• Главная
• Контакты
• Нашёл ошибку
• Прислать материал
• Добавить в избранное

Когда Стёпка с котомкой за плечами и с винтовкой в руке исчез в тайге, караван начал вьючиться. Спешить было некуда, надо было дать Стёпке время догнать его. Еремей был настроен оппозиционно:

– Это зря, Валерий Михайлович, позволили вы ему за конём идти.

– Да, ведь, конь-то привычный, свой, – сказал Федя.

– Мало ли что свой, человек дороже коня.

При чём здесь человек? – спросил Светлов, – там, я думаю,

никакой опасности нет.

– А это Бог знает. От товарищей, как от греха, нужно подальше. Бог его знает, вот были и нет. А через час опять будут. Нет, зря это вы позволили… Ну, если что, может быть, отец Пётр выручит.

– А кто такой отец Пётр? – спросил Потапыч.

– Отшельник один, – ответил Еремей.

– Жулики все они, – сказал Потапыч, – и твои попы, и твои отшельники…

Еремей повернулся к Потапычу всей своей медвежьей тушей.

– Это ты у себя в есесерии можешь такое говорить, а тут никшни, тут тебе товарищей нету.

– Товарищей нету, а жулики есть везде. Ты, папаша, как ты хочешь, сиди там и благословляйся, а я за это время рябков в тайге настреляю.

Еремей передёрнул плечами.

– Вот, видите, Валерий Михайлович, как эту большевистскую заразу выправить? Ведь, вот же, не совсем дурак парень, а какое говорит…

– А что это за отшельник? – спросил Валерий Михайлович.

– Святой человек, – несколько неопределенно сказал Еремей. – Святой человек. К нему и китайцы, и дунгане, и сойоты ходят, он и по-китайски говорит. Насквозь видит.

– Что насквозь видит?

– Всё. И как, и что – всё видит…

– А что в кармане, так уж совсем насквозь…

– А ты свои безбожные разговоры брось, я тебе говорю. – В тоне Еремея мелькнуло нечто вроде угрозы.

Жучкин слегка повёл плечами:

– Я, папаша, против Бога ничего не говорю. А только этих-то…

– Ну, айда, что тут митинг разводить?

Караван медленно тронулся.

– Если бы пешком, – сказал Еремей, – то тут совсем рукой подать, через гору, да с конями тут не пройдёшь, обходом будет дальше. Эх, зря, Валерий Михайлович, вы этого Стёпку пустили.

– Сдался тебе этот Стёпка, – сказал Потапыч.

Еремей оглянулся, Потапыч шёл сзади.

– Вот придём мы на заимку, возьмёт тебя отец Пётр в оборот.

– А это как?

– Задаст тебе эпитемию. Тысячу поклонов в день. Так с тебя и твоя дурь, и твоё сало сойдут.

– Многовато, – сказал Потапыч.

– То-то и оно. А не захочешь – так иди, откуда пришёл. Понял?

Потапыч предпочел богословский спор прекратить. Валерий Михайлович заметил, что если к нему, Валерию Михайловичу, Еремей питает чувства искреннего уважения и доверия, но смешанные с кое-каким покровительственным отношением, то по адресу отшельника у Еремея примешивается страх. Чем ближе караван подходил к пустынножитию отца Петра, тем сильнее Еремей проявлял признаки какой-то неуверенности, словно школьник перед экзаменом.

– А кто, собственно говоря, такой, этот отшельник? – опросил Валерий Михайлович. – Монах?

– Кто его знает, – сумрачно ответил Еремей. – Святой человек. Вот сами увидите, что тут говорить…

Вьючная тропа перешла в звериную тропку, кони цеплялись вьюками за нависшие ветки, пробирались через маральник, и, наконец, перед взорами каравана открылось нечто вроде полянки.

