• Главная
• Контакты
• Нашёл ошибку
• Прислать материал
• Добавить в избранное

К моменту вступления на престол Александра II уже столетие как перезрел и неотклонно требовал своего разрешения в России – крестьянский вопрос. Но вдруг выступило, что с не меньшей настойчивостью требовал себе решения и вопрос еврейский – не столь давний в России, как застарелое и дикое крепостное право, и до сих пор не казавшийся столь масштабным для страны. (А отныне – весь XIX век насквозь, и в Государственной Думе до самого 1917 года – вопросы еврейский и крестьянский будут то и дело оказываться смежны, состязаться, так они и переплетутся в соревновательной судьбе.)

А ещё принял трон Александр II в тяжёлой невылазности Крымской войны против соединённой Европы, в перекачливости трудного решения – выстаивать или сдаваться.

По новом воцарении «тотчас же раздались голоса в защиту еврейского населения» – и через несколько недель Государь распорядился: «уравнять евреев в отношении рекрутской повинности с прочим населением [и] прекратить приём малолетних рекрутов». (Вскоре затем отменён был и проект «разбора» евреев-мещан, значит и «все классы еврейского населения были уравнены в отношении рекрутской повинности») [400]. Это решение подтверждалось в коронационном манифесте 1856 года: «Рекрут из евреев принимать тех же лет и качеств, кои определены для рекрут из других состояний, и затем приём в рекруты малолетних евреев отменить» [401]. Тут же был вообще упразднён институт военных кантонистов, так что еврейские кантонисты моложе 20 лет, хотя бы и перешедшие в солдаты, возвращались к своим родителям. Отслужившие же полный срок нижние чины и их потомки получали право жить на всей территории Российской Империи. (Они обосновывались там, где заставал их конец службы, и обычно прочными поселенцами, часто становились в новых местах основателями еврейских общин [402]. По усмешке истории и в форме исторического наказания: из тех осевших потомков кантонистов Россия и романовская династия получили и Якова Свердлова [403]).

В 1856, тем же манифестом, еврейскому населению «были прощены все [немалые] податные недоимки» прошлых лет. «Но уже в течение ближайших пяти лет» накопились новые недоимки в 22% от полагаемой подати [404].)

Шире того, Александр II выразил намерение решить еврейский вопрос – и в самом общем виде благоприятно. Для этого кардинально менялась вся постановка его. Если при Николае I правительство ставило задачу – сперва реформировать еврейский внутренний быт, постепенно разряжая его через производительный труд и образование и так ведя к снятию административных ограничений; то при Александре II, напротив, правительство, начало с быстрого снятия внешних стеснений и ограничений, не доискиваясь до возможных внутренних причин еврейской замкнутости и болезненности, надеясь, что тогда сами собой решатся и все остальные проблемы; начало «с намерением слияния сего народа с коренными жителями страны», как сказано было в высочайшем повелении 1856 [405].

Для того в 1856 был учреждён ещё новый «Комитет по устройству быта евреев» (уже седьмой по счёту комитет по еврейским делам, но никак не последний). Председатель его, всё тот же граф Киселёв, докладывал Государю, что «цели слияния евреев с общим населением» – «препятствуют разные ограничения, временно установленные, которые в соединении с общими законами содержат в себе многие противоречия и порождают недоумения», на что Государь и повелел: «Пересмотреть все существующие о евреях постановления для соглашения с общими видами слияния сего народа с коренными жителями, поколику нравственное состояние евреев может сие дозволить», то есть «приписываемые им фанатизм и экономическая вредоносность» [406].

Нет, не впустую прошли в России ни Герцен с «Колоколом», ни Белинский с Грановским, ни Гоголь (ибо и он, хотя не имея такой цели, действовал в том же направлении, что и они). Под корою сурового николаевского царствования накоплялась потребность решающих реформ, и силы к ним, и люди к ним, и, поразительно: просвещённых высоких государственных сановников свежие проекты коснулись даже действеннее, чем нечиновных членов образованного общества. Немедленно сказалось это и на вопросе еврейском. И министры внутренних дел (поочерёдно Ланской, Валуев), и генерал-губернаторы Западного и Юго-Западного краёв то и дело представляли Государю соображения, которыми он весьма интересовался. «Частичные улучшения в правовом положении евреев проводились правительством, по его собственной инициативе, под непосредственным наблюдением Государя» [407], – и прикладывались к общим освободительным реформам, касавшимся и евреев наряду с остальным населением.

В 1858 новороссийский генерал-губернатор Строганов предложил и безотлагательное, единовременное и полное уравнение евреев во всех правах, – но Комитет, теперь под председательством Блудова, замялся, оказался не готов к такой мере и (1859) указывал для сравнения, что «в то время как западно-европейские евреи по первому приглашению правительства стали посылать своих детей в общие школы и сами более или менее обратились к полезным занятиям, русскому правительству приходится бороться с предрассудками и с фанатизмом евреев», а поэтому «уравнение евреев в правах с коренными жителями не может иначе последовать, как постепенно, по мере распространения между ними истинного просвещения, изменения их внутренней жизни и обращения их деятельности на полезные занятия» [408].

В Комитете получили развитие и доводы против равноправия: что рассматриваемый вопрос – не столько еврейский, сколько русский; что опрометчиво было бы открывать полное равноправие евреям прежде, чем будет поднят образовательный и культурный уровень населения русского, чья тёмная масса не сможет отстоять себя перед экономическим напором еврейской сплочённости; что евреи стремятся совсем не к слиянию с гражданами страны, а к получению всех гражданских прав при сохранении своей обособленности и спаянности, какой нет между русскими.

Однако эти голоса не получили влияния. Ограничения с евреев снимались одно за другим. В 1859 был снят запрет 1835 года: евреям брать в аренду или в управление населённые помещичьи земли. (А тем самым – и право распоряжаться крестьянами, правда и раньше «в отдельных случаях запрет… втайне наруша[л]ся». Впрочем, после 1861 оставшиеся у помещиков земли уже не могли считаться «населёнными».) Нынешнее изменение имело целью и «облегчить помещикам возможность открыто обращаться за помощью к евреям» в связи с упадком помещичьего хозяйства, но и «чтобы несколько расширить пред евреями ограниченное поле экономической деятельности». Теперь евреи могли эти земли арендовать и поселяться на них, но не приобретать в собственность [409]. Как раз в Юго-Западном крае «в руках некоторых евреев… сосредоточились капиталы, которые могли бы быть обращены на покупку земель… давать же им [помещикам] свои капиталы под залог имений евреи отказывались, раз такие имения не могли быть ими в случае необходимости приобретены». Вскоре в пределах черты оседлости евреи получили право землю у помещиков и покупать [410].

С развитием железных дорог и пароходства упадал такой еврейский промысел, как содержание постоялых дворов и почтовых станций. – Также и от новых либеральных таможенных тарифов 1857 и 1868, понижавших пошлины на ввозимые в Россию товары, сразу резко упали «выгоды контрабандного промысла» [411].

В 1861 же был отменён запрет евреям брать на откуп отдельные доходы с имений. В том же 1861 была отменена система казённых откупов и откупов винных. Это оказалось большим ударом для крупного еврейского предпринимательства. «Откупщик и подрядчик, у евреев, – синонимы богачей»; теперь, пишет Оршанский, только вспоминать могли «время Крымской войны, когда подрядчики, благодаря гибкой совести и своеобразному взгляду на казну в известных сферах, наживали миллионы»; «тысячи евреев жили и наживались под благодатным крылышком откупов», – теперь же стал соблюдаться казённый интерес и подряды стали мало выгодны. – И «торговля питьями» стала «далеко не так выгодна, как… при… откупной систем[е]» [412].

Правда теперь, когда в винном промысле вместо откупной системы вводилась акцизная, для евреев не было установлено специальных ограничений: и продажу питей и аренду винокуренных заводов они могли в местах своей оседлости производить на общих основаниях [413]. – И евреи правом аренды, а также и приобретения, широко воспользовались в последующее 20-летие: к 80-м годам в губерниях черты оседлости евреям принадлежало от 32% до 76% винокуренных заводов и почти все они имели «характер крупнопромышленный» [414]. А в Юго-Западном крае уже к 1872 в аренде у евреев находилось 89% всех винокуренных заводов [415]. – С 1863 евреям было разрешено винокурение в Западной и Восточной Сибири (ибо «замечательнейшие специалисты по части винокурения почти исключительно принадлежат к числу евреев»), а с 1865 евреям-винокурам разрешено проживать повсеместно [416].

Что же касается виноторговли в деревнях, то треть всего еврейского населения «черты» к началу 80-х годов жила в деревнях, по две-три семьи в каждой деревне [417], как остатки корчемства. – В 1870 в официальном правительственном сообщении говорилось, что «питейная торговля в Западном крае почти исключительно сосредоточилась в руках евреев и злоупотребления, встречающиеся в этих заведениях, выходят из всяких границ терпимости» [418]. И – потребовано было от евреев, чтобы они производили питейную торговлю только из собственных домов. Смысл этого требования поясняет Г.Б. Слиозберг: в малороссийских деревнях, то есть вне наследия польских порядков, у помещиков не было права производить торговлю вином – а значит, и евреи не могли его у них перекупить. Но нельзя было евреям купить и клочка крестьянской земли; поэтому евреи арендовали крестьянские дома и вели питейную торговлю из них. Когда запретили такую виноторговлю не из собственных домов – запрет часто обходился путем «подымённой» торговли: фиктивный патент на питейное заведение давался христианину, а еврей якобы служил у него лишь «сидельцем» [419].

Также и «карательная статья» (по выражению Еврейской энциклопедии), то есть наказание, сопровождающее запрет личного найма евреями христиан в услужение, с 1865 была отменена как «несогласн[ая] с общим духом принимаемых мер терпимости». И «многие еврейские семьи… с конца 60-х годов, стали нанимать христианскую прислугу» [420].

К сожалению, характерно для многих историков еврейства в России: если вчера на отвоевании какого-то права были заострены вся борьба и внимание, а сегодня то право добыто, – то оно уже сочтено и мелочью. О «двойной подати» евреев сказано столько, будто она существовала века, а не была наложением нескольких лет, к тому же никогда и не собираема реально. – Положение 1835, в своё время встреченное евреями с облегчением, уже обозначается С. Дубновым, к рубежу XX в., как «хартия бесправия». – Будущему революционеру Льву Дейчу, в 60-е годы ещё, по малолетству, верноподданному, виделось так, что администрация «не проводила строго некоторых существенных… ограничений в… правах» евреев, «сквозь пальцы смотрела на… нарушения», «в шестидесятых годах евреям в общем жилось в России недурно… ни в ком из моих сверстников-евреев я не замечал выражения угнетённого состояния, придавленности и отчуждённости» от своих товарищей-христиан [421]. Но, с революционным достоинством, спохватывается и называет «в сущности незначительны[ми] облегчения[ми]» всё, что было дано евреям при Александре I, тут же не упуская и зарубки: «преступления Александра II», хотя, по его мнению, всё же убивать этого царя не следовало [422]. – А из середины XX века уже видится и так: весь XIX век создавались комитеты и комиссии для пересмотра еврейских правоограничений и «приходили к выводу, что существующие правоограничения не достигают своей цели и должны быть… упразднены… Но ни один из выработанных Комитетами проектов… не получил осуществления» [423].

