• Главная
• Контакты
• Нашёл ошибку
• Прислать материал
• Добавить в избранное

В самом конце 50 г. Цезарь с весьма незначительной частью своих войск — всего один легион, 300 всадников, вспомогательные отряды — находился в Цизальпийской Галлии, на границе Италии, в том последнем городе, на который еще распространялась его власть проконсула, — в Равенне. Срок его полномочий истекал, а общее положение — как, впрочем, и ближайшие перспективы — было крайне сложным и неясным.

С одной стороны, позиции Цезаря безусловно укрепились. Галлия была окончательно покорена. В ходе этой борьбы Цезарь проявил выдающуюся энергию, военный и дипломатический талант. Не говоря уже о его походе за Рейн, во владения германцев, и о двух весьма эффектных экспедициях в Британию, наиболее громкую и заслуженную славу полководца принесла ему длительная, упорная борьба с антиримским восстанием, охватившим буквально всю Галлию. Оно началось в 52 г. под руководством вождя племени арвернов Верцингеторикса. Римские легионы, разбросанные по стране, оказались в тяжелом положении. Нападение Цезаря на Герговию, где укрепился Верцингеторикс, окончилось неудачей. После этого от римлян отпали даже их наиболее верные союзники — племя эдуев.

Только в конце 52 г. произошел перелом в пользу римлян. Верцингеторикс вынужден был отступить к городу Алезия, Цезарь немедленно последовал за ним и обложил город. Галльское ополчение пыталось выручить своего вождя, но его нападение на хорошо укрепленные позиции Цезаря не дало результатов, а голод принудил осажденных к сдаче. Союз галльских племен распался. Верцингеторикс был взят в плен и отправлен в Рим, однако окончательное покорение восставших потребовало еще около года борьбы.

Завоевание Галлии имело огромное значение. По подсчетам, приводимым Плутархом, Цезарь «за неполные десять лет войны в Галлии взял штурмом более восьмисот городов, покорил триста племен, сражался с тремя миллионами врагов, из которых один миллион уничтожил на поле боя и столько же захватил в плен». Если даже сведения Плутарха значительно преувеличены, то все же резонанс всех этих побед и походов в Риме был очень велик и очень повышал личный авторитет Цезаря. Кроме того, бесспорным, а возможно, и главным его выигрышем было приобретение опытной, закаленной в боях и преданной своему полководцу армии.

И все же положение Цезаря было далеко не бесспорным. Ситуация, сложившаяся в Риме, не сулила ему благоприятных перспектив. В сенате в это время длительно и бурно обсуждался вопрос о том, чтобы послать ему преемника. Дипломатическая борьба, разгоревшаяся вокруг этого вопроса, началась еще в 51 г. и продолжалась фактически весь 50 г. Цезарь желал сохранить свое наместничество вплоть до избрания его консулом — как это и было когда–то решено на совещании в Луке — и добивался права заочного выдвижения своей кандидатуры. Распустить войска и вернуться в Рим в качестве частного лица, как требовал обычай, — это значило повторить столь хорошо памятный ему опыт Помпея. Цезарь, однако, обладал способностью извлекать уроки если и не из истории, то хотя бы из недавнего прошлого.

Он шел и готов был идти на некоторые уступки, но все же до известного предела. Так, например, он был согласен распустить большую часть своих войск и передать новому наместнику Трансальпийскую Галлию, решительно настаивая на том, чтобы сохранить за собой до вступления в консульство Галлию Цизальпийскую и хотя бы два легиона. Сенат под давлением наиболее ярых противников Цезаря не желал идти навстречу этому предложению. Тогда народный трибун 50 г. Гай Курион, по слухам, подкупленный Цезарем, выдвинул требование, чтобы оба полководца, т.е. и Помпей и Цезарь, сдали свои провинции и войска. Только таким путем, утверждал Курион, может быть установлен прочный мир в государстве, ибо Помпей и Цезарь — враги, и успокоение наступит лишь тогда, когда они оба будут лишены власти и превратятся в частных лиц. Предложение Куриона, хотя фактически оно было выгоднее Цезарю, поскольку победа над Галлией дала ему огромные средства и небывалую популярность, тем не менее подкупало своей видимой справедливостью и объективностью. Поэтому результат обсуждения этого вопроса в сенате оказался довольно неожиданным: подавляющее большинство сенаторов поддержало проект Куриона. Однако консул Клавдий, дабы воспрепятствовать принятию решения, закрыл заседание, воскликнув: «Побеждайте, чтобы получить Цезаря деспотом!»

Столь непримиримая позиция противников Цезаря, и в частности самого Помпея, в значительной мере была основана на неправильной оценке соотношения сил, а иногда и на прямой дезинформации. Так, например, усиленно циркулировал слух, будто солдаты Цезаря, изнуренные бесконечными походами, тоскующие по дому, сразу же встанут на сторону Помпея, как только перейдут через Альпы. Когда в конце 50 г. Помпей, находившийся в Неаполе, заболел, к нему стали поступать со всех концов Италии выражения сочувствия, что было истолковано им как свидетельство его популярности и прочности положения. Этим, очевидно, объясняется и тот факт, что, считая войну неизбежной, он тем не менее всерьез к ней еще не готовился.

1 января 49 г. приступили к исполнению своих обязанностей консулы Корнелий Лентул и Клавдий Марцелл. Оба они были непримиримыми противниками Цезаря. Последний обратился к сенату с новым посланием, в котором, перечислив все свои заслуги перед государством, утверждал, что сенат не может лишить его права, дарованного ему римским народом, — домогаться консулата, не сдавая провинцию и войска. Одновременно он заявлял о своей готовности добровольно сложить все полномочия, но при условии, что тоже самое будет сделано Помпеем.

Вернувшийся 4 января из Киликии Цицерон напрасно искал возможностей примирения. «Когда я пожелал и, как полагаю, мог добиться этого, — писал он 12 января своему другу Тирону, — мне воспрепятствовали намерения определенных людей, ибо сторонники войны имеются как на одной, так и на другой стороне». И хотя Цицерон был не одинок и даже в самом сенате, как мы видели, многие предпочитали купить мир и спокойствие ценой некоторых уступок, примирительные предложения Цезаря снова не прошли. Более того, было принято решение о передаче провинций Цезаря Домицию Агенобарбу, главное командование в предстоящей неизбежной войне вручалось Помпею, по всей Италии объявлялся набор войск. Сторонники Цезаря, трибуны Марк Антоний и Квинт Кассий, пытались наложить вето на эти решения, однако им было предложено немедленно удалиться из сената, дабы не подвергаться оскорблениям. Оба трибуна в тот же день тайно, в одежде рабов, бежали из Рима, чем и дали Цезарю вполне благовидный предлог вступиться за их права.

Обычно из рассказа о знаменитом переходе Цезаря через Рубикон, когда он произнес историческую фразу: «Жребий брошен!», создается впечатление, что этот отчаянно смелый шаг был предпринят крайне решительно, без всяких колебаний. Конечно, это не так. Цезарь и готовился к войне, и страшился ее; он пытался избежать войны вплоть до последнего момента. Об этом свидетельствует прежде всего его многомесячный «торг» с сенатом, его готовность идти на довольно существенные уступки, наконец, его поведение перед самым переходом Рубикона. Светоний уверяет, что Цезарь, колеблясь, сказал: «Еще не поздно вернуться; но стоит перейти этот мостик и все будет решать оружие» — и только неожиданные и благоприятные предзнаменования подвигнули его на этот шаг. Другие древние авторы дают несколько иные варианты «исторических фраз», но почти все они в той или иной форме упоминают о колебаниях Цезаря. Так что если уж говорить о решительности, то скорее не до, а после перехода через Рубикон, после начала военных действий, т.е. речь должна идти не столько о решительности политика, сколько о решительности воина, полководца.

В этом смысле Цезарь оказался верен своей обычной и испытанной тактике: действовал быстро, смело, неожиданно. После перехода через Рубикон продвижение его войск по территории Италии было стремительным. В североиталийских городах он по существу не встретил сколь–нибудь серьезного сопротивления.

Когда известие о выступлении Цезаря дошло до Рима, там началась настоящая паника. Передавались самые невероятные слухи об огромной армии, которую он ведет с собой. У Помпея не было войск, главные его силы находились в Испании, проводимый набор еще не дал ощутимых результатов. Поэтому он принял решение покинуть Рим и призвал последовать его примеру всех, кому дороги родина и свобода. В страхе перед ожидаемыми проскрипциями с ним бежали оба консула, многие сенаторы, даже те, кто никогда не выступал против Цезаря, Цицерон, как проконсул, оказался в числе тех, на кого сенат возложил реализацию решения о чрезвычайном положении. Уже одно это обстоятельство предопределяло его принадлежность к сторонникам Помпея. По поводу доставшегося ему поручения он, однако, писал Аттику следующее: «Я стою во главе спокойного дела. Помпей хочет, чтобы над частью Кампании и морским побережьем я был наблюдателем, который ведал бы набором и важнейшими делами».

С момента бегства Помпея из Рима Цицерон весьма скептически относился ко всем его действиям, считая, что «наш Помпей ничего не сделал разумно, ничего храбро, наконец, ничего, что не противоречило бы моим советам и моему авторитету». Он сам «выкормил» Цезаря, возвеличил его и вооружил против государства. В данное время он пребывает в состоянии растерянности, для сопротивления Цезарю не хватает сил: «Мы позорно не подготовлены как в отношении солдат, так и денег». Но, понимая все это, Цицерон тем не менее считает необходимым поддержать Помпея и связать «свою судьбу с его судьбой». Одновременно он надеется сохранить хорошие или, как он сам выражается, «дружеские» отношения с Цезарем. Он не столько колеблется, сколько сознает «межеумочный» характер своего положения и даже иронизирует над самим собой: «Мне известно, от кого мне следует бежать, но не известно — к кому!»