С севера полянка перегораживалась отвесно падавшей каменной стеной вышиной в несколько сот метров. В этой стене, на уровне земли, виднелись плотная деревянная дверь с набитым на неё восьмиконечным крестом, тоже деревянным и два окна – одно оправа, очень низкое и широкое, другое, слева, поменьше. В нескольких метрах от двери, откуда-то из горы падал на полянку и перерезывал её весёлый и жизнерадостный ручеёк. Рядом, отгороженный плетнём, расстилался небольшой огород. Дверь была заложена деревянным бруском, и на полянке не было никого.

– Нету дома отца Петра, – со вздохом сказал Еремей, – придётся подождать.

– Раньше коней развьючим, – мрачным тоном заметил Потапыч.

Федя, однако, начал уже развьючивать коней, не дожидаясь ничьих указаний. Все четверо занялись тем же. Почти весь караван был уже развьючен, когда Еремей сказал:

– А, вот и отец Пётр идут.

Тон его с очень большой степенью точности соответствовал тону дежурного по классу гимназиста, возвещающего приход экзаменатора. Из зарослей тайги на полянку вынырнул человек довольно неожиданного для Валерия Михайловича вида.

Это был невысокого роста, очень плотный человек, лет больше пятидесяти, с лицом, изрытым оспой, с небольшой чёрной, уже с проседью бородой и с тёмными, слегка выпученными глазами. Одет он был как все в тайге, только на груди висел медный крест. Несколько позже Валерий Михайлович установил, что крест не висел, а был пришит.

За спиной у отца Петра висел ясно выраженный самострел, такой, каким в своё время воевали люди при переходе от лука к мушкету, только деревянный. В левой руке отца Петра висела связка диких уток. Голова у отца Петра была выбрита начисто, и голый череп загорел, как у негра.

Еремей тщательно вытер руки о штаны и подошел к отцу Петру.

– Благослови, отец!

– Во имя Отца и Сына, и Духа Святого.

Тот же ритуал проделал и Федя. Потапыч, неохотно отвернув голову от вьюков, буркнул:

– Здравия желаю.

Валерий Михайлович счёл наиболее целесообразным подойти к отшельнику и молча протянуть ему руку. Подходить под благословение было бы как-то неуместно, а представляться “такой-то и такой-то” было бы ещё нелепее.

Отшельник протянул Валерию Михайловичу руку и посмотрел на него как-то мимоходом. Взгляд у отца Петра был несколько странный, одновременно и пристальный, и какой-то словно бегающий. Как будто он пристально, но очень спешно, хотел осмотреть целую массу вещей. Выпустив руку Валерия Михайловича, отшельник всё тем же пристальным и, как будто, бегающим взглядом осмотрел весь караван.

– А пятый где? – спросил он суровым тоном. И не дожидаясь ответа, тем же тоном продолжал:

– Вы, Валерий Михайлович, напрасно пустили человека. Совершенно напрасно. Теперь он в очень опасном положении.

При упоминании имени и отчества Валерия Михайловича даже Потапыч поднял свою голову от вьюков, и на его медно-красной роже выразились сначала изумление, потом комплекс чувств, который можно было бы сформулировать так: “Ну, на то и жулик, жулики – они всякие фокусы знают”. Сам Валерий Михайлович при своей привычке к почти молниеносным логическим заключением, предположил самое простое – отшельник был где-то в лесу, невдалеке от каравана, а Еремеевский голос был слышен на достаточно далёкое расстояние. На лицах Еремея и Феди не отразилось решительно ничего, сверхестественные способности отца Петра для них разумелись само собою. Однако реакция Еремея была довольно неожиданной даже и для Валерия Михайловича.

– Тащи, Федька, винтовку, брось твои вьюки… Уж я ему, сукину сыну, морду набью, так-то и так, – тут Еремей запнулся.

– Не богохульствуй, Еремей, – сказал отец Пётр, подняв вверх указательный палец правой руки.

– Да я ж ему… говорил. – Крепкие слова, казалось, раздули грудную бочку Еремея, как крепкий квас. – Я его…

Еремей посмотрел на поднятый перст отца Петра, сделал глотательное движение, сжал челюсти и, так сказать, заткнул свою бочку.