Изжито, забыто, и пиво не в честь.

После первых льгот Александра II главным ограничением евреев, которое ощущалось всего острей, – стала черта оседлости. «Едва только появилась надежда на возможность грядущих общегосударственных реформ, едва только повеяло первым дыханием ожидаемого обновления государственной жизни, как в среде еврейской интеллигенции возникло смелое намерение поднять вопрос об уничтожении черты оседлости» [424]. – Но ещё свежа была и в еврейской памяти идея «разбора», возлагания повинностей на неоседлых и не ведущих производительного труда, – и в слое евреев, кто, «по своему общественному положению и по роду своей деятельности, могли вступать в более близкое соприкосновение с центральной властью», в «групп[е] еврейских купцов, петербургских и иногородних» [425], родилось в 1856 ходатайство к Государю «с просьбой о даровании льгот не всему еврейскому населению, а лишь отдельным категориям», молодому поколению, «воспитанно[му] в духе и под надзором правительства», «высшему купечеству», «добросовестны[м] ремесленник[ам], добывающи[м] хлеб свой в поте лица», чтобы они были «отличены правительством большими правами от тех, которые ничем ещё не засвидетельствовали об особенной своей благонамеренности, пользе и трудолюбии… Ходатайство наше состоит в том, чтобы Милосердный Монарх пожаловал нас и, отличая пшеницу от плевел, благоволил, в виде поощрения к добру и похвальной деятельности, предоставить некоторые, умеренные, впрочем, льготы достойнейшим, образованнейшим из нас» [426]. (При всех возбуждённых надеждах – и они ещё не могли представить, как быстро пойдут изменения в положении евреев, – а в 1862 часть авторов этой записки сможет просить уже «о предоставлении равноправия всем окончившим среднее учебное заведение», ибо гимназисты «не могу[т], конечно, не считаться людьми, получившими европейское образование» [427].)

Да и «царь принципиально не был противником нарушения законов о черте оседлости в пользу отдельных групп еврейского населения». В 1859 право жительства по всей России получили евреи-купцы 1-й гильдии (с 1861 в Киеве – также 2-я гильдия, в Николаеве, Севастополе, Ялте – все три гильдии) [428] – с правом устройства фабричных заведений, подрядов и приобретения недвижимости. – Уже раньше имели право повсеместного жительства доктора и я магистры наук (с занятием постов на государственной службе; тут можно отметить профессора медицины Г.А. Захарьина, которому в будущем предстояло вынести летальный приговор по болезни Александра III). С 1861 это право предоставили и «кандидатам университетов», то есть просто окончившим их [429], также и «лицам свободных профессий» [430]. Ограничения чертою оседлости не распространялись отныне и «на лиц, желающих получить высшее образование… именно на лиц, поступающих в медицинскую академию, университеты и технический институт» [431]. – Затем в результате ходатайств отдельных министров, губернаторов, а также влиятельных еврейских купцов (Евзель Гинцбург) – с 1865 вся территория России, включая и Петербург, была открыта для евреев-ремесленников – однако лишь до того времени, пока таковой реально занимается своим ремеслом. (Понятие ремесленников затем расширялось на техников всех видов, наборщиков, типографских рабочих.) [432]

Следует при этом иметь в виду, что купцы переселялись с приказчиками, конторщиками, разными подручными и еврейской обслугой, ремесленники – также с подмастерьями и учениками. Всё вместе это составляло уже заметный поток. Таким образом, еврей, получивший право жительства вне черты, был свободен переезжать отнюдь не только с семьёй.

Новые разрешения обгонялись и новыми ходатайствами. В 1861 сразу же за «кандидатами университетов» генерал-губернатор Юго-Западного края просил дать выход из черты также и окончившим казённые еврейские училища, то есть неполные средние заведения, живо описывая состояние выпускников: «Молодые люди, выходя из заведений, видят себя совершенно оторванными от еврейских обществ… Не находя среди своих обществ занятий, сообразных с полученным ими образованием, они привыкают к праздности и нередко роняют в глазах общества образование, коего они являются недостойными представителями» [433].

В том же году министры внутренних дел и просвещения согласно заявили, «что важнейшая причина бедственного положения евреев таится в ненормальном количественном соотношении между ними, являющимися преимущественно торгово-промышленным элементом, и остальной земледельческой массой», и вот, благодаря этому, «крестьяне неизбежно делаются жертвою евреев, будучи как бы обязаны отдавать часть своих средств на их содержание». Но и внутренняя конкуренция ставит евреев «почти в невозможность снискивать себе законными путями средства к существованию». И поэтому надо «предоставить право повсеместного жительства купцам» 2-й и 3-й гильдий, а также окончившим курс средних учебных заведений [434].

А новороссийский генерал-губернатор в 1862 снова просил «полного уничтожения черты оседлости»: начать «с предоставления права повсеместного жительства всему [еврейскому] народу» [435].

Никак не с таким темпом, но текли своей чередой частные разрешения повсеместного жительства. С 1865 разрешён приём евреев в должности военных врачей, а вслед за тем (1866, 1867) евреям-врачам была разрешена служба по министерствам народного просвещения и внутренних дел [436]. – С 1879 – и фармацевтам, и ветеринарам, также и «приготовляющимся к соответствующему роду деятельности» [437], также и акушеркам и фельдшерам, и «желающим учиться фельдшерскому искусству» [438].

Наконец в 1880 последовал указ министра внутренних дел (Макова): вне черты оседлости оставить на жительстве всех тех евреев, кто поселился там незаконно [439].

Сюда уместно добавить: в 60-е годы «евреи-юристы… при отсутствии тогда института адвокатуры, без всяких затруднений устраивались на государственной службе» [440].

Послабления коснулись и пограничной черты. – 1856, когда, по Парижскому трактату, российская государственная граница отступила, приблизилась к Кишинёву и Аккерману, из новообразованной так пограничной полосы евреев теперь не выселяли. А в 1858 «были окончательно отменены указы Николая I, предписывавшие евреям покинуть 50-вёрстную приграничную полосу» [441]. – С 1868 был разрешён (прежде формально, хотя и не строго запрещённый) переход евреев из западных губерний России в Царство Польское и обратно [442].

Наряду с официальными послаблениями в правоограничениях существовали исключения и обходы правил., Например в столице, Петербурге, «несмотря… на запреты, евреи всё же водворялись на продолжительные сроки»; а «с воцарением Александра II… число евреев в Санкт-Петербурге начинает быстро возрастать. Появляются капиталисты, посвящающие значительное внимание организации общины» еврейской тут, «как, например, барон Гораций Гинцбург… Л. Розенталь, А. Варшавский и др.» [443]. К концу царствования Александра II российским Государственным секретарём состоял Е.А. Перетц (сын откупщика Абрама Перетца). – В 60-х годах XIX в. «Петербург стал стягивать к себе немало представителей торгово-промышленных и интеллигентных [кругов] еврейства» [444]. – По данным Комиссии по устройству быта евреев, в 1880-81: в Петербурге официально числилось 6.290 евреев [445], по другим официальным данным – 8.993, а по «местной переписи» от 1881 года – 16.826, около 2% от общего населения [446].

В Москве в 1856 была отменена обязательность жительства приезжих купцов-евреев только в Глебовском подворьи, которое «было упразднено… евреям разрешили останавливаться в любом районе города. При Александре II… еврейское население Москвы стало быстро расти», к 1880 – около 16 тысяч [447].

Сходно и в Киеве. После 1861 «начался быстрый рост еврейского населения Киева» (от полутора тысяч в 1862 до 81 тыс. к 1913). С 80-х годов наблюдался наплыв в Киев евреев. «Несмотря на частые полицейские облавы, которыми славился Киев, численность его еврейского населения намного превосходила официальные данные… К концу 19 в. евреи составляли 44% киевского купечества» [448].

«Важнейшим» называет Ю.И. Гессен «предоставление права повсеместного жительства (1865 г.) ремесленникам». Правда, была заминка с их переездом. Ведь так скученные, так стеснённые, настолько лишённые рынка сбыта и заработка – почему же они «почти не воспользовались правом выхода из черты оседлости»? К 1881 в 31 внутренней губернии евреев-ремесленников считалось всего 28 тысяч (а евреев вообще – 34 тысячи). Гессен объясняет этот парадокс так: зажиточные ремесленники не нуждались искать новые места, нищенствующие – не имели средств для переезда, а средняя группа, «кое-как перебивавшаяся изо дня в день, не терпя особой нужды», опасалась, что после их отъезда старая их община, в налоговых соображениях, откажется им потом продлить годовой паспорт или даже «потребует возвращения выселенц[ев] домой» [449].

Но можно сильно усумниться в самой статистике. Мы только что прочли, что в одном Петербурге евреев было по крайней мере в два раза больше, чем по официальным данным. Усчитывалось ли ртутно-подвижное еврейское население медлительным российским аппаратом – в определенное время и во всех местах?

А росло еврейское население России – уверенно и быстро. В 1864 без Польши оно составляло 1,5 миллиона [450]. – А вместе с Польшей было: в 1850 – 2 млн. 350 тыс., в 1880 – уже 3 млн. 980 тыс. От первичного около миллионного населения при первых разделах Польши – до 5 млн. 175 тыс. к переписи 1897, – то есть за столетие выросло больше, чем в пять раз. (В начале XIX в. российское еврейство составляло 30% мирового, в 1880 – уже 51%) [451].

Это – крупное историческое явление, не осмысленное привременно ни русским обществом, ни российской администрацией.

Только один этот быстрый численный рост, без всех остальных сопутствующих особенностей еврейского вопроса, – уже ставил перед Россией большую государственную проблему. – И тут необходимо, как и всегда во всяком вопросе, постараться понять обе точки зрения. При таком экстра-росте российского еврейства – всё настоятельнее сталкивались две национальные нужды. Нужда евреев (и свойство их динамичной трёхтысячелетней жизни): как; можно шире расселиться среди иноплеменников, чтобы как можно большему числу евреев было бы доступно заниматься торговлей, посредничеством и производством (затем – и иметь простор в культуре окружающего населения). – А нужда русских, в оценке правительства, была: удержать нерв своей хозяйственной (затем – и культурной) жизни, развивать её самим.

Одновременно же со всеми этими частными полегчаниями для евреев, не забудем, по России ступали одна за другой и всеобщие освободительные реформы Александра II, тем расширяя свою сень и на евреев. Например, в 1863 была отменена подушная подать с городского населения, а значит – и с главной части еврейской массы, остались только земские повинности, евреи покрывали их из коробочного сбора [452].