Действительно, пока Цезарь не вступил в Рим, а Помпей еще находился на территории Италии, ситуация для Цицерона во многом оставалась неясной, и он не терял надежды на примирение. Так, например, он придавал большое значение тому факту, что Лабиен, один из наиболее видных легатов Цезаря, покинул его и перешел на сторону сената. Ему стали также известны новые попытки Цезаря вступить в переговоры, а еще через некоторое время Цезарь, сначала через общих друзей, а затем и лично, обратился к Цицерону, рассчитывая на него как на посредника. Цицерон, видимо после довольно длительных раздумий и колебаний, ответил Цезарю специальным письмом, которое, однако, оказалось запоздавшим: всего за два дня до того, как письмо было отправлено, Помпей с имеющимися в его распоряжении войсками оставил Брундизий и переправился на Балканский полуостров. Вопрос о посредничестве терял теперь какое–либо реальное значение.

После бегства Помпея из Италии Цезарь вступает в Рим. Вместо ожидаемых расправ и проскрипций он выдвигает лозунг милосердия. Пленники получают свободу, с оставшимися в городе сенаторами он обходится чрезвычайно мягко. Единственный акт насилия, допущенный Цезарем в это время, состоял в том, что он, несмотря на протесты трибуна Метелла, велел взломать двери помещения, в котором хранилась государственная казна. Метеллу он пригрозил казнью, подчеркнув, что ему труднее сказать об этом, чем сделать.

И хотя Цезарь пробыл в Риме на сей раз всего несколько дней, он успевает встретиться и переговорить с Цицероном. Встреча происходила где–то за пределами города, так как Цицерон не желал вернуться в Рим. Цезарь указывал на то, что подобное поведение может быть истолковано как осуждение его действий. Цицерон проявил неожиданную твердость, и расставание вышло довольно холодным: Цезарь заявил, что ему придется, очевидно, прибегнуть к советам других лиц, поскольку он едва ли может рассчитывать на Цицерона.

После этого Цезарь направляется в Испанию. Очевидно, именно в это время у Цицерона созревает решение уехать из Италии, несмотря на то что сначала от приближенных Цезаря, а затем и от него самого он получает достаточно ясные предупреждения не становиться на подобный путь. Более того, Цицерон в это время даже тешит себя мыслью об организации восстания в Кампании; к нему обращаются центурионы трех находящихся в Помпеях когорт, желая «предоставить в мое распоряжение себя и город». Но подобные авантюры были, конечно, не в духе Цицерона, и он, поразмыслив, уклоняется от встречи с центурионами, для чего даже уезжает из своей усадьбы. В самом начале июня 49 г. он, обойдя прямой запрет Цезаря, тайно покидает Италию и оказывается наконец в лагере Помпея.

Испанская кампания Цезаря заняла июль — август 49 г. На территории Испании было сосредоточено семь легионов Помпея. Несмотря на кратковременность военных действий, кампания оказалась очень напряженной. Она закончилась капитуляцией помпеянских войск при Илерде. После этого Цезарь снова возвращается в Рим. Здесь его провозглашают диктатором, но пребывает он в этой должности всего одиннадцать дней: он складывает с себя диктаторские полномочия, поскольку избирается консулом на 48 г. В январе этого же года Цезарь с шестью легионами пехоты и несколькими отрядами конницы высаживается на западном побережье Балканского полуострова, в районе Аполлонии.

Положение Цезаря в начале балканской кампании было крайне рискованным. Военные силы Помпея превосходили Цезаревы войска чуть ли не вдвое, но главное преимущество заключалось даже не в этом: на стороне Помпея был почти весь римский флот, что давало ему возможность полностью контролировать балканское побережье и бесперебойно снабжать свою армию. Только медлительностью и странной нерешительностью, вообще говоря несвойственной Помпею, можно объяснить тот факт, что он не использовал столь благоприятный момент для нападения на Цезаря.

Зато Цезарь, как только ему удалось получить подкрепления, приступил к самым решительным действиям. Произошло сражение у Диррахия, в котором военное счастье склонилось, однако, на сторону Помпея. Войско Цезаря потерпело довольно серьезное поражение, но Помпей не сумел развить свой успех. Недаром позднее Цезарь признавался в том, что «война могла бы быть в этот день закончена, если б враги имели во главе человека, умеющего побеждать».

После сражения при Диррахии в лагере Помпея все воспрянули духом, царило ликование. Сам Помпей писал письма чужеземным царям, городам и полководцам в тоне победителя. Многие считали, что уже следует переправляться в Италию, посылали в Рим друзей и слуг, чтобы заранее купить дома вблизи Форума в расчете на занятие высших должностей. Как рассказывает Плутарх, три видных помпеянца — Спинтер, Домиций и Сципион — яростно спорили между собой из–за должности верховного жреца, которую занимал в то время Цезарь.

Что касается Цицерона, то, насколько нам известно, он принадлежал к немногочисленным скептикам, сомневавшимся даже после Диррахия в конечном успехе всего предприятия. «Он не скрывал своего раскаяния, — пишет Плутарх, — но, ставя ни во что приготовления Помпея, порицая все его планы, осыпая язвительными шутками союзников, расхаживал по лагерю всегда угрюмый, без тени улыбки на устах, вызывая, однако, неуместный и ненужный смех своими остротами».

От времени пребывания Цицерона в лагере Помпея до нас дошло шесть писем (все они относятся к 48 г.). Они посвящены в основном хозяйственным делам и заботам. В это же время Цицерон сам получает письмо от своего зятя и сторонника Цезаря — Долабеллы, в котором последний настойчиво советует ему удалиться в Афины или в какой–либо иной город, не затронутый войной.

В июне 48 г. происходит знаменитое сражение при Фарсале (Фессалия). Несмотря на численное превосходство, войско Помпея в этом сражении было разгромлено, лагерь взят, самому Помпею пришлось спасаться бегством. Он бежал сначала на остров Лесбос, где находились его жена и сын, а затем в Египет. Здесь при высадке с корабля, на глазах у своих близких он был предательски убит.

После битвы при Фарсале и бегства Помпея Катон, который оставался в Диррахии во главе еще многочисленного войска и сильного флота, высказал намерение передать верховное командование Цицерону, ибо он как бывший консул и император имел перед ним законное преимущество. Однако Цицерон не только отказался от этой чести, но и выразил желание вообще покинуть ряды воюющих, за что чуть не был убит Помпеем Младшим, считавшим такое поведение предательством. Цицерона спас от смерти тот же Катон, который затем отпустил его из лагеря. После этого Цицерон со своим братом Квинтом удалился в Патры. Здесь его застало новое письмо Долабеллы. В письме говорилось, что Цезарь разрешает ему прибыть в Италию. На основании этого разрешения Цицерон в октябре 48 г. высадился в Брундизии, где теперь ему и предстояло пробыть почти целый год в ожидании возвращения Цезаря.

Между тем события гражданской войны продолжали развиваться. Цезарь последовал за Помпеем в Египет и через несколько дней после его смерти высадился с небольшим отрядом в гавани Александрии. Здесь ему была услужливо поднесена голова Помпея, что, однако, вовсе не расположило его в пользу египтян.

Цезарь весьма решительно вмешивается во внутренние дела Египта. Он взыскивает огромные суммы, которые ему был должен недавно умерший египетский царь Птолемей Авлет, принимает участие в династической борьбе, разгоревшейся между наследниками покойного царя — Птолемеем Дионисом и его сестрой Клеопатрой. Он решительно поддерживает Клеопатру, которая становится его любовницей. Примирив ее с братом, Цезарь добивается того, что Клеопатру провозглашают царицей Египта (совместно с Птолемеем). Столь бесцеремонные действия римского полководца вызвали сильное недовольство в египетских придворных кругах. Вспыхивает восстание против римлян, известное в истории под именем Александрийской войны. Положение Цезаря и его отряда, пока не подоспело подкрепление из Сирии, было весьма критическим. Цезарю в ходе борьбы с восставшими пришлось приказать сжечь стоявший в гавани флот; пламя перекинулось в город, и во время пожара погибла знаменитая Александрийская библиотека. Когда восстание было подавлено, а войско изменившего Цезарю Птолемея Диониса разбито в дельте Нила, единодержавная власть над Египтом была вручена Клеопатре.

Однако и после победы в Александрийской войне Цезарь еще не смог возвратиться в Рим. Во время его пребывания в Египте оживились старые противники римского государства. Сын Митридата VI Фарнак начал военные действия в Малой Азии, и ему удалось захватить Вифинию. С необычайной по тем временам быстротой Цезарь устремился через Сирию в Понт и вступил в войну с Фарнаком. Вся кампания продолжалась пять дней. Фарнак был разгромлен, и Цезарь послал в Рим знаменитое донесение, состоявшее всего из трех слов: пришел, повидал, победил (veni, vidi, vici).

Только после этого похода Цезарь получил возможность вернуться в Италию. В конце сентября 47 г. он высадился в Таренте и оттуда направился сухим путем в Брундизии. Здесь его с нетерпением ожидал Цицерон, понимая, что от этой встречи зависит вся его дальнейшая судьба. Год, проведенный Цицероном в Брундизии, был нелегким. И хотя он, как проконсул и император, до сих пор не распускал свою ликторскую свиту, на самом же деле его положение мало чем отличалось от столь хорошо памятного ему положения бесправного изгнанника. Письма из Брундизия снова полны жалоб, слез, стенаний, как некогда письма из Фессалоник и Диррахия. Ко всем горестям прибавилась острая размолвка с братом, огорчения и страх из–за зятя Долабеллы, который, будучи трибуном 47 г., выступил с предложением кассации долгов, что привело к волнениям в Риме. В последних своих письмах из Брундизия Цицерон уверяет, что он больше не в состоянии выносить даже климат этого города.

Когда 25 сентября ожидалось прибытие Цезаря в Брундизий, Цицерон вышел его встречать. Вот как описывает Плутарх это свидание: «Цицерон двинулся ему навстречу, не столько отчаиваясь в спасении, сколько стыдясь на глазах у многих подвергать испытанию великодушие своего победоносного врага. Однако ни словом, ни делом не пришлось ему унизить свое достоинство. Едва лишь Цезарь увидел Цицерона, который шел далеко впереди остальных встречавших, он соскочил с коня, приветствовал его и довольно долго беседовал с ним одним, шагая рядом. С тех пор Цезарь относился к Цицерону с неизменным уважением и дружелюбием».

