• Главная
• Контакты
• Нашёл ошибку
• Прислать материал
• Добавить в избранное

В день мартовских ид, т.е. 15 марта 44 г., Юлий Цезарь был убит заговорщиками перед открытием очередного заседания сената. В числе заговорщиков находились не только видные помпеянцы и старые враги Цезаря, но и те, кто был им прощен, приближен и обласкан, те, кто считались теперь его сторонниками. К этой категории следует прежде всего отнести самих главарей заговора — Марка Юния Брута и Гая Кассия Лонгина.

Цицерон не был среди заговорщиков, не был даже посвящен в задуманное дело, однако его отношение к Цезарю как тирану и его скорбь по поводу гибели республики были настолько хорошо известны заговорщикам, что Брут, подняв окровавленный кинжал, воскликнул: «Цицерон!» — и поздравил его с восстановлением свободы. Так во всяком случае изображал впоследствии эту сцену Марк Антоний. По другим сведениям, убийцы Цезаря выкрикивали это же имя, выбежав на Форум.

В день убийства Цицерон отправил краткую записку одному из заговорщиков, некоему Минуцию Басилу, которая начиналась словами: «Поздравляю тебя и радуюсь за себя!» В тот же день вечером он поднялся на Капитолий, где находились руководители заговора, окруженные своими приверженцами. Он выдвинул идею созыва сената преторами здесь же, на Капитолии, дабы народ сразу понял, кому будет теперь принадлежать руководство государством. Однако проект не имел успеха: большинство присутствующих, в том числе и сами сенаторы, считали необходимым вступить в переговоры с консулом 44 г. Марком Антонием.

В первые часы после убийства диктатора наиболее видные цезарианцы испытывали страх и растерянность. Марк Антоний, опасаясь, что заговор направлен и против него, забаррикадировался в своем доме. Так же поступил начальник конницы Эмилий Лепид. Но эта растерянность длилась недолго. Уже на следующий день стало ясно, что заговорщики не имеют достаточно широкой и прочной опоры. Население Рима в своей массе им не сочувствовало, а ветераны Цезаря были настроены явно враждебно. Поэтому Марк Антоний, получивший в свое распоряжение 700 млн. сестерциев из государственной казны, а также личные средства (100 млн. сестерциев) Цезаря и все его бумаги (от его вдовы), воспрянул духом и назначил на 17 марта заседание сената.

Это заседание было весьма бурным. Сначала сторонники заговорщиков (Брут и Кассий на заседание не рискнули явиться) предложили объявить Цезаря тираном, а его убийцам выразить одобрение и даже присвоить почетное наименование «благодетели». Тогда Антоний заявил, что если Цезарь будет признан тираном, то все его распоряжения автоматически станут недействительными. А ведь известно — и это подтверждается теми бумагами покойного, которые сейчас находятся в его, Антония, распоряжении, — что Цезарь, собираясь в длительный поход против парфян, провел ряд назначений и распоряжений, которые имеют прямое отношение ко многим из находящихся на данном заседании.

Слова Марка Антония произвели резкий перелом в настроении. Те сенаторы, которые только что пылко поддерживали заговорщиков или даже намекали на собственное участие в заговоре (например, бывший зять Цицерона Долабелла), теперь, боясь потерять выгодные и почетные назначения, готовы были чуть ли не восхвалять убитого «тирана». Поэтому с большой легкостью прошло компромиссное предложение Цицерона: по отношению к заговорщикам применить так называемую амнистию (т.е. «забвение») и одновременно утвердить все распоряжения Цезаря, причем не только те, которые были сделаны им при жизни, но и те, которые были намечены в его бумагах.

Цицерон признавался позднее, что он внес такое предложение потому, что уже «боялся побежденных» и предвидел, что «все сделанное, написанное, сказанное, обещанное, задуманное Цезарем будет иметь большую силу, чем при его жизни», что всем уготована судьба стать «рабами его записной книжки». Обращаясь к Аттику, он восклицает: «О, мой Аттик! Опасаюсь, что мартовские иды не дали нам ничего, кроме радости отмщения за ненависть и скорбь… О, прекрасное дело, но не законченное!» А в другом письме Аттику — в мае 44 г. — он как бы подводит горестный итог: «Утешаться мартовскими идами теперь глупо; ведь мы проявили отвагу мужей, разум же, верь мне, детей. Дерево срублено, но не вырвано с корнем; поэтому ты можешь видеть, какие оно дает отпрыски».

Цицерон на сей раз был абсолютно прав, и тенденция дальнейшего развития событий определилась достаточно четко в первые же недели после мартовских ид. Уже похороны Цезаря многое прояснили. Антоний обставил их весьма театрально. Он сам произнес хвалебное слово покойному, для вящего эффекта он поднял копьем на глазах собравшейся толпы растерзанную и окровавленную одежду Цезаря. Но и этого оказалось недостаточно: в подходящий момент народу была показана восковая статуя Цезаря с 23 зияющими ранами. А так как незадолго до этого стало известно завещание Цезаря о передаче населению Рима его садов над Тибром и выплате каждому плебею (очевидно, в пределах 150 тыс. человек, получавших хлеб от государства) по 300 сестерциев, то настроение толпы складывалось явно не в пользу «тираноубийц».

Возбужденная толпа ринулась к зданию, где проходило заседание сената и где погиб Цезарь, и подожгла его. Искали заговорщиков, чтобы немедленно расправиться с ними, и один из народных трибунов был на месте растерзан толпой, которая приняла его по ошибке за его дальнего родственника, противника Цезаря. Брут и Кассий вынуждены были скрыться и тайно покинуть город.

Вершителем судеб оказался не кто иной, как Марк Антоний. Однако он еще не чувствовал свое положение настолько прочным, чтобы открыто порвать с сенатом. Поэтому он проводит ряд мер и решений в интересах сенатской «партии», в интересах «республиканцев». Так, например, было утверждено распределение провинций на 44 и 43 гг. в соответствии с пожеланиями Цезаря: в числе других наместников оказались также Брут и Кассий; первый получал в управление Македонию, второй — Сирию. Распределялись на эти же годы должности консулов и трибунов опять–таки в зависимости от «наметок» Цезаря, извлеченных из его «записной книжки».

Но пожалуй, наиболее эффектным (хотя фактически ничего не значащим) актом был предложенный Антонием закон о запрещении на вечные времена диктатуры. Он же внес предложение вызвать из Испании младшего сына Помпея — Секста, выдать ему в возмещение конфискованного имущества отца крупную денежную сумму и назначить его командующим флотом.

И наконец, в это же время Антоний подавляет так называемое движение Лже–Мария. Дело в том, что после смерти Цезаря в Риме появился некто Герофил (или Аматий), который выдавал себя за внука Мария, а поскольку женой Мария была тетка Цезаря, следовательно, и за родственника покойного диктатора. Герофил соорудил алтарь на том месте, где был сожжен труп Цезаря, и призывал отомстить за его смерть. Вокруг Лже–Мария начали группироваться ветераны, плебеи, отпущенники, приносившие жертвы убитому и обожествлявшие его. Про появившуюся в те дни комету был пущен слух, что это душа Цезаря, вознесшаяся на небо. Движение грозило разрастись, и потому Антоний, арестовав Лже–Мария, поспешил казнить его без всякого суда. В подавлении движения принял активное участие и второй консул 44 г. — Долабелла, который жестоко расправился со всеми приверженцами Герофила: свободных людей повелел сбросить с Тарпейской скалы, а рабов распять на крестах.

Видимо, в конце апреля Антонию удалось провести через народное собрание (минуя на сей раз сенат!) закон, который предоставлял ему право оглашать оставшиеся в бумагах Цезаря указания как обязательные и как имеющие юридическую силу, без всяких предварительных санкций сената. Этот закон, по мнению Цицерона, давал новому претенденту на тиранию такую полноту власти, какой не имел даже сам Цезарь, тем более что все бумаги Цезаря находились, как известно, в личном и совершенно бесконтрольном распоряжении Антония.

И действительно, Марк Антоний публикует в ближайшее же время огромное количество распоряжений и так называемых законов Юлия, в соответствии с которыми даровались гражданские права как отдельным лицам, так и целым общинам, назначались на высшие должности и вводились в состав сената креатуры нового властителя, кое–кто даже воввращался из ссылки. Всем этим людям, как рассказывает Плутарх, римляне давали насмешливое прозвище «друзей Харона», ибо все милости и назначения неизменно объяснялись выполнением воли покойного.

Все более укреплявшееся положение Марка Антония было обусловлено, с одной стороны, рядом благоприятных обстоятельств, с другой — его личными успехами. Так, например, один из его братьев, Луций Антоний, был в 44 г. народным трибуном, а другой, Гай, претором и фактически замещал отсутствующего городского претора, т.е. Марка Брута. Последний, как уже говорилось, вместе с Кассием находился вне Рима; оба они по инициативе Антония были направлены сенатом в Сицилию и Африку для закупок хлеба. Цицерон проводил время в своих виллах на юге Италии.

В отношении возможных соперников — цезарианцев Антоний действовал более осторожно. Эмилия Лепида он сумел обезопасить и привязать к себе двумя испытанными средствами: удовлетворением честолюбия и установлением родственных связей. Он добился избрания Лепида верховным понтификом (вакансия, освободившаяся после смерти Цезаря) и, кроме того, обручил свою дочь с его сыном. Другого возможного конкурента, Долабеллу, Антоний ублаготворил пожалованием провинции. Речь шла о Сирии с правом перевода в эту провинцию тех легионов, которые стояли в Македонии и были набраны еще Цезарем для войны с Парфией. Но так как сенат недавним решением утвердил Сирию за Кассием, то новый закон, передававший провинцию Долабелле, был проведен опять–таки непосредственно через комиции, минуя сенат.

Затем в сенат обратился сам Антоний. Он просил выделить и ему провинцию, а именно Македонию, несмотря на то что она также была закреплена за Брутом. Сенаторы не осмелились отказать, тем более что Македония оставалась теперь без войск и назначение туда Антония как будто не представляло особой опасности. Бруту же и Кассию взамен отнятых у них провинций решением сената были определены соответственно Крит и Киренаика.

Вскоре тайный смысл этого шага Антония стал ясен. В июне был пущен слух, что на Македонию собираются напасть (или уже напали!) геты. В связи с этим Антоний потребовал и настоял, чтобы намеченные к переброске в Сирию легионы были оставлены в Македонии. Но это было еще не все. Через некоторое время оказалось, что македонские легионы будут переправлены в Брундизий, и тогда, не обращая внимания на запуганный сенат, Марк Антоний добивается в комициях проведения нового закона о распределении провинций. По этому закону он получает в свое управление Цизальпинскую Галлию, к чему он, учитывая опыт Цезаря, видимо, давно уже стремился. Правда, здесь были свои сложности. Децим Брут, которому сенат раньше уже назначил эту провинцию, вовсе не собирался ее добровольно уступать. Ситуация была чревата самыми серьезными последствиями. Вот почему именно с этого момента многие в Риме, и в частности Цицерон, начали всерьез думать о возможности и даже неизбежности новой гражданской войны.

Положение самого Цицерона между тем осложнялось с каждым днем. И хотя Антоний соблюдал все правила вежливости и писал ему иногда изысканно любезные письма (например, с просьбой согласиться на возвращение из изгнания Секста Клодия), но истинный характер его отношения был для Цицерона ясен. Плутарх так пишет об Антонии: «Он видел, что Цицерон снова пользуется большим влиянием в государственных делах, он знал о его дружбе с Брутом и потому сильно тяготился присутствием этого человека. Вдобавок и прежде их разделяла взаимная неприязнь, вызванная полным несходством их жизненных правил».

Поэтому Цицерон все это время колеблется между намерением покинуть Италию и обычным для него желанием не расставаться с Римом. Сначала существовал проект поездки в Грецию, где находился его сын, слушавший курс лекций, и где должны были в текущем году праздноваться Олимпийские игры, затем после консультаций с друзьями возникло намерение отправиться в Сирию с Долабеллой в качестве его легата. Однако все это были лишь разговоры и предположения, и он проводит весну и лето 44 г. на юге Италии, переезжая из одного своего имения в другое.