Но как раз самая крупная из тех александровских реформ, самая исторически значимая, поворотный пункт в русской истории – освобождение крестьян, отмена крепостного права в 1861, – оказалась для российских евреев весьма невыгодной, а для многих и разорительной. «Общие социально-экономические перемены, происшедшие в связи с отменой крепостной зависимости крестьян… значительно ухудшили в тот переходный период материальное положение широких еврейских масс» [453]. – Социальная перемена была в том, что переставал существовать многомиллионный, бесправный и лишённый подвижности класс крестьянства, отчего падало в сравнительном уровне значение личной свободы евреев. А экономическая – в том, что «освобождённый от зависимости крестьянин… стал меньше нуждаться в услугах еврея», то есть освободился от строгого запрета вести и весь сбыт своих продуктов и покупку товаров – иначе чем через назначенного посредника (в западных губерниях почти всегда еврея). И в том, что помещики, лишившись дарового крепостного труда, теперь, чтобы не разориться, «были вынуждены лично заняться своим хозяйством, в котором ранее видная роль принадлежала евреям как арендаторам и посредникам в многообразных торгово-промышленных делах» [454].

Отметим, что вводившийся в те годы поземельный кредит вытеснял еврея «как организатора финансовой основы помещичьего быта» [455]. Развитие потребительных и кредитных ассоциаций вело к «освобождению народа от тирании ростовщичества» [456].

Интеллигентный современник передаёт нам в связи с этим тогдашние еврейские настроения. Хотя евреям открыт доступ к государственной службе и к свободным профессиям, хотя «расширены… промышленные права» евреев, и «больше средств к образованию»; и «чувствуется… в каждом… уголку» «сближение… между еврейским и христианским населением»; хотя остающиеся «ограничения… далеко не соблюдаются на практике с таким рвением», и «исполнители закона относятся теперь с гораздо большим уважением к еврейскому населению», – однако положение евреев в России «в настоящее время… в высшей степени печальное», евреи «не без основания сожалеют» о «добром старом времени», везде в черте оседлости слышатся «сожаления [евреев] о прошедшем». Ибо при крепостном праве имело место «необыкновенное развитие посредничества», ленивый помещик без «еврея-торгаша и фактора» не мог сделать шагу, и забитый крестьянин тоже не мог обойтись без него: только через него продавал урожай, у него брал и взаймы. «Промышленный класс» еврейский «извлекал прежде огромные выгоды из беспомощности, расточительности и непрактичности землевладельцев», а теперь помещик схватился всё делать сам. Также и крестьянин стал «менее уступчив и боязлив», часто и сам достигает оптовых торговцев, меньше пьёт, и это «естественно отзывается вредно на торговле питьями, которой питается огромное число евреев». И автор заключает пожеланием, чтобы евреи, как и случилось в Европе, «примкнули к производительным классам и вовсе не оказались излишними в народной экономии» [457].

Теперь евреи развили аренду и покупку земель. В докладных записках сперва (1869) новороссийского ген.-губернатора с просьбой запретить и там евреям покупать землю, как уже запрещено в 9 западных губерниях, затем (1872) в записке ген.-губернатора Юго-Западного края писалось, что «евреи арендуют землю не ради сельскохозяйственных занятий, а только в промышленных целях; арендованные земли они отдают крестьянам не за деньги, а за известные работы, превышающие ценность обыкновенной платы за землю, “устанавливая своего рода крепостную зависимость”». И хотя «капиталами своими они несомненно оживляют, как и торговлею, сельское население» – ген.-губернатор «не считал полезным соединение промышленности и земледелия в одних сильных руках, так как только при свободной конкуренции земледелия и промышленности крестьяне могут избегнуть “обременительного подчинения их труда и земли еврейским капиталам, что равносильно неминуемой и скорой материальной и нравственной их гибели”». Однако полагая положить предел найму евреями земель у себя в крае, он предлагал: «дать евреям возможность расселиться по великороссийским губерниям» [458].

Записка поступила в как раз тогда созданную «Комиссию по устройству быта евреев» (8-ю в ряду «еврейских комитетов»), весьма сочувственную к положению евреев, и получила отрицательный отзыв, затем утверждённый и правительством: запрет еврейской аренды был бы «полным правонарушением» по отношению… к помещикам. К тому же крупный еврей-арендатор «по своим интересам становится вполне солидарным с интересами остальных землевладельцев… Правда, что евреи-пролетарии группируются около крупных арендаторов и живут на счёт труда и средств сельского населения. Но то же самое видно и в имениях, управляемых местными помещиками, которые до сего времени не могут обходиться без помощи евреев» [459].

Однако в области Войска Донского стремительное экономическое продвижение евреев было ограничено запретом (1880) содержать в собственности или аренде недвижимые имущества. Областное правление нашло, что, «в виду исключительного положения Донской области, казачье население которой обязано поголовно воинской повинностью, [это] единственный и верный способ спасти хозяйство казаков и только что начинающие водворяться в области промыслы и торговлю от разорения», ибо «слишком поспешная эксплуатация местных богатств и быстрое развитие промышленности… сопровождаются обыкновенно чрезвычайно неравномерным распределением капитала, быстрым обогащением одних и обеднением других. Между тем казаки должны обладать достатком, так как отбывают воинскую повинность на собственных лошадях и с собственным снаряжением» [460]. И этим – предотвращён был возможный казачий взрыв.

А как дела с отбыванием рекрутской повинности евреями после александровских полегчаний 1856? – Для 60-х, годов картина такая: «Когда получается Высочайший манифест о рекрутском наборе и евреи успевают проведать о нём, то прежде, чем манифест обнародуется установленным порядком, все члены еврейских семейств, годные к военной службе, разбегаются из своих жилищ в разные стороны…» По требованиям веры, по «отсутствию товарищества и вечн[ой] обособленности еврейского солдата… военная служба представлялась для евреев самою грозною, самою разорительною и самою тягостною из всех повинностей» [461]. Хотя с 1860 была дозволена служба евреев и в гвардии, с 1861 – производство в унтер-офицеры, прием в писари [462], – но не было доступа к чинам офицерским.

И.Г. Оршанский, свидетель тех 60-х годов, констатирует: «Правда, есть много данных, подтверждающих мнение, что евреи, действительно, в последние годы не отправляют рекрутской повинности натурой. С этой целью они покупают и представляют в казну старые рекрутские квитанции», – иные крестьяне хранили их даже с 1812 и не знали им цены, еврейская находчивость привела их в движение; ещё – «нанимают охотников» вместо себя, «вносят в казну известную сумму». «А также стараются разделить семейства на меньшие единицы», – таким путём в каждой семье использовать льготу «единственных сыновей» (освобождаемых от военной службы). Однако, замечает он, «все уловки для уклонения от рекрутчины… встречаются и в чистокровной русской земщине», и даёт цифры по Екатеринославской губернии. И даже удивляется, что русские крестьяне и за высокую плату не остаются на военной службе, а хотят «вернуться к излюбленному занятию русского народа – земледелию» [463].

В 1874 рекрутскую повинность заменил единый устав о всеобщей воинской повинности, принесший евреям «значительное облегчение». «В самом тексте устава не содержалось каких-либо статей, дискриминирующих евреев» [464]. Впрочем, после военной службы евреям отныне не разрешалось оставаться на жительстве во внутренних губерниях. Были выработаны и правила, чтобы «привести в известность численность мужского еврейского населения», ибо оно оставалось в сильной степени неопределённым, не учтённым. Начальникам губерний рассылались «сведения о злоупотреблениях евреев с целью уклонения от воинской повинности» [465]. В 1876 приняты были первые «меры к ограждению правильного исполнения евреями воинской повинности» [466], Еврейская энциклопедия видит в них «тяжёлую сеть репрессивных мер»: «были изданы правила о приписке евреев к призывным участкам, о замене неспособных к службе евреев евреями же», и о проверке правильности льгот по семейному составу: при нарушении этих правил «разрешалось призывать… единственных сыновей» [467].

Привременная петербургская, влиятельная в те десятилетия газета «Голос» приводит такую официальную правительственную, довольно поразительную цифру, опубликованную «в отчёте об исполнении призыва новобранцев в 1880 году… Недобрано новобранцев всего [по Российской империи] 3 309; в этом общем итоге недобора евреев значится 3 054, что составляет 92%»69[468].

Недоброжелательный к евреям А. Шмаков, известный адвокат, приводит со ссылкой на «Правительственный Вестник» такие данные: за период 1876-1883: «из 282.466 подлежавших призыву евреев не явилось 89.105, т. е. 31,6%». (Общий недобор по Империи был – 0,19%.) – Администрация не могла этого не заметить и был проведен ряд «мероприятий к устранению такого злоупотребления». Это дало эффект, но ближний. В 1889 подлежали призыву 46.190 евреев, не явились 4.255, т. е. 9,2%. Но в 1891 «из общего числа 51.248 евреев, занесенных в призывные списки, уклонил[и]сь от воинской повинности… 7.658, 14,94% – в то время, когда процент неявившихся христиан едва достигал 2,67%». – В 1892 не явилось: евреев 16,38%, христиан – 3,18%. – В 1894 не явилось к призыву 6.289 евреев – то есть 13,6% (при общем проценте неявки призывников – 2,6 %) [469].

Однако из этого же материала по 1894 видим: «всего же подлежало отбытию повинности: 873.143 христианина, 45.801 еврей, 27.424 магометанина и 1.311 язычников». Сравнение этих цифр тоже поражает: ведь в России магометан было (по счёту от 1870) – 8,7%, а их состав в призыве был лишь 2,9%! Евреи поставлены в невыгодное положение и сравнительно с магометанами, и с общей массой населения: их доля призыва – 4,8%, а доля в населении (на 1870 г.) – 3,2%. (Христианская же доля призыва 92%, а в населении – 87%.) [470]

Из всего тут сказанного не следует заключить, что в тогдашнюю, 1877-78, турецкую войну солдаты-евреи не проявили храбрости и боевой находчивости. Убедительные примеры того и другого приводил в то время журнал «Русский еврей» [471]. Впрочем, в ту войну в армии развилось большое раздражение против евреев, главным образом из-за бесчестных подрядчиков-интендантов – а «таковыми были почти исключительно евреи, начиная с главных подрядчиков Компании Горовиц, Грегер и Каган» [472]. Интенданты поставляли (надо думать – при высокочиновных покровителях) по вздутым ценам недоброкачественное снаряжение, знаменитые «картонные подошвы», из-за которых отмораживали ноги солдаты на Шипке.

В эпоху Александра II заканчивался – неудачею – полустолетний замысел привязать евреев к земледелию.

После отмены в 1856 еврейского усиленного рекрутства земледелие «сразу потеряло всю притягательную свою силу» для евреев или, словами государственного чиновника, произошло «ложно[е] толковани[е] ими манифеста, по которому они считали себя свободными от обязательного занятия земледелием» теперь, – и могли свободно отлучаться. «Почти совершенно прекратились и самые ходатайства евреев о переселении их в земледельцы» [473].

Состояние же колоний существовавших – оставалось всё тем же, если не хуже: «поля… вспаханы и засеяны точно на смех, или только для вида». Вот, в 1859 «некоторые колонии не выбрали даже посеянного зерна». Для скота и в новейших «образцовых» колониях всё так же нет не только хлевов, но даже навесов, загонов. – Большую часть земель евреи-колонисты всё время отдают в наём на сторону, в аренду – крестьянам или немецким колонистам. – Многие просят разрешения нанимать в работники христиан, а иначе грозят ещё сократить посевы, – и признано было за ними такое право, даже и независимо от величины реального посева [474].

