• Главная
• Контакты
• Нашёл ошибку
• Прислать материал
• Добавить в избранное

Последняя треть II в. до н. э. открывает эру крупнейших социальных переворотов и потрясений. Мы не собираемся в данном случае, как, впрочем, и раньше, подробно излагать события римской истории II — I вв. — они достаточно хорошо известны, — однако некоторые общие оценки и выводы необходимы.

Начнем, действительно, с самого общего соображения. С нашей точки зрения, есть все основания говорить о наличии двух самостоятельных, не перекрещивающихся друг с другом линий борьбы, развернувшейся в эти годы: крестьянской (аграрной) и рабской.

Что касается крестьянско–аграрной линии борьбы, то здесь, конечно, речь должна идти прежде всего о движении Гракхов. Как известно, происходивший из знатного и старинного плебейского рода родственник Сципиона Эмилиана Тиберий Семпроний Гракх, избранный в 133 г. народным трибуном, выступил с проектом аграрной реформы.

На первый взгляд законопроект Тиберия Гракха не вносил ничего нового. Он повторял один из пунктов, видимо, уже забытого законодательства Лициния — Секстия, а именно тот пункт, который устанавливал предельную норму оккупации из фонда ager publicus в 500 югеров. Однако Тиберий Гракх предложил некоторые дополнения к этому основному пункту. Во–первых, норма владения общественной землей удваивалась для тех семей, где имелось двое взрослых сыновей. Во–вторых, земельные излишки, образовавшиеся в результате проведения реформы, конфисковывались и распределялись между безземельными гражданами. Эти участки не подлежали отчуждению. И наконец, в–третьих, создавалась особая комиссия — в нее в дальнейшем вошли сам Тиберий Гракх, его брат Гай и его тесть Аппий Клавдий, — которая обладала чрезвычайными полномочиями, т.е. имела неограниченное право проводить конфискацию земельных излишков, делить их на участки, распределять между безземельными гражданами и т. п.

Реформа вызвала ожесточенное сопротивление крупных землевладельцев, которые давно уже рассматривали заимствованные из фонда ager publicus земли как свою собственность. Таким образом, большинство сената ополчилось против Тиберия Гракха. Положение осложнилось тем, что один из коллег Тиберия по трибунату, Марк Октавий, наложил veto на его законопроект.

Борьба Тиберия против Октавия, т.е. по существу против трибунской интерцессии, решительные действия комиссии, попытка Тиберия остаться на своем посту и на следующий год и новое выдвижение своей кандидатуры — все это настолько накалило атмосферу, что во время одного из бурных народных собраний произошло вооруженное столкновение между сторонниками и противниками Гракха. В этом столкновении погибло более трехсот человек, в том числе и сам Тиберий. Фактически это был первый пример гражданской войны на улицах Рима.

Продолжателем дела Тиберия стал его младший брат Гай Гракх, избранный народным трибуном ровно через десять лет после гибели брата (123 г.). Он возобновил деятельность аграрной комиссии, но, учитывая опыт борьбы с сенатом, решил создать себе более широкую социальную опору. Гай Гракх провел судебный закон, согласно которому суды, находившиеся до сих пор в руках сенаторского сословия и в значительной мере потерявшие свой престиж из–за царившего в них взяточничества, были переданы в руки всадников. Этот акт укреплял общественные и политические позиции всаднического сословия и вместе с тем превращал его в надежную опору реформатора. Кроме того, Гай Гракх рядом мероприятий — снижением цен на хлеб, выведением колоний, строительством дорог — старался привлечь на свою сторону городской плебс вплоть до самых низших, люмпен–пролетарских слоев населения.

Популярность Гая Гракха была очень велика, и ему удалось добиться того, что оказалось невозможным для старшего брата, — быть вторично избранным на должность народного трибуна. Одно время в его руках сосредоточилась почти диктаторская власть: он был народным трибуном, главой аграрной комиссии, организатором новых колоний.

Однако и Гай Гракх потерпел поражение. Дело снова дошло до вооруженной борьбы на площадях и улицах Рима. Сторонники Гракха заняли Авентинский холм. Консул Опимий, облеченный по решению сената чрезвычайными полномочиями, двинул против них большой отряд пехотинцев и критских лучников. Произошло сражение, гракханцы были разбиты, а сам Гай Гракх, не желая попасть живым в руки врагов, приказал своему рабу убить его. По некоторым сведениям, в результате жестокой расправы над гракханцами на сей раз погибло до трех тысяч человек.

Движение Гракхов неоднократно рассматривалось в научной литературе, причем общие его оценки, как правило, не противоречат, а скорее дополняют друг друга. Так, еще Моммзен отмечал бесспорную юридическую правомерность аграрного закона Тиберия Гракха по форме и превращение его в экспроприацию крупного землевладения по существу. Методы борьбы за проведение закона в жизнь Моммзен считал революционными, ибо Тиберий выступил против большинства сената, а решение вопроса об ager publicus передал на усмотрение народа. Кроме того, Тиберий осмелился не посчитаться с трибунской интерцессией.

Однако революционные методы Тиберия были, по мнению Моммзена, явлением вынужденным, на подобные действия его толкнула железная логика борьбы. Субъективно же Тиберий — типичный консерватор. «Он обращался к черни, — писал Моммзен, — в наивной уверенности, что обращается к народу, и протягивал руку к короне, сам того не сознавая, пока неумолимая логика событий не увлекла его на путь демагогии и тирании… В конце концов демоны революции, которых он сам призвал, овладели неумелым заклинателем и растерзали его».

Совсем иначе оценивалась Моммзеном личность и деятельность Гая Гракха. В его глазах это — вождь демократической партии, совершенно сознательно вступивший «на путь революции и мести». Все его реформы, все его мероприятия преследовали две основные и главные цели: привлечение в революционную партию столичного пролетариата и затем внесение раскола в среду аристократии, в сенатские круги. Именно под этим углом зрения рассматривалось, например, стремление Гая Гракха привлечь на свою сторону всадничество, т.е. как попытка создания некоего «антисената».

И наконец, значительное место в оценке Моммзена занимал вопрос о монархических тенденциях младшего Гракха. Моммзен считал, что Гай имел обширный и тщательно продуманный план реформ, в результате которых сенатская система правления должна была уступить место монархической, и Гай якобы стремился взамен республиканского строя установить «наполеоновскую абсолютную монархию». Причиной же гибели Гая Гракха Моммзен считал полную ненадежность его основной опоры — римского пролетариата, который не поддержал своего вождя в решающий момент.

Эдуард Мейер в специальном исследовании, посвященном движению Гракхов, почти полностью присоединялся к оценкам Моммзена. Он также подчеркивал консерватизм Тиберия, говорил о вынужденно–революционном пути, о политической организации «партии капиталистов» как средстве создать противовес аристократии и сенату. Гай Гракх, с его точки зрения, узурпировал монархические привилегии и пытался установить абсолютную власть народного вождя: «…на место аристократии поставить демократию, т.е. господство партии капиталистов и городской черни, а на место сената — правление ежегодно избираемых трибунов».

Интересна оценка движения Гракхов в известной работе Р. Ю. Виппера «Очерки истории римской империи». Хотя в этой работе движение Гракхов рассматривается как частная проблема, тем не менее автор излагает ценные наблюдения и мысли об историческом значении движения.

Пожалуй, наибольший интерес представляют соображения Р. Ю. Виппера о социальном составе и характере «демократической оппозиции». Он отмечает единство этой оппозиции на первых этапах борьбы, затем раскол и расхождение отдельных ее групп между собой. Тиберий Гракх имел обширную программу демократических реформ, его проекты и начинания касались всех групп оппозиции, но в этом–то, видимо, и состояла его слабость, ибо оппозиция оказалась плохо слаженной и внутренне противоречивой.

Наиболее четкое разграничение двух противоположных групп оппозиции происходит уже во время Гая Гракха и не столько в связи с аграрной реформой, сколько с связи с проектом распространения прав римского гражданства на союзников. В противовес общепринятому взгляду на городской плебс как главного врага этой реформы Виппер считает, что она вызвала наиболее ожесточенное сопротивление представителей «финансового капитала», т.е. всадников, приобретших к этому времени важное политическое значение.

Названные обстоятельства и привели к серьезному расколу в рядах «демократической оппозиции». Фактически в этот период существовали три партии: нобилитета, реставраторов крестьянства и сторонников «капиталистического хозяйства» (т.е. всадническая). Последние две представляли собой не что иное, как два крыла демократии («демократической оппозиции»), но явно враждебные друг другу. Их вражда и была основной причиной гибели дела Гая Гракха.

