• Главная
• Контакты
• Нашёл ошибку
• Прислать материал
• Добавить в избранное

Всенародно известным стал сейчас подвиг героев Бреста. Можно без преувеличения сказать, что оборона Брестской крепости принадлежит ныне к тем страницам истории Великой Отечественной войны, которые особенно дороги сердцу нашего народа. Недаром теперь нередко приходится слышать или читать, что героическую защиту Брестской крепости сравнивают или ставят в один ряд с такими важнейшими событиями минувшей войны, как оборона Одессы, Севастополя, Ленинграда, Сталинграда.

«Как же так?» – может возникнуть недоуменный вопрос у человека, хорошо знакомого с историей нашей борьбы против гитлеровской Германии. Разве справедливо сравнивать защиту Брестской крепости с обороной городов-героев? Одесса и Севастополь, Ленинград и Сталинград приковали к себе и перемололи огромные силы врага. Борьба за эти города представляла собой решающие сражения, которые сыграли большую стратегическую роль, оказали важное влияние на ход и исход единоборства фашистской Германии и Советского Союза. А знаменитая битва на Волге стала осью, поворотным пунктом всей второй мировой войны. Разве можно отнести оборону маленькой Брестской крепости к числу таких крупных исторических событий?

Конечно, по своим масштабам и военному значению бои, происходившие в июне – июле 1941 года в старой приграничной крепости на берегу Западного Буга, не могут идти в сравнение с этими важнейшими битвами Великой Отечественной войны. Гарнизон Брестской крепости при всём своём героическом упорстве не мог существенно задержать или заметно ослабить наступление мощных сил врага – для этого он был слишком мал, и его сопротивление осталось лишь мелким эпизодом в грандиозной борьбе 1941 года.

Но почему же тогда героическая оборона Брестской крепости заняла особое, почётное место в истории Великой Отечественной войны? Почему наш народ, лишь пятнадцать лет спустя узнавший о том, как сражался легендарный гарнизон, так высоко оценил подвиг защитников Бреста?

Быть может, один исторический пример лучше всего ответит на этот вопрос.

27 января 1904 года, в первый день русско-японской войны, близ корейского порта Чемульпо русский крейсер «Варяг» встретился в море с большой японской эскадрой. Героические моряки «Варяга» приняли бой против врага, который в десятки раз превосходил их силой. Под страшным огнём всей эскадры противника, презирая смерть, сражались они, гордо не спуская военного флага, и, когда корабль был непоправимо повреждён, затопили его, чтобы он не достался врагу.

Этот славный бой одинокого русского корабля против целой эскадры, конечно, не оказал и не мог оказать какого-нибудь влияния на ход и исход русско-японской войны и остался только маленьким эпизодом. Стратегическое значение его было равно нулю. Но подвиг героического экипажа навсегда вошёл в сокровищницу нашей воинской доблести, и для каждого русского, для каждого советского человека само слово «Варяг» остаётся бесконечно дорогим. Это слово стало символом безграничной храбрости и отваги русского воина. И мы до сих пор с гордостью поем чудесную «Песню о «Варяге», подвиг которого и сейчас, спустя шестьдесят лет, так же волнует наши сердца.

Брестская крепость была таким же нашим советским «Варягом» – «Варягом» Великой Отечественной войны. Подобно одинокому русскому кораблю, она приняла на свою каменную грудь мощный огневой удар врага, и защитники её гордо сражались и гибли, не спуская боевого флага, как и моряки легендарного крейсера.

Бывает так, что в ходе великих исторических событий появляется какой-то маленький и сам по себе незначительный эпизод, в котором вдруг с особой, исключительной яркостью воплотятся главные, самые существенные черты всего происходящего, как порой в капле воды видишь ясное отражение большой картины окружающего тебя мира. Брестская крепость явилась одной такой яркой каплей бушующего, ураганного океана грозных событий 1941 года.

То был самый трагический и самый героический период войны, этот незабываемый 1941 год, который до сих пор горит, как жестокий рубец боевой раны на теле народа. Сколько тысяч вдов и матерей ещё хранят пожелтевшие, со следами слез листки с коротким «пропал без вести» или с более длинным, но менее понятным и до боли обидным: «В списках убитых, раненых и пропавших без вести не значится»! И мы бессильны облегчить хоть чем-нибудь это горе – таковы были трагические условия нашей борьбы в 1941 году. Сколько за этими скупыми словами официального сообщения скрыто, и, быть может, навсегда, удивительных подвигов, сколько скрыто безвестных, порою не похороненных героев, сражавшихся до последнего вздоха во вражеском тылу и сложивших голову в лесах и болотах Белоруссии, в степях Украины, на прибалтийской земле!

Именно там, в до предела напряжённых, трагических событиях 1941 года, надо искать ключ ко всей войне, к её дальнейшему перелому, к нашим славным победам 1943-1945 годов, к тому, что за границей тогда нередко называли «русским чудом».

Чудо это, в то время ещё незаметное, родилось именно в страшных испытаниях 1941 года. В час смертельной опасности, оставляя свою землю врагу, обращаясь мыслями к судьбе наших людей, нашего великого дела, за которое мы уже столько отдали, с леденящим ужасом думая о том, что, может быть, мы, как никогда до этого, ощутили всю глубину нашей любви к своей Советской Родине, всю нашу неразрывную, кровную связь с идеей, живым воплощением которой стала наша страна. И мы поняли, что это «может быть» – невозможно. Там, на горьких путях отступления, в окружениях, в арьергардных боях, в дыму пожаров и в пыли дорог, ведших на восток, созрела наша решимость бороться не на живот, а на смерть, исчезли последние остатки благодушия и беспечности, мы разглядели и поняли нашего жестокого и сильного врага, и в наших сердцах родилась та ненависть, которую могла утолить только победа.

В том памятном году уже проявилась во всей своей широте героическая самоотверженность нашего воина. Лишь немногие факты сейчас известны нам. Мы не знаем имён тысяч героев пограничного сражения, бесчисленных боев на промежуточных рубежах, яростных схваток в окружениях, не знаем потому, что имена эти были смыты валом фашистского нашествия и люди погибли в безвестности вражеского тыла или попали в гитлеровские концлагеря.

Этот удивительный массовый беззаветный героизм народа, когда не одиночки, но десятки и сотни тысяч людей совершали подвиги один величественнее другого, и составляет самую главную, характерную черту всей войны вообще, и 1941 года в частности. И, пожалуй, именно подвиг гарнизона Брестской крепости с особой силой воплотил в себе эти лучшие качества советского человека и советского воина, так ярко раскрывшиеся в годы Великой Отечественной войны. Вот почему эти два слова – Брестская крепость – навсегда останутся дорогим сердцу народа символом героической стойкости, гордого презрения к смерти, неиссякаемой воли к борьбе защитника социалистической Отчизны. Вот почему этот подвиг по праву стоит в одном ряду с высочайшими вершинами народного героизма, и сравнение обороны Брестской крепости с прославленными делами защитников городов-героев вполне закономерно.

Отрезанная, окружённая врагом, засыпаемая снарядами и бомбами, Брестская крепость и в самом деле была как бы маленькой Одессой и маленьким Севастополем. Защитники крепости, ведя свою неравную борьбу, переносили такие же трудности, такие же тяжкие лишения, какие испытывали в дни блокады наши героические ленинградцы. На развалинах цитадели они дрались так же упорно, так же ожесточённо, как два года спустя на камнях города-героя сражались участники великой Сталинградской битвы.

Но Одесса и Севастополь, Сталинград и Ленинград каждый день, каждый час ощущали живую, ни на миг не прерывающуюся связь со всей страной. Они всегда чувствовали, что рядом с ними в этой борьбе стоит весь наш советский народ.

Все действия войск, оборонявших эти города, постоянно направляла уверенная, твёрдая воля нашего Верховного Командования. Страна заботилась, чтобы защитники городов-героев испытывали как можно меньше трудностей в своей борьбе. По воздуху, по воде им перебрасывали оружие, боеприпасы, продовольствие, медикаменты. О них писали в газетах, говорили по радио, их славные дела становились тотчас же известны всему миру, и имена героев были на устах нашего народа.

Всего этого были лишены защитники Брестской крепости. В самый суровый, тяжёлый для Родины час, когда сердце каждого советского человека было полно тревоги за судьбу всего народа, за судьбу своих родных и близких, – в это самое время крепость оказалась наглухо отрезана, как стеной отгорожена от внешнего мира, и единственными известиями, доходившими до крепостного гарнизона извне, были лживые, хвастливые сообщения гитлеровских радиоагитаторов, которые твердили им о том, что Красная Армия капитулировала, Москва пала, и т. д. и т. п.

Им не сбрасывали с самолётов боеприпасов и продовольствия. О них не писали в газетах, не говорили по радио. Родина даже не знала о том, что они ведут свою героическую борьбу.

Нелегко, глядя в лицо смерти, погибнуть героем. Но ещё труднее погибать героем безвестным, когда ты уверен, что твой подвиг не останется в памяти людей, что твоего имени никто никогда не узнает и героический поступок твой не озарит даже твоих родных и близких.

Именно так, безвестными героями, «не ради славы, ради жизни на земле», погибали защитники Брестской крепости. Именно так, не сохранив для нас ни своих подвигов, ни даже своих имён, безымянными рядовыми бойцами Родины почти все они полегли на крепостных камнях. И только правильно оценив особые и неимоверно тяжкие условия, в которых протекала их борьба, можно понять, почему так долго нашему народу не было известно об этом героическом подвиге.

Могут возразить, что ведь погибли не все участники этих боев и о событиях, происходивших в крепости, можно было узнать у тех, кто остался в живых. Но, во-первых, их осталось очень мало, и сейчас по всему Советскому Союзу мы знаем немногим более 300 уцелевших участников обороны. Эти люди, освобождённые из гитлеровских лагерей или демобилизованные из армии, после войны разъехались по всей нашей бескрайней стране, ничем не напоминая о себе.

Нужно учесть и то, что большинство защитников крепости прошли через гитлеровский плен. В самом начале схватки они оказались во власти врага и лишились возможности участвовать в дальнейшей борьбе своего народа на фронтах Великой Отечественной войны. Уже один этот факт угнетал их. Кроме того, в гитлеровском плену они пережили столько тяжких, невыносимых испытаний, что многие вернулись домой с глубокими и незаживающими душевными ранами.

Следует сказать, что и у нас, на местах, не всегда правильно подходили к этим людям. Не секрет, что в годы культа личности Берия и его приспешники насаждали неправильное, огульное отношение к бывшим военнопленным, сплошь и рядом совершенно не считаясь с тем, как вели они себя в гитлеровском плену все эти годы.

Конечно, все то, что перенесли эти люди в дни обороны Брестской крепости, было для них неизгладимым, священным и страшным воспоминанием. Каждый из них порой рассказывал о пережитом своим родным, близким, друзьям, но воспоминания эти долго не становились достоянием общественности.

Все эти причины и сказались в том, что до недавнего времени мы так мало знали об обороне Брестской крепости, все это и привело к тому, что обстоятельства героической борьбы легендарного гарнизона были до последних лет окутаны тайной.

Совсем недавно герой Брестской крепости Анатолий Виноградов рассказал мне, как в 1945 году, демобилизовавшись из армии, он приехал в Брест, чтобы разузнать о судьбе своей семьи. Он пришёл навестить старую крепость, и там, на развалинах её, ему встретилась группа советских офицеров, которые пришли осмотреть эти руины. И когда Виноградов стал рассказывать им о том, что пережил он здесь в 1941 году, офицеры начали смеяться. Один из них сказал ему:

– Не рассказывайте нам сказок! Если бы здесь действительно происходили такие события, то весь наш народ знал бы о них. А нам ничего не известно об этих боях.

И, как ни доказывал Виноградов свою правоту, ему так и не поверили, сочтя его фантазёром и лгуном.

Первые известия об обороне Брестской крепости, появившиеся в печати после войны, ещё мало приоткрывали тайну. Они были основаны, можно сказать, на полулегендарном материале и нередко направляли читателя по ложному пути.

Так, в первых статьях на эту тему, напечатанных в белорусских газетах и журналах в 1948 году, говорилось, например, что обороной Восточного форта крепости командовал какой-то военный врач, который якобы потом погиб при бомбёжке, и фамилия его так и осталась неизвестной. А в качестве главного руководителя обороны центральной цитадели называли имя некоего полкового комиссара Рублевского.

Сейчас мы уже знаем, что гарнизон Восточного форта возглавил вовсе не военный врач, а командир 44-го стрелкового полка майор Гаврилов, который ныне благополучно здравствует и о судьбе которого я рассказал выше. Что же касается полкового комиссара Рублевского, то он оказался никогда не существовавшей мифической личностью, и в дальнейшем вместо него появилась исторически достоверная фамилия полкового комиссара Ефима Фомина.

Как известно, мы узнали впервые фамилию полкового комиссара Е. М. Фомина из найденных под камнями крепости обрывков «Приказа №1». В этом приказе, как вы помните, значились ещё три фамилии командиров, руководивших обороной центральной цитадели, – капитана Зубачева, старшего лейтенанта Семененко и лейтенанта Виноградова.

Пока были только фамилии. Предстояло ещё разузнать об этих людях, предстояло выяснить их судьбу. И постепенно это удалось сделать.

Кто же были они, командиры, которые в тяжкий час испытаний в огневом кольце врага возглавили и организовали эту беспримерно трудную оборону? Что сталось с ними потом?

Невысокий, уже начинающий полнеть тридцатидвухлетний черноволосый человек с умными и немного грустными глазами – таким остался полковой комиссар Фомин в памяти тех, кто его знал.

Как музыкант немыслим без острого слуха, как невозможен художник без особого тонкого восприятия красок, так нельзя быть партийным, политическим работником без пристального, дружеского и душевного интереса к людям, к их мыслям и чувствам, к их мечтам и желаниям. Этим качеством в полной мере обладал Фомин. И люди сразу чувствовали это. Уже в том, как он умел слушать людей – терпеливо, не перебивая, внимательно вглядываясь в лицо собеседника близоруко прищуренными глазами, – во всём этом ощущалось глубокое понимание нужды человека, живое и деятельное сочувствие, искреннее желание помочь. И хотя Фомин всего за три месяца до войны попал сюда, в крепость, бойцы 84-го полка уже знали, что в его маленький кабинет в штабе можно принести любую свою беду, печаль или сомнение и комиссар всегда поможет, посоветует, объяснит.

Недаром говорят, что своя трудная жизнь помогает понять трудности других и человек, сам много перенёсший, становится отзывчивей к людскому горю. Нелёгкий жизненный путь Ефима Моисеевича Фомина, без сомнения, научил его многому, и прежде всего знанию и пониманию людей.

Сын кузнеца и работницы-швеи из маленького городка на Витебщине, в Белоруссии, он уже шести лет остался круглым сиротой и воспитывался у дяди. Это была тяжёлая жизнь бедного родственника в бедной семье. И в 1922 году тринадцатилетний Ефим уходит от родных в Витебский детский дом.

В беде и нужде зрелость наступает рано. Пятнадцати лет, окончив школу первой ступени и став комсомольцем, Фомин уже чувствует себя вполне самостоятельным человеком. Он работает на сапожной фабрике в Витебске, а потом переезжает в Псков. Там его посылают в совпартшколу, и вскоре, вступив в ряды партии, он становится профессиональным партработником – пропагандистом Псковского горкома ВКП(б).

От тех лет дошла до нас фотография комсомольца Ефима Фомина – слушателя совпартшколы. Защитная фуражка со звёздочкой, юнгштурмовка с портупеей, прямой и упрямый взгляд – типичная фотография комсомольца конца двадцатых годов.

Ефим Фомин вырос беззаветным рядовым солдатом своей партии. Когда в 1932 году партия решила послать его на политическую работу в войска, он по-солдатски сказал «есть!» и сменил свою штатскую гимнастёрку партработника на гимнастёрку командира Красной Армии.

Началась кочевая жизнь военного. Псков – Крым – Харьков – Москва – Латвия. Новая работа потребовала напряжения всех сил, непрерывной учёбы. Редко приходилось бывать с семьёй – женой и маленьким сыном. День проходил в поездках по подразделениям, в беседах с людьми. Вечерами, закрывшись в кабинете, он читал Ленина, штудировал военную литературу, учил немецкий язык или готовился к очередному докладу, и тогда до глубокой ночи слышались его размеренные шаги. Заложив руки за спину и по временам ероша густую чёрную шевелюру, он расхаживал из угла в угол, обдумывая предстоящее выступление и машинально напевая своё любимое: «Капитан, капитан, улыбнитесь!»

В Брестской крепости он жил один, и его не оставляла тоска по жене и сыну, пока ещё находившимся в латвийском городке, на месте прежней службы. Он давно собирался съездить за ними, но не пускали дела, а обстановка на границе становилась все более угрожающей, и глухая тревога за близких поднималась в душе. Всё-таки стало бы легче, если бы семья была вместе с ним.

За три дня до войны, вечером 19 июня, Фомин позвонил по телефону жене из Бреста. Она сказала, что некоторые военные отправляют свои семьи в глубь страны, и спросила, что ей делать.

Фомин ответил не сразу. Он понимал опасность положения, но, как коммунист, считал себя не вправе заранее сеять тревогу.

– Делай то, что будут делать все, – коротко сказал он и добавил, что скоро приедет и возьмёт семью в Брест.

Как известно, сделать это ему не удалось. Вечером 21 июня он не достал билета, а на рассвете началась война. И с первыми её взрывами армейский политработник Фомин стал боевым комиссаром Фоминым.

До войны Ефим Фомин был комиссаром по званию. На рассвете 22 июня 1941 года он стал комиссаром на деле. Героями не рождаются, и нет на свете людей, лишённых чувства страха. Героизм – это воля, побеждающая в себе страх, это чувство долга, оказавшееся сильнее боязни опасности и смерти.

Фомин вовсе не был ни испытанным, ни бесстрашным воином. Наоборот, было во всём его облике что-то неистребимо штатское, глубоко свойственное человеку мирному, далёкому от войны, хотя он уже много лет носил военную гимнастёрку. Ему не пришлось принять участие в финской кампании, как многим другим бойцам и командирам из Брестской крепости, и для него страшное утро 22 июня было утром первого боевого крещения.

Ему было всего тридцать два года, и он ещё многого ждал от жизни. У него была дорогая его сердцу семья, сын, которого он очень любил, и тревога за судьбу близких всегда неотступно жила в его памяти рядом со всеми заботами, горестями и опасностями, что тяжко легли на его плечи с первого дня обороны крепости.

Вскоре после того как начался обстрел, Фомин вместе с Матевосяном сбежал по лестнице в подвал под штабом полка, где к этому времени уже собралось сотни полторы бойцов из штабных и хозяйственных подразделений. Он едва успел выскочить из кабинета, куда попал зажигательный снаряд, и пришёл вниз полураздетым, как застала его в постели война, неся под мышкой своё обмундирование. Здесь, в подвале, было много таких же полураздетых людей, и приход Фомина остался незамеченным. Он был так же бледен, как другие, и так же опасливо прислушивался к грохоту близких взрывов, сотрясавших подвал. Он был явно растерян, как и все, и вполголоса расспрашивал Матевосяна, не думает ли он, что это рвутся склады боеприпасов, подожжённые диверсантами. Он как бы боялся произнести последнее роковое слово – «война».

Потом он оделся. И как только на нём оказалась комиссарская гимнастёрка с четырьмя шпалами на петлицах и он привычным движением затянул поясной ремень, все узнали его. Какое-то движение прошло по подвалу, и десятки пар глаз разом обратились к нему. Он прочёл в этих глазах немой вопрос, горячее желание повиноваться и неудержимое стремление к действию. Люди видели в нём представителя партии, комиссара, командира, они верили, что только он сейчас знает, что надо делать. Пусть он был таким же неопытным, необстрелянным воином, как они, таким же смертным человеком, внезапно оказавшимся среди бушующей грозной стихии войны! Эти вопрошающие, требовательные глаза сразу напомнили ему, что он был не просто человеком и не только воином, но и комиссаром. И с этим сознанием последние следы растерянности и нерешительности исчезли с его лица, и обычным спокойным, ровным голосом комиссар отдал свои первые приказания.

С этой минуты и до конца Фомин уже никогда не забывал, что он – комиссар. Если слезы бессильного гнева, отчаяния и жалости к гибнущим товарищам выступали у него на глазах, то это было только в темноте ночи, когда никто не мог видеть его лица. Люди неизменно видели его суровым, но спокойным и глубоко уверенным в успешном исходе этой трудной борьбы. Лишь однажды в разговоре с Матевосяном в минуту краткого затишья вырвалось у Фомина то, что он скрывал ото всех в самой глубине души.

– Всё-таки одинокому умирать легче, – вздохнув, тихо сказал он комсоргу. – Легче, когда знаешь, что твоя смерть не будет бедой для других.

Больше он не сказал ничего, и Матевосян в ответ промолчал, понимая, о чём думает комиссар.

Он был комиссаром в самом высоком смысле этого слова, показывая во всём пример смелости, самоотверженности и скромности. Уже вскоре ему пришлось надеть гимнастёрку простого бойца: гитлеровские снайперы и диверсанты охотились прежде всего за нашими командирами, и всему командному составу было приказано переодеться. Но и в этой гимнастёрке Фомина знали все, – он появлялся в самых опасных местах и порой сам вёл людей в атаки. Он почти не спал, изнывал от голода и жажды, как и его бойцы, но воду и пищу, когда их удавалось достать, получал последним, строго следя, чтобы ему не вздумали оказать какое-нибудь предпочтение перед другими.

Несколько раз разведчики, обыскивавшие убитых гитлеровцев, приносили Фомину найденные в немецких ранцах галеты или булочки. Он отправлял все это в подвалы – детям и женщинам, не оставляя себе ни крошки. Однажды мучимые жаждой бойцы выкопали в подвале, где находились раненые, небольшую ямку-колодец, дававшую около стакана воды в час. Первую порцию этой воды – мутной и грязной – фельдшер Милькевич принёс наверх комиссару, предлагая ему напиться.

Был жаркий день, и вторые сутки во рту Фомина не было ни капли влаги. Высохшие губы его растрескались, он тяжело дышал. Но когда Милькевич протянул ему стакан, комиссар строго поднял на него красные, воспалённые бессонницей глаза.

– Унесите раненым! – хрипло сказал он, и это было сказано так, что возражать Милькевич не посмел.

Уже в конце обороны Фомин был ранен в руку при разрыве немецкой гранаты, брошенной в окно. Он спустился в подвал на перевязку. Но когда санитар, около которого столпились несколько раненых бойцов, увидев комиссара, кинулся к нему, Фомин остановил его.

– Сначала их! – коротко приказал он. И, присев на ящик в углу, ждал, пока до него дойдёт очередь.

Долгое время участь Фомина оставалась неизвестной. О нём ходили самые разноречивые слухи. Одни говорили, что комиссар убит во время боев в крепости, другие слышали, что он попал в плен. Так или иначе, никто не видел своими глазами ни его гибели, ни его пленения, и все эти версии приходилось брать под вопрос.

Судьба Фомина выяснилась только после того, как мне удалось найти в Бельском районе Калининской области бывшего сержанта 84-го стрелкового полка, а ныне директора средней школы, Александра Сергеевича Ребзуева. Сержант Ребзуев 29 и 30 июня оказался вместе с полковым комиссаром в одном из помещений казармы, когда гитлеровские диверсанты подорвали взрывчаткой эту часть здания. Бойцы и командиры, находившиеся здесь, в большинстве своём были уничтожены этим взрывом, засыпаны и задавлены обломками стен, а тех, кто ещё остался жив, автоматчики вытащили полуживыми из-под развалин и взяли в плен. Среди них были комиссар Фомин и сержант Ребзуев.

Пленных привели в чувство и под сильным конвоем погнали к Холмским воротам. Там их встретил гитлеровский офицер, хорошо говоривший по-русски, который приказал автоматчикам тщательно обыскать каждого из них.

Все документы советских командиров были давно уничтожены по приказу Фомина. Сам комиссар был одет в простую солдатскую стёганку и гимнастёрку без знаков различия. Исхудалый, обросший бородой, в изодранной одежде, он ничем не отличался от других пленных, и бойцы надеялись, что им удастся скрыть от врагов, кем был этот человек, и спасти жизнь своему комиссару.

Но среди пленников оказался предатель, который не перебежал раньше к врагу, видимо, только потому, что боялся получить пулю в спину от советских бойцов. Теперь наступил его час, и он решил выслужиться перед гитлеровцами. Льстиво улыбаясь, он выступил из шеренги пленных и обратился к офицеру.

– Господин офицер, вот этот человек не солдат, – вкрадчиво сказал он, указывая на Фомина. – Это комиссар, большой комиссар. Он велел нам драться до конца и не сдаваться в плен.

Офицер отдал короткое приказание, и автоматчики вытолкнули Фомина из шеренги. Улыбка сползла с лица предателя – воспалённые, запавшие глаза пленных смотрели на него с немой угрозой. Один из немецких солдат подтолкнул его прикладом, и, сразу стушевавшись и блудливо бегая глазами по сторонам, предатель снова стал в шеренгу.

Несколько автоматчиков по приказу офицера окружили комиссара кольцом и повели его через Холмские ворота на берег Мухавца. Минуту спустя оттуда донеслись очереди автоматов.

В это время недалеко от ворот на берегу Мухавца находилась ещё одна группа пленных – советских бойцов. Среди них были и бойцы 84-го полка, сразу узнавшие своего комиссара. Они видели, как автоматчики поставили Фомина у крепостной стены, как комиссар вскинул руку, что-то крикнул, но голос его тотчас же был заглушён выстрелами.

Остальных пленных спустя полчаса под конвоем вывели из крепости. Уже в сумерки их пригнали к небольшому каменному сараю на берегу Буга и здесь заперли на ночь. А когда на следующее утро конвоиры открыли двери и раздалась команда выходить, немецкая охрана недосчиталась одного из пленных. В тёмном углу сарая на соломе валялся труп человека, который накануне предал комиссара Фомина. Он лежал, закинув назад голову, страшно выпучив остекленевшие глаза, и на горле его были ясно видны синие отпечатки пальцев. Это была расплата за предательство.

Такова история гибели Ефима Фомина, славного комиссара Брестской крепости, воина и героя, верного сына партии коммунистов, одного из главных организаторов и руководителей легендарной обороны.

Подвиг его высоко оценен народом и правительством – Указом Президиума Верховного Совета СССР Ефим Моисеевич Фомин посмертно награждён орденом Ленина, и выписка из этого Указа, как драгоценная реликвия, хранится сейчас в новой квартире в Киеве, где живут жена и сын погибшего комиссара.

А в Брестской крепости, неподалёку от Холмских ворот, к изрытой пулями стене казармы прибита мраморная мемориальная доска, на которой написано, что здесь полковой комиссар Фомин смело встретил смерть от рук гитлеровских палачей. И многочисленные экскурсанты, посещающие крепость, приходят сюда, чтобы возложить у подножия стены венок или просто оставить около этой доски букетик цветов – скромную дань народной благодарности и уважения к памяти героя.

В довоенной квартире Зубачевых, в одном из домов комсостава, стоявших у входа в крепость, висела на стене уже слегка пожелтевшая фотография, изображающая четверых чубатых красноармейцев в лихо заломленных набок, измятых фуражках с красными звёздами и во френчах явно трофейного происхождения. В одном из этих бойцов – весело и простодушно улыбающемся кряжистом парне с большими сильными руками, которые далеко высовывались из коротких рукавов френча, – можно было лишь с трудом узнать хозяина дома, капитана Ивана Николаевича Зубачева.

Больше двадцати лет было тогда этой фотографии – памяти о том времени, когда крестьянский сын Иван Зубачев из маленького подмосковного села близ Луховиц ушёл добровольцем на фронт гражданской войны и сражался на Севере против американских и английских интервентов. Эти двадцать лет недаром положили на простодушное, открытое лицо полуграмотного крестьянского парня отпечаток ума и воли, твёрдого характера и богатого жизненного опыта – слишком многое вместилось в них. От рядового бойца, коммуниста, вступившего в ряды партии там, на фронте, до секретаря волостного, а потом Коломенского уездного партийного комитета и до кадрового командира Красной Армии, руководившего стрелковым батальоном в боях на финском фронте, – таков был путь, пройденный за эти годы Иваном Зубачевым.

Третий батальон 44-го стрелкового полка во главе с капитаном Зубачевым на Карельском перешейке показал себя как вполне надёжное боевое подразделение, а сам комбат пользовался среди товарищей славой волевого и решительного командира. Строгий и требовательный во всём, что касалось службы, Зубачев в то же время был по-дружески прост и душевен в обращении с бойцами, а перед начальством не робел и всегда держал себя достойно и независимо.

Всем в дивизии был памятен случай, который произошёл с ним на осенних учениях 1940 года. Учения эти происходили в приграничных районах, и на них съехалось все армейское начальство во главе с командующим армией генералом В. И. Чуйковым, впоследствии прославленным героем битвы на Волге и одним из крупных полководцев Великой Отечественной войны, 44-й полк под командованием Гаврилова получил тогда высокую оценку и вышел на первое место в 42-й дивизии.

Это было в последний день, когда учения уже подходили к концу. Шло показательное наступление на высоту, занятую условным противником. Стоя на пригорке вместе со своим, заместителем и старшим адъютантом батальона, Зубачев пристально следил за ходом наступления. Он только что отдал приказание развернуть батальон в боевой порядок и сейчас сердито выговаривал старшему адъютанту за то, что роты, по его мнению, продвигаются недостаточно энергично. Поглощённый тем, что происходит в цепях стрелков, Зубачев не заметил, как сзади, с гребня высокого холма, откуда группа командиров верхом на конях наблюдала всю картину условного боя, в его сторону поскакали два всадника. Он обернулся, лишь когда услыхал топот копыт за спиной.

Передний всадник, в кожаной куртке без знаков различия и в простой командирской фуражке, круто осадил коня около капитана.

– Почему рано развернули батальон?! – раздражённо закричал он.

Зубачев решил, что этот верховой – кто-то из командиров штаба дивизии, по собственной инициативе вздумавший проявить свою власть и вмешаться в действия комбата. И без того раздосадованный медлительностью атакующих рот, капитан был выведен из себя замечанием незнакомого командира.

– Не мешайте командовать батальоном! – твёрдо, со злостью в голосе сказал он. – Я здесь хозяин и за все отвечаю перед командованием. Ступайте отсюда прочь!

В тот же момент статная горячая лошадь незнакомца затанцевала на месте, и всадник нагнулся, чтобы успокоить коня. При этом движении в вороте его кожанки показалась петлица с генеральским ромбом. Зубачев и его товарищи тотчас же догадались, что перед ними командующий армией генерал Чуйков.

– Виноват, товарищ генерал, – поспешно проговорил Зубачев. – Я не видел ваших знаков различия.

Он стоял вытянувшись, но без страха и смущения глядел в лицо командарма, готовый к разносу, который сейчас должен последовать. Но Чуйков неожиданно улыбнулся широко и добродушно.

– Правильно, капитан! – с ударением сказал он. – Ты здесь хозяин и никогда не позволяй незнакомым людям вмешиваться в твоё дело. А батальон всё-таки развернул рановато. Надо было чуть-чуть выждать.

И, повернув коня, он поскакал обратно, сопровождаемый адъютантом. Уже на командном пункте, спрыгнув с лошади, Чуйков сказал командиру дивизии генералу Лазаренко:

– С характером этот ваш комбат. Отбрил меня начисто. Ничего, я люблю волевых людей. Человек волевой – командир боевой!

Эти слова командарма стали известны всей дивизии, и за Зубачевым ещё больше упрочилась репутация человека твёрдого и прямодушного.

Вскоре после осенних учений в войсках с огорчением узнали, что В. И. Чуйков отозван в штаб округа, где получил новое назначение, а на его место прибыл другой генерал. А ещё несколько месяцев спустя 42-я дивизия из района Берёзы-Картузской, где она стояла, была переведена в окрестности Бреста и в Брестскую крепость. Там, в крепости, капитан Зубачев тоже получил новое назначение – майор Гаврилов выдвинул его на должность своего заместителя по хозяйственной части.

Всегда дисциплинированный и исполнительный, Зубачев с головой погрузился в хлопотливые дела снабжения полка боеприпасами, продовольствием, фуражом, обмундированием. Новая должность считалась более высокой и давала известные материальные преимущества. Да и нелегко было капитану в его сорок четыре года командовать батальоном. И всё же душа у него решительно не лежала к хозяйственной деятельности. Уже вскоре он пришёл к комиссару полка Артамонову.

– Не выходит из меня интенданта, товарищ комиссар, – признался он. – Я же строевой командир по натуре. Поговорите с майором, чтобы отпустил назад, в батальон.

А Гаврилов только отшучивался, но назад не отпускал. И не знал Иван Николаевич Зубачев, при каких обстоятельствах суждено ему снова вернуться к своей привычной командирской работе – уже в страшных условиях окружённой врагом и сражающейся насмерть Брестской крепости.

Впервые фамилия Зубачева стала известна нам из обрывков «Приказа №1», найденных в развалинах крепости. Вскоре после этого оказалось, что в местечке Жабинке Брестский области живёт вдова капитана – Александра Андреевна Зубачева. От неё были получены фотографии героя и биографические сведения о нём. Но рассказать что-либо о действиях Зубачева в дни обороны крепости она, конечно, не могла: капитан с первыми взрывами поспешил к бойцам, даже не успев попрощаться с семьёй – женой и двумя подростками-сыновьями. Они не знали о нём больше ничего.

Только в 1956 году в одном из колхозов близ города Вышнего Волочка Калининской области был обнаружен участник обороны, в прошлом лейтенант, а ныне пенсионер, Николай Анисимович Егоров, который в первые часы войны находился в крепости вместе с Зубачевым. От него мы узнали, куда попал капитан после того, как ушёл из дому.

Н. А. Егоров был в своё время старшим адъютантом того самого батальона, которым командовал Зубачев, но весной 1941 года он получил назначение на должность помощника начальника штаба полка. Война застала его на своей квартире в деревне Речице, рядом с Брестской крепостью. Услышав взрывы, Егоров наскоро оделся, схватил пистолет и побежал в штаб полка.

Ему удалось благополучно проскочить северные входные ворота крепости и мост через Мухавец, находившийся под сильным артиллерийским и пулемётным обстрелом. Но, едва вбежав в правый туннель трехарочных ворот, он почти столкнулся с тремя немецкими солдатами в касках. Они неожиданно появились со стороны крепостного двора. На бегу вскинув автомат, первый солдат крикнул лейтенанту: «Хальт!»

В правой стене туннеля была дверь. Егоров трижды выстрелил из пистолета в набегавших врагов и метнулся туда. Вслед ему под сводами туннеля прогремела очередь.

Помещение, куда вбежал Егоров, было кухней 455-го полка. Большую часть его занимала широкая кухонная плита. Одним прыжком лейтенант кинулся в дальний угол комнаты и присел за плитой, низко пригнувшись. Это было сделано вовремя – следом за ним в кухню влетела немецкая граната и разорвалась посреди помещения. Плита защитила Егорова от взрыва – он остался невредимым. Немцы не решились войти в помещение, и он слышал, как они, стуча сапогами, пробежали дальше.

Немного переждав, он поднялся. В стене кухни была дверь в соседнюю комнату. Он вошёл туда и увидел открытый люк, ведущий в подвал. Из подвала доносился приглушённый говор. Он начал спускаться по крутой лестничке, и тотчас же знакомый голос окликнул: «Кто идёт?» Егоров узнал своего бывшего командира – капитана Зубачева.

Вместе с Зубачевым в подвале оказались какой-то старшина и несколько бойцов. Егоров принялся расспрашивать капитана об обстановке. Но тот откровенно признался, что сам ещё ничего не знает и всего несколько минут назад прибежал сюда из дому.

– Вот кончится артподготовка, пойдём отбивать фашистов, и все станет ясно, – сказал он и уверенно добавил: – Ничего, отобьём!

В помещение над подвалом, видимо, попал зажигательный снаряд. Оно горело, и дым начал проникать вниз. Стало трудно дышать.

Единственное окно подвала, выходившее на берег Мухавца около самого моста, было забито досками. Бойцы принялись отдирать их. И как только окно открылось и в подвал хлынул свежий воздух, все услышали совсем близко торопливый говор немцев. Враги были где-то рядом.

Зубачев подошёл к окну, внимательно прислушался.

– Это, верно, под мостом, – сказал он. – Похоже, что они разговаривают по телефону.

Он осторожно выглянул из этого маленького окошка, находившегося на уровне земли. В самом деле, в нескольких метрах правее, на откосе берега, круто спускающемся к реке, под настилом моста, у полевого телефона лежали два гитлеровских солдата. Красная нитка провода уходила под воду и на том берегу тянулась куда-то в сторону расположения 125-го полка. Видимо, это были немецкие диверсанты, ещё ночью установившие здесь аппарат и теперь корректировавшие огонь врага по крепости.

– Надо сейчас же снять их, – сказал Зубачев. – Егоров, бери двух бойцов и заходи с той стороны моста. Ты, старшина, с двумя людьми атакуешь отсюда. Подползайте ближе и, как только Егоров свистнет, врывайтесь под мост!

Немцы, казалось, чувствовали себя в полной безопасности. Увлечённые телефонным разговором, они не заметили, как Егоров и старшина в сопровождении красноармейцев подползли к ним с обеих сторон. Потом Егоров вложил два пальца в рот, пронзительно свистнул, и все кинулись вперёд. Немцы даже не успели схватить своих автоматов, лежавших возле них на траве. Телефонисты были мгновенно уничтожены, провода оборваны и аппарат брошен в реку. Но артиллерия врага тут же среагировала на это внезапное прекращение связи, и огонь по мосту сразу усилился. Неся с собой трофейные автоматы, Егоров с бойцами кинулись к окну и спустились в подвал.

Немного позже, когда огонь врага стал ослабевать, Зубачев вывел людей наверх. Отправив одного из бойцов на разведку в сторону 84-го полка, он обернулся к Егорову.

– Пробирайся назад через мост к нашим домам комсостава, – приказал он. – Возможно, майор Гаврилов и комиссар ещё там. Если не найдёшь их, установи связь с подразделениями, которые там дерутся, и возвращайся сюда. Встретимся около штаба или в полковой школе – я иду туда.

Час спустя Егоров с трудом добрался до района домов комсостава. Не найдя там никого, он в конце концов пришёл на участок у восточных ворот, где сражались под командованием Нестерчука артиллеристы 98-го противотанкового дивизиона. Вернуться оттуда он уже не смог – немцы вышли к мосту через Мухавец и отрезали путь в цитадель. А на другой день он был тяжело ранен и уже не встретился с Зубачевым.

Судя по всему, в первый и второй день обороны капитан Зубачев сражался на участке 44-го и 455-го полков. А на третий день, 24 июня, он оказался уже по другую сторону трехарочных ворот, в казармах 33-го инженерного полка, куда в это время уже перешли основные силы группы Фомина. Именно тогда в одном из подвалов этих казарм во время бомбёжки собрались на совещание командиры и был написан «Приказ №1».

Здесь, на совещании, среди командиров возник спор, что должен делать гарнизон: пробиваться сквозь кольцо врага к своим или оборонять крепость. Говорят, Зубачев с необычайной горячностью выступил против того, чтобы уходить. «Мы не получали приказа об отходе и должны защищать крепость, – доказывал он. – Не может быть, чтобы наши ушли далеко – они вернутся вот-вот, и, если мы оставим крепость, её снова придётся брать штурмом. Что мы тогда скажем нашим товарищам и командованию?»

Он говорил с такой решительностью, с такой верой в скорое возвращение наших войск, что убедил остальных командиров, и по его настоянию из «Приказа №1» вычеркнули слова: «Для немедленного выхода из крепости». Решено было продолжать оборону центральной цитадели, и Зубачев стал её главным организатором и руководителем.

Правда, уже вскоре и он, и Фомин, и другие командиры поняли, что фронт ушёл далеко и нельзя рассчитывать на освобождение из осады. Планы пришлось изменить – гарнизон теперь предпринимал попытки вырваться из кольца, и Зубачев стал таким же энергичным организатором боев на прорыв, хотя они и не приносили успеха, – враг имел слишком большой перевес в силах.

Капитан особенно подружился в эти дни с Фоминым. Такие разные по характеру, они как бы дополняли друг друга, эти два человека, – решительный, горячий, боевой командир и вдумчивый, неторопливый, осторожный комиссар, смелый порыв и трезвый расчёт, воля и ум обороны. Их почти всегда видели вместе, и каждое новое решение командования было их совместным обдуманным и обсуждённым решением. Даже ранены они были одновременно: Фомин – в руку, а Зубачев – в голову, когда немецкая граната, влетевшая в окно, разорвалась в помещении штаба. А два дня спустя оба – и командир и комиссар – вместе попали в плен, придавленные обвалом с группой своих бойцов. Но если Фомин, выданный предателем, был тут же расстрелян, то Зубачев остался неузнанным, и его с бойцами отправили в лагерь.

О дальнейшей судьбе Зубачева мне удалось узнать, лишь когда был найден майор Гаврилов. Оказалось, что он встретился со своим бывшим заместителем в 1943 году в офицерском лагере Хаммельсбурге в Германии. От одного из пленных Гаврилов узнал, что Зубачев содержится в соседнем блоке лагеря, и попросил подозвать его к проволоке.

Зубачев пришёл, и эти два человека, старые коммунисты, участники гражданской войны, боевые советские командиры, сейчас измученные, измождённые, оборванные и униженные выпавшей им судьбой, стояли по обе стороны колючей проволоки и, глядя друг на друга, горько плакали. И сквозь слёзы Гаврилов сказал:

– Да, Зубачев, не оправдали мы с тобой своих должностей. И командир и его заместитель – оба оказались в плену.

В это время появился часовой, и им пришлось разойтись. Гаврилов заметил, что Зубачев идёт с трудом – он, видимо, был истощён до крайности и болен.

А ещё позднее от одного бывшего узника Хаммельсбурга стало известно, что Зубачев заболел в плену туберкулёзом, умер в 1944 году и был похоронен там, в лагере, своими товарищами-пленными. Только год не дожил он до той победы, в которую так верил с первых часов войны и до последних дней своей жизни.

Жили на окраинной улочке города Краснодара три друга Владимир Пузаков, Анатолий Бессонов и Николай Гайворонский. В детстве это были обычные городские мальчишки, озорные, драчливые, всегда готовые на какие-нибудь отчаянные предприятия, большие любители поиграть в футбол на дворе, посвистеть на стадионе во время матча, поплавать и понырять в Кубани, слазить тайком в чужой сад за яблоками.

Выросли они на одной улице, учились все трое в одной школе, свободное время проводили всегда вместе, а когда подросли, то так же вместе поступили работать на один и тот же завод. Потом пришёл для них срок идти в армию, и трое друзей оказались в Брестской крепости в мастерской по ремонту оружия 44-го стрелкового полка.

Дружбе их вовсе не мешало то обстоятельство, что все трое выросли людьми очень разных характеров, совсем непохожими друг на друга. Нервный, вспыльчивый, склонный к меланхолии, труднее всех переносивший разлуку с семьёй, Анатолий Бессонов казался прямой противоположностью спокойному, невозмутимому Владимиру Пузакову, отличному спортсмену, капитану полковой футбольной команды, которому нипочём были и многокилометровые походы, и военные кроссы с полной выкладкой. А Николай Гайворонский, ещё с детских лет сохранивший смешное прозвище «Маня», весельчак, любитель кино и тоже хороший спортсмен, был как бы золотой серединой между своими такими разными друзьями.

Они и в армии все делали вместе, как, бывало, дома, в Краснодаре. И трудно сказать, кому из троих первому пришла в голову идея сконструировать учебную пушку для тренировки орудийных расчётов так, чтобы не тратить на это обучение снарядов.

Идею эту, довольно остроумную, они разработали втроём с помощью старшего оружейного мастера старшины Котолупенко и, представив командиру полка майору Гаврилову маленький чертёж своего изобретения, заинтересовали его. Троим оружейникам было приказано осуществить их замысел в мастерской, а потом испытать учебное орудие в присутствии командиров.

Две недели они мастерили, вытачивали, подгоняли детали своей пушки. И вот наконец новое орудие было готово. В субботу, 21 июня, друзья опробовали своё детище в мастерской, а на следующий день предстояли уже официальные испытания на полигоне. Всё шло хорошо, и можно было надеяться после испытаний получить поощрение от командования – денежную премию, а то и краткосрочный отпуск домой, о котором мечтали все трое.