Конечно, образовалось среди колонистов сколько-то и зажиточных земледельцев, успешно занимавшихся своим хозяйством. Очень оправдывало себя приселение немецких колонистов, у кого перенимали опыт. И молодое, тут родившееся поколение было приимчивее к сельскому хозяйству и немецкому опыту, у них появлялось и «убеждение в выгодности земледельческого их положения, в сравнении с прежним в городах и местечках», в той тесноте и изнурительной конкуренции [475].

Однако несравнимое большинство стремилось прочь от земли. Всё те же инспекторские доклады становятся совсем монотонны: «Везде поражало общее нерасположение евреев к земледельческим работам, сожаление их о прежнем их занятии ремёслами, торгом и промыслами»; они проявляли «неутомимое усердие во всяких промышленных занятиях», например «среди самого разгара полевых работ… уходили с поля, узнав, что по соседству можно выгодно купить или продать лошадь, вола или что-либо другое»; пристрастие к «“мелочным торговым оборотам”, требовавшим, по их “убеждению, меньшего труда и дававшим больше средств к жизни”», «более лёгк[ая] нажив[а] евреев в ближайших немецких, русских и греческих сёлах, в которых евреи-колонисты занимались шинкарством и мелким торгашеством». Но ещё ущербнее для состояния земли – уход в отлучки длительные и дальние: оставляют одного-двух членов семьи при домах в колониях, остальные – на заработки, на маклерство. А в 60-х годах (итог полустолетия от основания колоний) дозволено было отлучаться из колоний и полными семьями или одновременно многими членами; в колониях числилось немало таких, кто в них никогда и не жил. Отпуская из колонии, часто не ставили срока приписки к сословию в новом месте и там «многие по несколько лет сряду оставались, с семействами, не приписанными ни к какому сословию, не несли никаких податей и повинностей». А в колониях выстроенные для них дома стояли пустые и приходили в упадок. С 1861 дано было евреям и право содержать питейные дома в колониях [476].

Наконец, петербургским властям вся идея еврейского земледелия проступила в окончательно безотрадном виде. Недоимки (прощаемые по разным государственным и тронным событиям как, например, бракосочетание императора) – всё росли, и каждое прощение их только поощряло и впредь не платить податей и не возвращать ссуд. (В 1857 кончились очередные 10 лет льготы и отсрочек, добавили ещё 5 лет. Но и в 1863 не могли собрать долгов.) И для чего же было переселять? и для чего же давать льготы и ссуды? Вся эта 60-летняя эпопея с одной стороны открывала евреям-земледельцам временное «средство избежать исполнения государственных повинностей», но у подавляющего большинства не развило «охоты к земледельческому труду»; «успех не соответствовал расходам». Напротив, одно «простое дозволение проживать во внутренних губерниях, без всяких льгот, – привлекало в эти губернии несравненно большее число евреев-переселенцев» – так настойчиво стремились они туда [477].

Если на 1858 формально числилось еврейских колонистов 64 тыс. душ, то есть 8-10 тысяч семей, то к 1880 министерство числило лишь 14 тысяч душ, меньше 2 тысяч семей [478]. А комиссии на местах, проверявшие, используется ли земля или лежит в небрежении, в 1872 во всём Юго-Западном крае обнаружили еврейских колонистов менее 800 семей [479].

С несомненностью видели теперь российские власти: образовать из евреев оседлых земледельцев – не удалось. Уже не верилось, чтобы «лелеянная надежда на процветание колоний осуществилась». Министру Киселёву было особенно трудно расстаться с этой мечтой, но в 1856 он ушёл в отставку. Один за другим гласили официальные документы: «переселение евреев для занятия земледелием “не сопровождалось благоприятными результатами”». – Между тем «огромное пространство плодоносной, чернозёмной земли оставалось в руках евреев без производительности». Ведь для еврейского населения была намечена и удерживалась лучшая земля. Та часть, какую временно сдавали в оброк желающим, давала большой доход (на него и содержались еврейские колонии): население на Юге росло, все просили землю. Теперь и земля похуже, из резерва, сверх отведенной для еврейской колонизации, быстро росла в ценности [480]. Новороссийский край впитал уже много других деятельных поселенцев и «перестал нуждаться в искусственной колонизации» [481].

У еврейской колонизации не оставалось уже никакого государственного смысла.

И в 1866 Александр II утвердил: действие особых постановлений о перечислении евреев в земледельцы – остановить. Теперь стояла задача: как уравнять еврейских земледельцев с прочими земледельцами Империи. Еврейские колонии оказались неспособны к начавшейся повсюду самостоятельной земской жизни. Теперь оставалось – открыть им уход из земледельческого состояния, даже и раздробительно, не в полном составе семьи (1868), переход в ремесленники и в купцы. Разрешено было им и выкупать свои земельные наделы – и они выкупали, и перепродавали с большим барышом [482].

Однако, в споре разных проектов в министерстве государственных имуществ, вопрос о преобразовании еврейских колоний затянулся, затянулся и даже вовсе остановился к 1880. А между тем с новым воинским уставом 1874 г. для евреев-земледельцев отпали и рекрутские льготы – и ими окончательно был утерян последний интерес к земледелию. К 1881 «в колониях “преобладали усадьбы из одного только жилого дома, вокруг которого не было и признаков оседлости, т. е. ни изгороди, ни помещений для скота, ни хозяйственных построек, ни гряд[ок] для овощей, или хотя бы одного дерева или куста; исключений же было весьма немного”» [483].

Чиновник с 40-летним опытом по земледелию (статский советник Ивашинцев, посланный в 1880 для исследования состояния колоний) писал: во всей России «не было ни одного крестьянского общества, на которое столь щедро лились бы пособия» – и «пособия эти не могли оставаться тайною для крестьян и не могли не вызывать в них недоброго чувства». Соседние с еврейскими колониями крестьяне «“негодовали… что им… за недостатком у них земли, – приходилось арендовать, за дорогую цену, у евреев земли, дёшево отведенные последним от казны в количестве, фактически превышавшем действительную потребность”. Этим именно обстоятельством объяснялось… “отчасти и то ожесточение крестьян против евреев-земледельцев, которое выразилось разорением нескольких еврейских селений”» (в 1881-82) [484].

В те годы работали комиссии, производившие отрезку крестьянам избыточной земли от еврейских поселений. Неиспользованные или заброшенные участки забирались правительством обратно. «В Волынской, Подольской и Киевской губерниях из 39.000 десятин осталось [под еврейским хозяйством] только 4.082» [485]. Но сохранились и весьма обширные еврейские земледельческие поселения. Вот Якшица в скудоземной Минской губ.: на 46 семей 740 десятин [486], то есть в среднем по 16 дес. на семью, что не часто встретишь у крестьян Средней России. – Вот Анненгоф Могилёвской губ., тоже не раздольной землями: в 1848 г. 20 еврейских семей получили каждая по 20 дес. казённой земли, но к 1872 обнаружено там только 10 семей, и большая часть земли не обработана, глохнет [487]. – Вот Вишенки Могилёвской губ. – по 16 дес. на семью [488], Ордыновщина Гродненской – по 12 дес. – А в южных губерниях тем естественней простор; в первоначальных поселениях сохранилось: в Большом Нагартаве – по 17 дес., в Сейдеменухе по 16, в Ново-Бериславе по 17. – В посёлке Роскошная Екатеринославской губ. – по 15 дес., но вместе с землёй «при колонии» получится по 42 дес. [489] – В Весёлой (к 1897) – по 28 дес. В Сагайдаке по 9 дес., – считалось малоземьем [490]. – А вот в Киевской губ. Элювка – еврейских семей 6, а десятин у них – 400, т. е. по 67 десятин на семью! И «земля в аренде у немцев» [491].

А у советского автора 20-х годов прочтём категоричное: «Царизм почти совершенно запрещал евреям заниматься земледелием» [492].

На страницах, обобщающих свой огромный кропотливый труд, исследователь еврейского земледелия В.Н. Никитин выводит: «Упрёки евреев в слабом прилежании к земледелию и в самовольных отлучках из колоний в города, для торговых и ремесленных занятий, совершенно справедливы… Мы отнюдь не отрицаем виновности евреев в том, что в течение 80 лет относительно малое число их сделалось земледельцами». Но – и приводит в оправдание евреев-земледельцев следующие соображения: «ни в чём им не доверяли; систему их колонизации меняли многократно», порой «направлять их жизнь уполномочивались люди, в земледелии ничего не смыслившие или относившиеся к ним совершенно равнодушно… Евреи из независимых горожан попадали в деревни без всякой подготовки к жизни в ней» [493].

Примерно в то же время, в 1884, Н.С. Лесков в записке, предназначенной для ещё новой правительственной «комиссии Палена», указывал, что еврейская «отвычка от полевого хозяйства образована не одним поколением», эта отвычка «так сильна, что она равняется утрате способностей к земледелию», и еврей не станет снова пахарем, разве что постепенно [494].

(А Лев Толстой, по косвенной передаче его слов, судил так: что это за люди, «удерживающи[е] целый народ в тисках городской жизни и не дающи[е] ему возможности поселиться на земле и начать работать единственную, свойственную человеку земельную работу. Ведь это всё равно, что не давать этому народу дышать воздухом… кому может быть от этого плохо… что евреи поселятся в деревнях и заживут чистой трудовой жизнью, о которой, вероятно, уже истосковался этот старый, умный и прекрасный народ…» [495] – На каких облаках он жил? Что он знал о 80-летней практике этой земельной колонизации?)

Так-то так, однако после опыта освоения Палестины, где еврейские поселенцы почувствовали себя на Родине, они отлично справлялись с землёй, и в условиях куда неблагоприятней, чем в Новороссии. Все же попытки склонить или принудить евреев к хлебопашеству в России (и затем в СССР) окончились неудачей (и оттого унизительной легендой, что евреи вообще не способны к земледелию).

Итак, за 80 лет усилий российского правительства – вся эта колонизация была грандиозное, пустое дело: много усилий, масса средств, замедление развития Новороссии – и всё зря. Произведенный опыт показал, что не надо было и вообще затевать.

Характеризуя в общих чертах еврейское торгово-промышленное предпринимательство, И.Г. Оршанский справедливо писал, уже к началу 70-х годов: вопрос о еврейской промышленной деятельности есть даже «суть еврейского вопроса», от него «зависит судьба еврейского народа во всякой стране»; «живое, торговое, оборотливое еврейское племя», «пока рубль обернётся у русского 2 раза, он у еврея обернётся 5 раз». У русских купцов – застой, сонность, монополия (например, после изгнания евреев из Киева жизнь там вздорожала). Сила еврейского участия в торговой жизни – в ускорении циркуляции даже самого незначительного оборотного капитала. Возражая мнению, что «корпоративный дух» евреев даёт им победу во всякой конкуренции, что «евреи [торговцы] всегда поддерживают друг друга, имея своих банкиров, подрядчиков, извозчиков», Оршанский относит еврейский корпоративный дух только к делам общественным и религиозным, а не к коммерции, где, мол, евреи между собой в жестокой конкуренции (что отчасти противоречит хазаке – обязательному распределению сфер деятельности, которая «исчезла только постепенно, с изменением правового положения евреев» [496]). – Ещё: он приводит существующее мнение, что всякая еврейская торговля не обогащает страну, что «она состоит исключительно в эксплуатации производительных и трудящихся классов», что «барыш евреев чистый проигрыш для страны», – и оспаривает его: евреи постоянно ищут и находят новые рынки сбыта, и тем «открывают и бедному христианскому населению новые источники заработков» [497].