Интересно также отметить наблюдение Р. Ю. Виппера относительно влияния опыта социально–политической борьбы в эллинистическом мире и греческой идеологии на отправные идеи реформаторской деятельности Гракхов. Истинными родоначальниками аграрной реформы следовало считать учителей Тиберия — ритора Диофана (Митилена) и философа–эпикурейца Блосия (Кумы). На проекте создания неотчуждаемых земельных участков особенно ярко прослеживается эта связь римской политической практики с греческой идеологией.

М. И. Ростовцев, оценивая итоги гракханского движения, подчеркивал, что оно вызывало самые противоречивые и крайние суждения уже у современников. Гракхов рассматривали либо как героев, либо как преступников. Умеренное, непредубежденное суждение было невозможным: слишком сложной и напряженной представляется политическая обстановка того времени.

Однако задача современных историков, по мнению М. И. Ростовцева, отнюдь не легче. Современность полна тех же противоречий и тех же сложных проблем, что и в эпоху Гракхов. Поэтому и сейчас не может быть единодушных оценок или выводов. Конечно, Гракхи были воодушевлены благородными стремлениями, но по существу они — утописты. Даже полная реализация их программы не могла бы радикально изменить существующие условия, существующий строй, ибо установить в Риме демократическое правление по греческому образцу было «либо мечтой, либо фарсом» и наделение каждого пролетария земельным участком не могло возродить «крестьянского государства» былых времен.

Движение Гракхов неоднократно подвергалось оценке и советских историков, хотя главным образом в трудах общего характера. К сожалению, приходится отметить, что в советскую историографию 30–х годов была некритически перенесена весьма распространенная в западноевропейской историографии (в конце XIX в.) точка зрения, согласно которой в ходе гракханского движения (или как его результат!) в Риме формируются политические группы или «партии». Это оптиматы и популяры, т.е. соответственно партия аристократов (нобилитета) и народная партия. Таким образом, невольно возникало представление о якобы уже существовавшей в те времена «двухпартийной системе».

Вопроса о существовании политических партий в Риме мы еще коснемся в дальнейшем, сейчас же следует отметить, что движение римского крестьянства, известное в истории под именем движения Гракхов, было вызвано к жизни закономерным развитием классовой борьбы, борьбы «мелкого землевладения с крупным». Резюмируя оценку этого движения в советской историографии, мы можем подчеркнуть следующие его характерные черты: смелое, революционное выступление против консервативных традиций, против неписаной римской конституции, провозглашение суверенных прав народа (в некоторой степени под влиянием греческой идеологии) и, наконец, стремление найти себе опору в антисенатских кругах (сельский и городской плебс, всадничество).

Следующим принципиально важным моментом римской истории I в. до н. э. мы считаем так называемую военную реформу Мария. Она имела огромное значение не только для дальнейших судеб римской армии, но и для всей республики и была проведена, если принимать традиционную датировку, в ходе Югуртинской войны (111 — 105 гг.) или вскоре после нее.

О войне Рима с нумидийским царем Югуртой мы осведомлены довольно подробно, поскольку ее описанию посвящена специальная монография римского историка Саллюстия. Эта война — позорная страница в истории Римской республики. Долгое время военные действия развертывались для римлян неудачно и только по одной причине: Югурта открыто и беззастенчиво подкупал сенаторов, магистратов, военачальников вплоть до центурионов, а иногда даже целые войсковые подразделения.

Разложившаяся сенатская олигархия полностью скомпрометировала себя в ходе этой войны, и в конечном счете командование римской армией, под давлением народного собрания, было вручено Гаю Марию, кандидату демократических кругов, недавно избранному консулом, на что он, по выражению Саллюстия, «имел все права, кроме древности рода». И действительно, Марий был человеком незнатного происхождения, к тому же не римлянином по рождению — он родился в небольшом италийском городе Арпине — т.е. принадлежал к тем, кого в Риме называли homines novi — выскочками.

Марий в дальнейшем прославился как один из наиболее выдающихся римских полководцев. Он не только победоносно закончил затянувшуюся войну с Югуртой, но и отразил крайне опасное для римлян вторжение в Италию племен кимвров и тевтонов (кельтско–германские племена). Именно Марию и приписывается проведение знаменитой военной реформы.

Она состояла как бы из двух «частей»: тактической, т.е. чисто военной, и социально–политической. Нас интересует в данном случае эта вторая «часть» реформы, которая заключалась в том, что в армию теперь начали принимать людей, стоящих вне имущественных классов, т.е. пролетариев. Кроме того, был открыт доступ в армию добровольцам. Что касается военно–тактической стороны реформы, то Марий, видимо, усовершенствовал манипулярный строй армии (введение когорты) и ее техническое оснащение.

В современной научной литературе господствует точка зрения, согласно которой реформу Мария едва ли правомерно рассматривать как единичный акт, к тому же осуществленный каким–то одним реформатором. И действительно, у нас имеются сведения о неоднократных снижениях ценза в связи с набором в армию, о вербовке — во всяком случае спорадически — неимущего населения, о приеме в армию добровольцев, в первую очередь из отслуживших свой срок ветеранов. Таким образом, мероприятия, намеченные и проведенные Марием, очевидно, лишь доводили до логического конца процесс, развивавшийся долгие годы.

Но как бы то ни было, прием в армию неимущих и добровольцев имел огромное значение. В армии оказывались теперь люди, для которых военная служба становилась главным и единственным занятием, т.е. профессией. Крестьянская милиция, созывавшаяся фактически от случая к случаю, заменялась теперь постоянной и профессиональной армией. Изменился и социальный состав армии: если она еще во второй половине II в. комплектовалась в основном из зажиточного крестьянства, то в послемарианское время армия в значительной мере «пролетаризуется». Этот факт — общеизвестен.

Итак, армия превращалась в самостоятельную социальную силу, в своеобразную корпорацию со своими особыми интересами, нуждами, требованиями. В этих условиях становилась чрезвычайно важной роль военного вождя. Опытный и авторитетный вождь мог использовать армию в качестве послушного орудия, которое легко было применить не только для защиты государства и его интересов, но и для установления своего собственного господства над ним. Развернувшиеся в недалеком будущем события показали полную возможность реализации подобных устремлений.

В 90 г. до н. э. вспыхнуло грандиозное восстание италийского крестьянства — так называемая Союзническая война. Непосредственным поводом, приведшим к восстанию, был вопрос, поднятый впервые еще Гракхами, — вопрос о распространении прав римского гражданства на «союзников», т.е. на основную массу италийского населения. В 91 г. с возобновлением этого предложения выступил один из последних «великих трибунов» — Марк Ливий Друз. Ему удалось провести в народном собрании свой законопроект, но через несколько дней после этого Друз был заколот кинжалом на пороге собственного дома. Убийца так и не был найден.

Смерть Друза послужила сигналом к восстанию италиков, к Союзнической войне (90 — 88 гг.). Восстала фактически вся Средняя и Южная Италия. Основные области Северной Италии — Этрурия, Умбрия, Цизальпийская Галлия — сохранили верность Риму. Главным требованием восставших был вопрос о гражданских правах.

Союзники создали свою собственную государственную организацию. Центром стал город Корфиний, где функционировало народное собрание, сенат из 500 членов, выборные магистраты (2 консула и 12 преторов). Союзники даже начали чеканить собственные деньги: на монетах символически был изображен италийский бык, попирающий римскую волчицу.

Хотя военные действия продолжались всего лишь немногим более трех лет, они отличались крайней ожесточенностью. Римляне оказались в чрезвычайно сложном и тяжелом положении: им фактически впервые пришлось воевать против собственной армии. Союзники, неся службу в римских вспомогательных частях, прекрасно владели всеми приемами и особенностями римской военной тактики. И хотя римляне бросили против восставших свои основные силы и своих лучших полководцев, добиться победы чисто военными средствами им не удалось, пока они не пошли на политические уступки.

В конце 90 г. в Риме был проведен закон, согласно которому союзники, не принявшие участия в восстании, получали права римского гражданства. Но этого оказалось недостаточно. В следующем 89 г. был принят еще один закон, обещавший права гражданства тем из союзников, кто в течение двух месяцев сложит оружие. Эти уступки сыграли свою роль: они внесли раскол в среду восставших, и римлянам в конечном счете удалось подавить восстание.

Однако значение Союзнической войны чрезвычайно велико. Есть все основания рассматривать ее как кульминационный пункт той аграрной революции, которая началась в эпоху Гракхов и в своем дальнейшем развитии захватила не только римское, но и италийское крестьянство. Это была борьба против крупного землевладения, борьба за землю и политические права. По существу это — та же самая борьба, которую вели некогда римские плебеи против патрициев, но теперь она повторялась в новой обстановке, на новой и расширенной основе, т.е. в обще италийском масштабе.

