• Главная
• Контакты
• Нашёл ошибку
• Прислать материал
• Добавить в избранное

Я уже упоминал об отношении Екатерины к западной прессе, и старался показать, насколько императрица умела ценить ее значение, опередив в этом отношении других европейских государей и пользуясь печатью с искусством, в котором никто не мог с ней соперничать. Читатель, надеюсь, с интересом отнесется к некоторым подробностям тех результатов, которых удалось достигнуть гениальной и обаятельной покровительнице Вольтера и которые способствовали как успеху ее политики, так и ее личной славе.

Принужденный ограничиться определенными рамками, я не могу в этом кратком очерке принимать во внимание периодическую печать, в то время не имевшую притом своего теперешнего значения. Ограничиваясь в этом отношении лишь некоторыми указаниями, я обращаю главное внимание на отдельные издания и на ту литературу, составляющую нечто среднее между книгой и журналом, которую Вольтер и его сподвижники с таким успехом применяли в форме «летучих листков». Именно в литературе этого рода находило для себя надлежащее выражение умственное движение того времени.

Вполне понятно, что в Германии Екатерине было очень легко завоевать симпатии и всеобщее одобрение – даже раньше, чем они были заслужены, так как немецкому патриотизму крайне льстило уже одно то, что незначительная Ангальт-Цербстская принцесса заняла престол великого Петра, и уже в 1745 г. в стихотворении, появившемся в цербстской печати, ее величали «великой Екатериной»:

Es kennt und ruhmt seit langer Zeit
Ein Urbild der Vollkommenheit
In der Katherinen grosse Gaben…

В то же время в Гамбурге другой немецкий поэт уверял, что сам Петр Великий встретил бы победоносного соперника в лице счастливого супруга этой совершеннейшей из принцесс:

Des Ersten Peters Geist und Rath
Wird sich im Dritteu noch gedoppelt starker zeigen…

Франция довольно медленно проникалась энтузиазмом к Екатерине: общественное мнение находилось под сильным воздаянием философов, которые лишь тогда открыли новую Семирамиду в монархине «туманных стран, откуда должен был воссиять свет на всю Европу», когда императрица купила в 1765 г. библиотеку Дидро. С этой минуты она уже не просто великая монархиня – она богиня! и Дора (Dorat) восклицает:

Par tes soins, il va done renaitre
Се philosophe respecte!..

Виньетка, украшавшая послание, весьма выразительно иллюстрировала отношения, установившиеся с тех пор между литературной семьей «почтенного философа» и его благодетельницей: Дидро был изображен у своего письменного стола; преклонив колени, он стремится облобызать ноги Екатерины, представленной в виде богини; троном ей служат облака, как и подобает богине; очевидно, они должны также напоминать то облако, которое в виде золотого дождя спустилось на прекрасную Данаю.

Удача Дидро прогремела на всю Европу, и повсюду, где только были нуждающиеся поэты или философы, составители «Энциклопедии» или сотрудники «Альманаха Муз» («Almanach des Muses»), явились желающие повыгоднее пристроиться к новому Олимпу, подававшему такие заманчивые надежды.

Немецкие философы, как ближайшие соседи России, надеялись, однако, не допустить своих французских собратьев занять первенствующее положение. «Теперь наша очередь! – восклицает ученый Брейденштейн, директор школы и музыкальной консерватории в Ганау. Как истый немец, он определяет достоинства похвал и их ценность:

Katherinens Reich und Thron
Wird Dichtern, Rednern, Weisen,
Das Muster von Europa heisseh,
Sie sind es schon![9]

Италия также желала получить свою долю, и, чтобы вернее добиться цели, поэт Лодовико Лаццарони (может быть, и в действительности бывший простым лаццарони) лично отправился в Петербург для поднесения кантаты, в которой фигурирует Юпитер, колеблющийся в выборе между Венерой и Минервой, а в конце концов отдающий предпочтение Екатерине! Заключение довольно смелое!

С этих пор поступки Екатерины уже не подвергаются критике, и она может спокойно делить Польшу, без малейшего неодобрения со стороны великодушных философов и чувствительных поэтов. Счастливая соперница Венеры и Минервы становится все требовательнее относительно качества похвал, всегда желательных, нередко – щедро оплаченных, чаще же всего – подвергающихся строжайшей критике.

