• Главная
• Контакты
• Нашёл ошибку
• Прислать материал
• Добавить в избранное

Цицерон, несомненно, принадлежал к той особой породе людей, на долю которых еще при жизни выпадает сладкое бремя славы. Но прижизненная слава эфемерна, Цицерон же удостоился несравненно большего: его имя навсегда вошло в историю, и в частности в историю мировой культуры.

Цицерон широко известен как оратор — его имя даже стало нарицательным, — менее известен как политический деятель и почти неизвестен как философ и ученый. Такое распределение «аспектов» его посмертной славы не случайно. Именно как представитель ораторского искусства и римской литературы, как блестящий стилист он вошел в историю мировой культуры; как политический деятель он имеет отношение к такой эпохе и к таким событиям, которые ныне интересуют главным образом историков (да и то не всех!) и, наконец, как философ и ученый он не признается обычно крупным и самостоятельным мыслителем, сказавшим в этой области новое слово.

Подводя некоторые итоги, попытаемся суммировать все сказанное выше о Цицероне, имея в виду эти основные аспекты его личности, его славы. Но прежде всего несколько слов о Цицероне просто как о человеке. Кстати сказать, это такой «аспект», который часто оставляют без всякого внимания, считая его, видимо, недостаточно «серьезным» и «научным», а кроме того, и слишком трудно уловимым. Действительно, говорить о человеке, жившем более 2000 лет тому назад, как о человеке — довольно рискованно.

Тем не менее облик Цицерона рисуется, быть может, более ярко и живо, чем портреты многих выдающихся деятелей, живших совсем недавно или бывших даже нашими современниками. Правда, когда мы имеем в виду мнение о Цицероне как о человеке, мнение, сложившееся в веках, начиная от самой древности и кончая нашим временем, то оно едва ли может быть названо лестным. Цицерон–человек, пожалуй, даже в еще большей мере, чем политический деятель, подвергается, как правило, решительному осуждению.

Человек талантливый, широко образованный, обладающий острым умом и замечательным даром слова, он вместе с тем болезненно честолюбив, мелочно тщеславен, безудержно хвастлив, неустойчив, нерешителен, легко воспламеняется, но так же легко и при малейшей неудаче падает духом, поддается влияниям, лицемерен, лжив и, наконец, даже труслив. Таков набор тех качеств, которыми обычно характеризуется Цицерон как человек. Что ж, спорить с этим, видимо, трудно. Жизнь Цицерона, которую мы знаем достаточно хорошо и на редкость подробно, дает нам возможность привести не один пример, подтверждающий то слабохарактерность, то тщеславие, то отсутствие мужества, то беспринципность, доходящие иногда до какого–то духовного маразма.

Плутарх рассказывает о том, что Цицерон, прибывший в лагерь Помпея и после долгих колебаний определивший этим шагом, на чьей стороне он намерен находиться во время гражданской войны, вдруг под влиянием нескольких доводов Катона «резко изменил образ мыслей» и стал весьма скептически относиться ко всем начинаниям Помпея, а после Фарсала вообще отошел от помпеянцев. Тот же Плутарх говорит о таких сугубо личных, даже интимных моментах, как влияние на Цицерона его жены Теренции, которая приревновала мужа к одной из сестер Клодия и потому заставила его выступать с неблагоприятными для Клодия свидетельскими показаниями (что и положило начало их смертельной вражде), причем, рассказывая об этом, Плутарх подчеркивает, что «эта женщина не отличалась кротостью и крепко держала мужа в руках».

Примеры беспринципных поступков трудно даже перечислить. Напомним только, что еще тогда, когда Цицерон был молодым, преуспевающим адвокатом, начинающим политическим деятелем, причем ему не угрожали никакие опасности и ничто не вынуждало его поступаться своей совестью, он готов был ради предвыборных махинаций защищать в суде Катилину, хотя и не сомневался в его виновности. Примеры самовосхваления настолько многочисленны и о них уже столько раз говорилось, что едва ли стоит к этому возвращаться.

Мы знаем, наконец, как был напуган и растерян Цицерон, когда ему пришлось выступать в защиту Милона на Форуме, окруженном войсками, знаем, каково было его моральное состояние во время изгнания или после битвы при Фарсале, когда он чуть ли не год ждал Цезаря в Брундизии, знаем кое–что и о последнем его намерении, к счастью не ставшем поступком: о намерении публично отречься от авторства Филиппик.

Все это так, и все это, конечно, не украшает в наших глазах знаменитого оратора. Мы и не склонны заниматься каким–либо «украшательством»; хотелось бы лишь отметить, что Цицерон, как это ни парадоксально звучит, в значительной мере — жертва собственной славы и именно ей он обязан «порчей» своей репутации. Мы слишком подробно и слишком интимно знаем его жизнь. О нем много написано, он чересчур много говорил сам о себе, но, пожалуй, более всего губят его репутацию письма. Из этих писем мы и узнаем о всех его колебаниях, сомнениях, страхах, неблаговидных намерениях и поступках — иными словами, о всем том, что, конечно, характеризовало не только Цицерона, но и подавляющее большинство его современников (а также потомков!), но что не принято выставлять на свет и что обычно не прощают историческому деятелю. Однако мы не представляем, как выглядел бы Цезарь или, скажем, такой прославленный герой, как его убийца Брут, если бы они вели дневники или если бы до нас дошли их интимные письма. Во всяком случае мы могли бы наглядно убедиться, сколь велики были колебания и сомнения «человека действия» — Цезаря, прежде чем он решился перейти через Рубикон, и уж, конечно, куда менее благородным и романтически приподнятым представлялся бы нам облик Брута, если бы мы располагали более подробными сведениями о его ростовщических операциях.

Перейдем, однако, к другим, более близким для историка аспектам посмертной славы Цицерона. Что следует сказать, подводя итоги, о Цицероне как об ораторе (и о теоретике ораторского искусства)? Входе предыдущего изложения, когда мы касались речей Цицерона и более или менее подробно рассматривали их, то они интересовали нас главным образом как исторический источник, дающий возможность почерпнуть сведения либо об эпохе и событиях, либо о деятельности самого Цицерона. Но не может быть никакого сомнения в том, что речи Цицерона главным образом и в первую очередь — блестящий образец именно ораторского искусства, а поскольку они дошли до нас в письменном виде — выдающийся памятник не только римской, но и мировой литературы.

Сохранилось полностью (или почти полностью) 58 речей Цицерона; от 17 речей дошли небольшие фрагменты, примерно 30 речей известно лишь по упоминаниям о них (иногда самого Цицерона, иногда других авторов). Обычно все сохранившиеся речи Цицерона в трудах по истории литературы подразделяются на несколько групп в зависимости от их характера и тематики; наиболее общим (и в то же время наиболее бесспорным) можно считать деление на речи судебные и речи политические. Построение последних, как правило, довольно свободное, не подчиняющееся определенным «архитектоническим» правилам, что же касается судебных речей, то они всегда строятся по определенному канону.

Теория римского ораторского искусства предусматривала следующее построение и следующие составные части речи: 1) вступление (exordio); 2) изложение дела, предмета обсуждения (narratio); 3) рассмотрение центрального пункта защиты или обвинения (tractatio) и 4) заключение (peroratio). Важнейшая часть защитительной (или обвинительной) речи, т.е. трактация, подразделялась в свою очередь на: а) указание предмета и плана трактации (propositio и partitio); б) доказательство правоты взглядов оратора (probatio) и в) опровержение взглядов и доводов противника (refutatio). Считалось, что оратор располагает доводами двух типов: доводами, рассчитанными на разум судей, т.е. аргументами, и рассчитанными на их чувства, т. е. амплификациями. Речи Цицерона дают прекрасный образец разнообразного (комбинированного) использования всех этих правил и приемов.

Как выдающийся стилист, Цицерон не мог не обращать внимание на язык, на словесное оформление своих мыслей. Насколько нам известно, все опубликованные самим Цицероном речи подвергались им тщательной литературной обработке и редактированию (к речам написанным, но не произносившимся принадлежат, пожалуй, только пять речей против Верреса и вторая Филиппика). В отдельных случаях обработка речей была столь основательной, что они и по форме и по содержанию, да и по производимому ими впечатлению весьма существенно отличались от первоначального варианта. Известны слова Милона, сказанные им в изгнании, когда он прочел речь Цицерона в его защиту, но уже в том виде, в каком она была опубликована: «Если бы он произнес именно такую речь, мне не пришлось бы отведать рыбы, которая ловится здесь в Массилии».