Непосредственные итоги Союзнической войны тоже весьма знаменательны. Во–первых, победа Рима была чисто внешней, формальной. В ходе войны союзники сумели добиться того, в чем им было сначала отказано и из–за чего вспыхнуло само восстание. Италийское население приобрело римские права, а следовательно, и право голоса в комициях. И хотя в дальнейшем римские власти всячески стремились урезать данное право — например, приписывая новых граждан только в 8 трибам из 35! — но все же в принципе это было крупное достижение. Затем италийское крестьянство — теперь уже как полноправные римские граждане — получило доступ к ager publicus. И наконец, речь может идти о более глубоких результатах италийской революции, связанных с расшатыванием полисной организации, с подрывом исключительного и безусловного до сих пор положения Рима как полиса. Но об этом будет сказано ниже.

Последнее крупное событие римской истории начала I в. до н. э., которое также имеет определенное отношение к крестьянскоаграрной линии борьбы (хотя и выходит довольно далеко за ее пределы!), это — гражданская война между сулланцами и марианцами и диктатура Суллы.

Сами древние авторы считали, что вражда между Суллой и Марием была сначала основана на почве чисто личного соперничества, но затем переросла в явление государственного масштаба. Плутарх писал: «Эта вражда, столь незначительная и по–детски мелочная в своих истоках, но затем, через кровавые усобицы и жесточайшие смуты приведшая к тирании и полному расстройству дел в государстве, показывает, сколь мудрым и сведущим в общественных недугах человеком был Еврипид, который советовал остерегаться честолюбия, как демона, самого злого и пагубного для тех, кто им одержим».

Соперничество возникло еще тогда, когда Сулла, будучи квестором Мария, захватил в плен Югурту, а затем во время Союзнической войны своими удачными действиями совершенно затмил славу стареющего полководца. В 89 г. Сулла был избран консулом и ему было поручено ведение войны против понтийского царя Митридата.

Митридат VI Евпатор сделал попытку, как в свое время Антиох, уничтожить не только римское господство, но и римское влияние в странах эллинистического Востока. Для этого он выбрал такой момент, когда римские военные силы были прикованы к самой Италии, т.е. пока еще шла Союзническая война. Завладев Вифинией, он вторгся на территорию римской провинции «Азия», где был восторженно встречен местным населением. По его приказу во всех городах и селениях Малой Азии были в один и тот же день перебиты все живущие там римские граждане. По некоторым данным, в этот день погибло 150 тыс. римлян.

Из Малой Азии Митридат, окрыленный своими победами, направил войска на Балканский полуостров. Положение становилось критическим. Римляне оказались перед реальной угрозой быть вытесненными из восточной части Средиземноморья. Для сенатских кругов это означало крах всей восточной политики, для всадничества, т.е. купцов, финансистов, публиканов, — угрозу полного разорения. Вопрос о войне с Митридатом приобретал первостепенное значение.

На фоне этих событий соперничество между Марием и Суллой выступило в совершенно новом и неожиданном аспекте. Оба они оказались претендентами на пост главнокомандующего в предстоящей войне: Сулла — от сенатских кругов, Марий — от всадничества. Дальнейшие перипетии борьбы были сложными и даже трагичными: Сулла с уже навербованным им войском находился в Кампании (около города Нола), когда туда прибыли два военных трибуна и потребовали, чтобы он в соответствии с решением народного собрания передал командование Марию. На солдатской сходке, где Сулла выступил с речью перед солдатами, военные трибуны были побиты камнями, а войско потребовало от Суллы вести его на Рим.

Впервые в своей истории Рим был взят римскими же войсками. Марий и его приверженцы бежали. Сулла, захватив власть и расправившись со своими политическими противниками, осуществил некоторые реформы, суть которых сводилась к ограничению роли народного собрания и трибуната. Однако все эти меры носили довольно поспешный и даже поверхностный характер: Сулла стремился возможно скорее оплатить главный вексель, выданный им своим солдатам, — повести их в нетрудный и в то же время сулящий богатую военную добычу поход против Митридата.

Сулла и его войско пробыли на Востоке в общей сложности четыре с половиной года. За это время были взяты приступом Афины, одержаны две крупные победы над силами Митридата (при Херонее и Орхомене), в результате чего территория Греции была полностью очищена от войск противника и военные действия перенесены в Малую Азию. Митридату не оставалось ничего другого, как просить о мире. Состоялась встреча обоих полководцев. Сулла держал себя по отношению к понтийскому царю весьма высокомерно, но вместе с тем пошел на сравнительно мягкие и компромиссные условия мира. Такая уступчивость объяснялась лишь одним: Сулла торопился вернуться в Рим, где за время его отсутствия многое изменилось.

Дело в том, что в Риме произошел марианский переворот. Во главе его стоял консул Луций Корнелий Цинна, а затем к нему присоединился вернувшийся в Италию Марий. Переворот ознаменовался жестокой расправой и разграблением имущества сулланцев. Затем состоялись выборы консулов на 86–й год. Вторично консулом был избран Цинна и в седьмой раз — Марий, который, однако, через несколько дней после выборов умер.

Все законы Суллы были отменены. Новые граждане распределялись по всем 35 трибам. Проводилась частичная кассация долгов. Кроме того, марианцы готовились к предстоящей неизбежной борьбе с Суллой. И хотя на одной из бурных солдатских сходок Цинна был убит, некоторые италийские города поддержали марианцев. Набор войска продолжался.

Сулла высадился со своей армией в Брундизии весной 83 г. Это было началом нового этапа гражданской войны, которая развернулась на территории Италии и продолжалась полтора года. Осенью 82 г. в битве у Коллинских ворот, ведших в Рим с севера, марианцы были окончательно разгромлены, а Рим вторично взят с бою войсками Суллы.

На сей раз победа сулланцев ознаменовалась таким террором, перед которым померкли все предыдущие кровавые события. Были введены знаменитые проскрипции, т.е. публикация списков тех лиц, которые по тем или иным причинам казались Сулле подозрительными. Попавшие в эти списки объявлялись вне закона: каждый мог их безнаказанно убить. Имущество проскрибированных подвергалось конфискации; из части его выплачивалась награда убийцам (или доносчикам). Во время проскрипций было казнено 90 сенаторов и 2600 всадников. Кое–кто из друзей и сторонников Суллы нажил себе во время этих проскрипций огромные состояния.

Сулла щедро наградил своих солдат. Помимо военных трофеев, всяческих наград и раздач при триумфе он вывел ряд колоний на территории самой Италии, наделив 100 тыс. своих ветеранов земельными участками. Для этих целей земля конфисковывалась у ее владельцев в тех общинах и городах, которые поддерживали марианцев в ходе гражданской войны. В самом Риме Сулла создал себе верную опору из 10 тыс. корнелиев — так стали называться отпущенные им на волю рабы казненных при проскрипциях.

В конце 82 г. Сулла был провозглашен диктатором на неограниченный срок и получил чрезвычайные полномочия для издания новых законов и по устройству государственных дел. Диктаторы не назначались в Риме со времен Второй Пунической войны (т.е. более 120 лет), и, кроме того, диктатура всегда бывала ограничена весьма кратким (полугодичным) сроком.

Сулла восстановил все те реформы, которые были им проведены после взятия Рима в первый раз. Кроме того, еще более увеличивалось значение сената; расширялись, в частности, его судебные функции. Число сенаторов удваивалось. Возросло и число магистратов: преторов, квесторов. С другой стороны, снова ограничивались права комиций и народных трибунов. Было объявлено, что те лица, которые занимали эту должность, не имеют права домогаться никакой другой магистратуры. Таким образом, значение трибуната не только обесценивалось, но он даже превращался в препятствие на пути к достижению, скажем, консульской должности.

Сулла стал теперь неограниченным и единовластным правителем Рима. Однако завершение его политической карьеры оказалось совершенно неожиданным: в 79 г. он вдруг сложил с себя диктаторские полномочия. Сулла удалился в свое поместье, где и прожил немногим более года, занимаясь охотой, рыбной ловлей и писанием мемуаров.

Сулла был, конечно, незаурядной личностью. Человек, по понятиям своего времени, образованный, он обладал острым умом, вкусом, даже определенной утонченностью, но вместе с тем был предельно циничен и жесток. Народ он презирал, солдат развращал показной щедростью, преклонялся только перед силой и успехами. Он верил в свою счастливую звезду, не обижался, когда завистники объясняли его победы не опытом или умением полководца, а лишь удачей, и сам повелел именовать его Счастливым (Felix). Эта концепция счастья, удачи возникла не случайно — она звучала несомненным вызовом тем римским представлениям о доблести, о добродетелях (virtutes), презрение к которым Сулла демонстрировал всей своей деятельностью и карьерой.