В 1768 году французский астроном Шапп д’Отрош (Chappe d’Auteroche) убедился в этом собственным горьким опытом. Чтобы иметь право вполне сознательно судить о России и ее монархине, этот ученый, которому его соотечественники, к сожалению, мало подражали, решился проникнуть в недра Сибири. Он вынес из своего путешествия убеждение, что «рожденная в свободной (!) стране, воспитанная среди муз», Екатерина преследовала единственную цель – применять наилучшим образом «свой гений и свои познания». Но, увы! Изучая течение небесных светил, ученый не сумел наметить на небесном своде подобающее место самой яркой звезде европейского горизонта. За это его наградили эпитетами «осла» и «безмозглого аббата», что и было доведено до его сведения. Оставалось пожалеть, что его корабль не пошел ко дну; по крайней мере он был бы лишен возможности судить о малоизвестных ему предметах, например, клеветать, что в России распространено взяточничество! Как будто он не знал, что это строго запрещено. Этот невежда не умел даже правильно определить расстояние между Петербургом и Москвой, пытаясь утверждать, что между ними два дня пути, тогда как сама императрица совершала это путешествие в 52 часа.

Чтобы быть хорошо принятым в Петербурге, следовало хвалить без меры и льстить без оглядки. Екатерина сама заботилась об этом, и при появлении русского флота в Средиземноморье она получила в этом отношении полное удовлетворение. В Ливорно толпа жалких рифмоплетов встречает Алексея Орлова, известного своей щедростью, хором восторженных песнопений, посвященных, как, например, у Джианетти (Lucca, 1770), «alla sagra Maesta di Catarina II», а год спустя в Лондоне печатаются «Рассуждения о возникновении, развитии и завоеваниях Российской империи», причем итальянец Караччиоли (имя довольно известное) причисляет войны России с Турцией и Польшей к самым лояльным войнам в мире, и все дела императрицы Екатерины ставит выше деяний Петра Великого. Он решается также уверять, что русские женщины превосходят красотою женщин всего мира. Германия, где даже дети в гимназиях изощрялись в сравнениях великого Фридриха с великой Екатериной, конечно, опередила в энтузиазме все другие страны, и подражатели Клопштока, воспевая победу Орлова у Хиоса, призывали поэтов и историков древности, чтобы достойным образом прославить его подвиги, причем имя Эльфинстона, разумеется, вовсе не упоминается.

Erhebt dich Kein Homer durch ewige Gedichte,
So grabt ein ahderer Xenophon,
Ein Orloff, deinen Sieg der Slerblichkeit zum Hohn,
Tief in die Tafel der Geschichte.[10]

Нашелся даже соотечественник и боевой товарищ Эльфинстона, приписавший хиосскую победу только гению императрицы и талантам Орлова, совершенно случайно попавшего в адмиралы.

Одерживая победы и расточая доходы своего государства ради престижа русского флага в Греческом архипелаге, Екатерина находит еще возможность кормить голодающую Европу! По крайней мере, так утверждает Н. L. Berendt в то самое время, когда, по более достоверным документам, Россия сама была вынуждена прибегнуть к ввозу иностранного хлеба. Но в европейской прессе ни желали обращать на это внимания. Даже честная Швейцария, вполне убежденная, что неурожаи не в состоянии истощить страну, управляемую такой государыней, возвещает устами анонимного автора: «On devrait n’obeir qu’aux femmes sur la terre![11]

Франция потому лишь не принимает участия в этом концерте, что восточная политика Екатерины на этот раз слишком идет вразрез с традиционными понятиями, чувствами и интересами страны. Молчит и Вольтер, опасаясь за свою популярность, хотя не все его соотечественники разделяют его мнение. Впрочем, чтобы заставить хвалить себя и на языке Вольтера, Екатерине незачем обращаться в Париж. Уже упроченная слава и слишком дорого купленный опыт придворной жизни в Берлине удерживали фернейского старца на берегах Женевского озера, но некоторые его ученики соблазнились заманчивыми предложениями; даже в самом Петербурге Бодуэн, профессор университета, нашел удобным настроить свою лиру в соответствующем тоне, скромно оговариваясь, что

Du chantre de Ferney les sons melodiux
Peuvent seuls ceulebrer des faits dignes des dieux![12]

В то время как в Варшаве, после несбывшихся надежд на помощь Блистательной Порты, поляки оплакивали утрату своих провинций и своей независимости, некто барон де Блиньер, капитан военной службы, писал, не обращая ни малейшего внимания на общее настроение:

Catherine a fixe les yeux de l’univers;
Son nom est a jamais l’objet de nos concerts.[13]

В следующем году заключение Кучук-Кайнарджийского мира опять дружно настроило хвалебный хор в Европе, так что Александру Великому пришлось серьезно встревожиться неожиданным соперничеством:

Ch’altro novello Eroe
Nella difficil via d’onor di gloria
Incominci a oscurar la mia memoria?[14]

И тревога героя, победившего Дария, вполне оправдывается, так как, по свидетельству малоизвестного автора (Lanjuinais), сам Архимед не решился бы отныне оспаривать первенство Екатерины.