Казалось, такие приятные перспективы должны бы породить у них самое радужное настроение. Но если Пузаков и Гайворонский были веселы и полны радостных надежд, то Анатолий Бессонов к вечеру неожиданно захандрил и в ответ на расспросы товарищей признавался, что и сам не понимает, отчего у него стало так тяжело и тоскливо на душе.

Человеческие предчувствия ещё не объяснены наукой, но, как бы то ни было, они существуют, и в первую очередь им подвержены люди нервные, неуравновешенные, легковосприимчивые. И не один Анатолии Бессонов, а и многие другие защитники Брестской крепости рассказывали мне о странном ощущении, которое испытали они в тот последний предвоенный вечер 21 июня 1941 года.

Он был удивительно мирным и тихим, этот предательский вечер. Сонно мигали с глубокого чёрного неба по-летнему крупные звезды. В теплом безветренном воздухе стоял тонкий запах жасмина, цветущие кусты которого смутно белели над Мухавцом. Безмятежным ленивым покоем было полно все вокруг. И это вовсе не походило на предгрозовое затишье – природа не ждала грозы.

Почему же тогда многие люди в тот вечер пережили необъяснимое чувство подавленности, глухой и безысходной тоски, с какими нередко приходит к человеку сознание близкой беды? Не потому ли, что подобно тому, как животные заранее реагируют на приближение бури или землетрясения, люди инстинктивно ощущали близость той чёрной грозовой тучи войны, которая этим лицемерно мирным вечером собиралась совсем рядом, за Бугом, на зелёных лугах и в прибрежном кустарнике, где, завершая последние приготовления, деловито хлопотали у пушек немецкие артиллеристы? Словно чувствовали эти люди, что воздух в крепости пропитан не только сладким запахом жасмина, но и особым электричеством будущей военной четырехлетней грозы, чьи первые смертельные молнии должны были блеснуть на рассвете.

Именно такое ощущение испытал в тот вечер Анатолий Бессонов. Беспричинная тоска сжимала сердце, вспоминались дом, родные, и все вокруг казалось мрачным и безнадёжным.

Он даже не пошёл вместе с Гайворонским в кино, хотя показывали «Чкалова» – фильм, который ему давно хотелось посмотреть. Правда, Пузаков тоже отказался идти – он уже видел эту картину. Они вдвоём побродили по крепости, посидели на берегу Мухавца, слушая доносившуюся сюда музыку – в клубе инженерного полка были танцы, – и рано отправились спать. Уже перед рассветом Бессонов проснулся и вышел во двор казармы покурить. Вокруг было почему-то непривычно темно: даже в окне караульного помещения не горел свет и потухла красная звезда на верхушке Тереспольской башни, которая обычно светила всю ночь.

Прошёл сержант, дежуривший при штабе, остановился, заметив малиновый огонёк папироски, и, вглядевшись в лицо Бессонова, узнал его.

– Вот черт, свет не горит во всей крепости, – пожаловался он. – Наверно, на станции авария.

Но это была не авария. Переодетые немецкие диверсанты уже действовали в крепости и перерезали осветительный кабель – до войны оставался какой-нибудь час.

Бессонов вернулся в казарму и опять заснул. А потом наступило страшное пробуждение среди грохота взрывов, криков и стонов раненых, среди дыма пожаров и белой известковой пыли рушившихся стен и потолков. Полуодетые, они вместе с другими бестолково метались по казарме, ища спасения от огня и смерти, пока сюда не прибежал старшина Котолупенко, который взял на себя командование и кое-как навёл порядок.

И тогда они заметили, что их только двое. С ними не было Николая Гайворонского. Они бросились назад – туда, где спали, и нашли его на своей койке. Он сидел согнувшись, держась обеими руками за живот, и глаза у него были умоляющие и испуганные.

Они положили его и осмотрели рану. Осколок распорол живот, но, видимо, не вошёл внутрь – рана была не очень большой и казалась неглубокой. Бинтов не нашлось, они сняли с одного из убитых бойцов рубашку и туго перетянули рану. Оказалось, что с этой перевязкой Гайворонский может не только стоять, но даже ходить. Он сразу повеселел, взял винтовку и присоединился к остальным бойцам.

И начались страшные дни и ночи крепостной обороны, где время иногда тянулось бесконечно долго в ожидании своих, а иногда неслось вскачь в бешенстве боев, перестрелок, рукопашных схваток. Они то вели огонь из окон подвалов, отбивая немецкие атаки, то с хриплым «ура!» стремительно бежали вслед за отступающими автоматчиками, яростно работая на бегу штыками, то с замирающим сердцем, затаив дыхание, вжимались в землю среди адова грохота бомбёжек, то в минуты затишья ползали по двору, усеянному обломками и трупами, отыскивая патроны и еду в немецких ранцах. И они всё время были втроём, как и раньше, и Николай Гайворонский не отставал от товарищей – рана его хоть и побаливала, но не мешала ему двигаться. Он так и ходил с перетянутым рубашкой животом и даже участвовал в штыковых контратаках.

На третий день они, лёжа в развалинах на берегу Мухавца, попали под огонь немецкого снайпера. Немец нашёл какую-то очень выгодную позицию – он, судя по всему, просматривал большой участок казарм 44-го и 455-го полков. Стоило кому-нибудь неосторожно высунуться из развалин – и его настигала пуля. Человек десять были убиты или ранены за какие-нибудь полтора часа, а определить, откуда стреляет снайпер, не удавалось.

Трое друзей лежали рядом за грудой камней и напряжённо вглядывались в зелёную чащу кустарника на противоположном берегу. Потом старшина Котолупенко, устроившийся тут же, неподалёку, надев каску на штык, медленно стал поднимать её вверх. И тотчас же пуля звонко цокнула о металл, и каска была пробита.

В этот самый момент, случайно подняв глаза, Пузаков заметил осторожное, едва уловимое движение в густой листве высокого тополя на том берегу. Он стал присматриваться, и ему показалось, что в глубине пышной зелёной кроны дерева темнеет какое-то пятно. Он тщательно прицелился и нажал спусковой крючок.

Раздался приглушённый крик, и вдруг, с шумом и треском ломая ветки, сверху рухнула к подножию ствола и осталась лежать неподвижно фигура в пятнистом маскировочном халате. В развалинах закричали «ура!», друзья кинулись обнимать Пузакова, а пять минут спустя сюда приполз старший лейтенант, командовавший этим участком обороны. Узнав, кто снял снайпера, он записал в тетрадь фамилию Пузакова, обещая представить его к награде, как только придут свои.

А на другой день случилась беда с Бессоновым. Он полз около полуразрушенной стены казармы, когда тяжёлая мина разорвалась рядом. Его подбросило этим взрывом, сильно ударило о землю и засыпало кирпичами окончательно обрушившейся стены.

Так и погиб бы он там, бездыханный, заваленный камнями, если бы Пузаков вскоре не обнаружил его исчезновения. И хотя там, где лежал Бессонов, то и дело рвались немецкие мины, Пузаков все же отыскал товарища, освободив его из-под обломков, и ползком притащил на себе в подвал.

С трудом Бессонова привели в чувство. Он был тяжело контужен – ничего не слышал и не мог говорить. Три дня он отлёживался в подвале, и друзья часто приходили навестить его, принося то найденный сухарь, то глоток жёлтой воды из Мухавца. Потом слух и речь немного восстановились, он смог подняться и опять присоединился к товарищам.

В плен они попали тоже втроём, уже в первых числах июля, без единого патрона в винтовках и, как все, оборванные, грязные, изголодавшиеся и изнемогающие от жажды. Особенно трудно было Гайворонскому: рана его загноилась, и он начал заметно слабеть. Казалось просто чудом, что с такой раной он около двух недель оставался в строю. Даже в колонне пленных он шёл самостоятельно и лишь иногда обессилевал, и тогда Пузаков и Бессонов поддерживали его с обеих сторон, помогая идти.

Когда их привели к Бугу и разрешили напиться, они все вошли в реку и пили, как лошади, опустив лицо в воду, пили до тех пор, пока животы не раздулись, словно барабаны, а вода начала идти назад, – казалось, их многодневную жажду нельзя утолить ничем.

Потом пленных вели через польские деревни; женщины выносили им хлеб, овощи, но охрана отгоняла их и безжалостно пристреливала тех, кто ослабел от голода и шёл с трудом. Особенно запомнилась им одна деревня неподалёку от Буга; она была населена только русскими. Все её население высыпало на улицы, женщины громко рыдали, глядя на полуживых, едва передвигающих ноги солдат, и через головы конвоиров в колонну летели куски хлеба, огурцы, помидоры. Как ни бесились немцы, почти каждому из пленных что-то перепало в этой деревне.

В Бяла Подляске, страшном лагере за Бугом, им, к счастью, удалось пробыть недолго – они попали в команду, мобилизованную на работу в лес. И хотя их усиленно охраняли, а участок, где работали пленные, огородили колючей проволокой, они решили бежать – прошёл слух, что на днях всех отправят в Германию, и медлить было нельзя. Они ещё находились вблизи от Буга и могли пробраться на родину, а бежать из Германии оказалось бы гораздо труднее.

Но бежать могли только двое – Пузаков и Бессонов, Гайворонский ходил уже с трудом – силы все больше оставляли его. Когда товарищи рассказали ему о своём намерении, он грустно вздохнул.

– Ну что ж, ребята, счастливого пути, – сказал он. – Мне уже с вами идти не придётся. Останусь жив – после войны увидимся. Только навряд ли…

Они обнялись, и слезы навернулись у них на глаза. Все трое понимали, что Гайворонскому уже не придётся вернуться домой. Друзья расставались впервые и знали, что расстаются навсегда.

На другой день, когда работа подходила к концу и в лесу стало смеркаться, Бессонов и Пузаков, делая вид, что подбирают щепки, пробрались к дальнему углу проволочного заграждения. Сквозь кусты часовой не видел их, и они торопливо перелезли через проволоку и кинулись бежать по лесу. Только отбежав достаточно далеко и выбившись из сил, они остановились.

Через два дня им посчастливилось достать крестьянскую одежду в одной польской деревне. Поляки дали им и немного еды. Но беглецы понимали, что далеко они не уйдут, – измождённые, исхудавшие до предела, они слишком сильно отличались от жителей окрестных сел, и всякий легко узнал бы в них бежавших из лагеря военнопленных. Надо было на время укрыться в надёжном месте, немного подкормиться, восстановить силы и уже потом пробираться за Буг.

Тогда они вспомнили о русской деревне, через которую их гнали по пути в лагерь. Так трогательно, так сердечно отнеслись тамошние жители к пленным, что друзья вполне могли рассчитывать на гостеприимный приём в этом селе.

Они пришли туда и не ошиблись. От самого солтыса (старосты) до последнего деревенского мальчишки – все приняли их как родных. В избу, где их приютили на первую ночь, то и дело набивались люди – каждому хотелось поговорить с советскими. Приходили женщины, принося с собой что-нибудь поесть, и, видя, с какой жадностью беглецы набрасываются на еду, плакали и причитали: «Ой, сыночки! Ой, что ж это с вами сделали проклятые!» Приходили старики и, поинтересовавшись, как и откуда бежали друзья, вдруг спрашивали:

– Вы нам скажите, ребята, как это так получилось, что немец вас бьёт? Мы тут по-другому прикидывали. Думаем, только нападёт на вас Гитлер – капут ему сразу будет. На второй день войны ждали Красную Армию сюда, за Буг. Почему же так оно вышло?

Что могли ответить этим старикам они, два рядовых солдата, которые и сами не могли понять, как это все случилось? Но, торопливо хлебая какой-нибудь борщ или дожёвывая вареники, они все же говорили:

– Подожди, дедушка, дай срок. Придут сюда наши.

Старики долго совещались с солтысом, куда поместить беглецов. Жить в деревне им было нельзя: хотя она и лежала на отшибе, в стороне от главного шоссе, немцы то и дело наезжали сюда и крестьянам уже объявили о строжайшей ответственности за укрывательство бежавших из плена.

Поэтому на другой день обоих друзей отвели за село, где в укромном маленьком лесочке были нарыты свежие окопы и землянки.

– Вот видите, неделю всей деревней работали, – сказал солтыс, который привёл их сюда. – Строили свою оборону, а она и не пригодилась. Мы ведь думали: до границы тут недалеко, и, как только Гитлер на вас нападёт, ваши пушки в ответ стрелять начнут. А тогда и нашей деревне досталось бы. Решили окопы себе вырыть – отсидеться, пока Красная Армия придёт. Так и не дождались – ни одного снаряда от вас не прилетело.

Друзей поместили в землянке, и каждый день деревенские женщины носили им сюда еду.

Изголодавшиеся в крепости, а потом в плену, они сначала никак не могли насытиться и ели почти беспрерывно. Если одна хозяйка приносила им ведро супа, они тотчас же съедали его вдвоём и затем с той же лёгкостью опорожняли большой чугун каши с маслом, который приносила другая женщина. И им самим иногда становилось страшно, не погубит ли их такое количество еды, но истощённый организм все требовал пищи, и они ели и ели…

Только на четвёртый или пятый день они стали наедаться досыта. Но, как долго голодавшие люди, они ещё были больны той странной болезнью, которую так хорошо описал когда-то Джек Лондон в рассказе «Любовь к жизни». Им, как и герою этого рассказа, всегда казалось, что пища скоро кончится, что её опять не будет хватать и надо обязательно сделать запасы. Это был инстинктивный животный страх, поселённый в их душе пережитым голодом. И хотя теперь они не могли справиться со всей едой, которую им по-прежнему таскали сердобольные деревенские хозяйки, оба друга никогда не отказывались от этих приношений, боясь, что иначе люди перестанут их кормить и к ним снова вернётся голод.

Женщина приходила с кастрюлей супа, и они с жадной благодарностью забирали его в свою землянку. Являлась вторая с такой же кастрюлей – брали и это. Приносили пироги, вареники, блины – всё шло туда же, в землянку, «в запас».

Но на другой день предстояло возвращать хозяйкам их чугуны и кастрюли, а съесть всё было бы не под силу даже слону. Приходилось отдавать суп собакам, а потом делать вид, что все съедено. А женщины только жалостливо ахали и удивлялись, но исправно носили такие же полные снеди миски и кастрюли – деревня была не бедной. Зато теперь около землянки беглецов жили все деревенские собаки – большая часть пищи доставалась им, а оба друга по-прежнему панически боялись отказаться от обильного угощения.

Эта болезнь постепенно прошла, они поправились и отдохнули. И тогда солтыс дал им провожатого; они распрощались с гостеприимными хозяевами и на следующий день были уже за Бугом.

Всю зиму они скитались, то работая у крестьян, то пробираясь дальше на восток. В конце 1942 года Бессонова схватили полицаи около города Барановичи, и он был отправлен в лагеря – сначала в Польшу, потом в Германию. Вскоре ему удалось бежать. После многих мытарств зимой 1945 года он встретил наши войска под Краковом и до 1946 года служил в армии.

Владимир Пузаков, разлучённый с другом, год спустя попал в районе Пинска в один из отрядов знаменитого партизана А. Ф. Фёдорова. В 1944 году они соединились с армией, а в марте 1945 года при штурме Бреслау рядовой Пузаков был тяжело ранен – потерял руку.

Друзья встретились уже после войны, когда в Краснодар вернулся демобилизованный Бессонов. Но их теперь осталось двое – Николай Гайворонский погиб в плену, как и предчувствовал.

От Пузакова и Бессонова, когда мы впервые встретились с ними в 1955 году в Краснодаре, я услышал любопытный рассказ о старшем лейтенанте с Красной Звездой.

Это было на второй день обороны. Крепость уже находилась в плотном кольце, и немцы, заняв расположение 125-го полка, залегли на валах над берегом Мухавца. Несколько раз они пытались перейти через реку и ворваться на Центральный остров, но огонь из окон казарм неизменно отбрасывал их назад.

День клонился к вечеру, с обеих сторон время от времени постреливали пулемёты, но бой, кипевший с таким ожесточением, к ночи постепенно затихал.

И вдруг все – и наблюдатели и стрелки, лежавшие в обороне, – насторожились. На том берегу из кустарника, который рос у подножия занятых немцами валов, появилась фигура человека. Отсюда было видно, что он одет в нашу командирскую гимнастёрку и что в руках у него наган.

Вынырнув из кустов, человек в два прыжка спустился по береговому откосу, сунул наган в кобуру и кинулся в воду. Несколько сильных взмахов руки – и он уже был у нашего берега. Опасаясь провокации, стрелки и пулемётчики взяли незнакомца на мушку. Но тот словно почувствовал это.

– Не стреляйте! Свои! – крикнул он и, стремительно выбежав из воды, вскочил в ближайшее окно казармы.

Вслед ему торопливо стрекотнул немецкий пулемёт, но было уже поздно.

И тогда по всей линии казарм бойцы, неотрывно и взволнованно следившие за пловцом, закричали «ура!». Со всех сторон люди побежали к тому отсеку, куда скрылся незнакомый командир.

Бессонов и Пузаков тоже поспешили туда. Окружённый толпой бойцов, командир стоял, тяжело дыша, и вода ручьями стекала с него. Друзья тотчас же узнали этого старшего лейтенанта: он служил в их полку, и они часто встречали его раньше. Он был без фуражки, но в полной командирской форме, с затянутым ремнём и с портупеей через плечо. На груди у него был орден Красной Звезды – боевая награда за финскую войну.

Отдышавшись, старший лейтенант достал из кобуры наган, тщательно обтёр его носовым платком и, улыбаясь, обвёл глазами собравшихся вокруг него людей.

– Ну, как у вас тут? Плохо? – спросил он и, махнув рукой в сторону города, добавил: – Там тоже неважно. Отступают пока наши.

– Вы оттуда, товарищ старший лейтенант? – полюбопытствовал кто-то.

– Да. Едва пробрался к вам – немцы кругом. Теперь будем вместе драться.

Он принялся выжимать свою одежду. А весть о том, что в крепость пришёл «старшой», в одиночку пробившийся сквозь кольцо немцев, уже летела по обороне, и в отсек приходили все новые и новые люди.

– Командиры есть? – вдруг строго спросил старший лейтенант, обращаясь ко всем.

Через толпу пробрались двое: один – в грязной нижней рубахе, другой – в солдатской гимнастёрке без пояса.

– Мы лейтенанты, – пояснил один. Старший лейтенант оглядел их с ног до головы и презрительно усмехнулся.

– Лейтенанты? – переспросил он иронически. – Не вижу. – И, сразу изменив тон, жёстко и властно добавил: – Даю двадцать минут. Привести себя в порядок и доложить как положено. Иначе расстреляю как паникёров. Бегом марш!

Лейтенанты опрометью кинулись из отсека исполнять приказание. Бойцы молча и одобрительно переглядывались:

«Эге, с этим шутить не приходится. Хозяин пришёл».

И в самом деле, старший лейтенант тут же принялся хозяйничать на этом участке обороны, где до того времени отдельные командиры то появлялись, то снова исчезали и борьбой постоянно руководили главным образом сержанты. Он по-новому расставил стрелков и пулемётчиков, назначил облачившихся в форму молодых лейтенантов командирами взводов, установил связь с участками Зубачева и Фомина. Энергичный, требовательный, смело появлявшийся в самых опасных местах, он одним своим видом, бодрым, решительным, воодушевлял бойцов, и его любовно прозвали «Чапаем».

Настроение людей поднялось с приходом старшего лейтенанта. А он то и дело мелькал здесь и там, беседовал с бойцами, сыпал шутками, записывал отличившихся в бою в толстую тетрадь и во всеуслышание объявлял об их будущем представлении к награде.

Лишь в последние дни обороны Бессонов и Пузаков видели его иным – помрачневшим и молчаливым. Видимо, он уже убедился, что надежды на спасение нет и попытки вырваться из крепости обречены на неудачу. Как-то он появился уже без ордена и без полевой сумки, где держал свою тетрадь. Когда Бессонов спросил его, где орден, старший лейтенант махнул рукой.

– Спрятал, – коротко сказал он. – Может, после войны найдут и орден и тетрадь.

Больше они не видели его, а когда через два дня попали в плен, кто-то сказал им, что старший лейтенант застрелился последним оставшимся у него патроном.

Кто же был этот герой Брестской крепости?

Затруднение заключалось в том, что Бессонов и Пузаков не помнили его фамилии. Но им обоим казалось, что это был помощник начальника штаба 44-го полка старший лейтенант Семененко, тот самый, что упоминался в «Приказе №1».

Долгое время я ничего не знал о судьбе Семененко и считал, что он застрелился, хотя Бессонов и Пузаков не видели этого своими глазами. Потом ещё один найденный мною защитник крепости из 44-го полка вспомнил, что однажды встречал Семененко в лагере в Германии. Значит, версия о самоубийстве не подтверждалась и старший лейтенант мог остаться в живых.

Но реальная возможность искать его следы появилась лишь после того, как в архиве был обнаружен список комсостава 6-й и 42-й дивизий. Как я уже рассказывал, благодаря этому списку удалось найти майора Гаврилова. Но здесь же я встретил и сведения о старшем лейтенанте Семененко.

Он действительно занимал должность помощника начальника штаба полка. Звали его Александром Ивановичем, и он был родом из города Николаева на Украине, где и жил до призыва в армию.

Не вернулся ли А. И. Семененко после войны в свой родной город? Может быть, он и сейчас живёт в Николаеве? Было вполне уместно предположить это – ведь миллионы людей после демобилизации или освобождения из плена возвращались в родные места. И я написал в Николаевский горсовет письмо с просьбой сообщить, не проживает ли у них Александр Иванович Семененко. Предположение моё оправдалось: Семененко в самом деле жил в Николаеве, – товарищи из горсовета прислали мне его адрес. Я сразу списался с ним и в 1955 году приехал в Николаев.

Семененко встречал меня на перроне вокзала. Он оказался большим, широкоплечим человеком с рыжеватым бобриком и крупными чертами лица. Я невольно ойкнул, когда он радостно, от всего сердца пожал мне руку, – Семененко, судя по этому пожатию, обладал поистине медвежьей силой. Несмотря на протесты, он отобрал у меня увесистый чемодан, набитый тетрадями и книгами, и, небрежно помахивая им, повёл меня к своей машине – он работал шофёром в одной из городских автобаз.

Когда мы приехали в гостиницу, я спросил его:

– А где ваша Красная Звезда? Так и не восстановили вам орден?

Семененко со смешком пожал плечами:

– У меня нет никакого ордена. Не заслужил.

– А за финскую кампанию?

– Не было у меня никакого ордена. – Семененко развёл руками.

– Позвольте, а это вы на второй день войны пробрались в крепость и переплыли Мухавец?

Нет, это был не он. Семененко находился в крепости неотлучно с первых минут войны и до того, как попал в плен в первых числах июля. Он был всё время на участках 333-го и 44-го полков, там командовал группой бойцов, отражал танковую атаку немцев на Центральном острове и вместе с каким-то старшиной подбил из орудия одну из немецких машин.

Я спросил, не знает ли Семененко о «Приказе №1», где упомянута его фамилия. Он не знал о нём, но в крепости ему говорили, что по рекомендации Зубачева его назначили начальником штаба сводной группы. Однако немцы в это время вновь заняли церковь и отрезали отряд Зубачева и Фомина от 333-го и 44-го полков. Семененко не мог пробраться на восточный участок казарм, где находился штаб сводной группы, и обязанности начальника штаба за него стал выполнять какой-то другой командир. А он до самого конца оставался в районе 333-го полка.

Итак, к моему разочарованию, Семененко не был тем командиром, который переплывал Мухавец. Но зато он помог мне наконец уточнить личность старшего лейтенанта с Красной Звездой. Этот человек был другом и многолетним сослуживцем Семененко – начальником школы младших командиров 44-го полка, старшим лейтенантом Василием Ивановичем Бытко. Именно он пришёл в крепость на второй день обороны, и именно у него был орден Красной Звезды за финскую кампанию. И как только я услышал, что Бытко звали Василием Ивановичем, я сразу вспомнил о его прозвище «Чапай». Видимо, оно объяснялось не только его смелым и отважным характером, но и тем, что Бытко был тёзкой прославленного героя гражданской войны. Семененко подтвердил это и сказал, что курсанты полковой школы всегда с любовью и гордостью называли своего начальника «наш Чапай».

Уже впоследствии отыскались другие бойцы и командиры, которые в дни обороны крепости сражались бок о бок с Бытко и вместе с ним попали в плен. Они дополнили рассказанное Бессоновым, Пузаковым и Семененко, и история старшего лейтенанта с Красной Звездой теперь вполне прояснилась.

Василий Иванович Бытко был кубанцем, родом из большой станицы Абинской, где до сих пор живёт его семья. Человек волевой, отважный и бесстрашный, он показал себя в армии прирождённым командиром, быстро продвигался по службе и умело действовал в боевой обстановке во время финской войны, за что в числе первых в полку был награждён орденом Красной Звезды. Курсанты полковой школы гордились своим командиром и по первому слову «Чапая» готовы были идти в огонь и в воду.

Война застала Бытко, как и других командиров, на его квартире в крепостных домах комсостава, где он жил с женой и маленьким сыном. Он вскочил с первыми взрывами, поспешно оделся и, наскоро попрощавшись с семьёй, кинулся в расположение полка.

Под обстрелом он пробежал мост через Мухавец и добрался до штаба полка. Там, среди взрывов, дыма и пыли, заволакивающих двор, по которому метались охваченные паникой люди, он собрал часть своих курсантов и повёл их из крепости на окраину Бреста, на рубеж, где приказано было сосредоточиться полку по боевой тревоге.

Он сумел вывести эту группу почти без потерь ещё до того, как враг сомкнул своё кольцо. Присоединив своих курсантов к другим подразделениям, оказавшимся там, Бытко сам не остался с ними. Он помнил, что в крепости дерутся его ребята, и считал, что не имеет права бросать их. И он один ушёл назад. Только на второй день он всё же сумел прорваться на Центральный остров и появился там так, как рассказывали об этом Бессонов и Пузаков. Он принял командование над оставшимися курсантами и бойцами, которые были тут, и стал главным руководителем обороны в районе 44-го полка.

Как известно, все попытки вырваться из крепости были безрезультатными, и наконец наступил день, когда боеприпасы у стрелков и пулемётчиков подошли к концу, а в нагане Бытко остался последний патрон. И тогда люди заметили, что старший лейтенант всячески старается уединиться. Он решил покончить с собой: для него, удалого, горячего кубанца, стойкого коммуниста, полного ненависти к врагу, сама мысль о том, что он может живым попасть в руки гитлеровцев, была страшнее смерти.

Товарищи отгадали его намерение. Когда однажды в минуты затишья Бытко под каким-то предлогом хотел покинуть подвал, они поняли, зачем он уходит. Его окружили и стали уговаривать отказаться от мысли о самоубийстве. Ему доказывали, что его смерть произведёт тяжёлое впечатление на бойцов, что он обязан разделить со своими людьми судьбу, которая их ожидает.

Бытко слушал все это молча, опустив голову, но было видно, что доводы товарищей произвели на него впечатление.

Маленькое окно подвала, в котором происходил этот разговор, было обращено в сторону крепостного двора. Ничего не отвечая на уговоры друзей, Бытко рассеянно поглядывал наружу, углублённый в свои раздумья. И вдруг он увидел невдалеке двух немецких автоматчиков. Воспользовавшись затишьем, гитлеровцы приближались к казармам. Первый автоматчик был уже в нескольких шагах от подвала.

Рука старшего лейтенанта медленно потянулась к кобуре, и он вытащил наган.

– Ну, фашист, – вздохнув, произнёс он. – Хотел я себя, а придётся тебя… И, вскинув наган, он последним выстрелом уложил автоматчика.

В тот же день оставшиеся в живых бойцы этой группы во главе с Бытко и командиром роты младшим лейтенантом Сгибневым пошли в свой последний бой. В сумерках неожиданным рывком они форсировали Мухавец и попытались пробиться в сторону города. В неравном бою маленький отряд был рассеян, и большинство людей, в том числе Бытко и Сгибнев, оказались в плену.

А следующим вечером, когда уже за Бугом пленных гнали к Бяла Подляске, оба командира, пользуясь темнотой, сумели бежать из колонны.

Все думали, что им удалось спастись. Но ещё через два дня в Бяла Подляску привезли избитого, окровавленного Сгибнева, и он рассказал товарищам, что произошло. Беглецы благополучно добрались до границы, но в тот момент, когда они переплывали Буг, на обоих берегах появились немцы. Автоматная очередь настигла Бытко на середине реки, а Сгибнева схватили, едва он вышел на восточный берег.

Курсанты полковой школы недаром звали своего начальника «Чапаем». Бытко не только походил характером на своего прославленного тёзку, не только носил те же имя и отчество, он и погиб от вражьей пули в реке – точь-в-точь так, как Василий Иванович Чапаев.

О ней писали уже в первых статьях о Брестской обороне, появившихся вскоре после войны. Рассказывалось о том, как медицинская сестра Раиса Абакумова под взрывами снарядов, под пулемётным огнём выносила с поля боя раненых и как в конце концов она упала, убитая наповал.

Эту молодую, высокую и красивую женщину, хорошую спортсменку, непременную участницу клубной самодеятельности, любительницу песен и танцев, вспоминали потом многие найденные мной герои крепости. Но они помнили её ещё по довоенному времени и лишь знали, что она была в звании военфельдшера – носила три «кубика» на петлицах гимнастёрки – и служила в санитарной части 125-го полка. Долгое время оставалось неизвестным, на каком участке обороны она находилась во время боев. Только после того как отыскались первые защитники Восточного форта, выяснилось, что Раиса Абакумова была именно там, в отряде майора Гаврилова. Люди рассказывали о ней много хорошего. Иные из них прямо были обязаны ей жизнью: рискуя собой, Раиса выползала под огонь на линию обороны и оттуда вытаскивала раненых, относя их в укрытие. Она была организатором и «главным врачом» импровизированного госпиталя, устроенного в одном из казематов форта, бывшей конюшне. Под её руководством женщины самоотверженно ухаживали за ранеными и в самых тяжёлых условиях делали все, чтобы облегчить страдания и спасти им жизнь. Все, кто рассказывал мне о Раисе Абакумовой, с восхищением говорили о ней как об истинной героине и глубоко сожалели о её гибели.

Так было до 1955 года, когда я нашёл под Москвой, в Шатурском районе, доктора Михаила Никифоровича Гаврилкина, который перед войной был врачом 125-го полка, то есть непосредственным начальником Раисы Абакумовой. Он очень тепло вспоминал о ней, но тоже мог рассказать лишь о довоенном периоде её службы – Гаврилкин во время обороны крепости не был в Восточном форту, а оказался в одном из домов комсостава, в группе капитана Шабловского, и потом вместе с ним попал в плен.

Но когда я в разговоре упомянул о том, что Раиса Абакумова была убита, Гаврилкин пожал плечами.

– Вы ошибаетесь, – сказал он. – Раиса не погибла. Моя жена в годы оккупации жила в Бресте, и она часто встречала там Абакумову.

Это известие взволновало меня. А может быть, героиня крепости жива? Но почему же до сих пор она не дала о себе знать: статьи о Брестской обороне не раз появлялись в печати, и в каждой из них говорилось о ней и о её гибели. Неужели эти газеты и журналы никогда не попадались ей на глаза?

Во всяком случае, надо было искать следы Раисы Абакумовой. Но прежде чем они обнаружились, пришлось долго идти, как по цепочке, от одного человека к другому.

Сначала медицинская сестра Людмила Михальчук, которую я разыскал в Бресте, дала мне адрес ленинградского врача Ю. В. Петрова, работавшего до войны в крепостном госпитале. Петров, как оказалось, переписывался со своим бывшим сослуживцем – фельдшером И. Г. Бондарем, находившимся сейчас в Днепропетровской области. Бондарь в одном из писем ко мне сообщал нынешний адрес другого врача из крепости – В. С. Занина, живущего теперь в Москве. А Занин, в свою очередь, знал, где живёт близкая подруга Раисы Абакумовой, медицинская сестра Валентина Раевская.

Именно от В. С. Раевской из Мценска Орловской области я и получил наконец долгожданное известие. Раиса Абакумова была жива и здорова и работала в районной больнице в городке Кромы той же Орловской области.

Уже позднее, когда мы встретились с Раисой Ивановной в Москве, я спросил, знает ли она, что во многих статьях и очерках о ней писали как о погибшей. Оказалось, что однажды ей попался номер «Огонька» с очерком Златогорова, где говорилось о её героической смерти. Она прочла, усмехнулась и сказала сама себе: «Ну и вечная тебе память, Рая!»

По скромности она даже не подумала о том, чтобы написать в редакцию и опровергнуть рассказ о своей гибели.

Перед войной Раиса Абакумова жила в одном из домов комсостава в крепости вместе со своей шестидесятилетней матерью. В ту последнюю предвоенную ночь ей почти не пришлось спать: вечером она с подругой была на гулянье в городском парке и вернулась уже после полуночи, а в половине четвёртого пришлось встать – рано утром в районе Бреста должны были начаться ученья, в которых ей предстояло участвовать.

Она уже оделась и умылась, а мать хлопотала, приготовляя завтрак, как вдруг раздался близкий взрыв, и горшки с цветами, стоявшие на окне, были сброшены на пол. Потом подальше прогрохотал второй, третий, и сразу же взрывы замолотили с бешеной быстротой, и за их гулом внезапно прорвался истошный вой пикирующего самолёта.

Мать торопливо подбирала цветы.

– Что ж это за ученья? – ворчала она. – Разве ж можно так сильно стрелять? Все горшки побили…

Раиса, испуганно прислушиваясь к тому, что происходило снаружи, словно очнулась от оцепенения.

– Да что ты, мама! Какие там ученья! – закричала она. – Это же война! Иди скорее прячься где-нибудь, а я побегу в санчасть.

Она выскочила из дому и бросилась к главной дороге, ведущей к мосту через Мухавец. Взрывы гремели все чаще, и иногда над головой, свистя, проносились осколки. Кругом клубился дым, пахло каким-то странным, удушливым перегаром – наверно, от взрывов.

Мост был весь в дыму, и оттуда неслось торопливое татаканье пулемётов. Какой-то боец вынырнул из этой пелены дыма, и, увидев Абакумову, крикнул:

– Доктор, туда не ходите – убьют!

И тут же упал.

Она кинулась к нему. Боец был мёртв – осколок раздробил ему затылок.

И тогда Раиса подумала о том, что у неё нет своего привычного оружия – санитарной сумки.

Совсем недалеко у самой дороги белел одноэтажный домик санитарной части 125-го полка. Она побежала туда.

Внутри был только санитар, торопливо набивавший свою сумку индивидуальными пакетами. Раиса схватила сумку с красным крестом, висевшую на гвозде. Они с санитаром выбежали вместе. Он повернул к северным воротам, на выход из крепости, а она, подумав о матери и о других женщинах, оставшихся в домах комсостава, поспешила туда – надо было вывести всех из домов куда-нибудь в надёжное укрытие в крепостных валах.

Но ей приходилось то и дело останавливаться по дороге – здесь и там стонали раненые люди, и её санитарная сумка опустела, прежде чем она добежала до дома.

Её матери уже не было в квартире. Но внизу, под лестницей дома, испуганно сбилось в кучу несколько женщин с детьми.

– Идёмте со мной! – позвала их Раиса. – Здесь вас может завалить!

Валы Восточного форта находились совсем близко. Но пробежать эти две-три сотни метров было нелегко. Громко плакали испуганные дети, женщины вскрикивали и цепенели при каждом близком взрыве. Они не успевали за ней – приходилось всё время останавливаться и поджидать отстающих. Наконец они все же добрались до ближнего вала и вбежали в первый попавшийся каземат.

Тут находились конюшни, и десятка два привязанных лошадей нервно топтались в своих стойлах и встревоженно ржали, слыша взрывы.

В этих конюшнях было уже много людей. Здесь укрылись женщины и дети из ближних домов комсостава, и обрадованная Раиса увидела среди них свою мать. Тут сидели несколько безоружных и раненых бойцов; она сразу осмотрела их раны и перевязала, разорвав на бинты их нижние рубашки.

Было около полудня, когда в конюшнях появились командиры во главе с майором. Это был майор Гаврилов, принявший командование над гарнизоном форта и теперь обходивший все казематы.

Он подбодрил приунывших женщин, сказал, что врага скоро отобьют, а потом, заметив Раису, подозвал её. Она представилась как положено – по-военному.

– Вам, товарищ военфельдшер, я поручаю организовать здесь санитарную часть. Пусть вам помогают женщины – раненых будем сносить сюда, – сказал майор.

– Но у меня же ничего нет, товарищ майор, – взмолилась Раиса. – Бинты кончились, медикаментов не осталось никаких.

– Попробуем вам что-нибудь достать, – обещал майор. – А пока делайте все, что можете.

И она делала что могла. Вместе с женщинами она постелила у стены каземата чистую солому, подготовив свой будущий госпиталь. Когда начали приносить раненых, они пустили на бинты своё бельё, а вместо шин она прибинтовывала к перебитым рукам и ногам какую-нибудь доску или ложе разбитой винтовки. Пища, скудная и нерегулярная, отдавалась прежде всего детям и раненым. Так же было и с водой, когда её удавалось достать.

На второй день пришлось выпустить лошадей: их нечем было поить и они могли сбеситься от жажды. Их выгнали во дворик форта, и с тревожным ржанием кони табуном побежали к Мухавцу, на место своего обычного водопоя. Наблюдатели с вала видели, как немцы перестреляли их из пулемётов.

По просьбе Раисы бойцы выкопали неглубокий колодец в самой конюшне. Но пропитанная лошадиными нечистотами земля давала какую-то жёлтую, отвратительно пахнувшую воду – даже при сильной жажде её не могли пить. Сначала бойцы ползали за водой к Мухавцу, чтобы хоть немного облегчить страдания детей и раненых. Потом путь туда оказался отрезанным, но зато в соседнем валу обнаружили ледник с запасами льда.

Теперь Раиса сама ползала за льдом. Ползти надо было всего сорок – пятьдесят метров, но часть этого пространства простреливалась откуда-то немецким пулемётом, и каждый раз близкий посвист и чмоканье пуль о землю заставляли замирать её сердце. Но людям надо было пить, и она снова и снова отправлялась в это путешествие.

Как-то лейтенант Степан Терехов, которому Гаврилов поручил все хозяйственные дела, раздобыл со своими бойцами немного бинтов и медикаментов. Она была счастлива: это спасло жизнь некоторым раненым – им уже угрожала гангрена. А главное – среди медикаментов были таблетки хлорной извести. Теперь она кипятила жёлтую воду из колодца, клала туда таблетки «хлорки», и эту жидкость, похожую на лекарство, можно было пить. Запасы льда кончались, и хлорированная вода помогала все же поддерживать силы людей.

Все пережила она здесь, в форту, – и дымовые атаки немцев, когда всем им, включая детей и раненых, приходилось часами дышать через противогазы или сквозь влажные тряпки, и обстрел из танков, и взрыв тяжёлой бомбы весом в 1800 килограммов, когда казалось, что кирпичные своды каземата сейчас не выдержат и многотонная масса земляного вала над головами станет их общим могильным холмом.

А потом майор Гаврилов, страшный, исхудавший, помрачневший, пришёл к ним и велел женщинам взять детей и идти в плен. Он не хотел слушать никаких возражений, и женщины, рыдая, стали собираться. Заметив, что Раиса отошла в сторону, майор прикрикнул на неё:

– Вам что, нужно отдельное приказание?

– Я никуда не пойду, товарищ майор, – сказала она. – Я военфельдшер, и моё место около раненых.

Он понял, что спорить бесполезно, и молча кивнул головой. Он даже не стал возражать, когда мать Раисы сказала, что она тоже не уйдёт от своей дочери. Так и остались они с бойцами, эти две женщины, молодая и старая, решившие до конца разделить трагическую судьбу маленького гарнизона.

Их взяли в плен два дня спустя вместе с ранеными. Увидев на гимнастёрке Раисы зеленоватые петлицы медицинской службы, немецкий офицер решил, что эта женщина – пограничник, и хотел тут же застрелить её, но один из раненых, знавший немецкий язык, объяснил ему, что она – врач.

Её с матерью отделили от всех и отправили в Брест. Там они просидели несколько суток в каком-то подвале. Потом им удалось бежать. Раиса достала себе обычное платье, и они поселились в городе.

Страшные годы оккупации принесли им много тяжёлых испытаний. Пришлось надрываться на трудной подённой работе на полях и огородах, пришлось и голодать и побираться, пришлось перенести и фашистскую тюрьму, и туберкулёз. А когда к Бресту подходили наши войска, немцы схватили их и с сотнями других женщин и детей увезли на запад. Только после окончательной победы над Германией довелось им вернуться на Родину и побывать на родной Орловщине.

В 1956 году после долгих поисков наконец удалось отыскать следы четвёртого командира, упомянутого в «Приказе №1», – лейтенанта Виноградова. Анатолий Александрович Виноградов, как и Семененко, оказался живым и здоровым и работал кузнецом на заводе в Вологде.

Летом того же года мы встретились с ним в Москве. Передо мной был ещё сравнительно молодой, полный сил человек с большими, могучими руками, с красивым открытым лицом типичного русака, с певучим окающим говорком коренного вологжанина. Когда я открыл свою тетрадь и попросил его поподробнее рассказать о том, что он видел и делал в крепости, Виноградов усмехнулся добродушно и смущённо.

– Просто не соображу, что говорить надо, – развёл он руками. – Ну, воевал в крепости рядом с товарищами. Вроде ничего особенного не было.

И только потом, буквально выжимая из него воспоминания, я узнал, что за этим «ничего особенного» скрывается история одного из важных эпизодов обороны – история единственного прорыва, который за всё время удался гарнизону центральной крепости.

Это было 25 или 26 июня, когда уже стало ясно, что наши войска отступили далеко на восток и рассчитывать на освобождение крепости из осады не приходится. Штаб сводной группы решил организовать прорыв вражеского кольца изнутри.

Был создан головной отряд прорыва, командовать которым поручили Виноградову. Ещё при свете дня ему с его бойцами предстояло неожиданным броском форсировать Мухавец, подавить пулемёты немцев на валу против казарм и двигаться дальше, выходя из крепости к шоссе южнее Бреста. Вслед за ними в пробитую брешь должен был устремиться весь остальной гарнизон Центрального острова во главе с Зубачевым и Фоминым.

Отряд Виноградова выполнил свою боевую задачу, как ни трудна она была. Мухавец кипел от пуль, но они все же прорвались сквозь огневой заслон врага, вскарабкались на валы и гранатами уничтожили пулемётные гнезда противника. Поредевший, но ещё вполне боеспособный отряд вскоре пробился и за внешние крепостные валы, ожидая с минуты на минуту, что к нему присоединятся главные силы гарнизона.

Но гарнизон так и не смог прорваться за ними: немцы быстро подтянули к месту прорыва свежие подкрепления и заткнули пробитую в их обороне дыру.

Между тем, продолжая двигаться по заранее намеченному маршруту, группа Виноградова к концу дня оказалась южнее Бреста. Уже близились спасительные сумерки, но, прежде чем они успели укрыть их от глаз врага, гитлеровцы обнаружили отряд. С шоссе, проходившего невдалеке, с рёвом съехали немецкие танки, с другой стороны развернулась в боевой порядок мотопехота противника, и для застигнутых на открытом поле Виноградова и его людей не оставалось ничего другого, как принять свой последний бой. Силы были слишком неравными, и час спустя маленький отряд перестал существовать, а его тяжело раненный командир вместе с оставшимися в живых товарищами попал в плен.

И отчаянный прорыв через Мухавец, и гранатный бой на валах, и последняя смертная схватка на поле южнее Бреста, и мучительная рана, и тяжкие годы плена – все это он, Виноградов, теперь, спустя пятнадцать лет, с простодушной лёгкостью называл «ничего особенного».

Впрочем, он не был исключением среди брестских героев, да и вообще среди героев Великой Отечественной войны.

Есть чудесное свойство, удивительное и неотъемлемое качество характера этих людей. Наш человек способен вершить поистине великие героические дела, как обычное, будничное дело, и при этом вовсе не считать себя героем. Не считали себя героями и бывшие защитники Брестской крепости. Они рассуждали так: да, я перенёс много трудного, тяжёлого там, в Брестской крепости, но ведь я просто выполнял свой солдатский долг, делал то, что мне было положено, так же как все эти четыре года Великой Отечественной войны на других участках фронта честно исполняли этот долг тысячи и миллионы советских воинов.

Сколько раз приходилось мне во время поисков защитников Брестской крепости наблюдать эту простоту и скромность. Бывало, с трудом, как бы распутывая клубок, идя от человека к человеку, обнаружишь одного из участников обороны, приедешь в город или в село, где он живёт, запишешь его воспоминания о памятных днях Брестской эпопеи, а потом спросишь:

– Почему же вы до сих пор не давали о себе знать? Почему не сообщили о себе в военкомат или в редакцию газеты?