Еврейское торгово-промышленное предпринимательство в России от двух ощутимых ударов 1861 года – от отмены крепостного права и от отмены винных откупов – однако быстро оправилось. – «Финансовая роль евреев становится особенно значительной к 60-м годам, когда предшествующая работа накопила в их руках капиталы, а вместе с тем освобождение крестьян и связанное с ним разорение “дворянских гнёзд” создали громадный спрос на деньги со стороны помещичьего класса. К этому времени относится возникновение земельных банков, в организации которых еврейские капиталисты играли заметную роль» [498]. – Вся экономическая жизнь страны быстро менялась, сразу во многих направлениях, – и еврейский вечный поиск, изобретательность и капиталы – вполне успевали за переменами, и даже опережали их. Как уже было упомянуто, капиталы текли, например, в сахарную промышленность Юго-Запада (так что в 1872 четверть всех сахарных заводов принадлежала евреям и треть акционерных сахарных обществ [499]), также в мукомольную и другие фабричные производства, – и в черте оседлости, и вне её. – После Крымской войны велась «усиленная постройка железнодорожных путей, создавались разнообразные промышленные и коммерческие предприятия, возникали акционерные общества, банки» – и «многие евреи… нашли в перечисленных… предприятиях широкое применение своим силам и дарованиям… а для немногих [это] послужило причиной неимоверно быстрого их обогащения» [500].

«В хлебной торговле евреи издавна принимают участие, но роль их становится особенно значительной с момента освобождения крестьян и проведения железных дорог». – «Уже в 1878 на долю евреев приходилось 60% хлебного экспорта, а в дальнейшем вывоз хлеба осуществлялся почти исключительно евреями». И «благодаря еврейским промышленникам второй по значению статьёй российского экспорта (после хлеба) стал лес». Лесорубные договоры и приобретение евреями лесных имений не были воспрещены уже с 1835. «Лесная промышленность и торговля лесом развиты были евреями. Евреями же создан лесной экспорт за границу». – «Лесная торговля представляет собой в одно и то же время и одну из крупнейших отраслей еврейской торговли и одну из наиболее выдающихся по степени концентрации капитала… Начало усиленного роста еврейской лесной торговли относится к 60-70-м гг., когда в связи с ликвидацией крепостного права помещики выбросили на рынок массу имений и лесов». – «Семидесятые годы были годами первого массового устремления евреев в промышленность» – в том числе в мануфактурную, льняную, пищевую, кожевенную, столярную, мебельную, а «табачное производство издавна сосредоточено в руках евреев» [501].

В описании еврейских авторов: «В эпоху Александра II вся богатая еврейская буржуазия была… лояльн[а]… к монархии. Именно в это время создались крупные состояния Гинцбургов, Поляковых, Бродских, Зайцевых, Балаховских, Ашкенази». Как уже сказано, «откупщик Евзель Гинцбург основал в Петербурге свой банк». Самуил Поляков построил шесть железнодорожных линий; они, три брата Поляковых, стали потомственными дворянами [502]. «Благодаря железнодорожному строительству, которое гарантировалось и во многом субсидировалось государством, создавались крупные состояния Поляковых, И. Блиоха, А. Варшавского и других». – А уж как перечислить состояния помельче, например А.И. Зак, бывший помощник Е. Гинцбурга по откупам: переехав в Петербург, он создал тут Учётно-ссудный банк, «имел обширный круг родственников, своих и жены, и пристраивал их к предприятиям, во главе которых стоял» [503].

Да от хода александровских реформ менялась же и вся общественная жизнь, открывая для деятельных евреев новые возможности. «В правительственных постановлениях, разрешавших некоторым группам евреев с высшим образованием поступать на государственную службу, не было никаких ограничений в отношении их продвижения по служебной лестнице. С получением чина действительного статского советника евреи на общих основаниях возводились в потомственное дворянство» [504].

В 1864 – прошла реформа земская. Она «носила характер всесословный. Положение… не предусматривало никаких ограничений в правах евреев на участие в земских выборах, равно как на занятие выборных земских должностей. В течение 26 лет, пока действовало Положение, во многих местах встречаются евреи в качестве гласных, а также членов земских управ» [505].

Никаких ограничений на евреев не накладывали и судебные уставы, того же 1864. По судебной реформе была создана независимая судебная власть и, взамен прежних частных ходатаев по делам, – независимая адвокатура как самостоятельное сословие с особым корпоративным устройством (и, кстати, даже с таким необжалуемым правом, как отказать просителю в помощи «по нравственной оценке его личности», что можно было использовать и для оценки политической). И никаких ограничений для евреев вступать в это сословие не было. Гессен пишет: «Не говоря уже об адвокатуре, в которой евреи заняли видное место, они начинают появляться изредка в судебных канцеляриях в качестве следственной власти, а также в рядах прокурорского надзора; кое-где они заняли и места в судебно-мировых учреждениях и в окружных судах», а также участвовали как присяжные заседатели [506] – и, в первые десятилетия, без процентных ограничений. (Ещё отметно: присяга евреев перед гражданским судом произносилась без соблюдений требований иудейской религии.)

В те же годы осуществилась и реформа городского самоуправления. Первоначально предполагалось установить, чтобы число евреев среди гласных городской думы и членов городской управы не превышало бы половины всего состава, но, по сопротивлению министра внутренних дел, – городовым положением 1870 эта доля была сведена до одной трети, и евреи не получали права занимать должность городского головы [507]: опасались, «что иначе внутренняя сплочённость и внешняя обособленность евреев обеспечат за ними руководящую роль в городовых учреждениях и перевес при разрешении общественных дел» [508]. Однако евреи получали теперь полное равенство в ходе самих выборов (не – отдельной курией, как раньше), отчего «усилилось влияние евреев на городские дела». (Впрочем, в вольной Одессе этот не-куриальный порядок установился ещё от рождения города, затем и в Кишинёве. «Вообще на Юге России над евреями не тяготело общественное презрение, усердно культивировавшееся некогда в Польше».) [509]

Так развивался «быть может… лучший период в истории русских евреев». Был «открыт доступ к общественной службе… Правовые облегчения и общая атмосфера “эпохи великих реформ” благотворно воздействовали на душевное состояние еврейского населения» [510]. Под влиянием эпохи великих реформ, казалось, «традиционный быт еврейской народной массы повернулся лицом к окружающему миру» и еврейство «стало принимать посильное участие в борьбе за право и свободу… Нет той области хозяйственной, общественной и духовной жизни России, в которой не отразились бы творческие усилия русских евреев» [511].

Наконец же: двери для еврейского всеобщего образования были широко распахнуты ещё в начале века. Хотя долго шли в них евреи – мало, нехотя.

Известный в дальнейшем судебный деятель Я.Л. Тейтель вспоминает о Мозыре 60-х годов: «Директор гимназии… часто… обращался к мозырским евреям, указывая на пользу образования и на желание правительства видеть в гимназии побольше евреев. К сожалению, евреи не шли навстречу этому желанию» [512]. Да, в первые пореформенные годы не шли – даже и тогда, когда предлагалось содержание на казённый счёт; когда устав гимназий и прогимназий (1864) декларировал, что учебные заведения открыты для поступления без всяких различий в вероисповедании [513]. «Министерство народного просвещения… старалось облегчить евреям поступление в общие учебные заведения», проявляло «благожелательное отношение… к еврейской учащейся молодёжи» [514]. (Л. Дейч тут особенно выделяет тогдашнего попечителя Новороссийского учебного округа известного хирурга Н.И. Пирогова: что он «в сильной степени содействовал ослаблению враждебного отношения моих соплеменников к “гойским” школам и наукам» [515].) – Вскоре после воцарения Александра II министр просвещения так формулировал правительственную программу: «Необходимо распространить всеми мерами преподавание предметов общего образования и с тем вместе как можно менее вмешиваться в религиозное обучение детей, а предоставлять его более попечению родителей, не стесняя никакими ограничениями и руководствами со стороны правительства» [516]. Для детей же евреев-купцов и евреев-почётных граждан обучение в общих казённых учебных заведениях объявлялось (1859) обязательным [517].

Однако все эти льготы и приглашения – не имели взрывного успеха. Наибольшее, чего добились власти к 1863: в гимназиях России евреи составили 3,2% [518], то есть свою пропорциональную норму. Кроме отталкивания от русского образования в еврейской среде, тут не без влияния была и перемена задачи у еврейских общественных лидеров: «Когда наступила эпоха великих реформ, “друзья просвещения” слили вопрос об образовании народной массы с вопросом о правовом положении» [519], то есть снятии сразу всех оставшихся ограничений. Возможность такого либерального простора ясно увиделась после сотрясения тяжёлой Крымской войны.

Но в отношении образования почти магическое изменение произошло с 1874 – после издания нового воинского устава, «предоставлявшего льготы по службе лицам с образованием»: с той поры произошёл «наплыв евреев в общую школу» [520]. «После военной реформы 1874 даже во многих ортодоксальных семьях стали отправлять сыновей в средние и высшие учебные заведения ради сокращения срока службы» [521]. Эти льготы были – не только отсрочка воинской службы и облегчение несения её, а, как вспоминает Марк Алданов, евреи теперь могли сдавать экзамены на офицеров «и получать офицерские чины». «Нередко получали [и] дворянское звание» [522]. В 70-е годы произошёл «огромн[ый] рост [числа] евреев-учащихся в общих учебных заведениях и создани[е] многочисленного слоя дипломированной [из числа евреев] интеллигенции». Во всех университетах страны в 1881 евреев стало около 9%, к 1887 выросло до 13,5%, то есть каждый седьмой студент. А в отдельных университетах – и много выше: в Харьковском на медицинском факультете – 42% евреев, в Одессе – 31%, а на юридическом – 41% [523]. – Во всех гимназиях и прогимназиях страны процент евреев с 1870 по 1880 удвоился – до 12% (сравнительно с 1865 – учетверился), в Одесском учебном округе к 1886 достиг 32%, по отдельным же учебным заведениям – 75% и больше [524]. (И когда Д.А. Толстой, министр просвещения с 1866, стал вколаживать с 1871 русскую школу в «классическую» систему, перевес к античности, – в кругах русской интеллигенции негодовали, а среди евреев та реформа не встретила неудовольствия, как вспоминает не один мемуарист.)

Однако это образовательное движение пока коснулось только «еврейской буржуазии и интеллигенции. Широкие массы остались верны… хедерам и ешиботам», русская «элементарная школа… ничего в смысле привилегий» не давала [525]. «Массовый еврей остался в прежней изолированности, в силу специфических условий своей внутренней и внешней жизни» [526]. – «В народной массе городов и местечек черты оседлости, жившей в атмосфере строжайшей религиозной традиции и дисциплины, лишь чрезвычайно медленно происходил процесс приобщения к современной общечеловеческой культуре, и ростки нового с трудом пробивались наружу» [527]. – «Скученная в черте оседлости, еврейская масса в повседневной жизни не испытывала потребности в знании русского языка… Широкая масса по-прежнему оставалась в знакомых ей стенах первобытной начальной школы-хедера» [528] – и кто едва умел читать, должен был читать сразу Библию, на иврите [529].