Эта эпоха является кульминационным пунктом как славы, которая с этих пор нередко изменяет Екатерине, так и гармонии всего европейского хора, в котором чуткий слух императрицы уже начал улавливать некоторый диссонанс. В 1782 году появилась «История России» Левэка («L’Histoire de Russie», de L’Evesque), первая полная история, изданная в России и составленная по солидным документам. В ней слышны уже серьезные ноты. Осторожно обходя все неудобные пункты, автор скромно призывает потомство «достойно прославить, не боясь обвинений в лести, гений, таланты и благие деяния этой монархини». Екатерина почувствовала себя не удовлетворенной этим отзывом. В самом деле, что значит прославление потомства? Платеж по векселю; между тем, Екатерина привыкла получать, как и платить, за все чистой монетой. Ее таланты? Ее благие деяния? Но что значили эти жалкие комплименты для богини, затмившей в истории Александра Великого и вытеснившей с Олимпа Минерву? Екатерина была в негодовании; Левэк и его сотрудник – Леклерк – явились в ее глазах «негодяями, унижающими значение России», «неприятными надоедливыми животными». Уж не вздумали ли эти французские неучи обсуждать каждый поступок государыни, которая в точности своих умозаключений превосходит самого Архимеда?! Пусть бы они послушали англичанина Ричардсона: «Я искренно верю, что не было неограниченного монарха, который правил бы так мудро, изучал бы положение своего народа с более честными намерениями, нежели правящая теперь русская императрица». Вот это называется – рассуждать правильно! Но нашелся и другой англичанин, осмелившийся утверждать, что эта идеальная правительница имеет и некоторые слабости. Это было чересчур дерзко! Впрочем, автор спешил загладить неблагоприятное впечатление, произведенное его богохульными словами, оговариваясь, что, хотя и нельзя одобрить тех или других поступков императрицы, но надо помнить, что она же, подражая Монтескье и Беккарии, написала «Наказ для законодательной комиссии».

Did she, did Catherine this?
For this one act be all her sins forgiven![15]

После смерти Вольтера († 1778) во французской литературе замечается недостаток лиризма по отношению к Екатерине. Напрасно некоторые авторы стараются угодить ей; например, Сенак де Мейлан, стремившийся получить звание официального историографа великого царствования, в своих стараниях дошел до того, что сравнил Екатерину с храмом св. Петра в Риме. Это была идея! Подумала ли императрица о ничтожном расстоянии, отделяющем великое от смешного, – неизвестно; во всяком случае она объявила, что сравнение «не стоит и десяти су». Не теряя мужества, Сенак пошел еще дальше, выступив с «La merveille du siecle, ou Observations sur la vie politique et privee de Gatherine II» (без обозначения места, 1792). Тщетный труд! Тон его все-таки был ниже желаемого; он еще не достиг диапазона Луиджи Суттири, который в авторе законов, отменивших крепостное состояние, узрел «la liberatrice di popolo» – освободительницу народа! Возможно, что Сенак со своим сочинением выступил слишком поздно, когда душа Екатерины вступила в период неизбежного пресыщения и недовольства; по крайней мере, она так же холодно приняла год спустя книгу Мюллера, которую Гримм счел вполне достойной для поднесения императрице. Но Гримм ошибся: его высокая покровительница не нашла вкуса в этом блюде, приготовленном, однако, по лучшим и уже испытанным рецептам.

«Послушайте, – пишет она поверенному своих мыслей и тревог, – ведь это же просто непозволительно – так безмерно хвалить людей!» Точно вся литературная Европа за последние 30 лет занималась чем-нибудь иным относительно «Священного Величества», воспетого Джианетти, и точно сам Гримм, для удовлетворения весьма недвусмысленных желаний своей высокой корреспондентки, не употреблял все силы, чтобы всячески возбуждать, поощрять и награждать соответствующим образом восхваления в подобном духе! Но после тридцати с лишком лет правления Екатерина уже пресытилась ими, – нравоучение, характеризующее эту главу ее биографии, к которой мне остается прибавить еще одно интересное примечание: за исключением одного, весьма сдержанного намека, принадлежащего перу неизвестного английского автора, читатель, в моем перечне изданий, лично касающихся императрицы, не найдет, к своему удивлению, никаких указаний на то впечатление, какое производила в России интимная сторона ее жизни, которая после ее смерти сделалась предметом всеобщего осуждения и даже посмеяния. Пусть не обвиняют меня в излишней скромности – нет, все дело в том, что в искусстве руководить современной прессой Екатерина достигла совершенства. Записывая в «негодяи» и «несносные животные» публицистов, осмеливавшихся присоединять к общему поклонению хоть малейшую долю критики, она сумела добиться того, что важнее одобрения, – абсолютного молчания, даже от Рюльера (Rulhiere), так как известно, что его труд о революции в России, написанный в 1762 году и даже прочтенный в интимном кружке, не был издан при жизни Екатерины: понадобилось, чтобы сам автор умер. Франция вступила на путь революции, а Гримм покинул Париж, чтобы в незаконно изданных посмертных сочинениях бывшего секретаря посольства могли появиться следующие строки (Paris, 1792): «La tzarine aime prodigieusement les hommes, et lorsque quelqu’ im lui plait, de quelque classe qu’il soit, elle se le fait amener, et if faut qu'il assouvisse la passion de la souveraine».[16] То была эпоха упоения всевозможными позорными документами, когда низкий Карра (Carra) изощрял свое вдохновение против «la catin du Nord» и непристойные карикатуры на знаменитый «захват империи» приобрели скандальный успех, о чем добросовестно донес честный Буайе, поплатившийся головой за свое мужество. Революционированная разными Вольтерами и Дидро, Франция и Европа самым убежденным образом доказали Екатерине одно из ее величайших заблуждений. Даже Германия, увлеченная всеобщим движением, утратила всякое чувство меры и в 1794 году выпустила «Pansalvin, Furst der Finsterniss», где под прозвищем, заимствованным, по-видимому, из переписки Сиверса, выведен Потемкин, в обстановке, унизительной для его царственной подруги. Но до этого полного крушения Екатерина, во всяком случае, безгранично царила над общественным мнением, как внутри, так и вне России, что ярко и глубоко отразилось на суждении Европы относительно главнейших событий ее царствования. И этого не дoлжно забывать при оценке ее личности.

