность предоставлять помощь Советской России (одно из условий приема в Коминтерн). На III конгрессе Коминтерна Ленин уточнил этот пункт: «Было бы весьма ценно, и я думаю, зарубежные товарищи согласны с этим, следить за самыми важными событиями, тактическими действиями и ходами русских контрреволюционеров. Контрреволюционеры работают главным образом за границей, и зарубежным товарищам будет не особенно сложно следить за их деятельностью».[435]

Правда, имелась небольшая загвоздка. Ленин просил зарубежных коммунистов шпионить за русскими политическими эмигрантами. Получалось, что Коминтерн должен выполнять те функции, которые выполняла охранка для царской России. Естественно, это постыдное предложение было прикрыто педагогическими фразами: «Эти контрреволюционные изгнанники очень сообразительны, великолепно организованы, хорошие стратеги…» (Ленин чрезмерно польстил несчастным эмигрантам.) «Я думаю, с точки зрения пропаганды это окажет сильное влияние на рабочий класс».

Опять же, «превосходная ВЧК» должна проникнуть в рабочую оппозицию и выяснить, как она использует «тот или иной метод». То, что Ленин сделал подобное предложение зарубежным коммунистам, говорит о его отношении к их моральным принципам. На конгрессе Коминтерна он довольно дерзко заявил: «Мы знаем, как «свободная» русская пресса за границей, начиная с эсеров и меньшевиков и кончая наиболее реакционными монархистами, защищает крупную земельную собственность».[436]

Теперь становится понятным, почему русские коммунисты свысока разговаривали с зарубежными товарищами.

Во время выступлений Ленин часто повторял, что опасность исходит от «полутора или двух миллионов» русских эмигрантов и «пятидесяти газет», которые они издают. К настоящему моменту зарубежные товарищи прекратили задавать набившие оскомину вопросы о терроре в России. Они были не настолько наивны, чтобы вслух интересоваться, почему капиталистический Запад не поставляет такого количества политических эмигрантов, как Советская Россия. Для Ленина эти эмигранты, в основном беспомощные и разбитые на сотню фракций, по-прежнему представляли серьезную угрозу. Сейчас, как это ни странно, он опасался их больше, чем в 1917 году: «Когда мы взяли власть, русская буржуазия была неорганизованной и политически незрелой. Теперь она достигла уровня западноевропейского развития». Зарубежные товарищи, вероятно, отметили эти слова: «западноевропейский уровень развития». Эти люди с покалеченными судьбами пытались кое-как свести концы с концами в Париже или в Брюсселе, а Советская Россия, одержавшая победу в Гражданской войне, теперь боялась их. И зарубежные коммунисты должны были помочь ей справиться с этой опасностью.

Становится понятно, почему Ленину было так трудно сосредоточиться на проблемах всемирного коммунизма, и независимо от того, говорил ли он об итальянцах или немцах, он неизменно возвращался к проблемам Советской России. Теперь, оглядываясь назад, победа большевизма в России кажется таким простым делом – «одним ударом» – и именно поэтому столь неправдоподобным. В 1921 году Ленин был здравомыслящим государственным деятелем. Угроза вмешательства отпала; капиталистические державы были заняты собственными политическими проблемами и послевоенным спадом в экономике. Он декларирует: советская система непобедима, пройден самый трудный этап. И тут же отступает, уж слишком все просто. Где-то скрывается враг; может, это западный капиталист, или русский крестьянин, или те эмигранты, которые исподволь строят козни. Он предчувствует борьбу, по сравнению с которой захват власти и Гражданская война «покажутся относительно простыми».

Все эти волнения временами приобретают болезненную форму, и, естественно, проблема всемирной революции отступает на второй план. Поспешность и небрежность Ленина явились причиной «уродливой формы» Коминтерна, сказавшейся на его деятельности в Западной Европе. Мы уже говорили, что рабочие и интеллигенция одобрительно относились к эксперименту, проведенному русскими. Послевоенная депрессия и разочарование в либеральных лидерах социалистических партий привели к формированию коммунистических сил. Даже в Англии, похоже, наступил благоприятный момент для создания многочисленной коммунистической партии.

Но все эти возможности были тем или иным образом утрачены. Коминтерн служил интересам Советского государства, мстил зарубежным ренегатам и оппортунистам, а поэтому не был привлекателен для организованного рабочего класса развитых стран. В условиях приема в Коминтерн было упущение: в них не говорилось о борьбе за улучшение материальных условий рабочего класса. В отношении профсоюзов говорилось буквально следующее: коммунистические партии должны «проникнуть» и захватить уже существующие профсоюзы. Будучи молодым марксистом, Ленин с готовностью соглашался с тем, что политическая пропаганда среди рабочих не принесет результата, если не будет сочетаться с борьбой за улучшение условий труда и повышение заработной платы. Теперь он считал иначе: зарубежным коммунистам ни к чему реформизм. Вся их энергия должна быть направлена на захват власти, на помощь России и осуждение социалистов. Мы уже видели, как разозлился Ленин, когда его спросили, не приведет ли революция к снижению жизненного уровня рабочих. В России следствием победы «рабочих» стало катастрофическое ухудшение условий жизни. Так почему же рабочие западных стран должны оказаться в лучшем положении? Зарубежные товарищи могли только болтать.

