• Главная
• Контакты
• Нашёл ошибку
• Прислать материал
• Добавить в избранное

И на поездки в далеко —
Навек, бесповоротно —
Угодники идут легко,
Пророки — неохотно.
Владимир Высоцкий.
Случай на таможне

Главным закоперщиком ордынского нападения на Москву являлся польский король. В этом источники единодушны. Казимир Ягеллончик прямо призывал Ахмат-хана к немедленному походу на Россию: «Ты б на него пошол, время твое, а яз нынече за свою обиду иду на него!» — сообщает Вологодско-Пермская летопись. Другой летописец пишет, что «того же лета злочестный царь Ордински Ахмут подвижеся ва Рускую землю со многими силами, подговорен королем». Воскресенская летопись отмечает, что «король бо повел его на великого князя, хотя разорить христианство». Ожидаемым вмешательством польско-литовских сил объясняется и маршрут и даже скорость передвижения Ахматова войска. «Царь же идяше медлено, все короля ожыдаа». Ахмат «ста у Воротынска, ожидаа къ себе королевы помощи». Даже отступая от Угры в степь, Ахмат надеялся на поддержку Казимира. «Король же не поиде к нему, ни посла рати».

У Казимира IV имелись на то свои веские причины — «быша бо ему свои усобицы, тогда бо воева Менгирей царь Перекопский королеву землю, служа великому князю». Накануне решающей схватки с Ордой московский посол Иван Звенец заключил договор с крымским ханом Менгли-Гиреем, направленный против Ахмата и Казимира, вот почему хан сел на коня, как выразился летописец, «служа великому князю». В. В. Каргалов считает, что набег Менгли-Гирея на Подолию не оказал сколько-нибудь заметного воздействия на развитие событий. Но нельзя забывать, что требовалось времяё чтобы оценить реальную опасность этого похода, который продемонстрировал откровенную враждебность Крыма к Литве, а значит, и готовность к новым набегам на польско-литовские земли.

Другая причина — внутренние смуты — также могла самым серьезным образом поколебать решительность Казимира, который пришел к власти после десятилетия кровавой междоусобицы. В 1430 году умер великий князь литовский Витовт. После его смерти свои претензии на власть обозначил Свидригайло Ольгердович, пользовавшийся популярностью среди русского населения великого княжества. Этот беспокойный, неугомонный человек давно стремился сесть на трон, он привлекал к себе щедростью и расположением к православным обрядам, хотя сам оставался католиком. Епископ Краковский писал, что Свидригайло во всем слушается русских «схизматиков». Во время похода Свидригайло на Вильно в 1435 году в его войсках было много «руси московской».

Его противники организовали заговор в пользу брата Витовта Сигизмунда, увенчавшийся успехом в сентябре 1432 года. Но Свидригайло и его сторонники не прекратили борьбы. Масштабы гражданской войны в Литве 1432–1437 годов оказались таковы, что в нее были втянуты все соседи — крестоносцы, Силезия, Москва, Тверь, королевство Польское, татары, Валахия. Взаимное ожесточение неприятельских сторон достигало порою невиданных пределов: уничтожение пленников, бойни мирного населения, публичные казни знатнейших лиц Великого княжества Литовского, заподозренных в измене, стали обычным делом.

В это время и на Руси разгорелась брань между великим князем Василием II и его дядей Василием Косым, потому Москве было не до вмешательства в литовские дела. В том числе и по этой причине антирусская партия торжествовала победу, но в 1440 году возник заговор уже против Сигизмунда, и опять же успешный — Сигизмунд лишился и короны и жизни. После его смерти Великое княжество Литовское должно было отойти к Польше, однако литовские бояре обратили взор на королевича Казимира, проживавшего при дворе своего брата Владислава III, и провозгласили его государем. Литва вышла из полосы смут сильно изменившейся. Если феодальная война в Северо-Восточной Руси завершилась упрочением единодержавия, то междоусобица в Литве 30-х годов привела к ее децентрализации.

После смерти Владислава в 1446 году Казимир Ягеллончик стал и польским королем, что отрицательно сказалось на его положении в Литве. Литовское панство осталось крайне недовольно возобновлением династической унии с западной соседкой и упрекало Казимира в том, что он интересы «великого княжества» принес в жертву «короне польской». В середине 50-х гг. была сделана попытка свержения Казимира, взамен которого великое княжение предполагалось передать киевскому князю Семену Олельковичу. В 1461 году на сейме в Вильне литовские паны открыто требовали от Казимира сделать выбор — либо жить в Литве, либо предоставить ей отдельного князя; и при этом опять называлось имя Семена Олельковича.