С первых же шагов критика поступков Екатерины оказалась делом очень трудным. Вступление на престол этой обаятельной монархини сопровождалось драмой в Ропше, что первоначально смутило Германию. С одной стороны, было очень приятно, что в России воцарилась немецкая принцесса, но это обстоятельство повлекло за собой низложение и смерть немецкого принца. Соглашаясь с неизвестным автором сочинения «Ob der Kaiser von Russland, Peter III, rechtmassig des Throns entsetzt sei» (s. 1. 1762), неоднократно изданного и по-немецки, и по-французски и приписываемого (без видимых оснований) перу Фридриха II, – так же как и приложение к книге Гудара «Memoires pour servir a l’histoire de Pierre III» (Leipzig, 1763), составленное в том же духе, – соотечественники несчастного императора сперва отнеслись к событию отрицательно; но это оказалось лишь последствием первого впечатления, и Екатерине очень быстро удалось уничтожить его. Преследуя и, по возможности, уничтожая неблагоприятные отзывы печати, она в то же время сама, по-видимому, внушила известное «Lettre de St. Petersbourg au sujet de la derniere revolution, par M. P.», напечатанное в 1762 году во Франкфурте и приводившее самые убедительные доводы в пользу совершившегося события. «Если правитель пренебрегает всеми своими обязанностями, подданный тем самым освобождается от своих». Хотя подобная теория должна показаться очень опасной во всякой монархической стране, – в Германии жаждали поверить ее непреложности. Один беспокойный пруссак, писавший под псевдонимом Ламарша (производя, по-видимому, свое имя от La Marche – Бранденбургская Марка), издал, однако, в Лондоне (1764) «Анекдоты» («Anecdotes») относительно государственного переворота в России, очень неприятного для Екатерины содержания. Императрица отвечала на них «Рассуждениями о деспотизме и революциях» («Essai sur le despotisme et les revolutions»), в которых с неподражаемой самоуверенностью доказывала, насколько важный переворот, служивший предметом словопрений, «заинтересовав все нации, прославил ту, которая достигла величайшей власти, и принес пользу народу, добровольно подчинившемуся ее владычеству». На том словопрение и кончилось.

В 1772 году Гудар издал в Амстердаме «Рассмотрение причин прежней слабости Российской империи и ее настоящего могущества». В этой книге Гудар отрекается от своего первоначального мнения, получив для этого, очевидно, солидные основания, оставшиеся неизвестными его читателям. Он так далеко зашел по этому пути, что старается уверить их, что Екатерина «скорее решилась бы отказаться от трона, чем достигнуть его путем жестокостей».

Уже в следующем году Голштиния совершенно примирилась со смертью близкого члена своего дома, выразив это совершенно ясно в органе Ранффта.

Наконец, в 1776 г. в упомянутом уже «L’Eloge de Catherine» Ланжюинэ находит ее поступку остроумное объяснение, принятое десять лет спустя и таким солидным писателем, как Кокс, а именно, что, поддавшись пьянству и дурным влияниям, Петр III возымеет намерение совершенно устранить свою жену и даже подвергнуть ее заключению.

Таким образом, Екатерина являлась блистательно и вполне законно оправданной. Относительно ропшинского инцидента Кокс не поддержал гипотезы Ланжюинэ, состоявшей в том, что Петр III скончался от апоплексического удара, явившегося следствием полученного от императрицы необыкновенно трогательного письма. Во всяком случае Ланжюинэ видел это письмо и утверждает, не объясняя, каким образом это могло случиться, что оригинал находился в руках Вольтера. Для европейской прессы дело казалось достаточно ясным; но ей предстояли еще заботы со смертью Иоанна VI, которую просто решили замолчать. Исключение составила леди Рондо, упомянувшая о ней в своих «Письмах» (Лондон, 1775).