После этой встречи Цицерон безбоязненно отправился в Рим, куда он и прибыл в октябре 47 г. Прежде чем вступить в город, он наконец распустил ликторов, которых, несмотря на то что уже не раз подвергался из–за них насмешкам, сохранял с 51 г., тщетно рассчитывая на так и не состоявшийся триумф.

* * *

Возвратившись в Рим после победы над Фарнаком, Цезарь пробыл здесь около трех месяцев (с сентября по декабрь 47 г.). Состояние дел в Риме требовало его присутствия. Еще в 48 г. претор Целий Руф в отсутствие Цезаря внес законопроект о кассации всех долгов (в том числе и задолженности по квартирной плате). Когда цезарианский сенат отрешил его от должности, он отправился на юг Италии, где пытался вместе с вернувшимся из изгнания Милоном поднять восстание. Попытка эта окончилась неудачей, Целий и Милон были убиты.

Тем не менее народный трибун 47 г., цезарианец и зять Цицерона Долабелла, как уже упоминалось, рискнул возобновить законопроект Целия Руфа. Это привело к новым волнениям в Риме. Долговой вопрос, видимо, был все же настолько актуален, что Цезарь теперь оказался вынужденным пойти хотя бы на частичную, но все же реализацию программы Целия — Долабеллы. Была отменена задолженность по квартирной плате за один год. Положение должников облегчалось тем, что выплаченные уже проценты засчитывались в счет долга. Однако спокойствие не было полностью восстановлено: Цезарю пришлось еще иметь дело с серьезным выступлением, даже бунтом солдат, которым не уплатили вовремя обещанное вознаграждение. Бунт удалось ликвидировать благодаря личному вмешательству Цезаря, и в частности благодаря тому, что, обещав солдатам требуемое ими увольнение, он стал уже называть их квиритами, т.е. гражданами, а не воинами.

За свое трехмесячное пребывание в Риме Цезарь проводит еще ряд наиболее срочных мер. Почти все они имеют отношение к работе государственного аппарата. Так, например, число преторов увеличивается с 8 до 10, увеличивается также число эдилов, квесторов и даже понтификов и авгуров. Появившиеся таким образом вакансии заполняются в основном креатурами Цезаря. В этих же целях было проведено и пополнение сената новыми членами.

1 декабря 47 г. Цезарь с шестью легионами отправляется на новый театр военных действий — в Африку, где приверженцы Помпея и сената сумели сосредоточить довольно крупные военные силы. Командовал ими весьма бездарный полководец, носящий, впрочем, громкое имя — Метелл Сципион, но идейным вождем всего враждебного Цезарю лагеря был его старый и непримиримый враг Катон.

Первое время действия войск Цезаря на территории Африки были неудачны, но его противники снова, как это уже случилось после Диррахия, не сумели развить свой успех. Исход африканской кампании решился битвой при Тапсе (46 г.). Помпеянцы были разбиты наголову. Катон, который находился в то время в Утике, покончил жизнь самоубийством. В июле 46 г. Цезарь возвращается в Рим. С этого момента начинается фактически единоличное правление Цезаря, продолжавшееся около двух лет.

Цезарь прежде всего был озабочен тем, чтобы вопреки вновь распространившимся в городе паническим слухам произвести благоприятное впечатление и повлиять определенным образом на общественное мнение. Он выступил перед сенатом и народом, подчеркивая отсутствие каких–либо тиранических намерений и свои заботы об улучшении благосостояния народа за счет покоренных им земель. Цезарь последовательно и настойчиво проводил — как и в первые дни гражданской войны — политику «мягкосердечия и снисходительности» (dementia et beneficia).

В августе 46 г. Цезарь отпраздновал пышный четверной триумф: за победы над Галлией, Египтом, Понтом и Африкой. Празднества длились четыре дня (еще один день был специально выделен для отдыха). Общая сумма продемонстрированных во время триумфа сокровищ достигала огромной цифры — 65 тыс. талантов. Из этих средств Цезарь и стал сразу после триумфа расплачиваться со своим войском, причем проявил необыкновенную щедрость. Каждый рядовой воин получил 5000 аттических драхм, каждый центурион — вдвое больше, трибуны и начальники конницы — вчетверо. Всем жителям Рима было выдано по 400 сестерциев каждому и, кроме того хлеба, который полагался по хлебному закону, еще по 10 модиев зерна и по 10 фунтов масла. Для народа было устроено грандиозное угощение на 22 тыс. столов, а также зрелища, игры, в которых принимали участие пехотинцы, конница и даже боевые слоны. Согласно обету, данному перед Фарсалом, Цезарь воздвиг храм в честь Венеры Прародительницы и устроил вокруг храма священный участок — форум Юлия. Празднества были великолепны, но когда вскоре после них, как рассказывают Аппиан и Плутарх, была произведена перепись населения, то оказалось, что в результате междоусобных войн численность его уменьшилась более чем вдвое.

Каковы были наиболее существенные реформы и внутриполитические мероприятия, проведенные Цезарем после битвы при Тапсе? После триумфа, празднеств и распределения наград Цезарь приступил к наделению ветеранов землей, причем эта сложная операция проводилась в соответствии с той программой, которую он сам изложил, по свидетельству Аппиана, еще в 47 г. перед бунтующими солдатами. «Я всем дам землю, и не так, как Сулла, отнимая ее у прежних владельцев и поселяя ограбленных рядом с ограбившими, чтобы они пребывали в вечной вражде друг с другом, но раздам вам землю общественную и мою собственную, а если нужно, то еще и прикуплю».

Для выполнения этого обещания в различные области Италии были направлены специальные уполномоченные, и в отдельных случаях нам даже известны места дислокации Цезаревых ветеранов. Так, например, солдаты 7–го и 8–го легионов были расселены в Кампании.

Затем Цезарь организует проведение всеобщего ценза. Одним из подготовительных актов было, по всей вероятности, принятие муниципального закона (хотя датировка этого закона вызывает в современной литературе существенные разногласия). Содержание закона касалось в основном вопросов городского управления и устройства (применительно не только к италийским, но и к провинциальным городам). Кроме того, в тексте закона имелись предписания по благоустройству самого Рима, что как бы ставило «вечный город», «столицу империи» на один уровень со всеми остальными муниципальными городами.

При Цезаре происходит весьма существенное ограничение контингента людей, получающих хлеб от государства, — с 320 тыс. до 150 тыс. человек. Городской претор должен был ежегодно пополнять при помощи жеребьевки освобождающиеся (в результате смерти) вакансии, однако строго в пределах тех же 150 тыс. человек.

Некоторые древние авторы ставят возможность подобного снижения контингента лиц, получающих даровой хлеб, в непосредственную связь с переписью, проведенной после триумфа. Другие говорят, что с целью пополнения уменьшившейся цифры населения был издан указ, запрещавший гражданам старше 20 (и моложе 40) лет и не связанным военной службой находиться вне Италии дольше трех лет, я также лишавший права выезда за границу детей сенаторов (за исключением тех, кто числился в свите магистратов).

В качестве верховного понтифика Цезарь издал эдикт о роспуске восстановленных в свое время Клодием коллегий (за исключением древнейших), что имело, конечно, не только религиозное, но и политическое значение, поскольку эти коллегии были средоточием плебса и очагами демократической агитации. Кроме того, Цезарь провел знаменитую реформу календаря. Был введен солнечный год, насчитывающий 365 дней; добавочный месяц уничтожался, вместо него каждые четыре года стали добавлять один день.

Цезарю принадлежит попытка упорядочить и ускорить судопроизводство, а также восстановить твердый порядок в смысле соблюдения сроков при отправлении магистратур. Обе эти области государственной жизни пришли в заметное расстройство в годы гражданской войны. В качестве цензора Цезарь произвел пополнение сената. По отношению же к комициям он поступал следующим образом: кроме кандидатов на консульство, из претендентов на остальные должности половина избиралась народом, а другая половина — самим Цезарем, ибо он рассылал по трибам рекомендательные письма и таким образом проводил своих ставленников.

Можно упомянуть и законы Цезаря против роскоши. Запрещалось употреблять носилки, пурпуровые одежды, жемчуга. Регулировалась даже продажа гастрономических товаров на рынках. Не допускалась чрезмерная роскошь надгробных памятников, обилие колонн облагалось штрафом.

Наконец, следует сказать несколько слов о намеченных, но не осуществленных планах и проектах Цезаря, хотя они относятся к более позднему времени. Цезарь собирался выстроить грандиозный храм в честь Марса, засыпав для этого озеро, а около Тарпейской скалы соорудить огромный театр. Он намеревался издать свод законов, открыть греческие и римские библиотеки, поручив это дело Марку Варрону. Он хотел также осушить помптинские болота, спустить воду Фуцинского озера, исправить дорогу, идущую от Адриатического моря через Апеннины до Тибра, прокопать Истмийский перешеек.

Такова была в общих чертах внутриполитическая, реформаторская деятельность Цезаря (включая и неосуществленные проекты). Поражает необычайная интенсивность и разносторонний характер этой деятельности. И хотя республиканский государственный аппарат продолжал существовать и функционировать и даже был как бы усовершенствован некоторыми реформами Цезаря, тем не менее усиление единоличного характера руководства не вызывает сомнений.