Пожмёт человек плечами, усмехнётся:

– А что я такого сделал? Что я, герой, что ли?

– Ну, всё-таки защитник Брестской крепости. Их не так много осталось.

– Да что я сделал, чтоб о себе писать или говорить? Не хуже и не лучше других. Ну, трудно было. А другим легко, что ли? Я из Брестской крепости, а вон сосед ногу под Сталинградом оставил, а другой в Севастополе дрался, а рядом старуха живёт – у неё три сына на фронте погибли. Что ж я перед ними выставляться буду? Воевал, как другие воевали. Ничего особенного!

Послушаешь, и правда – разве удивишь наш народ героическими делами? Ведь чуть ли не каждый в те военные годы был настоящим героем, то ли на фронте, то ли в тылу, то ли в страшном гитлеровском плену. И то, что в другие времена казалось бы поразительным примером человеческой доблести, выдержки, воли, терпения, самоотверженности, после всего пережитого нами вмещается порой в эти два спокойных, почти равнодушных слова – «ничего особенного».

Мне пришлось слышать, как эти два слова говорили о себе и русские люди Анатолий Виноградов, и Раиса Абакумова, и армянин Самвел Матевосян, и украинец Александр Семененко, и белорус Александр Махнач, и татарин Пётр Гаврилов. Так, наверно, сказал бы о себе, будь только он жив, и немец Вячеслав Мейер.

Да, немец! В числе защитников Брестской крепости были советские люди более тридцати наций и народностей, и среди них несколько немцев из Поволжья, героически сражавшихся здесь против немецких фашистов.

Высокого ясноглазого блондина, старшину Вячеслава Мейера, знал весь 84-й полк. Он был добрым товарищем, никогда не унывающим весельчаком, одарённым художником, чьи остроумные карикатуры в боевых листках или стенгазете неизменно собирали толпу хохочущих бойцов, как только вывешивался очередной номер.

В боях он показал себя храбрецом. Он дрался в первом штыковом бою около казарм своего полка, когда был перебит прорвавшийся в центральную крепость головной отряд немцев. Он участвовал в уничтожении группы автоматчиков, засевших в церкви, ходил в контратаки в районе моста через Мухавец, сражался в группе Фомина, в казармах 33-го инженерного полка.

А когда наступали моменты затишья, он по-прежнему шутил, смеялся и был неистощим на разные выдумки, стараясь развеселить своих товарищей.

На второй или третий день войны немецкий самолёт разбросал над Центральным островом кучу листовок, призывающих гарнизон сдаваться в плен. Мейер с несколькими своими друзьями-комсомольцами, ползая в развалинах, собрал целую пачку этих бумажек. На каждой из них Мейер нарисовал свиную морду и внизу по-немецки написал крупными буквами: «Не бывать фашистской свинье в нашем советском огороде!»

Потом они попросили разрешения у Фомина сходить за «языком». Комиссар отпустил их, и через два часа комсомольцы вернулись, ведя с собой связанного и испуганно озирающегося немецкого ефрейтора.

Его допросили, а затем под хохот собравшихся вокруг бойцов Мейер с помощью клея, добытого в штабной канцелярии, принялся оклеивать фашиста с ног до головы листовками со свиным рылом. В таком виде, похожий на густо заклеенную афишную тумбу, гитлеровец с поднятыми руками был отправлен назад, к своим. Крепость провожала его громким хохотом, и он уходил, недоуменно и опасливо озираясь, явно не понимая, почему его оставили в живых, и ещё не веря своему счастью. Потом он скрылся за валом в расположении противника, и спустя несколько минут оттуда беспорядочно застрочили по нашей обороне пулемёты, и немецкие мины стали рваться в развалинах казарм. Было ясно, что послание Вячеслава Мейера дошло по адресу и гитлеровцы «обиделись».

Он погиб, этот весёлый старшина, в самом конце июня, когда группа Фомина доживала свои последние дни. И погиб он славной, благородной смертью, без колебаний отдав свою жизнь во имя спасения товарищей.

Третий день не удавалось достать воды. Совсем рядом, за окнами казарм, в пяти-шести метрах блестел Мухавец. Но на том берегу немецкие пулемётчики насторожённо следили за нашей обороной. Стоило только кому-нибудь на мгновение выглянуть в амбразуру – сразу несколько пулемётов начинали, захлёбываясь, бить по этому месту. Ночью на валах за рекой загорались прожектора, наведённые на казармы, и каждые три-четыре минуты в воздух взлетала осветительная ракета – было светло как днём.

Уже десятка полтора смельчаков заплатили жизнью за попытку спуститься по крутому травянистому откосу к Мухавцу и набрать воды. Даже их тела не удавалось втащить назад под этим огнём.

Жажда становилась невыносимой. Но если те, кто оставался в строю, ещё кое-как терпели, то раненые испытывали страшные мучения. Непередаваемо тяжко было слушать их хриплые стоны, их умоляющие голоса: «Братцы, воды! Водички! Хоть капельку!..»

Вячеслав Мейер был терпеливым человеком и стойко сносил все лишения, выпавшие на долю защитников крепости. Но спокойно видеть страдания раненых, умирающих друзей он не мог. Человек с добрым, отзывчивым сердцем, он был готов на все, чтобы хоть немного облегчить их муки.

Это произошло среди бела дня, в минуту непродолжительного затишья. Мейер с товарищами отдыхал после очередного боя, сидя на полу у стены в одном из помещений в первом этаже казарм. Здесь был открытый люк в подвал, где на соломе лежали раненые. Сейчас, когда стало тихо, их стоны ясно доносились оттуда. Раненый лейтенант из 84-го полка метался, кричал в полубреду и поминутно просил пить. И Мейер, слыша его стоны, не выдержал.

Схватив котелок, валявшийся на полу, он бросился к окну. Прежде чем его успели остановить, старшина выпрыгнул наружу, стремглав сбежал по откосу к воде, зачерпнул котелком и, бережно неся его в обеих руках, уже медленнее, чтобы не расплескать драгоценную воду, взобрался снова наверх.

Видимо, немецкие пулемётчики на этот раз зазевались или их ошеломила дерзость внезапной вылазки, но Мейер успел добежать до окна и протянул котелок товарищам.

Опершись руками на подоконник, он хотел впрыгнуть внутрь, и в этот самый момент с того берега раздалась очередь. Руки Мейера словно подломились, и он упал на грудь. Его втащили в помещение, и товарищи склонились над ним. Пуля попала ему в затылок, но он был ещё в сознании.

– Воду… раненым… – успел сказать он, и голубые весёлые глаза молодого старшины стали мутностеклянными. Мейер был мёртв.

Нам известна его фамилия, у нас есть его фотография, мы можем отдать дань уважения памяти героя. Этого нельзя сделать в отношении многих других защитников крепости – мы просто не знаем их имён.

Кто был тот молоденький боец, почти мальчик, о котором вспоминают люди 44-го полка? Весь день он дрался с какой-то особой весёлой удалью, будто чувство страха вообще было незнакомо ему. Он первым кидался в бой, поднимая за собой других навстречу атакующим автоматчикам, обгоняя всех, врывался в толпу бегущих назад фашистов, разя их штыком, и последним возвращался в укрытие, ещё полный боевого возбуждения и желания скорее снова сойтись с врагом грудь с грудью.

И вдруг, уже в конце дня, он был ранен. Мина разорвалась позади него, и осколок её попал ему в ляжку. Рана оказалась лёгкой – бойцу тут же перевязали её, и он, хоть и прихрамывая, по-прежнему ходил в атаки. Но настроение его было непоправимо испорчено – он не мог примириться с такой раной.

– Что же я скажу теперь нашим, когда они придут? – чуть ли не со слезами говорил он товарищам. – Ведь они подумают, что я удирал от немцев – рана-то у меня сзади. Ребята, вы же видели – я вперёд шёл, когда ранило…

Его успокаивали, но он был неутешен и вовсе не думал ни о смерти, подстерегающей его здесь на каждом шагу, ни о тяжёлых лишениях осады, а только о своём ранении, которое считал таким позорным, и о том, как стыдно ему будет, когда придут свои.

Невдомёк было этому юному солдатику-герою, что через три дня другая, смертельная рана в грудь навсегда уложит его и, когда спустя три года придут сюда свои, только кости его будут белеть где-то в крепостных развалинах.

В этой книге рассказывается о десятках защитников Брестской крепости. Но сотни и тысячи имён таких же достойных славы героев обороны, как погибших, так и живых, здесь не упомянуты. Даже всех уцелевших невозможно перечислить в одной книге, а другие – и таких огромное большинство – остаются доныне безымянными.

Кто, например, назовёт нам фамилию неизвестного музыканта из оркестра 44-го стрелкового полка? Вместе с группой своих товарищей в первые минуты войны при разрыве тяжёлой авиабомбы он был завален в помещении музыкантского взвода. Они оказались заживо похороненными под грудой камней, и спасти их было невозможно, потому что этот участок казарм находился под непрерывным обстрелом и бомбёжкой и к развалинам никто не мог подступиться. И тогда люди, находившиеся неподалёку, сквозь грохот взрывов вдруг услышали, как из-под этих развалин раздались звуки музыки. Неизвестный музыкант играл на трубе «Интернационал». Он как бы прощался этим со своими товарищами и говорил, что умирает как верный сын Советской Родины.

Петя Клыпа рассказал мне о подвиге одного политрука, фамилии которого мы также до сих пор не знаем. В первые минуты войны этот политрук собрал под своим командованием бойцов из разных частей и подразделений и вместе с ними дерзко двинулся прямо навстречу гитлеровцам, наступавшим с северной части крепости. Маленький отряд занял каменное здание на берегу Мухавца против Центрального острова и своим огнём преградил дорогу врагу. Тем самым политрук и его бойцы предотвратили возможный прорыв противника в центр крепости с тыла, со стороны главных трехарочных ворот.

Они держались в этом доме почти до самого вечера, пока наконец гитлеровцы не подтащили сюда орудия и не начали прямой наводкой обстреливать здание, разрушая его. К концу дня у политрука осталась только небольшая группа бойцов, и, воспользовавшись минутой затишья, он вместе с ними бросился вплавь через Мухавец в центральную цитадель, где в казармах находились наши. Но когда они вышли на берег, на них из засады неожиданно напал отряд автоматчиков. Тогда политрук приказал своим людям бежать к тем отсекам казарм, которые были заняты нашими бойцами, а сам с пистолетом в одной руке и с гранатой в другой бросился навстречу врагам. Он хотел задержать гитлеровцев и дать возможность своим бойцам спастись.

Его тотчас же окружили и схватили, выкручивая руки, стараясь вырвать пистолет и гранату. Но он в этой борьбе сумел дотянуться ртом до гранаты и зубами выхватил кольцо. Произошёл взрыв. Петя Клыпа рассказывал, что он видел потом труп этого политрука на берегу Мухавца. Грудь его была разорвана, в неестественно выкрученной руке по-прежнему зажат пистолет, а в зубах стиснуто кольцо гранаты, и вокруг него разбросаны тела врагов, уничтоженных этим взрывом.

Великое множество было таких безвестных храбрецов, ибо там, в крепости, почти каждый становился подлинным героем. И неудивительно, что в наше время слова «защитник Брестской крепости» стали равнозначными слову «герой».

Есть братские могилы павших, над которыми на постаменте вознесена бронзовая фигура воина с винтовкой или гранатой, устремлённая вперёд в напряжённом боевом порыве. Десятки имён в несколько длинных рядов бывают высечены на постаменте такого памятника. Но только одна фигура – воплощение мужества и доблести – возвышается над землёй, и невольно кажется, что лежащие там, в тёмной глубине, погибшие герои выслали его – одного из них – сюда, наверх, под солнце, как своего постоянного-полномочного представителя. Разве каменные руины Брестской крепости не такая же братская могила геройски павших воинов? Пусть же и книга, которую вы сейчас читаете, будет скромным памятником на этой грандиозной братской могиле. И пусть помнит читатель, что за каждым описанным здесь героем славной обороны стоят десятки и сотни других – неназванных, безвестных.

Известно, что в рядах защитников Брестской крепости были и наши пограничники. Перед войной в районе Бреста охранял государственный рубеж 17-й Краснознамённый пограничный отряд под командованием майора А. П. Кузнецова, а в самой крепости располагались третья комендатура и девятая погранзастава этого отряда.

Нужно сказать, что на первых порах об участии пограничников в обороне Брестской крепости не было никаких сведений. Когда я начал собирать материал для будущей книги, мне стало известно, что в одном из музеев Москвы хранится папка с воспоминаниями участников боев на нашей западной границе в первые дни Великой Отечественной войны. Я пришёл туда и познакомился с содержимым этой папки. Здесь собраны воспоминания бывших пограничников, служивших на заставах 17-го Краснознамённого отряда. Все эти записи были тщательно подшиты в порядке нумерации застав: пятая, шестая, седьмая, восьмая, десятая… В том месте, где по порядку должны находиться воспоминания о боях девятой заставы, оказался только маленький листок, на котором было написано:

«Никаких сведений о девятой заставе нет. Застава помещалась в крепости и, видимо, целиком погибла в боях. По свидетельству жителей близлежащей деревни, в первые же минуты войны пограничники приняли удар врага на Западном острове Брестской крепости и вели борьбу в течение долгого времени».

В первую мою поездку в Брест, когда я побывал там вместе с Матевосяном и Махначем, мы с ними однажды в сопровождении офицеров из отряда, который сейчас охраняет границу в районе Бреста, приехали на Западный остров крепости, где сражались в 1941 году пограничники. Остров густо зарос кустарником, и там среди зарослей кое-где лежат старые развалины или стоят пустые каменные коробки домов. Полуразрушенные кирпичные стены со всех сторон изрыты пулями и осколками. Видно, что в каждом из этих строений группы пограничников, окружённые врагом, вели необычайно упорную, героическую борьбу. Как от древних времён дошли до нас надписи, выбитые на камнях и рассказывающие о жизни и борьбе исчезнувших народов, так здесь, на этих полуразрушенных стенах, записана летопись борьбы и гибели безымянных героев первых дней Великой Отечественной войны. Только записана она не резцом, а пулями и снарядами врага.

В одном месте офицеры-пограничники показали нам на груду камней – тоже развалины какого-то дома. Сквозь камни проступали наружу ржавые железные спинки коек. Было ясно, что здесь находилась казарма, разрушенная бомбой или снарядами, вероятно, в первые же минуты войны. С помощью солдат-пограничников мы тут же начали раскапывать эти развалины. Действительно, под камнями удалось кое-что найти. Там были обрывки каких-то бумаг, уже полуистлевшие. Когда мы начали рассматривать их, оказалось, что это страницы учебника по автоделу. Однако настоящих раскопок мы, конечно, не производили – для этого не было ни времени, ни возможностей, – сюда следовало снарядить специальную экспедицию под руководством научных сотрудников.

Офицеры-пограничники говорили нам, что именно здесь, на месте этих развалин, по их сведениям, помещалась 9-я погранзастава в 1941 году. Но спустя несколько дней нам удалось найти в Бресте жену одного бывшего пограничника, которая перед войной жила в крепости. Вместе с ней мы приехали в крепость, и тогда оказалось, что 9-я погранзастава и 3-я комендатура отряда в 1941 году располагались не на Западном острове, а в центральном дворе цитадели, в доме, стоявшем рядом со зданием казарм 333-го стрелкового полка, около Тереспольских ворот, тех самых ворот, которые изобразил художник П. А. Кривоногов на своей картине «Защитники Брестской крепости». Что же касается Западного острова, то там, как выяснилось, помещались автомобильная рота отряда и окружная школа шофёров пограничных войск. Этим и объясняется тот факт, что под развалинами казармы мы нашли странички учебника по автоделу.

Таким образом, местонахождение 9-й заставы наконец было твёрдо определено.

Участники боев в Брестской крепости, с которыми мне приходилось встречаться в эти годы, с восторгом говорили о том, как сражались пограничники. Они признавались, что пограничники были поистине лучшими защитниками крепости, наиболее смелыми, самыми отважными и стойкими бойцами героического гарнизона. Рассказывают, что гитлеровское командование, взбешённое упорным сопротивлением пограничников, в первые дни войны отдало приказ своим солдатам: если у советского бойца будут зелёные петлицы на гимнастёрке или зелёная фуражка, его не брать в плен, хотя бы он был даже тяжело ранен, а расстреливать на месте.

Но пограничники и не собирались сдаваться в плен. Они дрались действительно до последней капли крови, до последнего дыхания. Один из участников обороны крепости рассказал мне о том, как в первые дни войны погиб на Западном острове молодой пограничник – белорус сержант Петринчик. Он был окружён автоматчиками и, укрывшись в развалинах какого-то дома, долго отстреливался, уложив меткими выстрелами несколько десятков гитлеровцев. Когда у него подошли к концу боеприпасы, он оставил только один патрон для себя, чтобы живым не попасть в руки врага.

От другого защитника крепости я услышал рассказ о гибели неизвестного молодого пограничника с 9-й заставы.

Дело в том, что в субботу, 21 июня, как раз накануне войны, пограничники задержали в крепости двух переодетых гитлеровских шпионов. У них нашли бумаги со схемами расположения наших военных объектов, и агенты врага были полностью изобличены на допросе. Вечером их заперли в камеру для задержанных на границе с тем, чтобы утром отправить в штаб отряда. Ночью на часах у дверей камеры стоял один из бойцов-пограничников. Когда началась война, он не ушёл со своего поста, хотя поблизости то и дело рвались снаряды противника. Как только первый отряд гитлеровцев ворвался через Тереспольские ворота в центр цитадели, от него тотчас же отделилась группа автоматчиков, которая бросилась в сторону камеры, где содержались задержанные шпионы. Видимо, тайная агентура врага в крепости уже дала знать гитлеровскому командованию о том, что лазутчики попались, и указала, где они находятся.

Часовой вступил в бой с автоматчиками. Он отстреливался, лёжа у двери камеры, и своим огнём удерживал врагов на почтительном расстоянии. А в это время в дверь изнутри яростно ломились два шпиона, громкими криками по-немецки призывая на помощь своих. Постепенно патроны у бойца подошли к концу, а гитлеровцы, забрасывая его гранатами, подступали все ближе, и часовой увидел, что ему не сдержать врагов. И тогда он принял решение. Когда несколько минут спустя автоматчики ворвались в дверь камеры, они нашли только три трупа. Пограничник расстрелял обоих шпионов и застрелился сам.

Группы пограничников были на всех участках обороны крепости. Но основные силы третьей комендатуры и девятой погранзаставы во главе с её начальником лейтенантом Андреем Кижеватовым дрались в центре цитадели вместе с бойцами 333-го стрелкового полка.

Лейтенант Андрей Митрофанович Кижеватов, сын крестьянина-мордвина из Пензенской области, был одним из замечательных героев Брестской крепости, и о нём стоит рассказать подробнее.

Командир необычайно твёрдого и решительного характера и отчаянно смелый человек, Кижеватов к тому же отличался исключительной добросовестностью и исполнительностью по службе. Начальник отряда майор Кузнецов не раз говорил, что он особенно спокоен за тот участок границы, который охраняет кижеватовская девятая застава.

Со своей довольно многочисленной семьёй – матерью, женой и тремя маленькими детьми – Кижеватов жил тут же, при комендатуре, как и некоторые другие командиры-пограничники.

Когда начался обстрел, здание комендатуры стало рушиться и загорелось, причём немало женщин и детей осталось под развалинами. Однако Кижеватовы сумели благополучно спуститься в первый этаж, где было безопаснее.

Крикнув жене и матери, чтобы они шли с детьми в подвал, лейтенант тотчас же побежал на заставу, к бойцам. Они ушли к разрушенному снарядами дому заставы и заняли там оборону, готовясь встретить атаки врага.

Весь первый день пограничники держались в развалинах своей заставы и штыковыми ударами отбрасывали автоматчиков, рвущихся в центр крепости через Тереспольские ворота.

Ночью с остатками своего отряда, с женщинами и детьми Кижеватов перешёл в соседнее здание 333-го полка. С тех пор он стал ближайшим помощником старшего лейтенанта Потапова, руководившего обороной на этом участке.

Его всегда видели в самых опасных решающих местах, в первых рядах атакующих бойцов, во главе своих пограничников. Несколько раз раненный, в грязных повязках с проступавшей кровью, он всё же не выходил из строя и неутомимо подбадривал людей.

В первых числах июля старший лейтенант Потапов поручил Кижеватову с группой пограничников опасное и ответственное задание – подорвать понтонный мост через Буг, наведённый противником близ крепости.

Они ушли, и до сих пор остаётся неизвестным, удалась ли им эта смелая диверсия. Остаются пока неизвестными и подробности гибели героя-пограничника. Мы знаем лишь, что семья его, отправленная в плен вместе с другими женщинами и детьми, была расстреляна гитлеровцами в 1942 году.

Группа пограничников сражалась и в районе Восточного форта, в отряде майора Гаврилова. Это были бойцы, которые служили на соседней с крепостью заставе. Весь первый день они дрались на берегу Буга, а 23 июня, когда держаться уже не стало мочи, прорвались сквозь кольцо врага в окружённую Брестскую крепость и явились в распоряжение майора Гаврилова. Гаврилов тотчас же назначил лейтенанта-пограничника, который командовал этой группой, начальником разведки своего отряда, а двух бойцов оставил при себе для выполнения специальных поручений. По его словам, это были стойкие и отважные защитники форта.

Там, в Восточном форту, в здании, стоявшем в центре подковообразного двора, на втором этаже была развёрнута счетверённая зенитная пулемётная установка, из которой стреляли два зенитчика 393-го дивизиона. Огонь этого расчёта наносил врагу особенно большие потери и каждый раз отбрасывал атакующих гитлеровцев. Когда зенитчики были убиты, к пулемёту стали два пограничника. Они вели огонь до тех пор, пока тяжёлая авиабомба не разрушила это здание, и оба храбреца погибли под его развалинами.

Валентина Сачковская, дочь погибшего старшины Зенкина, та самая четырнадцатилетняя девочка, которая была послана немецким офицером, чтобы предъявить ультиматум защитникам крепости, и потом осталась вместе с ними, рассказала мне об одном пограничнике, находившемся в подвале здания 333-го полка. Этого пограничника звали, по её словам, Андрей Бобрёнок. Он был тяжело контужен и время от времени терял сознание. Но и тогда, без чувств, он продолжал крепко сжимать свою винтовку и не выпускал её из рук. Как только сознание возвращалось к нему, Бобрёнок подползал к амбразуре подвального окна и начинал стрелять вместе со своими товарищами в атакующих автоматчиков до тех пор, пока очередной припадок не сваливал его в беспамятстве на пол. Валентина Сачковская говорила, что впоследствии этот пограничник, видимо, погиб.

Когда я потом писал свою драму «Крепость над Бугом», этот рассказ Валентины Сачковской, глубоко запавший мне в память, послужил основой для создания образа пограничника Ивана Боброва, который по пьесе отважно сражается и героически гибнет в Брестской крепости. Пьеса была напечатана в журнале «Знамя». Прошло ещё несколько месяцев, и вдруг я получил письмо из Львова от моего товарища, писателя Владимира Беляева, автора известной книги «Старая крепость». В. П. Беляев сообщал мне о том, что во Львовском украинском драматическом театре имени М. К. Заньковецкой есть актёр, один из участников обороны Брестской крепости, и фамилия его Бобрёнок.

Я сразу насторожился, узнав об этом. Бобрёнок – мало распространённая фамилия, и я предположил, что это, быть может, тот самый пограничник, о котором рассказывала мне Валентина Сачковская. Я тотчас же написал ему и вскоре получил ответ. Оказалось, что я не ошибся: младший сержант Бобрёнок служил в крепости в третьей погранкомендатуре, сражался там, а потом, будучи контуженным, находился в подвалах здания 333-го стрелкового полка. Только одну ошибку допустила Валентина Сачковская. Бобрёнка, как оказалось, зовут не Андреем, а Сергеем. Сейчас мы постоянно переписываемся с Сергеем Тихоновичем Бобрёнком. Он сообщил мне много интересного об участии пограничников в боях на участке 333-го стрелкового полка и сам написал свои подробные воспоминания о том, что видел и пережил в Брестской крепости. Уже три книжки воспоминаний выпустил в свет за последние годы С. Т. Бобрёнок.

Петя Клыпа рассказывал ещё об одном пограничнике, который так и остался безымянным героем крепости. Как я уже говорил, когда у бойцов 333-го стрелкового полка подошли к концу боеприпасы, их командир, старший лейтенант Потапов, решил сделать отчаянную попытку прорвать вражеское кольцо, причём было решено наносить удар не в сторону города, так как противник ожидал атак именно здесь, а прорываться в немецкий тыл через Западный остров, на котором сражались и другие пограничники.

Воспользовавшись тем, что гитлеровцы предъявили защитникам крепости свой очередной ультиматум, после чего наступило некоторое затишье, бойцы сосредоточились в казармах около Тереспольских ворот и затем через мост и через дамбу, перегораживавшую в этом месте Буг, стремглав бросились на Западный остров.

Пётр Клыпа рассказывает, что, когда группа бойцов выбежала на берег острова, около самой воды в кустарнике лежал на земле пограничник с ручным пулемётом в руках. Около него с одной стороны была навалена гора пустых, отстрелянных гильз, а с другой – груда патронов и запасные диски для пулемёта. Вокруг в кустах валялось множество убитых гитлеровцев. Вид пограничника был страшный – лицо стало землисто-серым, под глазами – чёрные круги. Худой, обросший бородой, с красными, воспалёнными глазами, он, видимо, много дней лежал здесь без пищи и без сна, отбивая атаки противника.

Бойцы стали тормошить его, предлагая идти на прорыв вместе с ними, но пограничник поднял голову, посмотрел на них и глухим, ничего не выражающим голосом сказал: – Я отсюда никуда не уйду.

Так он и остался лежать там, на берегу Буга, и, видимо, на этом же месте и погиб, а имя его, быть может, навсегда останется неизвестным.

Попытка прорыва через остров, как известно, окончилась неудачно. Всего несколько бойцов уцелели под страшным огнём немецких пулемётов и вышли на противоположный берег Буга. Там они вскоре были захвачены в плен. В числе этих пленных был и Петя Клыпа, уже дважды контуженный, окровавленный и почти без сил.

На следующий день их под конвоем повели в лагерь вдоль берега Буга. Они проходили мимо Западного острова и слышали, что там, в чаще кустарника, продолжается неумолкающая стрельба. И они видели, как за деревьями, в центре острова, над каким-то домом развевается красный флаг пограничников. Говорят, что борьба на Западном острове продолжалась свыше двух недель, причём якобы наиболее упорно сопротивлялись группы пограничников, которые засели в недостроенных дотах, находившихся на берегу Буга. По слухам, последние защитники Западного острова погибли именно там.

Много ещё тайн, связанных с участием пограничников в боях за Брестскую крепость, предстоит выяснить. Мы ещё очень мало знаем о длительной и упорной борьбе на Западном острове. Неизвестной остаётся судьба той группы пограничников, которая сражалась в Восточном форту. Надо надеяться, что все это постепенно выяснится. Во всяком случае, в последние годы нашлось несколько бывших пограничников – участников обороны Брестской крепости.

Обнаружился бывший курсант окружной школы шофёров пограничных войск Михаил Мясников. Судьба этого человека по сравнению с судьбами большинства его товарищей была поистине счастливой.

Мы говорим, что гарнизон Брестской крепости встретил войну в её первые минуты, на первых метрах советской земли. Но среди защитников крепости был авангард – пограничники, располагавшиеся на Западном острове, где раздались первые взрывы войны. В свою очередь, в этом авангарде оказались бойцы, которые, можно сказать, первыми из первых советских людей взглянули в лицо войне. То были бойцы дозоров и секретов, что в 4 часа утра 22 июня 1941 года находились на охране границы, на склонах западных валов Брестской крепости, в густом кустарнике, спускавшемся к самой воде Буга. Рядовой пограничник Михаил Мясников лежал в этих кустах вдвоём с товарищем, когда над их головами просвистели первые снаряды врага и с того берега вместе с громом орудий донёсся треск первой пулемётной очереди немцев, начавших обстрел прибрежных кустов.

Два дозорных стреляли в ответ, топили своими пулями резиновые лодки с солдатами врага, появившиеся на реке, вели огонь по немецким сапёрам, готовившим переправу. Потом патроны кончились, они отошли в глубь острова и примкнули к группе пограничников под командованием лейтенанта Жданова, занявших оборону около недостроенных дотов. Там они дрались до последних чисел июня. Позже остатки этой группы переплыли Буг и пришли в центральную крепость.

А в ночь с 5 на 6 июля десятка два оставшихся в живых пограничников с боем вырвались за внешние крепостные валы. В темноте они растеряли друг друга, и Михаил Мясников, оставшись с тремя товарищами, много дней пробирался через Пинские болота на восток, и уже около города Мозыря им удалось перейти линию фронта.

До конца войны М. И. Мясников сражался на фронте. Он стал офицером и в 1944 году при освобождении Севастополя был за доблесть и мужество удостоен звания Героя Советского Союза. Потом полковник Мясников командовал одним из полков Советской Армии.

Оказался жив и другой участник боев на Западном острове – бывший командир транспортной роты 17-го погранотряда Аким Чёрный, ныне житель города Сумы. Он сражался в другой группе, командование которой принял на себя офицер-пограничник старший лейтенант Мельник. В центральной крепости, один с Кижеватовым, другой в группе Фомина, участвовали в боях пограничники девятой заставы – Григорий Еремеев и Николай Морозов. Как и Аким Чёрный, они, потом раненные, попали в плен, и их не расстреляли только потому, что на них не было гимнастёрок с зелёными петлицами. Григорию Еремееву впоследствии посчастливилось бежать из плена, и он воевал в партизанских отрядах на землях Югославии и Италии. Сейчас он заведует вечерней школой рабочей молодёжи в далёком городе Кызыл-Кия, в Киргизии, а его товарищ Николай Морозов жил и работал в Донбассе, а теперь переехал в Николаевскую область. Отыскался пограничник Брестской крепости Павел Балденков, живущий теперь в Оренбурге, и некоторые другие.

Прислал мне письмо бывший врач 17-го Краснознамённого погранотряда Горяинов, который сообщает ряд важных подробностей обороны. Ещё после первых моих радиопередач отозвался бывший начальник 17-го Краснознамённого погранотряда, ныне полковник в отставке, Александр Петрович Кузнецов, который живёт сейчас в Москве. Мы встретились с ним, и он рассказал мне много интересного о пограничниках, которые служили в его отряде.

Особенно любопытное, глубоко волнующее сообщение о пограничниках Брестской крепости получено мною несколько лет назад от технорука московского кинотеатра «Ударник» Константина Коршакова. К. И. Коршаков в 1941 году служил в пограничных частях и был радистом, обслуживавшим полевую радиостанцию. В то время радиостанции пограничников были самыми мощными и надёжными, и в условиях первых боев, когда связь на фронте часто нарушалась, их нередко придавали нашим стрелковым соединениям, для того чтобы обеспечить чёткое управление войсками в тех или иных ответственных операциях.

В июле 1941 года К. И. Коршаков со своей радиостанцией был послан в 262-ю стрелковую дивизию, которая в то время находилась близ Малоярославца и вместе с другими нашими соединениями готовилась нанести контрудар по 16-й немецкой армии, действовавшей в этом районе. В самых последних числах месяца (Коршаков ясно помнит, что это было после 25 июля) он однажды нёс своё обычное дежурство в эфире. Рядом с радистом, как всегда, лежал список позывных сигналов различных радиостанций погранвойск. В этом списке значилась и радиостанция пограничников Брестской крепости. Правда, её позывные уже больше месяца не слышались в эфире, и все считали, что погранзастава, стоявшая в крепости, давно погибла.

И вдруг раздались позывные этой радиостанции. Вслед за тем Коршаков принял радиограмму следующего содержания (я привожу её дословно, так, как мне передавал её Коршаков):

«Положение тяжёлое, крепость падает, уничтожаем гадов, сами взрываемся».

Затем следовала шифрованная подпись, но радист её не разобрал. Он начал посылать в эфир сигналы, прося повторить радиограмму. Прошло около получаса, и он услышал: «Я вас понял, я вас понял, повторяю радиограмму». А потом последовал тот же текст: «Положение тяжёлое, крепость падает, уничтожаем гадов, сами взрываемся». И снова Коршаков не разобрал подписи, но на этот раз, сколько ни посылал он запросов, радиостанция пограничников Брестской крепости уже не ответила ему.

Эту радиограмму тогда же передали в Москву, а там, под Малоярославцем, её в тот же вечер огласили на партийном собрании части. Говорят, что и в других частях, стоявших на этом участке фронта, перед наступлением зачитывалась волнующая радиограмма брестских пограничников, поднимавшая дух бойцов, звавшая их на новые подвиги.

Может быть, эта радиограмма когда-нибудь отыщется в наших военных архивах. Ещё предстоит выяснить, кто были эти люди, которые взорвали себя вместе с врагами там, в Брестской крепости, спустя более чем месяц после начала боёв. Были ли то группы пограничников, засевшие в дотах на Западном острове, отряд старшего лейтенанта Мельника, или, быть может, остатки заставы Кижеватова, дравшиеся в центре крепости? Все это пока остаётся тайной, и, наверное, предстоит преодолеть немало трудностей, прежде чем мы узнаем, кто были эти герои, пославшие в эфир весть о своём подвиге.

Громом с ясного летнего неба обрушилась война на приграничную советскую землю. Полная внезапность этого удара сыграла свою роковую роль и дала врагу, как он и предполагал, немалые преимущества, во многом подготовив успех немцев в первые месяцы войны.

Но, захватив врасплох наши войска, гитлеровцы тоже неожиданно для себя встретили в приграничных районах такое сопротивление, на которое они вовсе не рассчитывали. Несмотря на внезапность нападения, первые квадратные километры советской территории достались противнику ценой тяжёлых потерь, и не одна Брестская крепость стала на пути врага. Как бы десятки маленьких крепостей разом возникли вдоль всей границы с первыми взрывами вражеских снарядов. Это не были крепости, построенные из камня и бетона, и я называю их так лишь в переносном смысле слова. Крепость и сила духа советских людей – вот что делало их страшными для врага. Такими маленькими крепостями стали в то первое утро войны многие пограничные заставы 17-го Краснознамённого погранотряда, вытянутые длинной цепочкой по берегу Западного Буга, севернее и южнее Брестской крепости.

Если армию можно застать врасплох внезапным нападением, этого нельзя сделать с пограничниками. Вся жизнь, весь ежедневный быт «людей в зелёных фуражках» проникнуты неослабевающей насторожённостью, постоянным ожиданием покушений на границу. Они всегда готовы встретить и малую и большую войну, и от их глаз не укроются признаки приближения грозных событий.

Брестские пограничники, как мы знаем, наблюдали за приготовлениями немцев в приграничной полосе. Они видели и понимали, что у дверей Родины происходит что-то неладное, и доносили обо всех действиях своего зловещего соседа. Не их вина, что все эти предупреждения были бесплодными. Только одно оставалось им теперь – встретить натиск нападающих, сделать всё возможное, чтобы хоть немного задержать противника на государственном рубеже и, если нужно, умереть на этих первых метрах родной земли. Они выполнили этот свой долг, и заставы их стали крепостями на дорогах врага.

Крепостью были окопы 5-й заставы на лугу около деревни Челеево, в 10 километрах от Бреста. Несколько раз поднимались цепи автоматчиков в атаку на этот рубеж: 300-400 человек против 60. Пулемёты пограничников неизменно укладывали их на луг, и многих укладывали навсегда.

Потом вперёд вынесся немецкий танк, но бойцы заставы подорвали его гранатами. Тогда немцы привели на луг мирных жителей Челеева, гоня перед собой плачущих женщин, детей, стариков: они наступали под прикрытием этой живой цепи – четыре танка и больше 200 автоматчиков. Пограничники знали в лицо каждого жителя села, каждого ребёнка, и они прекратили огонь. Так, после пятичасового боя под гусеницами танков, под пулями автоматчиков погибла почти целиком застава.

Такой же крепостью стал простой деревянный сарай на окраине села Непли, где дрались пограничники 7-й заставы во главе с лейтенантом Сазоновым. И здесь бой был долгим и упорным. Раненный разрывной пулей в правую руку, повар заставы Григорьев одной левой стрелял из ручного пулемёта. Смертельно раненный пограничник Саблин из последних сил приподнимался на локте и кидал гранаты в набегающих врагов, на время теряя сознание после каждого такого броска. Немцы подожгли сарай зажигательными пулями. В облаках дыма, опалённые огнём, пограничники подрыли стену сарая и под прикрытием этой дымовой завесы ушли, унося с собой раненых. Только повар Григорьев добровольно остался на месте, прикрывая огнём отход товарищей, пока вражья пуля не прикончила его.

Четыре дня продержалась в каменном сарае на высотке у деревни Пельчице 10-я застава лейтенанта Ишкова. Окружённые гитлеровцами пограничники трижды отвергали предложения врага о сдаче в плен. Лишь 25 июня, когда немцы подтянули сюда пушки и разрушили сарай, они смогли овладеть высоткой. Сорок пять трупов в гимнастёрках с зелёными петлицами остались на месте боя, и ни один из пограничников не попал в плен.

В эти первые дни войны много братских могил, насыпанных крестьянами, появилось около сожжённых и разрушенных домиков бывших застав. В укромных местах, куда не заходили гитлеровцы, возникали свежие холмики, украшенные цветами, и в изголовье их вместо памятника лежала зелёная пограничная фуражка.

Жители деревни Дубровки, лежащей в трех километрах от Бреста, рассказали мне об одной такой могиле. Они похоронили в ней своего погибшего друга, инструктора служебных собак 8-й погранзаставы Степана Матвеева, погибшего в бою. В течение недели после этого каждую ночь к могиле приходила собака Матвеева – овчарка Мальва, днём скрывавшаяся где-то в лесу. Обнюхав лежавшую на могиле фуражку своего хозяина, собака садилась рядом с холмиком и начинала выть, надрывно и тяжко. Она выла всю ночь напролёт, до самого рассвета, и людям, притаившимся в своих хатах, этот вой, тоскливый и страшный, как бы снова и снова напоминал об ушедшем мирном времени, об их беспросветной нынешней судьбе, об ожидающих их гнетущих днях жизни под мрачной властью фашизма. Потом собака куда-то исчезла – должно быть, её застрелили немцы…

Пограничники сделали все, что должны были сделать. С армией дело обстояло сложнее. Она была застигнута врасплох, она уже в первые часы потеряла массу техники, и, самое главное, связь и управление войсками оказались непоправимо нарушенными и дезорганизованными внезапным и мощным ударом врага.

В час самого сладкого утреннего сна немецкие бомбы неожиданно обрушились на приграничные аэродромы, на танковые и артиллерийские парки, на склады горючего. Около Брестской крепости погибли почти все орудия стоявшего здесь 131-го артполка, лишь немногие из своих пушек сумели вывезти из Северного военного городка артиллеристы другой части.

В Южном военном городке Бреста, тоже совсем рядом с границей, находился большой танковый парк со многими десятками боевых машин.

Первое, что увидели ночные часовые, дежурившие в этом парке, – странное сигарообразное тело, медленно поднимавшееся в небо над границей. Было около половины четвёртого, на востоке уже слегка занималась заря, и её ещё сумеречный свет лишь едва-едва просачивался к тёмному западному краю неба, гася пока только самые слабые звезды. Словно огромная чёрная рыбина вдруг всплыла наверх над тёмной полосой деревьев, стоящих вдоль Буга. Она поднималась все выше и выше, и было что-то непередаваемо тревожное и зловещее в её медленном беззвучном движении вверх. Потом она застыла неподвижно в двух – или трехстах метрах над землёй. Позднее, когда рассвело, все увидели, что такие же – при свете дня уже серебристые – рыбины висят в воздухе вдоль всей линии границы и севернее и южнее Брестской крепости. Это были аэростаты с подвешенными к ним корзинами. Немецкие наблюдатели заняли свои места, чтобы корректировать огонь артиллерийских батарей по советской пограничной полосе.

Часовые в парке Южного городка, заметив появление аэростатов, тотчас же доложили об этом дежурному по части. Немного позже танкисты были подняты по тревоге. Но прежде чем они успели вскочить в танки и завести их, западный горизонт озарился огненными вспышками, грянули первые залпы и немецкие снаряды обрушились на территорию парка. Одна за другой загорались машины, метались под огнём и падали люди. Лишь малой части этих танков довелось выйти за пределы городка.

Но и в этом случае участь танкистов была трагической. Танковое соединение генерала Пуганова, стоявшее в окрестностях Бреста, сумело выйти из своего городка с небольшими потерями. Но как только колонны танков появились на дорогах, они стали лёгкой добычей для немецких самолётов – противник, нанёсший первые удары по нашим аэродромам, теперь фактически господствовал в воздухе над приграничным районом. Танкисты Пуганова понесли тяжкий урон от бомбёжек, а потом подошло к концу горючее, и пополнить его запас было негде. И тогда остатки этой танковой части на последнем горючем ринулись в отчаянную атаку против наступавших танков Гудериана и погибли в этом бою во главе со своим командиром.

Лишённая прикрытия с воздуха, достаточной поддержки танков и артиллерии, наша пехота оказалась в необычайно тяжёлом положении. Многие стрелковые части находились в лагерях или были выведены на учения и, отрезанные от своих складов боепитания, очутились лицом к лицу с врагом почти без патронов.

Неподалёку от Южного городка стояли в лесном лагере части 6-й стрелковой дивизии, ещё в мае переселившиеся сюда из крепости. В субботу у них происходили учения, которые должны были возобновиться с рассветом в воскресенье. Несколько рот имитировали наступающего противника, и при этом предполагалась артиллерийская стрельба учебными снарядами. Другие подразделения выполняли задачу на оборону и ещё ночью заняли заранее подготовленные окопы.

Артиллерийская подготовка началась почему-то раньше, чем предполагалось, и после первых взрывов, раздавшихся неподалёку, роты приготовились отражать атаку условного противника. И вдруг прямо на линии окопов встали чёрные столбы снарядных разрывов, и тут же упали убитые, закричали и застонали раненые. Только тогда люди поняли, что это вовсе не та учебная стрельба, какую они ожидали, и что противник будет не условный, а вполне конкретный.

А час или два спустя эти люди уже получали первое боевое крещение, отражая натиск авангардных отрядов автоматчиков, скупо отстреливались, экономя патроны, каждый из которых был на счёту, а в критические моменты поднимались в штыковые атаки. Так, постепенно уступая превосходящим силам врага, они начали отходить на восток.

Другие части наших войск были застигнуты войной на самой границе, где они строили укреплённый район. Их положение было ещё более тяжёлым, но и они делали все, что могли, – дрались на каждом возможном рубеже, отчаянно сопротивлялись и гибли, окружённые врагом.

Так пали вблизи крепости, у форта «Граф Берг», 26 неизвестных бойцов и командиров. Шестнадцать лет спустя их откопали в одном из рвов. Скелеты ещё сжимали винтовки на боевом взводе, штыки и немецкие сапёрные лопатки, которыми, видимо, они дрались, когда кончились боеприпасы.

Так погиб гарнизон дота около деревни Речица, рядом с крепостью. Их было 23 человека, и ими командовали два младших лейтенанта, П. Селезнев и Н. Зимин, и старшина И. Рехин. Двое суток маленькая железобетонная крепость стояла на пути врага, огнём срывая его переправу через Буг. Потом немцы привезли сюда огнемёты, и струи огня, направленные на амбразуры дота, решили исход борьбы. Гарнизон был сожжён.

В Беловежской Пуще на развилке двух дорог, прорезающих этот великолепный лес, за оградой из низенького штакетника зеленеет маленький могильный холмик. В изголовье его – скромный, сложенный из кирпича обелиск, а на самой могиле стоит старый, пробитый пулями станковый пулемёт «максим». На жестяной табличке написано:

«Обнажите головы! Здесь покоятся вечным сном герои Великой Отечественной войны – пулемётный расчёт советских воинов, героически сражавшийся против роты немецко-фашистских захватчиков 23 июня 1941 года.

Вечная слава героям, погибшим в боях за свободу и независимость нашей Родины!»

Их было двое, как рассказывают жители соседних деревень, – молодой русский солдат и большой, богатырского телосложения узбек или казах. Их оставили здесь, на перекрёстке дорог, прикрывать отход товарищей, и они не получили приказания отступить. Позднее к ним присоединился какой-то мальчик – подросток лет 14-15, пришедший со стороны границы. Он остался с пулемётчиками в их маленьком окопе, вырытом в кустах у развилки дорог.