А с правительственной стороны: при широком открытии евреям общего образования – теряли смысл еврейские казённые училища. С 1862 решено было предоставить должности их старших смотрителей также и евреям. Теперь в этих училищах «персонал постепенно пополнился более идейными педагогами евреями; действуя в духе времени, последние направили старания к тому, чтобы поднять изучение русского языка и сократить преподавание еврейских предметов» [530]. В 1873 эти училища были частично упразднены, частично преобразованы в начальные еврейские общего типа, по 3 и по 6 лет обучения, а два раввинских училища, в Вильне и Житомире, – в учительские институты [531]. Правительство отныне… полагало преодолеть отчуждение [евреев] через образование совместное. Но в «Комиссию по устройству быта евреев» поступали как доклады еврейских заступников, часто и высокочиновных, так и тормозящие мнения: что к евреям «нельзя относиться… наравне с другими народностями Империи… нельзя допускать их к безусловному жительству по всему пространству России; допущено это может быть тогда лишь, когда предварительно испробованы будут всевозможные меры к обращению их в производительных полезных граждан на нынешних местах их жительства и когда меры эти окажутся явно успешными» [532].

Между тем в сотрясении ото всех происходящих реформ, даже и особенно от отмены (1856) тяжёлой рекрутской повинности (но и прав старшин над еврейской общиной в связи с тем), затем и отмены (1863) связанной с нею особой подати, – «административная власть общинных заправил оказалась значительно поколебленной по сравнению с той былой почти неограниченной мощью», которая перешла к ним от упразднённого (в 1844) кагала, того прежнего безраздельного властителя над еврейской жизнью [533].

И как раз в эти же годы, в конце 50-х и в 60-е, выступил перед правительством, а затем публично, крестившийся еврей Яков Брафман с энергичной попыткой добиться решительного реформирования еврейского быта. Он подавал о том записку императору, вызывался Синодом в Петербург для консультаций. Он взялся разоблачить и истолковать кагальную систему (отчасти уже и опоздав, по упразднении кагалов), для того перевёл на русский достанные им акты минского кагала конца XVIII – начала XIX века, публиковал их сперва частями, затем (1869, 1875) и сводно в виде «Книги кагала», иллюстрируя всеохватную полноту личностного и имущественного бесправия члена общины. Эта книга «приобрела исключительный авторитет в глазах администрации, будучи принята как официальное руководство, и завоевала себе право гражданства (чаще всего только понаслышке) в широких кругах русского общества», «победоносное шествие Брафмана», «исключительный успех» [534]. (Позже книга была переведена на французский, немецкий и польский языки [535].) – «“Книге кагала” удалось внушить множеству отдельных лиц фанатическую ненависть к еврейскому народу как к “всемирному врагу христиан”, удалось распространить превратное представление о внутреннем быт евреев» [536].

«Эта миссия» Брафмана по собиранию кагальных актов и переводу их на русский язык «всполошила еврейское общество»; по требованию евреев была создана, с их участием, проверочная правительственная комиссия. Некоторые «еврейские писатели не замедлили выступить с доказательствами того, что кагальные документы приведены у Брафмана частью в искажённом виде, частью в ложном освещении», а один критик «даже заподозрил подлинное некоторых документов» [537]. (Новая Еврейская энциклопедии через столетие, 1976, подтверждает, что «использованные им [Брафманом] материалы являются подлинными и переводы его достаточно точны», хотя и ставит ему в вину ложность интерпретации [538]. Ещё более новая «Российская Еврейская Энциклопедия» в 1994 оценивает, что «опубликованные Брафманом документы – ценный источник для изучения истории евреев в России конца 18–начала 19 вв.» [539]. (Кстати: поэт Ходасевич – внучатый племянник Брафмана.)

Брафман утверждал, «что государственные законы не могут уничтожить ту вредоносную силу, которая таится в еврейском самоуправлении… по его словам, эта организация не ограничивается местными “кагалами”… а охватывает, мол, еврейский народ во всём мире… и вследствие этого христианские народы не могут избавиться от еврейской эксплуатации, доколе не будет уничтожено всё то, что способствует замкнутости евреев». Брафман содействовал «взгляду на Талмуд не как на кодекс религиозно-национального характера, а как на “гражданско-политический кодекс”, идущий “против течения политического и нравственного развития христианских стран”» [540], создающий «талмудическую республику». Он настаивал, «что евреи составляют государство в государстве», что евреи «считают для себя государственные законы необязательными» [541], еврейская община имеет «одной из основных целей “умозатмение христиан” для превращения их лишь в фиктивных собственников принадлежащего им имущества» [542]. – Шире того он «обвинял Общество для распространения просвещения между евреями России и Всемирный Еврейский Союз (“Альянс израэлит”) в том, что они являются частью “всемирного еврейского заговора”» [543]. По оценке Гессена, «“Книга кагала”… требовала только того, чтобы в корне было уничтожено общественное самоуправление евреев», невзирая на «гражданское бесправие» [544].

Государственный Совет, «смягчив решительную фразеологию “Книги кагала”», заявил, что если административными мерами и удастся добиться, что исчезнет внешнее отличие евреев от остального населения, то «этим нисколько ещё не будет обеспечено уничтожение замкнутого и даже почти враждебного к христианам настроения еврейских обществ», а «уничтожить вредную для государства обособленность евреев» могут, «с одной стороны, ослабление по возможности общественной между собою связи евреев и злоупотребительной власти еврейских старшин, а с другой, – и это ещё важнее, – распространение между евреями просвещения» [545].

А этот-то процесс – просветительства – уже начался и в самом еврейском обществе. Прежнее движение Гаскалы 40-х годов было воспитано больше на немецкой культуре, а русский язык оставался им чужд (знали Гёте и Шиллера, но не знали Пушкина и Лермонтова) [546]. «До половины 19 в. даже образованные евреи, за редкими исключениями, не знали русского языка и литературы, прекрасно владея в то же время немецким языком» [547]. Но движение тех «маскилим», более озабоченных собственным просвещением, а не толщи еврейского народа, – к 60-м годам увяло [548]. «Русские веянья ворвались в еврейскую среду в 60-х годах XIX века. До этого евреи не жили, а проживали в России» [549] – видя свои проблемы совсем отдельно от русской действительности. До Крымской войны еврейская интеллигенция в России признавала только немецкую культуру; но от Реформ – потяготела к русской, владеть русским языком – «подымает… чувство самоуважения» [550]. – Теперь развивалось еврейское просветительство под сильным влиянием уже русской культуры. «Лучшие… русско-еврейские интеллигенты не забывали про свой народ», не уходили только «в область личных интересов», но заботились «об облегчении его доли», – да ведь и русская литература учила служить меньшей братии [551].

Однако для нового просветительства это обращение к своей народной массе сильно затруднялось тем, что та была прочно связана религией, то есть, для прогрессистов, «фактором безусловно регрессивным» [552]. А возникшее движение еврейского просветительства было, разумеется, в духе времени – вполне секулярным. Процесс секуляризации общественного сознания в еврейской среде «протекал особенно трудно ввиду исключительной роли, которую религия в течение многих столетий играла в диаспоре в качестве основы еврейского национального сознания», так что «формирование еврейского светского национального сознания» началось широко – по сути лишь в конце века [553]. – «И это не вследствие косности, а совершенно сознательно: еврей не хотел подвергнуть себя риску быть оторванным от Бога» [554].

Но вот еврейско-русская интеллигенция в самом своём нарождении встретилась с русской культурой, да ещё в бурный период развития и самой русской интеллигенции, да ещё в затопе от потока и западной культуры в Россию в те годы (Бокль, Гегель, Гейне, Гюго – и уже до Конта и Спенсера). Указывают [555], что деятели первого поколения еврейско-русской интеллигенции, оказавшего потом немалое влияние и на еврейство мировое, родились почти в соседние годы, 1860-1866: С. Дубнов, М. Кроль, Г. Слиозберг, О. Грузенберг, Саул Гинзбург. (Впрочем, в эти же годы – рождались и ровесники их, видные еврейские революционеры: М. Гоц, Г. Гершуни, Ф. Дан, Азеф, Л. Аксельрод-«Ортодокс», а главный П. Аксельрод, Л. Дейч и многие другие еврейские революционеры – ещё и в 50-х годах.)

В 1863 в Петербурге, при поддержке богачей Евзеля Гинцбурга и А.М. Бродского, было разрешено основать «Общество для распространения просвещения между евреями в России» (ОПЕ), – сперва в узком составе, и первое десятилетие оно занималось не школьной, а только издательской деятельностью – но и этим вызвало «резкое противодействие» еврейских ортодоксов [556] (протестовали и против русского издания Пятикнижия как кощунственного посягательства на святость Торы). С 70-х годов ОПЕ оказывало денежную поддержку еврейским школам. Культурная работа его была русифицирована, делались уступки только ивриту, но не «жаргону» [557], как тогда все согласно называли идиш; по мнению беллетриста Осипа Рабиновича, «“испорченный жаргон”, которым говорят евреи в России, не может “споспешествовать просвещению, потому что на нём не только что невозможно выразить отвлечённые понятия, но даже нельзя высказать ни одной порядочной мысли”» [558]. «Мы, евреи в России, вместо усвоения себе прекрасного русского языка, остаёмся при нашем испорченном жаргоне, неблагозвучном, неправильном и бедном» [559]. (Германские «маскилим» в своё время высмеивали жаргон ещё и резче.)

И вот в российском еврействе «возникла новая общественная сила, которая не замедлила вступить в борьбу [с] союз[ом]… капитала и синагоги», как выражается либеральный Ю.И. Гессен. И этой силой оказалась, пусть пока только в робком рождении, – еврейская периодическая печать на русском языке [560].

Её первенцем был одесский журнал «Рассвет», выходивший, правда, всего лишь два года (1859-1861), выпускал его тот же О. Рабинович. Журнал должен был служить «средством распространения “полезных знаний, истинной религиозности и законов общежития и нравственности”, приохотил бы евреев изучать русский язык, “сродниться с отечественной образованностью”» [561]. «Рассвет» уделял внимание и политике, причём он изъявлял «любовь к отечеству» и намерение «споспешествовать видам правительства» [562]. «Жить общей жизнью со всеми народами, участвуя в их образовании и их успехах, и в то же время хранить, развивать и совершенствовать своё особое, национальное достояние» [563]. Один из ведущих сотрудников «Рассвета» публицист Л. Леванда определял цель журнала как двоякую: «действовать оборонительно и наступательно, – оборонительно против нападок извне, когда дело идёт о защите наших человеческих прав и конфессиональных (религиозных) интересов, а наступательно против нашего внутреннего врага: мракобесия, рутины, общественных неурядиц, наших племенных пороков, слабостей» [564].