После Тапса сенат вынес решение о сорокадневных молебствиях в честь победы и определил ряд почетных прав и привилегий Цезаря. Но помимо подобного рода почестей, имевших в значительной мере внешнее, «декоративное» значение, Цезарь был теперь провозглашен диктатором на десятилетний срок с правом иметь свиту из 72 ликторов (по 24 ликтора за две прежние и за нынешнюю диктатуру!) и ему вручалась на двойной (т.е. на трехлетний!) срок цензорская власть, неограниченный по существу контроль над составом сената и даже над частной жизнью граждан. Следует помнить, что Цезарь еще с 48 г. обладал трибунскими полномочиями и неоднократно избирался консулом. А если забежать вперед и учесть все те почести и знаки власти, которые были присвоены ему позже (в 45 г.), после окончательной победы над помпеянцами, — десятилетнее консульство (от чего он, кстати говоря, решительно отказался), титулы императора (как постоянное praenomen!), отца отечества и освободителя, то станет ясным всеобъемлющий и вместе с тем экстраординарный характер его власти. Вопрос о власти Цезаря неоднократно и с давних пор дебатировался в научной литературе. Несмотря на частные расхождения и нюансы в оценке отдельных его полномочий или почетных титулов, единоличный, неограниченный по существу характер этой власти как будто никогда не вызывал сомнений.

Он был достаточно ясен и для самих современников. Еще в 49 г. Цицерон писал Аттику, что в случае победы Цезаря он предвидит «царскую власть, невыносимую не только для римлянина, но даже для какого–нибудь перса», после же битвы при Тапсе сосредоточение «всей власти» в одних руках, равно как и «утрата свободы в государстве», для него уже свершившийся и бесспорный факт.

Каково же, однако, было положение самого Цицерона в годы единовластия Цезаря, в частности после того милостивого приема, который оказал ему диктатор, возвращаясь в Италию? Цицерон, как уже упоминалось, сразу же отправился в Рим; судя по его письмам, он оставался там вплоть до окончания африканской войны. Возможно, что на сей раз его пребывание в Риме было до известной степени вынужденным: поскольку в 49 г. он использовал во зло данное ему Цезарем разрешение жить в своих поместьях, т.е. изменил и бежал к Помпею, то ныне, дабы не возбуждать никакого подозрения, он оставался намеренно на виду — в самом городе.

Тем не менее настроение его было далеко не радужным. В письмах этого периода он горько сетует на то, что жизнь потеряла для него всякий интерес и радость — стоит ли стремиться к ее продлению? Он не видит никаких перспектив для себя ни в области политической, ни в области судебной деятельности. Иной раз он пытается даже шутить над собой, но шутки получаются довольно горькими. Так, например, он говорит, что стал эпикурейцем, т.е. забросил свою деятельность для государства, обдумывание речей для сената, подготовку для выступлений в процессах. Он мечтает снова вернуться к своим «старым друзьям» — книгам, он надеется, если не будет возражений со стороны Цезаря, посвятить себя целиком научным занятиям.

Однако постепенно, по мере того как в нем укрепляется чувство личной безопасности, Цицерон становится значительно спокойнее и даже умиротворение. Победу Цезаря в африканской войне он встречает почти благожелательно: успех противоположного лагеря сулил ему теперь куда более неприятные последствия. И хотя после возвращения Цезаря в Рим Цицерон предпочитает большую часть года проводить в своем тускульском поместье, все же временами он наезжает в город и даже иногда принимает участие в заседаниях сената.

Однако образ его жизни, даже когда он находится в городе, заметно изменился. Вот как он описывает свою жизнь в Риме в одном из писем (август 46 г.): «Такова, следовательно, теперь моя жизнь: утром я приветствую дома многих честных мужей, хотя и печальных, а также нынешних радостных победителей, которые, правда, относятся ко мне очень предупредительно, ласково, любезно. Как только приветствия отхлынут, зарываюсь в литературные занятия: или пишу, или читаю, даже приходят послушать меня словно ученого человека, так как все же я немного ученее, чем они; затем остальное время отдается заботе о теле и здоровье. Отечество я уже оплакал, причем сильнее и дольше, чем любая мать своего единственного сына».

Еще в древности высказывалось мнение, что время вынужденного обращения Цицерона к научной и литературной деятельности надо считать «счастливейшим». И действительно, нельзя пройти без удивления и даже восхищения мимо того необычайного по силе (и эффективности!) творческого подъема, который овладевает Цицероном в эти столь безрадостные для него годы. Ибо на протяжении 46 — 45 гг. им были созданы два крупных трактата по теории и истории ораторского искусства, а также многие философские произведения. Кроме того, в эти же годы он трижды выступает с речами перед Цезарем, каждый раз с призывом проявить мягкосердечие и снисходительность (dementia et beneficia) по отношению к бывшим политическим противникам.

Оба трактата, посвященные ораторскому искусству — «Брут» и «Оратор», — написаны в 46 г. Первый из них снова представляет собой по форме диалог, в котором принимают участие сам Цицерон и его друзья Марк Юний Брут и Тит Помпоний Аттик. Время действия может быть определено довольно точно, поскольку из диалога ясно, что сражение при Тапсе еще не состоялось, следовательно, речь должна идти о ранней весне 46 г.

В «Бруте» излагается история римского красноречия, прослеженная от его истоков и вплоть до времени самого Цицерона. Отсюда построение диалога. После вступления дается краткий обзор ораторского искусства в Греции; история же римского красноречия, персонифицированная в лице его наиболее выдающихся представителей, излагается уже подробно и в хронологической последовательности, по сменяющим друг друга «эпохам».

Цицерон скорбит об упадке красноречия в Риме в связи с началом гражданской войны, причем именно тогда, когда оно достигло своего наивысшего развития. Попутно рисуется идеал оратора и снова, как и в предыдущем трактате — «Об ораторе», выдвигается требование универсального образования, т.е. достаточно основательного знакомства с философией, правом, историей. Совершенно ясно, что Цицерон считает себя вполне отвечающим этим требованиям: в длинной цепи римских ораторов и политических деятелей, олицетворяющих собой развитие красноречия, он — последнее, завершающее звено.

Политические тенденции трактата не оставляют сомнений. Уже в самом начале говорится о том, сколь счастлив его великий соперник Гортензий, ибо он умер в 50 г., до начала гражданской войны, и не пережил гибели республики. Современное же положение римского государства характеризуется как «ночь республики», кроме того, в трактате не раз — устами Брута и самого Цицерона — упоминаются и получают хвалебную оценку такие сторонники старой «оптиматской» республики и вместе с тем заклятые враги Цезаря, как Катон, Метелл Сципион, Марк Марцелл.

Диалог «Брут» пронизан полемикой против враждебного Цицерону направления в ораторском искусстве, а именно аттикизма (или неоаттиков). Выступая против этого стиля красноречия и ополчаясь на его сторонников, Цицерон говорит: «Они желают быть Гиперидами и Лисиями, почему не Катонами? Их радует, им доставляет наслаждение, заявляют они, аттический строй речи. Прекрасно, пусть они его заимствуют, однако не только скелет, но и кровь». Что касается самого Цицерона, то он давно избрал для себя в качестве образца отнюдь не Лисия, а Демосфена — наиболее разностороннего оратора древности, который в равной мере владел всеми «стилями». Вообще истинно аттический строй речи вовсе не в том, чтобы говорить «просто, кратко и сухо», как к этому призывают новые поклонники этого стиля, но чтобы воздействовать на слушателя так, как воздействовали в свое время Перикл, Гиперид, Эсхин и Демосфен.

Если «Брут» — произведение главным образом исторического характера, то другой трактат, «Оратор», имеет явно выраженный теоретический уклон. Эти два трактата различаются и по форме: «Оратор» написан уже не в виде диалога, но представляет собой как бы развернутое послание Бруту, в котором обсуждаются различные проблемы ораторского мастерства.

Трактат «Оратор» вышел в свет, видимо, летом 46 г. Он был написан по просьбе Брута, который находился в это время в Галлии (в качестве наместника) и уговаривал Цицерона высказать свою точку зрения относительно «лучшего рода красноречия».

Трактат «Оратор» как бы обобщает и суммирует теоретический (и практический) опыт автора. Основная цель трактата — обрисовать идеал оратора и, следовательно, определить «лучший род красноречия». Подробно рассматриваются три «типа», или «стиля», ораторского искусства: «простой», «средний», «высокий» — и утверждается, что истинный мастер, каким и был, например, Демосфен, должен в равной мере владеть всеми тремя «типами» красноречия.

, таким «римским Демосфеном» Цицерон считал самого себя. Поэтому он ссылается на слова одного из своих предшественников, оратора Марка Антония, который знал «многих умело говоривших, но ни одного настоящего оратора». Кто же, по мнению Цицерона, может быть назван «настоящим оратором»? Только тот, «кто умеет говорить о незначительных вещах просто, о возвышенных с достоинством, о тех, что как бы лежат по середине, с должной умеренностью». Судя по тем неоднократным и разнообразным примерам собственного красноречия, которые в разных местах трактата приводятся Цицероном, можно — без особого риска впасть в ошибку — утверждать, что он считал себя удовлетворяющим всем этим им же самим выдвинутым требованиям, а следовательно, вполне достойным того, чтобы называться «настоящим оратором».

В трактате рассматриваются многие другие — и часто весьма специфические — проблемы ораторского искусства: подбор и расположение материала, способы выражения, построение периодов и, наконец, проблемы ритма и метра. Последнему вопросу Цицерон уделяет немалое внимание — это и был тот самый вопрос, вокруг которого разгорелись наиболее острые споры между ним и его противниками — аттикистами, отвергавшими столь искусственные, с их точки зрения, риторические приемы.

Что касается политических высказываний и намеков в трактате «Оратор», то они встречаются значительно реже, чем в предыдущем диалоге, и выражены не столь резко. Пожалуй, только в одном месте, где Цицерон хочет объяснить тем из своих почитателей, которые не понимают, как человек, о достоинствах которого сенат и народ вынесли столько постановлений, может заниматься изучением теории красноречия, он оправдывает себя, говоря, что предпочитает научные занятия безделью, поскольку Форум ему все равно больше недоступен и его государственная карьера пришла к концу.