Литературный язык Цицерона, стиль его красноречия («богатый и изукрашенный») может быть определен как «родосский стиль» (школа ритора Молона на Родосе), т. е. стиль, представлявший нечто среднее между двумя основными направлениями в риторике: азианизмом и аттикизмом. Во всяком случае на примере трактатов Цицерона, посвященных теории красноречия («Брут», «Оратор»), мы уже имели возможность убедиться в отрицательном отношении Цицерона к «сухому и безжизненному» типу красноречия новоаттиков. Вместе с тем в поздний период своей ораторской деятельности (особенно в годы диктатуры Цезаря) Цицерон обнаруживает склонность к более строгому и умеренному типу красноречия.

Как оратор Цицерон широко и разносторонне пользуется композиционными и чисто стилистическими приемами. Это — отступления, экскурсы (как, например, рассуждение об оптиматах и популярах в речи за Сестия или исторические экскурсы в речи о гаруспиках и т. п.), характеристики и портреты, рисуемые чаще всего средствами инвективы (например, портреты Катилины, Клодия и др.), это — исторические примеры, цитаты из латинских и греческих авторов, остроты и игра слов, это, наконец, инструментовка речи — огромное значение Цицерон придавал ритму, чередованию кратких и долгих слогов, благозвучности клаузул (концовок). Кстати, в заключительной части своего трактата «Оратор» Цицерон довольно резко полемизирует с аттикистами именно по вопросам ритмической периодизации речи.

Что касается остроумия Цицерона, его любви к меткому, часто даже обидному и язвительному слову, то это пристрастие создало ему не одного смертельного врага. Еще в самом начале судебной и общественно–политической карьеры, когда ему пришлось в деле Верреса иметь противником давно прославленного оратора — Гортензия, Цицерон тем не менее не удержался от весьма ядовитого выпада по его адресу. Как рассказывает Плутарх, Гортензий открыто защищать Верреса не решался, но дал согласие участвовать в оценке убытков и в награду за это получил сфинкса из слоновой кости. Цицерон бросил Гортензию какой–то неприятный для него намек, и, когда тот ответил, что не умеет отгадывать загадки, воскликнул: «Как же, ведь у тебя дома сфинкс!»

Биография Цицерона у Плутарха пестрит многочисленными примерами «злоязычия» знаменитого оратора. Иной раз Плутарх даже сетует на то, что Цицерон, упивавшийся силой собственного слова, «нарушал все приличия». Так, когда он защищал некоего Мунатия, а тот, благополучно избежав наказания, привлек в свою очередь к суду одного из друзей Цицерона, то Цицерон вне себя от гнева воскликнул: «Ты, видно, воображаешь, Мунатий, будто выиграл процесс собственными силами? Ну–ка вспомни, как я в суде навел тень на ясный день!» Он хвалил Марка Красса, и речь имела большой успех, а через несколько дней, снова выступая перед народом, уже порицал его, и, когда возмущенный Красс сказал: «Не ты ли восхвалял меня с этого самого места чуть ли не вчера?», Цицерон возразил ему: «Я просто–напросто упражнялся в искусстве говорить о низких предметах». Некий юноша, которого обвиняли в том, что он поднес отцу яд в лепешке, осыпал Цицерона бранью. «Я охотнее приму от тебя брань, чем лепешку», — заметил тот. Во время какого–то спора Метелл Непот, намекая на незнатное происхождение Цицерона, несколько раз крикнул ему: «Скажи, кто твой отец?» «Тебе на такой вопрос ответить куда труднее — по милости твоей матери», — немедленно отпарировал Цицерон. Мать Непота была известна в Риме как женщина легкого поведения.

Цицерон не мог удержаться от язвительных замечаний и острот не только в суде или на Форуме, но и в такой обстановке, где это было для него отнюдь не безопасно. Оказавшись в лагере Помпея, он не скрывал своего скептического отношения ко всем его планам и приготовлениям и опять–таки, по словам Плутарха, «расхаживал по лагерю всегда угрюмый, без тени улыбки на устах, но вызывая ненужный, даже неуместный смех своими остротами». И Плутарх снова приводит многочисленные образцы этих острот.

В общем можно сказать, что Цицерон как оратор обладал всеми теми качествами, которые в соответствии с требованиями античной теории были необходимы мастеру слова. Это, во–первых, природные дарования, затем практика и, наконец, искусство красноречия (ars) как таковое, т.е. та сумма знаний «общеобразовательного» характера и специфических приемов, овладение которыми приходит в результате специальной подготовки. Об овладении техникой красноречия сам Цицерон говорил так: «Нет ни одной положительной черты или особенности в любом роде ораторского искусства, выявить которую если не в совершенстве, то хотя бы приблизительно, мы не пытались бы в наших речах».

Если говорить о Цицероне как о политическом деятеле, то следует, очевидно, тоже как–то суммировать отдельные наблюдения и высказывания, изложенные выше. Сделать это удобнее всего в виде ответа на те наиболее распространенные и уже называвшиеся «обвинения», которые с самой древности и вплоть до наших дней выдвигаются против Цицерона.

Чуть ли не общепринятым можно считать обвинение в политической неустойчивости, даже в беспринципности и лицемерии. Обычно говорят, что Цицерон в начале своей общественно–политической карьеры был близок к популярам (или даже, что начинал свою карьеру как популяр!), затем «перебежал» к оптиматам, долгое время колебался между Помпеем и Цезарем, сочувствуя первому, но не желая рвать и со вторым, не проявил достаточной последовательности в борьбе с «тиранией», поскольку ориентировался на Октавиана и «заигрывал» с ним, и только своим трагическим и полным достоинства концом искупил все свои прошлые прегрешения.

Отнюдь не стремясь создать идеализированный, очищенный от всех недостатков образ Цицерона, что, конечно, находилось бы в резком противоречии с действительностью, мы все же считаем, что сформулированные выше и широко распространенные обвинения, покоятся в значительной мере на недоразумении. Таким недоразумением следует прежде всего считать утверждение о близости Цицерона к популярам. Мы уже не раз пытались показать истинный характер его «симпатий» к популярам и трактовку этого понятия в речах Цицерона. Надо думать, что на представление о близости Цицерона к популярам в определенный период его деятельности оказала влияние другая весьма распространенная в свое время концепция, согласно которой. оптиматы и популяры трактовались как две римские политические партии. Об этом тоже достаточно говорилось выше.

Конечно, в истории взаимоотношений Цицерона с Помпеем и Цезарем, а в дальнейшем с Октавианом можно найти много примеров непоследовательности, лицемерия, беспринципности, но ведь эти же самые «качества» были проявлены, пожалуй, каждым из поименованных политических деятелей в тот или иной момент по отношению к самому Цицерону. Это было «в порядке вещей», этого требовали правила сложной, жестокой и далеко не безопасной политической «игры». Да, конечно, Цицерон не так уж редко лицемерил, шел на сделки с собственной совестью, отмалчивался или, наоборот, говорил исходя отнюдь не из принципиальных, но «тактических» соображений, соображений личной выгоды и карьеры, но кто из римских политических деятелей поступал, да и мог поступать иначе? Правда и политика были для них всегда «две вещи несовместные».

Более того, Цицерона скорее можно упрекнуть — во всяком случае в определенный период его деятельности — в каком–то даже политическом «благородстве», впрочем, по мнению некоторых историков, близком к «утопизму». Мы имеем в виду то обстоятельство, что Цицерон боролся всегда «за идею», боролся, следовательно, не только против «личностей», но и против «концепций». Хотя в этих случаях, конечно, вовсе не легко бывает разобраться — в особенности если иметь в виду его речи, — что относится к существу дела, а что — только к словесному оформлению.

Обвинения в «утопизме», в нереалистическом отношении к действительности, а чаще всего в политической недальновидности тоже достаточно типичны и общеизвестны. Они имеют, на наш взгляд, более прочные основания, если только не стремиться к чрезмерной абсолютизации. В какие–то периоды своей жизни и деятельности Цицерон проявлял все же достаточно трезвое понимание людей, событий, ситуации, но судьба, которая слишком благоволила к нему в начале жизненного пути, и собственный темперамент не раз «подводили» его и сыграли с ним в конечном счете злую шутку.