На второй день войны по одной из этих дорог шла рота немцев. Они торопились вперёд, они спешили за наградами и трофеями, эти завоеватели с засученными до локтей рукавами, с автоматами за плечами, – они, судя по всему, уже не ждали сопротивления, проломив во вчерашнем бою нашу пограничную оборону.

И вдруг из кустов по ним в упор стеганула длинная пулемётная очередь. Они попадали на землю и расползлись по кустам, беспорядочно отстреливаясь и стараясь определить, откуда бьёт пулемёт.

Шесть часов продолжался этот бой, и жители соседних деревень с волнением прислушивались к нему. Длинные, раскатистые очереди «максима» оглашали вековой лес, и в ответ наперебой, словно стая охотничьих псов, заливались немецкие автоматы. Потом очереди нашего пулемёта стали более редкими и короткими – наверно, бойцам приходилось экономить патроны. Порой казалось, что «максим» умолк, только надсадно трещали автоматы и иногда слышались винтовочные выстрелы. Но проходило несколько минут, и опять раскатывалась чёткая сухая строчка советского пулемёта.

Немцы решили, что они имеют дело с целым подразделением советских войск, – видимо, пулемётчики время от времени переходили на запасные позиции. Они отстреливались и из винтовок, а как только немцы подползали близко, закидывали их гранатами.

Противник вынужден был вызвать подкрепление – рота почти вся погибла в бесплодных попытках атаковать пулемётчиков. Во второй половине дня к развилке дорог подоспел свежий батальон автоматчиков. Кольцо врага медленно сжималось вокруг нашей огневой точки, и к вечеру всё было кончено.

Говорят, когда немцы увидели перед собой погибших, они не могли поверить, что этот долгий бой вели лишь три человека, из которых один был почти ребёнком. Они принялись искать других убитых. А убедившись, что никого больше тут не было, командир немецкого батальона, поражённый мужеством павших советских героев, приказал похоронить их с почестями, как и своих солдат.

И когда на следующий день сюда пришли крестьяне из ближней деревни, по одну сторону дороги чернел одинокий холмик с крестом, увенчанным пробитой пулей красноармейской каской, а по другую сторону – длинным рядом вытянулось несколько десятков могил с такими же свежесрубленными крестами, и наверху каждого креста висела каска немецкого солдата. Так и остались безымянными трое героев. А пулемёт их, оказавшийся тут же, на поле боя, крестьяне закопали в землю и после войны поставили на могилу.

Этот бой в Беловежской Пуще – только один из бесчисленного множества подобных. Буквально в каждой деревне Брестской области вам поведают удивительные, легендарные эпизоды борьбы в те первые дни войны, расскажут о том, как дрались на случайных рубежах маленькие отряды прикрытия, ценой своей жизни добывавшие для товарищей возможность отойти на восток и закрепиться на новых позициях; о том, как сражались в окружениях мелкие группы отступавших от границы воинов; о том, как гибли безвестные герои в неравных, трагических боях сорок первого года.

Да, военный механизм приграничной обороны наших войск был нарушен и сломан внезапным ударом врага. Но несломленным оказался боевой дух советских людей, их воля к борьбе – те великие дрожжи войны, на которых спустя несколько лет взошёл хлеб нашей победы.

В ночь с субботы на воскресенье первый секретарь Брестского обкома партии Михаил Тупицын, плотный, грузноватый человек лет тридцати пяти, только перед рассветом вернулся из поездки по районам. Было около четырех часов утра, когда он пришёл в свою квартиру, тут же в крыле большого обкомовского здания. Он только успел лечь, как снаружи прогремел сильный взрыв – и стекла в окне вылетели.

Тупицын вскочил. Вдали за окном, в стороне крепости и границы, огненные всполохи озаряли тёмное небо, и низкий, глухой гул тяжело перекатывался там. Где-то неподалёку послышался воющий свист, и тотчас же на соседней улице звонко ахнули два взрыва подряд. Тупицын торопливо оделся и бросился бегом по тёмным обкомовским коридорам к своему кабинету. Он понял, что началась война. Теперь надо было скорее связаться с Минском.

В его кабинете стоял аппарат ВЧ, напрямую связывавший обком с Минском. Линия ещё работала, и минуту спустя он услышал голос дежурного по Центральному Комитету партии. Но он успел только сказать, что говорит Тупицын, как рядом раздался оглушительный взрыв, и что-то больно ударило его по голове. Тотчас же очнувшись, он увидел, что лежит на полу в противоположном углу комнаты, и сквозь оседающие дым и пыль видно, что около того места, где он сейчас стоял, в стене зияет большая рваная дыра. Немецкий снаряд попал как раз в угол его кабинета.

Тупицын вскочил, чувствуя боль во всём теле и звон в ушах. Он опять схватил телефонную трубку, но аппарат был уже испорчен. В это время во дворе обкома, где-то около гаража, разорвался ещё один снаряд. Швырнув на стол бесполезную уже трубку, Тупицын быстро достал из сейфа круглую печать и, сунув её в карман, побежал вниз по лестнице.

В первом этаже его встретили два других секретаря обкома – Новикова и Красовский. С ними было ещё несколько коммунистов и два милиционера, дежурившие у входа в здание. Тупицын тут же послал одного из коммунистов в штаб дивизии – узнать обстановку, а пока что велел всем спуститься в полуподвал дома.

Из гаража прибежал шофёр и доложил, что туда попал снаряд и взрывом помяло машину Тупицына. Грузовики, по его словам, были вполне исправны и заправлены бензином. Вслед за ним появился посланный к военным и сообщил, что в штабе никого нет, – все офицеры уехали в город на командный пункт.

К этому времени в полуподвальном помещении собралось уже больше семидесяти коммунистов. Здесь были почти все члены бюро обкома и горкома, и Тупицын решил провести короткое заседание бюро с партийным активом.

Обстановка была неясной. Обстрел города заметно усилился. Кто-то сказал, что уже слышал пулемётную стрельбу на южной окраине города, за Мухавцом. Все понимали, что дорога каждая минута и нельзя терять время. Бюро заседало едва ли четверть часа и приняло короткие деловые решения. Красовскому с группой людей поручили принять меры для эвакуации городских учреждений и населения, другому члену бюро – подготовить к уничтожению секретные документы, третьему – обеспечить вооружение коммунистов. Решено было, что все участники заседания немедленно разойдутся по городу разведать обстановку и через час бюро соберётся снова. Здание обкома быстро опустело.

Город был окутан дымом и на улицах часто гремели взрывы. Многие дома уже были разрушены, жарко горел винный завод, расстилая над городом чёрное облако. В воздухе не стихал рокот моторов – германские бомбардировщики кружили над Брестом.

По улицам в разных направлениях бежали люди, то полуодетые, как их застала война, то снарядившиеся совсем по-дорожному – с узлами и чемоданами в руках. Одни только искали спасения от обстрела и бомбёжки; другие торопились уйти на восток до того, как на улицах появятся немцы; третьи, охваченные паникой и страхом, кидались, сами не зная куда и зачем. Большинство бежало к южной окраине города, стараясь выбраться на Московскую улицу, где начиналось шоссе, ведущее на восток, на Кобрин. В ту же сторону, отчаянно, надрывно сигналя, проносились редкие грузовики, в кузовах которых сгрудились бледные, испуганно оглядывающиеся женщины и дети.

Порой над головами бегущих слышался короткий низкий вой падающего снаряда, чёрное облако мгновенно вырастало посреди улицы, и оглушительно резкий удар взрыва сливался со звоном стёкол, выбитых из соседних домов. Толпа с воплями бросалась врассыпную, а на мостовой оставались лежать неподвижные тела, корчились и кричали изувеченные люди, которых некому было подбирать…

Около девяти часов коммунисты снова собрались в обкоме. Красовскому и его группе удалось сделать немногое – в городе, внезапно застигнутом войной, царили хаос и паника, и организованная эвакуация под огнём врага была уже невозможной. Лишь в некоторых городских учреждениях успели сжечь документы и отправить машинами на восток женщин и детей. Не приходилось и думать о том, чтобы вывезти имущество каких-либо предприятий.

Вернувшиеся из города один за другим докладывали, что видели и узнали. По всем признакам положение было угрожающим, и немецкие автоматчики могли в ближайшее время появиться на центральных улицах Бреста. Коротко обсудив обстановку, бюро приняло предложение Тупицына покинуть город и двигаться через восточные окраины в район Жабинки, где установить связь с военными.

Тут же сожгли документы обкома, коммунистам раздали оружие, и вся группа во главе с Тупицыным тронулась в путь по улицам, ведущим на восток, в сторону станции Брест-5.

Справа и слева слышалась близкая трескотня пулемётов и автоматов, а здесь, на улицах, по которым они шли, часто рвались снаряды. Немцы уже заняли северную и южную окраины Бреста и теперь старались огнём закупорить единственный оставшийся свободным выход из города – на восток. Время от времени кто-то стрелял из окон верхних этажей и чердаков – пятая колонна врага действовала в Бресте. Появились первые раненые, приходилось всё время перебегать с одной стороны улицы на другую, огневые налёты всё учащались и усиливались. Люди уже не шли, а бежали, торопясь выйти из зоны обстрела.

По пути к отряду Тупицына присоединялись новые группы беженцев, примыкали отдельные бойцы и командиры, отбившиеся от своих частей. Когда они вышли за город и остановились в безопасности на опушке небольшого леска, вокруг секретаря обкома собралось уже около двухсот человек.

Над городом висела чёрная туча, сквозь которую здесь и там пробивались к небу яркие языки пламени. Взрывы снарядов гремели реже, перестрелка, казалось, затихла, и только оттуда, где находился вокзал, доносился торопливый и злобный перестук пулемётов.

Тяжело и больно было видеть в дыму и огне этот город, за два года ставший родным и близким. Тупицын представил себе немцев на улицах Бреста, и глухая тоска сдавила сердце. Он поглядел на лица людей, окружавших его, и увидел ту же тоску и боль. И ему захотелось хоть чем-нибудь подбодрить своих спутников.

– Ничего, друзья! – твёрдо сказал он. – Им в Бресте не хозяйничать. Мы ещё сюда вернёмся. А пока что не будем терять времени.

И они пошли дальше на восток, то и дело прощально оглядываясь назад, на горящий, задымлённый Брест. В тот же день обком возобновил свою работу, но уже в восточных районах области.

А в Бресте ещё кое-где на улицах шли бои. Наших регулярных войск здесь не было, но противник в нескольких местах встретил сопротивление вооружённых горожан. Дрались около тюрьмы за Мухавцом, дрались в здании областного управления НКВД.

Начались убийства, расстрелы, грабёж. На одной из центральных улиц немцы схватили не успевшего уйти из города председателя горисполкома Соловья и тут же повесили его на дереве. Солдаты врывались в квартиры горожан в поисках золота и ценностей. На Советской улице выпущенные немцами из тюрьмы уголовники громили витрины магазинов, мешками тащили продукты, одежду, обувь. Жители запирались в домах, прятались в подвалах, и только вокруг больницы все росла и прибывала толпа раненых.

К полудню Брест оказался, по сути, полностью во власти врага. Но и после этого со всех четырех сторон слышалась неумолкающая стрельба. С востока, постепенно затихая, доносился гул фронта – там, отходя к Кобрину, пытались сдержать наступающего противника наши части. На западе гремел бой в Брестской крепости. На севере, совсем близко, слышалась трескотня пулемётов и винтовок в районе железнодорожной станции – немцам не удавалось захватить вокзал: там в окружении дралась какая-то группа советских бойцов.

А в стороне южной окраины города, неподалёку от центра, не прекращалась перестрелка, и время от времени грохотали разрывы гранат около двухэтажного здания областного и городского военкоматов.

Об этой обороне военкомата, продолжавшейся почти весь день 22 июня, мне пришлось слышать ещё в свой первый приезд в город. Но подробностей её никто не знал: люди, которые рассказывали о ней, наблюдали бой извне и издали, и что происходило внутри здания и кто находился там, оставалось неизвестным. Только в 1956 году, после радиопередачи о Брестской крепости, я получил письмо от бывшего брестского райвоенкома С. Л. Ушерова, живущего теперь в Киеве. Он оказался одним из тех немногих защитников военкомата, которым посчастливилось остаться в живых, и он вкратце сообщил мне некоторые подробности этого боя.

Как только начались обстрел и бомбёжка города, к зданию военкомата стали стекаться люди. Прибежали военкоматские служащие – и военные и штатские, – пришли многие военнообязанные. Часть из них привела с собой семьи – жён и детей, и просторный ленинский уголок комиссариата сразу превратился в шумное общежитие.

Старшим по званию и должности среди всех собравшихся был брестский областной военный комиссар майор Стафеев. Старый служака, командир, требовавший и от себя и от подчинённых самого неукоснительного исполнения долга, он заявил, что не получал никаких приказов об эвакуации, и, следовательно, все должны оставаться в здании военкомата в ожидании распоряжений. По его мнению, это была не война, а только крупная пограничная провокация гитлеровцев. Он не сомневался, что провокаторы сразу же встретят отпор и порядок в городе быстро восстановится. Майор резко пресёк возражения других командиров, приказал двоим из них сходить в штабы стрелкового корпуса и соседней дивизии, чтобы выяснить обстановку, послал людей в обком партии, а сам со своими служащими начал готовиться к проведению мобилизации. Его уверенность и спокойствие невольно передались другим, и люди занялись своими делами, несмотря на взрывы, все чаще грохотавшие на ближних улицах.

Но посланные не застали уже никого ни в штабах, ни в обкоме партии и принесли неутешительные вести: было ясно, что разыгрываются нешуточные события и что вряд ли все это может быть лишь пограничным инцидентом.

Все же Стафеев отказывался свернуть работу военкомата до получения приказа. Он лишь поручил нескольким командирам организовать отправку в тыл женщин и детей. Однако достать в городе машины было необычайно трудно. После долгих поисков удалось пригнать только один грузовик, куда посадили небольшую часть женщин и детей, заполнивших уже весь ленинский уголок военкомата.

Машина едва успела выскочить из города – на Московской улице её обстреляли немецкие автоматчики, и двое детей оказались убитыми. Первые отряды фашистов уже проникли в город, и очереди автоматов раздавались все ближе к военкомату.

Становилось ясно, что выбраться из города, особенно вместе с семьями, не удастся. Пришло время подумать об обороне, а оружия у защитников военкомата почти не было, если не считать пистолетов у майора Стафеева и трех-четырех других командиров. К счастью, по улице в это время проезжали грузовики какой-то воинской части, отступавшей из города. Они были нагружены боеприпасами и оружием – вывозили один из складов. Командир, сопровождавший колонну, охотно согласился поделиться своими запасами, и солдаты сгрузили у военкомата несколько ящиков с патронами и гранатами.

Люди вооружились вовремя. Меньше чем через час во дворе раздались первые очереди – фашистские автоматчики подошли сюда. Вскоре здание было окружено, и началась осада.

Стафеев расставил людей у окон, организовав круговую оборону. Гитлеровцы попытались подойти к зданию, но, потеряв десяток солдат, были отбиты. Тогда, прячась за забором и в соседних домах, они принялись обстреливать военкомат. Время от времени они подползали ближе и из кустов, росших неподалёку от дома, бросали в окна гранаты. У осаждённых появились убитые и раненые. Ленинский уголок теперь превратился в санитарную часть, где военкоматский врач с помощью женщин делал перевязки.

Положение осложнялось с каждым часом. Огонь врага усиливался, гранаты все чаще влетали в окна. Один за другим люди выходили из строя, в ленинском уголке громко стонали раненые, плакали голодные, испуганные дети. Все чаще над кварталом, где находился военкомат, летали немецкие самолёты, и, стоило им сбросить на дом бомбу, люди были бы погребены под развалинами. К счастью, пока что поблизости не упало ни одной бомбы – противник бомбил главным образом крепость и какие-то другие объекты в окрестностях города.

Вдобавок вскоре был тяжело ранен майор Стафеев. Его перевязали, и лёжа он продолжал руководить обороной. По его приказу служащие военкомата начали уничтожать документы.

День уже клонился к вечеру. Посоветовавшись с майором, командиры решили отправить в плен женщин с детьми – держать их дольше в этой обстановке было нельзя: трагический исход обороны не вызывал сомнений. Женщинам дали белый флаг, и с детьми на руках они пошли на улицу. Но едва эта группа скрылась за воротами, как там застрочил немецкий пулемёт, послышались крики и стоны. Мужчины, бледные, взволнованные, прислушивались, стоя у окон. Кто из их близких погиб под пулями, кто уцелел – обо всём этом они могли только гадать. А автоматчики уже снова пытались подойти к дому, и бой возобновился.

Но теперь возникла новая и уже непреодолимая трудность – кончались боеприпасы. Ещё одна-две атаки немцев, и запас патронов будет исчерпан. Надо было решать свою судьбу.

Оставалось только одно – попробовать прорваться сквозь кольцо врага, неся с собой раненых. Надежды на успех этого прорыва почти не было, но другого выхода, кроме плена, никто не мог предложить.

Прорываться решили в разные стороны, чтобы рассредоточить внимание противника. Каждая группа несла с собой часть раненых. Воспользовавшись недолгим затишьем, все попрощались друг с другом и кинулись сквозь кусты к забору, ограждавшему двор военкомата. И тотчас же навстречу бегущим ударили пулемёты и автоматы немцев.

Часть людей погибла, когда они перелезали через заборы и помогали перебраться раненым. Другие тут же были захвачены в плен. Раненых гитлеровцы добивали на месте. Так был убит и майор Стафеев.

Только одной небольшой группе, где находился райвоенком С. Л. Ушеров, посчастливилось вырваться из кольца осады. В том месте, где они перелезли через забор, немцев не оказалось. Пробираясь дворами, глухими переулками, они вышли на окраину города, и за ночь догнали наши отступающие части. С. Л. Ушеров потом сражался на фронте до конца войны и, когда Брест в 1944 году был освобождён, приехал туда, надеясь разыскать жену и двух сыновей, которые ушли в плен вместе с другими женщинами и детьми. Его ждала тяжёлая весть – вся семья его была расстреляна гитлеровцами.

Несколько лет назад за границей вышла книга воспоминаний известного гитлеровского диверсанта подполковника Отто Скорцени, военного преступника, который после разгрома фашистской Германии нашёл себе безопасное убежище во франкистской Испании. Это тот самый Скорцени, что в годы войны со своей шайкой отборных головорезов выполнял самые ответственные поручения Гитлера и его генералов: похитил у союзников арестованного Муссолини в 1943 году, а зимой 1945 года, переодевшись в американскую военную форму, во главе своих диверсантов сеял панику в тылах войск Эйзенхауэра в дни их поражения в Арденнах. Книга его, весьма саморекламная, так и называется «Легион Скорцени». На одной из её страниц есть любопытное упоминание о Брестской крепости.

Оказывается, Скорцени побывал в Бресте в первые дни войны и, видимо, имел самое прямое отношение к действиям гитлеровских диверсантов в нашей пограничной полосе. Впрочем, об этом он не обмолвился ни одним словом. Зато не лишена для нас интереса та оценка упорства защитников крепости, которая дана здесь.

«Русский гарнизон цитадели, – пишет автор, – в буквальном смысле слова вёл борьбу до последнего патрона, до последнего человека». Скорцени рассказывает, как он однажды под огнём выполз на гребень крепостного вала и видел усеянный трупами гитлеровских солдат двор цитадели.

И вдруг несколько ниже этого упоминания о крепости я наткнулся на строки, в которых описывалось событие, тогда ещё неизвестное мне.

«То же самое было в районе Брестского вокзала, – писал Скорцени. – Там войска противника сосредоточились в глубоких вокзальных подвалах и отказывались сдаваться. Как я узнал позже, пришлось затопить подвалы, так как оказались неудачными все другие попытки взять вокзал».

Так из этих строк, написанных врагом, я узнал о том, что не только в крепости, но и на Брестском вокзале происходила упорная и, видимо, долгая борьба.

В 1955 году, приехав в Брест, я обратился в управление железнодорожного узла и просил свести меня со старыми служащими, работавшими на станции ещё до войны. Побеседовав с некоторыми из них, я наконец нашёл человека, принимавшего участие в событиях, о которых пишет Отто Скорцени. Это был старший диспетчер железнодорожного узла А. П. Шихов. Он провёл восемь дней в подвалах вокзала и оказался свидетелем этой упорной обороны. По его словам, вокзал защищали несколько десятков наших военных, во главе которых стояли какой-то лейтенант, политрук и старшина с голубыми, авиационными петлицами на гимнастёрке. Никаких фамилий А. П. Шихов не помнил и утверждал, что все, кто был в подвалах, погибли в боях. Я узнал от него некоторые подробности этих боев, но всё же и после нашей беседы с ним оборона вокзала по-прежнему оставалась «белым пятном».

Но вот год спустя почта принесла мне большое письмо от электромонтёра Ивана Игнатьева из города Ростова-на-Дону. Бывший сержант одной из авиационных частей, стоявших в 1941 году в районе Бреста, Иван Игнатьев случайно оказался в день начала войны на Брестском вокзале и стал участником его обороны. Он сражался там с группой товарищей по службе под командованием старшины – того самого, о котором вспоминал диспетчер Шихов. Игнатьев называл старшину Басовым и сообщал о нём немало интересного, а также подробно писал мне о многодневных боях за вокзал.

Позднее, пользуясь воспоминаниями Игнатьева, я рассказал об этой обороне по радио, и тогда откликнулись и другие её участники – капитан буксирного теплохода Днепро-Бугского пароходства Николай Ломакин, живущий сейчас в городе Пинске; инвалид войны Фома Зазирный из города Канева Черкасской области; когда-то зенитчик, а сейчас слесарь паровозного депо в Новгороде Анатолий Пинчук; бывший сержант авиационной части, ныне учитель из посёлка Новая Ляда Тамбовской области Алексей Русанов; житель Запорожья Владимир Дубинский; Игорь Кислов из города Орска Оренбургской области и т. д. Они дополнили картину, нарисованную Игнатьевым, новыми важными подробностями и помогли исправить одну допущенную им существенную ошибку – фамилию старшины, руководившего обороной, ростовчанин помнил неточно. На самом деле старшину звали не Басовым, а Павлом Петровичем Басневым, и он был родом из Ивановской области, где позднее мне удалось разыскать его родных.

Вот как складывалась история героической и трагической обороны Брестского вокзала по воспоминаниям её участников, обороны, которую с полным правом можно назвать родной сестрой славной защиты Брестской крепости.

В субботу, 21 июня, на вокзал Бреста прибыла группа сержантов одной из наших авиационных частей. Часть эта стояла в лагерях около границы, но команда была послана к месту постоянного расположения полка в местечке Пружаны Брестской области, чтобы там принять бойцов нового пополнения и начать с ними занятия. Командовал группой старшина-сверхсрочник Павел Баснев.

В Пружаны надо было ехать поездом, который отходил только в 6 часов утра на следующий день. Военный комендант станции приказал старшине и его товарищам переночевать на вокзале. Они погуляли по городу, посмотрели в вокзальном агитпункте кинофильм и остались на ночлег в этом же зале. Здесь же расположилась небольшая группа бойцов-зенитчиков, которые везли в свою часть партию сапог, полученных на складе в Бресте, и ночевало несколько других военных пассажиров, тоже ожидавших утренних поездов.

В полусумраке наступающего рассвета все были разбужены близкими взрывами. Выбежав на привокзальную площадь, Баснев и его спутники увидели широкое зарево в стороне границы и столбы снарядных разрывов, то и дело вскидывавшиеся на железнодорожных путях у вокзала. Сомнений не оставалось – началась война.

Прежде всего следовало позаботиться о боеприпасах – сержанты ехали со своими винтовками, но патронов у них было мало. Баснев кинулся назад, в вокзал, разыскивать военного коменданта. К счастью, на вокзале оказался небольшой склад оружия и боеприпасов железнодорожной охраны, и через полчаса маленький отряд старшины и ещё несколько групп наших бойцов в полной боевой готовности заняли оборону на западных подступах к станции, чтобы прикрывать отправку поездов на восток.

Между тем вокзал заполнялся людьми. Из города сюда сбежались местные жители, семьи военных в надежде уехать на поезде в сторону Минска. Но немецкие снаряды то и дело рвались на путях, и удалось отправить лишь два-три коротких состава, погрузив только малую часть пассажиров, которые все прибывали.

Звуки перестрелки постепенно приближались. Потом показалась группа пограничников, отступавших от железнодорожного моста на границе. Они присоединились к Басневу и его товарищам.

Вслед за тем на дороге, ведущей к вокзалу, раздался треск моторов, послышались пулемётные очереди, и наши бойцы впервые увидели своих врагов. Десятка два немецких мотоциклистов с пулемётами на колясках мчались к станции, иногда постреливая по сторонам, видимо больше для острастки.

Их подпустили почти вплотную и встретили дружным залпом. Колонна резко затормозила, словно наткнувшись на невидимую преграду. Машины опрокидывались, съезжали в кювет, стараясь развернуться. В несколько минут всё было кончено, и едва ли половина мотоциклистов успела на полной скорости умчаться назад.

Победа воодушевила людей, но радоваться было рано. Не прошло и часа, как издали снова послышался шум моторов. На этот раз противник оказался посерьёзнее – к вокзалу подходили немецкие бронетранспортёры с автоматчиками. Силы были неравными – с одними винтовками бойцы не могли долго держаться против бронированных машин. Пришлось отойти в здание вокзала и отстреливаться из окон.

Вокзальные помещения уже были забиты людьми – главным образом женщинами и детьми. Между тем снаряды все чаще падали у вокзала и раза два пробили стеклянный потолок зала ожидания; появились убитые и раненые среди пассажиров. Надо было искать более надёжное убежище.

Под всем зданием Брестского вокзала раскинулась обширная сеть подвалов, разделённых как бы на отсеки бетонными перегородками. Сюда, в эти помещения – тёмные или полутёмные там, где они освещались небольшими окнами, выходящими наружу на уровне земли, – хлынула толпа людей, скопившихся на вокзале, заполняя все подземные отсеки. И сюда же, теснимые врагом, вскоре вынуждены были отойти и военные. Теперь сам вокзал был в руках гитлеровцев, а внизу, под ним, около сотни наших бойцов держали оборону, поражая противника выстрелами из подвальных окон.

Немцы сделали попытку ворваться в подвал через дверь, ведущую туда со стороны вокзального ресторана. Но как только офицер и группа солдат открыли дверь и спустились на несколько ступенек по лестнице, из тёмной глубины подвального коридора грянули выстрелы. Офицер и один из солдат упали убитыми, а остальные опрометью кинулись бежать назад. В этот день немцы уже не пытались войти в подвалы и лишь два или три раза через рупоры обращались к осаждённым с призывом сдаться в плен и выжидали, надеясь, что обстановка заставит советских бойцов сложить оружие.

А обстановка и в самом деле становилась критической.

Многие сотни мирных людей – детей, женщин, стариков – тесно набились в отсеки подвалов. Говорят, что здесь собралось вначале до двух тысяч человек. Дети плакали, женщины порой бились в истерике, мужчины, растерянные и подавленные, не знали, что предпринять. И только горсточка военных с винтовками и гранатами, то и дело стрелявших из окон, без колебаний выполняла свой долг, свою боевую задачу. Этот подвал стал их боевым рубежом, и они были готовы стоять тут насмерть.

Но чтобы оборона была крепкой, ей необходим крепкий тыл. А тыл подземного гарнизона, хотя его трудно назвать так – ведь он был здесь же, где и фронт, – этот «тыл» отнюдь не способствовал укреплению обороны подвала. Все эти растерянные, охваченные тревогой люди, подверженные панике женщины, голодные, плачущие ребятишки создавали атмосферу крайней нервозности, невольно угнетавшую бойцов. Как ни зорко наши стрелки сторожили окна, все же гитлеровским солдатам удавалось иногда незаметно подобраться сбоку и забросить гранату то в одно, то в другое помещение. Гранаты рвались в толпе пассажиров, убивали, ранили детей, женщин, и каждый раз при этом возникала такая паника, что военные лишь с большим трудом наводили порядок. Да и кормить эти сотни людей было нечем – маленький склад вокзального буфета, находившийся здесь, наполовину растащили, прежде чем его успели взять под охрану. Впрочем, все равно для такой массы народа продуктов не хватило бы даже на день.

Выход оставался один – отправить всех штатских наверх, в немецкий плен. Тут, в подвалах, их все равно ожидала смерть от пуль, от гранат врага и от голода. В плену они могли уцелеть и сохранить своих детей. И штатским было приказано выходить. Исключения допускали только для коммунистов – по предъявлению партийного билета им разрешали остаться и вручали оружие.

К утру 23 июня подвал опустел. Теперь здесь остались только те, кто защищал его с оружием в руках, – всего около сотни человек. Военный комендант станции, очевидно, был убит ещё во время боя на привокзальной площади, и командование принял на себя какой-то молодой лейтенант-артиллерист, который недавно окончил училище и ехал через Брест к первому месту своей службы. К сожалению, никто из уцелевших защитников вокзала не помнил его фамилии: все звали лейтенанта просто по имени – Николай. Неизвестна была и фамилия политрука Кости, ставшего комиссаром этого подвального гарнизона. Третьим организатором и руководителем обороны был старшина Павел Баснев. Потом, уже в последние дни боев, он болел, порой не мог даже ходить, и его заменяли тогда сержанты Федор Гарбуз и Алексей Русанов.

Рассказывают, что вместе с военными в подвалах осталась одна женщина, по имени Надя. Кое-кто вспоминает, что якобы до войны она работала следователем Брестской прокуратуры. Надя взяла на себя уход за ранеными, как ни трудна была такая задача в этих тяжких условиях.

Не было ни медикаментов, ни бинтов. Но многие пассажиры, отправленные наверх, оставили в подвалах свои чемоданы. Там нашлось бельё, которое и пустили на бинты.

В первые дни не было и воды. Лишь кое-где на полу зеленели затхлые, вонючие лужи. Эту воду цедили через ткань и пытались пить, хотя каждый глоток вызывал тошноту. Потом бойцы обнаружили под потолком подвала колено водопроводной трубы и с трудом сломали его. Теперь у осаждённых появилась питьевая вода.

Немного лучше обстояло дело с едой. В складе буфета ещё оставались ящики с печеньем, конфетами и мешки с кусковым сахаром. При строгой экономии этих запасов могло хватить более или менее надолго. Но уже вскоре положение изменилось к худшему.

Весь первый и второй день гитлеровские агитаторы через рупоры пытались уговорить подвальный гарнизон прекратить сопротивление, обещая ему «почётную» капитуляцию. Чтобы смутить осаждённых, передавались ложные известия о падении Москвы и Ленинграда, о том, что Красная Армия повсюду прекратила сопротивление. Впрочем, последнее доказать было трудно: совсем близко от вокзала, километрах в двух-трех к юго-западу, не умолкая, гремело сражение – слышались орудийные выстрелы, взрывы снарядов и бомб, взахлёб строчили пулемёты. Это дралась окружённая Брестская крепость, и сознание того, что рядом ведут борьбу товарищи, помогало защитникам вокзала стойко сносить все обрушившиеся на них испытания.

На третий день противник перешёл от уговоров к угрозам. Осаждённым предъявили ультиматум – в течение получаса сложить оружие, иначе будут применены «крайние меры».

Убедившись, что этот ультиматум не принят, враг начал действовать.

Сверху, из вокзального зала, сапёры пробили отверстие в один из отсеков подвала. Через дыру туда вылили несколько вёдер бензина и следом бросили гранаты. Отсек был охвачен огнём.

К несчастью, это оказалось помещение продуктового склада – защитникам подвалов грозила опасность остаться без пищи. И они бросились спасать продукты. Но вынести успели только несколько ящиков с печеньем и карамелью – всё остальное сгорело. С трудом удалось остановить и распространение пожара в сторону отсеков, занятых гарнизоном. Огонь пошёл в другую сторону – к вокзальному ресторану.

Немцы спохватились – пламя грозило всему зданию вокзала. К перрону срочно пригнали паровозы и из шланга принялись заливать огонь. А гарнизон подвала продолжал держаться.

Новые попытки проникнуть вниз не дали результатов. Теперь против входной двери осаждённые устроили баррикаду из мешков с сахаром. Укрываясь за ней, бойцы встречали залпом каждого, кто открывал дверь. А у всех окон по-прежнему день и ночь дежурили стрелки, подстерегая зазевавшихся гитлеровцев.

Огонь из подвалов мешал немцам – они торопились наладить движение поездов через Брест. Сапёры получили приказ закрыть эти окна снаружи. Им приходилось подкрадываться к каждому окну сбоку и стараться неожиданно прикрыть чем-нибудь оконную амбразуру. Иногда это не удавалось сделать сразу и бесшумно. Тогда из окна вылетала граната – сапёры всё время несли потери. В конце концов им удалось заложить все окна толстыми листами железа, шпалами и рельсами. Но стрелки ухитрялись отыскивать какие-то щели или пробивали рядом маленькие амбразуры и продолжали стрелять, хотя, конечно, уже с меньшим успехом; немцы теперь могли вести восстановительные работы.

На пятый или шестой день последовал новый ультиматум врага. Теперь гитлеровцы угрожали защитникам подвалов газами. И хотя противогазов было всего несколько штук, эта угроза также не возымела действия.

Приоткрывая заложенные окна, гитлеровские солдаты начали бросать в подвалы бомбы со слезоточивым газом и химические гранаты. Едкий газовый туман заволок подвальные отсеки. Люди кашляли, задыхались, нестерпимо резало глаза, и те, у кого не было противогазов, могли спасаться от удушья лишь одним способом – какой-нибудь кусок ткани мочили в воде и, закрывая лицо, дышали сквозь него.

Газовая атака длилась несколько часов. К счастью, погибли при этом немногие. Газ, видимо, находил какие-то выходы наружу, и концентрация его постепенно уменьшалась. Мало-помалу воздух очистился. Гарнизон подвалов продолжал борьбу.

Положение осаждённых становилось все более тяжёлым. Но сдаваться никто не собирался. И так же, как защитники Брестской крепости, этот подвальный гарнизон жил одной надеждой на то, что вот-вот с востока подойдут наши войска и снова отбросят врага за Буг, за линию границы. Они не представляли себе, как далеко за эти дни ушёл фронт, как несбыточны все их надежды. А голос сражающейся крепости как бы звал их к борьбе, подбадривал, укреплял их волю и упорство.

Между тем враг торопился покончить с этой горсточкой упрямцев, засевших в подвалах вокзала. Защитники вокзала заставляли немецкое командование держать на станции отряд солдат, и им то и дело удавалось сквозь щели в забитых окнах подстрелить какого-нибудь офицера. Не помогали ни уговоры, ни ультиматум, ни огонь, ни газы. И тогда было решено затопить подвалы водой. Было открыто одно из окон, и в подвал просунули брезентовый шланг.

Вода шла весь день, всю ночь, весь следующий день. Защитники подвала попробовали отгородить этот отсек от остальных, устроить своеобразную плотину. В двери поставили большой лист железа и обложили его мешками с мелом, хранившимся здесь, в подвалах. Но вскоре вода размыла мел, и плотина была прорвана. Вода медленно распространялась по всем отсекам, и уровень её неуклонно поднимался. Тогда стали отдирать доски деревянного пола, кое-где настеленного на бетоне, и строить из них подмостки вдоль наружной стены, чтобы с этого настила по-прежнему охранять окна.

А вода поднималась.

Подвалы Брестского вокзала устроены так, что пол находился на разном уровне – есть более глубокие и более мелкие отсеки. В одних вода стояла по колено, в других уже доходила людям до пояса, а были и такие помещения, где человек погружался по горло или даже не доставал дна.

По неосторожности от воды не уберегли остатки продуктов. Погибло все печенье, а карамель превратилась в сплошной мокрый и липкий ком, от которого отщипывали по кусочку ежедневный «паек».

Наконец вода перестала прибывать. Говорят, что в районе станции вышел из строя водопровод, и поэтому затопить подвалы доверху немцам не удалось. И из этих залитых подвалов по-прежнему раздавались выстрелы.

Тогда озлобленные этим упорством враги прибегнули к последнему, уже издевательскому средству. К вокзалу одна за другой стали подъезжать машины, нагруженные нечистотами, которые сливали в окно подвала.

Трудно представить себе страшную картину этих последних дней обороны вокзала. В темноте, с трудом дыша воздухом, пропитанным запахом нечистот и смрадом гниющих трупов, увязая по пояс или по грудь в отвратительной зловонной жиже, в которой плавали раздувшиеся мертвецы, молчаливо бродили люди, исхудавшие, шатающиеся от голода и болезней, но продолжающие сжимать в руках винтовки. У них уже не было никаких надежд на то, что их выручат из осады, и только бешеная ненависть к врагу да гордое, упорное желание не подчиниться его злой воле даже ценою своей жизни – только эти чувства ещё заставляли их жить и бороться, как заставляли они драться и героев Брестской крепости.

Их уцелело к этому времени всего два-три десятка человек, самых выносливых, самых стойких. И они понимали, что долго не продержатся. Мысль о плене была им ненавистна. Выход оставался один: попробовать пробиться из осады с боем – постараться подороже продать свою жизнь в этом бою.

Но дверь, выходившую в ресторан, немцы плотно забили снаружи, а все окна были заложены листами железа и шпалами. Казалось, осаждённые наглухо заперты в этом бетонном ящике.

К счастью, с бойцами почти до конца обороны оставался какой-то железнодорожник, хорошо знавший и вокзал и станцию. Он вспомнил, что в другом конце здания находится такое же подвальное помещение котельной и там есть дверь, ведущая наружу.

Под потолком подвалов тянулись, уходя во все стороны, узкие и извилистые обогревательные ходы – циркулируя по этому лабиринту, тёплый воздух зимой обогревал полы в вокзальных помещениях. Ходы эти были достаточно широки, чтобы по ним мог проползти человек. Несколько бойцов отправилось в разведку и сумели отыскать путь в котельную. Там действительно оказалась дверь. Снаружи она тоже была забита шпалами, но ночью её все же удалось открыть. Дверь выходила в сторону, противоположную перрону, на запасные пути, и к тому же сверху была прикрыта бетонным козырьком, тянувшимся вдоль всего здания вокзала. Отсюда и решили прорываться на следующую ночь – на исходе второй недели обороны.

Весь следующий день с помощью железнодорожника, на память знавшего окрестности станции, обсуждали подробный маршрут прорыва. Надо было от двери пробраться под бетонным козырьком к дальнему углу здания, оттуда перебежать запасные пути, перелезть через станционную ограду и северовосточной окраиной выходить из города.

Около двадцати человек под командованием лейтенанта и старшины Баснева шли на прорыв. Троих – сержанта Игнатьева с двумя бойцами – оставляли на месте. Они должны были притаиться на трубах под потолком подвала, ничем не выдавая себя, и осторожно выбраться, когда немцы снимут охрану.

Глубокой ночью, распрощавшись с остающимися, защитники подвалов один за другим вышли наружу через дверь котельной. Несколько минут спустя Игнатьев и его товарищи услышали выстрелы, разрывы гранат, крики «ура!». Потом всё смолкло. И трудно было решить, прорвались ли защитники вокзала сквозь кольцо врага или все пали в неравном бою.

На следующее утро немцы открыли заложенные окна подвалов. Внутрь помещений с перрона бросали гранаты, чтобы убедиться, что никого не осталось внизу. Потом охрана была снята.

На вторую ночь Игнатьев с бойцами выбрались наружу, перелезли станционные пути и нашли приют в домике одного из местных жителей на окраине Бреста. Отдохнув и подкормившись, они через несколько дней двинулись на восток, в сторону фронта.

Теперь нам известно, что основная группа защитников вокзала тоже сумела выйти из кольца осады, хотя часть людей при этом погибла. Лейтенант Николай и старшина Павел Баснев оказались в числе уцелевших. Первую ночь беглецы, пережидая погоню, сидели в каком-то болоте за окраиной города, а два дня спустя, переодевшись в одной из деревень в штатское платье, пришли в район Жабинки. Там им пришлось разделиться: в деревнях повсюду стояли немецкие войска и большая группа мужчин была бы сразу взята на подозрение. Лейтенант с политруком Константином пошёл в одном направлении, Баснев с сержантом Фёдором Гарбузом – в другом. С тех пор остаётся невыясненной судьба этих людей. Мы знаем только, что Павел Баснев не вернулся с войны: то ли погиб он в стычке с гитлеровцами, когда пробирался к фронту, то ли попал в фашистский плен и там принял смерть.

Только гораздо позже, осенью 1963 года, когда эта глава книги была опубликована в журнале «Молодая гвардия», я получил письмо от Константина Борисенко, каменщика зонально-опытной станции в Бахчисарайском районе Крымской области. Бывший заместитель политрука артиллерийской противотанковой батареи, он был послан в командировку в Брест, оказался на вокзале в день начала войны и стал одним из защитников станции. Он-то и был тем политруком Костей, о котором вспоминают участники этой обороны. От него я наконец узнал и фамилию лейтенанта, руководившего обороной. Это был непосредственный начальник Борисенко, командир артиллерийского взвода Николай Царёв. Вдвоём с ним Борисенко шёл к фронту, и вместе они попали потом в руки гитлеровцев. Они потеряли друг друга из виду в гитлеровском лагере, и К. М. Борисенко ничего не знает о судьбе своего командира. Он даже не помнит сейчас, откуда родом был Николай Царёв. Будем надеяться, что и это удастся впоследствии выяснить.

В Бресте, в центре разросшейся и оживлённой станции, стоит теперь новый красавец вокзал, построенный несколько лет назад. Но в земле под этим высоким красивым зданием по-прежнему тянутся те же бетонные отсеки подвалов, где в первые дни войны шла эта удивительная трагическая борьба, не менее упорная и стойкая, чем борьба героического гарнизона Брестской крепости.

К 1 июля было разбито и рассеяно главное ядро защитников центральной цитадели – группа капитана Зубачева и полкового комиссара Фомина.

Несколькими днями позже в отчаянной попытке вырваться из кольца осады погибли или попали в плен бойцы группы Бытко и Семененко, и оба командира оказались в фашистской неволе.

Иной план прорыва возник у старшего лейтенанта Потапова, который со своими бойцами продолжал удерживать Тереспольские ворота и отбивать атаки автоматчиков с Западного острова. Потапов понял, что попытка прорыва на север неизбежно потерпит неудачу: противник ожидал атак именно в этом направлении и стянул туда свои главные силы. Зато гитлеровцы совсем не ожидали, что осаждённые попробуют прорваться на запад или на юг, и оставили там лишь незначительные заслоны. Этим и решил воспользоваться командир, намереваясь вырваться со своей группой через мост на Западный остров, а затем переплыть рукав Буга, выйти на соседний Южный остров, в район госпиталя, и оттуда пробираться в сторону Южного военного городка Бреста, где перед войной стояли наши танковые и артиллерийские части, – старший лейтенант надеялся, что танкисты ещё продолжают драться в этом городке.

После одного из очередных ультиматумов, когда защитникам центральной крепости было дано «на размышление» полчаса и артиллерия противника на это время прекратила обстрел, Потапов с оставшимися в живых бойцами перебежал в помещение казарм, примыкающее к Тереспольской башне. В ту самую минуту, когда срок ультиматума истёк и немцы с новой силой принялись обстреливать центр крепости, раздалась команда. Разом выскочив из окон на берег Буга, все бросились через мост и по протянувшейся рядом с ним дамбе на Западный остров. Бойцы бежали без единого выстрела, и враги не сразу заметили эту атаку. А когда они спохватились и их пулемёты ударили по мосту и дамбе, большая часть людей Потапова уже успела скрыться в зарослях Западного острова, быстро пробираясь сквозь чащу кустарника на юго-восток. Несколько минут спустя прорвавшиеся вышли к рукаву реки, отделяющему Западный остров от Южного, и, не останавливаясь, пустились вплавь.

И в этот момент откуда-то из кустов противоположного берега по воде ударили немецкие пулемёты. Вода Буга закипела под пулями, и плывущие люди один за другим скрывались под водой. А на том берегу в кустах уже замелькали фигуры автоматчиков и солдат с собаками. Большинство бойцов Потапова погибло в реке. Лишь некоторым удалось достигнуть берега, но многие из них тут же попали в руки врага. А те, кто ещё не успел броситься в реку, тотчас же повернули назад и побежали обратно к мосту и дамбе, стремясь вернуться в крепость, где ещё можно было продолжать борьбу.