Однако, говоря об этом, Цицерон не совсем искренен. Как всегда, когда он оказывался не по своей воле в стороне от государственных дел, в его душе боролись различные чувства: разочарование, обида, стремление «отряхнуть прах от ног своих» и удалиться в идиллически тихий угол, куда не доходят ни интриги, ни треволнения Великого Города и где ждут его те единственные друзья, которые не изменяют и не предают — книги, — с честолюбивыми надеждами, что еще далеко не все потеряно, что без него не обойдутся и что без него нет ни судов, ни общественной жизни, ни свободы, нет, наконец, самой республики. Вот почему даже теперь, в годы единовластия Цезаря, когда его политическая роль и влияние были, как он сам понимал, сведены почти к нулю, он все же не мог удержаться полностью в стороне от политики. Три речи, произнесенные им в эти годы в защиту бывших противников Цезаря, имеют хотя и весьма специфический, особый, но все же явно политический характер. Иногда их относят к разряду так называемых эпидиктических речей, т.е. речей торжественных, «парадных», содержащих к тому же некоторые элементы поучения.

Речи за Марцелла и Лигария были произнесены в 46 г., за Дейотара — в 45 г. Последнюю из этих речей — речь в защиту тетрарха Галатии, обвиненного в подготовке покушения на жизнь Цезаря, — сам Цицерон ставил не очень высоко, хотя, будучи опубликованной, она имела большой успех. Когда же разбиралось дело Лигария, помпеянца, находившегося в это время в Африке на положении изгнанника, то защита его Цицероном оказалась весьма удачной. Плутарх сообщает об этой защите весьма красочные подробности: «Цезарь сказал друзьям: «Почему бы и не послушать Цицерона после столь долгого перерыва? Тем более что это дело уже решенное: Лигарий — негодяй и мой враг». Но Цицерон с первых же слов взволновал своих слушателей до глубины души, речь текла дальше, на редкость прекрасная, поражавшая своей страстью и разнообразием ее оттенков. Цезарь часто менялся в лице, выдавая те чувства, которые им владели, а когда под конец оратор заговорил о Фарсале, вздрогнул всем телом и выронил из рук какие–то записи. Покоренный красноречием, он был вынужден простить Лигарию его вину».

Если судить об этой речи Цицерона по тому тексту, который был опубликован и дошел до нас, то трудно понять, в чем заключалось ее столь неотразимое действие. Речь составлена весьма искусно, содержит немало комплиментов Цезарю и обращений к его доброте и мягкосердечию (dementia et beneficia), но общее впечатление, производимое речью, Плутарх явно преувеличивает. Не исключено, конечно, что воздействие живого слова было совершенно иным, да и речь могла подвергнуться обработке и «приглаживанию». Так, например, в дошедшем до нас тексте упоминание о Фарсале содержится вовсе не в конце речи, как утверждал Плутарх, а в начале ее.

Пожалуй, из всех трех речей наибольший интерес представляет первая — речь за Марцелла. В ней, кстати говоря, наиболее ярко выражен эпидиктический момент. Это, видимо, объясняется тем, что благодарственная речь — а выступление Цицерона перед Цезарем носило именно такой характер — требовала определенной приподнятости, торжественности стиля.

Марк Клавдий Марцелл был одним из наиболее непримиримых противников Цезаря. Как консул 51 г., он добивался срочного отзыва Цезаря из Галлии, возражал против заочного выдвижения его кандидатуры в консулы, резко выступал против дарования прав римского гражданства жителям основанных Цезарем (в Цизальпийской Таллии) колоний. После разгрома помпеянцев он удалился в изгнание и жил в Митиленах на Лесбосе.

Сам Марцелл с просьбой о помиловании к Цезарю не обращался. Но зато об этом хлопотал Цицерон, все время убеждавший изгнанника вернуться в Рим, а также его приверженцы и родственники, например его двоюродный брат Гай Марцелл (консул 50 г.), женатый на внучатой племяннице Цезаря Октавии. В заседании сената (видимо, в сентябре 46 г.) Л. Писон, тесть Цезаря, поднял вопрос о помиловании изгнанника, а Гай Марцелл бросился Цезарю в ноги. Все сенаторы встали и присоединились к его просьбе. Цезарь, высказав свое огорчение по поводу тех действий, которые Марцелл в свое время предпринимал против него, тем не менее заявил, что идет навстречу просьбам сената и готов помиловать своего старого врага. Этот великодушный поступок произвел большое впечатление и был причиной благодарственной речи Цицерона.

Речь Цицерона давно привлекала к себе внимание в научной литературе. Ей придавал большое значение еще Эд. Мейер в своей не раз упоминавшейся работе о монархии Цезаря. Считая, что в это время Цезарь уже не мог положиться на свое прежнее окружение и потому искал контактов с респектабельными и консервативными элементами государства, даже бывшими помпеянцами, Эд. Мейер рассматривает помилование Марцелла как крупное событие. В речи же Цицерона проявляется, по его мнению, надежда на то, что Цезарь может оказаться не столь уж далеким от идеала истинного вождя республики (princeps civitatis), образ которого был нарисован Цицероном в его трактате «О государстве».

Эд. Мейер считает также, что Цицеронова речь за Марцелла есть нечто подобное известным письмам Саллюстия к Цезарю. Эти письма — одно из них было написано, видимо, в конце 50 г., другое после битвы при Тапсе — представляют собой политическую брошюру, в которой автор дает ряд советов Цезарю, выдвигает проекты реформ «по обновлению сената и народа».

Как и у Саллюстия, подчеркивает Эд. Мейер, в речи за Марцелла к благодарности тесно примыкает напоминание о том, что по окончании гражданской войны выдвигается другая и еще более великая задача: восстановление государства, восстановление республики. Цезарь должен выполнить и эту задачу; средства же выполнения оказываются теми самыми, какие предлагает в своих письмах Саллюстий. Это упорядочение судов, восстановление кредита, обуздание излишеств и разврата, забота о грядущем поколении и, наконец, скрепление суровыми законами всего того, что распалось и развалилось за время войны, т.е., говоря иными словами, программа нравственного возрождения государства и народа.

Чрезвычайно поучительно наблюдать, пишет Эд. Мейер, как Цицерон и Саллюстий, отправляясь по существу от совершенно противоположных установок, приходят к столь одинаковым выводам, что их цели можно с полным основанием считать идентичными. Истинная демократия, т.е. господство суверенного демоса, полностью исключается для обоих; насущной задачей следует считать регенерацию римского народа при помощи нравственного и социального законодательства; римское государство оба мыслят лишь в форме сенатского господства, ибо сенат — единственный полномочный представитель римского народа, populi Romani.

К изложенным выводам хотелось бы еще добавить, что в речи Цицерона содержится не просто «напоминание» Цезарю о необходимости заняться восстановлением государственного строя, но, по существу говоря, весь внутренний пафос речи сводится к подобным призывам. Речь основана на двух, принципиально важных для автора моментах: на выражении благодарности Цезарю за проявленное им великодушие и на призывах к тому же Цезарю заняться упорядочением государственных дел, пришедших в расстройство в результате гражданской войны.

Что касается примеров выражения благодарности, то достаточно самого беглого знакомства с речью, чтобы убедиться в их многочисленности. Но и обращения к Цезарю по поводу положения дел в государстве пронизывают всю речь. Уже в самом ее начале высказано убеждение, что Цезарь интересы государства и авторитет сената (точнее, сенаторского сословия) ставит выше своих личных огорчений или подозрений. Несколько далее оратор уже непосредственно обращается к Цезарю, говоря о восстановлении государственного строя. В первый раз такое обращение встречается именно при изложении (говоря словами Эд. Мейера) программы нравственной регенерации сената и народа. Но затем неоднократно и с возрастающей настойчивостью Цицерон подчеркивает важность этой задачи: «Таков твой жребий — тебе придется потрудиться над тем, чтобы восстановить государственный строй и затем самому наслаждаться им в тишине и спокойствии». Или: «Потомки наверняка будут поражены, слыша или читая о твоей деятельности как полководца, правителя провинций, о Рейне, Океане, Ниле, о бесчисленных сражениях, невероятных победах, о памятниках, о празднествах и играх, о твоих триумфах. Но если этот Город не будет укреплен твоими заботами и установлениями, то твое имя будет только блуждать по градам и весям, но постоянного местопребывания и определенного обиталища иметь не будет». Далее утверждается, что и среди будущих поколений возникнут большие разногласия при оценке деятельности Цезаря, если только эта деятельность не увенчается тем, что он окончательно потушит пожар гражданской войны.

Таким образом, вопрос об упорядочении государственного строя после потрясений войны действительно занимает большое место в речи за Марцелла. Кроме того, в этой речи, как показал Эд. Мейер, изложена некая программа «нравственной регенерации государства и народа», совпадающая якобы с проектами реформ Саллюстия в его письмах к Цезарю.

Не будем в данном случае останавливаться на тех частных расхождениях между Цицероном и Саллюстием, на которые не обратил достаточного внимания Эд. Мейер, тем более что в отношении обоих авторов к проблеме «нравственной регенерации» действительно есть много и сходных черт (в особенности если иметь в виду более позднее письмо Саллюстия к Цезарю). Важнее сейчас выяснить вопрос о том, насколько практическая деятельность Цезаря соответствовала тем проектам, тем предложениям, которые были сформулированы Цицероном и Саллюстием.

На наш взгляд, нет достаточных оснований говорить о подобном соответствии. Скорее всего речь должна идти о двух различных вариантах восстановления государства после потрясений гражданской войны. Цицерон и Саллюстий, с одной стороны, и Цезарь — с другой, руководствовались именно этой задачей, с той, однако, существенной разницей, что перед первыми двумя она стояла сугубо теоретически и они выступали в роли советчиков–консультантов, тогда как перед Цезарем эта же задача вставала как насущная, практическая необходимость.

Каков же оказался вариант, избранный Цезарем? Как понимал он задачу восстановления государства? Какой избрал он путь, насколько учитывал окружающую обстановку и сложившееся соотношение сил?