Бросим самый беглый, ретроспективный взгляд на этот жизненный путь, на «зигзаги» политической карьеры Цицерона. Вот начальный этап, первые успехи: дело Верреса, легкое получение городской претуры, первая политическая речь за закон Манилия, эффектный лозунг concordia ordinum — «согласие сословий», борьба за консулат. Однако, как нам уже приходилось отмечать, позиция Цицерона и его оценка «текущего момента» были тогда довольно реалистичными: он хотел и искал блока с Помпеем, он мечтал о содружестве «меча» и «тоги», понимал необходимость их взаимной поддержки.

Затем следующий этап: наивысший взлет, т. е. достижение консульства, шумная победа над Катилиной, головокружение от успехов. Именно в этот момент он и теряет контроль над собой (начало безудержного самовосхваления) и способность трезвой ориентации в политической обстановке. Возникает наиболее «утопическая», а потому и наиболее роковая иллюзия о приоритете «тоги» над «мечом», о том, что таким путем может быть осуществлено «согласие сословий» (concordia ordinum) и «единение всех благонамеренных» (consensus bonorun omnium).

Затем страшный удар: поражение в борьбе с Клодием, изгнание. Нежелание и невозможность понять закономерность этого поражения, растерянность, моральный упадок. Незаживающая травма. Отход от государственной деятельности в годы гражданской войны и диктатуры Цезаря (философские труды, воспоминания о «спасении отечества»).

И наконец, последний этап: новый взлет, борьба против тирании, за res publica, фактическое руководство государственной политикой (с декабря 44 по апрель 43 г.). С одной стороны, как уже отмечалось в литературе, речь шла на сей раз о вполне реальной опасности, ибо Марк Антоний представлял собой куда более серьезную угрозу жизни Цицерона, чем в свое время Катилина, и потому позиция Цицерона в этой борьбе была, безусловно, более принципиальной и последовательной. С другой стороны, — и об этом также сказано выше — пожалуй, никогда в своей жизни Цицерон, даже если учесть всю историю его отношений с Клодием, не вел в такой степени личной борьбы и не испытывал такой личной ненависти, как в этом последнем случае с Антонием. Но здесь, конечно, действовали не только персональные мотивы. Ситуация действительно сложилась так, что «личная» борьба против Марка Антония была ближайшей и вместе с тем неизбежной задачей, которую следовало срочно разрешить, прежде чем переходить к реализации задачи более высокой, но и более отдаленной — восстановление res publica.

Как бы то ни было, но в ходе этой борьбы Цицерон в значительной мере отрешился от своих прежних — времен борьбы с Катилиной (и Клодием) — беспочвенных иллюзий. Мы уже отмечали, что в кампании, организованной им против Антония, чувствуется расчет и опыт зрелого политика. Поддержка цезарианской оппозиции против Марка Антония, возглавляемой Октавианом, объединение ее с оппозицией сенатской, полное понимание того, что необходима опора на вооруженную силу и готовность в любой момент перейти от войны словесной к борьбе с оружием в руках, т.е. к гражданской войне, — все это говорит о том, что Цицерон подверг коренному пересмотру свое понимание целей, задач и методов политической борьбы. И если некогда он совершенно искренне заявлял, что он никоим образом не сторонник хирургического вмешательства, то теперь только на отсечение пораженных частей общественного организма, только на физическое уничтожение тирана он возлагал все свои упования.

Изменилось теперь и отношение Цицерона к его собственным политическим лозунгам. По существу пересмотрен вопрос о приоритете «тоги» над «мечом». Если этот приоритет ликующе утверждался после победы над Катилиной, если примерно через семь лет после событий Цицерон все же ревностно его защищал и отстаивал, то в трактате «Об обязанностях» пресловутый стих из его собственной поэмы звучит скорее как воспоминание о славном прошлом, а вовсе не как лозунг и призыв. И наконец, в Филиппиках Цицерон вынужден признать уже обратное соотношение — теперь «тога» отступает и склоняется перед «оружием».

Что касается другого лозунга, верность которому Цицерон пронес до конца своей политической деятельности, лозунга «согласие сословий», то здесь дело обстоит следующим образом. Мы могли убедиться в том, что этот лозунг впервые наметился еще в 66 г., в речи за Клуенция. В дальнейшем он становится лейтмотивом почти всех политических выступлений Цицерона. Он звучит с особой силой и торжеством в Катилинариях, он возрождается в речах по возвращении из изгнания, он звучит в годы «анархии», и, наконец, мы слышим его в Филиппиках, где снова возникает страстный призыв ко всем сословиям и всем «честным людям» объединиться в борьбе против новой тирании. Итак, Цицерон действительно сохранял верность своему излюбленному лозунгу вплоть до последних дней. Чем же это объясняется? Каков был реальный смысл и значение лозунга, дающие, очевидно, возможность применять его в самой различной политической обстановке?

Мы уже касались — причем довольно подробно — этого вопроса. Потому и в данном случае не будем пытаться выяснить, насколько был убежден сам Цицерон в правоте своего излюбленного лозунга (хотя некоторые откровенные высказывания в письмах могли бы дать на это ответ!). Мы считаем нужным лишь еще раз подчеркнуть, что объективный смысл, политическая сила и широкая «применимость» лозунга состояли в том, что в условиях современной Цицерону римской действительности, в условиях напряженной борьбы политических группировок и даже в условиях гражданской войны он мог звучать — и действительно звучал! — как лозунг «надпартийный», поднимающий над частными, групповыми интересами во имя интересов «отечества» в целом. Недаром в толпе, заполнившей улицы Рима после убийства Цезаря, раздавались призывы к свободе и звучало имя Цицерона. Не случайно также лозунг сохранил свою притягательную силу и в годы новой гражданской войны, в годы борьбы против нового тирана. Лозунг «согласие сословий» (как и самое имя Цицерона!) приобрел — заслуженно или незаслуженно, это уже другой вопрос! — особую силу и обаяние: для всех тех, кто устал и был запуган бесконечными заговорами, переворотами и междоусобными войнами, он олицетворял «республику» прежних времен, он был призывом к «свободе», миру, благополучию. Недаром в одной из своих последних речей Цицерон мог, не возбуждая, видимо, каких–либо особых возражений или недоверия, с гордостью заявить: «Такова моя судьба, что я не могу ни победить без республики, ни быть побежденным без нее».

И наконец, последний вопрос, относящийся к характеристике Цицерона–политика. Был ли он, как это принято считать в современной историографии, представителем или даже «выразителем» интересов того социального слоя, того римского сословия (ordo), которое называется всадничеством?

Подобное утверждение, высказанное к тому же в столь общей форме, быть может, и правильно, но вместе с тем слишком схематично. Оно не учитывает некоторых деталей, а только они и могут превратить общую схему в живую и конкретную характеристику.

Цицерон, на наш взгляд, представляет — и, пожалуй, наиболее ярко — ту своеобразную социальную прослойку, которая впервые сформировалась именно в античном обществе и которую мы определяем термином «интеллигенция». Об этой античной интеллигенции и ее роли в Риме довольно подробно говорилось выше. Мы знаем, что состав ее был весьма разнообразен. Когда же речь идет о Цицероне, то следует, конечно, иметь в виду привилегированные слои римского общества, вернее, некий избранный круг, элиту всаднического сословия.

Но в состав этой интеллектуальной элиты входили люди весьма различных жизненных вкусов и направлений. Одни из них, как, например, друг Цицерона Аттик или друг Цезаря Матий, совершенно сознательно держались вдали от политической жизни и борьбы, довольствуясь своим вполне обеспеченным и привилегированным положением в обществе, интересуясь философией, искусством, а заодно и приумножением своих доходов, своего состояния. Цицерон не принадлежал к этой группе. Наоборот, он представлял те слои интеллектуальной элиты всадничества, которые рвались к политической власти, к государственной деятельности. Он, пожалуй, на самом деле первый в истории интеллигент, вставший — пусть даже на короткий срок! — у кормила управления государством. Быть может, именно поэтому он невольный прообраз некоторых будущих интеллигентов–правителей, с их характерными особенностями, с их специфическими достоинствами и недостатками.