Что касается оценки этой деятельности в западноевропейской историографии, то следует заметить, что она довольно разноречива. Так, например, Моммзен называл Суллу консерватором, сторонником и защитником сенатской олигархии. Но, говоря о сулланской политике наделения ветеранов землей, Моммзен считал, что речь должна идти не только о попытке создания опоры новому режиму, но и о восстановлении мелкого и среднего крестьянства. В этом вопросе, по мнению Моммзена, сближались позиции «умеренных консерваторов» и представителей «партии реформы».

Мысли и соображения Моммзена получили весьма своеобразную (и даже — парадоксальную!) интерпретацию в специальной работе известного французского историка Каркопино, посвященной Сулле. Автор считает, что, проводя насильственную экспроприацию земель и наделяя затем земельными участками своих ветеранов, Сулла осуществлял аграрную программу популяров, да еще чисто революционными методами. Кстати говоря, Каркопино придерживается того мнения, что Сулла достиг по существу монархической власти. В этом он не одинок — некоторые историки вообще рассматривают Суллу как первого римского императора.

В советской историографии мы встречаем значительно более единодушную оценку деятельности Суллы. Его классовые позиции ясны: он был защитником интересов сенатской аристократии. Проведенные им реформы возвращали Рим к догракханским временам. Основная же слабость его политики состояла в том, что он, используя новые методы и приемы политической борьбы — опора на армию, бессрочная диктатура, — стремился возродить уже отжившую политическую форму: правление сенатской олигархии. Что же касается попыток сопоставить аграрную политику Суллы с гракханской, то они не выдерживают серьезной критики. Наоборот, речь должна идти о противоположном в принципе направлении аграрного законодательства. Несколько перефразируя выводы одного историка, следовало бы сказать, что если Гракхи своими аграрными законами хотели создать крестьян, дабы иметь солдат, то Сулла, опасаясь иметь слишком много неспокойных и требовательных солдат, стремился к тому, чтобы создать крестьян.

* * *

Перейдем теперь к оценке событий, связанных с развитием другой линии борьбы — борьбы рабов. Конец II и начало I в. до н. э. характеризуются небывалыми по размаху массовыми выступлениями рабов.

Отдельные, разрозненные вспышки движения рабов наблюдались и раньше. О них неоднократно упоминает Тит Ливий. Так, например, в 198 г. на территории Лациума в результате предательства был открыт и подавлен заговор рабов. Около 500 его участников были казнены. В 196 г. в Этрурии произошло настоящее восстание рабов, на подавление которого был направлен легион регулярных войск. В 185 г. в Апулии восстали рабы–пастухи. Движение приобрело, видимо, широкий размах, поскольку претор Постумий приговорил к смертной казни 7 тыс. человек.

Но все эти выступления носили локальный, ограниченный характер. Первая большая рабская война, как ее называли сами древние, вспыхнула в Сицилии, в стране, которая считалась житницей Италии. Но Сицилия имела еще одну особенность: она была страной классического рабовладения. Греческий историк Диодор говорил, что в Сицилии было такое количество рабов, что оно даже людям, знавшим об этом, казалось невероятным и преувеличенным.

Восстание в Сицилии началось в 138 г. и продолжалось до 132 г. Первая вспышка произошла в имении одного крупного рабовладельца, который был известен своим жестоким обращением с рабами. К восставшим примкнули рабы из соседних селений. Затем повстанцы в количестве примерно 400 человек внезапно ворвались в город Энну и овладели им. С этого момента движение приобрело массовый характер.

Во главе восставших оказался талантливый организатор — раб–сириец Евн, который вскоре под именем Антиоха был провозглашен царем, а первое в истории царство рабов — благодаря численному перевесу в нем сирийцев — названо Новосирийским царством. Евн созвал в городе Энне народное собрание, учредил совет из «наиболее выдающихся по уму» участников движения. Вскоре возник второй крупный очаг восстания в юго–западной части Сицилии. Здесь выдвинулся другой вождь — бывший киликийский пастух и пират Клеон. Римляне рассчитывали на раскол движения и вражду двух его вождей, однако Клеон добровольно и по собственной инициативе признал главенство Евна. Оба очага восстания объединились, количество участников движения дошло до 200 тыс., и вся Сицилия оказалась в их власти.

Римлянам пришлось приложить немало усилий для подавления восстания. Первоначально римские войска терпели одно поражение за другим. Только после того, как в Сицилию были направлены консульские армии, удалось — и то из–за предательства — захватить главные укрепленные центры восставших: города Тавромений и Энну. Клеон был убит во время одной из вылазок, а Евн погиб в тюрьме. Сицилийское восстание имело ряд откликов: античные авторы сообщают об отдельных выступлениях рабов в италийских городах, а затем в Аттике и на Делосе.

По свидетельству тех же древних авторов, в 104г. в Сицилии вспыхнуло новое восстание рабов. Оно продолжалось до 101 г. Поводом к восстанию послужило постановление сената о том, что подданные союзных государств, родившиеся свободными, но затем обращенные в рабство (как правило, из–за долгов!), должны быть освобождены из неволи. Римский претор, управлявший Сицилией, освободил на основе сенатского решения за короткий срок более 800 рабов. Но тут вмешались в дело сицилийские рабовладельцы. Угрозами и подкупом они добились того, что правитель провинции прекратил освобождение рабов. Это и послужило сигналом к восстанию.

Оно началось сразу в нескольких местах. Вскоре выделился центр восстания — город Триокала, где руководство движением взял в свои руки вождь рабов Сальвий. Как раньше Евн, он тоже был провозглашен царем и принял имя Трифона. В Триокале функционировало народное собрание, совет; Трифон появлялся перед народом в сопровождении ликторов.

В ходе восстания возник второй его очаг, но уже в западной части острова, около города Лилибея. Здесь во главе рабов стоял киликиец Афинион, который сначала действовал самостоятельно, но затем добровольно подчинился Трифону. Снова почти весь остров Оказался в руках рабов. Их борьба против римских войск была долгой и упорной, и только в 101 г. консул Маний Аквилий, коллега Мария по консулату, опытный полководец, сумел добиться решающей победы. Трифон умер до этого, а Афинион якобы был убит самим Аквилием во время поединка. Таким образом, и второе восстание было подавлено римлянами.

В современной историографии не раз уже отмечалось, что это второе восстание сицилийских рабов — во всяком случае в изложении Диодора — очень похоже на первое. Подобное наблюдение привело к тому, что ряд исследователей считают рассказ о нем лишь дублетом или вариантом описания более раннего выступления рабов. Мы знаем, что прием удвоения событий в античной историографии был довольно распространен. Однако если верно, что сведения, сообщаемые нам Диодором, восходят к другому историку, а именно к Посидонию, то всякие подозрения должны отпасть, ибо Посидоний — современник описываемых событий и потому едва ли бы он рискнул писать о том, чего на самом деле не было.

Все эти выступления рабов, включая и оба сицилийских восстания, по своим масштабам и по своему историческому значению, конечно, не могут идти в сравнение с тем грандиозным восстанием, которое развернулось в начале I в. на территории самой Италии и вошло в историю как великое восстание рабов под руководством Спартака.

Это восстание прекрасно изучено в советской историографии. Потому здесь для нас важны в первую очередь оценки и выводы, на фактической же стороне событий мы остановимся самым кратким образом. Восстание Спартака датируют обычно 74 (или 73) — 71 гг. В городе Капуя, в одной из гладиаторских школ, составился заговор, в котором приняло участие около 200 рабов–гладиаторов. Заговор был раскрыт, но группе рабов (около 80 человек) удалось бежать из города. Они обосновались на склонах горы Везувий и выбрали из своей среды трех руководителей: Спартака, Крикса, Эномая.

О последних двух вождях восстания нам ничего не известно. О Спартаке кое–какие биографические данные сохранились. Он происходил, по всей вероятности, из Фракии, служил в римских войсках, затем дезертировал, был схвачен и в наказание отдан в гладиаторы. За храбрость и физическую силу он получил свободу и стал преподавателем фехтования в гладиаторской школе.

Спартак, несомненно, был наиболее выдающимся из этих трех руководителей восстания. Он обладал талантом организатора и военачальника. Его незаурядность признавали еще древние авторы. Плутарх отмечал, что Спартак отличался не только отвагой и физической силой, но по уму и мягкости характера «более походил на образованного эллина, чем на человека его племени». Саллюстий характеризовал вождя рабов как человека «выдающегося и физическими силами и духом».

В Риме вначале не придали серьезного значения заговору и бегству гладиаторов где–то на юге Италии. Но силы Спартака быстро росли. К нему стали присоединяться другие гладиаторы, беглые рабы, даже обнищавшие крестьяне. В сравнительно короткий срок Спартак собрал и вооружил довольно большое войско.