Это последнее направление, «раскрывать больные места внутренней еврейской жизни», вызывало в еврейских кругах опасение, что оно «приведёт к новым законодательным репрессиям». И возникшие к тому времени еврейские газеты (на идише) «признавали направление “Рассвета” чрезмерно радикальным». – Но и сами те умеренные газеты уже одним своим появлением колебали «“патриархальный строй” общинной жизни, который поддерживался безгласностью народа» [565]. Само собой, не утихла в еврейском обществе борьба между раввинатом и хасидами, а с 60-х годов на неё наложилась и борьба передовых публицистов против косных устоев быта. И, как замечает Гессен, «в 60-х годах система репрессивных мер против идейных противников не оскорбляла совести даже вполне интеллигентных людей», и, например, публицист А. Ковнер, «еврейский Писарев», не воздержался сделать донос на одну из еврейских газет – новороссийскому генерал-губернатору [566]. (Сам Писарев в 70-е годы «пользовался среди еврейских интеллигентов… огромной популярностью» [567].)

М. Алданов считает, что рассматривать участие евреев в русской культурной и политической жизни надо начиная с конца 70-х годов [568]. (В революционном движении – на десятилетие раньше.)

В 70-х годах началось сотрудничество новых еврейских публицистов – того же Л. Леванды, критика С. Венгерова, поэта Н. Минского – в общей русской печати (Минский, как сообщает Г. Аронсон, в русско-турецкую войну собирался ехать воевать за братьев-славян). Министр просвещения граф Игнатьев выразил тогда веру в привязанность российских евреев к России. После русско-турецкой войны 1877-78 среди евреев возникли слухи о предстоящих крупных благоприятных реформах. Тем временем центр еврейской интеллигенции переместился из Одессы в Петербург, там выдвигались новые литераторы, адвокаты – как руководители общественного мнения. В атмосфере этих новых надежд в 1879 в Петербурге возобновился «Рассвет». В программной статье М.И. Кулишер писал: «Быть органом нужд и потребностей русских евреев… для пробуждения громадной массы русских евреев от умственной спячки… этого требует и благо России… Интеллигентная часть русских евреев этим не выделяет себя из среды русских граждан» [569].

А рядом с развитием еврейской печати не могла не начать развиваться и еврейская литература – сперва на иврите, потом на идише, потом и на русском, стимулируясь образцами русской литературы [570]. При Александре II «немало было еврейских писателей, которые убеждали своих единоверцев учиться русскому языку и смотреть на Россию, как на свою родину» [571].

В условиях 60-70-х годов еврейские просветители, ещё столь немногочисленные и окружённые русской культурой, и не могли двинуться иначе, как – к ассимиляции, «по тому направлению, которое при аналогичных условиях привело интеллигентных евреев Западной Европы к односторонней ассимиляции с господствующим народом» [572], – с той, однако, разницей, что в странах Европы общекультурный уровень коренного народа всегда бывал уже более высок, а в условиях России ассимилироваться предстояло не с русским народом, которого ещё слабо коснулась культура, и не с российским же правящим классом (по оппозиции, по неприятию) – а только с малочисленной же русской интеллигенцией, зато – вполне уже и секулярной, отринувшей и своего Бога. Так же рвали теперь с еврейской религиозностью и еврейские просветители, «не находя другой связи со своим народом, совершенно уходили от него, духовно считая себя единственно русскими гражданами» [573].

Устанавливалось и «житейское сближение между интеллигентными группами русского и еврейского общества» [574]. К тому вело и общее оживление, движение, жизнь вне черты оседлости некоторой категории евреев, к тому и развитие железнодорожного сообщения (и поездки за границу), – «всё это способствовало более тесному общению еврейского гетто с окружающим миром» [575]. – А в Одессе к 60-м годам и «до одной трети… евреев говорили по-русски» [576]. Население тут быстро росло «благодаря массовому переселению в Одессу как русских евреев, так и иностранных, преимущественно из Германии и Галиции» [577]. Расцвет Одессы к середине века был предвещением расцвета всего российского еврейства к рубежу XIX-XX вв. Вольная Одесса ещё от начала XIX в. развивалась по своим особым законам, отдельным от общероссийских, – то порто-франко, то открыта турецким судам, когда с Турцией война. «Основным занятием [одесских] евреев в этот период была торговля зерном. Многие евреи были мелкими торговцами, посредниками (главным образом между помещиками и экспортёрами), агентами крупных иностранных и местных, в основном – греческих, хлеботорговых компаний, маклерами… на зерновой бирже оценщиками, кассирами, весовщиками, грузчиками»; «евреи занимали доминирующее положение в торговле зерном: к 1870 в их руках находилась большая часть экспорта зерна. В 1910… 89,2% экспорта» [578]. – «По сравнению с другими городами черты оседлости в Одессе проживало больше евреев – лиц свободных профессий… у которых сложились хорошие отношения с представителями русского образованного общества и которым покровительствовала высшая администрация города… Особенно покровительствовал евреям… попечитель Одесского учебного округа в 1856-58 Н. Пирогов» [579]. Современник ярко описал это одесское смешение, где в напряжённой конкуренции сильно сталкивались коммерсанты еврейские и греческие, где «в урожайные годы половина города живёт от продажи зерновых продуктов, начиная с крупного хлебного воротилы и кончая последним старьевщиком», – там, в этом смешении-кружении со связующим русским языком «невозможно было провести черту, где в Одессе кончается “пшеничный” коммерсант или банкир и где начинается человек интеллектуальных профессий» [580].

Итак, вообще «среди просвещённого еврейства стал усиливаться… процесс уподобления всему русскому» [581]. «Европейское образование, знание русского языка стали необходимыми жизненными потребностями», «все бросились на изучение русского языка и русской литературы; каждый думал только о том, чтобы скорее породниться и совершенно слиться с окружающей средою», не только усвоить русский язык, но ратовали «за полное обрусение и проникновение “русским духом”, чтобы “еврей ничем, кроме религии, не отличался от прочих граждан”». – Современник эпохи М.Г. Моргулис передавал это так: «Все стали сознавать себя гражданами своей родины, все получили новое отечество» [582]. – «Представители еврейской интеллигенции считали, что они “обязаны во имя государственных целей отказаться от своих национальных особенностей и… слиться с той нацией, которая доминирует в данном государстве”. Один из еврейских прогрессистов тех лет писал, что “евреев, как нации, не существует”, что они “считают себя русскими Моисеева вероисповедания”… “Евреи сознают, что их спасение состоит в слиянии с русским народом”» [583].

Тут, может быть, следует назвать врача и публициста Вениамина Португалова. В молодости он пережил революционные увлечения, даже посидел в Петропавловке, с 1871 обосновался в Самаре. Он «сыграл выдающуюся роль в развитии земской медицины и санитарного дела… был одним из пионеров лечения алкоголизма и борьбы с ним в России», устраивал и народные чтения. «Ещё в молодости он проникся народническими представлениями о губительной роли евреев в хозяйственной жизни российского крестьянства. Эти представления легли в основу догматов иудеохристианского движения 1880-х гг.». (Духовно-библейское братство.) Португалов считал необходимым освободить быт евреев от обрядности и что «еврейство может существовать и развивать культуру и цивилизацию, лишь растворившись в европейских народах (подразумевался русский)» [584].

Одновременно можно отметить в эпоху Александра II и заметное понижение числа крещений, ставших безнадобными после «эпохи кантонистов» и при расширении еврейских прав [585]. – С этих лет и секта «жидовствующих» стала открыто исповедовать свою религию [586].

Такое в то время отношение евреев состоятельных, особенно вне черты, и евреев, получивших русское образование, к России как к своей несомненной родине – достопримечательно, и должно быть – да и было – отмечено. «В виду великих реформ, все сознательные русские евреи без исключения, можно сказать, были русскими патриотами и монархистами, относясь к Александру II буквально с обожанием. Знаменитый своей жестокостью к [восставшим в 1863] полякам тогдашний ген.-губернатор Северо-Западного края М.Н. Муравьёв относился к евреям покровительственно, преследуя здравую политику привлечения значительной части населения Западного края, еврейской, на сторону русских государственных начал» [587]. Хотя в восстании 1863 польское еврейство значительно участвовало на стороне поляков [588], но евреям Виленской, Ковенской и Гродненской губерний «здоровый народный инстинкт подсказал… что нужно пойти с Россией, как с той стороной, от которой они могли ожидать больше справедливости и человеческого отношения, чем от поляков, которые, хотя издавна и терпели евреев, но относились к ним всегда, как к низшей расе» [589]. (Я. Тейтель освещает это так: «Польские евреи всегда стояли в стороне от русского еврейства», смотрели на него «как истые поляки». А сами поляки интимно объясняли ему о русских евреях в Польше: «Самые лучшие из евреев – это наши враги. Русские евреи, наводнившие Варшаву, Лодзь и другие крупные центры Польши, являются проводниками несимпатичной нам русской культуры» [590]).

В те годы обрусение русских евреев было «весьма желанным» и для российского правительства [591]. Русскими властями «общение с русской молодёжью было признано вернейшим средством перевоспитания еврейского юношества, искоренение в нём “вражды к христианам”» [592].

Впрочем, этот новорожденный еврейский русский патриотизм имел и чёткую границу. – Юрист и публицист И.Г. Оршанский оговаривал, что для ускорения процесса «необходимо поставить евреев в такое положение, чтобы они могли сознавать и считать себя свободными гражданами свободной цивилизованной страны» [593]. – Уже упомянутый Лев Леванда, «учёный еврей» при виленском губернаторе, тогда писал: «Я [русским патриотом] стану только тогда, когда еврейский вопрос будет разрешен окончательно и удовлетворительно». Современный же нам еврейский автор, прошедший долгий и горький опыт XX века и эмигрировавший в Израиль, отвечает ему, оборачиваясь через столетие: «Леванда и не замечает, что Матери-Родине условий не ставят. Её любят безоговорочно, без кондиций и предварительных условий, любят потому, что она Мать. Эта программа – Любовь при условии! – выдерживается русско-еврейской интеллигенцией на редкость последовательно на протяжении 100 лет при самой безупречной во всех остальных условиях “русскости”» [594].

Однако в описываемое время «к “русской гражданственности” приобщались лишь отдельные небольшие группы еврейского общества, и притом в более крупных торгово-промышленных центрах… И таким образом создавалось преувеличенное представление о победоносном шествии русского языка в глубь еврейской жизни». А «широкая масса оставалась в стороне от новых веяний… она была изолирована не только от русского общества, но и от еврейской интеллигенции» [595]. Еврейская народная масса и в 60-70-е годы ещё оставалась вне ассимиляции, и угрожал отрыв от неё еврейской интеллигенции. (В Германии при еврейской ассимиляции такого явления не было, ибо там не было «еврейской народной массы» – все стояли выше по социальной лестнице и не жили в такой исторической скученности [596].)

Да и в самой еврейской интеллигенции уже в конце 60-х годов прозвучали тревожные голоса против такого бы обращения евреев-интеллигентов просто в русских патриотов. Первый об этом заговорил Перец Смоленский в 1868: что ассимиляция с русским обликом носит для евреев «характер народной опасности»; что хотя не надо бояться просвещения, но и не следует порывать со своим историческим прошлым; приобщаясь к общей культуре, надо уметь сохранить свой национальный духовный облик [597], и «что евреи не религиозная секта, а нация» [598]. Если еврейская интеллигенция уйдёт от своего народа – он не вырвется из административного угнетения и духовного оцепенения. (Поэт И. Гордон формулировал: «Будь человеком на улице и евреем дома».)