«You ask me what I think of the death of poor Ivan and the person who ordered it?» пишет она лорду Честерфилду. «You may remember, I often said she would either murder him, or marry him, or both. She has chosen the safest alternative and has now completed her character of femme forte above scruples and hesitation. If Machiavel were alive, she would probably be his heroine, as Caesar Borgia was his hero» (p. 206).[17]

Эти слова не потревожили даже совести Кокса, категорически отрицавшего всякое участие Екатерины в покушении Мировича.

Первый раздел Польши наделал много хлопот присяжным защитникам императрицы. Смущение философов было тем сильнее, что сама Екатерина ввела их в заблуждение.

В 1767 г., считая себя осведомленным относительно намерений своего высокого друга, Вольтер с сострадательным снисхождением писал о «банальных политиках», воображающих, что Екатерина может искать «с этой стороны» территориальных приобретений. Как могла она иметь подобные замыслы, когда Россия вовсе в них не нуждается, превосходя обширностью Римскую империю! Правда, русские войска наводняли Польшу, но они «скорее обогащали, нежели опустошали страну», причем, благодаря своему поведению, походили не на армию, а на «сейм, собравшийся для защиты народной свободы».

Но вот появились трактаты 1772 года. Вольтер вышел из неловкого положения, опровергнув слова сэра Бурдилсона, под псевдонимом которого раньше писал. Тем не менее, общественное мнение было возмущено. Неизвестный автор «Observations gur les declaratios des cours de Vienne, de St. Petersbourg et de Berlin» (Londres, 1773) разоблачил лживость принципов, которыми прикрывались заинтересованные государства для оправдания своей несправедливости и насилия, «предоставляя остальной Европе считаться с могущими явиться последствиями». Подобные же замечания находим в сочинении «Lexamen du systeme des cours» (без обозначения места, 1773), в «Letters concerning the present state of Poland» (London, 1773), в котором, однако, автор уже старается выгородить Екатерину, так как, по его уверению, она питала относительно Польши самые лучшие намерения, и только интриги Марии-Терезии, и особенно Фридриха II, принудили ее к подобному образу действий. Мало-помалу эта точка зрения распространяется в печати. В знаменитых сатирических диалогах Линдсея (G. Pansmouzer) Екатерина представлена совершенно отвернувшейся от своих союзников; к Марии-Терезии она относится с презрением, а Фридриху заявляет, что сердце ее полно отвращения. Фридрих пытается бороться тем же оружием: клеймит автора «Диалогов» позорным именем «пасквилянта» и выпускает в Англии книгу – «Refutation litteraire et politique, опровергающую „Диалоги“ (Canterbury, 1775), тщетно стараясь доказать, что „никто не имеет права критиковать поступки наиболее уважаемых в мире государей“, и указывая, что раздел Польши являлся такой же необходимостью, „как прижигание гнойной раны“. Труд совершенно напрасный, так как в самой Польше находятся продажные публицисты, оправдывающие и Пруссию, и Австрию. По их сообщениям, несчастный Понятовский сам приветствует трех союзников („Vivent les trois aigles!“). Что касается поляков, то „они сами себя погубили“. С последним положением соглашается и Кокс, беспристрастно разбирающий гибельные последствия раздела Польши для славянства. Главную ответственность за событие он возлагает на Фридриха II.

Всюду, вплоть до Италии, мнение о личном бескорыстии Екатерины находит сторонников, и, по крайней мере в этом отношении, союзнице Фридриха удалось отплатить ему за все его бесчестные увертки. Замечательно, что в вопросе Пугачевского бунта Екатерина далеко не так успешно справилась с мнением Европы. Первыми на известие об этом событии отозвались «Zuverlassige Nachrichten von der Verratherung» (Schwalbach, 1775) подчеркнувшие великодушие, даже милосердие императрицы, подтвержденные впоследствии и Коксом. Но издатель этого сочинения (I. G. Mizler) был чересчур угодлив; появившееся же почти одновременно сочинение «Самозванец Петр III по русскому подлиннику» явилось открытым панегириком мятежного движения. Личность самого Пугачева изображается привлекательными чертами: «в нем есть что-то благородное, величественное», побуждающее «жалеть его, даже удивляться ему».