И борьба продолжалась, несмотря на то что главные группы защитников центральной цитадели перестали существовать как организованное целое. Только характер этой борьбы изменился. Уже не было единой обороны, не было постоянного взаимодействия и связи между отдельными группами обороняющихся. Оборона как бы распалась на множество мелких очагов сопротивления, но само сопротивление стало ещё упорнее и ожесточённее. Люди поняли, что вырваться из кольца осады им не удастся. Оставалось одно: держаться во что бы то ни стало, драться до тех пор, пока не придут на помощь свои с востока, либо до тех пор, пока будешь не в силах держать оружие.

Солдаты и офицеры противника с удивлением видели это совершенно непонятное, необъяснимое для них упорство последних защитников цитадели. На что они надеются, что поддерживает их силы? Такие вопросы жители Бреста нередко слышали от германских офицеров и солдат, участвовавших в боях за крепость.

– Их так трудно взять в плен, – говорил однажды немецкий офицер группе наших женщин. – Когда нет патронов, они бьют прикладами, а если у них вырвут винтовку, кидаются на тебя с ножом или даже с кулаками.

Все это казалось невероятным. Убитые советские бойцы и те немногие, которые живыми попадали в плен, были до предела истощены. Пленные шатались от голода и выглядели какими-то ходячими скелетами. При виде этих живых мертвецов трудно было поверить, что они в состоянии держать оружие, стрелять и драться врукопашную. Но такие же, как эти пленные, измученные, истощённые люди продолжали борьбу в крепости – стреляли, бросали гранаты, кололи штыками и глушили прикладами дюжих автоматчиков отборных штурмовых батальонов 45-й немецкой дивизии. Что давало им силы – это было непостижимо для врага.

Да, силы их были на исходе! Защитники крепости с трудом держали в руках оружие, с трудом передвигались. И только неистовая, сжигающая сердце ненависть к врагу поддерживала их в этой борьбе, перешедшей уже за грань физических сил человека. Длинная череда страшных дней, проведённых среди огня и смерти в кипящем котле Брестской крепости, была для каждого из них школой ненависти. На их глазах в огне, под бомбами и снарядами гибли беззащитные женщины, маленькие дети, умирали, сражаясь, их боевые товарищи. Этого нельзя было забыть, как нельзя было забыть ночь на 22 июня, когда неожиданное нападение фашистских полчищ разом смяло и растоптало жизнь каждого из них. Столько неудержимой, яростной ненависти к убийцам в зелёных мундирах скопилось за эти дни в душах бойцов, что желание мстить стало сильнее голода, жажды, физического истощения.

Добр и даже благодушен по своему характеру наш человек, и нелегко наполнить его сердце ненавистью. Это неизбежно сказывалось в начальный период войны. Понадобились месяцы, чтобы в наших отступавших войсках, во всей армии и во всём народе люди поняли, с каким невыразимо жестоким и опасным врагом они имеют дело, какая страшная угроза нависла над судьбой Родины, над всем будущим нашей страны. И тогда в душах людей родилась и накопилась та благородная ярость, ненависть, без которой невозможна была бы победа и утолить которую мог только полный и окончательный разгром врага.

Те, кто сражался в Брестской крепости, прошли эту школу ненависти не за месяцы, а за дни и недели – такой концентрированной, неистовой, бешеной была их короткая война. И в этом чувстве ненависти, как в жарком, злом пламени, сгорело все мелкое, личное, своё, что было в душах людей, и осталось одно, самое важное и главное – та смертельная и до конца непримиримая борьба с врагом, в которой они стали первыми воинами своего народа. Рядом с этой борьбой и её возможным трагическим исходом собственная жизнь казалась уже неважной, недостойной особой заботы. Эти чувства станут ясными, стоит только задуматься над несколькими словами, выцарапанными неизвестным защитником крепости на стене каземата: «Я умираю, но не сдаюсь! Прощай, Родина! 20/VII-41».

Посмотрите – здесь нет подписи. Он не думал, этот умирающий солдат, о том, чтобы оставить истории своё имя, донести сквозь годы свой подвиг до потомства, быть может, до близких, родных ему людей. Он, видимо, вообще не думал ни о подвиге, ни о героизме. Почти месяц тут, в адовом огне Брестской крепости, он был простым «чернорабочим» войны, рядовым бойцом первого рубежа Отчизны, и в час смерти ему захотелось сказать ей, своей Родине, что он сделал для неё самое большое, доступное человеку и гражданину, – отдал жизнь в борьбе с её врагами, не сдавшись им.

Сколько гордости, не хвастливой, а величавой, полной высокого достоинства и спокойной скромности безвестно погибающего вложил он в своё «Я умираю, но не сдаюсь!». Пусть начал он со слова "я", но ведь это "я" – безымянное. Даже для самого себя он уже был не столько личностью, человеком с именем и фамилией, с собственной биографией, сколько маленькой частицей, атомом этой яростной борьбы, как бы человеческим кирпичом в стене старой русской крепости, ставшей на пути врага. И поистине удивительно звучит это безличное "я", с такой простотой уходящее в небытие.

А его «Прощай, Родина!»… Вслушайтесь в эти два слова! В них и отчаянно упорный возглас сражённого, но непобеждённого борца, и как бы невольный тихий вздох, полный тоски преждевременного ухода из жизни, и пронзительный крик боли за судьбы родной страны, – ведь он не знает и не узнает никогда, что происходит с ней там, на востоке. И не матери, родившей и вскормившей его, не любимой жене, не детям, если они у него были, посылает он свой последний привет. Умирая, он произносит то слово, что выше и шире всех других, что вмещает в себя и человека, и семью, и его прошлое, настоящее и будущее, – бесконечно дорогое слово «Родина». Так в короткой этой надписи, сейчас хранящейся в музее, как бы настежь распахнулась перед нами великая и простая душа нашего народа.

А маленький эпизод, однажды рассказанный мне защитником крепости Александром Ребзуевым, показывает всю силу бесконечной ненависти, которая одна давала необъяснимую энергию последним героям Брестской обороны.

Ребзуев попал в плен при разгроме группы Фомина. Его и нескольких других бойцов не сразу отправили в лагерь, а продержали с неделю в сараях за Бугом. Когда стрельба в центральной крепости стала немного затихать, видимо, после того как прекратила своё существование группа Потапова, пленных повели под конвоем в район Тереспольских ворот – убирать трупы.

Их вели через Западный остров, и они слышали неподалёку стрельбу – вероятно, ещё продолжали драться пограничники. В центре крепости перестрелка вспыхивала то здесь, то там, но около Тереспольских ворот как раз было затишье.

Их ввели в глубокие ворота, и они увидели, что в самой середине этого сводчатого туннеля, прочного и надёжного, как убежище, поставлен у стены большой стол с расстеленными на нём топографическими картами и с полевым телефоном. Над картами склонились трое или четверо гитлеровских офицеров, а один громко кричал в телефонную трубку.

Но прежде всего пленным бросилось в глаза другое. Перед каждым из офицеров стояла походная стопка, а в центре стола белела ещё почти полная большая литровая бутыль с надписью «Московская водка». И Ребзуев рассказывает, что именно это слово «Московская» вдруг отозвалось в сердце тяжкой болью и тоской. Нестерпимо унизительным казалось видеть перед хохочущими, полупьяными фашистами надпись «Московская», будто тем самым было грязно оскорблено само слово «Москва», сейчас особенно святое для этих попавших в руки врага людей.

Наверно, и товарищи Ребзуева чувствовали то же самое. Рядом с ним в группе пленных шёл боец, такой же исхудавший, заросший щетиной, грязный и оборванный, как и все. Он был из другого полка, и Ребзуев не знал его фамилии. Но, видимо, столько ненависти против врага скопилось в душе этого человека, что картина пиршества гитлеровцев была последней каплей, переполнившей чашу.

– Ты смотри!.. Сволочи!.. – тихо сказал он, толкая Ребзуева.

Один из офицеров, насмешливо поглядывая на пленных, что-то сказал другим, и те захохотали.

– Нет!.. – вдруг услышал Ребзуев шёпот своего соседа. – Пусть убьют… Я им покажу «Московскую»!..

Мгновенным, почти незаметным движением боец нагнулся, схватил валявшийся на земле обломок кирпича и с силой запустил его туда, где сидели немцы. Раздался звон разбитого стекла, бутылка разлетелась на осколки, водка залила карты, а офицеры испуганно вскочили с мест и, крича, схватились за пистолеты. Сзади подбежал конвоир, прогремела короткая очередь, и боец упал около стола.

Град побоев обрушился на остальных пленных. Их заставили поднять тело убитого, вынести из туннеля ворот и бросить на берегу Буга. Ребзуев вспоминает, что на мёртвом лице бойца была усмешка, спокойная и презрительная усмешка победителя, а не побеждённого. А за воротами, во дворе цитадели, уже вновь разгоралась стрельба.

День за днём, методично и последовательно немецкая артиллерия и отряды автоматчиков гасили последние очаги сопротивления в крепости. Но происходило нечто непонятное: эти очаги оживали вновь и вновь. Из подвалов казарм и домов, из глубоких тёмных казематов в толще земляных валов то здесь, то там вновь раздавались пулемётные очереди, винтовочные выстрелы, и кладбище 45-й гитлеровской дивизии в Бресте продолжало расти и шириться. Казематы и подвалы тщательно обыскивали, в домах, где оборонялись советские бойцы, помещения взрывали одно за другим, но спустя некоторое время стрельба возобновлялась из развалин. Отдельные группы бойцов пробирались на участки, где немцы давно считали себя хозяевами, и пули настигали фашистов в самых неожиданных местах. Защитники крепости спускались в глубокие подземелья и по неизвестным немцам подземным ходам покидали занятые врагом участки крепости, продолжая борьбу уже на другом месте.

Ещё 8 июля командование 45-й дивизии послало вышестоящему штабу донесение о взятии крепости, считая, что оставшиеся очаги сопротивления будут подавлены в ближайшие часы. Но уже на следующий день число этих очагов увеличилось и стало ясно, что борьба затянется. Продолжали драться группы бойцов в западном секторе казарм и в подвалах 333-го полка, и вся эта часть Центрального острова оставалась недосягаемой для врага. На Западном острове ещё раздавались пулемётные очереди и выстрелы пограничников. В северной части крепости продолжал стрелять дот у Западного форта, и отчаянно дрались у восточных ворот последние оставшиеся в живых артиллеристы во главе с Нестерчуком и Акимочкиным. В одном из казематов внутри северного вала засело несколько стрелков, которыми командовал политрук Венедиктов. Немцы забрасывали этот каземат гранатами, но бойцы хватали на лету немецкие гранаты и кидали их во врагов.

Кто же были последние защитники Брестской крепости и как они погибли? Мы не знаем этого и, быть может, не узнаем никогда. Говорят, что борьба продолжалась ещё долго и группы советских бойцов и командиров скрывались в глубоких подземных убежищах, подстерегая врагов. Фашисты опасались ходить в одиночку по уже занятой ими крепости. Как рассказывали потом гитлеровские офицеры жителям Бреста, германское командование отдало приказ затопить эти подземелья водами Буга. Так, непокорёнными, погибли последние герои Брестской крепости.

Мы даже не знаем дня, когда это произошло, когда прозвучал в Брестской крепости последний выстрел и закончилась её удивительная оборона.

Как вы помните, в немецком донесении, которое было захвачено в 1942 году на фронте в районе Орла, говорилось, что крепость сопротивлялась девять дней и пала к 1 июля. Позднее выяснилось, что борьба продолжалась гораздо дольше, а потом на стене казармы нашли надпись, датированную 20 июля, – доказательство того, что на двадцать девятый день обороны защитники крепости ещё вели бой. Впоследствии оказался в живых майор Гаврилов, который попал в плен только 23 июля, то есть на тридцать второй день войны. Но и он не был последним защитником крепости. Борьба продолжалась и после этого.

Несколько лет назад мне пришлось случайно встретиться в Москве с научным сотрудником Института психологии Академии педагогических наук Фёдором Николаевичем Шемякиным.

Ф. Н. Шемякин в годы войны работал в политотделе армии генерала Горбатова. Он вспоминает, что в 1943 году, когда эта армия находилась в районе Орла или Брянска, в политотдел как-то принесли пачку документов, захваченных в одном из штабов разгромленной дивизии противника.

Разбирая бумаги, Ф. Н. Шемякин, который хорошо знает немецкий язык, обратил внимание на небольшую папку – в ней были подшиты документы о боях в Брестской крепости в 1941 году. Он совершенно ясно помнит, что в этих документах шла речь о пяти с половиной неделях борьбы. По его словам, в папке были собраны донесения противника, датированные концом июля и началом августа, и в них содержалось много интересных и важных подробностей героической обороны. Затем следовали протоколы допросов наших бойцов и командиров, захваченных в плен в Брестской крепости. Ф. Н. Шемякин говорит, что тогда, читая эти протоколы, он удивлялся мужеству и достоинству, с каким держались наши люди перед лицом врага на допросах.

Наконец, в папке был подшит акт, составленный группой немецких военных врачей, которым командование противника поручило обследовать трупы, найденные в последнем крепостном каземате, продолжавшем сопротивление. Гитлеровские врачи констатировали, что защитники этого каземата последними патронами покончили с собой, не желая сдаваться в плен врагу.

Тогда же я принял меры, чтобы найти эти важные документы, и генерал-полковник А. П. Покровский, который очень много помогал мне в моих изысканиях по Брестской крепости, приказал организовать самые тщательные поиски в наших военных архивах. К сожалению, обнаружить эту папку не удалось. Она, видимо, либо пропала во время войны, либо находится сейчас где-то в неизвестном нам месте. Остаётся надеяться, что когда-нибудь эти документы или их копии будут все же найдены.

Кстати, срок в пять с половиной недель, о котором, по словам Ф. Н. Шемякина, говорилось в немецких документах, согласуется и с показаниями многих очевидцев обороны – жителей Бреста и окрестных деревень. Они утверждают, что бои в крепости продолжались до самых последних дней июля или до первых чисел августа 1941 года. Есть и другие подтверждения этого.

В конце ноября 1956 года я получил письмо из далёкой деревни Кожла-Сола Казанского района Марийской Автономной Республики. Мне писал бывший учитель, а сейчас колхозный пчеловод Игнатий Васильевич Иванов. Он не был защитником Брестской крепости, но в начале июля 1941 года в составе группы раненых красноармейцев попал в гитлеровский плен близ Минска и был отправлен в лагерь Бяла Подляска. Там-то и произошла встреча, которая навсегда запомнилась ему. Для большей точности я дословно привожу здесь часть его письма.

«В конце июля 1941 года, – пишет И. В. Иванов, – я попал в 307-й концлагерь, который находился примерно в 30-50 километрах от города Бреста.

Сюда в последние дни июля – не то 30-го, не то 31-го числа (точно не помню, но в один из этих дней) – привезли четырех человек из Брестской крепости. Привезли их в лагерь после полудня, к вечеру. Поместили их отдельно, в специальный блок, находившийся через один пустой блок от нас. Поэтому разговаривать нам с ними было трудно, так как расстояние превышало 50 метров. Их продержали в этом блоке недолго, всего несколько часов. Но мы успели узнать от них кое-что.

Вот что нам удалось услышать от этих четырех защитников Брестской крепости.

Они сказали нам, что попали в этот лагерь прямо из крепости, где они больше месяца вели бои. Все имели по нескольку ранений. Последняя их попытка вместе с другими уйти к Бугу не удалась. Это было примерно 26-27 июля. После этого они почти двое суток держались и вели бой, пока имелись патроны. Потерявшие возможность сражаться, уже фактически безоружные, они вынуждены были уйти в подземные казематы. Немцы через каждые два часа предлагали им сдаваться, но эти товарищи отвечали пением «Интернационала». Так продолжалось больше суток.

В тот самый день, когда их привезли в лагерь, гитлеровцы пустили в подземелья Брестской крепости отравляющие вещества – газы. Дышать стало нечем. Тогда защитники крепости решили выйти и принять смерть, стоя под солнцем. С пением «Интернационала» они вышли из каземата. Их встречала большая вооружённая группа немецких солдат и несколько офицеров. Несмотря на пение «Интернационала», немцы по нашим воинам не стреляли.

Поражённые мужеством израненных, голодных и еле державшихся на ногах людей, немцы молчали. Один из офицеров, видимо старший, снял каску перед защитниками крепости, и все солдаты, как по команде, последовали примеру начальника – почтили верность воинскому долгу наших воинов снятием каски.

Эти четверо были доставлены в наш лагерь в день их пленения.

Примерно через три часа их увели, но куда, я лично не видел. От себя скажу, что вид их был ужасен. Они все были оборваны, с окровавленными, грязными повязками, худые и обросшие щетиной. Всё время кашляли и вытирали глаза – видимо, сказывалось действие газов. Ослабели они настолько, что еле стояли на ногах, поддерживая друг друга.

Встреча с этими героями произвела сильное впечатление на нас, пленных, а тем более на меня. Дело в том, что я до войны принимал участие в строительстве дотов около Брестской крепости. Поэтому места эти мне были знакомы, и встреча в немецком плену с людьми, защищавшими больше месяца эту крепость, глубоко взволновала меня.

Больше я их, к сожалению, не встречал и о них ничего не слышал. Наверно, их вскоре перевели в другой лагерь».

Таково свидетельство И. В. Иванова. Должен сказать, что мне и до того приходилось слышать от бывших пленных лагеря №307 о какой-то группе героев крепости, доставленных туда в конце июля, хотя тогда это были лишь смутные и неопределённые слухи.

Но были ли эти четверо бойцов последними защитниками крепости?

Участник обороны, а сейчас пенсионер, Николай Сергеев в 1943 году встретил на фронте старшину Звонкова, который сражался в крепости до первых чисел августа. Последние дни он с двумя товарищами прятался в нашем подбитом броневике на Центральном острове. Все трое были ранены, и товарищи Звонкова вскоре умерли от ран. Старшина наблюдал за немцами сквозь смотровую щель и выжидал момента, чтобы покинуть своё убежище и попытаться выйти из крепости.

Однажды он видел, как около Холмских ворот цитадели была построена во дворе рота гитлеровцев. Вероятно, фашистские солдаты собрались получать награды: перед строем стояло несколько офицеров и один держал в руках коробочки с орденами, а другой читал какой-то приказ. И вдруг позади строя из окон полуразрушенного здания казарм 84-го полка прогремела длинная автоматная очередь. Офицер, читавший приказ, и пять-шесть солдат упали убитыми, а остальные с криками разбежались, беспорядочно стреляя по развалинам. Тотчас же автоматчики бросились внутрь казарм, но был ли пойман тот, кто стрелял, Звонков уже не знал. В ту же ночь он сумел незаметно вылезти из броневика, кое-как добрался до города и нашёл приют у местных жителей, а позднее ему удалось перейти линию фронта.

Один из жителей Бреста передал мне рассказ какого-то участника обороны, фамилию которого он уже, к сожалению, не помнил. Этот боец, как и Звонков, впоследствии пробравшийся в город, в первых числах августа тоже прятался в уже захваченной врагом центральной крепости, но не в броневике, а в одном из подвалов на территории 333-го полка. Он наблюдал за немцами через подвальное окошко и однажды стал свидетелем подвига неизвестного защитника крепости.

Как-то днём десятка три немецких автоматчиков строем шли вдоль казарм, направляясь к Тереспольским воротам. Они уже поворачивали в туннель ворот, как вдруг в самой середине этого отряда раздался сильный взрыв, разметавший в разные стороны солдат. Вслед за тем с верхушки разрушенной Тереспольской башни на камни двора кинулся вниз головой человек в красноармейской гимнастёрке и остался лежать бездыханным среди трупов гитлеровцев, убитых взрывом. Неизвестный герой подстерёг врагов, бросил в них, по-видимому, связку гранат и, дорого продав свою жизнь, покончил с собой.

Житель соседней с крепостью деревни Котельня-Подгорская, Григорий Самолюк, рассказал мне о какой-то группе героев, сражавшихся в здании бывшей церкви на Центральном острове. Как известно, эта церковь в ходе боев несколько раз переходила из рук в руки, но говорят, что в начале августа туда снова пробрались наши бойцы с пулемётом и вели долгий бой с гитлеровцами, пока все не погибли. Самолюк слышал от немцев, что это был последний очаг сопротивления в центре цитадели, и видел своими глазами останки героев, когда глубокой осенью оккупанты пригнали его с другими колхозниками убирать территорию крепости.

По его словам наверху, в развалинах церковной башни, ещё стоял тогда станковый пулемёт «максим», направленный в сторону Тереспольских ворот, а рядом лежали трупы семерых бойцов с зелёными петлицами пограничников на гимнастёрках. Гитлеровцы, раздражённые упорным сопротивлением этой группы, не разрешали хоронить погибших, и стаи ворон копошились над мертвецами. А внизу, там, где когда-то был церковный алтарь, крестьяне увидели ещё один полусгнивший труп советского бойца. Он сидел, прислонясь к стене, около него валялся разбитый автомат, а над его головой на штукатурке была выцарапана надпись: «Погибаю за Родину!»

До сих пор среди жителей Бреста и ближних деревень ходят удивительные рассказы о том, что даже несколько месяцев спустя, после того как гитлеровцы полностью овладели крепостью, отдельные советские бойцы и командиры скрывались в крепостных казематах и подземельях и по ночам на развалинах ещё иногда раздавались выстрелы. Кое-кто из местного населения вспоминает, что зимой 1941/42 года, когда немцы сгоняли людей в крепость разбирать развалины, они порой видели перебегающие из каземата в каземат, от подземелья к подземелью фигуры в изодранной красноармейской одежде. И чья-то рука не раз писала на полуразрушенных крепостных стенах грозные слова: «Смерть немецким оккупантам!»

Ещё более удивительную историю передаёт участник обороны крепости, бывший старшина 84-го полка Александр Дурасов, живущий сейчас в городе Могилёве в Белоруссии.

Старшина Дурасов, раненный в боях за крепость, попал в плен и находился несколько месяцев в гитлеровском лагере под Брестом. Весной 1942 года, когда рана его зажила, он был послан в город и зачислен в рабочую команду, обслуживавшую немецкий госпиталь.

Вместе с военнопленными в этой команде работала и группа евреев из созданного фашистами гетто. В отличие от пленных, евреи ходили без конвоя, хотя и терпели не меньшие издевательства со стороны оккупантов и их прислужников. В составе группы из гетто был один музыкант-скрипач, игравший до войны в джазе брестского ресторана.

Однажды – это было, как вспоминает Дурасов, в апреле 1942 года – скрипач опоздал часа на два на работу и, когда пришёл, с волнением рассказал товарищам о том, что с ним случилось. Он шёл по дороге, направляясь к госпиталю, как вдруг его обогнала немецкая военная машина, в которой сидел какой-то офицер. Машина резко затормозила впереди него, и гитлеровец подозвал скрипача.

– Садись! – приказал он, открывая дверцу.

Музыкант сел, и автомобиль помчался в крепость. Они приехали на Центральный остров и, судя по тому, как объяснил Дурасову скрипач, остановились где-то в расположении 333-го полка.

Там, среди развалин, в земле была пробита широкая дыра, уходившая куда-то глубоко вниз. Вокруг неё с автоматами наготове стояла группа немецких солдат!

– Спускайся туда! – приказал скрипачу офицер. – Там, в подземелье, до сих пор скрывается один русский. Он не хочет сдаваться и отстреливается. Ты должен уговорить его выйти наверх и сложить оружие – мы обещаем сохранить ему жизнь. Если ты не уговоришь его – можешь не возвращаться: я застрелю тебя.

Музыкант с трудом спустился вниз и попал в неширокий и тёмный подземный ход. Он двинулся по нему, вытянув вперёд руки, и, боясь, чтобы неизвестный не застрелил его, всё время громко повторял, кто он и зачем идёт.

Внезапно гулко ударил выстрел, и перепуганный скрипач упал ничком на сырой пол подземелья. К счастью, пуля не задела его. И тут же он услышал доносившийся откуда-то издали слабый голос.

– Не бойся, иди сюда, – говорил неизвестный. – Я выстрелил просто в воздух. Это был мой последний патрон. Я и сам решил выйти – у меня уже давно кончился запас пищи. Иди и помоги мне.

Скрипач поднялся на ноги и двинулся вперёд. Вскоре он наткнулся на человека, сидевшего у стены. Обхватив руками музыканта, неизвестный с трудом встал, навалился ему на плечо, и оба медленно пошли к выходу.

Когда они кое-как выкарабкались наверх, последние силы оставили незнакомца, и он, закрыв глаза, изнеможённо опустился на камни развалин.

Гитлеровцы, стоя полукругом, молча, с любопытством смотрели на него. Перед ними сидел невероятно исхудавший, заросший густой щетиной человек, возраст которого сейчас было невозможно определить. Нельзя было также догадаться о том, боец это или командир, – вся одежда на нём висела лохмотьями.

Видимо, не желая показать врагам свою слабость, неизвестный сделал усилие, чтобы встать, но тут же упал на камни. Офицер бросил приказание, и солдаты поставили перед ним открытую банку с консервами и печенье, но он не притронулся ни к чему. Тогда офицер спросил его, есть ли ещё русские там, в подземелье.

– Нет, – ответил неизвестный. – Я был один, и я вышел только для того, чтобы своими глазами посмотреть на ваше бессилие здесь, у нас, в России. Я выпустил свой последний патрон в воздух, но расстрелять меня вы не посмеете.

По приказанию офицера музыкант перевёл ему эти слова пленного. И тогда офицер, обращаясь к своим солдатам, сказал:

– Этот человек – настоящий герой. Учитесь у него, как нужно защищать свою землю. Его воля победила смерть, голод и все лишения, и это великий подвиг солдата.

После этого офицер приказал одному из солдат вывести музыканта за пределы крепости, и дальнейшая судьба пленного так и осталась неизвестной.

Услышав от А. И. Дурасова эту историю, я, естественно, попытался найти следы скрипача. Это было не слишком трудно: Дурасов говорил, что у музыканта было бельмо на глазу и он заметно прихрамывал. Человека с такими характерными приметами могли помнить многие старожилы Бреста.

Я решил обратиться за советом к моему старому знакомому – музыканту из брестского ресторана, Сергею Кондратюку, который когда-то помог мне в розыске Петра Клыпы.

Опять я отправился вечером в уже новый, недавно построенный ресторан «Буг», где теперь играл на аккордеоне Кондратюк. И как только я описал наружность скрипача, аккордеонист тотчас же вспомнил этого человека. Он даже сказал мне, что их было два родных брата – оба музыканты, и что со скрипачом он не раз играл вместе в оркестрах. Фамилию его Кондратюк уже не помнил, он обещал узнать её у своих знакомых-музыкантов. Через два дня он сообщил мне эту фамилию. Скрипача звали Залман Ставский. Его помнили в городе многие, и кое-кто даже вспоминал его рассказ о том, как он выводил из подземелья неизвестного героя крепости. Но самого Залмана Ставского уже давно не было на свете: его расстреляли гитлеровцы вместе с тысячами других евреев из брестского гетто в 1942 году.

Таким образом, эта ниточка безнадёжно оборвалась. Кто был этот последний герой, проведший десять месяцев в подземельях Брестской крепости, как жил и боролся он это время и что случилось с ним впоследствии? Быть может, когда-нибудь удастся что-либо узнать из немецких документов. Быть может, все это навсегда останется тайной. Но тайна эта полна той же величавой трагической героики, что и вся похожая на легенду оборона Брестской крепости, только сейчас открывающая перед нами свои волнующие загадки.

Много загадок до сих пор хранят развалины Брестской крепости. Там, под камнями, ещё можно найти останки героев, их оружие и документы, там, в засыпанных подвалах, лежат зарытые или замурованные в стенах боевые знамёна некоторых полков. В настоящее время нам известны даже люди, которые в дни боев собственноручно зарывали или замуровывали эти знамёна. К сожалению, пока поиски дали результат лишь в одном случае, о котором я расскажу дальше. Большинство полковых знамён до сих пор найти не удаётся. Ещё не вскрыты многие крепостные подземелья и подземные ходы, которые, по слухам, в разных местах проложены под крепостной территорией. Нет сомнения, что постепенно из-под развалин извлекут новые документы и предметы времён обороны, и они будут храниться в наших музеях, как дорогие сердцу народа реликвии – свидетельства мужества и героизма легендарного гарнизона.

Я уже говорил о том, с каким невольным уважением писали штабные офицеры 45-й пехотной дивизии немцев о стойкости и упорстве защитников крепости в своём «Боевом донесении о занятии Брест-Литовска». И до сих пор во многих выходящих на Западе книгах – воспоминаниях бывших гитлеровских генералов, офицеров и солдат об их трагическом Восточном походе – говорится о Брестской обороне, причём все, кто об этом пишет, отмечают мужество и волю к борьбе крепостного гарнизона, которые тогда приводили немцев в недоумение и заставляли порой задумываться об исходе восточной авантюры фюрера.

Упорное сопротивление Брестской крепости, неожиданные для врага значительные цифры потерь, понесённых полками 45-й дивизии на берегах Буга, были своего рода предзнаменованием для фашистских войск. Борьба у стен Бреста как бы заключала в себе роковое пророчество того, что произойдёт в будущем на полях Подмосковья, в приволжских степях, на Курской дуге, на разрушенных улицах Берлина.

Есть и другие красноречивые свидетельства врага о необычайной жестокости и упорстве боев за Брестскую крепость. В германских журналах и газетах летом и осенью 1941 года не раз печатались фотографии, сделанные фронтовыми репортёрами, сопровождавшими части 45-й дивизии. Конечно, их целью было прославление побед немецкого оружия, но и по этим фотографиям видно, что каждый шаг врага в стенах крепости стоил ему очень дорого.

Солдаты, притаившиеся за гребнем земляного вала под огнём защитников цитадели. Солдаты, крадучись пробирающиеся через развалины или стремглав бегущие по открытому месту. Все это говорит о том, что здесь захватчиков повсюду подстерегает смерть, что метр за метром этой изрытой бомбами и снарядами земли им приходится брать с боя, платя за эти метры «большой кровью».

Но особенно интересны и полны значения немецкие кинодокументы о боях за Брестскую крепость. Кинооператоры были там вместе с войсками, и еженедельные выпуски германской кинохроники «Вохеншау» в какой-то мере отразили на экране события, происходившие в первые дни войны у стен Бреста.

Наши кинозрители, вероятно, помнят кинофильм «Бессмертный гарнизон», созданный режиссёром 3. Аграненко. В фильме есть кадр, который нельзя не запомнить, хотя он появляется на экране всего на 2-3 секунды. Снятая откуда-то сверху, с высоты, перед нами возникает Брестская крепость, вся в клубах густого дыма, в чёрных высоких фонтанах могучих взрывов, вздымающихся и опадающих здесь и там, – настоящий огненный котёл, где, кажется, не может уцелеть ничто живое.

И не только обычный сегодняшний кинозритель, уже искушённый в «чудесах кино», но и многие профессионалы кинематографисты считают этот кадр кинофокусом – хитрой работой художника и оператора на макете. А между тем дело обстоит совсем иначе. Это документальный кадр, снятый гитлеровским кинооператором с самолёта утром 22 июня 1941 года. Перед нами – настоящая Брестская крепость, настоящие взрывы снарядов и бомб, каждый из которых уносит десятки жизней наших бойцов, командиров, женщин и детей, оказавшихся там, среди этого огненного урагана.

И другие эпизоды боев за крепость встречаем мы во фронтовых выпусках «Вохеншау». Вот на склоне внешнего крепостного вала залегли автоматчики в касках. Они плотно вжались в землю и лишь изредка, выставив на гребень вала ствол автомата, чуть приподнимают головы и дают две-три короткие очереди. Чувствуется, что над их головами то и дело посвистывают пули защитников крепости. Вот из укрытия ведут огонь по крепостному двору гитлеровские миномётчики. Вот идёт, осторожно пригнувшись, вдоль полуразрушенной стены какого-то строения солдат с ранцевым огнемётом за спиной. Огненная струя лижет груду камней – там может скрываться советский боец. Немцы, видно, уже привыкли к тому, что в них стреляют из-за каждого камня, из каждой воронки. Вот перебегают под стеной уцелевшего здания несколько автоматчиков – это бой в расположении 125-го полка, куда прежде всего прорвались солдаты противника. А вот, видимо в момент затишья, над одним из крепостных домов поднимают флаг со свастикой. Ничего, это ненадолго – известно, что защитники крепости не раз сбивали с крыш метким огнём фашистские флаги. А немецкий диктор, комментируя все эти кадры, говорит о «бессмысленном», «фанатическом» сопротивлении большевиков.

Однако самые интересные, пожалуй даже сенсационные, кадры немецкой кинохроники, посвящённые Брестской крепости, удалось открыть лишь совсем недавно – летом 1964 года.

Надо сказать, что однажды я уже слышал, будто бы Гитлер в конце лета или в начале осени 1941 года посетил захваченную его войсками Брестскую крепость. Ещё в дни нашей первой встречи в Ереване герой Бреста Самвел Матевосян рассказал мне, что, когда он находился в лагере для военнопленных в брестском Южном городке, ему однажды попала в руки немецкая солдатская газета, где сообщалось о поездке фюрера в крепость. Это известие меня заинтересовало, но проверить его не удалось – никто из других защитников крепости, оставшихся в живых, не знал о таком факте. Я решил, что Матевосян что-нибудь спутал, и не придал значения его рассказу.

Весь 1964 год я вместе с нашим известным кинорежиссёром и оператором лауреатом Ленинской премии Романом Карменом работал над созданием большого кинофильма о второй мировой войне, который вышел под названием «Великая Отечественная…». Двухсерийный фильм был строго документальным, и, чтобы отобрать для него материалы, нам пришлось просмотреть более миллиона метров кинодокументов военного времени – кадры, снятые советскими операторами на фронтах Великой Отечественной войны, гитлеровскую хронику, съёмки операторов США, Англии, Франции, Японии и т. д.

Просмотры подходили уже к концу, когда нам позвонили из Государственного киноархива в Белых Столбах под Москвой и сообщили, что у них обнаружена ещё одна коробка немецкой кинохроники, где среди прочего материала есть «сюжет», посвящённый Брестской крепости. На другой день эта коробка была доставлена в наш зал, и мы приготовились посмотреть её на экране.

«Сюжет» начинался с поездки Гитлера и Муссолини на Восточный фронт. Сначала мы увидели фюрера и дуче в самолёте – видимо, в личной машине Гитлера. Они перебрасывались какими-то репликами и время от времени поглядывали вниз сквозь круглое окошко самолёта.

И вдруг, вероятно снятая с того же самолёта, перед нами появилась на экране дальняя панорама Брестской крепости с такими знакомыми мне по картам характерными очертаниями её внешних валов. Крепость, возникнув всего на несколько мгновений, ушла под крыло самолёта, и затем мы увидели уже посадку машины на полевом аэродроме. Окружённые большой свитой военных и штатских, среди которых можно различить Геринга, Риббентропа, Кейтеля, Гитлер и Муссолини садятся в автомобиль и едут по пыльной дороге между двумя рядами солдат, неистово вытягивающих руки в фашистском приветствии и горланящих восторженное «Хайль Гитлер!». И вдруг впереди появляется широкая гладь реки и за ней глубокий туннель ворот. Эта река – Западный Буг, этот туннель – Тереспольские ворота Брестской крепости.

Машины фашистских диктаторов и их приближённых идут по уцелевшему в 1941 году мосту, соединявшему Западный остров с центром крепости, и останавливаются у Тереспольских ворот. Сквозь туннель фюрер и дуче проходят в крепостной двор. Они стоят, озираясь вокруг, любуясь открывшейся перед ними панорамой разрушения. Слева – груды камня и обезображенная коробка здания 333-го полка, прямо – развалины дома пограничников. Здесь все говорит о долгом и тяжком сражении.

Один из генералов почтительно показывает Гитлеру ряды крупнокалиберных пушек около ворот, и голос диктора поясняет, что эти орудия захвачены у большевиков тут, в крепости. Впрочем, это уж явное враньё – в самой крепости пушек такого калибра не было, и они, конечно, привезены сюда из окрестностей Бреста. Гитлер и Муссолини согласно кивают в ответ на объяснения генерала.

Видно, очень дорого заплатил враг за эти брестские развалины, видно, в штабе Гитлера хорошо знали, во что обошёлся войскам штурм крепости, если оба диктатора, попав на Восточный фронт, прежде всего решили посетить старую цитадель над Бугом. Эти кадры как бы показывают нам сейчас значение Брестской обороны в цепи первых сражении Великой Отечественной войны.

Но они говорят и о многом другом.

С обычной своей надменной гримасой, тяжело поворачивает лицо с массивной челюстью Муссолини. И хотя он ничего не говорит, а молча смотрит, кажется, будто на его квадратной физиономии на момент появляется выражение озадаченности. Если здесь, на первом куске советской земли, было такое… то что же будет дальше?! Кто знает, не пробежал ли и в самом деле в это мгновение по спине дуче неприятный холодок дурного предчувствия, не мелькнула ли у него мысль о том, что стоящий рядом зловещий союзник и друг втянул его в слишком рискованную игру?

А Гитлер только самодовольно усмехается, разглядывая пушки. Он чувствует себя прочным хозяином этой изрытой взрывами, заваленной грудами, камня земли, где начался его поход на восток. Его войска уже за Смоленском, за Киевом, под стенами Ленинграда, он уже приказал готовиться к параду на Красной площади и не сомневается в победе, которая кажется ему совсем близкой. И невдомёк ему, что пройдут годы, и, когда от него на земле не останется уже ничего, кроме имени, звучащего как страшное проклятье, к этим крепостным развалинам, около которых он сейчас стоит, тысячи и тысячи людей будут приходить, как к самой дорогой святыне народной, обнажая головы перед памятью павших, класть живые цветы на мёртвые камни, политые кровью героев, а сами слона «Брестская крепость» станут синонимом мужества и стойкости.

В этом поистине великая мудрость и справедливость людской истории, в этом как бы залог всей жизни человечества на земле: вечная и категорическая неизбежность победы правого и доброго дела над злом, каким бы сильным оно ни казалось сначала!

И ещё одно весьма авторитетное свидетельство. В шестидесятых годах в Западной Германии, а затем и переведённая в других странах, вышла из печати двухтомная книга известного немецкого военного писателя Пауля Карелла «Война Гитлера против России». В первом томе этой книги, озаглавленном «Гитлер двигается на восток», в главе «Захваченные врасплох» несколько страниц посвящены обороне Брестской крепости. Пауль Карелл рассказывает о ходе боев в крепости, пользуясь немецкими штабными документами, а также кое-где цитирует мою книжку «Герои Брестской крепости», известную ему по английскому переводу. Среди данных о потерях гитлеровских войск в Брестской крепости, которые приводит автор, особенно красноречивой выглядит одна цифра. Оказывается, потери врага убитыми при штурме Брестской крепости за первую неделю войны составили 5 процентов от общих потерь гитлеровской армии на всём советско-германском фронте за ту же неделю. Вот как дорого обошёлся захватчикам этот маленький приграничный островок советской земли.

«Прошло много времени, прежде чем герои Брестской крепости были внесены в советскую историю, – пишет Пауль Карелл. – Они заслужили своё место в ней. То, как они сражались, их стойкость, их преданность долгу, их мужество перед лицом безнадёжных трудностей – всё это было типичным проявлением боевого духа и силы сопротивления советского солдата. Германским дивизиям предстояло ещё встретить много таких примеров.

Упорство и самоотверженность защитников Бреста произвели глубокое впечатление на германские войска. Военная история знает лишь немного примеров подобного презрения к смерти. Когда генерал-полковник Гудериан получил отчёт об этих боевых действиях, он сказал майору фон Белову, офицеру связи высшего командования армии при танковой группе: «Эти люди заслуживают величайшего восхищения».

Что греха таить, многие из наших людей с явным сомнением относились к тому, что в довоенные годы писала печать о злодействах гитлеровцев. «Преувеличено! – с понимающей улыбкой говорили они. – Заостряется для пропаганды. Ведь это всё-таки культурный народ – немцы. Не могут они так поступать». И называли имена великих мыслителей и поэтов, учёных и музыкантов, которых дала миру Германия, Канта и Гегеля, Шиллера и Гёте, Баха и Бетховена.

Но при этом забывали ту обстановку и те исторические условия, в которых жила Германия в последние сто лет. Начиная с Бисмарка, немецкие учителя воспитывали в школах молодёжь на идее военной силы, в стремлении к завоеваниям, в убеждении исключительности, превосходства Германии и немцев. Военная каста стала привилегированной в стране, военная истерия – знаменем правящих классов, и германские генералы и фельдмаршалы, все эти Шлиффены и Мольтке, Гинденбурги и Людендорфы, в угарном чаду парадов и манёвров мало-помалу делались властителями дум и всей жизни своего народа. Одну за другой Германия развязывала завоевательные войны, все более истребительные и широкие по масштабам, и, хотя мировая схватка 1914-1918 годов принесла ей тяжёлое поражение, немецкая военщина сумела использовать и его как трамплин для будущего нового прыжка, как горючий материал, чтобы разжечь в стране настроения реванша и возмездия.

Нет, фашистское безумие, на десятилетие с лишком охватившее Германию, не было просто трагической случайностью в истории этого народа. Отравленные семена гитлеризма упали в почву, заранее и глубоко распаханную германской военщиной. И из этих семян быстро выросла не только дурманная трава массового военного психоза, но и такие ядовитые растения – настоящие анчары XX века, – как зловещие гестапо, СС и СД. Сапогами штурмовиков были растоптаны многовековые достижения немецкой культуры, и в умственной жизни Германии наступил мрачный период, когда главной наукой сделалась позорная расовая теория, философия сводилась к утверждению идеи грубой силы и безнаказанности сильного, юриспруденция – к обоснованию кулачного права, а вершиной поэзии и музыки стал бандитский гимн «Хорст Вессель». Самые звериные инстинкты развязал в людях гитлеризм, и, казалось, как новая черта характера нации, рядом с общеизвестной немецкой чувствительностью, сентиментальностью, в нелепом противоречивом единстве с ней явилась перед всем миром ещё не виданная в истории бесчеловечная жестокость гитлеровцев, ещё более страшная, чем средневековые ужасы, именно потому, что дело происходило в XX веке, с применением всех достижений новейшей науки, техники, промышленной организации.

Те, кто твердил об исконном немецком гуманизме, о традициях немецкой культуры, стали прозревать, по мере того как волна вражеского нашествия катилась все дальше по нашей земле. Эти потомки Канта и Гегеля, Гёте и Шиллера выгоняли на поле боя женщин и стариков, чтобы наступать за их спинами, кидали в огонь детей, пристреливали беспомощных раненых, медленной смертью уничтожали пленных, устраивали чудовищные по масштабам массовые убийства мирного населения, садистски пытали партизан, подпольщиков, коммунистов. С первых часов войны там, под Брестом, и во всех других приграничных районах наши люди увидели жестокое лицо своего врага, и окровавленная, выстраданная людьми правда о немцах Гитлера, передаваемая из уст в уста, полетела по всей стране.

Разглядели это злобное лицо врага и защитники Брестской крепости, разглядели даже раньше других. На их глазах ворвавшийся в санитарный отсек казармы немецкий танк с рёвом вертелся по бетонному полу, кромсая гусеницами тела раненых товарищей. Они не раз видели из своих подвальных убежищ, как гитлеровцы избивают и пристреливают бойцов, попавших в плен, как отправленных из крепости женщин и детей ставят на колени перед наведёнными пулемётами.

Но только оказавшись в плену, они на своём собственном опыте до конца убеждались, как беспредельна и беспощадна жестокость врага. Плен начинался побоями, ударами прикладов по рёбрам, сухой строчкой коротких автоматных очередей, которыми приканчивали тяжелораненых. Потом пленных выстраивали и вызывали из строя евреев, комиссаров и коммунистов. Тех, кто выходил сам или кого выдавали предатели, тут же, отведя в сторону, расстреливали. Расстреливали солдат с зелёными петлицами пограничников, расстреливали политработников, которых узнавали по звёздочке, нашитой на рукаве гимнастёрки. Иногда их умерщвляли не сразу, в мучениях.

Наши женщины, отправленные в плен защитниками крепости, вспоминают сцену, которую они видели, когда их вывели за крепостные валы. В стороне стояло несколько десятков пленных советских бойцов под охраной автоматчиков. Гитлеровцы заставили их стать тесным кругом и привели откуда-то избитого, окровавленного политрука. Они втолкнули его в центр этой толпы, и несколько фашистских солдат принялись издеваться над политруком на глазах у наших бойцов. За их спинами женщинам не было видно, что с ним делали, но время от времени оттуда раздавались дикие вопли истязуемого, а стоявшие вокруг пленные так страшно и глухо стонали, глядя на пытки, что уже за этим угадывалась неописуемо жуткая картина.