– Бери, Федька, винтовку… Сукин сын, а надо выручать. Морду ему, отец Пётр, вы уж не сердчайте, я уж набью, говорил я ему…

– Еремей, не богохульствуй, – снова повторил отшельник.

Еремей сделал новое глотательное движение.

– А вы не можете более точно сказать, что это за опасность? – вмешался Валерий Михайлович.

– Нет, более точно не могу сказать. Большая опасность. Смертельная опасность.

Грудная бочка Еремея опять дошла до точки взрыва:

– Я ж ему…

– Еремей, не богохульствуй. Что ты знаешь? Что есть к добру, а что есть ко злу? Человек не для зла пошёл. Человек для любви пошёл. Пути Господни неисповедимы.

– Вынь из того, вон, вьюка хлеба и сала, – сжатым голосом сказал Феде Еремей.

Валерий Михайлович молча взял приставленную к древесному стволу винтовку.

– Вам идти не нужно, – суровым голосом сказал отец Пётр. – Те справятся. Бог будет с ними, и я о них буду молиться. На, Федя, возьми мой самострел.

Отец Пётр снял из-за спины свой самострел, к нему был привязан колчан с полдюжиной стрел.

– Возьми это, – повторил отец Пётр, – это выручит.

Потом отец Пётр, как-то растерянно и беспомощно посмотрел на вьюки, на коней, на Еремея с его спутниками, как будто он глазами искал что-то и не находил.

– Странно, совсем странно, – сказал отец Пётр. – Там, кроме этого вашего человека, ещё кто-то. Важный. Очень важный. Враг. Очень враг. Где-то на дереве. Или на горе. Словно при смерти. Вы его встретите. Не троньте его. Не убивайте. Не знаю почему… Не видно.

Потапыч потихоньку плюнул и вытащил из вьюка дробовик.

– Так я, папаша, пока что пойду, рябков постреляю.

Валерий Михайлович, с винтовкой под мышкой, не знал, что ему, собственно, надлежит предпринять. Конечно, надо идти с Еремеем.

– Отец Пётр, – сказал он спокойным, но решительным тоном, – третья винтовка, во всяком случае, не помешает, так что, если вы позволите, я иду вместе.

– Нет, нельзя, – сказал отец Пётр категорически. – Сказал нельзя, значит, нельзя. – И потом снова совсем недоуменным тоном, – Нет, нельзя. Не выходит. Если пойдёте, всё как-то по иному. Плохо по иному. По другой линии не пойдёт. Что-то запутается. Так лучше пусть идут двое. Как этого, вашего товарища?

– Стёпка, – мрачным тоном оказал Еремей.

– Стёпка жив будет. А эта туша, – отец Пётр кивнул головой в сторону улизывающего в тайгу Потапыча, – эта туша пусть рябков стреляет. Будет он их помнить, этих рябков.

– Айда, Федя, пошли, – сказал Еремей.

– Постой ещё, – приказал отец Пётр. – Постой.

Все остались стоять кроме Потапыча, хруст шагов которого удалялся в тайгу, и который так и не услыхал таинственного предупреждения отца Петра. Стояли Еремей с Федей, стоял Валерий Михайлович, чувствуя себя в довольно глупом положения, что с ним случалось редко, стоял и отец Пётр, как будто вспоминая, не забыл ли что-нибудь. Все молчали.

– Вы, вот что, – сказал отец Пётр, как будто вспомнив забытое. – Вы через перевал не ходите. Через расщелину тоже не ходите. Аркан у вас есть?

– Есть, – мрачным голосом ответил Еремей.

– Возьмите аркан. Идите левей, знаете, там можно спуститься. Что-то там новое. Неладное. Ох, неладное, Ну, идите. Благослови вас Бог.

Еремей и Федя опять подошли под благословение и сейчас же исчезли в тайге.