Подобные сочинения являлись обыкновенными пасквилями; но восемнадцать лет спустя, вслед за появлением «Bemerkungen uber Esthland, Liefland und Russland» (Prag und Leipzig, 1792), когда вся пресса занялась строгой оценкой события и вызвавших его причин, – положение Екатерины оказалось не из приятных. Анонимный автор «Bemerkungen» не постеснялся перечислить все эти причины, из которых главнейшую он видит в ужасном положении огромного большинства народных масс в России, страдающих под гнетом рабства, еще более закрепленного Екатериной (стр. 246).

Вторая турецкая война создала Екатерине новые недоразумения с западными публицистами, особенно во Франции, и на самого компетентного из них навлекла жестокие испытания. Пренебрегая мнением своего правительства и огромного большинства сограждан, Вольней энергично вступился за Россию. Он уже видел русских в Константинополе, Турцию – распавшуюся, Египет – отошедшим к Франции. Его одинокий голос возбудил всеобщее негодование, за которым последовало резкое возражение. Автор его в своих возражениях дошел до утверждения, что «ни одно, может быть, государство в мире не является таким гуманным, как Турция» (стр. 240).

Труд Вольнея подверг его неприятности выслушать еще от какого-то неизвестного автора замечание, что Греция напрасно ждет освобождения и помощи от страны, пребывающей в рабстве.

Что касается Екатерины, то Вольней за свой труд не удостоился от нее ни малейшей признательности: благодаря Циммермана за присылку «Considerations», она сухо заметила, что «автор выбрал слишком избитую тему».

Почему же императрица отнеслась с таким пренебрежением к труду Вольнея? Да, вероятно, потому, что он не понимал того тонкого искусства, которое даже самые выдающиеся его собратья по перу приняли за правило всегда и неуклонно применять в определенных обстоятельствах. Например, Вольней хвалит русскую пехоту, которая, по его мнению, превосходит пехоту всех других стран, – это неловкость! Разве возможно приписывать заслугам пехоты Кагульскую, например, победу?!

Между тем в Вене оказались догадливее: совершенно незначительный автор сочинения «Ueber die Oesterreichisch-Russisch-Turkischen-Kriegsbegebenheiten» (Gratz, 1789), фон Буршейд, смело приписывает честь этой победы гению монархини.

В общем, пресса на этот раз оказалась очень строгой. Блестящим вознаграждением за все перенесенные неприятности явился для Екатерины тот восторг, с которым вся Европа, не исключая и флегматичных голландцев, встретила ее идею вооруженного нейтралитета. По этому поводу купец Горн написал даже стихотворение, в котором поставил русскую императрицу превыше Клеопатры и Елизаветы Английской, а один из ярых сторонников мира, англичанин, увидел в этой идее первый шаг к упрочению вечного мира.

В 1788 году Екатерину ожидал еще больший успех в конфликте со шведским королем, которого она величала «собратом Пугачева, на что маркиз де Сегюр даже не обижался.

Густав III оправдывался, выступив с запиской «Ueber Schweden und Russland, ubersetzt aus dem Englischen Milords F. Т…» (1789, без обозначения места). Но такого английского оригинала, по-видимому, вовсе не существовало. Еще меньшего успеха достиг Густав сочинением «Du peril de la balance politique de l’Europe» (Стокгольм, 1790), приписываемым бойкому перу Борка, прусского посла в Стокгольме, не пожалевшего ядовитых стрел по адресу «покровительницы философов»; «философия и гуманность, – пишет он, – очевидно, не мешают нарушать договоры» (стр. 107).

Несмотря на то, что Густаву III удалось заручиться одобрением одного, хотя и шведа по происхождению, но все же немецкого публициста, все, чего король мог добиться, – это лишь нескольких похвал, которые ему притом пришлось разделить со своей могущественной противницей (стр. 237, 285, 355, 369).

Что касается английской прессы, то она не интересовалась кипевшей в Европе борьбой, спокойно выжидая удобного момента, чтобы выступить на сцену. Два года спустя конфликт, – возникший непосредственно между Россией и Англией, послужил поводом к столкновению Фокса с Питтом Младшим в английском парламенте и выдвинул вопрос о войне с Россией. Тогда один из сторонников Питта издал сочинение: «An enquiry into the justice and expediency of prescribing bounds to the russian empire» (London, 1791), указывая в нем на чрезмерность притязаний русской политики, постоянно грозящей внезапным нападением на Индию и Египет. Не успел, однако, Питт воспользоваться результатами своего выступления и получить новые кредиты для предполагаемой экспедиции в Балтийское море, как русский посол в Лондоне, С. Р. Воронцов, путем митингов и брошюр добивается поворота общественного мнения в совершенно обратную сторону и тем обеспечивает мир.

С наступлением второго раздела Польши Англия опять заволновалась. Целая серия писем (появлявшаяся в «The Morning Chronicle» с 20 июля 1792 по 28 июня 1793 г., за подписью «An Calm Observer»), направленная против раздела и видевшая в планах трех держав стремление разделить также и Францию, приобрела почти такую же громкую известность, как двадцать лет перед тем – письма Юниуса. Но и здесь, как в самой Франции, где в это же время, в массе летучих листков, энергично требовали восстановления Польши, все движение оставалось совершенно платоническим, и так же, как и при первом разделе, французские и английские публицисты кончили тем, что всю вину свалили на Пруссию.