И все же в июле он наконец решается отплыть из Италии. Отправившись морем вдоль берега (видимо, из своей помпейской усадьбы), он прибывает к концу месяца сначала в Вибон, а затем в Регий. Из Регия он переправляется в Сиракузы, где проводит всего лишь одну ночь, а затем вследствие неблагоприятного ветра снова попадает в район Регия. Здесь он остается на несколько дней (в начале августа) на вилле Публия Валерия и узнает некоторые важные новости из Рима: ситуация якобы изменилась, Антоний ищет контактов с сенатом и уже не претендует на Галлию, Брут и Кассий собираются вернуться в Рим, намечается созыв сената, отсутствие его, Цицерона, производит странное впечатление. Через несколько дней он получает письмо от Аттика, который также порицает его отсутствие, и это обстоятельство окончательно решает вопрос.

17 августа Цицерон снова в Велии. Здесь происходит встреча с Брутом. В результате обмена мнениями становится ясно, что положение в Риме все еще остается весьма напряженным, что Антоний отнюдь не склонен сдавать свои позиции и борьба с ним неизбежна. Вместе с тем Брут весьма одобряет решение Цицерона вернуться в Рим, ибо отъезд в Грецию в данной ситуации, да еще под предлогом посещения Олимпийских игр мог быть расценен лишь как предательство «республики».

В настроении Цицерона происходит явный перелом. Вместо недавних раздумий и колебаний, вместо сознательно проводимой политики абсентеизма он вдруг в эти дни становится полон энергии и мужества, как в свои лучшие времена. Ему предстоит борьба, и он не собирается ее избегать. Он возвращается в Рим с открытым забралом, отнюдь не убаюкивая себя возможностью компромисса или примирения, — ситуация, конечно, отличалась от кануна гражданской войны 49 г., да и его собственная роль была теперь совершенно иной, — и потому он прямо идет навстречу тяжелым испытаниям, будучи психологически и морально готов начать, по его же собственному выражению, «словесную войну», причем ничуть не сомневается в том, что подобная война может в любой момент из области слов перейти в область действий.

В этой напряженной обстановке имел определенное — и не малое! — значение один новый фактор, вносивший особый оттенок, особый «привкус» в разгоревшуюся борьбу. Его значение, несомненно, учитывал в какой–то мере и Цицерон. Таким фактором было появление на политической арене Рима наследника Цезаря — его девятнадцатилетнего внучатого племянника Гая Октавия.

В момент убийства Цезаря Октавий находился на Балканском полуострове, в Аполлонии, где он по распоряжению Цезаря проходил курс наук (военных и гражданских). Он готовился принять участие в парфянском походе в качестве начальника конницы.

Узнав о событиях в Риме, Октавий немедленно выехал в Италию. Его мать и отчим советовали ему отказаться и от усыновления и от наследства, избрав жизнь частного человека, как наименее опасную в данных обстоятельствах. Однако юноша не последовал их совету: он решил принять наследство, а также новое имя — Гай Юлий Цезарь Октавиан. Уже одно это обстоятельство привлекло к нему симпатии значительного числа ветеранов Цезаря.

Цицерон впервые упоминает — и то вскользь — об Октавиане в своем письме к Аттику 11 апреля 44 г. Но буквально через несколько дней Бальб сообщает ему, что юноша заявил претензию на наследство Цезаря и это, видимо, приведет к конфликту с Антонием. А еще через два–три дня прибывший в Италию Октавиан и остановившийся на куманской вилле своего отчима Луция Марция Филиппа наносит вместе с ним визит вежливости Цицерону. Юноша держится чрезвычайно почтительно, проявляя искреннее уважение и даже восхищение знаменитым оратором, Цицерон же весьма сдержан. Поскольку сам Филипп называл своего пасынка не Цезарем, но Октавием, то и Цицерон поступает так же.

В Рим наследник Цезаря прибывает в самом конце апреля или в начале мая. Марк Антоний в это время отсутствовал (он был на юге Италии), но Октавий обратился к Луцию Антонию как народному трибуну, который и представил его народу (8 мая). На этой сходке Октавиан держал речь, заявив, что он намерен вступить в права наследства и произвести все обещанные Цезарем выплаты. Затем он заявил о желании оформить свое усыновление, согласно завещанию Цезаря, другому брату Марка Антония — Гаю, который, как уже говорилось, выполнял обязанности городского претора. Небезынтересно отметить, что примерно с этого времени Цицерон начинает уже называть его Октавианом.

Когда Марк Антоний вернулся в Рим, состоялась его встреча с наследником Цезаря. Фактический диктатор отнесся к юноше довольно пренебрежительно. Аппиан подробно описывает встречу — хотя едва ли она была первой — и тот острый разговор, который произошел при этой встрече. Разговор, конечно, вымышлен, но общая его направленность отражена, по всей вероятности, довольно точно. Октавиан почтительно, но твердо заявил о желании отомстить убийцам своего отца, а также о необходимости выполнить волю покойного и раздать народу завещанные ему средства. Для этого он просил Антония вернуть ему ту сумму из личных средств Цезаря, которую Антонию передала Кальпурния, вдова Цезаря.

Антоний был возмущен смелостью, вернее сказать, наглостью «мальчишки». Он дал ему резкую отповедь, указав прежде всего на то, что если Цезарь оставил своему приемному сыну наследство и славное имя, то он отнюдь не передавал ему полномочий на управление государственными делами. Поэтому он, Антоний, вовсе не намерен давать сейчас отчет в этих делах. Что же касается наследства, то денежные средства, полученные им в свое время от Кальпурнии, истрачены на подкуп влиятельных лиц, дабы они не препятствовали принятию решений в интересах Цезаря и его памяти. Поэтому он ничем не может помочь молодому человеку в его денежных затруднениях.

Одновременно (или даже несколько раньше) Антоний пытался сорвать окончательное оформление усыновления Октавиана, что по существующим законам требовало специального решения куриатных комиций. Он, правда, сделал это не своими руками, не открыто, но при посредстве некоторых трибунов, выступивших с интерцессией. Однако эти действия Антония свидетельствовали о том, что он все же был вынужден как–то считаться с «мальчишкой» и опасаться его, а пренебрежительное отношение было в значительной мере показным.

Октавиан со своей стороны на самой ранней стадии этой борьбы проявил те качества политического деятеля, которые еще не раз сослужат ему службу и в дальнейшем: завидную выдержку, точный расчет, последовательное и неуклонное стремление к достижению намеченной цели. И хотя он уже давно понял, что не убийцы Цезаря должны считаться его самыми опасными врагами, он пока ни словом, ни делом не обнаруживал своего истинного отношения к Марку Антонию, наоборот, оказал даже некоторое содействие принятию закона, по которому Антоний получал Цизальпийскую Галлию, в чем тот был весьма заинтересован.

Октавиан объявил о продаже не только своего собственного недвижимого имущества, но и имущества своей матери, отчима и еще нескольких родственников, дабы иметь возможность выполнить волю отца и выплатить обещанные народу суммы. Этот поступок Октавиана (как и ставший широко известным отказ Антония) создал молодому наследнику Цезаря такую огромную популярность, что на проходивших в это время трибутных комициях, где выбирали народного трибуна взамен одного умершего, народ выразил желание избрать Октавиана, хотя это было противозаконно, поскольку он принадлежал к патрициям. Но желание это выражалось весьма настойчиво, и Антонию пришлось добиваться специального постановления сената о том, что дополнительные выборы в данном случае вообще не нужны.

Популярность Октавиана между тем быстро росла. Симпатии к нему населения Рима особенно ярко проявлялись во время различных массовых игр и зрелищ: в честь Аполлона, в честь побед Цезаря. Во время этих последних игр Октавиан использовал появление кометы для обожествления Цезаря: в храме Венеры Прародительницы он поставил ему статую со звездою над головой.

По мере того как положение Октавиана укреплялось и известность его росла, он начинает переходить к новой тактике. Он ведет теперь сложную игру, настраивая население Рима против Антония, вызывая сочувствие к себе, искусно лавируя между сенатом и народом. Перипетии этой борьбы довольно подробно описаны Аппианом. «Цезарь–сын, — свидетельствует он, — обхаживал народ, всех, кто был облагодетельствован его отцом, всех его солдат; окруженный толпой, как бы личной охраной, исполненный ненависти и обиды, он просил всех, чтобы они, не обращая внимания на него, который по доброй воле терпит столько несправедливостей и оскорблений, выступили, однако, в защиту Цезаря — его отца, их императора и благодетеля, — подвергающегося ныне издевательствам со стороны Антония». И затем Аппиан вкладывает в уста Октавиана весьма темпераментные тирады, с которыми тот будто бы обращался к народу со всех «возвышенных мест» в городе.

Подобная тактика дала свои плоды. Вскоре центурионы, состоявшие в личной охране Антония, ветераны самого Цезаря, обратились к Антонию, настаивая на том, что он должен изменить свое отношение к Октавиану и что вражда между ними обоими выгодна только их общим врагам. Игнорировать подобное обращение было просто невозможно. Поэтому происходит примирение Антония с Октавианом, правда весьма непрочное — не раз затем нарушавшееся и не раз возобновляемое. Кроме того, Антоний — опять–таки не без нажима ветеранов — оказывается вынужденным объявить о созыве сената для обсуждения вопроса о новых почестях Цезарю и увековечении его памяти.

Это заседание было намечено на 1 сентября 44 г. Ему придавалось особое значение. Накануне этого дня в Рим вернулся Цицерон; как обычно, его встречала восторженная толпа. Случайно или не случайно, но это заседание сената по существу оказалось неким рубежом в дальнейшем развитии событий, и в частности неким переломным моментом как в личной судьбе, так и в общественной деятельности самого Цицерона.

* * *

44 год, если иметь в виду литературную деятельность Цицерона, был, как и предыдущий, весьма плодотворным. Цицерон завершил в этом году ряд философских трактатов. Для удобства рассмотрения, пожалуй, целесообразно разбить их на три группы: а) известные нам, но не сохранившиеся произведения, б) диалоги, посвященные проблемам этики, и в) собственно философские трактаты.

Из несохранившихся произведений следует упомянуть небольшой трактат (в двух книгах) «О славе». От него остались настолько ничтожные отрывки, что прийти к каким–либо точным выводам о содержании труда едва ли возможно. Правда, на основании писем к Аттику, в которых Цицерон сообщает о посылке этого сочинения, просит его хранить и читать избранные места «тайно» и лишь «хорошим слушателям», некоторые исследователи утверждают, что содержание трактата было остро политическим, направленным против Цезаря и его «славы», которая ослепляет его приверженцев даже теперь, после его смерти.

Несравненно лучше известны два других трактата, посвященные этическим проблемам: «Катон, или О старости» и «Лелий, или О дружбе», полностью дошедшие до нас. Первый из них посвящен Аттику, и хотя представляет собой по форме диалог, в котором кроме Катона Цензора участвуют Сципион Эмилиан и его друг Лелий (беседа происходит в 150 г.), но фактически почти все изложение сводится к высказываниям Катона о старости. Выбор его в качестве основного оратора не случаен: Цицерон с годами относился к Катону Цензору со все большим пиететом; возможно, он даже находил кое–что общее в их жизненном пути, в их судьбе и карьере.

Диалог начинается с цитаты из Энния, шутливо обращенной к Аттику. Затем Цицерон говорит, что он решил написать кое–что о старости, дабы облегчить как Аттику, так и самому себе это общее бремя — надвигающуюся старость. В качестве основного действующего лица и защитника старости он избирает не мифического героя, как Аристон Кеосский, писавший на ту же тему, но реальное лицо — римского государственного деятеля.