Отец Пётр стоял по-прежнему, как будто растерянный, как будто что-то вспоминая. Валерий Михайлович чувствовал себя совсем глупо. Эх, нужно было пойти с Еремеем, перспектива провести целый день с каким-то кудесником, то ли святым, то ли просто жуликом, ему никак не улыбалась. В существование модернизированных святых он вообще не верил, а жуликов он, по его мнению, видел в своей жизни вполне достаточно. Однако, выхода не было. Пойти вместе значило бы испортить всю инстинктивную таёжную уверенность Еремея. Последовать разумному примеру Потапыча и удрать в тайгу было бы невежливым. Валерий Михайлович старался быть вежливым решительно во всех случаях своей жизни, и решительно во всех случаях его жизни ему это удавалось.

Отец Пётр, оторвавшись от своих мыслей, повернулся к Валерию Михайловичу, посмотрел на него своим суровым и пронзительным взором. Ни суровость, ни пронзительность не произвели на Валерия Михайловича ровно никакого впечатления. Тем же суровым и пронзительным тоном отец Пётр спросил кратко:

– Водку пьёте?

Валерий Михайлович даже обозлился, какое дело этому пустынножителю до того, пьёт ли он, Светлов, водку или не пьёт? Валерий Михайлович ответил неопределённо и дипломатично:

– Бывает.

– Я вас спрашиваю, – продолжал отец Пётр всё тем же тоном, – не для исповеди, а для закуски. С закуской пьёте?

– С закуской пью, – признался Валерий Михайлович.

– А такая вещь, как копчёный омуль, маринованный в кедровом масле с брусникой и грибками вам известна?

– Нет, – признался Валерий Михайлович, – такая вещь, как копчёный омуль, маринованный в кедровом масле с брусникой и грибами, мне неизвестна.

– Никогда не пробовали?

– Никогда не пробовал.

– Сегодня вы попробуете в первый раз в вашей жизни. Идём домой.

Отец Пётр наклонился, поднял своих уток и бодро и решительно зашагал к пещере. Валерий Михайлович последовал за ним с чувством некоторого облегчения. Жулик, вероятно, будет занятный. Теперь, после исчезновения Еремея, он говорил совершенно культурным русским языком, и, к великому облегчению Валерия Михайловича, вовсе не пытался его благословлять.

Пещера оказалась новой неожиданностью. В сущности, это была не пещера, это было углубление в скале, впереди застроенное каменной стеной. Внутри это была довольно большая продолговатая комната. Слева, в углу, почти у большого окна стояла кровать, не “ложе”, а просто кровать. Хорошая кровать. Настоящая. С подушками, одеялом, простынями и всеми иными приспособлениями. Около неё, у внешней стены, между ней и дверью, стоял стол, тоже хороший стол. Посередине комнаты стояла печь несколько необычного типа, так сказать, не стоячая, а лежачая. Было кресло. Не совсем настоящее клубное, но, по всей вероятности, очень комфортабельное, его дубовый остов был обтянут медвежьей шкурой. В красном углу висел образ Христа-Спасителя и перед ним чуть виднелся огонёк лампадки. Самое странное, впрочем, заключалось в двух электрических лампочках, из которых одна висела над кроватью, другая – над креслом. У стены стояли полки, завешенные маральими шкурами, Валерий Михайлович готов был поклясться, что на полках стояли книги. Валерий Михайлович начал не понимать ничего.

Отец Пётр положил на пол своих уток и сказал совсем иным тоном:

– Так что вы, Валерий Михайлович, поставьте вот сюда своё оружие и усаживайтесь в кресло. Я сейчас займусь всеобщей мобилизацией, у меня, кроме электричества, и ледник есть, вот, посмотрите.

Только, сейчас Валерий Михайлович заметил, что у правой стены стояла бочка с водой, что в эту бочку из одного желобка лилась вода и выливалась вон через другой желобок. В той же стенке была низенькая дверца, в которую и нырнул отец Пётр. Оттуда раздался его заглушенный голос:

– Здесь вода из глетчеров. На ручейке – колеско и динамо от старого мотоцикла, я, видите ли, по образованию инженер, правда, химик, здесь холодильник и кладовая. А вот и омули.