Западных коммунистов смущало отношение Коминтерна к парламентским выборам. Коммунисты должны участвовать в выборах, но подчиняться при этом Центральному комитету. Они не имеют права действовать самостоятельно. Парламентский иммунитет? Прекрасная ширма для подрывной работы. «В тех странах, где депутаты-коммунисты пользуются парламентским иммунитетом, они должны использовать его для оказания помощи партийной организации в ее нелегальной работе…»[437]

В большинстве случаев представитель коммунистической партии должен действовать словно слон в посудной лавке: всем своим поведением дискредитировать парламентские институты. Английские коммунисты заметили, что подобное поведение скорее будет дискредитировать коммунистов, а не парламент. Но Ленин думал не о палате общин, а о тех далеких днях, когда горстка большевиков прервала работу Думы и привела в замешательство унылых юристов и профессоров, которые думали, что они смогут навязать России парламентаризм.[438]

Рассматривая искусственный характер, навязанный западному коммунизму, трудно понять, где заканчивается беспринципность и начинается детская капризность. Принципы поведения всемирного коммунизма отражают свойства характера Ленина. Некоторые западные товарищи оказались способными учениками. В 20-х годах протоколы заседания рейхстага изобилуют инцидентами, инспирированными коммунистами с намерением подорвать престиж этой организации. Депутаты кричали на министров: «Свинья», «Палач», а на братьев-социалистов: «Ренегаты», «За сколько продались?» Вот так они следовали указаниям Коминтерна о том, что «коммунисты должны использовать парламентскую трибуну не только для того, чтобы разоблачать буржуазию и ее откровенных сторонников, но и против социал-патриотов, реформистов, центристов и других врагов коммунизма…». В Италии и Германии коммунисты смогли помочь массам освободиться от иллюзий в отношении загнивающего парламентаризма.

Ленин, вплотную занимаясь русскими вопросами и только временами вмешиваясь в дела Интернационала, не хотел показывать, что всемирный коммунизм имеет для него второстепенное значение. Чичерин неоднократно объяснял разгневанным западным правительствам, что Коминтерн только располагается в Москве, но не имеет отношения к деятельности советского правительства. Он убеждал Ленина, что ему как главе правительства следует подальше держаться от этой международной революционной организации. Казалось бы, Ленин должен был попасться на подобную уловку, но он категорически отказался. «И речи не может идти о том, что мы с Троцким оставим Исполком»[439], – писал он Чичерину.

Подобный шаг, рассуждал Ленин, может создать на Западе впечатление об уязвимости Советского государства.

Ему было неприятно думать, что из-за отсутствия времени и сил он мог упустить важные моменты, касающиеся всемирного коммунизма. Наверстывая упущенное время, он лихорадочно читал французскую и немецкую прессу, отдавал указания Зиновьеву, писал письма зарубежным товарищам. Нерегулярный и неизменно поверхностный характер вмешательства Ленина в дела мирового коммунизма наглядно демонстрирует письмо от 13 июля 1921 года М. Бородину. Ленин интересуется американской партией, «рабоче-крестьянским или фермерско-рабочим союзом, (на самом деле Farmer Labor Party), которая, предположительно, «находится у власти» в Северной Дакоте. «Мне бы хотелось иметь несколько наиболее важных документов относительно этой партии и ее деятельности в Северной Дакоте… и ваш короткий комментарий по этому вопросу».[440]

Получив ответ от Бородина, Ленин просит секретаря взять на заметку: «Пожалуйста, напомните мне о нем через неделю». Впоследствии Бородин даст анализ этой партии на страницах журнала Коминтерна, но, в соответствии с приказом, не включит в статью антикоммунистическую полемику.

Фактически западные коммунисты разыгрывали историческую драму, ранее сыгранную большевиками в России, но на этот раз, если не обращать внимания на трагические последствия в Италии и Германии, ее можно было бы рассматривать как комедию.

Эта комедия кончилась для многих личной трагедией. Они расстались с идеалистическими воззрениями, с тягой к приключениям, чему немало поспособствовала московская бюрократия, превратились в послушных марионеток или с горечью и злобой в сердце оставили партию своей мечты, чтобы к концу жизни лишиться всяческих иллюзий.