А потом пленных собирали в длинные колонны и под усиленной охраной гнали в лагерь. Это был марш смерти, совершавшийся под треск автоматных очередей, – охрана пристреливала тех, кто выбился из сил, кто осмелился взять хлеб из рук крестьянки, выбежавшей на дорогу, кто замешкался, остановился, шагнул в сторону. И ощущение непоправимой беды, сознание безысходности и беспросветности будущего всё сильнее охватывало людей.

Два больших лагеря для военнопленных устроили гитлеровцы в окрестностях Бреста. В такой лагерь был превращён огороженный теперь колючей проволокой и тщательно охраняемый Южный военный городок с его многочисленными кирпичными корпусами казарм. Главным же местом сбора пленных, куда доставляли сотни тысяч людей со всех фронтов, был так называемый лагерь №307, находившийся на польской территории, в нескольких десятках километров за Бугом, близ местечка Бяла Подляска.

Это было просто обширное поле, разгороженное на клетки – «блоки» – колючей проволокой в два-три ряда. В каждой из таких клеток содержалось около тысячи узников. Если не считать дощатого барака, где помещался лагерный ревир – госпиталь, – и домика канцелярии, то единственными строениями на поле были деревянные сторожевые вышки с пулемётами и прожекторами. В палящую жару и в дождь, а позднее и в осенние заморозки и под первым снегом пленные, большей частью в одних гимнастёрках, а порой только в бельё, круглые сутки оставались под открытым небом. Люди руками рыли в земле норы, наподобие звериных, и заползали туда. Но грунт на этом поле был песчаный, земля нередко оседала, и тогда истощённые, до предела обессиленные узники уже не могли выбраться наверх. Вдобавок солдаты охраны и лагерные полицаи, навербованные из предателей, иногда нарочно топтались над этими норами, обваливая их и превращая в могилы, где люди оказывались заживо похороненными.

Тяжкую картину представлял этот лагерь. На огромном поле, над которым всегда стоял запах гнили и тления, в проволочных загонах копошились на земле сотни тысяч людей. Оборванные, немытые, одолеваемые полчищами вшей, кишевших прямо в песке, атакуемые тучами зелёных мух, вьющихся в воздухе, с грязными повязками на зачервивевших ранах, пленные сотнями гибли от болезней и истощения. Раз в день им давали по 150 граммов эрзац-хлеба с опилками и черпак мутного супа – баланды, которую варили из гнилой немытой брюквы или из грязной картофельной шелухи, чтобы вызвать желудочные заболевания. От дизентерии умирали прямо на поле, тифозных куда-то увозили навсегда. Расстрелы, избиения, издевательства, весь дикий режим этого лагеря служил одной цели – скорее уничтожить эти массы людей. А с фронтов на смену умершим и убитым в проволочные загоны доставлялись все новые партии узников. Здесь, на поле за Бугом, работал безостановочный конвейер смерти, мощная фабрика уничтожения.

Не лучшей была обстановка и в лагере Южного военного городка Бреста. Хотя пленные находились здесь в каменных корпусах, под крышей, условия их жизни почти ничем не отличались от условий в Бяла Подляске и смертность была тут такой же высокой.

В этих лагерях людей уничтожали не только физически, но и морально. Верные своей философии, гитлеровцы старались развязать в пленных самые низменные чувства – дать простор подлости, предательству, национальной розни.

Старательными помощниками фашистской охраны с первых же дней стали «хальбдойче» – полунемцы и прямые предатели из числа украинцев, русских, белорусов. Они были не менее, а порою и более жестокими палачами, чем сами гитлеровцы, – ведь известно, что предатель идёт дальше врага. Какие-то тёмные личности вертелись среди узников, стараясь выискать затаившихся коммунистов, комиссаров, евреев, заводили с пленными провокационные разговоры, чтобы потом выдать человека гестаповцам за лишнюю порцию хлеба, за дополнительный черпак баланды. Стремясь возбудить среди пленных национальную вражду, лагерное начальство создавало более лёгкие условия для украинцев или местных, западных белорусов и пыталось вербовать из них полицаев и провокаторов.

Их было не так много, этих прислужников врага, дёшево продающих честь и совесть советского человека. Но они делали своё дело, насаждая в лагере атмосферу подозрительности и разобщения. Люди замыкались в себе, с недоверием относились друг к другу, скрывали своё прошлое, неохотно делились с товарищами мыслями и чувствами.

Защитникам Брестской крепости приходилось быть особенно осторожными. Гестапо вскоре начало выискивать среди пленных участников этой обороны. Видимо, гитлеровцы, встретив в стенах крепости такое яростное и долгое сопротивление, считали слишком опасными для себя бойцов и командиров, сражавшихся там. Поэтому люди скрывали свою принадлежность к крепостному гарнизону и на допросах говорили, что были захвачены в плен где-нибудь в окрестностях Бреста. Сами слова «Брестская крепость» стали ненавистными для врага.

Не помню, кто из защитников крепости рассказал мне историю, случившуюся уже в 1942 году в доме его родителей, живших в станице на Северном Кавказе. Когда станица была оккупирована, в дом, где оставалась только мать участника обороны, пришли на постой четверо немецких солдат. Рассматривая висевшие на стенах комнаты семейные фотографии, они обратили внимание на снимок, где был запечатлён молодой красноармеец. Женщина объяснила, что это её сын. Кто-то из немцев, говоривший немного по-русски, спросил, где он теперь.

– Не знаю, – вздохнув, сказала мать. – Наверно, и в живых нет. Он перед войной был на самой границе – в Брестской крепости.

Немец перевёл ответ своим товарищам. И тотчас же один из солдат, побледнев от злости, кинулся на женщину и стал избивать её, крича что-то. Трое других с трудом оттащили его, и он, ругаясь, ушёл из дома. А остальные объяснили перепуганной матери, в чём дело. Этот солдат штурмовал Брестскую крепость в 1941 году, был тяжело ранен и теперь кричал, что все советские солдаты, дравшиеся там, – фанатики-большевики и что их родственников надо беспощадно расстреливать.

Как ни страшен был режим гитлеровских лагерей под Брестом, как ни старались фашистские палачи зверским обращением уничтожить в сердцах пленных всякую надежду, погасить всякую искру протеста и сопротивления, добиться этого им не удавалось. То и дело происходили побеги из лагерей. В Южном военном городке подряд несколько групп пленных бежали через канализационные колодцы, в Бяла Подляске побеги были почти ежедневными – то по пути из лагеря на работу, то ночью через все проволочные заграждения и препятствия.

Тех, кого удавалось поймать, казнили на виду у всего лагеря страшной казнью. Беглецов расстреливали, вешали, отдавали на растерзание собакам или помещали в клетку из колючей проволоки и заставляли умирать медленной смертью от голода и жажды. Однажды троих бойцов, пойманных после побега, заживо сварили в котлах лагерной кухни.

Но даже эти изощрённые злодейства не могли сломить воли пленных, задушить в них стремление снова вырваться на свободу и опять начать борьбу с врагом. Наоборот, чем больше свирепствовали гитлеровцы, тем острее становилось чувство ненависти к палачам, тем сильнее было желание мстить за погибших друзей, за все пережитое в этом аду. И, наверно, именно такие чувства, победив недоверие и подозрительность, объединили пленных лагеря Бяла Подляска в подготовке массового побега, который произошёл здесь осенью 1941 года.

Тёмной сентябрьской ночью несколько тысяч узников по сигналу кинулись на проволочные заграждения, набросили на них шинели и гимнастёрки, перелезли через эти колючие препятствия под ярким светом прожекторов, под огнём пулемётов с вышек и ушли в ближайший лес. Большинство из них вскоре было поймано и расстреляно, многие погибли ещё на проволоке, но кое-кому удалось скрыться. Говорят, что одним из главных организаторов этого массового побега был старший лейтенант Потапов, тот, что командовал важным участком обороны Брестской крепости в районе казарм 333-го полка. Уцелел ли он тогда или погиб под огнём пулемётов, остаётся неизвестным.

В наказание за этот побег пленных гитлеровцы несколько часов вели пулемётный огонь по территории лагеря. Сюда вызвали танки, и они из пушек стреляли по блокам, а потом вошли внутрь лагеря и гусеницами давили людей, укрывшихся в своих норах. Однако и эта расправа не помогла, и побеги не прекращались вплоть до зимы, когда большинство выживших пленных было вывезено в другие лагеря.

Одни попали в бывшую польскую крепость Демблин, где рядом с земляным валом зимою 1941 года возник другой, такой же высокий вал из мёртвых тел, которых не успевали хоронить. Других послали в Седлец, в Краков или на территорию самой Германии – в Хаммельсбург и Эбензее, под Мюнхен или Бремен.

Но где бы ни оказывались герои Бреста, они проносили с собой через плен дух борьбы и сопротивления – тот неукротимый дух советского воина, каким была проникнута легендарная оборона крепости.

Немногим удавалось бежать из плена, и они шли к фронту или находили в лесах Белоруссии отряды народных мстителей – партизан. Так бежал и сражался в партизанском отряде близ Бреста боец 333-го полка Иван Бугаков. Так, сумев вырваться из лагеря, стал партизанским подрывником на железных дорогах защитник крепости Федор Журавлёв. Так позднее, бежав к партизанам Югославии, воевал вместе с ними один из пограничников Кижеватова – Григорий Еремеев. Другие были менее счастливыми – побег им не удавался. Но и в лагерях, порою даже в самых жутких, герои Брестской обороны искали и находили возможность бороться. Бывший политрук Пётр Кошкаров, ближайший помощник комиссара Фомина и капитана Зубачева, исполнявший обязанности начальника штаба сводной группы в центральной крепости, попав в лагерь Хаммельсбург под фамилией Нестеров, стал одним из руководителей подпольной коммунистической организации. Участник обороны Николай Кюнг, сражавшийся с бойцами полковой школы 84-го полка на Южном острове крепости, очутился в лагере смерти – Бухенвальде, нашёл там единомышленников и был в числе организаторов Интернационального подпольного комитета, подготовившего восстание заключённых весной 1945 года.

Они боролись, герои Бреста, при всех условиях, в любой обстановке. Поистине их девизом были те слова, которые однажды видел на стене тюремного карцера военнопленный П. Артюхов из Донбасса, сообщивший мне об этом в своём письме. Брошенный после допроса в карцер, он при свете, чуть проникавшем в маленькое подвальное оконце, прочитал на серой бетонной стене бурую надпись, сделанную, видно, кровью:

«Врёшь, фриц! Нас не сломаешь – мы из Брестской крепости!»

Невероятно далёкой, почти недостижимой казалась Родина тем, кто очутился во вражеском плену. Ряды колючей проволоки, пулемёты и автоматы лагерной охраны, дальний, немыслимо трудный путь через чужие, иноязычные земли, сквозь неожиданные и вездесущие кордоны гестапо, жандармов и местной полиции, в ежеминутном ожидании предательства от тех, кто пустил тебя в дом, обогрел, накормил, и, наконец, последние километры через прифронтовую полосу, набитую вражескими войсками, а потом через огненную линию фронта, стеной разгородившую два мира, – как преодолеть, как пройти все это истощённому, обессиленному, затравленному узнику? Какими неисчерпаемыми запасами воли и упорства, ловкости и хитрости должен обладать человек, чтобы победить все препятствия на этом пути страха и смерти?!

Но, как ни далека была Родина, её настойчивый зов звучал в сердцах пленных. Куда бы ни увозил их враг – на шахты Эльзаса или на подземные заводы Рура, в ущелья Австрийских Альп или в фиорды оккупированной Норвегии, – везде слышали они призывный голос Родины. И они бежали отовсюду, куда забрасывала их злая судьба, попадались, снова бежали, даже зная, что примут от палача мученическую смерть, ибо зов Отчизны был сильнее самого желания жить. Для большинства из них эти побеги заканчивались неудачно, нередко трагически. Но были и такие, которым посчастливилось пройти сотни километров, одолеть сотни преград и добраться до своих. Человеческая предприимчивость и изобретательность порой находили самые удивительные, причудливые пути на Родину, и неугасимый дух борьбы вёл поистине бренное тело измождённого пленного через непостижимые испытания этого пути.

Сержант Алексей Романов, в прошлом школьный учитель истории из Сталинграда, был курсантом и секретарём комсомольской организации в школе младших командиров 455-го полка. Война застала его в казармах Центрального острова Брестской крепости, и он сражался там под командованием лейтенанта Аркадия Нагая. В первых числах июля нескольким бойцам во главе с парторгом школы Тимофеем Гребенюком удалось ночью с боем вырваться из крепости. Тимофей Гребенюк вскоре погиб, а вся его группа была рассеяна противником. Схваченный гитлеровцами, коммунист Алексей Романов все же сумел бежать из-под расстрела и, примкнув к маленькому отряду наших бойцов и командиров, пробиравшихся по тылам врага в сторону фронта, через неделю оказался неподалёку от города Барановичи. Под станцией Лесная немцы загнали отряд в болото и окружили его. Шёл тяжёлый бой. Потом в небе появились немецкие самолёты, и последнее, что видел Романов, была чёрная капелька бомбы, стремительно падающая туда, где он лежал.

Он очнулся, видимо, через несколько дней в одном из проволочных загонов лагеря Бяла Подляска. Гимнастёрка на его груди обгорела, тело было обожжено, и острая боль разламывала голову – он получил сильную контузию. Сержант поправлялся медленно, и прошло немало времени, прежде чем он начал ходить.

Осенью 1941 года с партией пленных Романова увезли в Германию, а весной 1942 года он попал в большой интернациональный лагерь Феддель, на окраине крупнейшего немецкого порта Гамбурга. Здесь вместе с бывшим политработником Иваном Мельником, поляком Яном Хомкой и другими он организовал подпольную антифашистскую группу. Они подбирали листовки, сброшенные с самолётов, выпускали обращения к пленным, уничтожали предателей и готовили диверсии. Но лагерное гестапо не дремало – несколько подпольщиков были схвачены и казнены. И он, пленный «номер 29563», тоже попал под подозрение. Его допрашивали в гестапо, сажали в карцер, но прямых улик против Романова у гитлеровцев не было.

Все это время мысль о побеге не оставляла его. Но лагерь, находившийся у такого важного порта, охранялся особенно зорко, и, казалось, любой план бегства отсюда заранее обречён на провал. И всё-таки он родился, этот план, невероятно дерзкий и необычайно трудно осуществимый.

Шёл декабрь 1943 года. Почти каждую ночь Гамбург подвергался воздушным налётам – англо-американская авиация бомбила его с аэродромов Англии. Город и порт, уже сильно разрушенные, испуганно затихали с наступлением сумерек, погружаясь в непроницаемую темноту и насторожённо ожидая тревожного сигнала сирен. Днём пленных из лагеря Феддель стали гонять на работу в порт – разгружать пароходы. Портовых грузчиков не хватало: ненасытный Восточный фронт перемалывал гитлеровские войска, и немцы проводили все более и более «тотальные» мобилизации в стране. Волей-неволей им приходилось теперь использовать пленных на тех работах, которые раньше избегали им поручать.

Романов и его товарищи уже хорошо знали расположение порта, все его причалы и пристани, знали даже многие грузовые суда, на которых им довелось работать. Среди этих судов, часто разгружавшихся у причалов Гамбурга, были пароходы Швеции – нейтральной страны, – она торговала и с государствами антигитлеровского блока и снабжала фашистскую Германию столь необходимой ей железной рудой.

План, родившийся у Романова и Мельника, на первый взгляд был прост – бежать из лагеря, проникнуть ночью в порт, спрятаться на шведском пароходе и доплыть с ним в один из портов Швеции. Оттуда можно с британским судном добраться до Англии, а потом с каким-нибудь караваном союзных судов прийти в Мурманск или Архангельск. А затем опять взять в руки автомат или пулемёт и уже на фронте расплатиться с гитлеровцами за все, что пришлось пережить в плену в эти годы. Столько ненависти скопилось за это время в душах пленных, что они готовы были даже проплыть вокруг света, лишь бы потом сойтись со своим врагом грудь с грудью, держа оружие в руках.

Но между замыслом и его осуществлением лежала целая пропасть. Как ускользнуть от многочисленной и бдительной лагерной охраны? Если это удастся, как спрятаться от погони? Ведь, по крайней мере, два-три дня эсэсовцы с собаками будут искать их следы. Как потом переплыть Эльбу, очень широкую здесь, у своего устья, и проникнуть на огороженную и строго охраняемую территорию порта? Охраняется не только сам порт – эсэсовские часовые круглые сутки дежурят у каждого иностранного судна. Как ухитриться попасть на пароход? И, наконец, как спрятаться там, чтобы тебя не нашла команда, не обнаружили эсэсовцы? Пленным было известно, что эсэсовские наряды с собаками дважды тщательно обыскивают сверху донизу каждый пароход, уходящий из Германии, – здесь, в Гамбурге, перед его отправлением и в Киле, откуда он уже идёт прямо в Швецию.

Всё, что можно было заранее предвидеть, они обдумали и обсудили. Остальное решал случай. Они знали, чем рискуют, – лишь за месяц до того в лагере были повешены двое пойманных после неудачного побега.

Бежать решили только вдвоём – так было легче скрыться. Приготовили даже оружие – два самодельных ножа, тайно выточенных из кусков железа во время работы в порту. Они поклялись друг другу: если один из них в побеге струсит, смалодушничает, второй должен заколоть его этим ножом. Мрачная клятва была дана отнюдь не из любви к романтике: они шли почти на верную смерть и связались нерасторжимыми узами – трусость одного означала гибель другого, и суровый закон военной справедливости оправдывал такую кару.

25 декабря 1943 года стояла ненастная, дождливая погода. Смеркалось рано, и пленных гнали с работы из порта уже в темноте. По пути в лагерь колонна проходила через неширокий и тёмный туннель. Здесь-то и начался побег.

Едва колонна втянулась во мрак туннеля, Романов и Мельник выскочили из строя и замерли, прижавшись за каменным выступом стены. Конвоиры прошли мимо, не заметив этого мгновенного броска двух пленных. Гулкий стук деревянных колодок стих вдали, и они остались одни.

Стремглав они бросились бежать назад, к берегу Эльбы. Там, у самой воды, стояли разбомблённые во время авиационных налётов кирпичные коробки бывших складов. В залитом водой подвале одного из этих складов им предстояло просидеть двое суток, чтобы собаки потеряли их след и эсэсовцы отказались от поисков.

Двое суток в ледяной декабрьской воде были нестерпимой мукой для этих обессиленных людей. Самое мучительное было в часы, когда на море начинался прилив. Вода в устье Эльбы при этом тоже прибывала, и уровень её в подвале поднимался. Более слабый Мельник иногда терял сознание, и Романов поддерживал его, а едва вода убывала, принимался растирать товарища.

Они выстояли свой срок. На вторую ночь, надеясь, что их уже перестали искать, оба беглеца выползли из своего убежища в складское помещение, кое-как обсушились и вышли наружу.

Порт был на той стороне Эльбы. Противоположный берег терялся в темноте, но они помнили, как широка в этом месте река. И оба поняли, что им не переплыть её: слишком много сил стоило им двухсуточное пребывание в ледяной воде без крошки пищи. Недалеко был длинный мост, ведущий прямо к воротам порта. Но они знали, что мост охраняется часовыми, – по нему не пройти незаметно. Только какой-нибудь случай мог помочь им, и они, в глубине души вовсе не рассчитывая на чудо, всё-таки поплелись в сторону порта.

Они залегли у дороги в нескольких сотнях метров от будки часового, охраняющего вход на мост. Где-то на дальней окраине города шарили в небе прожекторы и слышалась пальба зениток – в воздухе были англо-американские самолёты.

И вдруг вдали послышался стрекот моторов и лязг гусениц на камнях дороги, и беглецы увидели узкие синие полоски света. Это шла на погрузку в порт колонна танкеток с притушенными, маскировочными фарами.

Романову уже приходилось видеть эти танкетки, и он помнил, что позади на броне у них приварены крюки, видимо, для буксировки. План действий родился мгновенно, и он в двух словах объяснил его Мельнику. Это был счастливый случай – может быть, единственный шанс для них попасть в порт.

Надо было на ходу догнать танкетку и повиснуть сзади на крюке. Машины шли с интервалом в 50-100 метров. Синий свет позволял водителям видеть только на 2-3 метра вперёд, и они не могли заметить пленных. Опасность заключалась только в том, что часовой на мосту мог освещать фонариком каждую машину и увидеть беглецов. Впрочем, об этом не приходилось долго раздумывать: разве весь их побег не был сплошным риском и цепью случайностей?

Первым метнулся на дорогу Романов. На бегу нащупав крюк, он повис на нём и даже нашёл какую-то опору ногам внизу – неширокий выступ металла. Мельник сумел так же подцепиться на следующую танкетку.

К счастью, фонарик часового мигнул только один раз – пропуская головную машину. В воздухе гудели самолёты, и охранник явно боялся лишний раз включить свет. Ещё не веря своему счастью, Романов и Мельник буквально считали каждый метр мостового настила, уходящего назад под гусеницами. Наконец они въехали в ворота порта, и Романов, высмотрев тёмный закоулок между пакгаузами, кинулся туда. Минуту спустя к нему присоединился Мельник.

Да, счастье пока что сопутствовало им в их отчаянном предприятии. Они перебрались через мост и даже оказались внутри порта, благополучно миновав охрану. Теперь оставалось последнее и самое трудное.

Они знали хорошо причал, где должен стоять шведский пароход «Ариель», – на нём работали пленные из Федделя, и они говорили, что судно простоит под погрузкой ещё 3-4 дня. «Ариель» грузился коксом, и Романов с Мельником намеревались, пробравшись в трюм парохода, зарыться в кокс и пролежать там до тех пор, пока судно не минует Кильский канал.

Легко сказать – пробраться на пароход! Когда беглецы, крадучись вдоль стен пакгаузов и перебегая открытые места, вышли наконец к месту стоянки «Ариеля», они поняли, каким нелёгким делом это будет.

С парохода на пристань вели единственные сходни, и на середине их стоял часовой-эсэсовец с автоматом. Втянув голову в плечи, он поднял воротник шинели, опустил наушники шерстяного шлема и стоял, повернувшись спиной к холодному ветру, который резкими и шумными порывами налетал с моря, швыряя на пристань густые заряды мокрого снега. Но подойти к часовому скрытно было невозможно – он заметил бы опасность, если бы беглецы попытались приблизиться к сходням.

Да они и не хотели убивать его – исчезновение часового навело бы эсэсовцев на след бежавших.

Они подошли к самому краю пристани около кормы «Ариеля» и принялись всматриваться в темноту, стараясь определить расстояние до палубы парохода в этом месте.

Палуба была на метр-полтора ниже уровня пирса. Но пароход стоял поодаль от стенки пристани, и между нею и бортом судна оставалось пространство около четырех метров. Для изголодавшихся, измученных «доходяг» из лагеря такой прыжок в длину казался недосягаемым рекордом. А попытка могла быть только одна – того, кто не допрыгнет, ожидала десяти-пятнадцатиметровая пропасть и тёмная глубь ледяной воды у основания пристани.

В ночной тьме они внимательно поглядели друг на друга.

– Надо прыгать! – шепнул Романов.

– Надо! – согласился Мельник. – Давай первый – ты посильнее.

Присмотревшись и выбрав на палубе место, которое показалось ему самым удобным, Романов отошёл назад, чтобы разбежаться, и стал пристально вглядываться в едва различимую фигуру часового на сходнях. Солдат ничего не слышал, он, по-прежнему ссутулившись, стоял спиной к ветру, может быть, даже задремал.

Романов дождался, пока вдоль пристани помчался новый порыв ветра со снегом, заглушающий своим свистом все звуки, и стремительно кинулся вперёд. В этом последнем неистовом толчке ногой о край пристани была сейчас вся его жизнь.

Он не допрыгнул до палубы, а упал грудью на край металлического борта и одновременно успел ухватиться руками за этот борт. Удар был таким сильным, что на миг он потерял сознание, но руки, видимо управляемые уже одним инстинктом, продолжали цепко держаться за железо. В следующий момент он пришёл в себя, судорожным усилием подтянулся наверх, перекинул ногу через борт и встал на палубе.

Первым делом он опять поглядел на часового – не слышал ли тот звука удара. Тот стоял неподвижно, как чучело. С пристани, пригнувшись, смотрел на палубу Мельник. Романов ободряюще замахал рукой, и тот исчез из виду – отошёл, чтобы разбежаться. Он прыгнул даже лучше, чем Романов, а тот, почти подхватив на лету товарища, втащил его на палубу. Вокруг не было ни души – команда спала, а вахтенный, верно, ничего не заметил.

Осторожно они прокрались к люку, ведущему вниз, и спустились в трюм. По рассказам товарищей, они знали, что у «Ариеля» три трюма. Нижний, видимо, был уже загружен и задраен; они попали во второй, средний, трюм, в один из его отсеков, уже наполовину заполненный коксом. Теперь надо было зарыться в эту кучу угля.

Но и это следовало правильно рассчитать. Если беглецы зароются слишком глубоко, завтра утром над ними насыплют такую гору кокса, что они не смогут выбраться наверх и погибнут в этой угольной могиле. Но мелко зарываться тоже не годилось – их могли обнаружить. Они долго прикидывали, как будет рассыпаться по отсеку сбрасываемый сверху кокс, и, наконец выбрав нужные места, заползли внутрь этой кучи. Только тогда, свернувшись калачиком в своём неудобном убежище, Романов почувствовал, как нестерпимо больно ему дышать – удар о край борта, видно, не обошёлся даром.

Он кое-как заснул и проснулся от шума. Сверху в отсек с грохотом сыпался загружаемый кокс. Это продолжалось около часа, а потом неподалёку послышались голоса, лай собаки, кто-то ходил по грудам кокса, металлически звякнула крышка люка – и все стихло. Отсек задраили.

Романов и Мельник не знали, сколько ещё простоял «Ариель» в Гамбурге – день, два или три, – и выползли из своего убежища, лишь когда почувствовали покачивание парохода. Они плыли!

Романов первым выбрался из-под кокса и помог вылезти своему спутнику. Мельник совсем обессилел и уже с трудом двигался. А у них в этом металлическом гробу не было ни капли воды, ни крошки пищи, и впереди лежал путь, который продлится неизвестно сколько дней. Но это был путь к свободе, путь на Родину, и ради него они были готовы на все, даже на смерть.

Когда пароход остановился в Киле, они снова зарылись в кокс и переждали обыск. Но потом Мельник уже не отозвался на зов товарища. Он был без сознания, и Романову так и не удалось привести его в чувство.

Неизвестно, сколько времени продержался после этого Романов. Муки жажды и голода становились все нестерпимее, потом наступила странная слабость, появилось тупое безразличие ко всему, и он уже ничего больше не помнил.

В крупном шведском порту Гётеборге рабочие, разгружая кокс, обнаружили в одном из трюмов «Ариеля» два трупа в одежде военнопленных из немецких лагерей, с буквами «511» на спине.

Вызвали врача. Один из найденных и в самом деле был уже трупом, в другом ещё теплилась слабая искорка жизни. Его увезли в больницу, а гётеборгские грузчики с волнением обсуждали происшедшее. Побег этих двух русских был первым и единственным побегом пленных из Гамбурга в Швецию на торговом судне.

Романов очнулся лишь через несколько дней в тюремной больнице шведской политической полиции: нейтральная страна встретила его не очень-то любезно из страха перед своим зловещим немецким соседом. Он поправлялся медленно, с трудом. Когда ему стало лучше, к его кровати несколько раз приходили какие-то люди, говорившие по-русски и убеждавшие его не возвращаться на Родину, а просить политического убежища в Швеции. Он отвечал одним и тем же – требовал, чтобы к нему вызвали сотрудника советского посольства.

Он добился своего и в конце концов попал в Стокгольм, к тогдашнему посланнику Советского Союза в Швеции, известной соратнице В. И. Ленина Александре Михайловне Коллонтай. К его огорчению, она отвергла все проекты возвращения на Родину через союзную страну. «Вы своё отвоевали», – сказала она и велела остаться жить в советской колонии в Швеции.

В 1944 году, когда сложила оружие Финляндия, Романов вернулся на Родину. Но все пережитое в крепости и в плену тяжело сказалось на его здоровье: он приехал домой больным человеком и немало времени провёл в госпиталях. Говорят, туберкулёз, то и дело одолевающий его, явился следствием не только испытаний, перенесённых в Брестской крепости, и лагерных лишений, но и того удара грудью о борт «Ариеля», которым завершился его прыжок с гамбургской пристани.

Но он не сдался болезням, как не сдавался фашистам. Несмотря на недуги, он сумел после войны окончить второй институт и работает инженером-строителем в одной из проектных организаций Москвы.

В 1957 году, когда Алексея Романова восстанавливали в рядах партии, в партийной комиссии ему показали его лагерную карточку пленного, в своё время оказавшуюся случайно в какой-то захваченной нашими войсками гитлеровской картотеке. Там была приклеена фотография Романова в одежде пленного с памятным ему номером 29563 и в графах педантично записаны все штрафы и аресты, которым он подвергался.

Внизу стояла последняя запись, заверенная печатью со свастикой: «№29563 бежал из лагеря 25 декабря 1943 года и пойман не был».

Романов долго и задумчиво разглядывал эту карточку, свою фотографию и вдруг, улыбнувшись, сказал:

– А ведь счастливый номер оказался. В этой лагерной лотерее мало кто выигрывал. Мне вот повезло.

Но члены партийной комиссии понимали, что дело не в счастливом номере, и единогласно проголосовали за восстановление коммуниста Алексея Даниловича Романова в рядах КПСС.

Русский врач! Сколько большого, славного смысла в этих словах. Какие волнующие имена и картины встают в воображении, когда вспоминаешь богатую подвигами историю нашей медицины.

Пирогов в окровавленном белом халате, спасающий героев Севастополя, и Боткин, окружённый больными. Медик, прививающий себе чуму, чтобы проверить действие открытой им вакцины, и скромный земский врач, высасывающий гной из горла больного дифтеритом ребёнка. Светила советской хирургии Николай Бурденко и Александр Вишневский. И огромная безымянная армия рядовых врачей, фельдшеров, медсестёр, санитаров – армия бойцов против смерти, солдат жизни, каждый день и час делающих на земле своё такое важное и такое человечное дело.

Из всех профессий, пожалуй, только медики не меняют характера своей деятельности, когда начинается война. Солдаты жизни в мирное время, они остаются такими же бойцами со смертью и на войне, только условия их работы становятся другими. Кто расскажет о бесчисленных девчушках в больших кирзовых сапогах, деливших с пехотой все её тяготы, под пулемётным огнём, под снарядами и минами таскавших раненых на плащ-палатках или на своих плечах, о ротных и батальонных санитарках и медсёстрах?! Кто расскажет о врачах и фельдшерах полковых санчастей и медсанбатов дивизий, работавших в переполненных ранеными палатках под артиллерийским огнём, о медиках армейских госпиталей, делавших своё дело под бомбёжками?! Враг убивал их так же, как солдат и офицеров боевых частей, а они, носившие те же солдатские или командирские погоны, не могли вступить с ним в открытый бой, не имели права на прямое мщение и словно лишь косвенно участвовали в борьбе, стараясь спасти и вернуть в строй тех, кто дрался с оружием в руках.

Но сколько ветеранов-фронтовиков сейчас со слезами на глазах вспоминают безымянную девушку, вытащившую их, полуживых, из огня, или благословляют золотые руки хирурга и мечтают встретить и обнять людей в белых халатах, которые спасли им жизнь?! И сколько тысяч пленных сумели пройти через муки адовых лагерей Гитлера и живут теперь на земле только потому, что рядом с ними, такими же бесправными узниками, как они, были люди благородного долга – русские врачи?!

В заводы болезней и смерти, в фабрики уничтожения людей превратили фашисты свои лагеря для военнопленных. И только пленные врачи были единственным препятствием на пути этого уничтожения, единственными борцами со смертью. Гитлеровцы вынуждены были в той или иной степени мириться с существованием лагерных ревиров и с деятельностью врачей, во-первых, потому, что использовали пленных как рабочую силу, а во-вторых, потому, что правительству Гитлера приходилось делать вид, будто оно выполняет правила международных конвенций, предписывающих оказывать медицинскую помощь солдатам и офицерам противника, попавшим в плен. А врачи, рискуя жизнью, изобретательно и широко пользовались своими возможностями – спасали умирающих от голода, объявляя их больными, скрывали в заразных бараках тех, кого ждала смерть, участвовали в борьбе лагерного подполья, помогали узникам бежать. Разоблачённые гестапо, они шли на казнь, принимали пытки и мучения, а в обычном лагерном быту терпели вместе со всеми пленными голод, побои и издевательства.

Брестские врачи прошли весь этот путь, и много истинных героев было среди них, выполнивших честно свой долг и в дни боев за крепость, и позднее, в фашистском плену.

Жил и работал до войны в городе Бресте главный хирург областной больницы Степан Трофимович Ильин[2], пожилой, широкоплечий и сильный человек с суровым широким лицом крестьянина и с большими рабочими руками, делающими хирургические чудеса на операционном столе. Много лет подряд он работал здесь, и сотни жителей Бреста были обязаны ему жизнью.

В то памятное утро 22 июня 1941 года Ильин, сразу поняв, что произошло, первым делом прибежал в военкомат. Но там ему сказали, что никаких приказов о мобилизации ещё нет, и он поспешил в горисполком, где уже никого не застал. Встретив на улице нескольких работников облздравотдела, он решил вместе с ними уходить из города – доктору было ясно, что оставаться в Бресте ему нельзя, – здесь все знали его не только как хирурга, но и как активного коммуниста.

Путь их лежал мимо дома Ильина, и, попросив спутников минуту подождать его, врач побежал предупредить жену. Но в это время к дому подъехала больничная машина «скорой помощи», и взволнованная медсестра кинулась к Ильину:

– Степан Трофимович, голубчик, скорее в больницу! Там раненых тьма-тьмущая – и ни одного врача. Дети умирают!

Ильин остановился в смущении и растерянности. Все, что он делал до сих пор, казалось ему единственно правильным. Он хотел уйти из города, чтобы примкнуть к первой же воинской части. Доктор был твёрдо уверен, что теперь, с началом войны, его место в армии, и у него не оставалось сомнений в том, какая участь его ждёт, если он попадёт в руки гитлеровцев. Но вдруг сейчас, увидев перед собой дрожащую от волнения, заплаканную сестру, узнав от неё, что происходит в больнице, он впервые по-иному оценил своё поведение. Он должен был прийти в больницу хотя бы ненадолго, для того чтобы навести там порядок, подбодрить сестёр и санитарок, вызвать врачей и организовать приём раненых. И ему стало стыдно, что он не сделал этого.

Он обернулся назад, туда, где на углу остались стоять его спутники, издали махнул им рукой и сел в машину. В голове у него уже был готов план действий. Сейчас он приедет в больницу, срочно вызовет всех беспартийных врачей, которые могут без особых опасений остаться в городе, назначит вместо себя одного из них и тотчас же уедет из Бреста.

Но он не представлял себе того, что ждало его в больнице. И двор и здание были сплошь заполнены ранеными – их скопилось тысячи две, если не больше. Сюда свозили военных, сюда сползались все, кто пострадал на улицах при обстреле и бомбёжках.

– Доктор, дорогой! Степан Трофимович! Родной наш!.. – неслось со всех сторон, пока они с сестрой с трудом пробирались к дверям, осторожно перешагивая через лежащих на земле, истекающих кровью людей.

И, прежде чем Ильин вошёл в больницу, он понял, как трудно будет ему уйти отсюда.

Сёстрам и санитаркам, с восторгом встретившим его появление, он показался таким же, как обычно. Высокий, сильный, он одним своим видом внушал им спокойствие и уверенность. Как всегда, сосредоточенно хмурым было его лицо, а голос звучал с привычной грубоватой властностью. И никто из сослуживцев Ильина не подозревал, каким нерешительным человеком чувствует себя сейчас доктор и какая сложная борьба мыслей и чувств происходит в нём.

Он велел одной из санитарок объехать на машине всех врачей с приказом немедленно явиться в больницу. Он осмотрел первую группу раненых и распорядился прежде всех положить на операционный стол лётчика-лейтенанта с раздроблённой ногой, доставленного на машине с аэродрома. Он обошёл палаты, указывая, как лучше разместить раненых. И все это время он думал об одном, казалось, неразрешимом противоречии: ему нельзя оставаться в городе, но и уйти он не может.

Так и не решив этого вопроса, он торопливо вымыл руки, надел халат, шапочку, маску и подошёл к операционному столу.

Лётчик, молодой человек лет девятнадцати – двадцати, с бледным, обескровленным лицом, широко раскрыв глаза, пристально смотрел на врача. Ему предстояло ампутировать ногу почти до колена, и Ильин предупредил его, что будет оперировать без наркоза – усыплять лейтенанта было некогда, хирурга ждали другие раненые. Лётчик молча кивнул, и операция началась.

Вначале, как ни старался Ильин сосредоточиться только на том, что делает, он не мог не думать о своей судьбе, и, пока руки его совершали привычные быстрые движения, какой-то дальний уголок сознания продолжал решать тот же неотступно стоявший перед ним вопрос. Но мало-помалу внимание его все больше привлекал этот юноша, лежавший на столе.

Ильин знал, как мучительна операция, какую нестерпимую боль должен испытывать молодой лётчик. Он ожидал крика, стонов, но лейтенант молчал. Даже когда он начал пилить кость, у раненого не вырвалось ни одного стона, и на мгновение доктору показалось, что его пациент от боли лишился чувств. Он посмотрел в лицо лётчика, увидел крупные капли пота на его лбу, посиневшие от напряжения плотно сжатые губы, живые, полные муки глаза, и острая жалость и нежность к этому мальчику, так мужественно переносящему страдания, охватила его. Он уже ни о чём не думал и только торопился закончить операцию.

– Вот и все! – сказал он, наложив последний шов и наклоняясь к лицу лётчика.

В ответ неожиданно прозвучало тихое и спокойное:

– Спасибо, доктор!..

И Ильин, чувствуя, что у него от волнения перехватило горло, поспешно отошёл к умывальнику.

И тут он понял, что вопрос, так долго мучивший его, внутренне уже решён им. Судьбы этих двух тысяч искалеченных людей, затопивших больницу, были сильнее его личной судьбы. Все то, что недавно казалось ему противоречивым и несовместимым – долг коммуниста, долг врача и долг человека, – вдруг сразу слилось воедино в том, что он делал сейчас и будет продолжать делать дальше. Он ощутил себя здесь, у операционного стола, солдатом, который ведёт бой и не получил приказа об отступлении. И он уже твёрдо знал, что останется на своём боевом посту и не уйдёт отсюда, чем бы это ему ни грозило.

Он остался. Он работал до изнеможения весь этот день, работал и тогда, когда город был уже полностью занят врагом и немцы появились в больнице. Он стоял за операционным столом всю ночь и почти весь следующий день, только меняя окровавленные халаты. И среди его пациентов оказались некоторые из тех, что сражались в крепости, а попав в плен, были доставлены в городскую больницу.

А потом потянулись долгие месяцы страшной жизни в оккупации, жизни, полной страданий, произвола, смерти. И наконец наступил день, когда за ним пришли из гестапо: гитлеровцам донесли, что Ильин – коммунист.

Но как только его арестовали, в городскую управу посыпались коллективные петиции. Люди, которых он когда-то спас от смерти, их родные, друзья просили за него оккупантов. И хотя много тяжкого довелось пережить Ильину в тюрьме, гитлеровцы не решились расправиться с таким популярным в городе человеком и в конце концов выпустили его. А вскоре после этого доктор Ильин установил связь с партизанами и ушёл в один из отрядов, пробыв там до самого освобождения Бреста.

Степан Ильин был штатским, а не военным врачом. Но ещё в первые месяцы оккупации ему приходилось иногда бывать в лагере для пленных Южного военного городка, где работали его коллеги – военные медики из Брестской крепости, попавшие в гитлеровский плен. Он видел невыносимые условия этого лагеря, видел, как мрут от голода и болезней тысячи пленных, видел мучения наших людей и, страдая от невозможности помочь им, иногда думал, что его место как коммуниста и врача – там, среди узников фашизма, которые больше всего нуждаются в его помощи. Однажды, приехав туда, он заявил, что остаётся с пленными, и доктор Юрий Петров, руководивший ревиром Южного городка, с трудом отговорил его от этого намерения и почти насильно вытолкнул Ильина из ворот лагеря, быть может, тем самым сохранив ему жизнь. Недаром другой врач этого ревира, Сергей Сергеевич Ермолаев, позже находясь в лагере Седлец, оказался не в силах вынести все то, что ему пришлось видеть и пережить. Он покончил жизнь самоубийством, перерезав себе горло бритвой, и все усилия врачей спасти его остались тщетными.

Юрий Петров, Иван Маховенко, Владимир Медведев, Василий Занин, Борис Маслов – все эти врачи из Брестской крепости взяли на себя в лагере Южного городка нелёгкую обязанность лечить и спасать от смерти наших раненых пленных. Это были хирурги высокого класса, мастера своей профессии, но им пришлось работать в недопустимой обстановке.

Раненые валялись на грязной соломе, не хватало бинтов для перевязок, не было лекарств – гитлеровцы отнюдь не хотели помогать врачам лечить тех, кого они старались скорее загнать в могилу. Приходилось всячески изворачиваться: медсёстры стирали бинты, и они снова шли в дело, порой удавалось выпросить для раненых лишнюю порцию баланды, случалось добывать у немецких врачей медикаменты.

Юрий Викторович Петров, ученик знаменитого ленинградского хирурга-онколога академика Петрова, был большим специалистом своего дела. Немецкие врачи из военного госпиталя, разместившегося в Бресте, вскоре узнали, что в лагерном ревире в Южном городке работает очень искусный хирург. Порой они приезжали посмотреть на его операции, проконсультироваться по какому-нибудь сложному случаю, а Петров пользовался этим интересом и уважением к себе со стороны немецких коллег, чтобы достать у них то перевязочные материалы, то лекарства.

Петров и Маховенко были спасителями майора Гаврилова, когда героя крепости привезли в лагерь. Брестское гестапо почему-то интересовалось выздоровлением майора, и возникало опасение, что с ним могут расправиться за его стойкость и упорство. Чтобы этого не случилось, врачи объявили, что Гаврилов заболел тифом, и перевели его в тифозный барак. Тифа гитлеровцы боялись как огня, и Гаврилов на два месяца исчез из их поля зрения. За это время чиновники в гестапо сменились, история с Гавриловым позабылась, и его оставили в покое. Тогда врачи выписали его из тифозного барака и устроили раздатчиком баланды на кухне, чтобы он мог подкормиться и немного восстановить свои силы.

Мне не довелось присутствовать при первой послевоенной встрече П. М. Гаврилова с его спасителем Ю. В. Петровым, которая произошла на аэродроме, когда герой крепости приехал в гости к своим бывшим соратникам, живущим сейчас в Ленинграде. Зато я видел, как встретились в Москве годом раньше герой Бреста, теперь белорусский писатель Александр Махнач и, ныне уже покойный, доктор Иван Кузьмич Маховенко, замечательный, душевный человек, показавший себя в плену и блестящим хирургом, и настоящим гражданином. Маховенко делал Махначу в ревире Южного городка сложную операцию, вынимал пулю, прошедшую через всю ногу от пятки до колена. Я видел, какими глазами смотрел Махнач на своего бывшего врача, как Маховенко тут же заставил его показать раненую ногу, ощупывал и оглядывал её и как потом они вдвоём увлечённо и надолго погрузились в свои воспоминания, забыв обо всех присутствующих. И, прислушиваясь к их разговору, я понимал, что для каждого из этих бывших узников фашизма врач оставался не просто товарищем по несчастью, с которым многое пережито вместе, но товарищем старшим, особо уважаемым, какое бы соотношение в возрасте ни было между ними.

У меня нет возможности назвать здесь многих медиков из Брестской крепости, живых и погибших, как нет возможности даже упомянуть всех участников героической Брестской обороны. Но в заключение этой главы я хочу рассказать только одну историю трудной, честной и трагически оборвавшейся жизни русского врача Бориса Алексеевича Маслова.

Военврач II ранга Маслов был начальником окружного госпиталя, который, как уже говорилось, находился на самой границе – на Южном острове крепости. Когда началась война, он оказался на своём посту и руководил спасением больных и раненых. Госпитальные корпуса горели и рушились под артиллерийским обстрелом и бомбёжками, и по приказанию Маслова всех больных перенесли оттуда в ближайший каземат в земляном валу.