Цицерон ведь не просто интеллигент–политик, нет, он адвокат — и это тоже чрезвычайно типично! — ставший политиком. Он умен, ловок, он как будто «все понимает», учитывает различные «за» и «против», он опытный интриган, прожженный игрок, но вместе с тем в душе такого адвоката, где–то в самой глубине ее, еще таится, как ни странно, интеллигентски–наивная уверенность в том, что разум, убеждение, сила слова могут и должны быть противопоставлены силе оружия и что «меч» должен склониться перед «тогой». Мы знаем, что Цицерон, почти всю свою жизнь питавший подобные иллюзии, был вынужден в конечном счете порвать с ними — но когда и какой ценой? Ценой полного морального краха, ценой физического уничтожения. А на примере жизненного пути и политической карьеры Цицерона вскормившая и выдвинувшая его общественная прослойка наглядно продемонстрировала свою политическую незрелость, отсутствие опоры в широких кругах населения и полную беспомощность в вопросах государственного руководства.

В заключение мы должны рассмотреть еще один аспект посмертной славы Цицерона — его значение как философа. Выше говорилось о том, что это наименее известный, наименее «почитаемый» аспект его деятельности, Уточняя теперь это утверждение, мы должны сделать по крайней мере две оговорки. Во–первых, следует подчеркнуть, что в давно сложившемся и общепринятом мнении о Цицероне–философе как о малосамостоятельном мыслителе, как об эклектике виноват в значительной мере сам Цицерон. Во–вторых, подобное отношение существовало далеко не всегда: в эпоху утверждения и распространения христианства, христианской литературы философские труды Цицерона котировались как раз чрезвычайно высоко.

Известно высказывание Цицерона по поводу своих собственных философских трудов в одном из писем Аттику: «Что касается латинского языка, не беспокойся. Ты спросишь: как пишешь ты подобные вещи? Но ведь это — копии, они не доставляют мне особого труда. Я лишь подыскиваю слова, а ими я располагаю в изобилии». Именно это заявление и подсказало многим исследователям вывод о полной зависимости Цицерона от греческих образцов. Так ли это на самом деле?

Отнюдь не претендуя на то, чтобы доказать самостоятельный и крупный вклад Цицерона в развитие философской мысли, мы тем не менее считаем неправильным отрицать или сводить на нет его роль в истории философии и не можем рассматривать его лишь как жалкого компилятора, пересказчика чужих мыслей.

Если Цицерон и был эклектиком и «релятивистом», то, как правильно утверждалось, он придерживался этих взглядов вовсе не от своей беспомощности, но в силу глубокого внутреннего убеждения. Он считал вполне возможным и правомерным соединять отдельные, с его точки зрения наиболее правильные, черты различных философских систем. Мы могли в этом убедиться на примере его отношения к различным философским школам в таких трактатах, как «О границах добра и зла», «Об обязанностях».

Кроме того, в ряде своих философских диалогов Цицерон полемизирует как против целых направлений, так и против отдельных философов и их положений. Например, в диалоге «О государстве» наряду с самой высокой оценкой Платона можно встретить прямые и открытые выпады против него. Цицерон здесь (устами Сципиона) заявляет: ему легче следовать избранной теме, показав римское государство на различных стадиях его развития, чем рассуждать о каком–то вымышленном государстве, как это делает Сократ у Платона. В дальнейшем полемика против Платона перерастает в полемику вообще против греческих образцов и канонов. В других трактатах Цицерона (например, «О природе богов», «О предвидении», «О судьбе») мы уже наблюдали его критическое отношение к целым философским школам — к эпикуреизму, стоицизму и, наоборот, его симпатии к новой Академии. Что касается этих симпатий, то впервые о них он заявил довольно рано, в 63 г., и не в философском трактате, а в одной из уже известных нам речей, где он всячески высмеивал учение стоиков.

Поэтому в настоящее время модное когда–то стремление найти, вскрыть главный (а еще лучше — единственный!) источник каждого философского трактата Цицерона не без оснований считается неприемлемым и даже наивным. Мы в свою очередь, указывая иногда источники Цицерона, имели в виду опять–таки не рабское следование тому или иному образцу (даже в случае прямых ссылок автора), но скорее ту идейную сферу, которая оплодотворяла теоретические штудии Цицерона.

Можно, по всей вероятности, говорить о двух принципиально (и хронологически) различных этапах этих штудий. Во–первых, годы молодости, годы учения и совершенствования (включая посещение Афин и Родоса), затем периоды «досуга», т. е. время вынужденного удаления, отключения от государственной деятельности. Таких периодов тоже два, и оба они входят в новый, «зрелый» этап освоения и творческой переработки философских доктрин и направлений. Первый из этих периодов — 50–е годы: интерес к теории государства и права; второй — 40–е годы: интерес к теории красноречия и чисто философским проблемам (46–44 гг.).

Классификация философских произведений Цицерона, как и любая другая классификация, условна. Наиболее явным, «напрашивающимся» будет, пожалуй, следующее деление: а) сочинения, развивающие учение о государстве; б) сочинения, трактующие чисто философские проблемы (теория познания, этика, теологические вопросы) и, наконец, в) сочинения, посвященные обсуждению вопросов прикладной, практической морали. К первой группе следует отнести диалоги «О государстве», «О законах», к последней — «Катон, или О старости», «Лелий, или О дружбе», ко второй же — все остальные философские произведения Цицерона.

Для того чтобы более или менее справедливо и объективно определить место Цицерона в истории философии, следует выяснить, какую задачу он ставил перед собой и как ему удалось ее выполнить. Дело в том, что эта задача была достаточно четко сформулирована самим Цицероном. В начале трактата «О границах добра и зла» он писал: «Я считаю… своей обязанностью, поскольку это в моих силах, работать в том направлении, чтобы благодаря моим стараниям, усердию, трудам все мои сограждане расширили свое образование». Те же мысли высказаны во вступлении ко второй книге диалога «О предвидении»: «Я много и долго думал о том, каким образом я могу быть всего более полезным, дабы не прерывать своей помощи государству, и решил, что не найду более хорошего способа, чем открыть перед моими согражданами путь к высшим искусствам».

Как же Цицерон выполнил эту им самим сформулированную задачу? С нашей точки зрения, когда говорят о том, что Цицерон изложил живым и доступным языком основные положения философских школ и направлений, создал латинскую научно–философскую терминологию, наконец, привил римлянам вкус и интерес к философии, то все это хоть и заслуживает внимания, но вместе с тем оставляет в стороне главную научную заслугу Цицерона. Обычно недооценивается та «задуманность», та последовательность и стройность, наконец, та широта охвата проблем в замечательной попытке Цицерона дать римлянам цельное представление о философии или, лучше сказать, картину греческой философии «в целом» на основе извлечений и отбора всего, по его мнению, наиболее приемлемого, «наилучшего».

И если в последнее время в научной литературе наметилась вполне справедливая реакция против слишком уничижительной оценки римской философии и даже шире — против якобы резко отрицательного отношения «практичных» и «приземленных» римлян к отвлеченному «философствованию» и, наоборот, подчеркивается их выдающаяся роль в распространении и передаче огромного идейного наследства последующим поколениям, то место и значение Цицерона в этой огромной работе, в этом выдающемся историческом деянии вне всяких сомнений. Кроме того, не следует забывать — и мы еще остановимся на этом специально и более подробно, — что философские труды Цицерона были живым и щедрым источником, питавшим целую идейную эпоху — эпоху становления христианской литературы.

Таков Цицерон как историческая личность, историческое явление. Нужна ли еще какая–то общая, единая характеристика, какая–то обобщающая оценка? Не будет ли она неизбежным упрощением, стереотипной схемой, вульгарным ярлыком? Историческая личность всегда интегрированная личность, ибо помимо изначально присущих ей качеств и свойств она обогащается каждой новой эпохой, через которую она проходит и в которой она таким образом продолжает жить. Каждая эпоха вносит в представление об исторической личности нечто свое, характерное именно для данной эпохи, но так как это нередко происходит неосознанно, спонтанно, то новые по существу черты и свойства приобретают не только равноправное значение, но и историческую достоверность. Считается так, что каждая новая эпоха открывает в исторической личности, историческом явлении те грани и аспекты, тот смысл и значение, то особенное (а иногда и главное!), что было просмотрено эпохами предыдущими. И это так и есть на самом деле, и, вероятно, именно в этом заключается, в частности, развитие исторической мысли.