Отец Пётр показался из дверцы, держа в руках огромное блюдо.

– Если не хватит, можно уток на вертеле поджарить.

– Я полагал, – сказал Валерий Михайлович, – что отшельникам подобает умерщвление плоти.

– Подобает. Только не русским. Это хорошо в Египте. Попробуйте вы здесь – умертвите в две недели. Здесь, батюшка, Сибирь, а не Египет. Вот, стукнет сорок градусов, попробуйте умерщвлять!

– Нет. Я не собираюсь.

– А почему я обязан собираться?

– Так я, ведь, не отшельник.

– А что есть отшельник, дорогой вы мой Валерий Михайлович? Вы в мире ещё больший отшельник, чем я, разве неправда?

Валерий Михайлович внутренне согласился с тем, что это, действительно, правда. Отец Пётр поставил на стол блюдо с омулями, вернулся к дверце, засунул туда руку и извлёк зелёного стекла бутыль. Потом появились тарелки, хлеб и всё прочее. Валерий Михайлович чувствовал, что в этом медвежьем кресле сидеть, действительно, очень удобно и что день с отцом Петром может быть не столь скучным, как это ему казалось минут десять тому назад. В комнату вливался рассеянный свет горной осени, в самой комнате было как-то спокойно, светло, безукоризненно чисто, в её тёмном углу поблескивала лампадка, и из-за лампадки Древний Образ снисходительно смотрел на человеческие слабости, расставленные на столе.

– Давайте, прежде всего, выяснять недоразумения, – оказал отец Пётр, усаживаясь на кровать у стола. – Ваше лицо, имя и отчество я знаю просто по литературе, вы – ученик профессора Карицы и по великой мудрости своей вернулись с ним в Москву. Больше я о вас не знаю ничего.

– А вот эта опасность? Умозаключение или попытка угадать?

– Ни то, ни другое. Это длинная история. И люди напрасно называют это ясновидением, ясно не видно ничего. Но кое-что всё-таки видно. И в случаях, приблизительно, девяноста из ста, это совпадает с действительностью.

– В девяноста девяти случаях из ста – это только жульничество.

– Но сотый случай вы признаёте?

– На сегодняшнем научном уровне этого нельзя не признать.

– Больше ничего от вас и не требуется. Сотый случай – это я.

– Угу, – сказал Валерий Михайлович.

– Таким образом, – продолжал отец Пётр, – ваш Стёпка, действительно, находится в очень опасном положении. Или будет находиться, тут опять неясно. Но кем мог бы быть этот человек?

– Какой?

– Тоже как-то неясно. Высокий. Грузный. Важный. Имеет к вам какое-то отношение, враждебное отношение. И всё-таки как-то вам будет нужен. Сейчас находится в каком-то совершенно безвыходном положении и где-то на пути Еремея и его сына.

Валерий Михайлович недоумённо пожал плечами.

– Вы говорите, как цыганка-гадалка.

– Цыганки-гадалки не всегда говорят вздор. Я не говорю никогда. И если вы усвоите себе эту последнюю истину, то и нам будет легче разговаривать, и вам будет легче действовать.

Отец Пётр отставил в сторону налитый стаканчик и сказал совершенно иным тоном, тоном, который снова вверг Валерия Михайловича в полное недоумение, ещё больше, чем вопрос о водке. Тон был не то, чтобы пронизывающий, а проникающий, тёплый, интимный и больше, чем дружеский.

– А на сердце у вас, Валерий Михайлович, большое горе. Ох, большое. Два горя, Валерий Михайлович, одно общее, другое ваше. И вы ваше подчиняете общему. Правда?

Валерий Михайлович почувствовал нечто вроде уязвлённого самолюбия: кому какое дело? Никому он своего горя не демонстрировал и демонстрировать не собирается. Да ещё и этому то-ли инженеру, то-ли священнику, то-ли жулику, то-ли шаману. Валерий Михайлович посмотрел на отца Петра и в его глазах увидел точно две тихих лампадки и скрытый за ними Древний Образ. Валерий Михайлович как-то против своей воли кивнул головой:

– Правда.