Тогда против восставших был послан претор Клодий с трехтысячным отрядом. Римские солдаты заняли единственный спуск с горы. Путь рабам, казалось, был отрезан. Но Спартак нашел выход из положения: по его приказу рабы сплели канаты из виноградных лоз и лестницы из ивовых прутьев и при их помощи ночью спустились в тыл врага. Захваченный врасплох отряд Клодия был разгромлен, а вскоре Спартак разбил войско и другого претора — Вариния. После этих успехов на сторону Спартака стали перебегать даже солдаты. Армия восставших насчитывала теперь несколько десятков тысяч человек. Вскоре вся Южная Италия была охвачена восстанием.

Однако в это время среди восставших начались разногласия. Истинная их причина нам неизвестна. Древние историки объясняли эти разногласия тем, что армия Спартака была разноплеменной: в ней были рабы фракийцы, греки, галлы, германцы. Однако все это лишь предположения историков. Достоверно известно только то, что значительная часть восставших во главе со Спартаком направилась к северу Италии, очевидно, с той целью, чтобы, перейдя через Альпы, вернуться на родину — в Галлию и Фракию. От этой основной массы откололись отряды Крикса и Эномая, которые не желали покидать богатую Италию.

В 72 г. сенат выслал против восставших армии обоих консулов. Одному из них удалось в Апулии разбить отряд Крикса, причем сам Крикс пал в бою. Судьба Эномая точно не известна, видимо, он погиб при сходных обстоятельствах. Спартак же продолжал продвигаться к северу Италии. Около города Мутина он одержал блестящую победу над Кассием, бывшим в то время наместником Галлии. Быть может, благодаря этому новому успеху он изменил свои первоначальные намерения, и, хотя теперь, после победы при Мутине, дорога через Альпы лежала открытой, он со всем войском неожиданно повернул обратно в Италию.

Это был момент наивысшего подъема движения. Армия Спартака, как уверяют некоторые древние авторы, выросла до 120 тыс. человек. Победы над отборными римскими легионами воодушевляли восставших. Тем более, что, когда Спартак после Мутины направился в Среднюю Италию, ему удалось в Пицене разбить поочередно армии обоих консулов. В Риме началась паника, какой не бывало со времени нашествия Ганнибала. Сенат направил на борьбу с армией рабов Марка Лициния Красса, который приобрел репутацию способного военачальника еще во время Союзнической войны. Он был поставлен во главе шести легионов и наделен чрезвычайными полномочиями.

Однако и Красс вначале терпел неудачи. Он даже просил сенат прислать ему на помощь войска прославленных полководцев — Лукулла и Помпея. Для поднятия дисциплины среди своих солдат он вынужден был прибегнуть к старинному и жестокому обычаю децимации: крупный отряд его войска, обращенный Спартаком в бегство, был построен, и каждый десятый воин по фронту подвергнут казни на глазах своих товарищей.

Вопреки всем страхам и ожиданиям Спартак не пошел на Рим, но, минуя его, направился в Южную Италию. У него возник план переправы в Сицилию, где он и его войско могли, очевидно, рассчитывать на поддержку и начать новый этап «рабской войны». По некоторым сведениям, Спартак получил обещание от пиратов, находившихся у берегов Южной Италии, обеспечить переправу его войск флотом. Но пираты не выполнили своего обещания, и это сразу ухудшило положение Спартака. Он оказался со своим войском на узком перешейке, а подоспевший сюда Красс приказал прорыть глубокий ров через весь перешеек, дабы запереть и отрезать армию рабов.

Но здесь снова проявились в полном блеске военный талант и находчивость Спартака. В темную, бурную ночь, завалив отдельные участки рва землей, хворостом, трупами людей и павших лошадей, Спартак сумел прорваться и перевести через ров свое войско.

Теперь он направился к Брундизию, из гавани которого было легче всего переправиться на Балканский полуостров. В этот напряженный момент от армии Спартака снова откололся крупный отряд, который вскоре был разгромлен римлянами.

Решающее сражение произошло в 71г. в Апулии. Как рассказывает Плутарх, перед началом боя Спартаку подвели коня, но он, выхватив меч, убил его и сказал, что в случае победы у него не будет недостатка в самых лучших конях, а в случае поражения ему вообще не понадобится конь. В упорной и кровопролитной битве армия рабов потерпела поражение, сам Спартак, геройски сражаясь, пал на поле боя. Одному крупному отряду рабов удалось прорваться к северу, но здесь его встретил и разгромил Помпей. Впоследствии Помпей хвастливо заявлял, что он таким образом вырвал самые корни «рабской войны». Шесть тысяч рабов были распяты на крестах, расставленных по дороге, ведущей из Капуи — города, где началось восстание, — до Рима. Движение было подавлено, потоплено в крови, но отдельные группы восставших рабов бродили по Италии еще несколько лет.

Как мы только что могли убедиться, восстание рабов под руководством Спартака, как и все предшествующие ему выступления (в Сицилии или других частях Римской державы), окончилось полным поражением. Это, конечно, не было случайностью. Каковы же историческая роль и значение восстания?

Тенденциозность и необъективность оценки, распространенной в западной историографии, не вызывает сомнений. Моммзен называл восставших рабов шайкой разбойников, Спартака — их атаманом, а движение в целом — разбойничьим мятежом. Личность Спартака Моммзен оценивал тем не менее высоко, считал его выдающимся организатором и стратегом и даже выдвинул предположение — кстати сказать, эта гипотеза долгое время пользовалась успехом — о происхождении вождя рабов из царского рода Спартокидов.

Оценка движения рабов, высказанная Моммзеном более ста лет тому назад, едва ли может нас особенно удивить. Гораздо удивительнее то обстоятельство, что и в наше время некоторые историки, имеющие громкое имя, дают столь же поверхностную и необъективную оценку крупнейшего выступления рабов. Так, например, М. И. Ростовцев, уделив изложению событий немного более полстраницы текста, называет восставших рабов «бандой», «ордой бандитов» и не придает серьезного значения самому движению.

Выше было сказано, что восстание Спартака обстоятельно изучено в советской историографии. Это, однако, не означает, что все выработанные в свое время характеристики и оценки движения можно считать безоговорочно приемлемыми. В нашей историографии 30–х годов безраздельно господствовало представление о «революции рабов». В этой связи и общая картина классовой борьбы в античном обществе получила в работах тех лет отражение, наименее адекватное и вместе с тем наиболее модернизированное.

Эта картина рисовалась примерно следующим образом. Поскольку признавалось наличие двух основных классов–антагонистов — рабов и рабовладельцев, то лишь непосредственная борьба между этими двумя классами и считалась классовой борьбой. Высшая же форма борьбы — восстание, причем его успех или поражение зависели якобы от того, насколько прочен был союз рабов с крестьянством, ибо рабы призваны играть роль гегемона революционных движений. Крах Римской республики и переход к империи, а в дальнейшем гибель самой Западной Римской империи — результат «революции рабов».

Именно под таким углом зрения оценивалось в работах тех лет и восстание Спартака. Прежде всего подчеркивалось, что «выступление Спартака за освобождение рабов означало борьбу за разрушение рабства и, следовательно, рабовладельческой собственности». Далее говорилось, что рабы — основной класс, противостоящий рабовладельческому строю, как таковому, и что они играли «роль гегемона в революциях того времени». Раскол и разногласия, а в конечном счете и неудача всего движения Спартака объяснялись позицией крестьян: они, мол, не понимали, что «разрешение всех вопросов крестьянской революции неотделимо от задачи ликвидации рабовладельческой системы хозяйства, ликвидации рабства». Общий же вывод был таков: «Именно это обстоятельство и не обеспечивало надлежащих условий для надежных и крепких форм смычки восстания рабов с аграрной революцией крестьянства».

Все эти выводы и оценки рассматривались в свое время как марксистская интерпретация классовой борьбы в античном обществе. Наиболее парадоксальным в этих рассуждениях следует считать то немаловажное обстоятельство, что подобные оценки находились в явном противоречии с высказываниями основоположников марксизма–ленинизма о роли и участии рабов в классовой борьбе.

К. Маркс, как известно, высоко оценивал Спартака, говоря о том, что это был «великий полководец… благородный характер, истинный представитель античного пролетариата», но вместе с тем это не мешало ему со всей определенностью подчеркивать, что в римском обществе классовая борьба шла внутри привилегированного меньшинства (свободного населения), а рабы были лишь «пассивным пьедесталом» этой борьбы. По существу те же самые мысли развивал в своей знаменитой лекции «О государстве» и В.И.Ленин. Он отмечал, что «Спартак был одним из самых выдающихся героев одного из самых крупных восстаний рабов», но вместе с тем подчеркивал: «Рабы, как мы знаем, восставали, устраивали бунты, открывали гражданские войны, но никогда не могли создать сознательного большинства, руководящих борьбой партий, не могли ясно понять, к какой цели идут, и даже в наиболее революционные моменты истории всегда оказывались пешками в руках господствующих классов».