Бой шёл около внешних ворот Южного острова, не смолкала перестрелка на валах над Бугом, какие-то группы бойцов дрались около полуразрушенных госпитальных зданий. В каземат к Маслову приносили раненых, и он с несколькими врачами и сёстрами старался оказать им посильную помощь, хотя бинтов и медикаментов почти не было. Потом раненых набралось столько, что пришлось занять два соседних каземата.

Поглощённые своей лихорадочной работой, врачи и сестры потеряли счёт времени. Они не знали, сколько часов прошло, когда неподалёку от убежища, где находились раненые, послышались трескучие очереди автоматов и загремели разрывы гранат. Гитлеровские солдаты прорвались на этот край острова и теперь прочёсывали один за другим казематы земляного вала, забрасывая гранатами и простреливая из автоматов эти полутёмные помещения.

Они приближались, и нельзя было терять времени. У Маслова был пистолет – он мог застрелить одного-двух фашистов. Но что будет потом? В отместку автоматчики закидают гранатами и перестреляют и раненых, и врачей, и сестёр. Погибнут сотни доверенных ему людей. Нет, их надо было попытаться спасти.

Маслов надел новый белый халат и, выйдя наружу, под пули, пошёл навстречу вражеским солдатам, размахивающим гранатами. Мучительно вспоминая забытые немецкие слова, он закричал, чтобы солдаты не стреляли: в этих казематах находятся только беспомощные раненые. Держа наготове гранаты, автоматчики недоверчиво и подозрительно заглядывали внутрь. Потом они пробежали мимо. Раненые были спасены, хотя бы на время.

Вместе с другими врачами и сёстрами Борис Маслов оказался вскоре в лагере Южного городка Бреста. Он работал в лагерном ревире, как и Петров, Маховенко, Ермолаев, но мысль о побеге не оставляла его. В конце лета Маслов с группой бойцов бежал. Они пришли ночью в город, и Маслов пробрался домой, чтобы переодеться в штатский костюм. Попрощавшись с женой и дочерью, которых он бросал тут на произвол судьбы, врач со своими товарищами той же ночью двинулся на восток – к фронту.

Много дней шли они через леса и болота, изредка заходя в деревни, с трудом спасаясь от немецких облав, то и дело натыкаясь на полицаев и предателей. Это был трудный и долгий путь.

Однажды, уже далеко от Бреста, их приютил на ночь какой-то железнодорожник. Здесь они узнали, что фронт ушёл за сотни километров и что даже Смоленск захвачен врагом. И они поняли, что не дойдут.

В ту ночь в дом железнодорожника прибежала плачущая женщина – его соседка. Она сказала, что в её хате умирает узник, бежавший из немецкого лагеря. Женщина боялась вызвать врача: если бы на неё донесли, она была бы расстреляна за укрывательство беглеца.

Маслов тотчас же отправился к ней. Помочь больному уже было нельзя: истощённый, измученный беглец погибал от сильнейшего воспаления лёгких. Он умер через несколько часов. Плача, женщина передала Маслову все его документы.

Умерший не был военным – у него нашли паспорт. И тут обнаружилось любопытное совпадение: покойника звали, как и Маслова, Борисом Алексеевичем, только фамилия была другая – Кирсанов. По возрасту он оказался почти ровесником врача, и все это вдруг подсказало Маслову, что ему надо делать.

Врач решил подклеить на паспорт свою фотографию и с этим документом вернуться назад в Брест. Лишь немногие знали его в городе, и он надеялся устроиться где-нибудь в районе, а потом установить связь с партизанами и уйти в один из отрядов.

Так он и сделал. Когда в Бресте «доктор Кирсанов» явился к немецкому окружному врачу «гебитсарцту», тот, конечно, спросил его диплом, но Маслов объяснил, что все его документы сгорели в первый день войны, и предложил проверить своё умение на деле. Несколько операций убедили немца, что перед ним опытный, знающий хирург, и по просьбе Маслова он был направлен на работу в больницу местечка Любешов, где вскоре завоевал симпатии всех жителей.

В начале 1943 года он узнал, что в соседнем, Морочанском районе активно действуют партизаны. В районном центре оказалась вакантной должность врача, и Маслов добился перевода туда. Через некоторое время с помощью местных жителей связь с партизанами была установлена, и однажды к командиру отряда в лесной лагерь привели человека, который, по-военному вытянувшись, доложил, что «военврач второго ранга Маслов прибыл для дальнейшего прохождения службы». С этих пор он перестал быть Борисом Кирсановым и опять сделался Борисом Масловым, партизанским врачом в одном из отрядов Героя Советского Союза А. Ф. Фёдорова.

После соединения с частями Советской Армии Б. А. Маслов был начальником большого военного госпиталя в городе Станиславе в Западной Украине. В 1948 году он демобилизовался из рядов армии по болезни, но вскоре был арестован и осуждён по ложному обвинению в пособничестве врагу.

Маслов погиб в одном из сибирских лагерей. Герой Брестской крепости, партизан, преданный Родине советский человек, медик с высоким чувством долга и ответственности, он не дожил до лучших времён и пал жертвой бериевских репрессий.

Пусть же этот краткий рассказ будет первым маленьким и скромным венком на неведомую могилу врача – патриота и героя.

Изучая историю обороны Брестской крепости, я обратился также к иностранным источникам, и прежде всего к немецким, стараясь отыскать какие-то сведения о тех событиях в воспоминаниях и записках бывших гитлеровских генералов. Такого рода воспоминания в послевоенное время наводнили книжные рынки западноевропейских стран и США.

Действительно, вскоре мне удалось найти краткие упоминания о боях за Брестскую крепость в «Записках солдата» генерала Гудериана и в мемуарах того же Отто Скорцени. Впрочем, оба они лишь вскользь отмечали упорство крепостного гарнизона и говорили – один «о нескольких днях», второй о «неделе» боев, явно пользуясь официальной версией, сочинённой штабом 45-й пехотной дивизии немцев.

Потом мне попала в руки новая книга английского военного историка капитана Лиддела Гарта. Капитан Лиддел Гарт – широко известный британский военный литератор. В своё время он написал несколько работ об империалистической войне 1914-1918 годов, а теперь занимается историей второй мировой войны. При этом капитан Лиддел Гарт является ревностным почитателем германской военной школы и издавна преклоняется перед военными талантами немецких полководцев.

Книга, о которой я говорю, посвящена описанию событий второй мировой войны. Она называется «По другую сторону холма» и была написана Лидделом Гартом главным образом на основании его бесед с гитлеровскими генералами и фельдмаршалами. Там, в этой книге, я нашёл несколько любопытных строк, относящихся к событиям обороны Брестской крепости. Лиддел Гарт вспоминает о своей встрече с одним из крупных офицеров гитлеровского вермахта, неким генерал-майором Блюментриттом, который в первые дни войны на советско-германском фронте занимал пост начальника штаба четвёртой немецкой армии, действовавшей в районе Бреста.

Вот что генерал Блюментритт сказал капитану Лидделу Гарту:

«Начальная битва в июне 1941 года впервые показала нам Красную Армию. Наши потери доходили до 50 процентов. ОГПУ и „женский батальон“ защищали старую крепость в Бресте больше недели, сражаясь до последнего, несмотря на тяжелейшие бомбёжки и обстрел из крупнокалиберных орудий. Там мы узнали, что значит сражаться по русскому способу».

Буквы «ОГПУ» здесь расшифровываются весьма просто. Совершенно ясно, что под этими буквами генерал Блюментритт подразумевает пограничников Брестской крепости.

Что же касается упоминания о «женском батальоне», то оно, конечно, является смехотворным, потому что подобных подразделений в Красной Армии, как известно, не было. Нет сомнения, что этот термин генерал Блюментритт употребил, имея в виду тех женщин, которые с оружием в руках сражались вместе с мужчинами в Брестской крепости. Это были жены, сестры, дочери наших советских командиров, отважно ставшие на защиту Родины плечом к плечу со своими мужьями, отцами и братьями.

Сохранился рассказ о подвиге молодой жены командира, комсомолки Кати Тарасюк. Сельская учительница, она незадолго до войны приехала в крепость, чтобы провести отпуск вместе с мужем.

Сначала Катя вместе с другими женщинами находилась в подвале, ухаживая за ранеными. Лейтенант Тарасюк в это время с группой бойцов отбивал атаки противника. Когда группа его поредела, Тарасюк сам лёг к станковому пулемёту. Он выбрал себе позицию у подножия большого развесистого дерева, и вражеские автоматчики каждый раз откатывались назад под его меткими очередями. По одинокому пулемёту вели огонь пушки и миномёты. Вся земля вокруг была изрыта снарядами и минами, осколки срезали ветви дерева, и вскоре от него остался только расщеплённый, изуродованный ствол. Но, весь израненный, Тарасюк продолжал стрелять, пока вражеская пуля не сразила его.

Пулемёт молчал недолго. Тарасюка заменил один из бойцов. Когда Катя узнала, что её муж погиб, она выбралась из подвала и поползла к расщеплённому дереву, откуда по-прежнему раздавался треск пулемёта. Вскоре и этот пулемётчик был убит. Тогда молодая женщина сама легла за щиток и вела огонь по врагу, пока её не поразил осколок вражеского снаряда. Обезображенное, искромсанное осколками дерево, у подножия которого погибла отважная пулемётчица, жители Бреста впоследствии прозвали «деревом войны».

Но были и другие женщины-воины – гнев и ненависть к врагу заставили их взяться за оружие.

С. М. Матевосян рассказал мне, как в первый день обороны полковой комиссар Фомин поручил ему с группой бойцов прорваться на трех бронемашинах в город и отвезти в штаб дивизии важные документы, захваченные у пленного немецкого офицера.

Добраться до города броневикам не удалось, так как гитлеровцы прочно блокировали все крепостные ворота. Но в поисках выхода из крепости Матевосян и его бойцы совершили продолжительную поездку по разным участкам обороны.

Проезжая неподалёку от домов комсостава в северной части крепости, они услышали там перестрелку. Оказалось, что отряд гитлеровских автоматчиков осадил эти дома, ведя непрерывный огонь по окнам, откуда в ответ раздавались скупые, расчётливые выстрелы.

По команде Матевосяна броневики развернулись и с тыла ударили по врагу из всех пулемётов, уничтожив и рассеяв отряд противника. И сразу же, выпрыгивая из окон, выбегая из дверей, навстречу своим освободителям с радостными криками бросились люди – наши бойцы, командиры, женщины и дети.

Среди них Матевосян увидел молодую женщину в нарядном цветастом платье, уже разорванном и окровавленном. На щеке у неё была глубокая царапина, и лицо залито кровью. В руках женщина сжимала немецкий автомат. Она бросилась к Матевосяну с криком:

– Товарищ командир, нет боеприпасов! Что нам делать?

Эта женщина, только что вышедшая из боя, где она дралась наравне с мужчинами, думала вовсе не о спасении, а прежде всего о том, чтобы продолжать борьбу.

Другой участник обороны Брестской крепости, бывший лейтенант Василий Соколов, в своём письме рассказывает о неизвестной девушке, которая в первый день прибежала в подвал 333-го стрелкового полка. Там, в подвале, она взяла винтовку одного из убитых бойцов и дралась всё время бок о бок с мужчинами, как рядовой стрелок.

Необычайную, поистине легендарную историю рассказывают в Бресте о какой-то женщине – одной из последних защитников крепости. Мне довелось слышать о ней от нескольких жителей города, в домах которых в 1941 году находились на постое немецкие солдаты.

Это было уже в сентябре или даже в октябре, когда крепость считалась давно взятой и полки поредевшей в штурмах 45-й дивизии, пополненные и ушедшие на фронт, заменили тыловыми частями, охранявшими крепостные склады. Но тыловики эти постоянно несли потери: из подземелий и подвалов развалин продолжали раздаваться внезапные выстрелы – последние защитники крепости ещё скрывались там и вели борьбу. Вот в это время и прошёл среди немцев слух о «кудлатой».

Солдаты, нёсшие службу в крепости, рассказывали, что в подземных убежищах до сих пор прячется женщина, вооружённая автоматом. Неожиданно она появляется то здесь, то там и открывает огонь, причём охранники с почти суеверным страхом говорили, что она не даёт промаха – каждая пуля её убивает врага. Потом она исчезает где-то под землёй, и так же неожиданно её выстрелы раздаются уже в другом месте. Все попытки поймать или убить её оставались тщетными.

По описанию немцев, вид этой женщины, насколько её удавалось разглядеть издали, был страшным. С запылённым, закопчённым лицом, в изодранной одежде, с волосами, давно не чёсанными и свалявшимися в колтун, она казалась им призраком из подземного мира, духом мести и смерти. И каждый раз, когда очередная команда солдат отправлялась на дежурство в крепость, немцы молились и желали друг другу не встретиться сегодня с этой женщиной, которую они называли «фрау мит автомат» или «кудлатая». Лишь во второй половине октября о ней перестали говорить – женщина уже не появлялась.

Кто же была она? Скорее всего, жена какого-нибудь командира – ведь до войны многие из них занимались военным делом, метко стреляли, умели обращаться с пулемётом. Быть может, на глазах у этой женщины погиб её муж, были убиты дети, и, охваченная жаждой мщения, она осталась там, в подземных лабиринтах крепости, чтобы заплатить врагу сторицей за своё горе, за беду, которую он принёс на её родную землю. Так это или нет, сказать трудно, и кто знает, станет ли когда-нибудь известно имя этой легендарной героини.

Словом, в крепости было немало женщин, сражавшихся с оружием в руках, но, к сожалению, мы пока ещё не знаем их фамилий.

Однако большинство бойцов этого «женского батальона», как окрестил его генерал Блюментритт, были безоружными и находились в крепостных подвалах. Там женщины вели свой бескровный, но не менее тяжёлый бой за жизнь своих детей в обстановке постоянной опасности, невыносимых трудностей и лишений. Они делали все, что могли, для спасения жизни раненых защитников крепости, взяв на себя заботливый, ласковый уход за ними.

Поистине героическую стойкость проявили бойцы этого «женского батальона». В мирное время верные спутницы и подруги командиров, они и в военной обстановке оказались достойными своих мужей и внесли свой большой вклад в оборону Брестской крепости.

Чего только не пришлось пережить этим женщинам!

В первые минуты войны мужья покинули их, и они остались одни со своими детьми, беззащитные среди сумасшедшего грохота взрывов, воя бомб, рёва самолётов, круживших над крепостью. Ни одна из них не попыталась задержать своего мужа – они знали, что теперь долг, более властный, чем обязанности отца и супруга, зовёт командиров туда, в казармы, где ждут их бойцы.

Эти женщины, прижимая к себе детей, под огнём бежали из домов, спеша укрыться в земляных валах крепости, в глубоких казематах, в подвалах. И многие из них, прежде чем они достигли спасительных убежищ, погибли там, во дворе крепости, под взрывами бомб и снарядов, под очередями гитлеровских пулемётов.

Для того чтобы вы хоть немного представили себе, что пережили эти женщины и дети в страшное утро 22 июня 1941 года, я расскажу вам одну историю, которую услышал ещё во время первой своей поездки в Брест. Это история маленького мальчика Алика Бобкова.

Младший лейтенант Александр Бобков был командиром роты 37-го отдельного батальона связи и вместе с семьёй жил в одном из домов комсостава в северной части Брестской крепости.

Как только раздались первые взрывы, он приказал жене одеть детей и решил по пути в роту отвести семью в находившееся поблизости убежище.

Собственно говоря, это было не убежище, а подземный склад, где хранились овощи, но в его глубине, под защитой надёжных, бетонированных сводов, жена и дети могли в безопасности переждать бомбёжку и обстрел.

Жена наспех завернула в одеяло грудную дочь, а отец взял за руку пятилетнего Алика, и под огнём они бросились бежать к этому складу. Когда они подбежали к его дверям, оказалось, что здесь уже собралось несколько командиров со своими жёнами и детьми. Однако проникнуть внутрь склада не удавалось, потому что на массивных дверях висел тяжёлый замок, который никак не могли сбить.

Все сгрудились тут, у дверей, и мужчины возились с замком, безуспешно стараясь сломать его. К счастью, над этими дверьми был устроен большой бетонный козырёк, который немного защищал столпившийся здесь народ от рвущихся неподалёку снарядов. Правда, по бокам козырёк был открыт, и поэтому осколки и шальные пули иногда свистели над головами людей.

Между тем наблюдатели противника с аэростатов, видимо, заметили толпу, скопившуюся у склада, и немецкая артиллерия начала обстреливать этот участок.

Один из снарядов сразу же разорвался в гуще толпы под козырьком. Этим взрывом были наповал убиты мать Алика Бобкова и маленькая сестра, а его отцу оторвало обе ноги. Мальчик тоже был ранен осколками.

Насмерть перепуганный Алик, крича и плача, бросился к самой двери подвала, пробираясь под ногами у людей, но в это время поблизости грохнули ещё два-три взрыва, и вся толпа в панике кинулась бежать прочь.

Под козырьком, около двери склада, остались лежать только несколько трупов, в том числе мать и сестрёнка Алика и его смертельно раненный отец, который то приходил в себя, то снова терял сознание.

Мальчик присел на землю около него. Он плакал, ему было больно и страшно, но всё-таки здесь рядом был отец…

Прошло немного времени, и вдруг мимо дверей этого склада пробежали трое гитлеровских солдат. Один из них на бегу бросил гранату под бетонный козырёк, туда, где находился Алик. Она, шипя, завертелась рядом с бесчувственным, окровавленным лейтенантом Бобковым, и мальчик, опершись на тело отца, широко раскрытыми глазами с любопытством смотрел, как волчком крутится эта граната с длинной деревянной ручкой. В этот момент лейтенант Бобков очнулся и отчаянным голосом крикнул сыну:

– Ложись!

Мальчик упал прямо на тело отца, головой к гранате.

Раздался взрыв. Этим взрывом лейтенант Бобков был убит, а Алик снова ранен множеством осколков.

К счастью, ни один осколок не попал ему в голову – все ранения пришлись в спину и в ноги.

Этим же самым взрывом был сбит замок, висевший на дверях склада, и двери распахнулись.

Тогда Алик, который уже не мог ходить, пополз туда, в сырую подземную темноту склада.

Мальчик потерял много крови и был очень слаб. Ему мучительно хотелось пить, и он долго ползал по мокрому, холодному, бетонному полу в поисках воды. Там оказались какие-то лужи, но, когда он пробовал пить из них, вода имела солёный привкус. Здесь, видимо, был разлит овощной рассол.

Потом Алику удалось отыскать в одном из углов подвала несколько кусочков льда, и он, пососав их, немного утолил жажду. Он был совершенно измучен, время от времени терял сознание, ему хотелось только найти сухое место и прилечь. Наконец он заполз на какую-то доску и лёг там.

Сколько дней пробыл он в этом подвале – неизвестно. Он очнулся, не в силах даже пошевелиться, молча глядя на видневшийся вдали светлый прямоугольник двери. Потом в этом прямоугольнике появился тёмный силуэт человека, и кто-то вошёл в подвал. Зажёгся карманный фонарик, и лучик его забегал по стенам, подкрадываясь все ближе, пока не осветил Алика. Мальчик лежал неподвижно, слегка прижмурив глаза. Тогда человек нагнулся и поднял его на руки.

Это был немецкий солдат, который зашёл сюда осмотреть подвал. Он понёс мальчика к выходу, а Алик, обняв руками его шею, рассказывал немцу о том, как убили его отца, как погибли мать и сестрёнка.

Солдат вынес Алика во двор. Трупы уже были убраны, и только высохшие пятна крови ещё оставались на бетонном полу у входа в подвал.

Немец поставил мальчика на землю, но Алик, вконец обессиленный, не мог держаться на ногах и тут же упал ничком.

Тогда солдат поднял его и понёс к санитарной машине, стоявшей поодаль. Алика отвезли в городскую больницу в Брест.

Можно себе представить, сколько ранений оказалось на теле мальчика, если после того, как ему сделали в больнице перевязку, у него остались незабинтованными только часть одной руки и голова. Все тело сплошь было закрыто бинтами.

Алик провёл в больнице четырнадцать месяцев. Он вышел оттуда только осенью 1942 года.

Потом он жил у своей дальней родственницы, а когда Брест был освобождён, воспитывался в детском доме вместе с дочерьми капитана Шабловского.

Когда я встретил Алика Бобкова в 1954 году, это был уже молодой человек, высокий, худой, бледный и очень застенчивый, словно то, что он пережил мальчиком там, в Брестской крепости, на всю жизнь оставило печать на его характере.

В то время, когда мы познакомились, он заканчивал вместе с Таней Шабловской фельдшерскую школу в Бресте. А сейчас уже не Алик, а Александр Александрович Бобков окончил Минский медицинский институт и приехал работать врачом на столь памятную ему Брестщину. Он заведует теперь врачебным участком в селе Гостынь Лунинецкого района Брестской области.

Я понимаю, что рассказал очень тяжёлую, мрачную историю. Быть может, кто-нибудь из читателей скажет мне: зачем бередить старые раны, зачем вспоминать о тех страшных, полных ужасов и крови днях сейчас, в мирное время?

Но имеем ли мы право забывать, что стоили нам мир и свобода? Разве не было бы такое забвение предательством перед памятью павших воинов, перед горем безутешных матерей, одиноких вдов, осиротевших детей?

Этого нельзя забывать во имя нашей упорной борьбы за мир, которая немыслима без горькой памяти о бедствиях минувшей войны…

Вместе с детьми и тяжелоранеными женщины укрылись в глубоких подземных казематах, в бетонированных крепостных подвалах. Но при всей относительной безопасности этих убежищ безвыходно находиться в них было едва ли не более трудно, чем оставаться там, наверху, где на развалинах, среди огня и смерти, яростно дрались защитники крепости.

Там, наверху, люди активно действовали, боролись, глядя в лицо опасности, встречая её грудью. Бешеное напряжение этой борьбы прогоняло ощущение страха, забирало все силы мускулов и нервов, не оставляя времени и места для переживаний.

Обитатели подвалов, наоборот, были обречены на вынужденное бездействие. Здесь царила атмосфера мучительной неизвестности, глухой безысходной тревоги, напряжённого, тоскливого ожидания. Стоны раненых, плач детей тонули в тяжком грохоте, колебавшем массивные своды. Порой близкие взрывы авиабомб так встряхивали эти подземные коробки, что трескались бетонные полы подвалов и от мощного воздушного удара у людей шла кровь из носа и ушей.

Напрягая слух, женщины жадно ловили долетающие в подвал звуки боя, стараясь угадать, что происходит наверху. Каждый раз бомбёжка или обстрел крепости из крупнокалиберных орудий заставляли их дрожать за жизнь детей и за свою участь в ежеминутном ожидании того, что прямое попадание бомбы или снаряда похоронит их под обломками этих тяжёлых сводов. Больно сжимали сердце тревожные мысли о судьбе мужей, ведущих бой, и в бессильном отчаянии наблюдали они, как слабеют их дети и смерть от голода и жажды все ближе подступает к ним.

Но это были сильные женщины, они старались вынести все эти испытания без слез и жалоб так же стойко, как сражались с врагом там, наверху, их мужья.

А потом пришло новое, ещё более страшное испытание.

Когда на участке 333-го стрелкового полка положение стало совершенно безнадёжным, в подвал к женщинам пришёл начальник 9-й погранзаставы лейтенант Кижеватов. Покрытый пылью и копотью, до предела измученный, весь в окровавленных повязках, пограничник тем не менее старался говорить с ними бодро и даже шутливо. – Ну, женщины, – сказал Кижеватов, – побыли вы тут с нами, и хватит. Пора расставаться. Приказываю: берите детей, берите белый флаг и идите сдаваться в плен. В плену хоть кто-нибудь из вас уцелеет, детей сбережёте, а здесь всех ждёт верная гибель.

Но женщинам, как и их мужьям, плен был ненавистен, и они заявили, что никуда не уйдут и останутся в крепости до конца. Некоторые даже говорили, что лучше бы Кижеватов велел бойцам перестрелять их вместе с детьми, чем отправлять в плен на муки, где все равно смерть неминуема.

Однако лейтенант был непреклонен. Он сказал, что таков приказ командования и они, жены командиров, должны беспрекословно подчиниться ему. Женщинам дали белый флаг и отправили их в плен.

То же самое в эти дни происходило на другом участке обороны крепости у восточных, Кобринских ворот, где сражались бойцы 98-го отдельного противотанкового артиллерийского дивизиона, которым командовали старший политрук Николай Васильевич Нестерчук и лейтенант Акимочкин. Видя неизбежность трагического исхода борьбы, Нестерчук тоже принял решение отослать в плен женщин.

– Слушайте, женщины, – сказал он. – Мы посылаем вас в плен, для того чтобы спасти детей. Приготовьтесь к самому худшему – вас ждут унижения, издевательства, пытки, может быть, даже смерть. Помните одно: вы должны вынести все во имя нашей Родины и ради того, чтобы сохранить для неё своих детей.

Вместе с женщинами и детьми в подземных казематах дивизиона находилась и дочь Нестерчука, четырнадцатилетняя Аида. Она плакала и просила отца оставить её здесь, не отсылать от себя. Но Нестерчук наотрез отказал ей. Аида слышала, как он тихо сказал начальнику штаба лейтенанту Акимочкику:

– У меня в пистолете осталось два патрона: один – для врага, другой – для меня. Когда наступит последний момент, у меня не хватит сил застрелить её своей рукой. Пусть она уходит.

И Аида ушла вместе с женщинами.

Трудно передать все, что пришлось пережить этим женщинам там, в плену. Некоторые из них были расстреляны вместе с детьми, над другими издевались, заставляя становиться на колени перед пулемётами и фотографируя эти сцены. С них срывали одежду, избивали и, подгоняя ударами прикладов, погнали потом в Брест, в городскую тюрьму.

Жена одного из командиров Анастасия Никитина-Аршинова рассказывала мне о том, как группу женщин и детей, в которой находилась и она, вели в плен. Был знойный день, и автоматчикам-конвоирам очень не хотелось идти по такой жаре. Отойдя немного от крепости, они хотели расстрелять здесь же, на месте, всю колонну пленных. Но среди них был один пожилой солдат, решительно воспротивившийся этому расстрелу. То и дело конвоиры останавливали колонну, наводили на женщин и детей автоматы, но каждый раз пожилой солдат, крича и ругаясь, заставлял их отказаться от своего намерения. В конце концов они рассердились на него и ушли назад, в крепость, а он, уже в одиночку, конвоировал пленных до самого Бреста.

Больше двух недель женщины с детьми провели в набитой до отказа брестской тюрьме, где их морили голодом, а потом кормили тухлой треской. Но когда их выпустили, то «на свободе» оказалось немногим легче.

В городе и в окрестных деревнях, где поселились жены наших командиров, их ждало ещё немало тяжких испытаний. Они остались без всяких средств к существованию. Имущество их было разграблено. Чтобы прокормить детей, эти женщины нанимались на самые тяжёлые работы, а многие из них – жены полковников, майоров, лейтенантов – вынуждены были под угрозой голодной смерти просить милостыню у крестьян. И они ходили по деревням, собирали там подаяние, поддерживая этим силы своих детей.

Во всех превратностях судьбы эти женщины никогда не теряли веры в будущую победу. Они были убеждены, что рано или поздно на востоке снова загремят советские пушки и Красная Армия принесёт им долгожданное освобождение. Все долгие, гнетущие годы оккупации они жили мечтой о том желанном дне, и только эта надежда давала им силы вынести все, что выпало на их долю.

Дочери Советской Родины, воспитанные партией борцов, они не прозябали в пассивном ожидании свободы и не забывали о борьбе. Одни из этих женщин приняли участие в подпольной работе коммунистических организаций в Бресте и его окрестностях. Другие устанавливали связь с партизанами, выполняли их задания или уходили в отряды. В Брестской области были так называемые семейные партизанские отряды, где вместе с бойцами-мужчинами находились также женщины с детьми.

А потом наступил страшный сорок второй год, когда гитлеровцы начали почти поголовно расстреливать всех, как они говорили, «восточников» – семьи командиров, партийных и советских работников, приехавших в Брестскую область после освобождения Западной Белоруссии. Из местечек и деревень полицаи свозили эти семьи в районный центр Жабинку, близ Бреста. Там, на окраине Жабинки, в течение многих дней не смолкал стрекот пулемётов, и тела расстрелянных женщин и детей ряд за рядом ложились в заранее выкопанные рвы.

Но и эта зверская расправа не смогла запугать тех, кто остался в живых. Смелые женщины продолжали борьбу – они так же беззаветно верили в будущую победу. Рассказывают, что, когда в 1944 году наши самолёты впервые бомбили военные объекты врага в Бресте, эта ночь была подлинным праздником для жён и детей командиров, живших в городе. В то время как оккупанты и их пособники прятались в подвалах и убежищах, эти женщины и дети выбегали на улицы, прямо под бомбёжку, как под благодатный весенний дождь, словно веря, что бомбы, сделанные руками советских людей, не смогут поразить их. Они подбирали осколки этих бомб, ещё горячие после взрыва, целовали их и потом бережно хранили у себя.

И они дожили в конце концов до желанного дня.

А потом окончилась война, наступил День Победы. Но только немногие из этих женщин дождались возвращения своих мужей – большинство командиров пало в боях 1941 года или погибло в гитлеровском плену.

Семьи командиров получали государственные пособия или пенсии, но ещё нелегко было жить в то время на разорённой, разграбленной врагом земле, лишь постепенно залечивающей свои раны. И в эти послевоенные годы женщинам пришлось переносить ещё немало трудностей. Вдовы, оставшиеся единственными кормилицами своих детей, они вынуждены были усиленно работать и нередко испытывали материальную нужду и лишения.

Все пережитое наложило на них неизгладимый отпечаток. Ещё сравнительно молодые, они рано постарели, преждевременные морщины легли на их лица, их руки загрубели от трудной работы. Но совесть их чиста и спокойна – среди выпавших им тяжких испытаний они сумели сохранить своих детей, вырастили и воспитали их достойными гражданами, такими же, как были их отцы, погибшие в Брестской крепости в дни героической обороны.

Все народы, кроме немецкого, все нации, кроме германской, были для гитлеровцев неполноценными и лишними жителями земли. С тупой надменностью расовая теория фашизма заявляла, что господами, хозяевами на нашей планете предназначены быть только германцы, а другие народы либо вовсе исчезнут с лица земли, либо останутся как слуги, рабы, рабочий скот немецких завоевателей.

Первыми среди этих «неполноценных» наций должны были исчезнуть евреи. Им гитлеровцы не оставляли никакого «либо», этот народ был обречён фашистами на поголовное истребление. И во всех странах, завоёванных гитлеровской армией, истребление евреев проводилось с невиданным размахом, с подлинно немецкой планомерностью и организованностью. Миллионы людей еврейской национальности или с примесью еврейской крови стали жертвами массовых расстрелов, сгорели в печах лагерных крематориев, были задушены в газовых камерах или в машинах-душегубках. Целые кварталы в городах, превращённые в еврейские гетто, сжигали и разрушали вместе с тысячами населяющих их жителей, носивших на одежде жёлтую шестиконечную звезду – обязательный знак еврея в оккупированных немцами странах.

Помнят киевляне, как час за часом тянулись по улицам города бесконечные колонны евреев, которых вели на расстрел в Бабий Яр. Помнят узники Освенцима, Майданека, Треблинки, как тысячные партии евреев из Польши и Венгрии, из Советского Союза и Чехословакии, из Голландии и Франции непрерывным конвейером смерти проходили через газовые камеры и штабелями трупов ложились у печей крематориев, не успевавших сжигать мёртвые тела. Узнайте у бывших заключённых Маутхаузена, как десятки самолётов с фашистскими крестами на крыльях в один день разбомбили «еврейский филиал» этого лагеря уничтожения, перемешав с землёй все его многотысячное население. И в сотнях больших и малых городов расскажут вам о страшной участи тех, кто жил в огороженных колючей проволокой бесчисленных гетто.

В Бресте, где издавна жили тысячи евреев, они испытали то же, что и везде. Так же метили их здесь шестиконечными звёздами, так же издевались над ними, так же согнали в гетто, огородив колючей проволокой кварталы, а потом в 1942 году так же, как и в других местах, жители этого гетто были поголовно уничтожены.

Чтобы вы представили себе всю меру горя и мучений, выпавших на долю этих людей, я расскажу вам историю Романа Левина, еврейского мальчика из Бреста.

Левины не были уроженцами Бреста. Они приехали из восточных областей после освобождения Западной Белоруссии. Семья была большая – бабушка, дедушка, отец, мать, маленький Роман и его шестнадцатилетняя сестра. Отец работал в одном из брестских учреждений, мать вела хозяйство, а Роман, которому исполнилось десять лет, уже третий год ходил в школу.

Это лето 1941 года началось для мальчика, как всегда, многолюдным, шумным, пионерским лагерем, раскинувшимся в лесу, неподалёку от границы. Походы, купанье, игры, вечерние лагерные костры – все, казалось, шло, как и в прошлом году, весело, интересно. И ни детям, ни воспитателям было невдомёк, что не игры в войну, а настоящая и страшная война ожидает их нынешним летом и что через несколько дней вместо тёплого огонька пионерского костра в этом приграничном лесу забушует гибельный огонь германских пушек.

Лагерь был близко от Бреста, и детей сумели в то утро 22 июня быстро доставить в город. Отца Роман уже не застал дома – он ушёл на работу в первые минуты войны, и с тех пор родные его больше не видели.

Часов в десять утра к дому, где жили Левины, подъехал долгожданный грузовик. В него посадили несколько семей. На улицах рвались снаряды, слышались винтовочные выстрелы, но машина благополучно проскочила к южной окраине города и выехала на Московское шоссе. Всем казалось, что они уже спасены. И вдруг впереди застрочили автоматы, и дед Романа упал на дно кузова убитый. Путь на восток был отрезан – на шоссе засели гитлеровцы.

Так Левины остались в Бресте. Они вернулись домой, похоронили деда, и для них началась жизнь, полная горя и унижений, жизнь, где все лучшее, светлое оставалось в прошлом, настоящее было беспросветно тяжким, а будущее не сулило ничего, кроме тревожных опасений, острого предчувствия смерти. Десятилетний Роман, который до того был просто советским мальчиком, пионером и школьником, вдруг узнал, что он – еврей и что поэтому его могут безнаказанно обидеть, ударить или даже убить. Он читал в газете оккупантов, слышал от немцев и их приспешников оскорбительные слова в адрес евреев, и вокруг ползли зловещие слухи о будущей расправе с ними.

Мать Романа, считая, что они будут в большей безопасности, если уедут из города, вскоре устроилась работать на небольшом хуторе близ местечка Жабинки. Она увезла с собой Романа, а дочь батрачила в соседней деревне. Только бабушку они не успели взять к себе: в Бресте было создано еврейское гетто и её забрали туда, в ограждённые колючей проволокой и охраняемые кварталы.

На хуторе вместе с Романом и его матерью жили и другие женщины с детьми – семьи наших командиров, партийных и советских работников – «восточники», как называли их теперь. Приходилось много и тяжело работать, жить впроголодь, спать всем вместе на нарах в дощатом бараке, но всё же они кое-как перебивались, и одно время казалось, что жизнь вошла в какую-то колею и можно будет перетерпеть и дождаться своих.

Однако наступила осень 1942 года, и всё изменилось. Газеты снова затрубили о немецких победах, о поражениях Красной Армии, о неминуемом и скором разгроме Советского Союза. Потом из Бреста донеслись жуткие вести – все население гетто было вывезено за город и расстреляно. Там погибла и бабушка Романа. А затем повсюду – и в городах и в деревнях области – началась охота за «восточниками»: их уничтожали целыми семьями – детей, женщин, стариков. Люди на хуторе затаились, притихли, в страхе ожидая своей очереди.

И эта очередь пришла. Однажды ночью хутор оцепили эсэсовцы и полицаи.

Мать Романа тотчас же поняла, что явилась смерть. Она уже не думала о себе – ею владела только одна мысль: как спасти сына. Прежде чем гитлеровцы ворвались в барак, она успела сказать Роману, чтобы он спрятался под нарами. Мальчик кинулся туда и, съёжившись, притаился за большим чемоданом. Он слышал топот сапог, испуганные крики детей и женщин, резкие команды, грубую ругань полицаев, и вдруг сквозь этот шум до него донёсся тихий, скорбный голос матери: «Прощай, мой мальчик!»

Потом всех вывели наружу, один из полицаев осмотрел ещё раз все помещение и заглянул под нары, но за чемоданом не заметил спрятавшегося Романа и тоже ушёл. Возгласы и крики, доносившиеся со двора, постепенно удалились и смолкли – эсэсовцы и полицаи повели людей к ближнему лесу.

Тогда мальчик вылез из своего убежища и, отворив окно, выбрался во двор. Охваченный инстинктивным паническим страхом, он бросился бежать в темноту, сам не зная куда и зачем, а сзади, словно подхлёстывая его, неслись злые трескучие очереди автоматов – гитлеровцы делали своё палаческое дело.

Опомнившись немного, он решил идти в соседнюю деревню – к сестре. Но когда он вызвал её из дому и рассказал все, что произошло, она, плача, сказала:

– Тебе нельзя оставаться со мной. Нас здесь тоже расстреляют, может быть, сегодня или завтра. Уходи, попробуй спастись. Иди на восток, ты маленький – возможно, кто-то сжалится над тобой. И мальчик пошёл.

Стояла осень, лил дождь, густая грязь была на дорогах. Вымокший, дрожащий от холода, бесприютный, Роман шёл наугад полевыми дорогами, лесными тропками. Маленький, слабый и беспомощный человек, он вдруг оказался один, без родных, без крова, без куска хлеба в огромном, чужом и враждебном ему мире. Смерть шла по пятам за ним, смерть, казалось, подстерегала его за каждым поворотом дороги, в каждом доме на его пути, в каждом встречном прохожем, который мог оказаться гитлеровцем или полицаем. И хотя Роман научился лгать и выдавать себя за украинца, называя вымышленную фамилию, он знал уже, что у него типично еврейская внешность, и понимал, что полицаи скорее всего не поверят ему.

Он старался не заходить в деревни, спал где попало, ел что придётся и всё время опасался роковой встречи с полицией. И всё-таки она произошла два или три дня спустя. Полицай встретил мальчика неподалёку от Жабинки и, внимательно вглядевшись в его лицо, повёл с собой.

Они пришли в Жабинку, одно название которой в те дни внушало людям ужас: именно сюда свозили «восточников» из окрестных деревень и за окраиной этого местечка происходили массовые расстрелы. А когда они оказались перед начальником жабинской районной полиции – известным на всю округу палачом, – Роман понял, что судьба его решена.

У начальника полиции сидела какая-то женщина – молодая и красивая. Полицай, который привёл Романа, прервал их беседу и доложил о задержанном. Мельком взглянув на мальчика и задав ему для проформы два или три вопроса, начальник полиции молча сделал своему подчинённому знак, и Роман догадался, что этот жест обозначает его смерть. Полицай толкнул Романа автоматом, приказывая идти к дверям, но их остановила женщина, сидевшая у стола.

Она вдруг стала просить начальника полиции отдать ей этого мальчика, чтобы он помогал ей дома по хозяйству. Роман заметил, что просьба эта не пришлась по душе начальнику полиции, но он всё же не отказал женщине и отпустил полицая.

Женщина привела Романа к себе домой. Она оказалась жительницей Жабинки, полькой по национальности, Флорией Будишевской. Жила она с сестрой и сыном Марианом, однолетком Романа. Пожалев мальчика, она взяла его совсем не как работника по дому, а для того, чтобы он рос и воспитывался вместе с её сыном. И Роман, находившийся на волосок от смерти, неожиданно для себя попал в дом, в семью, к женщине, которая была с ним ласковой и доброй и во многом заменила ему в это тяжкое время погибших мать и сестру.

Влияние Будишевской на начальника полиции объяснялось просто: в её доме долго жил важный немецкий чиновник, покровительствовавший своей хозяйке. И Флория порой ловко пользовалась его поддержкой. Ей удалось спасти от расстрела несколько семей «восточников», она не раз помогала попавшим в беду русским. А потом Роман заметил, что к его приёмной матери иногда ночами ходят какие-то непонятные люди, с которыми она разговаривает наедине, полушёпотом, и стал догадываться, что Будишевская связана с партизанами.

Мало-помалу прекратились расстрелы. Пришли известия о разгроме немцев на Волге, постепенно изменился тон газет, и стало ясно, что Советская Армия теснит врага. Уже по-другому вели себя полицаи – видимо, они начали подумывать о возможном исходе войны и о своей будущей судьбе. Все шире и активнее действовали в окрестных лесах партизаны. Воскресли, оживились надежды людей на скорое освобождение.

Летом 1944 года жители Жабинки наконец услышали долгожданный голос фронта – дальний гул канонады, доносившийся с востока. И тогда Роман Левин решил идти навстречу наступающим советским войскам. Флория Будишевская и Мариан проводили его в дорогу. Верующая католичка, Флория на прощание благословила мальчика и надела ему на шею маленький серебряный медальон-иконку. Поблагодарив свою спасительницу, Роман ушёл и вскоре оказался уже по ту сторону фронта, в деревне, освобождённой Советской Армией.

А когда немного позже была освобождена вся Брестская область, он узнал, что через несколько дней после его ухода Флория Будишевская была арестована гестапо – видимо, её связи с партизанами стали известны немцам. Её увезли в Брест и расстреляли накануне освобождения города.

Роману вскоре удалось найти своего отца – он ушёл из Бреста в первый день войны вместе с войсками и остался жив. Мальчик жил сначала с ним, а в девятнадцать лет стал самостоятельным. Он работал на заводе в Одессе, потом переехал в Харьков, обзавёлся своей семьёй и заведовал клубом на одном из харьковских предприятий. Несколько лет назад ему после долгих поисков посчастливилось разыскать сына Флории, Мариана Будишевского, который сейчас работает инженером в Варшаве. Названые братья постоянно переписываются и надеются встретиться.

В эти послевоенные годы обнаружилось поэтическое дарование Романа Левина. Сейчас он член Союза писателей Украины, автор многих стихов и книжки «Цена счастья», изданной в 1958 году в Харькове. В этом сборнике есть стихотворение «Медальон». Я привожу его в заключение своего рассказа не из-за художественных достоинств этих стихов (с тех пор Роман Левин сильно вырос как поэт), а как стихотворный документ, своего рода поэтическую военную автобиографию мальчика из Бреста.

– 1 –

Начинался день рассветом мутным…
Оставляя по утрам кювет,
Мальчуган, босой и бесприютный,
Шёл дорогой небывалых бед.

Трижды он бежал из-под расстрела,
Мыкался по польским хуторам,
Смерть из каждой щёлочки смотрела
И упрямо кралась по пятам.

Что успел он повидать на свете?
Где его дорога началась?
Дул над миром предвоенный ветер,
Когда мальчик кончил третий класс.

Справа Брест огнями серебрился,
Рядом Буг границею пролёг.
В пограничной зоне разместился
Пионерский летний городок.

На ночь в пуще затихали птицы,
Месяц над землёю нависал,
И тогда, наверно, за границу
Долетали наши голоса.

Эхо возвращалось из Заречья,
Полного тревожной тишины.
Но, быть может, самый тихий вечер
Был на грани мира и войны.

Угли в лагерном костре сгорали,
Звезды становилися тусклы,
А за Бугом спешно расчехляли
Крупповские серые стволы.

Нервно нахлобучивая каски,
Сигареты докурить спеша,
Замерли под Бялою Подляской
Немцы на исходных рубежах.

– 2 –

Томики Майн Рида и Жюль Верна,
Полные придуманных тревог,
Уступили место непомерным
Испытаньям Родины его.

Человек одиннадцатилетний,
На нелёгком повзрослев пути,
В первый раз до мелочей последних
Родину, Отчизну ощутил.

Родиной был дом и школа рядом,
А отныне родиною стал
Косогор в воронках от снарядов
И кювет, где он заночевал.

Родиной стал воздух горьковатый,
Порохом пропитанный насквозь,
И могила русского солдата,
Где звезду оставить не пришлось.

Да и сам он, мальчуган живучий,
Потеряв отцовское жильё,
Стал слезинкой Родины горючей
И частицей стойкости её.

И когда был к жизни путь потерян,
Цепь облав ждала невдалеке,
Женщина ему открыла двери
В небольшом полесском городке.

От фашистских глаз надёжно скрыла
И, похлопотав над очагом,
Сытно, по-хозяйски накормила,
Не спросив почти что ни о чём.