И петербургские журналы «Рассвет» (1879-1882) и «Русский еврей» шли уже по этому направлению [599]. Они усилили влечение еврейской молодёжи к изучению еврейского прошлого и нынешней жизни. В конце 70-х–начале 80-х возник водораздел между космополитическим и национальным направлениями в российском еврействе [600]. «В сущности руководители “Рассвета” уже не верили в истину ассимиляции… “Рассвет”, сам того не сознавая, шёл по пути… к пробуждению национального самосознания… ярко выраженный национальный уклон… иллюзии русификации… рассеива[лись]» [601].

К тому настраивал и общий европейский исторический фон второй половины XIX в.: бурное польское восстание, в боях объединение Италии, затем и Германии, затем и балканских славян. Везде накалялась и торжествовала национальная идея. И, очевидно, направление это продолжало бы крепнуть в еврейской интеллигенции и без событий 1881-82.

Тем временем, за те же 70-е годы, менялось и отношение к евреям русского общества, в высшем взлёте александровских реформ – самое благожелательное. Немало насторожили русское общество публикации Брафмана, принятые весьма серьёзно.

А ещё совпало, что в 1860 в Париже был создан громогласно Всемирный Еврейский Союз (Alliance Israelit Universelle) – «с целью защиты интересов еврейства» всего мира, с Центральным Комитетом (во главе которого вскоре стал Адольф Кремье) [602]. «Недостаточно осведомлённый… о положении евреев в России», Всемирный Еврейский Союз «стал интересоваться русским еврейством», и вскоре «стал работать в пользу евреев в России с большим постоянством». Союз не имел отделов в России и «не функционировал в её пределах». Кроме работы благотворительной и просветительной, Союз не раз обращался непосредственно к правительству России, заступаясь за русских евреев, хотя часто и невпопад. (Как в 1866: чтобы не был казнён обвинённый в поджоге с политической целью Ицка Бородай, – а он и не был приговорён к смерти, а другие прикосновенные к делу евреи были и без ходатайства оправданы; или протестовал Кремье против переселения евреев на Кавказ и на Амур – а такого и намерения у русского правительства не было; в 1869 – что евреев преследуют в Петербурге [603], – но этого не было; и жаловался президенту США на предполагаемые им гонения на саму еврейскую веру со стороны российского правительства.) Между тем новосозданный Альянс (с эмблемой Моисеевых скрижалей над земным шаром), по донесению русского посла из Парижа уже пользовался «чрезвычайным влиянием на еврейское общество во всех государствах». Всё это – насторожило не только русское правительство, но и русское общество. Усиленно агитировал против Всемирного Еврейского Союза и Яков Брафман. Он утверждал, что Альянс, «как и все еврейские общества, носит характер двуличия (его официальные документы говорят правительству одно, а секретные – другое)», что Альянс имеет задачей «ограждать иудейство от гибельного для него влияния христианской цивилизации» [604]. (Рикошетом падали обвинения и на ОПЕ – «Общество для распространения просвещения между евреями в России», созданное в 1863: что оно имеет своей задачей «достижение и укрепление всемирной еврейской солидарности и кастовой замкнутости» [605].)

Опасения против Альянса питались и первоначальным, столь эмоциональным, воззванием организаторов Альянса «к еврейству всех стран», и подделками. По поводу еврейского единения там звучало: «Евреи!.. Если вы верите, что Союз для вас – благо, что, составляя часть различных народов, вы тем не менее можете иметь общие чувства, желания и надежды… если вы думаете, что ваши разрозненные усилия, добрые намерения и стремления отдельных лиц могли бы стать крупной силой, соединясь в одно целое и идя по одному направлению и к одной цели… поддержите нас вашим сочувствием и содействием» [606].

А позже возник и побочный документ, напечатанный во Франции, – якобы воззвание самого Адольфа Кремье «К евреям вселенной». Очень вероятно, что это – подделка. Не исключено, что это был один из проектов обращения, не принятый организаторами Альянса (однако он попадал в тон обвинениям Брафмана, что у Альянса – скрытые цели): «Мы обитаем в чуждых землях и мы не можем интересоваться переменчивыми интересами этих стран, пока наши собственные нравственные и материальные интересы будут в опасности… еврейское учение должно наполнить весь мiр…». В русской прессе вспыхнула острая перепалка, в завершение которой И. С. Аксаков в своей газете «Русь» заключил, что «вопрос о подложности… воззвания не имеет в настоящем случае особого значения ввиду неподложности высказанных в оном еврейских воззрений и чаяний» [607].

Дореволюционная Еврейская энциклопедия пишет, что с 70-х годов в русской прессе «голоса в защиту евреев стали раздаваться реже… В русском обществе стала укрепляться мысль, будто евреи всех стран объединены крепкой политической организацией, центральное управление которой сосредоточено в Alliance Israelite Universelle» [608]. Так что его создание произвело в России, а может быть и не только в России, реакцию, обратную заданной цели Альянса.

Если создатели Альянса могли бы предвидеть, сколько из-за организации Альянса проистечёт осуждений против еврейской мировой сплочённости и даже обвинений в заговоре – они, может быть, и воздержались бы от него, тем более, что хода европейской истории Альянс не повернул.

После 1874, когда в России новый воинский устав ввёл всеобщую равную мобилизационную повинность, «неприязнь к евреям стала разжигаться в обществе многочисленными статьями по вопросу об уклонении евреев от воинской повинности» [609]. – Обвиняли и Всемирный Еврейский Союз, что он намерен «принять на себя попечение о судьбе молодых евреев, покидающих Россию, в виду обнародования нового закона о воинской повинности» и «пользуясь заграничной поддержкой, евреи будут иметь большую возможность, чем другие подданные, покидать страну». (Вопрос, остро ставший как раз и столетием позже, в 70-е годы XX века…) Кремье ответил, что задача Альянса «бороться с религиозными гонениями», и что Альянс постановил «не оказывать впредь помощи еврею, который пытался бы уклониться от этой повинности» в России, а ещё издать «воззвание к нашим единоверцам в России с тем, чтобы побудить их к точному исполнению всех предписаний нового закона» [610].

Кроме отъезда за границу одним из путей уклонения от воинской повинности было членовредительство. О сотнях горьких случаев его рассказывает из своего опыта достаточно либеральный (до революции, да и во время неё) генерал Деникин, несколько лет в Волынской губернии присутствовавший при медицинском освидетельствовании призывников-евреев – правда, уже в начале XX века, но тем разительней его свидетельство об этих множественных и отчаянных самоувечьях [611].

Как уже отмечено, с того самого 1874 года, воинского устава и образовательных льгот от него, – резко усилился приток евреев в общие, средние и высшие учебные заведения. Скачок этот был очень заметен. И теперь мог выглядеть слишком большим. Из Северо-Западного края ещё раньше раздавался «призыв к ограничению приёма евреев в общие учебные заведения». А в 1875 и министерство народного просвещения указало правительству на «невозможность поместить всех евреев, стремящихся в общие учебные заведения, без стеснения христианского населения» [612].

Прибавим сюда укоризненное свидетельство Г. Аронсона, что и Менделеев в Петербургском университете «проявлял антисемитизм» [613]. Еврейская энциклопедия суммирует всё это как «наступивший в конце 70-х гг. поворот в настроении части русской интеллигенции… отрекшейся от идеалов предыдущего десятилетия, особенно по… еврейскому вопросу» [614].

Однако примечательная черта эпохи состояла в том, что настороженное (но никак не враждебное) отношение к проекту полного еврейского равноправия проявляла пресса, разумеется больше правая, а не круги правительственные. В прессе можно было прочесть: как можно «дать все права гражданства этому… упорно фанатическому племени и допустить его к высшим административным постам! <…> Только образование… и общественный прогресс могу искренне сблизить [евреев] с христианами… Введите их в общую семью цивилизации – и мы первые скажем им слово любви и примирения». «Цивилизация вообще выиграет от этого сближения, которое обещает ей содействие племени умного и энергичного… евреи… придут к убеждению» что пора сбросить иго нетерпимости, к которой привели слишком строгие толкования талмудистов». Или: «Пока образование не приведёт евреев к мысли, что надо жить не только на счёт русского общества, но и для пользы этого общества, до тех пор не может быть и речи о большей равноправности, чем та, которая существует». Или: «если и возможно дарование евреям гражданских прав, то во всяком случае их никак нельзя допускать к таким должностям, “где власти их подчиняется быт христиан, где они могут иметь влияние на администрацию и законодательство христианской страны”» [615].

Тон тогдашней российской прессы можно проследить и по уже упомянутому ведущему петербургскому «Голосу»: «русские евреи не могут вообще жаловаться, чтоб русская печать относилась неблагоприятно к их интересам. В большинстве органов русской печати сказывается настроение в пользу уравнения евреев в общегражданских правах»; понятно, «что [евреи] стремятся к расширению своих прав, к уравнению с другими русскими гражданами»; но… «какая это тёмная сила двигает еврейскую молодёжь на безумное поле политической агитации? Отчего это в редком политическом процессе не фигурируют евреи, и непременно в видных ролях?.. Такое явление, как поголовное уклонение евреев от отбывания воинской повинности и как обязательное участие евреев и евреек в каждом политическом процессе, не могут послужить на пользу дела расширения еврейских прав»; «если желаешь иметь права, то предварительно должен доказать на деле, что сумеешь также исполнять и обязанности, неразрывно связанные с правами», «чтоб в отношении к общим государственным и общественным интересам еврейское население не выделялось в таком безвыгодном для себя и крайне мрачном свете» [616].

Но, отмечает Энциклопедия, «несмотря на эту пропаганду, в бюрократических сферах продолжало господствовать сознание, что разрешение еврейского вопроса возможно лишь путём эмансипации: ещё в марте 1880 г. большинство членов “Комиссии по устройству быта евреев” склонялось к мысли о необходимости уравнения евреев в правах с прочим населением» [617]. Воспитанные двумя десятилетиями александровских реформ, бюрократы того царствования были во многом захвачены их победным движением, – и мы уже встречали довольно радикальные – и благожелательные к евреям – предложения в некоторых записках генерал-губернаторов черты оседлости.

Не упустим и новых влиятельных шагов сэра Мозеса Монтефиоре, снова приезжавшего в Россию в 1872; и давления Бенджамина Дизраэли да и Бисмарка на Горчакова на Берлинском конгрессе 1878. Стеснённый Горчаков там оправдывался, что Россия нисколько же не против религиозной свободы и полностью её даёт, но «не следует смешивать религиозную свободу с предоставлением евреям политических и гражданских прав» [618].

Однако в России – обстановка шла именно к ним. С 1880 наступила и «диктатура сердца» Лорис-Меликова – и велики и основательны стали надежды российского еврейства на несомненное, вот уже близкое получение равноправия, канун его.

И в этот-то момент – народовольцы убили Александра II, перешибив в России много либеральных процессов, в том числе и движение к полному уравнению евреев.

Слиозберг отмечает: убили царя в канун Пурима. После серии покушений евреи не удивились тому – но заволновались о будущем [619].