Старость не тяжела для мудреца, самое подходящее оружие старости — науки и упражнение в добродетели; это оружие не изменяет человеку вплоть до его последних дней. Далее приводятся примеры выдающихся деятелей, как греческих, так и римских, для которых старость никогда не была бременем: Фабий Максим, Платон, Исократ, Горгий, Энний. И затем Катон говорит: «Всякий раз, когда я размышляю о причинах, почему старость кажется несчастной, то нахожу их четыре: первая — в том, что она отрешает нас от деятельной жизни, вторая — в том, что она ослабляет наше тело, третья — в том, что она лишает нас наслаждений, и четвертая — в том, что она приближает нас к смерти.

Дальнейший ход рассуждений посвящен последовательному и подробному опровержению всех этих «причин». Снова приводятся многочисленные примеры выдающихся людей, доживших до глубокой старости, примеры, долженствующие доказать, что и в этом возрасте можно полностью сохранить физические и нравственные силы, блеск ума и вкус к разнообразным наслаждениям, за исключением, быть может, лишь плотских, т.е. самых низменных.

Что касается проблемы смерти, то она обсуждается примерно в том же духе, что и в «Утешении» или «Тускуланских диспутах». Основная идея выражена следующей формулой: «Смертью надо полностью пренебрегать, если она уничтожает душу, либо ее даже следует желать, если она отводит душу туда, где она станет бессмертной и вечной; третьего же вообще не дано». В заключение Катон говорит, что он лично верит в бессмертие души — пусть это даже и заблуждение, но он не желает, чтобы оно рассеялось.

Диалог «Катон, или О старости» в литературном отношении — одно из наиболее замечательных произведений Цицерона. Однако философское значение его невелико, да и политическая его направленность выражена слабо.

Несравненно больший интерес представляет для нас другой трактат — «Лелий, или О дружбе». Это произведение было завершено Цицероном также в 44 г., но, по всей вероятности, после смерти Цезаря (ориентировочно — осенью 44 г.). Трактат снова посвящен Аттику и снова написан в форме диалога: беседа происходит в 129 г., вскоре после смерти Сципиона Эмилиана; участники диалога: Гай Лелий и два его зятя — Квинт Муций Сцевола и Гай Фанний Страбон (все трое — участники диалога «О государстве»). Что касается источников трактата, то помимо никем не оспариваемого и засвидетельствованного самими древними использования сочинения Теофраста о дружбе следует, очевидно, учесть влияние идей Панетия на некоторые разделы диалога, что неоднократно подчеркивалось новейшими исследователями.

Диалог строится следующим образом. После вступления, которое занимает первые четыре главы, Лелий переходит к рассуждению на основную тему. Он сразу же отказывается от философски изощренных определений и говорит, что может лишь посоветовать предпочитать дружбу (amicitia) всем остальным делам человеческим, ибо ничто так не соответствует природе и не является столь подходящим как в хороших, так и в дурных обстоятельствах. Однако «дружба может существовать только среди хороших людей». Кого же следует считать «хорошим», достойным человеком? Некоторые полагают, что лишь мудрец может быть нравственно достойным, причем дают такие определения понятию «мудрец», что ни один смертный не в состояний им удовлетворить. Лелий же говорит, что следует рассматривать то, что имеет место в практической жизни, а не в идеале, и предлагает считать нравственно достойными таких людей, которые следуют, насколько могут, природе — «лучшей наставнице правильного образа жизни».

Затем Лелий возвращается к вопросу о дружбе. Указывая на то, что между людьми существует некая естественная связь сообщества, в силу которой граждане ближе друг другу, чем чужеземцам, родственники ближе, чем посторонние, он подчеркивает, что дружба, как одна из форм такой естественной связи, должна быть поставлена выше связей родственных. Здесь же дается следующее определение: «Дружба есть не что иное, как сопровождаемое взаимной любовью и благосклонностью единодушие во всех человеческих и божественных делах, по сравнению с которым не знаю, что лучшее, кроме, пожалуй, мудрости, даровано человеку бессмертными богами».

Далее следует определение самого принципа, который лежит в основе всякой дружеской связи. Есть люди, говорит Лелий, которые считают высшим благом богатство, другие — хорошее здоровье, некоторые — власть, некоторые — почести, а многие — даже удовольствия. Но все это чрезвычайно шаткие основания. Поэтому правы те, кто полагает, что высшее благо заключается в нравственном совершенстве, добродетели. В свою очередь только добродетель может служить надежной основой дружеских связей, без нее дружба не в состоянии ни возникнуть, ни существовать.

Понятие нравственного совершенства, добродетели тоже следует определять не пышными фразами, как делают некоторые ученые мужи, но исходя из условий практической жизни и наших обыденных представлений. Тогда–то мы и будем иметь возможность считать добродетельными и «хорошими» людьми тех, с кем мы реально имеем дело, а не только тех, кто вымышлен как некий идеальный образ.

Лелий довольно подробно описывает силу естественной дружеской связи, без которой не может существовать ни семья, ни город, ни даже обработка земли. Если это недостаточно ясно, то силу дружбы и согласия по контрасту можно нагляднее всего понять из значения раздоров и вражды, против которых ничто не может устоять. Отсюда видно, какое огромное благо заключено в дружбе. Затем Лелий снова подчеркивает естественные основы дружбы, и после этого рассуждение как бы прерывается: Лелий уверяет, что он высказал свои основные мысли по поводу дружбы, и отсылает своих слушателей с вопросами к тем, кто изучает эти проблемы более специально. Однако, уступая просьбам Фанния и Сцеволы, он переходит по существу к центральной части всего рассуждения — к вопросу о происхождении дружбы и развернутому определению самого понятия дружбы и ее законов.

Приступая к выяснению происхождения дружбы, а также причин, порождающих её, Лелий говорит, что прежде всего следует решить, зарождается ли дружба вследствие слабостей и недостатков, вследствие необходимости взаимной поддержки, или причина ее происхождения более древняя, проистекающая как бы из самой природы. Производя слово amicitia (дружба) от amor (любовь), он по существу тем самым подчеркивает, что дружба возникает в силу естественной склонности души к любви, т.е. опять–таки скорее от природы, чем от нужды. И затем мысль о независимости дружбы от утилитарных соображений подробно развивается и аргументируется; в качестве аргумента, подтверждающего эту мысль, Лелий приводит пример дружбы между им самим и Сципионом. Итак, из дружбы может быть извлечена польза — и великая! — новее же не она причина ее возникновения. Общий вывод здесь таков: «Если только польза скрепляла бы дружественные связи, то она же, изменившись, разрывала бы их; природа же не может изменяться, поэтому истинная дружба бывает вечной».

Переходя к развернутому и всестороннему определению дружбы, Лелий сначала перечисляет разнообразные явления человеческой жизни, которые обычно разрушают дружеские связи: характеры людей, брак, выгодное положение, недоступное одновременно обоим, страсть к деньгам и спор — даже между наилучшими людьми — из–за почестей и славы. В качестве одной из основных причин, ведущих к разрыву дружбы, Лелий называет и расхождение в политических взглядах, т.е. когда «о государственных делах думают и судят по–разному».

Поэтому встает вопрос: «до каких пределов должна простираться любовь в дружбе?» Большой раздел рассуждений Лелия, кстати сказать целиком построенный на конкретно–исторических примерах, посвящен обоснованию той мысли, что интересы дружбы не могут, не смеют противоречить интересам государства. Приводятся примеры как из полулегендарных времен римской истории (Кориолан, Спурий Мелий и т. п.), так и из времени, сравнительно недавнего для участников диалога (братья Гракхи). Основной закон дружбы формулируется так: «чтобы мы не требовали позорных дел и сами не делали их, если нас попросят». Позорное же дело определяется следующим образом: «Позорно и совершенно неприемлемо извинение в том случае — как и при других проступках, — если кто–нибудь признается, что он ради друга действовал против интересов государства».

Дальнейший ход рассуждений Лелия о дружбе свидетельствует о том, что в его уста Цицерон вкладывает такие характеристики и оценки, которые содержат достаточно прозрачные намеки на современное уже самому Цицерону положение римского государства. Строй жизни все больше и больше уклоняется от обычаев предков. Тиберий Гракх пытался захватить царскую власть и фактически уже царствовал несколько месяцев. Чего же следует ожидать от Гая Гракха? Народ представляется как бы отделившимся от сената, многие дела крайней важности решаются по усмотрению толпы.

Затем Лелий снова приводит примеры измены своему отечеству (Фемистокл и Кориолан), и все рассуждение об основном законе, дружбы завершается следующим выводом: «Единодушие людей негодных не только не может извиняться дружбой, но должно караться всякими наказаниями, дабы никто не думал, что дозволено следовать за другом, начинающим войну против родины; а поскольку дело уже идет к тому, я не знаю, может быть, некогда это и произойдет; я же не менее забочусь о состоянии государства после моей смерти, чем о том, каково оно сегодня».

Итак, предел дружбе ставится интересами и нуждами государства. Предпочтение государственных интересов требованиям дружбы — таков основной закон дружеских, отношений. Этот тезис имеет для Цицерона решающее значение, причем не только теоретическое, ибо он тесно связан с его конкретными действиями и поступками, а иногда даже обусловливает их.

Что это именно так, подтверждается «документально» — перепиской Цицерона и Матия. Гай Матий, римский всадник, был в близких дружеских отношениях с Цезарем, хотя никогда не принимал участия в политической жизни. По складу своего характера и по всему образу жизни он напоминает друга Цицерона — Аттика. С Цицероном же он был знаком с молодости, в дальнейшем — особенно в годы гражданской войны — оказал немалое содействие установлению хороших взаимоотношений между Цицероном и Цезарем.

Точная дата обмена письмами (хотя оба письма сохранились) нам неизвестна, скорее всего октябрь или ноябрь 44 г. Не исключено, что диалог «Лелий» был как бы своеобразным ответом на письмо Матия. Мы не собираемся сейчас сколь–нибудь подробно знакомиться с содержанием писем, коснемся лишь интересующего нас вопроса о дружбе и ее «обязанностях».

Переписка открывается письмом Цицерона. В нем главное внимание уделено отношению Матия к Цезарю. Цицерон считает его политически ошибочным, неправильным, поскольку Цезарь был тираном, «царем» (rex), а Матий неумеренно скорбит по поводу его гибели. «Свободу родины следует предпочитать жизни друга» — так формулируется основное и принципиальное положение письма, полностью перекликающееся с аналогичными выводами о «законах» дружбы в «Лелий».

Что касается ответного письма Матия, то в нем Матий стремится объяснить и оправдать свое поведение после смерти Цезаря. Он довольно иронически относится к положению «Отечество следует предпочитать дружбе» и говорит, что, во–первых, не доказана польза смерти Цезаря для государства, а затем он сам не достиг еще той степени мудрости, дабы понимать и принимать подобные утверждения. Уже в этом заключается коренное расхождение с Цицероном и совершенно иное понимание существа и «законов» дружбы.

И действительно, Матий в последней части своего письма, переходя от защиты к наступлению, развивает — наряду с апологией Цезаря — концепцию «чистой дружбы». Для Матия «дружба» и «политика» — явления разных плоскостей, и эти плоскости отнюдь не должны перекрещиваться. Тем самым испытание дружбы критерием интересов государства начисто отвергается, и, следовательно, вся концепция «обязанностей» дружбы, ее основных «законов» в том виде, в каком она выступает у Цицерона, сводится на нет.

Таковы два противоположных, по существу взаимоисключающих понимания сущности и задач дружбы. Конечно, это не только два полярных воззрения, но и две совершенно различные идеологические сферы: в случае Матия — эллинистический мир со столь характерным для него индивидуализмом (и даже аполитизмом!), в случае Цицерона — среда римской аристократии, тесно связанной с традициями и нравственными ценностями сенатской республики.

Перейдем, наконец, к последним философским трактатам Цицерона. Два небольших произведения — «О предвидении» и «О судьбе» — близко примыкают друг к другу, как и к предыдущему трактату — «О природе богов». Эти три сочинения образуют как бы философско–теологический комплекс. Что касается времени написания этих трактатов, то оба они, вероятно, завершены после смерти Цезаря (весна — лето 44 г.).