Как мы помним, Семен Олелькович умер в 1470 году, и тогда, же «князство Киевское в воеводство есть обернено». В 1471 году Киевской земле предоставили новые права и вольности, что преследовало цели замирения киевлян, недовольных отменой княжения и введением наместничества, но православное боярство явно не смирилось с наступлением католической партии, олицетворением которой являлся Казимир. В это время окончательно рухнули старые иллюзии о создании Русского литовского государства, существовавшие в эпоху Ольгерда и Витовта.

У православных магнатов оставалась одна альтернатива ополячиванию и окатоличиванию — свержение Ягеллонов, разрыв унии с Польшей, возведение на престол знакомого нам по Новгороду Михаила Олельковича. В случае неудачи мятежники рассчитывали перейти на сторону Ивана III, прихватив с собой вотчины в восточных землях Великого княжества Литовского. В заговоре приняли участие православные князья Федор Бельский и Иван Ольшанский, недовольные ущемлением своих прав по сравнению с католиками, а также видные чиновники — полоцкий наместник Александр Судимонтович и виленский воевода Ян Гаштольд, тесть покойного Семена Олельковича.

Литовских оппозиционеров всегда охотно привечали в Москве. Юрий Семенович Лугвень, который в 1440 году пытался овладеть Смоленском и Витебском, после поражения сбежал в Москву. В 1445 году претендент на великое княжение литовское Михаил Сигизмундович также укрылся в Москве, а затем с московским отрядом двинулся на Киев, где князь Олелько Владимирович открыл ворота перед его войсками. В 1451 году в Москве побывал его сын Семен. Государственная политика здесь тесно переплетена с родственными связями. Михаил и Семен Олельковичи и Иван Патрикеев — двоюродные братья по материнской линии, так же как Олельковичи и сам Иван III, который в переписке называл князя Михаила братом. Дочь Ивана Патрикеева была замужем за Семеном Бельским, братом видного заговорщика. Бельские и Олельковичи также находились в близком родстве.

Из этих родственных переплетений, очевидно, вырос замысел сосватать за Ивана Молодого дочь молдавского (валашского) господаря Стефана Великого Елену. Старшая дочь господаря была замужем за Михаилом Олельковичем, а сам Стефан женат на сестре киевского князя Евдокии. Отсюда весьма причудливый способ сватовства. Стефан обратился к кузенам в Литве и Московии Ивану Патрикееву и Михаилу Олельковичу с тем, чтобы сестра последнего Феодосия (Федка) била челом к матери Ивана III княгине Марье Ярославне о женитьбе Елены Стефановны на наследнике московского престола. Поэтому, когда великий князь ответил согласием, то сообщить об этом валашскому господарю должен был «человек княгини Федки», причем в начале речи он должен был напомнить о «предыстории вопроса».

Выглядеть это должно было, как следует из посольских инструкций, следующим образом: «Княжа Семенова Юрьевича княгини Федка велела тебе говорити: что еси посылал по моему брату, ко князю к Михайлу Александровичю, и к моему сестричу, ко князю Ивану Юрьевичу, о том, что мне бити челом великой княгине Марии, чтоб печаловалася сыну своему великому князю Ивану, чтоб князь велики взял за своего сына за великого князя свою дочку…» В конце концов, в Кремле сочли за благо упростить схему, и заменили представителя Феодосьи Олельковны на московского дьяка, снабдив его грамотами от княгини.

Иван III ловко воспользовался предложением господаря с тем, чтобы под предлогом переговоров о брачном союзе наладить легальный обмен корреспонденцией и посольствами между Москвой, прорусской партией в Литве, господарем Стефаном и Крымом, через который шли сношения с Молдовой. Симптоматично, что прервавшиеся было хлопоты о браке возобновились весной 1480 года по инициативе Москвы — так как в это время шли переговоры с Менгли-Гиреем об альянсе против Казимира и Орды. Подготовка заговора против Казимира и подготовка союза с Крымом — а это два важнейших элемента подготовки к большой войне с ордынско-литовской коалицией — проходили одновременно.