Потому–то каждая эпоха знает своего Цицерона. Цицерон поздней античности и Цицерон времен Французской революции если и не два различных исторических лица, то во всяком случае и не полностью совпадающие образы. Интегрированная личность Цицерона неизбежно включает в себя все «наслоения» всех эпох. Вот почему нет ни нужды, ни возможности подводить какой–то единый и однозначный итог.

Историческое значение исторической личности Цицерона подтверждено более чем двухтысячелетним сроком. Этот факт говорит сам за себя. Не будет ли поэтому тактичнее и целесообразнее, если мы вместо некой итоговой формулы попытаемся хотя бы в самых общих чертах выяснить, как на протяжении двух тысячелетий изменялся и обогащался исторический облик Цицерона, когда и какие грани его личности, аспекты его деятельности находили наибольший отзвук, отражение, признание.

* * *

Каждая эпоха вносила свой вклад в представление о Цицероне обычно таким путем: выделялась и подчеркивалась какая–то одна (иногда одна–две!) характерная черта его личности, его деятельности, черта, которая по тем или иным причинам оказывалась наиболее созвучной умонастроению эпохи; эта черта и получала затем преимущественное развитие.

Если современникам — что, кстати, вполне естественно — не так легко было выделить подобную черту, то уже для ближайших потомков Цицерон выступает в первую очередь и главным образом в качестве стилиста. Начало такому представлению положил, быть может, сам Октавиан Август. Существует известный рассказ о том, как Август, к тому времени уже долголетний единодержавный правитель Римской империи, застал одного из своих внуков за чтением Цицерона. Застигнутый врасплох юноша, знавший, несомненно, некоторые подробности трагической гибели знаменитого оратора, пытался спрятать свиток в складках своей одежды. Август, однако, взял его в руки, некоторое время читал и затем, возвращая свиток, сказал: «Образованный был человек и мастер слова, дитя мое, а кроме того, горячо любил отечество».

Традиция сохранила для нас сведения о вражде — не называя ее причин — между Саллюстием и Цицероном. И хотя сохранившаяся инвектива («Декламация») Саллюстия против Цицерона, как и Цицероново выступление против Саллюстия, с достаточным основанием считаются упражнениями позднейших риторов, тем не менее этот факт говорит, во–первых, о том, что вражда между оратором и историком была широко известна, а во–вторых, что оба имени привлекали такое внимание даже во II в. н. э., что их взаимоотношения могли служить одной из «ходовых» тем для упражнений в школах ораторского искусства. Что касается упоминаний о Цицероне в Саллюстиевой монографии, посвященной заговору Катилины, то они имеют хоть и сдержанный, но вполне лояльный характер.

Явно отрицательно относился к Цицерону один из самых первых историков периода империи — Асиний Поллион. Но это и не удивительно: он был даже не столько цезарианцем, сколько антонианцем. Именно в его историческом произведении, фрагмент из которого дошел до нас благодаря Сенеке Старшему, и содержатся те весьма компрометирующие Цицерона данные относительно его намерения отказаться от авторства Филиппик. Но другой и более знаменитый историк, Тит Ливий, наоборот, был почитателем Цицерона и далее находился под определенным влиянием его воззрений на историю и задачи историка, высказанных в ряде диалогов («О законах», «Об ораторе», «Оратор»). Бесспорно влияние Цицерона и на стилистические особенности речей тех исторических деятелей, которым Ливий «предоставлял слово» в своем обширном историческом труде (более 400 речей в дошедших до нас книгах!).

Цицерон рано оказался и образцом и темой для ораторских упражнений в риторических школах; они в эпоху империи становятся единственным местом, где ораторское искусство еще находит себе применение. Наиболее распространенным видом подобных упражнений в красноречии были так называемые декламации, т.е. речи на вымышленные темы. Существовало два типа подобных «декламаций»: свазории, или увещевательные речи, и контроверсии, или речи, посвященные разбору какого–либо противоречия (например, междудолгом и чувством и т. п.). Техника «декламаций» была разработана весьма тщательно и детально.

Среди наиболее крупных и популярных риторов встречались как восторженные поклонники Цицерона, так и его критики. К последним принадлежал, например, ритор Цестий Пий, которого даже привлекали к суду за оскорбление имени Цицерона. Но Сенека Старший, наоборот, в «Свазориях» дает весьма идеализированную характеристику своего знаменитого предшественника и приводит цитаты из не дошедших до нас поэтических произведений, где Цицерон всячески восхваляется. Он же разбирает казус с Попилием, который принимал, как известно, участие в расправе над Цицероном, хотя тот спас его когда–то от обвинения в отцеубийстве.

Апологетически выступил в защиту Цицерона его памяти один из историков эпохи ранней империи — современник Тиберия Веллей Патеркул. Это выступление тем более интересно, что Веллей был уже убежденным сторонником нового режима, отказавшимся от республиканских иллюзий, но чтившим славное прошлое Рима. Он резко обвиняет Октавиана и Антония, а Цицерона именует «великим консулом и хранителем республики». Цицерон, уверяет Веллей, будет жить в памяти всех веков и «скорее исчезнет со света весь человеческий род, чем имя этого человека».

К Цицерону как стилисту и оратору весьма положительно относился Сенека Младший; его самого в дальнейшем часто сравнивали и сопоставляли с Цицероном, хотя в эпоху Флавиев такой крупный знаток и теоретик красноречия, как Квинтилиан, безусловно, отдавал пальму первенства Цицерону, называя его единственным учителем, которому можно следовать, ничего не опасаясь и не сомневаясь в успехе. Пожалуй, конец I и начало II в. до н. э. были временем наибольшего признания Цицерона в Римской империи: его авторитет как стилиста бесспорен, к его имени часто обращаются (не забудем, что «декламации» Саллюстия — Цицерона должны быть отнесены примерно к тому же времени). Затем это имя постепенно начинает тускнеть — о Цицероне вспоминают главным образом историки, интересующиеся гражданскими войнами. Отношение к нему сдержанное, иногда скептическое (Дион Кассий, Плутарх), а у некоторых — явно неприязненное (Аппиан). Но имени Цицерона предстояло снова возродиться, причем еще до падения самой империи.

Однако это происходит тогда, когда «языческий Рим» превращается в «христианское государство» и когда христианство как религия и мировоззрение становится «главной умственной силой». Как уже упоминалось, в этот новый исторический период особое звучание приобретают философские произведения Цицерона.

Наиболее последовательные и прямолинейные идеологи христианства пытались доказать не только суетность, но и полную греховность всей античной, т. е. языческой культуры. Господу следует служить в простоте, всякое мудрствование — от лукавого. Важна вера в Христа, в то, о чем говорится в Евангелии, и «если мы веруем, — как это формулировал Тертуллиан, — то ни в чем, кроме веры, не нуждаемся». Ему же приписывается и другое, более знаменитое изречение: «Верую, ибо абсурдно!»

Поэтому «приспособление» Цицерона к христианству происходило постепенно и в процессе довольно ожесточенной борьбы. Один из первых апологетов христианства, Минуций Феликс, в своем диалоге «Октавий», посвященном полемике между христианином и язычником, излагая аргументы языческой стороны, достаточно наглядно проявляет свою зависимость от Цицерона (трактат «О природе богов»). Другой крупный христианский писатель, Лактанций, написал сочинение «О творении божьем»; в предисловии он сам подчеркивает, что его труд служит дополнением и развитием четвертой книги Цицеронова диалога «О государстве». Еще одно произведение Лактанция, «Огневе божьем», направленное против эпикурейского учения, настолько близко ко второй книге «О природе богов», что еще в самой древности оба сочинения считались пересказом, извлечением (эпитомой) из соответствующих диалогов Цицерона. Кстати говоря, Лактанций именует Цицерона «главой римской философии» и берет себе за образец вовсе не речи, но именно философские трактаты.

Амвросий, епископ Медиоланский (IV в. н. э.), в одной из своих многочисленных книг («Об обязанностях слуг божьих») настолько близко следует трактату Цицерона «Об обязанностях», что недаром существует мнение, будто Амвросий пытался «приспособить» знаменитый трактат Цицерона к требованиям христианской морали. Причем поступал он в этом случае довольно просто и с обезоруживающим прямодушием: заменял приводимые Цицероном примеры из римской истории примерами из истории священной да иногда «уточнял» некоторые формулировки Цицерона, если они слишком явно противоречили евангельским положениям.