Пока мы делали основной упор на западной революции. А что же на Востоке? В колониальных и зависимых странах не в такой мере проявлялись отвратительные явления западной цивилизации. Холеные паши, жадные землевладельцы, даже восточные деспоты были врагами врагов коммунистической России, а следовательно, потенциальными революционерами. Трудящиеся массы Индии и Китая не надо было отрывать от профсоюзов или лишать пропарламентских предрассудков. Даже зарождавшаяся интеллигенция Азии, слово, которое Ленин подобно Николаю II не мог произносить без содрогания, обеспечивала благоприятную почву для ведения революционной пропаганды. Короче, в колониальном мире Ленин мог с легкостью проводить курс на национализм. Колониальная проблема была уязвимым местом британского и французского капитализма. Движение за независимость на Востоке являлось прямой угрозой западному империализму и могло косвенным путем стимулировать революцию в Англии и Франции. Потеря Индии и других сфер влияния вела к снижению жизненного уровня западных рабочих.

Большевистская революция, как магнитом, притягивала многих деятелей на Востоке. Идея распространения коммунизма в Азии, не говоря уже об Африке, казалась педантичному марксисту ересью, по сравнению с которой захват власти коммунистами в «полудикой, примитивной азиатской России» был вершиной марксистского учения. Персии и Китаю еще так далеко до капитализма, а вы собираетесь устанавливать там социализм!

Ленин развеял все сомнения. Он резко осудил Бухарина, когда в 1919 году тот в приступе непонятной откровенности заявил, что готов заняться революционной пропагандой среди «бушменов и готтентотов», только чтобы досадить британцам, а не потому, что имеется какой-то шанс создания у них современного государства. Что бы произошло с коммунизмом в России, если бы коммунисты сидели сложа руки пятьдесят лет, дожидаясь окончания капитализма и рождения социализма? Вы не можете объяснять индийским и корейским товарищам, стремящимся к социализму, что им следует дожидаться своих Лениных и Троцких, пока не исчерпают себя неповоротливые исторические и экономические силы. Восточным товарищам следует сказать: «С помощью пролетариата развитых стран отсталые народы могут создать советскую систему и, пропустив капиталистическую стадию, строить коммунизм».[441]

В противном случае коммунистическим партиям Китая, Индии, Кореи не удастся укрепить свои ряды. Работать в расчете на будущие поколения является весьма благородной задачей, но каждый политик верит, что сможет достичь своей цели, захватив власть в настоящий момент. Где сейчас те меньшевистские лидеры, которые пребывали в вечных сомнениях, «созрел ли момент» для социалистической революции, для захвата власти? Идея советской системы, говорил Ленин, умышленно упрощая ситуацию, проста и имеет отношение не только к пролетариату, но и к крестьянству, феодальным и полуфеодальным отношениям.

Мы помним, как Хрущев сжимал в объятиях Насера, друга Советского Союза, в то время как этот «друг» держал под замком египетских коммунистов. Корни этой политики возвращают нас во времена Ленина. Советское государство имело дружеские отношения с Гамалем, но в это же время он заключал коммунистов в тюрьмы или топил их в Босфоре. Необходимость усиления антибританских настроений вынуждала поддерживать дружеские отношения и с афганским Амануллой-ханом, и персидским шахом. Эти господа преследовали коммунистов, но в определенных обстоятельствах, перед соответствующей аудиторией советское правительство осторожно критиковало их действия. Они были противниками форпоста капитализма, Великобритании, лидерами, как теперь говорят, освободительного движения, поэтому советское правительство обращалось с ними бережно и временами оказывало помощь. В 1920 году Коминтерн организовал в Баку конгресс народов Востока. Здесь неугомонные Зиновьев и Радек выступили в новой роли лидеров угнетенных масс Востока, призывая их начать священную войну против Британии. Радек (еврей, родившийся в Австрийской Польше) выдавал себя за немецкого социалиста, лидера польского социализма, сторонника альянса между немецким национализмом и большевизмом. Теперь он выступал в новой роли: возглавлял борьбу мусульман против неверных.

Следует отметить, что в восточной политике Ленин был куда изобретательнее, чем когда подбивал британских коммунистов на выступления против парламентаризма и профсоюзов, одновременно убеждая их проникать в профсоюзные организации. По марксистским стандартам политика, направленная на союз с национализмом, была захватывающим нововведением. Но для человека, который в далекие женевские дни всерьез искал революционных союзников среди наиболее отсталой, одурманенной предрассудками массы русского крестьянства, это оказалось естественным.

Восточная политика, разработанная Лениным, строилась на реальных стремлениях развивающихся стран. Зарождающаяся интеллигенция Востока видела в большевизме союзника в борьбе против империализма, а Советская Россия являла собой пример общества, пытающегося преодолеть отсталость и покончить с бедностью.