Диалог «О предвидении» состоит из двух книг; его участники: сам Цицерон и брат Цицерона Квинт. Место действия — тускульская вилла, время совпадает со временем написания диалога (т.е. тот же 44 г.). Источники — Посидоний (для первой книги) и, видимо, Клитомах (для второй книги), поскольку от самого Карнеада, под несомненным влиянием которого находился Цицерон, никакого письменного наследства не сохранилось.

Диалог построен таким образом, что в первой книге Квинт Цицерон излагает с позиций стоического учения основные доводы, доказывающие возможность предвидения; во второй книге его старший брат опровергает эти доводы уже с точки зрения сторонника новой Академии. Обсуждение проблемы в целом развертывается на протяжении одного дня. Бросается в глаза то обстоятельство, что если вторая книга диалога производит впечатление вполне обработанной и построенной по определенному плану, то книга первая представляет собой скорее собранный, но почти не обработанный материал. Второй книге предшествует введение, имеющее для нас ту бесспорную ценность, что в нем Цицерон сам перечисляет все свои философские работы.

Основная тема диалога — вопрос о предвидении не раз затрагивался уже в более раннем произведении Цицерона — в трактате «О природе богов». Если стоики, исходя из возможности предвидения, доказывали существование богов, то Квинт Цицерон теперь поступает наоборот: он говорит, что если существуют боги, то должно существовать и предвидение, предсказание будущего, ибо в этом проявляется забота богов о людях. Он различает две формы предвидения: натуральную, т.е. предчувствия, пророческое озарение, сны, и искусственную, т.е. учение авгуров, гаруспиков и т. п. Он напоминает брату о разных случаях, когда они оба были свидетелями тех или иных предзнаменований, и утверждает, что тот, кто не верит в предвидение, тот вообще сомневается во всемогуществе и всеведении богов.

Затем возможность предвидения зиждется на том, что существует строгая причинная обусловленность всех явлений и событий, и если бы нашелся такой смертный, который мог бы окинуть одним взглядом всю цепь причин, то он мог бы знать и будущее. Но на это способны лишь боги, а человек должен довольствоваться отдельными намеками и предзнаменованиями. И наконец, предвидение основывается на самой природе, вернее, на той таинственной силе, которая пронизывает все мироздание и служит как бы всеобщей связью. Такова в основном аргументация Квинта Цицерона, кстати сказать, обильно снабженная примерами из истории и цитатами из римских поэтов (главным образом Энния).

Во второй книге Марк Цицерон начинает опровержение этой аргументации с перечисления тех областей человеческого знания и деятельности — чувственного мира, искусства, философии, управления государством, — где предсказание и предвидение неприменимы, а заключает свою речь тем, что не знает ни одной области или сферы, где их следовало бы применять.

Да и всегда ли стоит стремиться к тому, чтобы знать будущее? Если это будущее ничего хорошего не сулит, то предвидение вредно, ибо оно ведь не может отвратить того, что предопределено. Какова была бы жизнь Красса, Помпея, Цезаря, если бы они в момент расцвета своего могущества уже знали, какой конец ожидает каждого из них? И что это могло бы изменить?

С другой стороны, если речь идет о случайных событиях, то, конечно, нет места ни предчувствиям, ни предсказаниям. Ибо если события на самом деле случайны, то они не могут быть известны заранее, если же они в той или иной форме становятся известны, то, следовательно, они уже не случайны. Таким образом, предвидение, если говорить по существу, невозможно в обоих случаях: и когда события случайны, и когда они предопределены. В заключение диалога Цицерон резко осуждает суеверие как людскую слабость и положительно отзывается о Карнеаде, который фактически выступил против претензий стоиков считать только себя истинными философами.

Диалог «О судьбе», завершающий теологическую «триаду» Цицерона, был написан также летом 44 г. Действие диалога происходит в путеольском имении Цицерона; в беседе принимает участие Гирций (который на самом деле гостил этим летом у Цицерона и даже брал у него уроки красноречия). Диалог, к сожалению, сохранился не полностью: в начале имеется большая лакуна, не дошла до нас и заключительная часть сочинения. Вопрос об источниках неясен: высказывались соображения в пользу Клитомаха и Антиоха Аскалонского.

Центральная проблема диалога — свобода воли. Насколько все то, что делает человек, предопределено судьбой, роком, насколько человек, следовательно, ответствен за свои действия и поступки? Насколько он свободен в них? Цицерон выступает здесь с критикой одного из основателей стоицизма, Хрисиппа, а затем и Посидония, которые говорили о судьбе и предопределении, выводя действие этих сил из той всеобщей связи или «симпатии» (термин самих стоиков!), которая пронизывает якобы все мироздание. Цицерон, следуя за Карнеадом, отстаивает свободу воли.

Существует бесспорное различие между причинами, возникающими случайно, и причинами, которые основаны на действенных силах природы. Если все в мире обусловлено необходимостью и «симпатией», тогда от нас абсолютно ничего не зависит и никакой свободы воли не существует. Но в таком случае нет ни хвалы, ни порицания, ни почестей, ни наказаний. Поскольку это означало бы торжество порока, что допустить не мыслимо, то с большой долей вероятия можно утверждать, что отнюдь не все предопределено роком. Таким образом, свобода воли доказывается Цицероном с помощью категории вероятия (пробабилизм новой Академии!) и довольно элементарного набора морально–этических категорий.

Последнее крупное философское произведение Цицерона — трактат «Об обязанностях» — заслуживает более подробного разбора. Он представляет для нас особый интерес прежде всего своей ярко выраженной социально–политической направленностью.

Точная датировка окончания работы над этим сочинением едва ли возможна. Первые две книги трактата, как об этом свидетельствует сам Цицерон в одном из писем Аттику, были закончены в начале ноября 44 г. В этом же письме говорится о том, что Цицерон выписал себе сочинения Посидония (или извлечения из них!), необходимые ему для работы над третьей книгой своего трактата. А еще через некоторое время он снова сообщает Аттику, что получил столь нужные ему и вполне его удовлетворяющие «выписки». Следовательно, можно предположить, что работа над трактатом была завершена в самые последние дни 44 г.

Некоторая особенность этого произведения Цицерона заключается в том, что оно написано в форме наставления сыну, которому оно и посвящено и который в то время находился еще в Афинах, продолжая посещать лекции философов и риторов, т.е. заканчивал свое «высшее образование». Кстати сказать, жанр, избранный на сей раз Цицероном, в римской литературе не нов: с письменными наставлениями к сыну обращался в свое время один из излюбленных героев Цицерона, главное действующее лицо его диалога о старости — Катон Цензор. Однако избранный жанр все же предопределил некоторую специфику трактата. Содержание его весьма разнородно: это и моральные предписания, и политические «отступления», и исторические примеры, и юридические казусы. В какой–то мере это набор правил и норм поведения, ориентированный на честного, «порядочного» человека, на «идеального гражданина» (vir bonus). Основой и «фоном» всех этих правил служат некоторые общие моральные критерии, трактуемые преимущественно — но все же не полностью! — в духе стоической философии.

Структура трактата в целом такова. В первой книге анализируется понятие нравственно–прекрасного (honestum), во второй — обсуждается вопрос о полезном (utile) и в третьей — о конфликте нравственно–прекрасного с полезным, в результате которого всегда должно торжествовать нравственно–прекрасное.

По поводу источников трактата следует сказать, что вопрос этот не так прост, как может показаться с первого взгляда. Дело в том, что упомянутое выше письмо Аттику, да и неоднократные ссылки самого Цицерона совершенно ясно указывают два основных источника: для книг первой и второй — Панетий, для книги третьей — Посидоний. Но можно ли ограничиться только этими, так сказать, лежащими на поверхности, источниками?

Некоторые сомнения могут быть высказаны априорно. Неужели Цицерон в данном случае «изменил» новой Академии и целиком «перешел на сторону» стоиков? Это на самом деле маловероятно, и не только по причине «измены» Академии, но и из–за измены принятому во всех остальных трактатах самому методу философского рассуждения. Этот метод можно определить как эклектический в том смысле, что Цицерон в целом ряде случаев вполне сознательно стремится объединить взгляды представителей различных школ и таким путем, как он сам это понимал, избежать догматизма, говоря «за» и «против» каждого сюжета. Уже в одном этом нельзя не видеть влияния поздней Академии как на общие воззрения, так и на метод Цицерона.

Но помимо этих предположений можно опереться и на более конкретные высказывания самого автора. На первых же страницах своего произведения Цицерон заявляет, что будет следовать преимущественно (а не целиком!) стоикам, но Не как переводчик, а по своему обыкновению, т.е. выбирая из источников только то, что, с его точки зрения, представляет наибольший интерес. И при дальнейших ссылках он не забывает подчеркнуть, что примыкает к Панетию «во многом» или следует «преимущественно», но внося некоторые коррективы, и таким образом сам намекает на то, что Панетий если и был основным, то все же не единственным источником. Есть основание считать, что в первых двух книгах трактата наряду с учением Панетия использован еще круг идей, характерных для новой Академии, и в частности для такого ее представителя, как Антиох Аскалонский.

В основе учения Цицерона об обязанностях «идеального гражданина» (vir bonus) лежит представление о высшем благе как о нравственно–прекрасном (греческий термин — kalon в переводе Цицерона — honestum). В самом начале своего трактата Цицерон подчеркивает, что любая область жизни и деятельности подразумевает свои обязанности, в исполнении которых и состоит нравственный смысл всей жизни. Затем идет полемика с теми, кто считает, что высшее благо не имеет ничего общего с добродетелью, и потому измеряет все своими удобствами, а не моральным критерием. На такой основе невозможно создать учение об обязанностях; это способны сделать лишь те, которые находят, что только нравственно–прекрасное должно быть предметом наших стремлений, или те, которые находят, что оно должно быть целью наших стремлений хотя бы по преимуществу. На этом примере, кстати сказать, нетрудно проследить перекрещивание влияний Стои и Академии. Те, кто назван в начале (т.е. только honestas!), — стоики, те, кто упомянут в конце (т.е. по преимуществу!), — академики, причем буквально несколькими строками ниже Цицерон прямо заявляет, что хоть он и будет в основном следовать стоикам, но имеет в виду также академиков и перипатетиков. Таково рассуждение Цицерона, дающее обоснование ведущему тезису трактата: все обязанности должны иметь своим источником стремление к нравственно–прекрасному, к высшему благу.

Ригористическое положение старой Стой гласило: только нравственно–прекрасное есть благо. «Внешних благ» старая Стоя вообще не признавала. Таким образом, только нравственно–прекрасное и соответствующие ему действия — единственное благо, только порок и соответствующие ему действия — единственное зло; все же остальное, что лежит между ними, — безразлично. Благо и порок суть такие качества, которые не имеют степеней и градаций, поэтому их нельзя иметь отчасти, но можно иметь либо вполне, либо вовсе не иметь, т.е. можно быть только добродетельным или только порочным.

Римские представления о «нравственном благе» в отличие от этих ригористических категорий старой Стои развивались в тесной связи с развитием представлений об идеальном гражданине (vir bonus), о его фамильных и гражданских качествах, добродетелях, обязанностях. Еще Катон, говоря о предках, рисовал идиллический образ земледельца, а Саллюстий считал, что в эпоху расцвета Римской республики граждане соревновались друг с другом не богатством и надменностью, но славными деяниями на пользу отечеству. С древнейших времен и до времени Цицерона общественно–политическая деятельность как необходимая черта облика идеального гражданина оставалась обязательным условием теоретических построений подобного рода. Но так как в Риме признанием, апробацией этой деятельности со стороны самого общества был «почет» (honor), то понятие нравственно–прекрасного, перешедшее из греческих философских систем, превращается на римской почве в honestum, что и было, как мы уже убедились, само собой разумеющимся для Цицерона переводом греческого термина.