Гораздо сложнее было отношение к Цицерону того христианского писателя и «отца церкви», которого самого иногда называли «христианским Цицероном», а именно Иеронима (IV — V вв.). Мы знаем о его мучительных душевных сомнениях и внутренней борьбе, он сам повествует нам о том, как, отказавшись от всех мирских благ и привязанностей, он долго не мог отказаться от своей библиотеки и чтения Цицерона. Но это было смертным грехом. В ниспосланном ему свыше видении, когда он очутился перед трибуналом Верховного Судии и когда на вопрос, обращенный к нему, Иероним отвечал, что он христианин, то ему было сказано в ответ: «Неправда, ты не христианин, ты — цицеронианец; где твое сокровище, там и твое сердце!» Но и после этого Иероним все же был не в силах полностью отречься от Цицерона: цитатами из этого автора пестрят все его сочинения.

И наконец, Августин (354 — 430 гг.). Нам уже приходилось упоминать о том впечатлении, которое на него произвел не сохранившийся, к сожалению, до наших дней диалог Цицерона «Гортензий». Следует, может быть, к сказанному лишь добавить, что Августин после чтения Цицерона ощутил, говоря его же словами, не только «невыразимую жажду вечной мудрости», но и уверовал в учение Христа и решил «оставить все земное», дабы возвыситься до бога. Так язычник Цицерон превратил другого язычника, Августина, в верующего христианина, более того — в один из «столпов христианства».

Действительно, христианская культура, почти не интересовавшаяся Цицероном как оратором, а тем более как политическим деятелем, проявила особое и сугубое внимание к Цицерону–философу. В этом смысле вполне можно утверждать, что его философское наследие послужило как бы посредствующим звеном между двумя поистине великими культурами: античной, или «языческой», и «постантичной» (феодальной), или христианской.

Выше уже шла речь о том преклонении перед античностью, которое сложилось в эпоху Возрождения. Говорилось и о том, что интерес к античной культуре пробудился прежде всего — это было вполне закономерно! — в самой Италии. Сейчас уместно добавить следующее: Возрождение началось как возрождение именно римской античности (поскольку — в Италии!), а оно в свою очередь началось с Цицерона! «С культурно–исторической точки зрения, — писал Ф. Зелинский, — нельзя отрицать того факта, что Возрождение было прежде всего возрождением Цицерона, а после него и уже благодаря ему — прочей классической древности».

Все сказанное великолепно подтверждается примером Петрарки. Восторженный почитатель античности, он в первую очередь адепт и почитатель Цицерона. Он преклоняется перед ним с детских лет, он пишет ему письма как живому человеку, он называет его своим вождем, он сопереживает трагедию его жизни и даже горько сетует на то, что Цицерон не избрал жизни мудреца и наблюдателя.

Петрарке принадлежит честь «открытия» многих неизвестных до него, вернее, считавшихся утерянными произведений Цицерона. Но пожалуй, наиболее ценной и вместе с тем наиболее эффектной была его находка (в 1345 г.) переписки Цицерона с Аттиком. Благодаря этому открытию Цицерон впервые предстал перед изумленным взором своих почитателей не как некая абстрактная фигура, не как историческое явление, но как живой человек, со всеми присущими ему слабостями и недостатками. Парадокс заключался в том, что эпоха Возрождения с ее общепризнанным «индивидуализмом», с ее интересом к личности отшатнулась чуть ли не в негодовании от раскрывшейся перед нею личности Цицерона. Во всяком случае сетования Петрарки были обращены именно к Цицерону–человеку, отнюдь не к философу и оратору. «Мои упреки касаются лишь твоей жизни, но не твоего духа и не твоего красноречия; твоему духу я удивляюсь, перед красноречием — благоговею», — писал он. Для Петрарки, Боккаччо, да и для абсолютного большинства деятелей Возрождения Цицерон — писатель, оратор, мыслитель — остался навсегда непревзойденным образцом, достойным восхищения и подражания.

Вот почему и для всей этой эпохи, когда латинский язык стал фактически международным языком философов и ученых, язык именно Цицерона оказался тем, который был признан «классическим», возведен в непреложный канон, вплоть до того, что считалось совершенно недопустимым пользоваться лексикой, фразеологией и синтаксическими оборотами, не употреблявшимися самим Цицероном.

Так называемое второе Возрождение античности, как известно, было связано с Великой Французской революцией. Но и оно было в первую очередь возрождением именно римской древности. Недаром Маркс, имея в виду деятелей Французской буржуазной революции, справедливо и остроумно говорил, что они «осуществляли в римском костюме и с римскими фразами на устах задачу своего времени…».

Если республиканский Рим представлялся тогда ареной революционной борьбы, если выражение «Так действовали римляне» было ходячей фразой, то не удивительно, что и римские политические деятели, в частности Цицерон, становились снова популярными личностями и излюбленными героями. Цицерон же в эту эпоху выступает как великий оратор и не менее великий республиканец. Есть основания говорить как бы о «втором возрождении» и самого Цицерона.

Прежде всего не вызывает сомнений его влияние на тех, кого справедливо принято считать предшественниками революции, — на французских просветителей. Так, с бесспорным уважением относился к Цицерону Вольтер, которого вообще едва ли можно заподозрить в излишней почтительности к авторитетам. Он был высокого мнения о философских трактатах Цицерона (в особенности «Тускуланские диспуты», «О природе богов», «Об обязанностях») и, как известно, посвятил ему трагедию «Спасенный Рим», которая была написана в качестве полемического ответа Кребийону, выступившему с пьесой, где он защищал и даже возвеличивал Катилину. Можно говорить о влиянии идей Цицерона, в частности его теорий государства и права, на таких мыслителей, как Монтескье, Мабли и т. п.

Деятели начального этапа Французской революции, конечно, увлекались Цицероном–оратором. Мирабо непрерывно ссылается на знаменитого римлянина и в ряде случаев избирает его выступления в качестве образца для своих речей. Не менее часто обращались к авторитету Цицерона и другие видные ораторы Учредительного собрания.

И наконец, наивысший подъем революции, якобинская диктатура, Робеспьер. Кстати, пристрастие этого честолюбивого адвоката к своему римскому «коллеге» было настолько очевидным, что в шутливых песенках и эпиграммах того времени его нередко именовали «Цицероном», а ораторы жирондистской партии вынуждены были специально доказывать, что между Цицероном и Робеспьером нет и не может быть ничего общего. Кстати, они предпочитали сопоставлять Робеспьера с Катилиной.

Французская революция была, как известно, буржуазной революцией. Ее недоброжелатели говорили иногда, что это революция, «сделанная адвокатами». В таком определении помимо уничижительного оттенка, привносимого самим словом «адвокаты», имеется, несомненно, еще некий намек на то, что руководящей силой революции пыталась стать интеллигенция. Пыталась, но не смогла. Что же касается аналогий с Римом, то в буржуазной историографии вплоть до нашего времени общепринятой можно считать трактовку римского всадничества как античной «буржуазии». Сопоставление, конечно, весьма поверхностное, но оно не случайно зародилось в связи с крупнейшими буржуазными революциями. Быть может, не случаен и тот факт, что одна из первых в истории отрицательных, даже презрительных оценок Цицерона как «адвоката» появилась на свет также в канун Французской революции и принадлежит перу Жан–Жака Руссо.

«Второе Возрождение» античности — переломный момент в посмертной славе и исторической судьбе Цицерона. Если до этого времени отношение к нему могло быть самым различным — положительным или отрицательным или вовсе забвением, то все же каждый раз, как только память о нем снова воскресала, он появлялся на сцене в виде «героя», причем — в зависимости от эпохи — то в виде героя–мудреца, то героя–оратора, то героя–республиканца, но всегда как образец для подражания, как пример для многих и многих поколений. Даже те, кто относился к нему отрицательно, не отрицали его до конца. Кто осуждал его как человека и политического деятеля, восхищался им как писателем, кто не признавал его как философа, отдавал дань его блестящему красноречию.