Нам представляется, что Цезарь, как правило, действовал, исходя из нужд текущего момента и реально существующей обстановки. Когда после сражения при Тапсе он вернулся в Рим в качестве победителя и решающий этап гражданской войны был по существу уже завершен, то естественно, что первой и неотложной задачей, которая встала перед ним, была задача удовлетворения нужд и требований его солдат. Отсюда политика земельных наделений, щедрые награды. Непосредственно после этого следовало подсчитать «потери», и не только среди тех, кто погиб на полях сражений, но и среди мирного гражданского населения. Эта обширная проблема распадалась в свою очередь на ряд более частных задач и вопросов. Проведенный ценз, как уже отмечалось, показал катастрофическую убыль общего числа граждан. Отсюда такие мероприятия, как законы против эмиграции и муниципальный закон. Однако это были скорее сдерживающие, негативные меры, а отнюдь не позитивное решение вопроса. Поэтому следует иметь в виду довольно активную деятельность Цезаря по выводу колоний и распространению гражданских прав. Кроме того, общая задача «подсчета потерь» — а следовательно, и наличных сил! — требовала какого–то решения вопроса о городском люмпен–пролетариате. С попыткой Цезаря решить этот вопрос и связано сокращение контингента лиц, получавших даровой хлеб. И наконец, перед Цезарем стояла задача восстановления нормального — и к тому же налаженного в интересах самого Цезаря — функционирования государственного аппарата. К этой области следует отнести такие мероприятия, как пополнение сената, законы об увеличении числа магистратов, закон о провинциях, новый «порядок» взаимоотношений между диктатором и комициями. Задачу восстановления государственного аппарата нельзя рассматривать изолированно от другой стороны той же проблемы — стремления найти новую, достаточно надежную социальную опору. Последним стремлением и была обусловлена Цезарева «политика милосердия».

Таков был, на наш взгляд, путь (или «вариант»), избранный Цезарем для восстановления государственного строя, поколебленного гражданской войной. Этот путь явно не совпадал и с утопическими проектами Саллюстия, и с программой «нравственной регенерации государства и народа», изложенной Цицероном в его речи за Марцелла. Удовлетворение требований армии, укрепление и «восстановление» римского гражданства, четкая работа государственного аппарата и его приспособление к новым, изменившимся условиям — таков «вариант» Цезаря, отличавшийся от названных выше проектов и реформ, как отличается практический план, продиктованный всей конкретной обстановкой, от теоретических, оторванных от злободневных нужд и задач ««кабинетных» измышлений».

* * *

В декабре 46 г. Цезарь выехал из Рима на последний, но отнюдь для него не новый театр военных действий — в Испанию. Здесь создалось довольно серьезное положение. Некоторые командиры войск, находившихся в Испании, — а Помпей здесь издавна имел большое количество сторонников — вошли в сношения с помпеянцами в Африке, откуда вскоре прибыли сыновья Помпея — Гней Помпей, которому было передано верховное командование, а затем и Секст Помпей. Местные племена лузитанов и кельтиберов присоединились к помпеянцам, и под знаменами Гнея Помпея собрались значительные силы — до 13 легионов. Легаты Цезаря оказались не в состоянии самостоятельно справиться со столь серьезным противником. Таким образом, Цезарю пришлось лично отправиться в Испанию.

Однако перед отъездом из Рима он провел ряд необходимых мер по организации управления провинциями и самим Римом. Во все провинции были назначены наместники (на 45 г.); в самом же Риме, не располагая временем для проведения выборных комиций, Цезарь вступил на несколько иной путь. Будучи облечен властью диктатора (в третий раз) и консула (также в третий раз), он назначил начальником конницы, т.е. своим заместителем, М. Эмилия Лепида, кстати сказать, тоже бывшего консулом. Ему он придал коллегию из восьми городских префектов (в ранге преторов). Были проведены выборы народных трибунов, и, видимо, уже после того, как Цезарь отбыл в Испанию, прошли и центуриатные собрания (под председательством Лепида), на которых Цезарь в четвертый раз избирается консулом, причем «без коллеги».

Война в Испании оказалась тяжелой и ожесточенной, силы противников были примерно равны. Решительное сражение произошло 17 марта 45 г., около города Мунда. Исход боя долгое время оставался неясным, а временами успех даже склонялся на сторону помпеянцев. Цезарю пришлось личным примером, участием в бою воодушевлять своих воинов. Недаром впоследствии он говорил, что ему в этом сражении пришлось бороться не за победу, как обычно, но впервые за собственную жизнь. К вечеру сражение было выиграно.

Вскоре Цезарю сдались Кордова и Гиспал. Много видных помпеянцев погибло в ходе войны, некоторые покончили жизнь самоубийством. Гней Помпей был захвачен во время бегства и убит, а его голова показана народу в Гиспале. Его младшему брату Сексту удалось скрыться. После битвы при Мунде Цезарь задержался в Испании на довольно значительный срок и вернулся в Рим только в октябре 45 г.

Победа при Мунде, когда весть о ней достигла Рима, внушила, по свидетельству Аппиана, такой страх перед Цезарем и создала ему такую славу, какой никто и никогда не имел до него. Этими же причинами он объясняет и небывалый характер почестей, оказанных Цезарю. Так, например, сенат назначил пятидесятидневное молебствие в честь победы. Цезарь получил почетные титулы императора, отца отечества, освободителя, о чем уже говорилось выше. Кроме того, сенат даровал Цезарю право появляться на всех играх в одеянии триумфатора, в лавровом венке, а также носить высокие красные сапоги, которые, по преданию, носили когда–то цари Альба–Лонги. Дни его побед были объявлены праздничными днями. Цезарю воздвигались статуи в храме Квирина и среди изображений царей на Капитолии. Все это уже были такие почести, которые до сих пор в Риме не оказывались ни одному смертному.

Вскоре Цезарь отпраздновал новый (пятый) триумф. Им было дано два угощения народу; первое из них показалось самому Цезарю слишком бедным, и он повторил его еще раз через четыре дня. Однако эти празднества (а Цезарь разрешил отпраздновать триумф еще двум своим легатам) произвели на жителей Рима далеко не радостное впечатление: ведь речь шла не о победе над чужеземными народами или властелинами, но над своими же согражданами.

Вскоре после триумфа Цезарь сложил с себя звание консула «без коллеги» и провел выборы новых консулов на оставшиеся три месяца 45 г. На эти же три месяца вместо городских префектов были избраны, по всей вероятности обычным порядком, преторы и квесторы (в соответствии с законом Цезаря о магистратах). Таким образом, положение государства как будто полностью нормализовалось: последняя кампания гражданской войны была победоносно закончена, видимые враги сокрушены, управление Римом и провинциями все более входило в упорядоченную колею, сам же Цезарь, окруженный неслыханными до того в Риме божескими почестями, пребывал на вершине славы и могущества. Именно отсюда берет свои истоки мифологизация личности Цезаря, представление о нем как о гении и сверхчеловеке. Это представление начало складываться еще у современников, хотя справедливость требует отметить, что их суждения (как и ближайших потомков) были куда сдержаннее и реалистичнее, чем неумеренные восторги новейших историков. Истинным апологетом Цезаря оказался Моммзен. Созданный им образ гениального исторического деятеля продолжает оказывать влияние на западноевропейскую историографию по сей день. Это не значит, конечно, что все последующие, и в частности современные, исследователи безоговорочно присоединяются к Моммзену, но почти все воздают должное «неотразимой» силе его характеристик, а те, кто пытался (или пытается) дать какую–то иную оценку личности и деятельности Цезаря, все равно даже в своей полемике вынуждены отталкиваться от образа, столь ярко обрисованного Моммзеном. Цезарь для Моммзена — беспримерный творческий гений, первый и единственный император, идеальный монарх. Он — великий полководец, оратор, писатель, но все эти свойства имеют второстепенное значение, всего этого Цезарь достиг только потому, что был прежде всего и в полном смысле слова государственным человеком. Основная же его особенность как государственного человека и деятеля — полнейшая гармония. Поэтому ему и удавалось то, что было недоступно всем другим правителям, — сплочение под своей властью самых разнородных элементов и «коалиций», т.е. проведение надсословной, надклассовой политики, результатом которой было возрождение римской и эллинской «наций». Хорошо известно, что на моммзеновскую оценку Цезаря, грешащую, кстати сказать, достаточно ярко выраженным телеологизмом, оказали большое влияние события революции 1848 г., и эта оценка в какой–то мере отражала чаяния и надежды немецкой либеральной буржуазии, мечтавшей об объединении Германии под властью надклассового и демократического (!) монарха. В данном случае нет никакой возможности, да и нужды рассматривать всю, поистине необозримую, литературу о Цезаре. Можно лишь отметить, что в историографии последних лет наблюдается существование двух тенденций. Одна из них характеризуется стремлением к трезвым, умеренным и по возможности объективным выводам с учетом социальных отношений в римском обществе I в. до н. э. Наряду с этим направлением возрождается и другое — апологетическое, с сильным уклоном в телеологию. Так, например, один из наиболее маститых и авторитетных историков ФРГ, И. Фохт, пишет, что законодательство Цезаря еще во время его консулата преследовало далеко идущие государственные цели и задачи. Поэтому консулат Цезаря — важнейшая веха в истории Рима. В результате же победы при Фарсале Цезарь получил то, к чему давно его вела жажда власти, — все римское государство. Его законодательная деятельность в Италии и провинциях доказывает, что полное переустройство государства и общества было сознательной целью Цезаря. В одной из последних работ, посвященных Цезарю, в книге В. Эренберга, которая так и называется — «Конечные цели Цезаря», автор сначала высказывает намерение судить о предмете своего исследования только на основании фактов. Однако его конечные выводы едва ли покоятся на чисто фактической основе. Так, Эренберг считает, что Цезарь «с проницательностью гения» пытался предвосхитить развитие двух–трех ближайших столетий. Конечная его цель — быть не эллинистическим или римским царем, но «властителем империи» на особый лад. Цезарь уже подходил к той форме правления, которая «материализовалась» значительно позже и которая, сочетая римско–эллинистические элементы с ориентальными, вылилась в «нечто новое». Цезарю и было суждено стать первым истинным императором, т.е. «властителем империи». Таковы некоторые, наиболее характерные оценки личности и деятельности Цезаря в современной историографии. Суммируя все сказанное, мы можем прийти к следующим выводам. Какие бы то ни было соображения о «провиденциальном» характере деятельности Цезаря должны быть решительно отвергнуты. Анализ внутренней политики Цезаря, его реформ свидетельствует о том, что он в этой области руководствовался, как правило, близлежащими задачами, вытекавшими из конкретной политической обстановки. В целом и даже в «перспективе» круг этих задач был обусловлен общей и вполне конкретной целью восстановления государственного строя, расшатанного за годы гражданской войны. Ставил ли перед собой Цезарь тоже как «цель» создание «империи», думал ли он о себе как о монархе, о царе? На первую часть этого вопроса следует ответить только отрицательно. Конечно, перед его умственным взором никогда не возникала концепция «демократической» монархии или «принципата» или монархии эллинистического типа, ибо все это лишь ретроспективные конструкции новейших историков. Более того, в практике политической деятельности перед Цезарем не возникала, да и не могла возникнуть какая бы то ни было отвлеченная «кабинетная» концепция государства. Расхождение его реформ с проектами Саллюстия или программой Цицерона убеждают нас в этом наиболее наглядным образом. Цезарь с его долголетним опытом политической деятельности был сформировавшимся мастером интриг, комбинаций, борьбы. Он был вождем популяров, под конец своей карьеры вдруг оказавшимся в роли, в положении главы государства. Это уже совсем другие масштабы. Потому, как государственный деятель, он за два года своей единоличной власти еще не смог и не сумел по–настоящему развернуться, оставшись в этом смысле лишь «зачинателем», лишь талантливым дилетантом. Во всяком случае бесспорно то, что не он создал политическую систему, характеризующую собой государственный строй так называемой ранней империи. Наиболее объективная оценка государственной деятельности Цезаря и ее исторического значения возможна лишь в сопоставлении с той политической системой, которая сложилась при Августе и которая именуется обычно принципатом Августа. Значительно труднее ответить на вопрос о намерениях и стремлениях Цезаря, связанных с царским венцом. По всей вероятности, Цезарь — пусть даже с определенными колебаниями — все же примерялся к этой новой роли и не исключал возможности подобного варианта. Но во–первых, подобное стремление отнюдь не равнозначно наличию идеи (или концепции) «империи», если под последней разуметь некое теоретическое построение. Во–вторых, вопрос о стремлении Цезаря к царской короне связан, на наш взгляд, с гораздо более существенным для историка вопросом о социальной опоре Цезаря и о том сложном, своеобразном и даже парадоксальном положении, которое создалось после битвы при Мунде. Парадоксальность положения заключалась в том, что позиции Цезаря как главы государства в такой момент, когда он находился на вершине славы и видимого могущества, когда гражданская война была победоносно завершена, оказались не укрепившимися, а, наоборот, существенно ослабленными. Каким же образом это произошло?