– Вы – ученик Карицы. Он сидит, так сказать, в плену. Вы, вот, очутились в глуши Алтая. У вас были родные. Может быть, жена? Может быть, невеста? Это не ясновидение, это логика. Если она была, то она…

– Заложницей, – сказал Валерий Михайлович.

– Та-ак, – оказал отец Пётр и помолчал.

– У вас нет от неё никакого сувенира? – спросил отец Пётр. – Какой-нибудь вещи, с ней связанной? Это облегчает. Я вам говорил, в девяноста случаях из ста. Сейчас, если у вас это есть, я вам гарантирую все сто.

– Что можете вы сказать? – голос у Валерия Михайловича звучал как-то устало, словно старая, годами наболевшая мысль, вырвалась на поверхность и отравила всё.

– Не знаю ещё что. Но я знаю, вы, Валерий Михайлович, как в Шехерезаде, выпустили злого духа и теперь пытаетесь поймать его, как мальчишки ловят мух, вот так, – отец Петр показал рукой, как мальчишки ловят мух в воздухе. – Одну вы поймаете. А сколько их в мире останется?

– Это верно, – глухо сказал Валерий Михайлович.

– Если вы подчините общее горе своему горю, вы не достигнете ничего.

– И это, может быть, верно.

– Не может быть, а просто верно. Ваша воля будет расколота. Сейчас она – как остриё. Есть ли при вас какая-нибудь вещь, связанная с вашей женой. Или невестой?

– Женой, – сказал Валерий Михайлович.

– Дайте мне в руки эту вещь.

Валерий Михайлович словно в гипнозе расстегнул ворот рубашки. На тонкой стальной цепочке висел медальон. Валерий Михайлович раскрыл его:

– Вот. Прядь.

У отца Петра слегка дрожали руки. Он взял в пальцы приоткрытый медальон и закрыл глаза. Валерий Михайлович сидел неподвижно, и у него было такое же ощущение, какое, вероятно, было у Еремея, сдавившего в своей грудной бочке соответствующие выражения по адресу Стёпки. Как и Еремей, Валерий Михайлович сделал глотательное движение и сжал челюсти…

– Ваша жена, – сказал монотонным голосом отец Пётр, – находится в полном здоровьи и в полной безопасности пока. На время. Гроза собирается где-то. Всё думает о вас…

Валерия Михайловича как-то передёрнуло. Передёрнула и мысль, что ведь, и в самом деле, могло бы быть, что Вероника о нём думать перестала, как он пытается перестать думать о ней, где-то внутри не забывая её ни на один момент своей жизни. И только сны, разрывающие последовательность логики и силу воли, фантастическими образами напоминают об этих, по существу, никогда не затухающих мыслях. Валерия Михайловича передёрнул и тон отца Петра, таким тоном могла бы говорить любая цыганка, но разве любой цыганке он дал бы медальон?

– Странно… Совсем странно. Как-то мелькает вот тот человек, о котором я только что говорил Еремею. И сын Еремея. Еремей будет в большой опасности, очень большой. Из-за вас. Да… Светлая, чистая комната. Решёток на окнах нет.

– Их нет, – сказал Валерий Михайлович – это Нарынский научный изолятор.

– Ах, вот! Слыхал. Во всяком случае, вашего злого духа не поймали и они. Пока ещё не поймали.

– Это и я предполагал.

– Я не предполагаю пока ничего. Ваша жена с кем-то работает. Это сумасшедший.