Другой термин, понятие стоической этики, — «должное» (katekon) — Цицерон переводит на латынь словом «обязанность» (officium). В письмах к Аттику он говорит: «Не сомневаюсь, что «должное» — это «обязанность», если только ты не предложишь что–нибудь другое, но название «Об обязанностях» — полнее». Или: «Для меня нет сомнения, что то, что греки называют «должным», нам следует называть «обязанностью». Подобный перевод Цицерон давал уже и в своих более ранних трактатах.

Учение о «должном» свидетельствовало о смягчении ригоризма старой Стой, видимо в связи с приспособлением к задачам прикладной морали. Между идеалом блаженного (мудрец) и порочного человека ставится теперь фигура человека «стремящегося», а между благими действиями и пороком — надлежащий поступок, «должное». Есть основания полагать, что эта тенденция получила наиболее полное развитие у представителей средней (римской) Стои, и в частности в сочинении Панетия «О должном».

Термин officium, которым решил воспользоваться Цицерон, имел в Риме практический и вполне конкретный характер. Сам Цицерон тоже отнюдь не понимал его в смысле какого–то общечеловеческого долга. Его больше занимал вопрос, насколько приложим этот термин к государственным обязанностям. «Разве мы не говорим, — обращался он к Аттику в цитированном уже письме, — «обязанность консулов», «обязанность сената», «обязанность императора»? Значит, прекрасно подходит или дай лучше!» Сочинение же Цицерона «Об обязанностях» имеет в виду в первую очередь обязанности достойного гражданина, полноправного члена римской общины.

Такова интерпретация двух основных понятий интересующего нас трактата: нравственно–прекрасное (honestum) и должное, обязанность (officium). Каково же соотношение между этими двумя понятиями?

По мнению Цицерона, существуют четыре источника, или четыре «части», того, что считается нравственно–прекрасным. Эти четыре «части» в дальнейшем изложении выступают как четыре основные добродетели стоической этики. Очевидно, Панетий не внес ничего существенно нового в старостоическое учение о добродетелях, и почти в неизмененном виде оно перешло в трактат «Об обязанностях». В интерпретации Цицерона эти добродетели выглядят следующим образом: на первом месте стоит познание истины, затем следует как бы «двусторонняя» добродетель — справедливость и благодеяние, затем — величие духа и, наконец, благопристойность. Из каждой основной добродетели вытекают определенные (и сугубо практические!) обязанности. Это и есть обязанности, предписываемые стремлением к высшему благу.

В данном случае нет возможности да и необходимости заниматься подробным анализом всех этих добродетелей. Достаточно остановиться лишь на той, которая представляет для нас наибольший интерес и которую сам Цицерон считает как бы «наиболее широким понятием». Речь идет о «двуединой» добродетели — справедливость и благодеяние — и вытекающих из нее обязанностях гражданина. Интересно отметить, что Цицерон неоднократно подчеркивает социальный характер этой добродетели. Собственно говоря, все пространное рассуждение, ей посвященное, обрамляется высказываниями о ее социальном значении — подобные высказывания и предваряют и заключают рассуждение в целом. Следовательно, обязанности, вытекающие из этой единой добродетели, тоже должны считаться обязанностями социальными.

Чрезвычайно интересно то определение существа справедливости, которое дается Цицероном. «Первое требование справедливости состоит в том, чтобы никто никому не вредил, если только не будет спровоцирован на это несправедливостью, а затем, чтобы все пользовались общей собственностью как общей, а частной — как своей». В этом определении наиболее важна, конечно, вторая его часть, где сформулировано отношение Цицерона к проблеме собственности.

Частной собственности от природы не бывает, говорит Цицерон, она возникает либо путем оккупации незаселенных земель, либо вследствие победы на войне, либо благодаря законам, договорам, жеребьевке. Государство и собственность изначала связаны друг с другом, и охрана собственности, как учил еще Панетий, есть причина образования государства. И частная и государственная собственность закрепляются тем или иным историческим актом, приобретающим затем силу закона. Кто завладевает чужой собственностью, утверждает Цицерон, тот нарушает и оскверняет права человеческого общества.

Итак, Цицерон выступает в качестве защитника не только частной, но и государственной собственности. Подобные воззрения — рудимент старой полисной идеологии. «Мы рождены, — говорит он, ссылаясь на Платона, — не только для самих себя, но какую–то часть нас по праву требует отечество, другую часть — друзья. Все, что родит земля, — все это предназначено для пользы людей, люди же в свою очередь тоже рождены для людей, дабы они могли приносить пользу друг другу, поэтому, следуя природе, необходимо трудиться для общего блага, употребляя все силы и способности на то, чтобы теснее связать людей в единое общество».

Далее Цицерон переходит к рассуждению о двух видах несправедливости. С его точки зрения, существует несправедливость не только тех, кто ее причиняет, но и тех, которые не оказывают помощи потерпевшим несправедливость. Но для борьбы с несправедливостью надо понимать причины зла. Обычно причинами проявления зла и несправедливости бывают страх, жадность к деньгам, честолюбие, жажда славы. Однако забота о своем имуществе, снова подчеркивает Цицерон, если только она не вредит другому, вовсе не порок. Обдуманная несправедливость должна караться более сурово, чем внезапный аффект. Мотивы, мешающие борьбе с несправедливостью, бывают, как правило, узкоэгоистического характера, это — леность, нерадение, боязнь неприятностей, нежелание участвовать в общественной деятельности. Таким образом, в основе учения Цицерона о справедливости и несправедливости лежит представление о неприкосновенности собственности, и потому первейшая обязанность заключается в ее охране.

Определенный интерес в рассуждениях Цицерона, относящихся к обязанностям, вытекающим из понятия справедливости, представляет раздел трактата, посвященный «военной морали». Основные положения Цицерона таковы: война может быть только вынужденным актом и допустима лишь в тех случаях, если переговоры не дают результатов. Причина подобных войн только одна: оборона своего государства, цель же их — прочный мир. В обращении с побежденными следует проявлять человечность, сдавшиеся на милость победителя, безусловно, имеют право на пощаду.

В некотором противоречии с этими высказываниями Цицерон допускает и даже оправдывает (хоть и с оговорками относительно причин) войны, которые ведутся ради укрепления власти и ради славы. Это — следствие убежденности во «всемирно–исторической миссии» Рима. Таким образом, вырисовывается новая обязанность, новая черта облика идеального гражданина — обязанность воина, защитника могущества римского государства. А если учесть, что наряду с этим превозносится мирная жизнь и занятие сельским хозяйством, причем говорится, что это самое приятное и самое достойное занятие для свободного человека, то возникает давно уже знакомый — со времен Катона Цензора — староримский идеал земледельца и воина.

Рассуждение о справедливости заканчивается упоминанием о рабах, по отношению к которым, по мнению Цицерона, также должна проявляться справедливость. Однако эта справедливость трактуется довольно своеобразно: к рабам следует относиться как к «наемникам», т.е. требовать от них работы и предоставлять то, что им полагается. Таким образом, к облику идеального гражданина, к облику земледельца и воина добавляется еще одна необходимая черта — обязанность «справедливого» хозяина, владельца рабов.

Другой «частью», или стороной, основной социальной добродетели следует считать благодеяние, которое можно еще определить как благотворительность или щедрость. Переходя к рассуждению о благодеянии, Цицерон прежде всего отмечает, что нет ничего более соответствующего человеческой природе, однако применение этой добродетели на практике требует определенной осторожности. Цицерон делает три предупреждения: 1) благодеяние (или щедрость) не должно вредить тому, кому его оказывают, и не идти за счет других; 2) не должно превышать средств самого благотворителя и 3) должно распределяться в соответствии с достоинством того, кто его получает.

Все это еще раз напоминает нам, что жизнь наша проходит в обществе. И дальше следует чрезвычайно любопытная оговорка: «Так как мы живем отнюдь не в кругу совершенных людей и мудрецов, но среди тех, относительно которых ясно, что в них мы находим лишь отражение добродетели, — тем более следует понять, что нельзя пренебрегать никем, в ком обнаруживается хоть какой–то признак этой добродетели».

После этого Цицерон приступает к развитию затронутой выше мысли: жизнь наша проходит в обществе. Подчеркивается, что общество связывает людей союзом, разумом и языком, чем они и отличаются от зверей. Человек обязан помогать человеку, но средства отдельных лиц невелики, и поэтому необходима градация благотворительной деятельности. Она должна быть установлена в соответствии с существующими степенями общности людей. Таких степеней несколько. Не говоря уже о понятии человечества в целом, можно указать на такие все более тесные связи: общность племени, происхождения, языка, затем — гражданской общины. Еще более тесной связью следует считать семью. Это — первоначальная ячейка общества, и из нее вырастает государство. Тезис о развитии государства из семьи был со времен Аристотеля locus classicus, и Цицерон также представляет себе государство как некий естественно развившийся организм.

После этого Цицерон подходит к центральной части своего рассуждения о благодеянии. Он устанавливает теперь градацию обязанностей в зависимости от различных форм или «степеней» человеческой общности. «Из всех общественных связей, — говорит он, — нет более важной и более дорогой, чем та, которая существует у каждого из нас с государством. Дороги родители, дороги дети, родственники и близкие друзья, но все привязанности всех людей охватывает собой одно только отечество, за которое какой добрый гражданин усомнится подвергнуться даже смерти, если она пойдет отечеству на пользу?» И здесь же приводится некая шкала этих обязанностей, расположенных по их значимости: на первом месте стоят обязанности по отношению к отечеству и родителям, затем — к детям, семье и, наконец, к родственникам и друзьям. Так к характерным чертам идеального гражданина прибавляется еще одна, и, пожалуй, наиболее специфически римская: обязанности перед государством. Кстати сказать, утверждение Цицерона о том, что мы живем не среди мудрецов и совершенных людей, а потому должны ценить имеющих более скромные достоинства, гораздо ближе к академической системе, ко взглядам Антиоха, чем к ригористическим установкам стоиков, даже в их смягченном варианте (римская Стоя).

Таковы основные наблюдения, которые могут быть сделаны в отношении облика «идеального гражданина» (vir bonus) на основании рассуждений Цицерона о двуединой «социальной добродетели» — справедливости и благодеянии. Что касается анализа других кардинальных добродетелей, то выводимые из них Цицероном обязанности относятся скорее к его представлениям об облике государственного деятеля, руководителя государства. Равным образом анализ второй книги трактата ничего не может, на наш взгляд, прибавить принципиально нового к общему облику, к характерным чертам и обязанностям «идеального гражданина». Если первая книга трактата посвящена определению нравственных норм и вытекающих из них обязанностей, то во второй книге речь идет о практическом применении этих норм, т.е. о применении их в сфере «полезного». При этом Цицерон считает, что противопоставление «нравственно–прекрасного» и «полезного» (honestum — utile) есть величайшее заблуждение. Отсюда вывод: «что нравственно–прекрасно, то тем самым уже и полезно», вывод, подсказанный новой Академией; в дальнейшем это подчеркивается самим Цицероном. Таким же путем вся деятельность в сфере полезного «увязывается» с основными добродетелями, определенными в первой книге, например: «Кто захочет снискать истинную славу справедливого человека, тот должен выполнять обязанности, налагаемые справедливостью». И тут же разъяснено: «Каковы они — было сказано в предыдущей книге».

В заключение — очень коротко о политической тенденции трактата. Об этом уже было упомянуто выше. Мы имеем все основания констатировать резко антицезарианскую направленность трактата, причем речь идет не только о личности самого Цезаря, но и о всем его окружении, о всем цезарианском лагере. Так, например, уже в начале трактата говорится о том, что слова Энния «Нет священной общности, нет и верности при царской власти» прекрасно подтверждены примером Цезаря, который ради власти и славы безрассудно «преступил все божеские и человеческие права». Его благотворительность и щедрость — как и Суллы — не может быть названа ни истинной, ни справедливой, ибо, награждая деньгами и имуществом одних, они оба отнимали все это у других, причем как раз у законных владельцев.