В наше время эти высказывания Маркса и Ленина оценены в полной мере. Поэтому изложенные выше концепции классовой борьбы в античном обществе едва ли сейчас разделяются кем–либо из советских историков. Тезис о «революции рабов», как известно, не был, да и не может быть подтвержден фактическими данными. Рассуждения о рабах как о классе–гегемоне, о союзе рабов с беднейшим крестьянством не что иное, как своеобразная — и, кстати сказать, довольно примитивная — модернизация. Не следует также переоценивать элемент сознательности в движениях рабов, о чем достаточно определенно говорится в приведенной высказывании В. И. Ленина. Отсутствие четкой политической программы в движениях рабов — явление естественное, закономерное и вполне объяснимое для того времени и того уровня развития классовой борьбы. Кстати, это обстоятельство вовсе не принижает революционного значения выступлений рабов. Ибо, строго говоря, едва ли можно назвать сознательным революционное выступление любого класса (и в любую эпоху!), если только им не руководит авангард класса, как раз и представляющий его наиболее сознательную, а потому и наиболее активную часть.

Такова должна быть, на наш взгляд, оценка исторического значения движений рабов, оценка наиболее объективная, учитывающая специфику и уровень развития классовой борьбы в античном обществе. Теперь в качестве итога всех рассуждений следует рассмотреть вопрос, который был затронут в самом начале главы. Там было сказано о наличии двух самостоятельных линий борьбы: аграрно–крестьянской и рабской. Мы проследили основные события, характеризующие развитие как одной, так и другой линии, и попытались дать этим событиям определенную оценку. Чем же все–таки объяснить тот факт, что эти линии развивались независимо друг от друга и фактически никак друг с другом не объединялись и не перекрещивались?

Мы уже знаем, что в свое время под гипнозом формулы о «революции рабов» советские историки трактовали движение римско–италийского крестьянства как некое подчиненное направление борьбы, а рабов рассматривали как своеобразного гегемона революции. Ставился даже вопрос о «союзе» рабов с пауперизованным крестьянством, как о необходимом условии успешного развития «революции рабов».

Однако эти выводы не вытекали из самой римской истории. Но с другой стороны, не менее ошибочно было бы трактовать восстание рабов как составную часть крестьянской революции. Это две различные и самостоятельные линии борьбы. В тех условиях они и не могли слиться воедино: слишком велика была пропасть между рабом и свободным (тем более — римским гражданином), слишком различны были их интересы. Причем, как это ни парадоксально, пропасть была, пожалуй, наиболее велика именно между рабом и пауперизованным крестьянином. Последний часто отличался от раба только тем, что он — свободнорожденный гражданин, но тем выше он ценил это единственное отличие и подчеркивал его. Скорее можно иметь в виду отдельные случаи совпадения интересов рабов и городского плебса. Однако «союз» свободного с рабом всегда был не чем иным, как союзом всадника с лошадью. Раба можно было привлечь, использовать, можно было даже считаться с ним, но никак нельзя признать равным или подобным себе. Именно по этой причине две линии социально–политической борьбы — плебейско–крестьянская и рабская — существовали раздельно и не могли в тех условиях слиться воедино.

* * *

Итак, нами рассмотрены и охарактеризованы основные, «этапные» события аграрно–крестьянской революции (движение Гракхов, Союзническая война, борьба марианцев и сулланцев), а также крупнейшие выступления рабов («рабские войны» в Сицилии, восстание Спартака). Был подчеркнут факт самостоятельного развития этих двух линий борьбы, их независимость, несовместимость. Означает ли подобный вывод, что между названными выше и столь разнородными на первый взгляд событиями вообще не существовало никакой внутренней связи?

Конечно, это не так! Есть одно явление, одно понятие, которое оказывается столь объемлющим, что все перечисленные (и даже не перечисленные!) события в него не только полностью укладываются, но и как бы служат его признаками, симптомами, отличительными чертами. Это — понятие кризиса римского общества. Но само собой разумеется, едва ли достаточно констатировать наличие кризиса — следует его определить.

Интересно отметить, что некое ощущение кризиса сравнительно рано возникло еще у самих древних. По свидетельству Страбона, первый римский историк Фабий Пиктор говорил, что римляне «попробовали богатства» после третьей Самнитской войны. Правда, лапидарность сообщения Страбона не дает возможности определить позицию самого Фабия, т.е. насколько отрицательно он относился к этому факту. Зато не вызывает никаких сомнений отрицательное отношение Катона и к богатству, и к роскоши (luxuria), и к алчности (avaritia). Программа, выдвинутая Катоном во время его цензуры, была программой борьбы против этих, занесенных якобы с чужбины пороков (nova flagitia), которые с недавних пор распространились в Риме и грозили подорвать его могущество.

Катон как практический деятель и политик не столько теоретизировал по поводу упадка нравов, сколько вел с ним вполне конкретную борьбу. Что касается Полибия, то у него мы уже встречаем чисто теоретическую постановку проблемы, правда, еще не в очень разработанной форме. В одном из своих общих рассуждений, но, безусловно, имея в виду Рим, Полибий говорит, что в государстве, которое победоносно отразило многие опасности и приобрело небывалое могущество, появляется страсть к господству, распространяется богатство и образ жизни людей становится все более и более притязательным. Так как судьба и отдельного человека и целых государств подчиняется неотвратимым законам становления, расцвета и упадка, то развитие таких пороков, как властолюбие и корыстолюбие, свидетельствует о том, что данное общество уже начинает клониться к упадку.

Для Полибия рассуждения подобного рода — всего лишь какой–то штрих его общеисторической концепции. Поэтому они высказаны им в самой общей форме. Творцом теории упадка нравов следует, очевидно, считать не его, а Посидония. Как известно, произведения Посидония до нас, к сожалению, не дошли. Однако, как было убедительно доказано, историк Диодор в ряде случаев тесно примыкает к Посидонию, особенно тогда, когда дело касается теоретических обобщений.

Фрагменты Диодора — интересующие нас части его труда дошли тоже лишь в эксцерптах — показывают, что основными элементами теоретического построения Посидония были: картина «золотого века», роль «пунической угрозы» (metus punicus) как сдерживающего начала, разрушение Карфагена и как следствие этого события — разгул низменных страстей и пороков, прогрессирующее разложение нравов.

Теоретические установки Посидония приводили, по всей вероятности, к тому, что в его рассуждениях в отличие от чисто исторической концепции Полибия центр тяжести переносился в область философии и этики, в область отвлеченных нравственных категорий. Подобная установка, несомненно, восходила к классическим греческим образам, к греческим мыслителям вплоть до Аристотеля с их тщательно разработанной систематикой различных причин гражданских смут и переворотов.

Дальнейшее развитие и, пожалуй, наиболее законченное выражение теории упадка нравов мы встречаем у Саллюстия. В его схему, кстати сказать, вошли все основные элементы теории Посидония. В историческом экскурсе, включенном в монографию о заговоре Катилины, Саллюстий делит всю историю Рима на три больших периода: становление римского государства, период его расцвета («золотой век»), начавшийся упадок. Вполне вероятно, что эта схема возникла не без влияния исторических воззрений Полибия, а быть может, и некоторых построений Платона (например, «циклы» исторического и культурного развития человечества в «Законах»).

Нас в данном случае интересует не столько картина «золотого века» или становления Рима, сколько Саллюстиева характеристика разложения общества и упадка нравов. Начало этого разложения Саллюстий, как, видимо, и Посидоний, приурочивает к разрушению Карфагена. Основные причины разложения — две гибельные страсти, которые именно в это время и развиваются в римском обществе: жажда власти (ambitio) и страсть к деньгам, к обогащению (avaritia). Кстати сказать, Саллюстий считает, что властолюбие (или честолюбие) все же ближе стоит к добродетели, чем корыстолюбие.

Окончательное падение нравов в римском обществе Саллюстий относит к периоду диктатуры Суллы. После того как Сулла вооруженным путем вторично овладел государством, все предались грабежам и разбоям. Особенно неустойчивой оказалась молодежь, которая под воздействием алчности, корыстолюбия, роскоши пустилась на грабежи и безумные траты. Римское общество окончательно погрязло в пороках и преступлениях.

Такова в кратких чертах характеристика упадка, наступившего после разрушения Карфагена (т.е. после ликвидации «пунической угрозы»). На первый взгляд Саллюстий, как до него Посидоний, в качестве причин упадка выдвигает отвлеченные моральные категории типа ambitio и avaritia. На самом же деле это не так. Картина упадка нравов в историческом экскурсе «Заговора Катилины» изображает не разложение общества «вообще», не борьбу отвлеченных категорий, но разложение вполне определенного слоя римского общества, а именно — нобилитета. Анализ аналогичного типа экскурсов из других произведений Саллюстия, в частности из «Югуртинской войны», может только подкрепить это утверждение.