Гениальность Ленина как политика заключается в его способности обесчестить своих противников и посеять сомнения в их душах. его противники в партии не могли устоять перед его обаянием. «Сейчас не время…» для внутрипартийных разногласий, прекращения террора, следования марксистскому учению. Европейская интеллигенция (после Первой мировой войны это понятие, вероятно, можно применить к Западу) испытывала чувство вины в отношении империалистической роли их государств. Мировая война и Октябрьская революция положили начало общему кризису капитализма. На мировой сцене появились новые государства, неспособные добиться политической и экономической стабильности, что было выгодно советской дипломатии и всемирному коммунизму. Перед лицом собственных экономических проблем, зарождающегося освободительного движения западные государства вряд ли были способны осуществить нападение на Россию или выступить единым фронтом против коммунизма.

В прежние дни в Женеве и в Париже русские изгнанники с нетерпением ждали новостей о политических и экономических проблемах царской России. Теперь Ленин использовал старый революционный девиз «чем хуже, тем лучше» в международной политике. его враждебное отношение к «старому лицемеру Вильсону» объяснялось опасением, что Лига Наций может стать жизнеспособным институтом, всемирной организацией. «Вильсон идол буржуазии и пацифистов в духе компании героев II Интернационала… которые молились на «Четырнадцать пунктов» и писали «академические» книги об основах политики Вильсона, поскольку надеялись, что Вильсон спасет «социальный мир», помирит эксплуататоров с эксплуатируемыми, реализует социальные реформы… Кейнс разоблачил Вильсона…»[442]

Ни один изоляционист Среднего Запада не приветствовал выбора Гардинга с большей радостью, чем это делал Ленин. Мы помним, с каким нетерпением Ленин ждал вооруженного столкновения американских и японских «бандитов». Эти «умные и хитрые» западные капиталисты надеялись обмануть Маркса, повысив жизненный уровень рабочих. Но они не могли избежать кровавых революций в своих империях, а главное, собственная жадность заставит их начать войну между собой. Такая точка зрения несколько смущала коммунистов. Помните, как один из них сказал Ленину, что если Япония и Америка развяжут войну, то хуже всего придется их «крестьянам и рабочим». Ленин даже не считал нужным реагировать на подобные высказывания.

Нельзя считать, что ленинская политика в отношении колониальных стран потерпела поражение только потому, что он сам не застал победы коммунизма в этих странах. Он сумел предсказать и проявил завидное тактическое мастерство, обратив внимание коммунистов на те территории, где массам действительно «нечего было терять, кроме цепей». То, что в выигрыше от этой политики оказались поначалу не местные коммунисты, а такие националисты, как Насер и Чан Кайши, нельзя расценивать как неудачу; победа национализма в Азии подорвала влияние западных государств, их престиж. Теперь Запад был уже бессилен остановить начавшийся процесс. После разгрома интервенции Ленин объяснял, что «слабая, истерзанная, растоптанная Россия… одержала победу…» над «богатыми, могущественными странами, которые управляли миром… Почему?…потому что между этими странами не было и тени единства, потому что все они имели разные цели…»[443]

Большое влияние русских на зарубежные коммунистические партии основывалось не только на престиже единственного в мире коммунистического государства и финансовой помощи, которую Советское государство предоставляло зарубежным товарищам даже в те дни, когда голодающая Россия с трудом могла позволить себе подобную роскошь. Оно базировалось на особенностях советской тактики. Кто за границей мог так ловко манипулировать марксистскими категориями, проводить исторические параллели и выявлять суть вопроса, одним словом, действовать так же умно, как товарищ Ленин и его помощники?

Интеллектуальные традиции XIX века, заложенные социал-демократией, призывают называть вещи своими именами. Идеология II Интернационала основывалась на здравом смысле: левый социалист – это тот, кто верит в революцию, правый социалист видит достижение цели путем эволюции и ненасильственных методов. Теперь этот упорядоченный мир понятий был полностью разрушен. Временами коммунисты демонстрировали большую сдержанность, чем конституционно настроенные социалисты, а временами призывали массы на баррикады; «созидательные парадоксы коммунизма», как называл их Сталин. В контексте русской революционной традиции имело смысл жонглировать понятиями, неожиданно изменять идеологический курс. Но зарубежным товарищам было непонятно, как это можно списывать в расход союзников и всячески превозносить бывших врагов; им приходилось просто принимать все на веру. Только из опасения стать посмешищем известные западные коммунисты, не утратившие здравого смысла, воздерживались от восклицания: «А король-то голый!» Позже они не захотели разрывать долгосрочные связи, отделяться от движения, которое, при всей его порочности, защищало их. Проще говоря, это был цинизм.