Во второй книге положение римского государства при Цезаре рисуется самыми мрачными красками, он сам постоянно именуется тираном, поправшим и законы и свободу, гибель его вполне заслуженна, в некотором отношении он даже хуже Суллы, ибо вел войну по недопустимой причине, а после своей отвратительной победы не только лишал имущества отдельных граждан, но и целые общины. Вот почему если и сохранились еще стены Великого Города, то государство (res publica) было утрачено полностью.

А раз государство погибло, перестало существовать, то уже нет места ни праву, ни красноречию, нет возможности принимать участие в общественной жизни. Именно по этим причинам и пришлось автору трактата — дабы не предаться тоске и отчаянию — заняться философскими трудами.

Крайне резко осуждает Цицерон и программу популяров — с его точки зрения, конечно, не «истинных»! — вождем которых совсем недавно выступал Цезарь. Программа и тактика популяров подорвали основы государства, так, например, землевладельцы несправедливо сгонялись со своих земель, особенно же нетерпимы были все попытки разрешить долговую проблему путем кассации долгов (tabulae novae).

В третьей книге снова повторяются утверждения о гибели государства, уничтожении сената и правосудия; здесь, кстати, Цицерон объясняет своим вынужденным досугом тот факт, что он написал именно в это время большое количество философских трудов. Снова оправдывается и даже признается не противоречащим нравственно–прекрасному убийство тирана и, наконец, говорится: «Вот перед тобой человек, страстно пожелавший стать царем римского народа и властелином над всеми племенами и достигший этого! Если кто–нибудь говорит, что это страстное желание прекрасно в нравственном отношении, то он безумен, ибо не только одобряет уничтожение законов и свободы, но считает достойным хвалы их отвратительное изничтожение. Если же кто–нибудь заявляет, что в государстве, которое должно быть свободным, стать царем дурно в нравственном отношении, но полезно тому, кто это осуществит, то каким же порицанием рассеять такое глубокое заблуждение?» И, заключая это свое суждение, которое должно доказать единство нравственно–прекрасного и полезного, Цицерон именует незаконный захват царской власти, т.е. тиранию, «убийством отечества».

Из всего сказанного ясно, насколько отрицательно относился Цицерон к Цезарю и установленному им политическому режиму. Вот почему, желая, хотя бы в принципе, в «теории», нечто противопоставить той исторической действительности, которую он не хотел и не мог принять, Цицерон и создает в своем трактате идеализированный образ римского гражданина (vir bonus), образ, выступающий в качестве главной, «ведущей» идеи всего произведения.

* * *

На заседании сената 1 сентября 44 г. по предложению Антония было принято решение, идущее уже в русле не просто почитания, но скорее обожествления Цезаря: ко всем празднествам и молебствиям прибавлялось по одному дню специально в честь Цезаря. Цицерон, который именно к этому заседанию прибыл в Рим, тем не менее почел за благо уклониться и в сенате не присутствовать (видимо, считая оппозицию внесенному предложению небезопасной). Он с утра известил Антония о своем намерении, сославшись на усталость после поездки и недомогание. Однако Антоний воспринял этот поступок как личное оскорбление и публично заявил, что заставит привести Цицерона силой или прикажет разрушить его дом. Но конечно, он не привел своей угрозы в исполнение, хотя подобное заявление уже само по себе было равносильно объявлению открытых враждебных действий.

В ответ на этот выпад Цицерон на следующий день явился в сенат и в отсутствие Антония выступил против него с речью. Это была первая из его знаменитых речей, произнесенных в ходе борьбы с Антонием, которые он сам назвал Филиппиками, по образцу речей Демосфена против Филиппа Македонского.

Первая речь против Антония была еще весьма сдержанной. Цицерон занял пока довольно осторожную и выжидательную позицию. Начало речи он посвятил объяснению своего поведения: изложил причины, побуждавшие его уехать из Италии, а также причины, в результате которых он изменил это решение. Затем, заявив о том, что во имя мира и спокойствия он предлагает сохранять в силе распоряжения Цезаря, подразумевая под ними те законы, которые Цезарь еще успел провести при жизни, он доказывал, что проекты новых законов, предлагаемые Антонием, противоречат этим прежним Цезаревым распоряжениям. Речь шла в данном случае о намерении Антония внести определенные изменения в судебную практику (в частности, разрешить осужденным за государственные преступления обращаться к народному собранию как высшей инстанции).

После этого своего выступления Цицерон снова уехал из Рима (в свою усадьбу в Путеолах). Антоний же назначает на 19 сентября новое заседание сената, на котором и выступает с большой, тщательно подготовленной речью, направленной прямо и резко против Цицерона. Он обвиняет его в том, что Цицерон в свое время вынудил сенат к вынесению противозаконных смертных приговоров, что он был подстрекателем убийства Клодия, что он поссорил Помпея с Цезарем и, наконец, самое главное обвинение — что он был идейным вдохновителем убийства Цезаря. Обвинения были далеко не шуточными: ставилась под сомнение вся политическая репутация Цицерона. Было ясно, что начинается борьба не на жизнь, а на смерть.

Цицерон отвечал на это выступление Антония новой речью (вторая Филиппика), которая построена так, будто она произносилась непосредственно вслед за Антонием; на самом же деле это был написанный в путеольской вилле — не ранее конца октября — политический памфлет. Письмо Аттику, в, котором обсуждаются отдельные и довольно острые места этой речи, свидетельствует о том, насколько тщательно работал Цицерон над отделкой этого памфлета.

Вторая филиппика — типичная для римских политических нравов инвектива. Цицерон здесь уже не стесняется в выражениях и широко пользуется, как это было принято в те времена, обвинениями сугубо личного характера. Он обвиняет Марка Антония в пьянстве и разврате, называет его негодяем, наглецом, глупцом и даже трусом. Нередки обращения и эпитеты такого рода: «Проспись, и выдохни винные пары», «Ты был шлюхой, доступной всем», «О, нестерпимое бесстыдство, ничтожность и гнусность этого, человека». Перед нами уже знакомый, можно сказать стандартный, набор обвинений, использованных в свое время как против Катилины, так и против Клодия.

По содержанию эта инвектива построена в основном на опровержении тех обвинений, которые были выдвинуты Антонием в его сенатской речи 19 сентября, и на встречных обвинениях самого Цицерона. Он грозит Антонию судьбой Катилины и Клодия, он уверяет, что Антоний, подобно Цезарю, который, кстати, намного превосходил его во всех отношениях, погибнет смертью, подобающей тиранам.

Отвечая на обвинение в подстрекательстве убийства Клодия, Цицерон вспоминает, как Антоний сам преследовал Клодия с мечом в руках и только по случайности не убил его. Отвечая же на аналогичное обвинение по отношению к Цезарю, Цицерон снова сам нападает на Антония и доказывает, что тот еще в 45 г. знал о готовящемся покушении на жизнь диктатора, а перед отъездом Цезаря в Испанию даже подослал к нему наемного убийцу. В заключение своего памфлета Цицерон заявляет, что он готов пожертвовать жизнью ради блага государства. «Я защитил государство, — говорит он, — будучи молод, не покину его и стариком. С презрением отнесся я к мечам Катилины, не испугаюсь и твоих!»

В первых двух Филиппиках еще нет призыва к вооруженной борьбе, нет в них и упоминаний об Октавиане, но в ближайшее же время оба этих фактора, т.е. неизбежность гражданской войны и роль Октавиана как основной фигуры, которая может быть противопоставлена Антонию в этой войне, становятся «ведущими» идеями всех действий и всех выступлений Цицерона в этот переломный период.

Ситуация в Риме осенью 44 г. была примерно следующей. Антоний, опираясь на крупный отряд (6000 человек) своей личной охраны, ожидал, кроме того, прибытия македонских легионов, причем уже открыто заявлял, что он собирается использовать все эти войска в качестве своей основной опоры и защиты по истечении срока консулата. Октавиан, со своей стороны понимая неизбежность вооруженной борьбы, направился в Кампанию, где были расселены ветераны Цезаря (главным образом 7–й и 8–й легионы), с целью их вербовки в свои отряды. Так как каждому, кто желал вступить в эти войска, сразу же выплачивалась круглая сумма в 2000 сестерциев, то Октавиану в весьма короткий срок удалось набрать 10 000 добровольцев — «сверхсрочников», с которыми он и направился в Рим еще до возвращения туда Антония.

Именно в это время Октавиан обратился с письмом к Цицерону, извещая его о своих планах, о желании возглавить военные действия против Антония и прося о тайной встрече в Капуе либо вблизи нее. Октавиан просил также совета: занимать ли ему своими войсками Капую, перерезав таким образом путь Антонию, или двигаться на Рим? Цицерон на просьбу о свидании ответил отказом, считая, что такая встреча не может остаться в тайне, но зато дал совет идти к Риму.

Вняв этому совету, Октавиан продолжал обращаться к Цицерону с письмами, уговаривая его теперь прибыть в Рим и рассчитывая на его поддержку в сенате. Цицерон же продолжал колебаться: он считал, что Антоний силен, а сенат запуган, он не доверял молодости Октавиана, не был уверен в его конечных целях и намерениях, но «замысел мальчишки» ему все больше и больше нравился. В конечном счете все эти колебания Цицерона окончились тем, что он возвращается в Рим и в блоке с Октавианом начинает свою последнюю борьбу — борьбу за республику.

Обычно считается, что Цицерон, как всегда в политике весьма недальновидный, оказался лишь жалким орудием в руках Октавиана, который использовал его в своих целях и затем, не дрогнув, отбросил. Но нечто подобное всегда говорят про побежденных. Такая оценка возникла еще в самой древности. Например, Плутарх писал о Цицероне следующее: «Он, старик, дал провести себя мальчишке — просил за него народ, расположил в его пользу сенаторов. Друзья бранили и осуждали его еще тогда же, а вскоре он и сам почувствовал, что погубил себя и предал свободу римского народа».

Однако подобная уничижительная оценка на сей раз абсолютно несправедлива. Цицерон в этой своей последней борьбе выступил, наоборот, как опытный и зрелый политик. Что означал блок с Октавианом? Это была попытка — чрезвычайно перспективная в той обстановке — добиться раскола в лагере цезарианцев, более того, создать блок самих цезарианцев против нового тирана. На кого можно было делать ставку в этой ситуации? Кто мог возглавить эту отнюдь уже не «словесную», но вооруженную борьбу? Брут и Кассий находились вне Италии, консулы Гирций и Панса, избранные на 43 г., а также некоторые сенаторы могли, несомненно, войти в состав политической оппозиции, однако нужен был еще и вождь, причем вождь не только политический, но и военный. На роль вождя политического претендовал, конечно, сам Цицерон, что касается военного вождя, то в данной ситуации Октавиан был вообще единственной реальной (и приемлемой) фигурой.

Цицерон после смерти Цезаря поддерживал довольно близкие отношения с Гирцием и Пансой, которые хоть и были цезарианцами, но теперь, задетые и оскорбленные деспотическими замашками Антония, вполне могли составить ядро сенатской оппозиции. Цицерон обещал им свою безусловную поддержку в сенате с 1 января, т.е. с момента вступления их в свои обязанности. Он знал также, что многие сенаторы, бывшие доверенные люди и сторонники Цезаря, не говоря уже о его врагах, резко осуждают как политику, так и поведение Антония. Короче говоря, существовала вполне реальная возможность создать в сенате достаточно мощную оппозицию новому тирану и возглавить её.

Но Цицерон теперь понимал — в этом и состоит приобретенный им политический опыт, его зрелость как политика, — что одной сенатской оппозиции недостаточно. Он отказывается от прежних, иллюзий, он не рассчитывает больше на приоритет «тоги»; во второй своей речи он прямо говорит, что тога ныне «склонилась» перед мечом Антония. И поэтому в данной ситуации он уже не считает возможным компромисс, примирение, наоборот, предвидит неизбежность гражданской войны и идет ей навстречу. Но если так, то силе должна быть противопоставлена сила, а войску — войско.