Есть слова, не сдобренные делом,
И поступки честные без слов,
Но всего честней на свете белом
Был мальчишку приютивший кров.

– 3 –

Где-то на Полтавщине далёкой
Мать его когда-то родила.
Не вчера ль над ямой неглубокой
Пуля сердце матери нашла?

Было бы спокойней умереть ей,
Если б знала, что в последний час
В этом непомерном лихолетье
Кто-то сына от расстрела спас.

Что, ресницы сонные смежая,
Он уснул, спокойствием храним,
Что из Польши женщина чужая
Матерью склонилася над ним.

– 4 –

Ночь поблекла и ушла на запад,
Вместе с ветром унося туда
Наших нив испепелённых запах,
Раненых германцев поезда.

И когда окрасился упрямо
Горизонт кровавою зарёй
И у зданья волостной управы
На посту сменился часовой,

С трижды распроклятою утайкой,
Не решив ещё идти куда,
Распрощавшись с доброю хозяйкой,
Снова дом мальчишка покидал.

У дверей она остановила
И, хотя был мальчик не крещён,
Всею пятернёй перекрестила,
Повязав на шею медальон.

На пластинке тоненькой мадонна,
Неземным видением представ,
С мальчиком пошла по опалённым,
Самым грешным и святым местам.

И опять игра со смертью в прятки,
И опять дороги вкривь и вкось,
И опять скитания с оглядкой,
И ночлеги где и как пришлось.

То ли впрямь он родился в сорочке,
То ли стал спасительным щитом
Медальон, где две латинских строчки
Были у мадонны над перстом.

И совсем не верующий в бога,
До сих пор храню я медальон
В память об исхоженных дорогах
И о той, кем был благословлён.

В трудных боях добывалась победа над врагом на фронте. Тяжёлыми и сложными были неравная борьба и полная лишений лесная жизнь партизан. Но едва ли не в самых тяжких условиях пришлось действовать тем советским людям, которые вели тайную борьбу с фашистскими захватчиками, – нашим подпольщикам.

Фронтовики и партизаны дрались с врагом в открытую, их ненависть к гитлеровцам выплёскивалась огнём винтовок и автоматов, взрывами гранат, бешеными рукопашными схватками. А в каждодневной жизни они были коллективом советских людей, если, конечно, не считать особых, военных условий их быта. Иное дело подпольщики. Они не могли помышлять об открытой борьбе, они жили среди оккупантов, зная, что за ними всегда следит зловещее гестапо, что каждый их неосторожный шаг подстерегают явные и, тайные пособники врага.

Приходилось всячески скрывать свою ненависть, постоянно притворяться, порой таиться даже от родных и близких людей, а иногда и играть роль фашистского прислужника, получая за это презрение народа. Надо было отбросить привычные прямодушие, откровенность и сочетать в своём характере смелость и осмотрительность, решительность и осторожность, изобретательность и изворотливость. И при этом подпольщик всегда знал, что если он потерпит неудачу, попадётся, будет выслежен или выдан предателем, то его ждёт страшный конец – избиения и пытки, все изощрённые муки, которыми гитлеровские палачи старались «развязать язык» своих жертв. Больше того – он знал, что такая же участь может постигнуть и его семью.

И всё же люди сознательно и смело шли на это. Буквально на всей оккупированной территории Белоруссии, Украины, в Прибалтийских республиках, в занятых врагом областях Российской Федерации, в каждом городе и во многих сёлах активно и бесстрашно действовали антифашистские подпольные организации, внося свой важный вклад в общенародную борьбу, в дело будущей нашей победы.

Героические, преданные Родине советские люди, но в большинстве своём неискушённые конспираторы, подпольщики нередко терпели поражение в смертельном состязании с опытным, мощным аппаратом гестапо и полиции; выданные провокаторами и предателями, они погибали, как мученики, под пытками, бестрепетно шли на казнь, ничем не запятнав своей совести.

К сожалению, история нашего антифашистского подполья в годы Великой Отечественной войны в большей своей части ещё остаётся нераскрытой, неисследованной, неизвестной народу.

Ядром и костяком этой широкой подпольной сети были, как известно, коммунисты и комсомольцы. Как правило, такое ядро формировалось заранее партийными организациями в областях, городах, районах ещё до прихода оккупантов. Но часто случалось, что по неопытности организаторов, по непредвиденным обстоятельствам или из-за прямого предательства эта первичная сеть подполья оказывалась разгаданной врагом, нарушенной и парализованной. И тогда обязательно находились другие ответственные или рядовые коммунисты и комсомольцы или беспартийные люди, которые создавали новую сеть антифашистских организаций, восстанавливали боевое партийное подполье, поднимали народ на тайную борьбу.

Брестская партийная организация не могла заблаговременно подготовить своё коммунистическое подполье. Враг не дал ей времени для этого – первый удар войны застал коммунистов Бреста врасплох. Уже через несколько часов Брест оказался во власти гитлеровцев, а несколько дней спустя вся область была занята оккупантами.

Тысячи людей с партийным или комсомольским билетом остались на этой оккупированной территории. Они не получили заданий, не получили никаких партийных или комсомольских поручений от своих первичных организаций, а свой билет с приходом немцев большинство из них постаралось надёжно спрятать. Но ведь настоящие коммунисты и комсомольцы носят билет не только в кармане.

Сердце подсказывало человеку линию поведения в новых, непривычных и тяжких условиях. Он не мог оставаться в стороне от борьбы, которую вели его народ, его партия, его государство. Он должен был стать участником этой борьбы, занять своё место в строю. Применяясь к трудной, полной опасностей обстановке, человек начинал искать единомышленников и вместе с ними действовать, сначала робко, словно ощупью, потом все более уверенно и смело.

Одни или вместе со своими семьями, но по большей части без мужей, ушедших на восток с войсками, остались в Бресте женщины-коммунистки, служащие обкома или горкома партии, жены ответственных работников – Роза Радкевич, Татьяна Смирнова, Зинаида Южная, Анна Бабушкина, Александра Хромова, жены наших командиров и политработников – Попова, Матвеева, Пименова. Общее несчастье, одна участь притесняемых, преследуемых «восточников» объединили, сдружили их, заставили помогать друг другу.

Вскоре в городе появились изголодавшиеся, раздетые, потерявшие все имущество женщины, вышедшие из Брестской крепости со своими детьми. Надо было помочь им устроиться куда-то на жительство, не дать умереть с голоду. Потом стало известно, что в Южном военном городке голодают тысячи пленных бойцов и командиров, и женщины отрывали у себя и у своих детей последнее, собирали пакетики продуктов и носили туда, в лагерь, незаметно передавая за проволоку.

Мало-помалу они начинали привыкать ко всем трудностям своего существования, которое как бы постепенно входило в колею, хотя это была тяжкая колея постылой, подневольной и нищей жизни в оккупации. И тогда эти женщины-коммунистки, собираясь вместе, стали думать о том, что они должны делать, как бороться с врагом.

Гитлеровцы кричали о своих победах, сулили скорый захват Москвы, писали, что советская столица горит и рушится под немецкими бомбами, а разгром Красной Армии – дело самого близкого будущего. Было невыразимо страшно слушать все это и не знать, где правда и где ложь. И хотя оккупанты строго-настрого запретили слушать радио, тем не менее женщины, идя на риск, раздобыли себе приёмник и, установив его на квартире, где жили Роза Радкевич и Анна Бабушкина, принимали ежедневно сводки Советского Информбюро. Под секретом они сообщали новости с Родины другим женщинам, и известия, передаваемые от одного к другому, вскоре распространялись по всему городу. Но коммунистки понимали, что этого слишком мало, и все чаще задумывались о необходимости планомерной и широкой подпольной работы. Они даже как-то послали Радкевич и Хромову в Минск, надеясь найти там кого-нибудь из партийного подполья и получить указания. Но те вернулись ни с чем – никаких нитей, ведущих к подпольному центру, обнаружить им не удалось.

И вдруг уже в конце лета одна из женщин принесла Радкевич и Смирновой листовку, вывешенную на улице. Она была написана от руки и призывала народ к сопротивлению оккупантам. Значит, в городе действовала какая-то подпольная группа. Надо было найти этих людей, установить с ними связь и включиться в их работу.

С большим трудом через целую цепочку знакомых им коммунистов женщины наконец нашли тех, кого искали. Это была подпольная группа железнодорожников брестского узла, которую возглавлял бывший секретарь узлового парткома Пётр Жуликов. Но и железнодорожники делали только первые шаги в подпольной борьбе. Теперь женщины объединились с ними. Коммунисты собрались на заседание и выбрали подпольный обком партии во главе с Жуликовым и горком, секретарём которого стала Роза Радкевич.

Впрочем, обком вскоре прекратил свою деятельность, а Жуликов стал руководить горкомом – на первых порах в условиях оккупации поддерживать связь с районами оказалось практически невозможно. Удалось лишь связаться с первой возникшей в брестских лесах партизанской группой, с одним из её организаторов, председателем Старосельского сельсовета Михаилом Черпаком. Зинаида Южная, посланная на связь с партизанами, договорилась с ними о взаимодействии, о снабжении их оружием и медикаментами.

Горком постепенно расширял рамки своей работы. Были созданы первичные партийные организации, вскоре объединившие уже больше ста коммунистов. Теперь в нескольких местах принимали по радио сводки Совинформбюро, размножали их и распространяли в городе. Через своих людей, работавших в магистрате, удавалось доставать немецкие бланки для паспортов, всевозможные справки, образцы печатей магистрата и гебитскомиссара. Этими документами снабжали пленных, бежавших из лагерей, партизанских связных. Шёл сбор боеприпасов, и патроны, гранаты, оружие, добытые на немецких складах, переправляли старосельским партизанам, а потом и в другие появившиеся по соседству отряды. Подпольный горком партии и горком комсомола, созданный вслед за ним, вели работу среди молодёжи, агитируя за уход в партизаны, срывая отправку людей на работы в Германию.

Узнав по радио о создании в Москве Антифашистского комитета, подпольщики организовали в Бресте такой же комитет. Он объединил работу многих антифашистских групп – пятёрок, которые вели агитацию в народе, занимались сбором средств и облигаций в фонд обороны. Комитет этот возглавила Зинаида Южная, и он проникал даже в ограждённое колючей проволокой еврейское гетто, где группой руководил Григорий Меерович, и распространял своё влияние на польское население Бреста, с которым поддерживал связь подпольщик Дзеховский.

Однако не дремало и брестское гестапо. Не обладая опытом конспирации, подпольщики порой допускали досадные промахи, доверяясь ненадёжным людям, и это иногда приводило к тяжёлым последствиям или даже к непоправимым несчастьям.

В 1942 году была арестована Роза Радкевич. Её выдал на допросе захваченный полицией военнопленный, которого она после его побега из лагеря снабдила поддельным паспортом. Но в то время у неё были документы на имя Милькиманович, а предатель назвал её настоящую фамилию. Это спасло подпольщицу: полиция сочла арест ошибкой и выпустила Радкевич из тюрьмы. Позже был арестован вместе со своей семьёй Пётр Жуликов. Собрав деньги, подпольщики дали взятку полицейским чинам, и секретаря подпольного горкома освободили. Но Жуликов уже тяжело болел, и обязанности секретаря с этих пор возложили на Татьяну Смирнову. В 1943 году последовал новый арест, и Пётр Жуликов с несколькими товарищами был замучен в тюрьме.

Выданная предательницей, погибла смелая девушка, фармацевт городской аптеки Галя Аржанова. С помощью Гали в партизанские отряды были переправлены многочисленные партии медикаментов на десятки тысяч рублей. Схваченная гестаповцами, она стойко вынесла 26 допросов, сопровождавшихся пытками, и, не сказав ни слова палачам, была повешена во дворе брестской тюрьмы.

Но несмотря на эти провалы, на все опасности, подстерегавшие их на каждом шагу, подпольщики продолжали борьбу. Мало того, они привлекали к этой работе своих близких, даже детей. Восьмилетняя Зоя, дочь Татьяны Смирновой, служила связной между подпольщицами, относила партизанским разведчикам добытые для них сведения. Другая девочка, дочь подпольщицы Зажарской, Лера, доставляла в город взрывчатку, присланную партизанами для диверсий. Эти дети росли и мужали в атмосфере опасностей и борьбы и сызмальства учились быть конспираторами и обманывать врага.

С лета 1942 года начала действовать в Бресте и его окрестностях другая подпольная организация, быстро расширявшая свои ряды и развернувшая большую работу. К сожалению, в течение многих послевоенных лет это подполье несправедливо оставалось непризнанным и неизвестным народу. Лишь в 1964 году стараниями работника Центрального Комитета КП Белоруссии, в прошлом партизана Г. И. Казарцева, все несправедливости были устранены. И то, что мы знаем сейчас об этой организации, неопровержимо говорит о ней как о главном и самом активном антифашистском подполье города Бреста.

Его создателем и руководителем был местный житель Александр Иванович Боровский, молодой коммунист и военный разведчик Красной Армии. Он ушёл из Бреста вместе с группой других коммунистов утром 22 июня 1941 года. Потом он вступил в армию и осенью того же года попал в окружение в районе Киева.

Все испытал он за время долгих скитаний в оглядку по оккупированным врагом землям – и гитлеровский лагерь для военнопленных, откуда, впрочем, он скоро бежал, и преследования полиции, и предательство, и сердечную помощь добрых и честных людей. Только весной 1942 года сумел Боровский добраться домой в Брест и устроился там на работу в пекарне. И сразу же стал осматриваться и искать подходящих людей, вместе с которыми можно было бы начать тайную борьбу с врагом.

Умелый конспиратор и организатор, он создал в городе несколько подпольных групп, которые вначале объединяли около тридцати, а к марту 1944 года уже больше сотни патриотов. Организация Мельникова (так назвался в подполье Боровский) повела на первых порах агитационную работу среди горожан, а потом, связавшись с партизанами в окрестных лесах, стала добывать для них сведения о расположении войск и военных объектов врага. Им удавалось доставать и переправлять в партизанские отряды оружие, боеприпасы, медикаменты. Позднее группы Боровского приступили к систематическим диверсиям.

Одной из групп руководил молодой музыкант – скрипач из театрального оркестра Дмитрий Красовский. В апреле 1943 года ему удалось узнать, что в ближайшие дни гитлеровское командование соберёт в брестском театре важное совещание представителей нескольких фронтов. Ожидался приезд большого начальства, и поговаривали даже о том, что на совещание прибудет сам Гитлер. Красовский сообщил эти сведения Боровскому, а тот через партизан передал по радио донесение на Большую землю. И когда вечером 3 мая фашистские офицеры заполнили зал театра, в воздухе неожиданно появились советские самолёты. Осветительные ракеты повисли над городом и, ориентируясь по скоплению машин у театра, лётчики сбросили бомбы. Несколько десятков офицеров было убито на площади перед театром, здание рухнуло, и под его обломками нашли могилу многие из участников совещания, не успевшие выбежать на улицу.

К несчастью, в дальнейшем в группу Красовского пробрался провокатор, выдавший гестапо часть подпольщиков. Молодой скрипач и его товарищи вынесли все изощрённые пытки в гестаповских застенках, но не сказали ни слова. Красовский был повешен во дворе тюрьмы.

Надо добавить, что это был единственный провал в организации Боровского – он сумел так наладить конспирацию, что гестапо не могло нащупать основную сеть подполья и она работала вплоть до освобождения города.

Смелую диверсию провели подпольщики группы Петра Федорука в мае 1944 года. Решено было взорвать большую офицерскую столовую немцев в самом центре города. С этой целью туда устроили работать уборщицей одну из подпольщиц – Марию Шевчук. В короткое время она завоевала доверие немцев – целый день она мыла, чистила, скребла помещение, да вдобавок ещё частенько угощала своё начальство то салом, то маслом, то яйцами. К тому же она дёшево стирала господам офицерам и каждый раз приносила с собой на работу целую сумку аккуратно выглаженного белья своих клиентов. И никто не догадывался, что, завёрнутые в это бельё, попадают в здание столовой партизанские толовые шашки, которые Мария укладывает в дымоходе печи.

Так пронесла она в столовую 24 куска тола. Когда всё было подготовлено, Мария Шевчук завернула в очередную партию белья четыре магнитные мины. Улучив удобный момент, она установила их там же, в дымоходе. 18 мая 1944 года, закончив свою обычную работу, она перед уходом включила мины. Взрыв должен был произойти в час дня.

Как было условлено, Мария из столовой зашла домой и, взяв трехлетнюю дочь, отправилась за 15 километров от Бреста, туда, где её ждали партизаны. Она едва успела прийти в назначенное место, как по всем дорогам, ведущим из города, помчались ловить её гестаповцы и полицаи на мотоциклах. Столовая взлетела на воздух, сотни гитлеровцев были убиты и ранены, и брестское гестапо сразу поняло, кто устроил этот взрыв. К счастью, Мария Шевчук и её дочь были уже вне опасности, в лесном партизанском лагере.

Все более ощутимой для оккупантов становилась деятельность подполья. Постоянные акты саботажа происходили в депо Бреста, где по непонятным для немцев причинам часто выходили из строя паровозы, горели буксы в поездах, случались аварии с ремонтным краном. В январе 1942 года были отравлены бутыли со спиртом на одном из немецких складов, и 65 солдат в тяжёлом состоянии отправили в больницу. В 1943 году произошёл сильный взрыв на вокзале Брест-центральный, где подложенная у камеры хранения мина убила 10 гитлеровцев. Все чаще подрывались на дорогах машины, оказывалась нарушенной связь, исчезали бесследно немецкие ставленники, полицаи.

Уже к 1943 году обстановка в брестских лесах решительно изменилась. Теперь здесь действовали десятки партизанских отрядов. Переброшенный через линию фронта, на территорию области прибыл в полном составе подпольный обком партии во главе с опытным боевым коммунистом С. И. Сикорским. Различные партизанские отряды и бригады объединяются в Брестское партизанское соединение. Отныне вся боевая и подпольная борьба с врагом организовывалась и направлялась из единого центра. В городе часть подпольщиков попала под подозрение полиции и вынуждена была уйти вместе с семьями в партизаны, сменилось руководство подпольного горкома партии. Борьба приобретала все больший размах и шла вплоть до освобождения города и области советскими войсками.

В дни, когда Красная Армия начала своё наступление на белорусской земле, подпольщики Боровского провели большую разведывательную работу, добывая для авиации, а потом и для наземных войск необходимые сведения об укреплении и силах противника. Благодаря им удалось спасти от взрыва и своевременно разминировать важнейшие здания города.

И сейчас ещё живут в Бресте многие из участников этой подпольной борьбы. Заведует столовой Александр Иванович Боровский, работает шофёром в облисполкоме командир подпольной группы Пётр Федорук, женой которого стала после войны Мария Шевчук. По-прежнему остаются брестскими жительницами Татьяна Смирнова, Зинаида Южная, Прасковья Голубева и многие другие, прошедшие в годы оккупации все опасности подпольной работы в тылу врага.

Командира одной из пулемётных рот 125-го полка лейтенанта Сергея Шиканова война застала на его городской квартире в Бресте. Рота уже несколько дней находилась вне крепости, в районе Южного военного городка, где шли учения. Туда, к своим бойцам, и поспешил Шиканов с первыми взрывами бомб и снарядов.

По шоссе, отчаянно гудя, быстро неслись грузовики, пустые и гружёные. Попытки остановить машины были тщетными – шофёры не обращали внимания на сигналы лейтенанта. Пришлось вынуть из кобуры пистолет. Это подействовало – пустой грузовик, ехавший в сторону Южного городка, подобрал Шиканова.

У моста через Мухавец они догнали колонну танков. На броне машин были сложены ящики с патронами. И Шиканов тотчас же подумал о том, что патронов у него в роте почти нет. Он остановился около головного танка, представился командиру колонны и просил поделиться боеприпасами. Танкисты быстро набросали ящики в кузов грузовика. Теперь пулемёты Шиканова были обеспечены «пайком» – он вёз около 20 тысяч патронов.

Рота стояла в полной готовности, и бойцы тотчас же принялись набивать пулемётные ленты. В двух других пульротах, расположенных по соседству, не было никого из командиров – они, видимо, не смогли выбраться из города, – и Шиканов подчинил бойцов себе.

А потом появились немецкие самолёты, и роты выдержали жестокую бомбёжку. Но когда вслед за этим на дороге показались конная разведка и мотоколонна противника, их встретили пулемётными очередями в упор. К ротам Шиканова примкнула и группа пограничников, отходивших с ближней заставы. Вместе с ними пулемётчики весь день вели бой, прикрывая отступление наших войск, а вечером сами начали двигаться на восток.

Но уже в тылу у них были танковые колонны немцев, и Шиканов со своими бойцами оказался отрезанным от фронта. Первую военную ночь они провели в лесу, у деревни Франополь. Под командованием лейтенанта оказалось всего 250 человек – и свои, и присоединившиеся к отряду из других частей.

В ту ночь они сделали попытку перейти Московское шоссе – Шиканов хотел вести людей в Беловежскую Пущу. Но по дороге непрерывным потоком текли немецкие войска, и нечего было думать пробиться здесь с боем. Пришлось снова отойти в глубь леса. Только на следующую ночь удалось форсировать шоссе, когда движение вражеских войск немного ослабело.

Теперь отряд Шиканова находился в густом Старосельском лесу Жабинского района. Лейтенант повёл было своих людей дальше на север, в сторону Беловежи, но они не смогли пробиться через Влодавское шоссе – там тоже шли немецкие колонны. Подумав, Шиканов решил остаться на месте, в Старосельском лесу, и организовать здесь партизанский отряд, благо место было вполне удобным для устройства базы.

В Старом Селе он установил связь с председателем сельсовета Михаилом Чернаком. Молодой, энергичный и смелый человек, Чернак вместе с лейтенантом с жаром взялся за создание отряда. Собрав сельский актив, он договорился с крестьянами о снабжении партизан продуктами, условился о поддержке с жителями соседних сел. Вместе с Шикановым он, по сути, стал организатором отряда. А потом Михаил Чернак возглавил взвод партизанской разведки, и, когда год спустя он героически пал в бою, отряд Шиканова был назван именем Чернака.

С этой оставшейся во вражеском тылу группы бойцов и пограничников лейтенанта Сергея Шиканова, позднее превращённой в отряд имени Чернака, и началась будущая славная биография брестских партизан.

Отряд в Старосельском лесу был первым в области партизанским отрядом, за которым, впрочем, вскоре возникло множество других.

Первые месяцы партизанской жизни оказались особенно тяжёлыми для отряда Шиканова. Среди тех, кто примкнул к его группе во время отступления, были всякие люди. Одни, считая, что партизанские действия обречены на провал, решили двигаться дальше на восток, пробираться к фронту. Другие, убоявшись трудностей и опасностей лесной жизни, уходили на поселение в деревни. Третьи, как ни мало их было, поверили лживым обещаниям немецких листовок и сами являлись в полицию, чтобы испить потом до дна чашу позора и унижения или даже умереть с голоду в гитлеровских лагерях для военнопленных. Словом, осенью 1941 года в отряде Шиканова осталось всего 65 человек – главным образом бойцы его роты и пограничники. Но зато он знал, что этим людям он может доверять, как самому себе, – они действительно были готовы бок о бок с ним пройти через любые испытания партизанской судьбы.

Именно в это время Шиканов особенно сдружился с одним из своих подчинённых, служивших до войны в его пульроте, Нурумом Садыковым. Маленький, круглолицый, необычайно подвижной и ловкий казах, Нурум Садыков соединял в своём характере лучшие качества солдата – бесстрашие и решительность, большую выносливость и неистощимый запас оптимизма. Его круглая физиономия постоянно улыбалась, и только в бою, когда Нурум сжимал приклад винтовки или пулемёта, лицо его становилось злым и жёстким, и узкие глаза с зоркостью степного охотника ловили в прорезь прицела зелёные фигуры гитлеровских солдат. Во всё остальное время он был неизменно весел, смешлив и умел поднимать настроение партизан даже в дни поражений и неудач. В своего командира Шиканова Нурум был влюблён, считал его лучшим человеком на земле и, не задумываясь, отдал бы за него жизнь. Плечом к плечу проходили оба они через годы партизанской борьбы, сохраняя и укрепляя свою большую, сердечную дружбу.

Но Шиканов и его люди недолго оставались единственной партизанской группой на Брестщине. Почти тогда же, может быть, всего на несколько дней позже, в другом, Ружанском районе начали боевые действия в тылу врага 12 бойцов и командиров Красной Армии во главе с лейтенантом Александром Журбой. К этой группе в июле 1941 года присоединилось несколько бывших ответственных работников из Ружанского района, в том числе председатель одного из сельсоветов Мирон Криштафович. Так в Ружанской пуще образовался отряд.

В августе Центральный Комитет Коммунистической партии Белоруссии направил на подпольную работу в Брестской области депутата Верховного Совета БССР, в прошлом заместителя председателя Ружанского райисполкома, Ивана Жишко и бывшего председателя Ружанского поселкового Совета Иосифа Урбановича. Пройдя сотни километров по тылам врага, через леса и болота, оба посланца в сентябре прибыли на место, в Ружанский район, и тотчас же установили связь с Криштафовичем. Тут же был организован районный подпольный антифашистский комитет, развернувший большую работу в сёлах и уже в апреле 1942 года преобразованный в Антифашистский комитет всей Брестской области.

Зимний период был нелёгким для партизан, но они с честью выдержали все испытания, не прекращали борьбы. А с весной начался бурный рост партизанского движения. Люди, уже досыта хлебнувшие горя под властью оккупантов, понявшие, что принёс им враг, поднимались против него. Из городов и сел уходили в леса сотнями, и партизанские отряды росли как грибы.

Активно действовал в лесах под Кобрином отряд «дяди Кости» во главе с Константином Гапасюком. В деревне Студнянке почти все мужчины взяли оружие и создали партизанскую роту под командованием бывшего депутата Краснолесского сельсовета Вакульчика. Мелкие группы партизан в Шерешевском, Порозовском, Березовском районах быстро набирали силу, превращаясь в грозные для врага большие отряды. Уже в первой половине 1942 года в области действовали крупные отряды Поддубного, Камбуратова, Черткова, имени Димитрова, имени Щорса. Два последних отряда летом 1942 года совершили совместное нападение на районный центр Косов. Гарнизоны немцев были уничтожены на обширном пространстве, и целый месяц Косов и его окрестности находились под властью партизан, пока оккупанты не перебросили сюда сильные карательные части.

Мало-помалу партизаны становились полновластными хозяевами брестских лесов. То и дело прерывалось движение по дорогам, рвались немецкие линии связи, летели под откос поезда. Сначала у партизан не было взрывчатки, и они устраивали крушения, разбирая рельсы. К концу 1942 года была установлена прочная связь с Большой землёй, самолёты стали доставлять мины и тол, и на железных дорогах загремели взрывы. За 1941 и 1942 годы на линиях вокруг Бреста были пущены под откос сотни воинских эшелонов.

Брестщина, как и вся Белоруссия, была охвачена партизанским пожаром, и никакие карательные экспедиции не приносили врагу успеха. Все усилия оккупантов потушить огонь народной войны оказывались тщетными. Партизаны разбивали карателей или ловко уходили от них по лесам и топям, меняя район своих действий. Отряды разрастались, делились, объединялись в партизанские бригады. А в 1943 году, когда начал действовать подпольный обком, было создано единое Брестское партизанское соединение, возглавленное первым секретарём обкома С. И. Сикорским. Теперь направляемые из одного центра боевые операции партизан стали ещё более планомерными, организованными и всё сильнее угрожали тылам гитлеровской армии в районе Бреста.

Партизаны уже имели отличные лесные базы, прочно налаженную связь с центрами страны, регулярно снабжались оружием и боеприпасами, бесперебойно получали продовольствие от населения, располагали своими складами и мастерскими. Они выпускали сотни листовок, имели свою партизанскую печать в дополнение к областной газете «Заря», которая с 1943 года возобновила свой выход в подполье. Они устраивали смелые диверсии в городах, дезорганизовывали железнодорожное сообщение и связь, заваливали лесные дороги. Они срывали все мероприятия оккупантов в сёлах, расправлялись с предателями и палачами, наводили страх на местную полицию, мешали отправке молодёжи на работу в Германию, организовывали побеги военнопленных из лагерей. Все больше пустели села – народ шёл в леса, к партизанам. Теперь уходили не только мужчины: в партизаны отправлялись целыми семьями, со стариками, женщинами и детьми. В центре освобождённых партизанами зон, в чаще лесов, под надёжной охраной боевых подразделений создавались специальные семейные отряды, в партизанском быту игравшие роль хорошо налаженных тылов. Как и по всей Белоруссии, крестьяне на Брестщине стали во множестве переходить на партизанскую лесную жизнь, стремясь ускорить изгнание захватчиков с родной земли.

А потом загремела взрывами в Белоруссии знаменитая «рельсовая война» – удивительная по размаху и масштабу диверсионная операция на железнодорожной сети, когда по всей республике партизанские отряды одновременно выходили на полотно железных дорог и подрывали каждый рельс на протяжении десятков и сотен километров.

У брестских партизан уже был неплохой опыт в таких операциях – они ещё в ночь с 8 на 9 августа 1943 года провели массовую диверсию на железнодорожных линиях Брест – Барановичи, Брест – Пинск, Брест – Малорита. В ту ночь они вывели из строя больше двух тысяч рельсов, надолго парализовав движение поездов через Брест. И когда год спустя развернулось наступление Советской Армии в Белоруссии и партизанские соединения республики начали «рельсовую войну», Брестское соединение в ночь с 19 на 20 июня, ещё за несколько дней до начала наступательных операций на фронте, вывело из строя почти четыре тысячи рельсов. На этот раз гитлеровцы так и не смогли восстановить движение в районе Бреста вплоть до момента, когда сюда пришли советские войска. Множество эшелонов с грузами так и осталось стоять на станциях, пополнив собою трофеи наступающей армии. А партизаны, взаимодействуя с войсками, громили отходящие колонны врага, минировали дороги в тылу гитлеровцев, совершали дерзкие нападения на гарнизоны противника, окончательно дезорганизуя его оборону.

Белоруссия – страна партизан, покрывшая себя славой в годы Великой Отечественной войны. Здесь повсюду встретишь не только седых, но и сравнительно молодых ветеранов народной борьбы, с партизанскими медалями, с орденами на груди – ведь многие участвовали в ней, ещё будучи детьми. Немало таких ветеранов найдётся и в каждом селе Брестской области, и в самом Бресте. И хотя за три тяжких военных года партизаны понесли очень большой урон, все же среди ветеранов можно встретить и тех людей, что ещё летом 1941 года ушли в леса и создали первые отряды народных мстителей Брестщины, впоследствии разросшиеся в могучую, многотысячную армию.

Может быть, будучи в Бресте, вы встретите бывшего секретаря областного подпольного Антифашистского комитета и одного из организаторов партизанского отряда в Ружанском районе Мирона Емельяновича Криштафовича, который потом ушёл на пенсию с высокого поста председателя Брестского облисполкома. Впрочем, на этом посту Криштафовича сменил тоже славный партизан – бывший секретарь подпольного комитета комсомола области Федор Рома. А может быть, попадётся вам где-нибудь в коридорах обкома или горкома партии ещё довольно молодой, сухощавый, подтянутый человек, у которого под штатской одеждой угадывается многолетняя военная выправка. Это Сергей Шиканов, тот лейтенант, что когда-то создал вместе с Михаилом Чернаком самый первый отряд брестских партизан в Старосельском лесу. После войны он не уехал с Брестщины, ставшей для него второй родиной, и работает здесь на ответственных должностях в советских и партийных органах. А иногда его можно видеть вдвоём с маленьким, круглолицым и всегда улыбающимся человеком. Брестский партизанский ветеран, сын далёкого солнечного Казахстана Нурум Садыков словно совсем не изменился за эти годы ни по внешности, ни по характеру. Он тоже надолго остался в этих памятных для него местах, обзавёлся семьёй и много лет был лейтенантом милиции в Бресте, где имя «Нурум» известно едва ли не каждому жителю. Он такой же никогда не унывающий и по-прежнему считает самым умным, самым смелым и самым лучшим человеком на свете своего бывшего командира Сергея Шиканова. Ведь здесь, на Брестщине, да и во всей Белоруссии говорят, что нет на земле дружбы крепче, чем дружба партизан.

Три дня ждали жители Бреста своих освободителей. Ждали напряжённо в первые часы 22 июня 1941 года, когда на улицах уже с весёлой и жестокой деловитостью победителей хозяйничали чужие солдаты и люди, прислушиваясь к грохоту сражения, доносившемуся со всех сторон, старались догадаться, что происходит «на фронте». Ждали с возрастающим нетерпением в первые дни и недели войны, когда на западе, не умолкая, гудел бой у стен крепости и казалось, что вот-вот такой же гул послышится с востока, возвещая возвращение своих. Ждали потом с глухой тоской, с охватывающим иногда ощущением безнадёжности, не веря порой, что удастся пережить страшное время оккупации и дождаться желанного дня. И, наконец, ждали со все ярче разгорающейся надеждой, по мере того как с фронта шли вести о победных ударах Советской Армии и о поражениях гитлеровских войск.

С наступлением лета 1944 года предчувствие близкого освобождения охватило всех. Войска маршала Рокоссовского и генерала армии Черняховского стояли перед Витебском, Оршей, Могилёвом, на первых километрах белорусской земли, и они назывались войсками Белорусских фронтов. Южнее фронт выдвинулся далеко на запад и подошёл вплотную к Ковелю, остановившись совсем недалеко от Бреста. Затишье, которое царило тут в последнее время, было явно предгрозовым – не могло быть сомнений, что наступила очередь освобождения Белоруссии.

Как ни бодрились оккупанты, как ни старались их печать и радио распространять наигранные уверенность и оптимизм, лица немецких солдат и офицеров становились все более озабоченными и хмурыми. Изменилось поведение полицаев и прежних фашистских прихвостней – люди теперь видели на их лицах заискивающие, льстивые улыбки, слышали порой от них презрительные реплики в адрес своих хозяев, а то, бывало, и узнавали, что тот или иной полицай подался к партизанам «замаливать грехи». Только те, чьи руки уже были в крови, кто понимал, что им не приходится рассчитывать на снисхождение и предстоит держать ответ как палачам, в эти дни вели себя с ещё большей злобой и жестокостью. И потому к радостному ожиданию, охватившему людей, примешивались чувства тревоги и опасения за себя, за своих близких – все знали, как свирепствуют враги и их приспешники перед отступлением, вымещая досаду на мирных жителях.

Уже были освобождены все оккупированные области Российской Федерации, свободны почти вся Украина, часть Молдавии. Думая об этом, жители Бреста иной раз не могли не посетовать на своего рода историческую несправедливость своей судьбы. Они первыми приняли на себя огонь войны, неожиданный удар врага, первыми попали в гитлеровскую неволю, а теперь свобода, избавление от фашистского ига приходит к ним почти в последнюю очередь. Впрочем, было понятно, что дело здесь не столько в истории, сколько в географии.

А наши полководцы во фронтовых и армейских штабах, планируя на картах будущую белорусскую наступательную операцию, не раз думали о другой исторической и географической несправедливости.

Природа Белоруссии всегда на стороне обороняющегося. Её непролазные пущи, её непроходимые болотные топи делают эту республику естественной крепостью. Здесь очень удобно обороняться и очень трудно наступать.

Как много могла бы помочь нам эта белорусская лесная и болотная земля в 1941 году и как обидно мало помогла она на деле! В том не её вина. Героические, но необстрелянные, не подготовленные к такой борьбе войска, стоявшие в приграничных районах, были захвачены врасплох первым сильным и неожиданным ударом врага, потеряли почти всю свою технику, штабы и управление и вскоре оказались деморализованными непрерывными поражениями. В этих условиях они не смогли использовать преимуществ белорусских лесов и болот, и противнику удалось очень быстро преодолеть все естественные препятствия на его пути.

Теперь за трагические ошибки сорок первого года надо было снова платить кровью и жизнями. Теперь природа Белоруссии становилась невольным союзником врага. Его прикрывали болота, его защищали леса. И если в 1941 году был силён тот, кто наступал, и по многим причинам оказался слабым тот, кто оборонялся, то в 1944 году положение стало иным. С обеих сторон фронта стояли две мощные, закалённые в боях армии, густо насыщенные техникой и умеющие сражаться. Наступающий был во всеоружии, но и обороняющийся, в отличие от 1941 года, имел большие силы и стоял, готовый встретить любые неожиданности. Исход дела решали искусство полководцев, воля и дух войск.

То, что произошло на белорусской земле летом 1944 года, начиная с 23 июня, когда под гром артиллерийской канонады двинулись вперёд войска Белорусских фронтов, было грозным историческим уроком для германской армии и германского государства, многозначительным искуплением и возмездием для тех, кто ровно три года назад вступил на эту землю с мечом. Все повторялось в обратном порядке. Колесо истории, остановившее своё вращение на берегах Волги, сейчас с возрастающей скоростью поворачивалось в другую сторону – с востока на запад.

Что должны были теперь думать те люди в германской армии, которые ещё не потеряли способности мыслить и рассуждать? Что должны были чувствовать те немногие оставшиеся в живых ветераны, что прошли здесь победным маршем в сорок первом году? Тогда самоуверенные, весёлые, опьянённые быстрыми победами, совершавшие «танковые прыжки» в десятки километров, завоеватели огромных пространств, они не видели перед собой никаких преград. Война казалась уже выигранной, и где-то совсем близко был парад на Красной площади, обещанный фюрером. Правда, зимой все как-то неожиданно застопорилось. Россия дохнула им в лицо ледяным декабрьским ветром Подмосковья и нанесла ответный ошеломительный удар, заставивший их попятиться назад. Но ведь потом были новые победы, поход через донские степи, и они черпали касками воду из Волги и Терека, и все снова казалось надёжным и прочным. И вдруг все опять изменилось круто и непонятно.

Откуда-то из глубин этой бескрайней и загадочной страны потекли на фронт несметные свежие полки, рекой полились танки и самолёты, пушки и миномёты, и война, тяжело повернувшись у волжских берегов, теперь зашагала назад, с востока на запад, медленно, но неуклонно. И вот они снова у тех же рубежей, с которых начинали свой восточный поход. И сорок четвёртый год приходил для них расплатой, возмездием за сорок первый, странно похожий на него, как бывают похожи фотографии и её негатив.

Такое же лето, те же леса, поля и болота, те же деревеньки и хутора. И такие же танковые «клинья», такие же частые окружения – «котлы», только роли переменились: «клинья» стали советскими, а в «котлах» теперь барахтаются не красноармейцы, а солдаты фюрера. И опять под Минском множество дивизий завязано в плотном «мешке», но на этот раз «мешок» – советский, а дивизии – германские. И так же по дорогам, ведущим от фронта, движутся бесконечные, унылые колонны пленных, но сейчас они идут не на запад, а на восток, и одеты эти солдаты не в красноармейские гимнастёрки, а в серо-зелёные френчи.

Были совпадения, казавшиеся удивительными и зловещими. После первого внезапного удара немецким войскам понадобилось меньше месяца, чтобы дойти от Бреста до Смоленска. Советская Армия, у которой внезапности уже не могло быть, прошла почти то же расстояние, по тем же местам, приблизительно в то же время года за срок немногим больше месяца.

В 1941 году 4-я немецкая армия стяжала победные лавры на земле Белоруссии, наступая вслед за танками Гудериана и Гота. Теперь та же самая 4-я армия была искромсана, рассечена и разгромлена советскими танковыми частями в тех же памятных ей местах. Но, конечно, только номер этой армии остался неизменным – за три года войны на Восточном фронте уже не раз сменился её состав.

А тот 12-й армейский корпус немецких войск, который 22 июня 1941 года замкнул кольцо вокруг Брестской крепости, а две недели спустя рапортовал об уничтожении её гарнизона, теперь сам оказался в кольце под Минском и отметил трехлетие своей брестской победы тем, что остатки его сдались в плен.

Всё было похоже, и все – наоборот. Но никто не сомневался, что одно существенное различие неизбежно будет между войной сорок первого и сорок четвёртого годов. Теперь она не остановится там, откуда начала свой путь, – за Брестом, за Бугом. Она пойдёт дальше, на свою родину – в Германию, до самого Берлина. Она понесёт туда возмездие.

Вал советского наступления безостановочно катился вперёд, и один за другим получали долгожданную свободу белорусские города и села. Орша, Витебск, Могилёв, Минск, Барановичи… Подходила очередь Бреста.

Ключ к Варшаве, ключ к Польше – так оценивали значение Бреста в ставке Гитлера. Любой ценой отстоять Брест – был приказ фюрера. Используя крепость и укреплённый район на Буге, противник надеялся удержать в своих руках этот «ключ к Варшаве».

Немцы ждали удара с юга, от Ковеля, – там войска Рокоссовского были ближе всего к Бресту. Но, освободив Ковель, наши дивизии двинулись дальше на запад и форсировали Буг. Через несколько дней был занят польский город Люблин. Советские войска, таким образом, оказались в тылу Бреста, на земле Польши, и теперь держали в руках «ключ к Варшаве».

Брест попал в полукольцо. С востока, с запада и юга фронт неотступно приближался к нему. Но зато северо-западный участок обороны казался противнику особенно прочным. Сильно укреплённый опорный пункт – районный центр Пружаны – и огромный массив Беловежской Пущи, по мнению немецких генералов, делали невозможным русское наступление на этом участке.

И вдруг именно там рванулись вперёд части генерала Батова, казаки Плиева, и гарнизон в Пружанах пал, а пуща была пройдена насквозь. Бои завязались уже на другом берегу Буга; последние коммуникации, ведущие от Бреста на запад, очутились под угрозой, и участь города была решена.

По ещё одному любопытному совпадению, армией, которая освобождала Брест, командовал генерал-полковник Василий Попов. В 1941 году, тогда ещё генерал-майор, В. С. Попов был командующим 28-го стрелкового корпуса, стоявшего в районе Бреста. В состав этого корпуса входили и 6-я и 42-я дивизии, части которых вели оборону Брестской крепости.

Генерал Попов отступал на восток вместе с остатками своих войск, дравшихся на промежуточных рубежах, редевших и таявших в беспрерывных тяжёлых боях. Всю горечь, все отчаяние и унижение этих поражений испытал он, как и многие другие, на том страдном пути. И вот сейчас, три года спустя, его дивизии, теперь закалённые, превосходно вооружённые, стали освободителями этого города, где встретил он первое утро войны и где в оккупации осталась и его семья.

Прекратились взрывы снарядов, прилетавших из-за Буга, смолк перестук пулемётов на окраинах, с рёвом промчались на запад танки, осторожно, крадучись вдоль домов, прошла разведка, и потекли по полуразрушенным улицам города бесконечные колонны пехоты. Толпы ликующих жителей запрудили тротуары, и люди с необычайным волнением жадно вглядывались в пыльные, усталые, но победно весёлые и такие родные лица солдат с привычными звёздочками на пилотках и ещё незнакомыми погонами на плечах. С удивлением и восторгом они смотрели на эту сильную, уверенно шагающую вперёд армию, на её оружие, богатую технику, и слезы застилали их глаза. То были не слезы страха и отчаяния, с которыми провожали они отступавших солдат в сорок первом. Нет, люди плакали сейчас от радости, гордости, счастья. Но в этих слезах были и капли горечи прежних воспоминаний, тоски о тех, кого уже нет, мыслей о том, что пережил и выстрадал народ.

В тот день войска вошли и в Брестскую крепость. Суровые руины казарм из темно-красного, цвета запёкшейся крови, кирпича здесь и там ещё дымились – враг взорвал перед уходом свои склады, а при штурме города крепость бомбили и наши самолёты.

Но для передовых частей, спешивших на запад, следы боев сорок первого года ещё были скрыты дымкой недавнего сражения. Да и слишком уж часто доводилось им видеть всевозможные развалины – привыкший глаз долго не задерживался на них. И что знали эти молодые воины сорок четвёртого года о событиях, когда-то разыгравшихся здесь? Лишь немногие слышали какую-то смутную легенду о боях за Брестскую крепость. История её героической обороны лежала ещё далеко впереди, за чередой будущих лет, а перед ними, творцами мировой истории, была неоконченная война, ещё не до конца добытая победа.

С любопытством поглядев вокруг, они ушли вперёд, на запад, за Буг, преследовать и добивать врага. А над Брестом, над разрушенной крепостью, над спокойным, как и в то памятное июньское утро, Бугом уже стояла тишина фронтового тыла. И на берег реки, на восстановленную границу Советского государства, выходили солдаты в зелёных пограничных фуражках.

Примечания:

2

После войны С. Т. Ильин работал главным врачом областной больницы в городе Могилёве.