Той же весной 1480 года Казимир получил информацию от молдавского господаря о вероятном вторжении османов. В свете свадебных приготовлений впору задуматься — на самом ли деле Стефан, исполняя вассальный долг по отношению к польскому королю, предупреждал того о грозящей опасности, либо выполнял просьбу будущего тестя? Известие о грядущем турецком нападении стало веской причиной для Казимира еще раз взвесить риски войны с Москвой в свете вероятной борьбы на два фронта. В любом случае, сигнализируя об османской угрозе, Стефан только приобретал, ничего не теряя: пусть нападение султана на Польшу не состоялось, кто же станет упрекать доброго соседа и верного союзника за излишнюю бдительность.

Заговор Михаила Олельковича и Ивана Ольшанского вырос в «достаточно масштабное общественно-политическое движение». По мнению И. Б. Грекова, заговор против Казимира представлял большую опасность, так как «превратить польского короля в пассивного наблюдателя мог только действительно широкий размах подготавливающегося движения».

Наконец, был найден и удобный повод для совершения переворота. Федор Бельский пригласил Казимира на свою свадьбу — здесь во время пиршества оппозиционеры умыслили убить короля. Но буквально накануне осуществления заговор был раскрыт. Оказался ли среди заговорщиков предатель, или просто Казимиру повезло — осталось неизвестным.

Бежавший Бельский был щедро награжден великим князем, получив «город Демон вотчину да Мореву со многими волостьми». Впоследствии, как мы уже знаем, князь Федор, претерпев опалу, пользовался значительным влиянием при дворе и даже женился на племяннице государя рязанской княжне Анне Васильевне. Михаилу Олельковичу и Ивану Ольшанскому повезло куда меньше — они были схвачены и в августе 1481 года казнены. Но и провалившийся заговор сыграл свою роль: понимая, что в случае начала войны с Иваном III в Киеве могут повториться новгородские события 1470–1471 годов, король решил отказаться от совместных с Ахматом операций против Москвы в октябре — ноябре 1480 года, отмечает И. Б. Греков, таким образом, Казимир получил возможность предотвратить осуществление заговора и отправить на эшафот видных его участников.

Идея свержения Ягеллонов и отторжения Литвы от Польши пережила Михаила Олельковича и Казимира. После смерти короля предлагалось возвести на великое княжение литовское сына казненного князя Семена Михайловича. Но и этим планам не суждено было сбыться.

В 1482 году крымский хан Менгли-Гирей двинулся на Киев. Этот поход трудно назвать обычным грабительским набегом крымчаков, — хотя без грабежа, разумеется, не обошлось. Это был карательный поход, главной целью которого стало наказание виновников раскрытия заговора. Хан взял в плен воеводу Ивана Ходкевича — главного разоблачителя мятежников. И спустя почти столетие в Москве хорошо помнили события 1480 года и тех, кто помешал взять Русь в клещи. В 1567 году князь Иван Бельский писал по поручению Ивана Грозного в Польшу Григорию Ходкевичу, пеняя тому, что «предки твои предательски изменили нашему родственнику Михаилу Олельковичу и вышли из подчинения нам».

События 1480 года яркий и, увы, редкий пример того, когда московское правительство выиграло сложнейшую геополитическую партию. Кремль действовал умно, быстро, коварно, адекватно и эффективно отвечая на все вызовы, ловко используя весь инструментарий, которым располагает государство: военное вмешательство, дипломатия, разведка и контрразведка, спецоперации за рубежом и дезинформация. Мятежу удельных князей Кремль противопоставил «контрмятеж» Михаила Олельковича, союзу Ахмата и Казимира — «контрсоюз» Москвы и Крыма, походу ордынского войска на Русь «контрпоход» московской рати в поволжский тыл Ахмату.

Иван III переиграл своих противников по всем статьям. Главным же проигравшим следует считать короля Казимира, который предал тех, кто так рассчитывал на его помощь — пролитовскую партию в Новгороде и хана Ахмата. Причем для обоих союзников предательство польско-литовского государя имело фатальный исход: республика на Волхове перестала существовать, новгородские бояре были казнены или переселены в глубь Московии; Ахмата убили после возвращения с Угры, а вскоре рассыпалась и сама Орда.

Литва осталась без союзников на востоке, что во многом предопределило драматический для этого государства исход последующих двух войн с Москвой, в ходе которых Иван III отторгнул от соседа огромные территории, населенные православным населением. Но эту горькую чашу, наполненную до краев Казимиром Ягеллончиком, пришлось испить его сыну — великому князю литовскому Александру.