После окончания испанской войны и последовавшего за ней триумфа армия, конечно, была распущена. Но в условиях римской политической действительности того времени лишь армия и могла быть единственно надежной социальной опорой не только как наиболее весомая материальная сила, но и как наиболее консолидированная в политическом отношении организация. Новые фракции господствующего класса, т.е. муниципальная аристократия, богатые отпущенники, посаженные на землю ветераны, в то время еще только «набирали силу» и не могли служить достаточно прочной опорой. Предпринятое Цезарем пополнение сената, при котором действительно в состав сената были включены и ветераны и вольноотпущенники, а число сенаторов доведено до 900, конечно, следует рассматривать как малоудовлетворительный паллиатив. Именно потому Цезарю приходилось лавировать между этими homines novi и представителями староримских родов, заигрывая с последними и всячески стараясь привлечь их на свою сторону, в особенности после окончания гражданской войны. Неизменной основой экономического и политического влияния «староримлян» оставалось по–прежнему крупное землевладение. Демократические слои населения, как в этом можно было убедиться еще на примере движения Катилины, не представляли собой организованной силы. Кроме того, ряд мер, проведенных Цезарем — закрытие коллегий, сокращение хлебных раздач и т. п., — никак не мог увеличить в последние годы его авторитет в кругах популяров и в среде городского плебса. Более того, только–только намечавшаяся в то время оппозиция режиму Цезаря, переросшая затем в заговор, питалась в значительной мере именно этими «демократическими» кругами. И наконец, монархические «замашки» Цезаря, то ли существовавшие на самом деле, то ли всего лишь приписывавшиеся ему общей молвой — в данном случае это не имеет значения, — оттолкнули от него не только бывших противников и республиканцев, которые одно время готовы были пойти на примирение, но даже личных приверженцев. Таким образом, создалась парадоксальная ситуация: всесильный диктатор, достигший, казалось бы, вершин власти и почета, на самом деле оказался в политической изоляции, а возникший и успешно реализованный заговор был по существу закономерным проявлением слабости установленного им режима. Но все же это были нечувствительные пока изменения, постепенно идущие процессы. Сейчас, когда Цезарь отправился на войну в Испанию, в Риме царило выжидательное и даже в значительной мере индифферентное настроение. Никто уже не верил, что борьба идет за восстановление республики, но лишь за власть между претендентами. Вскоре после отъезда Цезаря из Рима Цицерон высказал в своих письмах ту мысль, что война едва ли будет продолжительной и что хотя причины, побудившие противников взяться за оружие, довольно различны, но большого различия между победой той или иной стороны он не видит. Правда, в некоторых других письмах он скорее желал победы Цезарю, ибо в противном случае ожидал от Гнея Помпея всего самого худшего. Зима 46/45 г. была для Цицерона полна семейных переживаний и несчастий. Во–первых, его любимая дочь Туллия развелась со своим мужем Долабеллой. Вскоре после этого сам Цицерон решился на развод с Теренцией, с которой прожил тридцать лет. Стойкая античная версия объясняет этот поступок желанием Цицерона поправить новым браком свои сильно пошатнувшиеся денежные дела. Во всяком случае эти вопросы занимали его весьма активно. Нам известно, что одно время речь шла о таких кандидатурах, как, например, Помпея, вдова Фавста Суллы или сестра Гирция. В конечном счете Цицерон остановил свой выбор на молодой и богатой Публилии, опекуном которой он был, а теперь получал право распоряжаться ее весьма солидным состоянием (как приданым). Женитьба шестидесятилетнего знаменитого оратора и консуляра на совершенно молоденькой девушке произвела сенсацию в «светских кругах» Рима. В начале 45 г. Цицерон живет в Риме, занимаясь научными штудиями и ожидая разрешения от бремени своей дочери Туллии. После того как она родила сына, Цицерон увез ее в тускульское поместье, но здесь примерно в середине февраля Туллия умирает. Смерть горячо любимой дочери, к которой Цицерон продолжал относиться как к маленькой девочке (хотя ей исполнилось 34 года и она уже три раза была замужем), оказалась для него тяжелейшим ударом. Его душевное состояние в эти месяцы можно сравнить лишь с тем полным упадком сил, разочарованием в жизни и депрессией, которую он испытывал во время изгнания. Но тогда в нем подспудно теплилась надежда на то, что политическая обстановка может измениться, теперь же не было и этого утешения. К нему поступали многочисленные соболезнования и выражения сочувствия, в том числе и от самого Цезаря из Испании. Однако долгое время он оставался безутешным и собирался даже воздвигнуть святилище в честь своей Туллии. В какой–то мере со смертью дочери было, очевидно, связано и его растущее недоброжелательство, даже отвращение к молодой жене: он подозревал, что ее вовсе не огорчила смерть Туллии. Когда Публилия хотела его навестить в астурийской вилле, он с ужасом бежал от нее в поместье Аттика. Вскоре неудачный брак был расторгнут. После возвращения Цезаря из Испании Цицерону приходится менять свой образ жизни. Об уединении, о жизни Лаэрта, как он сам ее называл, больше не могло быть и речи. В конце года ему пришлось принимать в своем поместье самого Цезаря (с огромной свитой). Но большую часть времени он проводит теперь в Риме, снова участвуя в заседаниях сената. Когда Цезарь отдал распоряжение восстановить статуи Помпея, Цицерон выступил с похвальным словом, сказав, что Цезарь таким образом укрепил свои собственные. Как бы то ни было, но истекавший год оказался — и об этом уже говорилось — необычайно плодотворным: половина философских трудов Цицерона была опубликована именно в 45 г. К ним прежде всего относятся три не дошедших до нас, но чрезвычайно важных труда: «Похвальное слово Катону», «Утешение» и «Гортензий». Свой панегирик Катону Цицерон опубликовал, видимо, сразу же после отъезда Цезаря в Испанию, хотя сочинение было окончено значительно раньше. Он него ничего не сохранилось, кроме одной цитаты, в которой дается следующая оценка: в отличие от большинства людей Катон был более велик в действительности, чем по слухам. Выход в свет этого произведения Цицерона произвел подлинную сенсацию. Bо–первых, появился ряд сочинений подобного же рода: М. Брута, М. Фадия Галла, Мунатия. Кроме того, на Цицеронова «Катона» откликнулся сам Цезарь: несмотря на всю свою занятость военными действиями в Испании, он тем не менее нашел время, чтобы написать специальный труд (в двух книгах!), названный им «Антикатон». В этом сочинении, к сожалению тоже не сохранившемся, Цезарь стремился развенчать образ «несгибаемого республиканца»; он оспаривал многие приписываемые ему достоинства и даже обвинял Катона в пристрастии к вину — в пьянстве. К Цицерону Цезарь отнесся с максимальным пиететом: сравнивая его с собой, с «солдатом», превозносил как стилиста; как оратора ставил в один ряд с Периклом, как политического деятеля — с Фераменом. Насколько нам известно, Цицерон был весьма польщен этими оценками. «Утешение» — небольшой философский трактат, который был написан в связи со смертью дочери; закончен в марте (или апреле) 45 г. От него сохранилось несколько фрагментов, главным образом у христианского писателя Лактанция, по ряду вопросов спорившего с Цицероном. Очевидно, основные идеи, вызвавшие возражения Лактанция, были заимствованы Цицероном из знаменитого в свое время сочинения представителя старой академической школы Крантора (IV в. до н. э.). Так, Цицерон утверждал, что жизнь потеряла для него всякую цену. И вообще что такое жизнь? Люди рождаются для того, чтобы своей жизнью искупить ошибки прошлого существования. Лучше совсем не родиться на свет или, если ты уж рожден, как можно раньше умереть. Правда, наряду с этими пессимистическими соображениями проскальзывает мысль о том, что «правильно» прожитая жизнь поднимает человека до уровня богов, дает бессмертие его душе. Вот почему, кстати сказать, Цицерон считал возможным посвятить алтарь бессмертной душе своей Туллии.