Итак, ликвидация «пунической угрозы», страсть к обогащению, борьба честолюбий (например, Сулла!), разложение нравов в римском обществе, и в первую очередь в среде нобилитета, — вот те причины, которые, по мнению самих древних, привели к глубокому кризису и падению былого процветания римской державы.

Для новой историографии подобный анализ причин представляется, конечно, недостаточным, неубедительным и даже наивным. Представители этой историографин, вооруженные знанием последующих фактов и событий, имеют все преимущества перед современниками. Ретроспективные выводы всегда звучат более уверенно, хотя бы уже потому, что они относятся к тому типу заключений, которые еще в самом Риме определялись как vaticinium post eventum, т.е. «пророчество после событий». Но вместе с тем, пожалуй, следует иметь в виду и такое обстоятельство: если мы сейчас имеем возможность оценить события прошлого более «правильно» и на более «высоком» научном уровне, то мы должны все же отчетливо сознавать, что речь идет о нашем восприятии и наших оценках, тогда как восприятие тех же самых событий современниками было совсем иным, да и сами–то события выглядели для них вовсе не так, как теперь для нас.

Как же все–таки оценивает современная историография тот кризис, в полосу которого вступило римское общество во II — I вв.? Мы не будем излагать или хотя бы просто перечислять существующие точки зрения, тем более что в интересующем нас плане все они различаются по существу лишь второстепенными деталями, сводясь в принципе к единому общему выводу — к выводу о кризисе Римской республики.

Этот вывод бесспорен, однако, с нашей точки зрения, и он не может считаться достаточным. Дело в том, что, по нашему мнению, кризис республики, т.е., другими словами, кризис политических форм должен рассматриваться лишь как один из аспектов более широкого, более объемлющего понятия — кризиса полиса. Каково же соотношение этих понятий?

Прежде всего следует отметить, что кризис полиса и кризис республики не совпадают во времени. Конечно, назвать какую–то точную дату, которая знаменовала бы собой начало процесса, определяемого нами как кризис полиса, едва ли возможно. В качестве некоего условного рубежа допустимо избрать то событие, значение которого, как мы видели, подчеркивали сами древние: окончательная победа над Карфагеном и превращение Рима в крупнейшую средиземноморскую державу. Более четко определяется другой рубеж (хотя точная датировка едва ли нужна и в данном случае) — конец Рима–полиса. Рим перестает существовать как полис, т.е. как единственный центр и средоточие полноправных граждан, после Союзнической войны, когда распространение прав римского гражданства на всё население Италии лишило Рим и его непосредственных жителей прежнего привилегированного положения. Что касается кризиса республики, то его развитие наблюдается позже и хронологически он даже может рассматриваться как некое следствие кризиса полиса.

Гораздо важнее то обстоятельство, что кризис полиса — значительно более широкое понятие, чем кризис республики. Об этом вскользь уже говорилось выше. Рассмотрим теперь несколько детальнее все основные аспекты кризиса полиса. Это рассмотрение, очевидно, следует вести в соответствии с тем пониманием природы полиса, которое нами было сформулировано в своем месте.

Экономический аспект кризиса полиса заключался в том, что на смену натуральному, замкнутому хозяйству, которое характеризовало экономику ранней римской общины, приходит хозяйство товарно–денежное. Об этом тоже довольно подробно говорилось выше. Не менее важный переворот в области экономических отношений произвело развитие рабского труда и внедрение его в различные сферы производства. Патриархальная община Рима покоилась вовсе не на рабском труде. Все эти изменения в экономике не могли не отразиться рано или поздно в сфере как социальных, так и политических отношений.

Изменения в социальной сфере определяются складыванием нового соотношения сил (и противоречий!) среди свободного населения. Когда мы говорили о классовой структуре римского общества, мы отмечали, что господствующий класс Рима распадался на два привилегированных сословия: сенаторское и всадническое. В начальный период существования республики, да и в эпоху ее расцвета, политическая власть и руководство государством полностью были сосредоточены в руках представителей сенатской олигархии.

Некоторые исследователи считают даже возможным говорить о том, что историю Римской республики часто определяли отдельные знатные фамилии, давая свои имена целым эпохам. Так, например, может идти речь о веке Сципионов, веке Метеллов. Цецилии Метеллы — опора сулланского режима. Однако кризис правящей аристократии становится особенно явным и бесспорным именно после диктатуры Суллы.

Во второй половине I в. до н. э. староримская землевладельческая знать, державшаяся за свои традиции (лозунг mores maiorum!) и привилегии, была по существу уже «нисходящим» классом, положение которого весьма заметно пошатнулось. В римском обществе выдвигались теперь на первый план новые и более «перспективные» социальные группировки, претендовавшие не только на участие в государственных делах, но иногда и на определенное руководство ими.

К таким «перспективным» группировкам принадлежало другое привилегированное сословие — всадническое. В состав этого сословия входили, как мы знаем, представители торгово–денежной аристократии (хотя это не мешало многим из них быть одновременно землевладельцами). Наряду с более «старой» прослойкой всадничества, т.е. в основном детьми сенаторов, выходцами из муниципиев, формируется новая группа служилого всадничества, которая играет в дальнейшем все более заметную роль.

В интересующую нас эпоху всадничество уже стремится к самостоятельной политике и в своей борьбе против нобилитета нередко блокируется с низшими слоями римского населения, т.е. с городским или сельским плебсом. Такой блок, например, возник на некоторое время в период трибуната Гая Гракха. Типичным представителем этой новой аристократии был известный нам Марк Лициний Красс, победитель Спартака, наживший путем спекуляций многомиллионное состояние.

Наряду со всадничеством выдвигаются совершенно новые социальные группировки (в полном смысле — homines novi!), которые тоже начинают претендовать на определенное место и положение в жизни государства. Это — муниципальная (а затем и провинциальная) знать, армейский командный состав, богатые вольноотпущенники. Всем этим «выскочкам» весьма импонирует возможность влиться в ряды староримской аристократии, а остаткам старинных и знатных родов волей–неволей приходится потесниться и в какой–то мере уступить напору новоявленных богачей или честолюбивых армейских командиров.

Что касается низших слов населения римского государства, то здесь следует еще раз подчеркнуть значительный рост городского плебса. Это явление было, как нам известно, следствием массового разорения и обезземеливания крестьян. Но в интересующее нас время возникла еще одна немаловажная причина. Это — появление так называемых «новых граждан», т.е. массы италиков, получивших римские гражданские права после Союзнической войны. Прилив «новых граждан» значительно пополнил ряды римского плебса, и в частности именно городских слоев населения.

Говоря о новых социальных силах, нельзя забывать о той особой роли, которую начинает играть в социально–политической жизни Рима реорганизованная, т.е. отныне профессиональная «кадровая» римская армия. Она все более приобретает особое, корпоративное устройство, причем эта корпорация, эта наиболее организованная в римских условиях масса, становится в I в. до н. э. крупнейшим фактором общественно–политической жизни.

Новая расстановка классовых сил приводит к новому обострению противоречий. Мы имеем в виду опять–таки противоречия между различными социальными группировками свободного населения. Это — противоречия между нобилитетом и всадничеством, между староримской знатью и муниципальной аристократией. Однако речь должна идти не только о противоречиях в среде господствующего класса, но главным образом о противоречиях между этим классом и низшими слоями населения, т.е. плебсом. Но ведь и плебс, как мы знаем, был далеко не однороден. Поэтому существовали противоречия такого рода, как определенные разногласия между сельским и городским плебсом, а после Союзнической войны — между «старыми» и «новыми» гражданами. Именно борьба враждующих классов и социальных группировок свободного населения послужила причиной гражданских войн, которые и привели в конечном итоге к падению сенатской республики. Что касается известных нам выступлений рабов, то они, бесспорно, тоже свидетельствуют об обострении классовой борьбы, но после восстания Спартака никаких крупных выступлений рабов мы больше не знаем и рабы на протяжении последующих веков вынуждены снова служить «пассивным пьедесталом» развертывающейся и обостряющейся классовой борьбы.

И наконец, политический аспект кризиса полиса, т.е. кризиса республики, республиканского государственного аппарата. Нам уже приходилось говорить о неприспособленности и устарелости этого аппарата применительно к новым условиям, к условиям становления римской средиземноморской державы. Это было показано нами главным образом на примере взаимосвязей между Римом и его провинциями. Причем было отмечено, что основные звенья старореспубликанского аппарата, т.е. сенат, комиции, магистратуры, функционировали еще сравнительно нормально и без особых перебоев.