Настало время познакомить читателя с одним из главных действующих лиц эпохи. Иван Санин, в будущем преподобный Иосиф Волоцкий, родился 12 ноября 1439 года в семье небогатого волоколамского землевладельца. Принял монашеский постриг в феврале 1460 года в Тверском Саввином монастыре, но пробыл там недолго, после чего подвизался в Боровске у преподобного Пафнутия, со временем став его любимым учеником. Восемнадцать лет он провел в послушании в Боровской обители.

После кончины настоятеля в мае 1477 года, согласно его завещанию, Иван III утвердил Иосифа игуменом монастыря. Новый боровский настоятель беседовал с государем, который, если верить агиографу, принял игумена с «великой любовию». Но идиллия в отношениях между Иосифом и Иваном III продолжалась недолго. Потому что вскоре Иосиф, «некому не ведящу», исчез из вверенного его попечению монастыря почти на два года.

Причиной его таинственного исхода якобы послужил конфликт настоятеля с монастырской братией, насчитывавшей почти сотню старцев: «по времени восхоте Иосиф, дабы единство и всем общее в всем и своего не имети ничесоже». Многим нововведения Иосифа пришлись не по нраву, недовольные монахи уходили из монастыря, «хулами преподобного отца облагаху». После добродушного Пафнутия им не просто оказалось свыкнуться с резким нравом и жесткими требованиями нового игумена. Кроме того, А. А. Зимин полагает, что Пафнутий не проводил начала общежительного устава с той неукоснительной последовательностью, которую считал необходимым Иосиф. Иосиф ужесточил требования к постриженикам и встретил отпор с их стороны.

Столкнувшись с различного рода трудностями, новоиспеченный игумен сделал вывод, что ему недостает знаний о том, как установить в обители совершенное и полное общежитие. Единомышленники из братии посоветовали настоятелю объехать «все рускыя монастыря и избрати от них, яде на пользу». Вняв их совету, Иосиф отправился в путешествие по другим монастырям в поисках путей должного устроения иноческой жизни. Правда, обо всем этом мы знаем только со слов Иосифа и его агиографов, поведавших об этих событиях десятилетия спустя. Сомневаться же в их искренности заставляют странные конспиративные ухищрения, коими была обставлена богоугодная командировка «по обмену опытом».

Отъезд больше напоминал поспешное бегство, а паломничество по святым местам — благовидный предлог, чтобы неузнанным передвигаться по стране. Иосиф путешествовал, представляясь учеником одного из боровских старцев, и даже, по словам агиографа Саввы Черного, «изыдошя вътай из монастыря, никому не ведящу, токмо его советником». Другой агиограф, Досифей Топорков, сознавая, что негоже пастырю доброму бросать вверенное его попечению стадо на произвол судьбы даже ради того, чтобы повысить свой профессиональный уровень, уточняет, что Иосиф поручил монастырь «первым от братия».

Означенная же братия Боровского монастыря после исчезновения Иосифа обратилась к государю с просьбой назначить им нового игумена. Великий князь им категорически отказал: «Нет вам игумена опричь Иосифа», — и повелел разыскать беглеца. Как видим, Иван III до поры до времени сохранял прежнее благожелательное отношение к ученику Пафнутия, потому решительно отмел претензии боровских иноков и довольно снисходительно отнесся к проступку игумена.

Ходатайство монастырской братии только подтверждало версию о том, что поездка настоятеля спровоцирована конфликтом в обители. В то время когда Иосиф покидает Боровск, возникает жестокая брань между братией Троицкого монастыря и игуменом Паисием Ярославовым. Ситуации на первый взгляд схожи между собой: новый строгий настоятель намерен наставить разболтавшихся пострижеников на путь истинный.

Когда местоположение Иосифа обнаружили, вдогонку за ним великий князь послал своих доверенных лиц. На время беглецу удалось скрыться. Неужели эта шпионская эпопея с побегом, погоней, «переодеванием» в простого чернеца задумана ради того, чтобы побольше узнать об устройстве монастырской жизни? Почему Иосиф не пошел простым легитимным путем, испросив благословения митрополита и разрешения благоволившего ему Ивана III? Мы не сомневаемся, что жадный до новых знаний Иосиф был рад посетить различные киновии, но полагаем, что поездка вызвана иными, далекими от вопросов монастырского обустройства, причинами.