Валерий Михайлович снова начал ощущать нечто вроде раздражения. В частности, и на самого себя. Об этом отце Петре он никакого понятия не имеет и, вот, дал ему повод то ли к откровенности, то ли к чему-то вроде соучастия. Всё то, что до сих пор сказал отец Пётр, не выходило за рамки обычной цыганки на базаре. Валерий Михайлович был достаточно осведомлён о технике этого предприятия: клочки наскоро собранной информации и на этой канве “предсказания”, из которых заинтересованные лица удерживают в памяти только то, что сбылось. Вот, разве, только опасность, угрожающая Стёпке? Да и её можно было предусмотреть, не прибегая ни к каким потусторонним силам. Отец Пётр как будто почувствовал ход мыслей Валерия Михайловича. Он поднял на него свои чуть-чуть выпученные глаза. Их пристальный, так сказать, проникающий взор безнадежно упёрся в светло-серую сетчатую оболочку Светловских глаз, эти, последние не выражали решительно ничего. Отец Пётр слегка пожал плечами.

– Всё-таки странно. Еремей натолкнётся на какого-то крупного человека. Это ваш враг. Еремей спасёт его, а он как-то спасёт вас. Странно.

– Какой человек? – довольно равнодушно спросил Валерий Михайлович.

– Крупный, массивный, трудно сказать, крупный ли по положению или только по сложению. Может быть, и по тому, и по другому…

– Под данное описание подходит только один человек, – довольно равнодушно сказал Валерий Михайлович.

– Это Медведев?

Равнодушие Валерия Михайловича было слегка поколеблено.

– А вы слыхали о Медведеве?

– Я в этой дыре очень многое слыхал, – чуть-чуть уклончиво ответил отец Пётр. – Я, например, кое-что знаю о Бермане и о вашей встрече с ним.

Валерий Михайлович вспомнил анекдот о великом английском актёре Кине, который подал крупную милостыню нищему и объяснил это так: “Этот человек или действительно совсем нищ, или гениально играет нищего, помочь ему нужно и в том, и в другом случае.” Отец Пётр или был ясновидящим, или гениально играл роль ясновидящего. Поговорить с ним стоило и в том, и в другом случае.

– Я никак не хочу вводить вас в заблуждение, Валерий Михайлович. Есть вещи, которые я знаю, так сказать, обычным информационным путём, хотя, впрочем, и этот путь не совсем обычен. И есть вещи, которые я, действительно, знаю путём, ну, называйте, как хотите, ясновидения, или, как теперь принято говорить, “психического телевидения”. О Бермане я знаю просто. А если там, где-то на перевале, действительно, застрял Медведев, то это уже из области четвёртого измерения. Поэтому я вам, прежде всего, предлагаю помыться.

– Я, по мере возможности, купаюсь каждый день, – сказал Валерий Михайлович, несколько удивлённый прыжком от четвёртого измерения к мытью.

– Допускаю. Но здесь, рядом есть горячий сернистый ключ. При нём запруда, вроде ванны. Я вам дам мыло, халат, туфли и прочее. Выкупайтесь, вы очень устали. Попом мы будем пить водку, есть омулей и разговаривать. Один культурный человек раз года в два – этого мало даже и для отшельника…

Простите, вы лицо духовного звания?

– Нет. Я, так сказать, отшельник – дилетант. Что же касается водки, то её, как известно, и монаси приемлют. Потом сможете раздеться и лечь спать по-человечески. Раньше завтрашнего утра Еремей не вернётся, с раненным это не так скоро.

– С каким раненным?

– Разве я сказал “раненным”?

– Сказали.

– Ну, значит, будет раненный. Ничего, вылечим, – сказал отец Пётр бодрым тоном, вскочил с постели, достал беличий халатик, такие же туфли и, немного подумав, извлёк откуда-то довольно жесткую щётку…

– Думаю, и щётка пригодится.

Валерий Михайлович ещё раз осмотрел пещеру, о столь модернизированных отшельниках он ещё не слыхал.

– Скажите, – спросил он чуть-чуть насмешливо, – а радио у вас есть?

– Есть, сказал отшельник. Можете принимать и Огненную Землю. Я кое-что принимал из ваших разговоров, но не всё мог расшифровать. Поговорим после купанья.

Отшельник бодро вышмыгнул на двор, и Валерий Михайлович недоумённо последовал за ним. О святом отце Еремей, видимо, имел не вполне адекватное*) представление…

*) соответственное реальности