Перелом, который произошел после «второго Возрождения», т.е. в так называемое новое, а затем и новейшее время, заключался в том, что Цицерон из «героя», «образца», «явления» превратился в объект историографии. Ни о каком «подражании» не могло быть уже и речи, в лучшем случае разговор теперь мог идти об изучении, исследовании. Это — качественно иной подход, иная «установка», и она должна была иметь своим следствием совершенно иные «результаты».

В этом смысле чрезвычайно характерно отношение к Цицерону того, кто замыкает собой эпоху «второго Возрождения», кто перекидывает как бы некий мост к новому времени и кого мы считаем родоначальником сравнительно–критического метода в историографии, — отношение Нибура. Известно, что Нибур весьма сдержанно относился к Цезарю и как истинный представитель возродившегося гуманизма был «традиционно» почитателем Цицерона. О его отношении и интересе к великому оратору свидетельствует, например, такой характерный факт. При жизни Нибура была найдена и впервые издана одна из речей Цицерона — речь за Эмилия Скавра. Она была опубликована в таком виде, в каком издатель нашел ее на палимпсесте, но Нибур сразу же обратил внимание на то, что листы палимпсеста перепутаны, и указал, в каком порядке следовало бы ее печатать. Возникла полемика, но когда через несколько лет обнаружили еще одну рукопись этой же самой речи, то оказалось, что Нибур прав.

Это был пример филологической реконструкции, однако Нибур использовал Цицерона и для своих историко–критических наблюдений. Опять–таки в его время Анджело Маи опубликовал считавшийся навеки утраченным текст знаменитого трактата Цицерона «О государстве». Изучая этот текст, Нибур извлек из него чрезвычайно существенный вывод для ранней римской истории и хронологии. В одном месте трактата Цицерон говорит, что древнейшее солнечное затмение, записанное в римской летописи («Великая летопись»), было тем самым, которое происходило на 350–м году от основания Рима; все более ранние затмения вычислялись позднее и чисто математическим путем. Из этого свидетельства Цицерона Нибур заключал, что в Риме до галльского пожара еще не существовало официальной летописи.

В середине XIX столетия положительное отношение к Цицерону постепенно сменяется сугубо критическим и отрицательным. Начало этому положил немецкий историк Друманн в своей фундаментальной работе «История Рима в переходный период от республики к империи», опубликованной впервые в 30 — 40–е годы прошлого века. Крайне скептическое, даже презрительное отношение Друманна к Цицерону было связано с его преклонением перед другим, более «созвучным» его времени героем римской истории — Юлием Цезарем и, возможно, с определенной реакцией на взгляды и симпатии Нибура. Эта линия отношения к двум выдающимся — и совершенно, конечно, разным — деятелям римской истории нашла свое наиболее полное и наиболее яркое выражение в «Римской истории» Моммзена.

На оценке или, вернее, апологии Цезаря, которая дается в этом труде, мы уже останавливались. Что касается Цицерона, то нам тоже известны оценки и характеристики типа «политический лицемер», сторонник «партии материальных интересов», «трус». Ко всему этому можно только добавить, что Моммзен буквально не упускает ни одного случая, ни одного более или менее подходящего предлога, чтобы не скомпрометировать Цицерона как политического деятеля и как личность. Признавая — и то не очень охотно — значение Цицерона–оратора или, вернее, «стилиста», Моммзен по существу не считает его ни политиком, ни государственным человеком, в лучшем случае только ловким адвокатом. Таким образом, едва ли будет ошибкой сказать, что преобладающей тенденцией в европейской историографии прошлого века была тенденция «развенчания» Цицерона. И хотя в 60–х годах французский историк Буассье в своей известной и блестяще написанной книге «Цицерон и его друзья» пытался «восстановить» репутацию Цицерона и как политика, и как человека, стремясь к более объективной оценке его достоинств и недостатков, все же европейская историография скорее находилась под влиянием немецкой школы исследователей, и в первую очередь Моммзена. Очевидно, это не случайное явление, и оно в значительной мере было обусловлено запросами вполне определенных кругов буржуазного общества.

Переходя к современности, следует прежде всего сделать оговорку относительно необозримости литературы, посвященной эпохе кризиса республики и перехода к империи, а следовательно, затрагивающей в той или иной степени личность и деятельность Цицерона. Немало существует и работ, имеющих к Цицерону более прямое, специальное отношение. Говорить поэтому о какой–то единой и «ведущей» тенденции применительно к историографии XX в. едва ли возможно: таких тенденций несколько, и они довольно часто вступают в борьбу друг с другом.

Остановимся лишь на наиболее характерных для развития буржуазной историографии трудах. В широко известном пятитомном труде итальянского историка Г. Ферреро «Величие и падение Рима», вышедшем в начале века, дается примечательная характеристика Цицерона. Во–первых, по своему историческому значению он сопоставляется с Цезарем. «Он умирал… — пишет Ферреро про Цицерона, — приобретя право рассматриваться вместе с Цезарем как самая крупная фигура этой великой эпохи римской истории». Затем Цицерон называется первым государственным человеком в истории европейской цивилизации, который, по выражению автора, принадлежал к «интеллигентному классу». Ферреро, однако, не развивает этих своих наблюдений и высказывает их в весьма лапидарной форме.

Не раз упоминавшаяся нами монография Эд. Мейера «Монархия Цезаря и принципат Помпея» (вышла в свет после первой мировой войны) посвящена в целом не Цицерону. Тем не менее в ней есть главы, специально к нему относящиеся. На одну из них мы уже ссылались, когда речь шла о благодарственной речи Цицерона в связи с помилованием Марцелла. Другая же посвящена анализу Цицеронова трактата «О государстве» и вопросу о принципате Помпея. Именно здесь Эд. Мейер высказывает мнение о том, что Помпей был по существу ««творцом» государственной формы принципата, а Цицерон в своем трактате дал теоретическое обоснование его притязаний и его положения в государстве.

Двухтомная работа, имеющая в отличие от предыдущих своей основной темой личность и деятельность Цицерона, принадлежит перу итальянского историка Е. Чачери и называется «Цицерон и его время» (1926г.). Автор уделяет много внимания Цицерону как политику и считает, что он имел вполне определенные политические взгляды и убеждения, но основной его порок заключался в том, что Цицерон слишком легко поддавался обстоятельствам, а потому и не был в состоянии управлять ими. Чачери находит, что в диалоге «О государстве» намечен ряд идей, оказавших в дальнейшем определенное влияние на государственную практику Октавиана Августа.

Если один из основных пороков буржуазной историографии — стремление к модернизации античной истории — наложил определенный отпечаток на только что названные труды, то можно с полным основанием утверждать, что тенденция модернизации, «осовременивания» истории античного общества, причем иногда путем самых поверхностных, не выдерживающих научной критики аналогий, расцвела пышным цветом в западноевропейской и американской историографии после второй мировой войны. Лейтмотивом почти всех модернизаторских «построений» служило утверждение о том, что эпоха кризиса Римской республики чуть ли не полностью совпадает с современной послевоенной ситуацией.

Нет нужды останавливаться даже на перечислении работ подобного толка. Как правило, они стоят вне науки. Приведем лишь один достаточно характерный пример. Мы имеем в виду вышедшую в Нью–Йорке в 1947 г. книгу Ф. Уилкина о Цицероне под претенциозным названием «Бессмертный законовед». Автор прежде всего заявляет, что все наиболее значительные и яркие эпохи мировой истории были эпохами борьбы за право, справедливость, закон. Во времена Цицерона эта борьба развертывалась в масштабах города–государства, в XVIII — XIX вв. — на арене национальной, в наше время — на мировой.

Цицерон — беззаветный борец за справедливость, враг беззакония, защитник всех обиженных, образец гуманного деятеля. Эта мысль автора подтверждается следующим весьма характерным пассажем: «Если гуманизм еще не исчез с лица земли, то это потому, что были и есть Цицероны, Катоны и Черчилли, которые имели достаточно мужества, чтобы восстать против Помпеев, Цезарей и Гитлеров». В конце книги автор полностью и с редкой прямолинейностью раскрывает свои «принципиальные установки»: он восхваляет Цицерона за то, что тот был противником крайностей демократии, противником «государственного социализма». Кроме того, Цицерон в области права утверждал вечные, незыблемые идеалы, которые ныне, мол, отрицаются марксистами.