Цицерона упрекали в древности еще и в том, что эту последнюю борьбу он вел не столько за республику, сколько против Антония. Тот же Плутарх упоминает о подобных упреках современников: «По сути вещей Цицерона сблизила с молодым Цезарем прежде всего ненависть к Антонию, а затем собственная натура, столь жадная до почестей. Он твердо рассчитывал присоединить к своему опыту государственного мужа силу Цезаря, ибо юноша заискивал перед ним настолько откровенно, что даже называл отцом. Брут в полном негодовании писал Аттику, что Цицерон угождает Цезарю единственно из страха перед Антонием, а стало быть, ищет не свободы для отечества, а доброго господина для себя».

Но ведь это тоже была тактика, и, кстати, тактика правильная! Задача восстановления республики была конечной или дальнейшей целью, ближайшей же — борьба с тираном и смертельным врагом. Всякая иная попытка решить конечную задачу оказалась бы утопичной и потому заранее обреченной на провал. Надо было во что бы то ни стало разгромить врага, представлявшего наибольшую угрозу, а для этого прежде всего его следовало изолировать, противопоставить ему все, что только можно: сенат, войско, политических врагов, наконец, даже сторонников. Цицерон это давно понял: вот почему еще в июне 44 г. он писал Аттику о том, что к Октавиану хоть и следует относиться крайне осторожно, но все же его «следует вскармливать и, самое главное, отрывать от Антония». Осенью того же года в другом письме Аттику он проявляет полное понимание того обстоятельства, что в случае победы Октавиана положение «республиканцев», и в частности Брута, окажется весьма неблагоприятным, но если говорить об Антонии, то он в случае успеха будет просто «невыносим». Итак, из двух зол нужно выбирать меньшее. Все это подсказывает один вывод: начиная борьбу с Антонием, Цицерон имел на сей раз продуманный и, пожалуй, наиболее реальный из всех возможных план этой борьбы.

В третьей и четвертой Филиппиках Цицерон уже выступает как вдохновитель гражданской войны. Собственно говоря, именно с этого времени (т.е. с января по апрель 43 г., вплоть до чествования Цицерона на Капитолии) начинается кульминационный момент его «борьбы за республику». «Никогда сила и могущество Цицерона, — писал Плутарх, — не были так велики, как в то время. Распоряжаясь делами по собственному усмотрению, он изгнал из Рима Антония, выслал против него войско во главе с двумя консулами, Гирцием и Пансой, и убедил сенат облечь Цезаря, который, дескать, защищает отечество от врагов, всеми знаками преторского достоинства, не исключая и дикторской свиты».

Гражданская война, строго говоря, началась уже в декабре 44 г., когда стал известен эдикт Децима Брута, в котором сообщалось, что он не намерен свою провинцию, т.е. Цизальпийскую Галлию, передавать Антонию, но сохраняет за собой управление ею, подчиняясь всем распоряжениям сената. Тогда Антоний двинул набранные им войска на север Италии, в Аримин, дабы овладеть Галлией. Правда, из четырех легионов, которые прибыли к нему из Македонии, два перешли на сторону Октавиана, но все же у него были еще четыре легиона, не считая вспомогательных войск и личной охраны. Узнав о движении Антония, Децим Брут занял богатый и хорошо снабженный продовольствием город Мутину и приготовился к долговременной осаде.

20 декабря 44 г. на заседании сената, где обсуждался вопрос об охране для новоизбранных консулов, а также был оглашен эдикт Брута, Цицерон выступил с третьей Филиппикой. В этой речи он заявил, что Антоний фактически уже начал нечестивую, незаконную войну, что он угрожает отеческим алтарям и очагам, что он уже пролил кровь римских граждан и потому следует поспешить с организацией ответных действий. Борьба, которую вели до сих пор против Антония по собственной инициативе молодой Цезарь и Децим Брут, должна как можно скорее получить санкцию сената. Набор ветеранов Октавианом спас сенат, да и государство в целом от Антония; легионы, перешедшие на сторону Октавиана, должны быть вознаграждены.

В тот же день Цицерон выступил на многолюдной народной сходке (четвертая Филиппика), причем в своей речи сравнивал Антония со Спартаком и Катилиной. И хотя ему накануне, в сенате не удалось добиться того, чтобы Антоний был объявлен врагом народа, свое выступление на сходке он начал именно с того, что сенат если не на словах, то на деле признал его таковым.

С 1 января 43 г. начинается длительный этап внутренней борьбы в сенате, который сначала предшествует, а затем развертывается параллельно с ходом военных действий. Несомненно, руководящая роль в этой борьбе принадлежала Цицерону. В одном из писем, написанном в начале года, он говорит: «Я, как только представился случай, защитил дело государства по своему прежнему способу и объявил себя главой перед сенатом и римским народом», а в другом письме этого же времени заявляет: «Ко мне вернулось мое былое присутствие духа».

Тем не менее ситуация была для него вовсе не легкой. Хотя значительная часть сенаторов и поддерживала Цицерона, но поддерживала нерешительно, стремясь по возможности избегать крайних мер. Тяготы и опасности новой войны страшили почти всех. Кроме того, в сенате существовала группа явных сторонников Антония, не считавших его — и не без оснований — инициатором военных действий.

Вот почему после длительных споров и дебатов (заседание сената длилось фактически три дня) прошло предложение направить к Антонию делегацию для переговоров. Цицерон снова пытался добиться объявления Антония врагом народа (пятая Филиппика), перечисляя все его преступления. И снова успеха не имел. Но зато признавались заслуги Децима Брута перед государством и одобрялось его сопротивление Антонию, а что касается Октавиана, то он был принят в сенат и получил право в качестве пропретора командовать войсками. Кроме того, ему было разрешено на десять лет раньше полагающегося срока добиваться высших магистратур.

За то время, пока посольство отсутствовало, Цицерон произнес еще две речи (шестая и седьмая Филиппики), в которых хоть и не отрицал необходимости ожидать возвращения посольства, но больших надежд на его успех не возлагал и потому не переставал агитировать за войну и за более активную подготовку к военным действиям. Мир с Антонием, не уставал подчеркивать Цицерон, невозможен, он — непримиримый враг. Вскоре стал известен ответ Антония: он согласен оставить Цизальпийскую Галлию только в том случае, если ему будет предоставлена на пять лет Галлия Трансальпийская. Кроме того, он настаивал на том, чтобы все проведенные им законы сохраняли полную силу.

Восьмая Филиппика вводит нас в атмосферу дебатов римского сената, развернувшихся вокруг ответа Антония. Цицерон снова настойчиво предлагал объявить Антония врагом народа, а действия его квалифицировать как войну. Однако было принято предложение Луция Цезаря (дяди Антония), поддержанное консулом Пансой, согласно которому действия Антония определялись как «мятеж». Девятая Филиппика Цицерона была посвящена вопросу о почестях Сульпицию Руфу, одному из членов посольства к Антонию, умершему, так сказать, «на посту», выполняя поручение сената. Цицерон предлагал организовать общественные похороны и воздвигнуть статую умершего.

Вскоре после этих событий в Рим поступают одна за другой две важные новости: во–первых, становится известно, что Марк Юний Брут утвердился в Македонии и Иллирике; во–вторых, что Долабелла подверг мучительной казни проконсула Азии Гая Требония (один из заговорщиков). Оба этих известия послужили темой дальнейших выступлений Цицерона в сенате: в десятой Филиппике он восхваляет Брута и предлагает поручить ему и его войскам охрану Македонии, Иллирика и Греции, а в одиннадцатой — клеймит Долабеллу и, поскольку сенат уже признал его врагом государства, предлагает поручить действия против него Кассию как проконсулу Сирии. Однако это последнее предложение не было принято.

Между тем военные действия в районе Мутины развивались довольно вяло. Здесь находились сенатские войска под командованием Гирция, здесь же был со своими отрядами и Октавиан. Но они оба избегали каких–либо решительных действий, занимая выжидательную позицию. Антоний же продолжал осаждать Мутину, причем положение Децима Брута становилось все более затруднительным. В этих условиях сенат решил направить новое посольство к Антонию, причем в состав посольства предложено было включить и Цицерона. Не отказываясь прямо от поручения, Цицерон тем не менее в двенадцатой Филиппике привел ряд таких соображений, что вопрос о посольстве вообще отпал.

Антонию было отправлено письмо от имени обоих консулов. Затем Цицерон получил от Гирция копию ответа Антония. Излагая этот ответ в тринадцатой Филиппике, Цицерон использует его как лучшее доказательство и обоснование того, что не в пример предыдущим гражданским войнам никакой мир с Антонием невозможен. Антоний в своем письме утверждает, что власть в Риме и сенате захвачена помпеянцами, Гирций и Октавиан вступили в преступную связь с убийцами Цезаря, Долабелла несправедливо объявлен врагом отечества; Децим Брут называется в письме отравителем, а сам Цицерон — ланистой (т.е. «тренером» гладиаторов). Пути к примирению были после этого, конечно, отрезаны.

Весной 43 г. начинается оживление военных действий. 20 марта Панса во главе четырех вновь набранных легионов направляется на соединение с Гирцием и Октавианом, которые к этому времени заняли Бононию и подошли к самой Мутине. Антоний, боясь окружения, вышел навстречу Пансе, дабы не допустить его к Гирцию и Октавиану. Около местечка, называвшегося Галльский форум, 14 апреля произошло сражение, в котором войско Пансы было разбито, а сам он смертельно ранен. Но когда победители возвращались в свой лагерь, на них внезапно напал Гирций и нанес им серьезное поражение. Только наступившая ночь спасла войско Антония от окончательного разгрома.

21 апреля произошло второе сражение, уже под стенами самой Мутины, так что Децим Брут мог содействовать победе вылазкой своих войск. Антоний потерпел полное поражение и вынужден был снять осаду города. С оставшимся в его распоряжении войском он направился в Альпы. В сражении под Мутиной пал на поле боя Гирций, а через день или два умер от ран Панса. Сенатская армия осталась без своих полководцев.

В Риме об исходе сражений узнали не сразу. Сначала распространился слух о победе Антония, и его сторонники уже готовились захватить Форум и Капитолий. Однако 20 апреля стал точно известен исход сражения у Галльского форума, и восторженная толпа ринулась к дому Цицерона, привела его на Капитолий и заставила говорить с ростр «при величайших кликах и рукоплесканиях». На следующий день состоялось заседание сената, где Цицерон выступил со своей последней, четырнадцатой Филиппикой. Он опять и опять предлагал объявить Антония врагом отечества, предлагал вотировать в честь обоих консулов и Октавиана (все трое уже были провозглашены в войсках императорами) пятидесятидневное молебствие, наградить солдат и воздвигнуть памятник в честь погибших в бою. Не забыл, конечно, Цицерон подчеркнуть и собственные заслуги в борьбе за республику.

Вскоре в Риме стало известно и о победе при Мутине. Цицерон и его сторонники ликовали. На ближайших заседаниях сената теперь полностью была реализована программа Цицерона: Антоний наконец был объявлен врагом отечества, Дециму Бруту вручено командование сенатскими войсками и он получил триумф, Октавиану присуждена так называемая овация («малый триумф»). Были решены и восточные дела: Кассий назначался наместником Сирии, с тем чтобы вести войну против Долабеллы. Из Массилии был вызван Секст Помпей, которому вручалось верховное командование флотом.

Казалось, победа и торжество были полными. Цицерон пользовался в эти дни, по выражению Аппиана, «единовластием демагога». И не случайно снова всплывает излюбленный им со времен борьбы с Катилиной лозунг «согласие сословий». Он говорит об этом согласии в своих Филиппиках, начиная с третьей; он не раз подчеркивает необычайный энтузиазм и единение всей Италии в своих письмах, вплоть до того письма Юнию Бруту, о котором уже говорилось и в котором он описывает восторг римлян и почести, выпавшие на его долю при известии о победе под Галльским форумом. Как же было не почувствовать себя вновь вождем не только сената, но и всех «благонамеренных», всей Италии (tota Italia), не почувствовать себя вторично спасителем отечества!