Постараемся проследить маршрут передвижений Иосифа. Рассказывая о странствиях боровского настоятеля, А. А. Зимин обращает внимание на то, что в своем трактате «Отвещание любозазорным» игумен-путешественник помещает эпизоды из истории Кирилло-Белозерского, Тверского Саввина, московского Симонова и Калязинского монастырей. Резонно предположить, что именно там Иосифу и удалось побывать. В Тверском Саввином монастыре он подвизался еще юношей, и вряд ли тамошний быт мог заинтересовать нашего героя.

Посещение Симонова представляется сомнительным — беглецу было не с руки показываться в Москве, да и маршрут его путешествия тогда выглядит довольно прихотливо. К тому же Иосиф располагал иными, не сопряженными с приключениями, возможностями посетить московские монастыри и прознать об их устройстве. Путь Иосифа, скорее всего, пролегал через Верею, Рузу и Волок, оттуда он спустился по Волге к Калязину. К местной обители и ее настоятелю преподобному Макарию Иосиф относился с глубочайшим почтением.

Следующий пункт своего маршрута — Кириллов монастырь — Иосиф застал в то время, когда там разгорелся острый конфликт. Обитель находилась в подчинении ростовской епископии и располагалась во владениях верейско-белозерского князя. Спор зашел о том, кто является верховным сюзереном монастыря. Руководящая его верхушка во главе с игуменом Нифонтом поддерживала дружбу с Михаилом Андреевичем и желала официально перейти под его покровительство — помощь удельного князя оказывалась особенно ценной в свете многочисленных земельных тяжб, которые вел монастырь.

И вот в 1478 году «черньци Кирилова монастыря, превознесшеся своим высокоумием суетным и богатством, не восхотеша быти под правдами Ростовския епископии», подучили Михаила Андреевича обратиться к митрополиту Геронтию, который постановил ведать монастырь князю Верейскому. Ростовский владыко, будущий автор послания на Угру, Вассиан апеллировал к великому князю, тот потребовал от митрополита отменить свое решение, но Геронтий не послушался и отступил только под угрозой созыва церковного собора.

Источники довольно дружно возлагают вину за нестроения на игумена Нифонта. «Се же все зло бысть отъ тогда бывшаго Кирилова монастыря игумена новоначалного Нифонта и отъ новоначалныхъ старцевъ, — отмечает летописец, — а старые старци, иже святаго ихъ монастыря постриженыки, вси съ слезами тогды молиша Бога, и пречистую Богородицу и великыхъ чюдотворцевъ Леонтия и Кирила, чтобы укротилъ Богъ брань, а им бы жити въ повиновании у своего святителя у ростовского архиепископа, как жилъ ихъ преподобный старецъ Кирилъ». Новый игумен Нифонт привел за собой в обитель у Белого озера многих своих споспешников, которые потеснили коренных обитателей монастыря, бережно хранивших нестяжательские заветы Сергия Радонежского и его любимого ученика Кирилла.

Составитель Никоновской летописи, разоблачая зачинщиков смуты, прибавляет к «новоначальным черньцам» и неких «прихожих чмутов». По В. Далю, «чмутить» — сплетничать, ябедничать, переносить, смущать, мутить и ссорить людей. По данным Льва Филолога, Иосиф пробыл в Кириллове до 17 месяцев. Даже если агиограф ошибается, очевидно, что гость из Боровска пробыл на Белоозере срок весьма изрядный. Наш смиренный паломник находился в Кириллове в самый разгар споров о юрисдикции монастыря. С учетом тесных отношений, впоследствии связывавших Иосифа и Нифонта на протяжении многих лет, не приходится сомневаться, что беглый игумен с его неуемным темпераментом активно выступал на стороне своего кирилловского коллеги. Иосиф Санин, несомненно, входил в разряд этих самых «прихожих чмутов».

Когда паломническая одиссея Иосифа Санина подошла к концу, он снова заступил на настоятельское поприще, «пакы понужден тем же самодержьцем». Однако вторичное пребывание его в Пафнутьеве в качестве игумена оказалось недолгим, в мае 1479 года он покидает Боровск уже навсегда. 1 июня Иосиф Санин прибыл в стольный град Бориса Волоцкого Рузу. Вскоре на удельных землях он основал Волоцкую обитель. Накануне отъезда у Иосифа случился конфликт с великим князем из-за крестьян, который Иосиф ездил разрешать лично и успеха в этом не имел.