Третьим не дошедшим до нас трактатом был «Гортензий», диалог, начатый, возможно, еще в 46 г., но законченный после «Утешения». Действие диалога развертывается на тускульской вилле Лукулла в 60–х годах; участники диалога — Цицерон, Гортензий, Лукулл и Катул. Основное содержание и цель диалога — подчеркнуть значение философии, поощрить ее изучение. В знаменитом перечне своих философских произведений Цицерон ставит диалог «Гортензий» на первое место. Довольно большое количество сохранившихся фрагментов дает возможность составить некоторое представление об общем ходе диалога. После того как Катул высказывается о поэзии, Лукулл — об истории, выступает Гортензий. Он, как оратор, произносит хвалебное слово искусству речи и довольно пренебрежительно отзывается о философии, говоря, что великие римляне едва ли руководствовались в своих деяниях ее принципами. Защитником философии и философского образования, которое одно только и может направить на путь истины и добродетели, выступает сам Цицерон. В некоторых местах диалога ощущается влияние Аристотеля, и прежде всего в подчеркивании значения философии. Диалог «Гортензий» произвел огромное впечатление на юношу Августина, в дальнейшем одного из наиболее знаменитых христианских писателей и отцов церкви. Он, кстати, упоминает о том, что диалог Цицерона использовался в его время (т.е. в IV в. н. э.) как учебное пособие, как введение в изучение философии. В течение весны и лета 45 г. Цицерон написал четыре философских трактата; это «Академические исследования», «О границах добра и зла», «Тускуланские диспуты» и «О природе богов». Мы вынуждены ограничиться лишь самым общим обзором этих произведений. Трактат «Академические исследования» неоднократно перерабатывался. В первом своем варианте это произведение состояло из двух книг, которые по имени участников беседы назывались «Катул» и «Лукулл». В последнем варианте трактат включал четыре книги и отличался более подробным изложением. Изменился и состав собеседников: теперь участниками обсуждения были М. Теренций Варрон, Т. Помпоний Аттик и сам Цицерон. Сочинение в целом было посвящено Варрону. От первого варианта этого произведения до нас дошла вторая книга (т.е. «Лукулл»), от последнего — начальная часть первой книги и отрывки остальных. После того введения в философию, которое было дано в «Гортензии», перед Цицероном стояла им же самим сформулированная задача: дать общее изложение греческой философии на латинском языке. Поэтому в своем новом трактате он уделяет основное внимание коренной философской проблеме — проблеме познания. Его интересует та борьба мнений, которая развернулась вокруг этой проблемы между двумя крупными представителями академической школы: Филоном из Ларисы и одним из наиболее известных его учеников — Антиохом Аскалонским. Антиох отошел от своего учителя, и основным пунктом расхождений был именно вопрос о возможности познания. Скептическое направление, представители так называемой новой Академии — Карнеад, Аркесилай, Филон — отрицали эту возможность; Карнеад даже уверял, что мудрец должен лишь «считать за», а вовсе не «знать», как к тому стремился Антиох. Сам Цицерон в основном поддерживал точку зрения «новой Академии», точку зрения Филона. Летом 45 г. Цицерон завершил работу над другим философским трактатом — «О границах добра и зла». Он состоит из пяти книг, но делится по существу на три раздела, или на три диалога. Первый диалог (в нем участвуют Л. Манлий Торкват и сам Цицерон) посвящен изложению и опровержению эпикурейского учения о высшем благе (кн. I — II), второй — изложению и опровержению учения стоиков (кн. III — IV). Участники второго диалога — Катон Утический и Цицерон. И наконец, третий диалог (кн. V) посвящен встрече в Афинах Цицерона, его брата Квинта, М. Пупия Писона, Луция и Аттика. В первой книге трактата Манлий Торкват излагает эпикурейскую доктрину. Он ограничивается учением о наслаждении. Это учение зиждется на непосредственности чувств, на телесном здоровье, на душевной радости и боли. Нравственные достоинства — порождение духовной радости и всегда сопутствуют ей. Во второй книге диалога Цицерон полемизирует с Торкватом. Он старается показать, что учение Эпикура не выдерживает критики с точки зрения внутренней логики, полно противоречий, а знаменитое предсмертное письмо Эпикура, как и его завещание, совершенно не соответствует всему его учению. Диалог, развивающийся в третьей и четвертой книгах, происходит в библиотеке тускульской виллы М. Лициния Лукулла. Один из главных участников диалога, Катон, излагает основные положения стоической доктрины, и прежде всего утверждение: высшим благом следует считать лишь благо нравственное, т.е. добродетель, а кроме добродетели, ничто не может признаваться благом. Именно на это положение и обрушивается Цицерон, высказывая затем удивление по поводу того, что такой выдающийся государственный деятель, как Катон, способен всерьез относиться к Зенону с его смехотворными парадоксами. Кстати, Зенон свое учение о высшем добре и зле заимствовал у академика Полемона, а что касается учения о государстве и законах, то оно, как известно, было разработано Платоном и его учениками. И наконец, в пятой книге главное действующее лицо М. Пупий Писон дает исторический обзор учения академиков и перипатетиков о высшем благе. В итоге высказывается мнение, что для достижения спокойствия и счастья следует обладать четырьмя, классическими добродетелями (мужество, умеренность, разум, справедливость), но для полного счастья нужны еще здоровье и такие внешние блага, как друзья, дети, богатство, почетные должности. Следующий философский трактат — «Тускуланские диспуты» — Цицерон закончил, очевидно, осенью 45 г. Его литературная форма отлична от предыдущих произведений. Трактат, состоящий из пяти книг, построен по образцу докладов или лекций перед слушателями. «Лектор» отвечает на вопросы, поставленные этими слушателями или даже им самим, часто опровергая выдвинутые для обсуждения основные тезисы. Подобная форма диспутов использовалась уже и Филоном, и Карнеадом (сам Цицерон именует эту форму греческим термином «школа»).Основная проблема — кстати сказать, затрагиваемая еще в предыдущем трактате — проблема «эвдемонии», т.е. счастливой жизни и способов ее достижения. В первой книге обсуждается вопрос о том, должно ли считать смерть «злом». На это следует ответ, что еще Платон говорил о бессмертии души и о ее «блаженстве» после смерти. Эта мысль была особенно близка Цицерону после смерти Туллии. Во второй книге разбирается вопрос о стойкости при телесных страданиях и о том, можно ли считать боль наибольшим «злом». Ответ, конечно, дается отрицательный, подтверждаемый примерами из жизни героев и философов, а в конце книги проводится мысль, что если боль невыносима, то истинный философ знает, как следует ему поступать: всегда остается открытой возможность уйти из этой жизни. В третьей и четвертой книгах трактата весьма близкие друг другу проблемы: о средствах облегчить горе, о подавлении аффектов, о том, может ли мудрец быть свободным от всего того, что мешает спокойствию и ясности духа. И наконец, в последней, пятой книге речь снова идет об основном вопросе: достаточно ли одной только добродетели для достижения «эвдемонии»? На основании своего собственного житейского опыта Цицерон явно сомневается в правильности этого положения стоиков. Затем говорится о том, что философия для него с давних лет — самое надежное убежище от всех житейских бурь и невзгод. Последний из перечисленных выше трактатов Цицерона — «О природе богов» — был завершен, по всей вероятности, в самом конце 45 г. Он посвящен — как, впрочем, и предыдущий — Марку Бруту. Трактат написан снова в привычной форме диалога и состоит из трех книг. Участники диалога: Аврелий Котта, консул 75 г., хозяин дома, в котором происходит беседа, Гай Веллей, Луцилий Бальб и сам Цицерон, который скорее играет роль слушателя. Три главных участника диалога именуются принцепсами (т.е. в данном случае достаточно авторитетными представителями) трех философских школ: Веллей — эпикурейской, Бальб — стоической и Котта — академической. Последний, кстати сказать, как и Цицерон, — ученик и последователь Филона. В первой книге диалога Веллей развивает основные положения эпикурейской теологии: существование богов, их облик, число, бессмертие, «образ» жизни и деятельности. Он язвительно критикует Платона и стоиков, т.е. идеалистов. Котта кратко ему возражает, находя явные противоречия и несуразности в представлении Эпикура о богах. Под конец он солидаризуется с Панетием, который считал, что Эпикур вообще отрицает существование богов. Во второй книге излагается стоическое учение о богах. В качестве оратора выступает Бальб. Он выделяет в своем изложении четыре основных момента: 1) то, что боги есть, 2) их свойства, 3) управление миром, 4) забота о людях. Вся эта стоическая теология подвергается (в третьей книге трактата) подробному критическому разбору Котты. Он высказывает сомнение и в одухотворенности мира, и в стоических доказательствах существования богов, и даже по поводу заботы богов о людях, которая никак не подтверждается благоденствием негодяев и незаслуженными бедствиями людей достойных. В заключение Котта заявляет, что он вовсе не пытался и не пытается отрицать самое существование богов — его дело лишь указать на всю сложность проблемы. И действительно, речь Котты сильна главным образом своей негативной стороной. Таков чисто скептический итог этого диалога Цицерона. Из того, что говорилось выше об эпикурейском учении, нетрудно сделать вывод о резко отрицательном отношении Цицерона к этой философской системе. Чем же это объясняется? На наш взгляд, можно указать две основные причины. Во–первых, Цицерону была всегда глубоко чужда материалистическая основа эпикурейской философии; во–вторых, популярность и довольно широкое распространение некоторых положений эпикуреизма в среде римского городского плебса тоже, вероятно, укрепляли негативное отношение Цицерона к этому учению.