Тем временем Екатерина могла спокойно обдумывать новые завоевания, но, по мере приближения ее царствования к концу, даже у самых преданных почитателей ее все ярче выражается одна наклонность, которая, не будучи явно предвзятой и враждебной, тем не менее является крайне опасной для доброй славы Екатерины: это всеобщее стремление сравнивать внешние триумфы ее блестящего царствования с результатами внутреннего правления; итоги одержанных побед и завоеваний с заплаченной за них ценой. Понятно, к чему могли повести подобные сравнения, хотя сама Екатерина, очевидно, не придавала этому достаточного значения.

Неизвестный автор труда «Observations et reflexions sur la Russie actuelle» (1782, без обозначения места), насколько известно, француз, относящийся с большим сочувствием к России, первый отмечает и обсуждает это новое веяние. Голландский врач ван Венцель разрабатывает этот же вопрос. Богослов Abel Burja, проживший десять лет в Петербурге, в качестве воспитателя детей Татищева, в своем сочинении следует примеру обоих названных писателей, так же, как Кокс, Ричардсон и др., вплоть до немецкого писателя Беллермана, приходящего к следующим выводам: «Das mehrste in Petersburg ist im Zustande des Entstehens und der Zerstorung. Ganz fertige Sachen trifft man wenig an. Hat etwas seine Vollkominenheit erreicht, so vernachlassigt man es und uberlasst seinem Schicksale; das ist – dem Tode».[18] (Стр. 239.)

К 1790 году подобное впечатление, производимое Россией, сделалось всеобщим, вопреки усилиям неутомимых льстецов, как Гуппель, который в имении В. Г. Орлова открыл крестьян, помещающихся «в маленьких дворцах», владеющих «ценной обстановкой» и живущих на большую ногу. Член пражской академии наук граф Штернберг утверждает, что эти самые мужики живут вместе с курами и свиньями (стр. 93), прибавляя, что «ein gut kultiviertes Land unter russischer Herrschaft, so lange sie noch das bleibt, was sie gegenwartig ist, im Kurzen aus seinem Wohlbestande in das bitterste Elend ubergehen wird».[19] (Стр. 76.)

К несчастью, Штернберга читали неизмеримо больше, нежели Гуппеля, так же как и Шерера, который развивает ту же идею, но с другой точки зрения, и взгляды которого, по своему интересу и поучительности, сохранили серьезное значение и в современной истории. «Величайшим недостатком полицейской организации (в России), – пишет он между прочим, – является то, что она приводит в жизнь принципы, совершенно противоположные своим целям, и таким образом не уничтожает беспорядка, а только увеличивает его?

Таким образом, приговор, сыгравший роль посмертной оценки потомства, выразился в словах Fortia de Piles, воскликнувшего вместе с неблагодарным Дидро, «le philosophe respecte», которого Екатерина «возродила к жизни»: «Умирая, императрица Екатерина оставит прославленное имя, но зато государство, лишенное людей и денег».

Екатерина умерла как раз в момент выхода в свет этой книги. Общественное мнение во Франции и в Германии сначала вполне согласились с высказанными в ней взглядами.

Даже в самом Петербурге год спустя появился обзор деятельности императрицы, в котором она, в весьма суровой форме, призывалась «на суд человечества». При этом оказывалось, что Екатерина совершенно поработила русского мужика, пренебрегала просвещением и что все ее правление было проникнуто духом возмутительного милитаризма.

Я прохожу молчанием целую литературу всевозможных памфлетов, которая как бы старается наверстать потерянное и вознаградить себя за чересчур продолжительную сдержанность и в которой, как в «Darstellungen» и в «Anekdoten», приписываемых I. Фр. Гаммериху (1797), выдается за действительный факт, что из сорока воспитанниц первого выпуска Смольного института тридцать сделались публичными женщинами. Копаясь в этой грязи, автор, однако, упоминает, что у Екатерины не было недостатка ни в доброте, ни в великодушии.

Вскоре великая усопшая снова начинает завладевать умами, которые так долго покорялись ее волшебной власти, и после самых грубых нападок, самых несправедливых порицаний, восторженные похвалы снова берут верх в массе обзоров прошлого царствования. Некто барон Г. Таненберг, счастливо (как он сам об этом свидетельствует) проживший много лет в России, возвращается даже к преувеличенному восторгу оплаченных панегириков прошлого времени. Гениальность он видит в Екатерине уже с пеленок и, по-видимому, рассчитывает своим поклонением заслужить расположение русского императора, которого он также превозносит за красоту и мужество, выказанное во время войны со Швецией, где, однако, как известно, Павлу не представлялось даже случая встретиться с неприятелем.