Однако к середине I в. до н. э. и эта картина меняется. Прежде всего можно отметить падение руководящей роли сената, его авторитета. Начало этому процессу было положено деятельностью братьев Гракхов, которые впервые при обсуждении и решении важных государственных вопросов стали систематически апеллировать непосредственно к комициям, в обход сената. Чрезвычайно подорвала авторитет сената, да и всей сенатской олигархии, позорная Югуртинская война, обнаружившая неслыханную коррупцию и разложение правящей верхушки. Сравнительно долговременное господство марианцев в Риме показало не только прогрессирующее ослабление сената, но и возможность «антисенатского» руководства государственными делами. Попытка Суллы возродить былое значение этого оплота римской аристократии была заранее обречена на неудачу, причем сама эта попытка осуществлялась уже «антисенатскими» средствами и методами.

Конечно, значение сената и в дальнейшем не было сведено на нет — на всем протяжении существования республики (да и в определенные периоды ранней империи) он оставался важным и влиятельным государственным органом, но его монопольное (фактически!) право руководства республикой было уже безраздельно утрачено. Это, кстати сказать, хорошо понимали сами древние. Так, например, Саллюстий неоднократно выражал сожаление по поводу потери сенатом его прежней руководящей роли, считал, что в эпоху расцвета, в «золотой век» римского государства народ повиновался сенату, «как тело — душе», и, наконец, в своих основных произведениях, главным образом в «Югуртинской войне», дал потрясающую картину разложения, продажности и бессилия сената.

Другое звено республиканского государственного аппарата — магистратуры тоже не остались незатронутыми разного рода изменениями. Во–первых, в ходе бурных событий II — I вв. была не раз нарушена неприкосновенность должностных лиц и утрачен былой пиетет по отношению к ним. Начало этому положил опять–таки Тиберий Гракх, когда он не посчитался с запретом (интерцессией) своего коллеги. Затем убийство обоих братьев, а в дальнейшем и убийство Юлия Друза было вопиющим нарушением неприкосновенности священной особы трибуна. Несколько позже Сулла, как нам известно, всячески стремился уменьшить значение и авторитет трибуната.

Кроме того, если иметь в виду магистратуры, то можно констатировать возникновение весьма своеобразного процесса: «преодоление» магистратур, вернее, их республиканской, коллегиальной сущности путем сосредоточения ряда магистратур в руках одного человека. И здесь речь должна идти прежде всего о Гракхах, в особенности о Гае Гракхе, а что касается Суллы, то его бессрочная диктатура «для устройства государственных дел и издания законов» по существу включала в себя не только права, обязанности и функции любого магистрата, но в какой–то мере даже прерогативы народного собрания. Оба этих варианта «преодоления» магистратур — диктатура и сосредоточение нескольких магистратур в одних руках — будут, как мы убедимся, не раз использованы и в дальнейшем.

И наконец, высшая форма полисной демократии — народное собрание. В Риме, как известно, существовало три вида народных собраний. Куриатные комиции потеряли свое значение сравнительно рано. Что касается центуриатных и трибутных комиций, то они продолжали пока довольно регулярно функционировать и сохранять, во всякое случае формально, значение высшего органа. Но и здесь налицо существенные изменения. Если в период выступления Гракхов, Югуртинской войны, борьбы марианцев и сулланцев можно говорить об определенном оживлении деятельности народного собрания, о его ведущей роли, то после Союзнической войны картина явно меняется.

Распространение прав римского гражданства на всех италиков разбивает узкую привилегированную общину полноправных собственников — римлян. Комиций, олицетворявшие до сих пор populus Romanus, весь «римский народ», превращаются теперь в этом смысле в юридическую фикцию. Постепенно развиваются такие явления, как абсентеизм, беззастенчивый подкуп голосующих, давление на собрание при помощи вооруженной силы и т. п. В дальнейшем происходит определенное ограничение функций народного собрания: ранее всего комиций утрачивают свои судебные права. Начало этого процесса может быть отнесено уже ко времени Суллы.

Все эти факты и явления свидетельствуют о прогрессирующем разложении республиканского аппарата, причем даже в его основных звеньях. Но это не только кризис республиканских форм, это кризис полисной демократии. Происшедшая в конечном итоге смена республиканского государственного аппарата тоталитарным и нивелирующим аппаратом мировой державы знаменовала собой и крах республики, и крах античной полисной демократии.

Все эти процессы протекали, конечно, в обстановке крайнего обострения противоречий, в обстановке напряженной борьбы. В бурных событиях I в. до н. э. постепенно стали вырисовываться очертания некоей новой политической формы, а также методы или пути ее достижения. Этой формой были диктатура, единовластие, а средством достижения и решающей силой — армия. Первым политическим деятелем Рима, который сознательно или интуитивно вступил на этот путь, оказался Сулла. Но так как проблема единовластия была выдвинута самим ходом событий, самой логикой развития борьбы, то он не остался в одиночестве и вслед за ним появляется целая плеяда военных и политических деятелей Рима, которые с большим или меньшим успехом, вступив на тот же самый путь, борются за власть и за единоличное господство.

На этом, пожалуй, можно было бы завершить нашу характеристику кризиса полиса, и в частности кризиса республики, если бы речь шла только о причинах и основных симптомах этого процесса. Но очевидно, следует ответить и на вопрос о том, в какой форме этот процесс протекал и каково было его внутреннее содержание.

Существует довольно широко распространенная, особенно в буржуазной историографии, точка зрения, согласно которой гражданские войны I в. до н. э., крах республики и установление империи рассматриваются как период революции. Пожалуй, наиболее четко и последовательно эта точка зрения проводилась М. И. Ростовцевым, который, говоря о социальной структуре римского общества, наряду с земельной аристократией и городской «буржуазией» отмечал наличие революционной силы — новой римской армии, возникшей после реформы Мария, т.е. наличие «вооруженного пролетариата». Эта «пролетарская армия» и есть, по мнению Ростовцева, движущая сила гражданских войн I в. до н. э., а ее вожди — Марий, Цезарь, Антоний, Октавиан — революционные вожди и деятели.

Концепция римской революции I в. до н. э. с некоторыми модификациями вошла в труды многих западных историков, в частности в известную работу английского историка Сайма, которая так и называется «Римская революция», причем в понятие революции им включен период римской истории с 60 г. до н. э. по 14 г. н. э. (дата смерти императора Августа).

Однако изложенная концепция для нас неприемлема. Мы считаем, в частности, что не следует применять понятие революции к событиям римской истории второй половины I в. до н. э., приведшим непосредственно к установлению политического режима империи. Период революционных выступлений начинается, по нашему мнению, с движения Гракхов и достигает своей кульминации во время Союзнической войны — грандиозного восстания италийского крестьянства.

Каков был характер этого революционного движения? Начавшись в эпоху Гракхов в сравнительно замкнутой среде только римского крестьянства, движение приобрело к тому времени, когда вспыхнула Союзническая война, общеиталийские масштабы и размах. Что касается внутреннего содержания этого аграрно–крестьянского движения, то, как уже указывалось выше, оно было направлено против староримской аристократии, против крупного землевладения, а если рассмотреть движение в самой его основе, что, несомненно, и против Рима–полиса.

В результате названных выше событий некоторые вопросы аграрной революции были решены. Но нет ничего удивительного в том, что плодами и завоеваниями, достигнутыми италийским крестьянством в ходе его революционной борьбы, воспользовались не сами широкие массы, а некоторые, наиболее деятельные и «перспективные» слои господствующего класса. Такова судьба многих, на первый взгляд даже победоносных, революций, однако направленных на защиту «собственности одного вида» против «собственности другого вида». Вот почему римское революционное движение II — I вв. до н. э. знало свой термидор (переворот Суллы), свое 18 брюмера (диктатура Цезаря) и, наконец, в качестве итога — длительное утверждение единовластия (принципат Августа).

Мы подошли вплотную к тем событиям, к тому периоду истории Рима, который уже непосредственно связан с появлением на политической арене Марка Туллия Цицерона — главного героя предлагаемой работы. Его выступление, его общественная деятельность совпадают с самыми, пожалуй, напряженными и бурными годами республики, а его трагическая смерть — с ее последними днями. Жизнь Цицерона нам хорошо известна, иногда даже до самых незначительных подробностей. Это, конечно, редкий случай, но его судьба, личность, политическая карьера, наконец, его ораторская и литературная деятельность важны и интересны не только сами по себе, но как яркое — быть может, даже самое яркое — свидетельство и отражение эпохи. Правда, говоря словами поэта, он «поздно встал» и на дороге был застигнут «ночью Рима». С Капитолийской высоты он наблюдал закат Вечного Города, «закат звезды его кровавой». Но ведь благодаря этому он и удостоился великой, избранной судьбы, обрел бессмертие. Ибо тот же поэт сказал:

Блажен, кто посетил сей мир

В его минуты роковые!