Но, увы, на сей раз, как и в тот «великий год», победа оказалась иллюзорной. Однако иллюзии тоже бывают различными: иногда они завершаются разочарованием, иногда — гибелью. Если в первый раз для Цицерона победа обернулась личной неудачей, то теперь речь шла о судьбе всей республики. Если в первый раз за крушение иллюзии он заплатил изгнанием, то теперь платой была сама жизнь.

В скором времени события приняли совершенно неожиданный оборот. Как рассказывает Аппиан, молодой Цезарь, оскорбленный тем, что верховное командование было передано не ему, а Бруту, настаивал хотя бы на триумфе, но получил от сената высокомерный отказ: ему было заявлено, что до триумфа он еще не дорос. Октавиану, конечно, такого ответа было вполне достаточно, чтобы понять, какая, собственно, роль готовится ему при условии союза и «дружбы» с сенатом, а также насколько полное устранение Антония — вернее, угрозы Антония! — ослабляет и его собственные позиции. Поэтому, если верить тому же Аппиану, он почти сразу после Мутины начинает искать возможностей соглашения: милостиво обращается с пленными солдатами и офицерами Антония, кое–кого отсылает к нему обратно и даже беспрепятственно пропускает три легиона, идущих к Антонию на соединение, причем с их командиром, неким Вентидием, вступает в переговоры. Когда же тот спрашивает, каковы, собственно, намерения Октавиана в отношении Антония, последний отвечает, что он уже делал на этот счет немало намеков для тех, кто способен их понимать, а для непонимающих и большего числа недостаточно!

Тем временем Антонию, который перешел через Альпы, удалось соединиться (в Нарбоннской Галлии) с войсками Эмилия Лепида. Теперь в его распоряжении помимо тех отрядов, что он увел из–под Мутины (в том числе великолепной конницы), оказались еще пришедшие ему на подмогу три легиона Вентидия и семь легионов Лепида (не говоря уже о вспомогательных частях). Это была достаточно внушительная военная сила. Сенат реагировал на новую угрозу тем, что из Африки срочно были вызваны два легиона, а Октавиана, как пишет Аппиан, «из боязни, чтобы он не соединился с Антонием, снова избрали, крайне неловким образом, командующим вместе с Децимом Брутом».

Но Октавиан вовсе не намеревался выступать против Антония. Он был занят другим: опираясь на свое войско, он решил добиваться консулата. Сначала Октавиан даже предполагал объединиться для этой цели с Цицероном и обратился к нему с соответствующим письмом, но тот, правда не без колебаний, отказался. Тогда в середине июля 43 г. в сенат прибыла делегация от войск Октавиана, которая и потребовала избрания его консулом. Так как сенат не дал согласия, то один из центурионов, входивших в состав делегации, похлопал себя по мечу и сказал: «Вот кто даст!»

И действительно, вслед за этим юный наследник Цезаря по примеру своего знаменитого отца перешел через Рубикон и во главе восьми легионов, конницы и вспомогательных войск двинулся на Рим. В городе началась паника: вывозили жен и детей, ценное имущество. Сенат был вынужден признать свое полное бессилие, тем более что прибывшие из Африки два легиона тоже перешли на сторону Октавиана. Город был взят без всякого сопротивления. Цицерон, как сообщает малорасположенный к нему Аппиан, сначала, во время всеобщей паники, куда–то скрылся, а затем, когда Октавиан вступил в город, стал добиваться у него приема. Будучи принят, он всячески заискивал перед победителем, но Октавиан отнесся к нему сдержанно и даже иронически подчеркнул, что из всех друзей Цицерон пришел к нему самым последним.

О последних месяцах жизни Цицерона почти ничего не известно. Источники фактически отсутствуют. О каких–либо его выступлениях в эти дни не могло быть и речи. Переписка также обрывается. Последнее письмо, адресованное Марку Юнию Бруту, датируется концом июля. В этом письме еще говорится о том, что Цицерон надеется «удержать» Октавиана, несмотря «на сопротивление со стороны многих». Надежда, конечно, была неосуществимой, ибо Октавиан уже ориентировался на Антония и Лепида, но Цицерон этого пока не знал (или не был в этом полностью уверен).

Затем происходит крах всех надежд. После избрания Октавиана консулом, после опубликования первых же его распоряжений и законов ситуация становится достаточно ясной. Для Цицерона это было падением с высоты в бездонную пропасть, падением стремительным и внезапным. Растерянность его была, видимо, настолько велика, что, по некоторым сведениям, правда не бесспорным, он собирался отречься от авторства Филиппик. Даже если это и не так, то не приходится сомневаться, что его душевное состояние было ужасным. Он покинул Рим и находился где–то в своих поместьях.

Октавиан избирается консулом 19 августа 43 г. (совместно с Квинтом Педием). Сразу же было объявлено, что убийцы Цезаря лишаются «воды и огня», т.е. ставятся вне закона. Затем отменялись решение сената, объявлявшее Долабеллу врагом народа, а вслед за этим и аналогичные решения, относящиеся к Лепиду и Антонию. Этим последним актом создавалась необходимая основа для примирения вождей цезарианцев, чего так желали их войска.

И это примирение состоялось. В ноябре 43 г. около Бононии, на маленьком речном острове, произошла встреча трех полководцев. Каждый из них прибыл к условленному месту встречи во главе пяти легионов. Первым по наведенному мосту перешел на островок Лепид и, убедившись в отсутствии какой–либо опасности, подал знак плащом своим сотоварищам.

Совещание Антония, Октавиана и Лепида, происходившее на глазах всего войска, продолжалось три (по другим сведениям — два) дня. Здесь было положено начало тому соглашению, которое в дальнейшем получило название второго триумвирата. Целью этого соглашения была прежде всего борьба с заговорщиками, или «республиканцами», т.е. с Брутом и Кассием, и распределение между членами триумвирата важнейших провинций. Так как намечаемые военные действия требовали серьезной подготовки и значительных расходов, то прежде всего было решено выделить для награды солдатам земельные участки на территории Италии. Эти участки предполагалось конфисковать у их владельцев, для чего были намечены земли 18 италийских городов. Кроме того, подготовлялись проскрипционные списки, т.е. списки лиц, объявляемых вне закона и присуждаемых к смертной казни с конфискацией всего их имущества. В эти списки включались не только имена политических и личных врагов триумвиров, но и просто богатых людей, что давало возможность мобилизовать крупные средства.

Второй триумвират в отличие от первого не был всего лишь неофициальным соглашением. Триумвиры в сопровождении своих отборных частей вступили в Рим. 27 ноября было вынесено особое решение народного собрания, в соответствии с которым им даровалась на пять лет верховная власть: они получали право назначать сенаторов и магистратов, издавать законы, устанавливать налоги, чеканить монету; им же принадлежала на этот срок высшая судебная власть (без права апелляции).

С момента вступления триумвиров в Рим и юридического оформления их полномочий началась безудержная вакханалия проскрипционных убийств и конфискаций. За голову каждого осужденного назначалась крупная награда, рабам же кроме денег была обещана еще и свобода. Всячески поощрялись доносы родственников друг на друга. Предоставление проскрибированным убежища, укрывательство их карались смертной казнью.

Разгул проскрипций вскрыл страшную картину морального разложения римского общества. То, что происходило при Сулле, выглядело сейчас чуть ли не детской игрой. Казалось, были расторгнуты все родственные связи, все узы дружбы. Дети доносили на родителей, рабы — на господ, жены — на мужей. Римский историк Веллей Патеркул установил даже как бы особую шкалу предательства: на первом месте стояли сыновья, стремившиеся получить наследство, затем шли рабы, затем отпущенники, наибольшую же верность и преданность проявили все–таки жены.

Страшный пример того, как следует относиться к родственникам, друзьям, бывшим союзникам, показали прежде всего сами триумвиры. «Первым из приговаривавших к смерти, — пишет Аппиан, — был Лепид, а первым из приговоренных — брат Лепида Павел. Вторым из приговаривавших к смерти был Антоний, а вторым из приговоренных — дядя Антония Луций; в свое время Луций и Павел высказались за объявление Антония и Лепида врагами отечества». Октавиан хотя и не объявил никого из своих родственников включенным в проскрипционные списки, но зато уступил настояниям Антония — правда, по словам Плутарха, не сразу, но лишь на третий день переговоров — и согласился на включение в эти списки своего недавнего союзника и друга — Цицерона. Таков был этот «божественный юноша», как неоднократно именовал его сам Цицерон.

О том, что он объявлен вне закона (в числе первых же 17 человек!), Цицерон узнал в своей Тускульской усадьбе. Он был здесь в эти дни вместе со своим братом Квинтом и его сыном. Они решили бежать в Македонию, в лагерь Юния Брута (где уже находился сын Цицерона). Беглецов доставили на носилках в имение близ Астуры. Отсюда Квинт и его сын отправились в Рим, дабы запастись деньгами, необходимыми для путешествия, и здесь же в Риме Квинт был убит вместе с сыном, выданный одним из своих вольноотпущенников.

Тем временем Цицерон сел на корабль у Астуры, но вскоре пристал к Цирцее, не зная, видимо, что предпринять. Несколько часов он даже шел пешком по дороге к Риму, затем вернулся и переночевал в Цирцее. Самые фантастические планы рисовались его воображению. Он собирался тайно проникнуть в дом Октавиана и убить себя у его домашнего очага, дабы восстановить духов мщения против этого предателя. Наутро он все же снова сел на корабль, но, страдая от качки, высадился в Кайете, и оттуда его отнесли на носилках в его формийскую виллу.

Здесь он прилег отдохнуть, но вскоре стало известно, что в окрестностях Формианума появились люди Антония во главе с центурионом Гереннием и военным трибуном Попилием, которого Цицерон когда–то удачно защищал против обвинения в отцеубийстве. Надо было снова бежать, и рабы понесли носилки глухими дорожками через рощу к морю. Когда карательный отряд ворвался в усадьбу Цицерона, его там уже не было. Но один из вольноотпущенников Квинта указал преследователям путь. Попилий занял выход из леса, а Геренний бросился искать беглеца по дорожкам. Трагический конец Плутарх описывает так: «Когда Цицерон увидал бегущих за ним людей, он приказал рабам остановиться и опустить носилки на землю. Подперев по своему обыкновению подбородок левой рукой, он пристальным взглядом смотрел на палачей; его запущенный вид, отросшие волосы и изможденное от забот лицо внушали сожаление; большинство присутствовавших отвернулось, когда убийца подбежал к носилкам». Цицерон как будто сам вытянул голову с носилок, сказав: «Сюда, ветеран, и если ты хоть это хорошо умеешь — руби!» Однако голова упала только с третьего удара, и Геренний отрубил еще правую руку, которой Цицерон писал свои речи против Антония.

Цицерон был убит 7 декабря 43 г. (ему шел тогда 64–й год). Убийцы доставили его голову и отрубленную руку Антонию в тот момент, когда он проводил народное собрание на Форуме. Антоний был в восторге и выплатил обещанную награду в десятикратном размере. По рассказам, он поставил голову на свой обеденный стол, дабы досыта насладиться этим зрелищем. А его жена Фульвия — кстати, вдова другого смертельного врага Цицерона, Клодия, — колола язык оратора булавками. Затем и голова и рука Цицерона как некие трофеи были водружены для всеобщего обозрения около ростр. Плутарх говорит, что римляне отнеслись к этому с ужасом, а Аппиан меланхолически замечает, что «посмотреть на это стекалось народу больше, чем некогда послушать его».

Таков был конец Марка Туллия Цицерона, знаменитого оратора, писателя и государственного деятеля, торжественно увенчанного в свое время в римском народном собрании почетным титулом отца отечества.