Но этого мало. Одобряя, с похвальным стремлением быть вполне беспристрастным, обе турецкие войны (вопреки своим явным симпатиям к неприкосновенности Оттоманской империи), осуждая в то же время раздел Польши и убийства в Праге, неизвестный автор сочинения «Authentic memoirs of the life and reign» (London, 1797) верными чертами обрисовывает «мужской темперамент» и «здравие суждения» покойной императрицы, ее «глубокую проницательность» и изумительную твердость. Форстер в своем «Kurze Uebersicht der Geschichte Katharina» (Halle, 1797) впадает уже в совершенно нелепую лесть. В «Anekdoten aus dem Privatleben» (Hamburg, 1797) автор хотя и в чересчур льстивых выражениях, но очень удачно разграничивает роли самой Екатерины и окружавших ее, которые, обманывая ее, обращали весь ее абсолютизм в пустой звук.

В той же Германии Бистер в «Abriss des Lebens» (Berlin, 1797) старается оценить как качества, так и недостатки великой монархини: «Hatte Katharina den ausseren Ruhm verschmaht… so wurde wahrscheinslich die Geschichte nur eine Stimme haben, sie als das Muster aller Regenten zu preisen» (стр. 235).[20]

Другие немецкие авторы, как Зейме, не признают и этой оговорки, полагая, как Н. F. Andra, у которого Зейме заимствует безо всякого стеснения, или как неизвестный автор «Skizzen aus der Regierung» (Prag, 1797), что, невзирая ни на раздел Польши, ни на закрепощение крестьян, Екатерина, во всяком случае, представляет огромную величину. Всегда и везде она только и делала, что боролась за истину. Автор глубоко убежден, что эта безупречная правительница опередила, Александра II в идее освобождения крестьян.

Итак, в общем – Германия вернулась к прежнему преклонению перед Екатериной. Что касается Италии, то она, как и прежде, вполне предана ей, о чем свидетельствуют В. Bertoletti, анонимное сочинение «Vita e geste di Catarina II» и даже шесть томов по обширности первого в Европе труда, посвященного покровительнице философов.

Во Франции за ничтожными измышлениями Гебеля следуют фантастические обращения к миру духов в одном незначительном анонимном сочинении, изданном в Париже, хотя помеченном Камчаткой. Тень Фридриха II, встретившись в Елисейских полях с тенью Екатерины, признает ее превосходство и преклоняется перед ней.

1797 год следует считать знаменательным годом в историографии императрицы: появляется книга Castera «Vie de Catherine II»; в 1800 г. она вновь выходит в исправленном виде, под названием «Histoire de Catherine II», За ней следуют «Memoires secrets» (Paris, 1800) Массона. Оба писателя имели счастье, скажу более – заслугу воздвигнуть на свежей еще могиле если не исторический памятник, который Екатерина вполне заслужила, то, по крайней мере, хоть несколько краеугольных камней этого памятника, сумев возвыситься до широких обобщений, которые, одержав верх над уже произнесенными суждениями, господствовали до наших дней в литературе всех стран, кроме России. Русская критика совершенно несправедливо нашла оценку Кастера и Массона чересчур строгой. Нельзя не удивляться этому обстоятельству, читая, например, у Массона следующие строки: «Благородство Екатерины, блеск ее царствования, пышность ее двора; ее учреждения, памятники, войны для России то же, что век Людовика XIV для Европы; но, как личность, Екатерина стояла выше этого монарха, Людовика прославили французы, – Екатерина прославила русских. Она всегда являлась глубоко человечной и великодушной, что отражалось на всех приближавшихся к ней. Все, знавшие ее близко, были очарованы прелестью ее ума; она умела делать счастливыми тех, кто ее окружал. Ее деятельность, простой образ жизни, умеренность, ее мужество, постоянство, – все это нравственные достоинства, которые было бы крайне несправедливо объяснять лицемерием» (I, 84).

Конечно, труды Массона и Кастера не последнее слово истории: на долю их преемников осталась еще обширная задача, над которой историки, вероятно, еще долго будут трудиться; но от новых штрихов, которые уже прибавились и еще прибавятся к портрету Екатерины, личная ее слава, по-видимому, уже ничего не выиграет. Что касается самого русского народа, то, сознаваясь в своем «огромном предубеждении» против него, Массон все же склонен думать, что более близкое изучение России явится скорее благоприятным для великой нации, от которой великая монархиня потребовала такого огромного напряжении всех ее сил, не придавая этому даже должного значения; и, вероятно, долго еще придется русскому народу ждать справедливого воздаяния: Екатерина более чем кто-либо способствовала развитию одного из самых ценных его качеств – терпению.