Двухтомный труд французского историка Ж. Каркопино «Тайна переписки Цицерона» (1947 г.) имеет, конечно, более серьезное научное значение, но вместе с тем отличается крайней парадоксальностью и своеобразной модернизацией. Это очередная попытка полностью дискредитировать Цицерона как политического деятеля и как личность. Каркопино стремится в своей книге обосновать оригинальный, но все же маловероятный тезис: «тайна переписки» Цицерона была сознательно нарушена Октавианом, которого и следует считать инициатором опубликования писем как материала, крайне компрометирующего Цицерона и даже оправдывающего включение его имени в проскрипционные списки. Издание писем Октавианом Каркопино считает «шедевром политической пропаганды».

В ином ключе написана работа датского ученого Г. Фриша «Борьба Цицерона за республику» (1946 г.), вышедшая в свет на английском языке. Она посвящена, как на то указывает ее подзаголовок, анализу исторической обстановки в Риме на основе изучения Филиппик. Автор стремится дать более или менее объективную характеристику Цицерона как «республиканца, парламентария и публициста». Нельзя не отметить справедливость следующего наблюдения автора: в историографии XIX в. господствовало увлечение Цезарем и слишком строгое, резко критическое отношение к Цицерону, теперь же, когда фашизм попрал последние остатки свобод (Г. Фриш пережил в Дании фашистскую оккупацию), возникает вполне естественное желание пересмотреть прежнюю оценку Цицерона.

Можно упомянуть работу американского ученого Ф. Р. Коуэлла «Цицерон и римская республика» (1964 г.). Эта работа написана весьма популярно, без научного аппарата, значительная часть книги посвящена изложению основных сведений по социальному и политическому устройству Римской республики. Особенно оригинальных мыслей и наблюдений автор не высказывает. К книге приложена довольно полная библиография.

Из наиболее серьезных работ, появившихся в последние годы, следует упомянуть три исследования западногерманских ученых. Первые два посвящены изучению частных проблем. Так, в работе К. Бюхнера «Цицерон» с характерным подзаголовком «Постоянство и изменения его духовного мира» (1964 г.) подробно рассматриваются теоретические труды Цицерона, как философские, так и по теории ораторского искусства. Анализу философских же произведений Цицерона, за исключением трактатов по теории государства, посвящена книга В. Зюсса «Цицерон. Введение в его философские труды» (1965 г.). Более обобщающий характер имеет солидный труд М. Гельцера «Цицерон. Биографический опыт» (1969 г.), книга, в которой Цицерон рассматривается во всех возможных «аспектах».

На некоторые из перечисленных работ мы неоднократно ссылались. Это не означает, конечно, что можно согласиться с рядом основных положений, высказанных в этих работах, но, как правило, мы имеем в виду сейчас таких авторов, которые, несмотря на неприемлемость их методологических установок, отличаются добросовестным отношением к подбору материала и широкой эрудицией. Это обстоятельство и дает нам возможность привлечь и использовать их исследования.

Из русских ученых Цицероном занимался в свое время С. Вехов, написавший серьезный и не потерявший до сих пор определенного значения труд «Сочинение Цицерона «О государстве»» (1882 г.). Уникальна по своей тематике книга Ф. Зелинского «Цицерон в ходе столетий» (1908 г.), опубликованная на немецком языке. Мы не раз обращались к этой интересной работе и частично использовали ее в тех разделах нашего обзора, которые посвящены христианской литературе и эпохе Возрождения.

В одной из лучших работ дореволюционного периода — в книге Р. Ю. Виппера «Очерки по истории римской империи» (1908 г.) — дается следующая характеристика Цицерона: «…борьба за политическую свободу окружила примиряющим светом старческую голову Цицерона и преобразила перед смертью этого податливого, нестойкого, уклончивого политика, этого изворотливого и часто неискреннего оратора в трибуна республиканского гнева». Дальше говорится о том, что Цицерон был чужд «милитаризму всех учеников и преемников Суллы», но ему не хватало «смелости и определенности». Его жизнь прошла в компромиссах, он даже был одно время демократом, но зато «уважение к закону и конституции» не позволяло ему мириться с «узурпаторами и насильниками» и стать искренним сторонником монархического режима.

В советской историографии не существует крупных монографических работ, специально посвященных Цицерону, но это отнюдь не свидетельствует об отсутствии интереса к нему. В той или иной степени свое отношение и свои оценки Цицерона как государственного деятеля, оратора, писателя высказывали такие крупные ученые, как А. И. Тюменев, С. И. Протасова, Н. А. Машкин, И. М. Тронский и др. Наиболее полный очерк жизни и деятельности Цицерона принадлежит М. Е. Грабарь–Пассек. Это прекрасно написанная глава в первом томе «Истории римской литературы» (1959 г.), изданной Академией наук СССР. Само собой разумеется, что в данной работе главное внимание уделено Цицерону как писателю и оратору. Необходимо упомянуть и о другом крупном начинании Академии наук — издании в русском переводе ряда произведений Цицерона. Впервые издано в нашей стране полное собрание писем Цицерона в трех томах (1950 — 1951 гг.), изданы также двухтомник избранных речей (1962 г.) и знаменитые трактаты «О государстве» и «О законах» (1966 г.). Переводы на русский язык всех этих произведений Цицерона осуществлены В. О. Горенштейном.

В 1957 г. научный мир отмечал двухтысячелетие со дня смерти Цицерона. Проходили различные научные сессии и конференции. Эта дата не была оставлена без внимания и в социалистических странах. В Варшаве состоялась организованная Польской академией наук конференция, посвященная Цицерону. В ней приняли участие ученые из самой Польши, Болгарии, Венгрии, ГДР, Румынии, СССР и Чехословакии. Труды этой конференции были опубликованы. В 1958 — 1959 гг. в нашей стране вышло два сборника статей, посвященных Цицерону.

В связи с упоминанием об этой знаменательной дате стоит попытаться дать в заключение ответ на вопрос, поставленный еще в самом введении к данной книге: чем объяснить двухтысячелетнюю неумирающую память о Цицероне, его двухтысячелетнее посмертное существование? После всего того, что было изложено на предыдущих страницах, можно, на наш взгляд, ограничиться лишь тремя краткими итоговыми соображениями.

Неумирающее, непреходящее значение Цицерона и вечно живой интерес к нему объясняются прежде всего тем, что он жил и действовал в великую и драматическую эпоху не только римской, но и мировой истории, в такую эпоху, когда впервые — столь наглядно и в таком грандиозном масштабе — республиканский строй, всеми своими корнями связанный с античной полисной демократией, сменялся тоталитарным режимом поистине мировой империи. И хотя в самом начале главы было сказано, что эта эпоха интересует в наше время сравнительно немногих, но все же каждый, кто по тем или иным причинам заинтересуется ею, уже не сможет избежать ее мощного воздействия и не оценить в полной мере ее огромное историческое значение.

Вклад Цицерона в сокровищницу мировой культуры неисчерпаем. Он неисчерпаем хотя бы потому, что современная (обычно называемая европейской) цивилизация — прямая наследница римской античности. Это известно достаточно широко, это общепризнано, но для нас сейчас важно подчеркнуть другое: в связующей цепи одним из немаловажных звеньев был сам Цицерон — его личность, его деятельность, его наследие. Как ни странно, этот особый характер посмертной славы сумел предугадать один из его современников, который про Цицерона сказал так: «Его триумф и лавры достойнее триумфа и лавров полководца, ибо расширивший пределы римского духа предпочтителен тому, кто расширил пределы римского господства». Современником, сказавшим эти слова, был Юлий Цезарь.

И наконец, из всех дошедших до нас образов античных героев и деятелей образ Цицерона — в силу таких уже упоминавшихся нами причин, как подробные биографические сведения, сохранность писем, — выглядит наиболее живым, человечным, несмотря на некоторые, мягко говоря «смутные», черты и особенности. Многое мы можем не одобрять, многого не прощать, но разве дело в этом? И разве Цицерон и его память нуждаются в наших моральных оценках? С другой стороны, как знать, быть может, благодаря именно своим «грехам» и «слабостям» Цицерон для нас — не мраморный бюст на пьедестале, глядящий в мир пустыми, мертвыми глазницами, но живая, полнокровная, реальная личность, до сих пор чем–то по–особенному близкая и каждому отдельному человеку, и человечеству в целом.