Вероятно, что в разговоре с великим князем и обнаружились и их разные политические позиции. В послании в Пафнутьев Боровский монастырь Иосиф прямо указывает, что он оставил игуменство в Пафнутьевом монастыре из-за Ивана III: «Понеже видех есмь его на мя велми яростна, и ныне нечто на мене восполится да почнет мя волочити».

Переход из великокняжеского домена во владения удельного князя — шаг решительный. Оставшаяся за спиной преподобного речка Протва стала тем Рубиконом, переход через который ознаменует радикальный разрыв с прошлым. Мы помним, что примерно в это самое время Иван III устроил настоящую охоту на ушедшего к Борису князя Оболенского Лыко. До мятежа братьев оставалось несколько месяцев. Переезд игумена в Волоцкий уезд в глазах великого князя был равносилен предательству.

Государь явно не ожидал от нового боровского игумена подобной выходки, которая шла вразрез с линией его предшественника и благодетеля Пафнутия. В 1473 году в результате размежевания земель между Волоцким уделом и владениями Ивана III земли, на которых расположен монастырь, переходили к Борису Васильевичу, однако по челобитью Пафнутия обитель оставили за московским государем.

А. А. Зимин отмечает, что переезд к Борису состоялся только против желания великого князя, а, значит, Иосиф ясно представлял, что этот шаг влечет за собой разрыв установившихся связей с Иваном Васильевичем. «Уход Иосифа Санина из Пафнутьева монастыря в удел князя Бориса Волоцкого означал не просто перемену места жительства игумена, а смену его политической ориентации». Сам факт возникновения Волоцкого монастыря московский государь рассматривал как враждебное действие по отношению к великокняжеской власти. В противовес Иосифовой обители Иван Васильевич разрешил основать пустынь в подчиненном Москве Клинском уезде представителю семейства Еропкиных, рассорившегося с Борисом Волоцким.

Какие обстоятельства привели к смене этой ориентации, да и уместно ли говорить о ее смене — не скрывал ли до поры до времени игумен свои подлинные пристрастия? Несомненные удельные симпатии Иосифа в первую очередь связаны с происхождением из семьи волоцких вотчинников. По-видимому, когда юный Иван Санин принимал монашеский сан в Боровском монастыре, на его решение повлиял не столько совет одного тверского старца, как следует из агиографической литературы, сколько воля отца, служившего волоцкому князю и которого Борис Васильевич «зело почиташе».

Отметим, что постриженику Иосифу в то время шел 21-й год, и он был обязан прислушаться к мнению родителей. Вскоре отец будущего игумена Иван Григорьевич сам стал иноком Боровского монастыря. Следовательно, прошел небольшой срок со времени появления в обители Иосифа, который не мог серьезно повлиять на решение отца, очевидно, имевшего свои достаточно ясные представления о боровском монастыре.

И после того как семейство Саниных почти в полном составе обосновалось в Боровске, оно не теряло связь с Волоцким уделом и его владельцем. Мать Ивана III и его удельных братьев Мария Ярославна, дочь боровского князя Ярослава Владимировича, ходатайствовала за младшего сына Бориса, чтобы тот в 1473 году получил земли в бывшем боровском княжестве. Очевидно, Борис Васильевич претендовал на весь удел своего дяди по матери Василия Ярославича, который уже много лет жил в заточении в Вологде. Несомненно, волоцкий князь был заинтересован в дружеских отношениях с боровской обителью.

Обитель Пафнутия находилась в непосредственной близости от Верейского княжества — владений дяди государя Михаила Андреевича. (От Вереи до Боровска не более тридцати верст.) Удельный князь и его семья имели тесные связи с монастырем и Боровском. Достаточно сказать, что Михаил Андреевич Верейский был женат на сестре Марии Ярославны, другой дочери боровского князя Ярослава — Елене. Похоронен князь в обители преподобного Пафнутия, которой он завещал деревню. Таким образом, Боровский монастырь оказался в поле притяжения двух главных центров тогдашней удельной политики — Рузы Бориса Васильевича и Вереи Михаила Андреевича.

Здесь самое время вспомнить про маршрут поездки преподобного Иосифа. Из удела Бориса Волоцкого Иосиф перебрался во владения другого удельного брата великого князя Андрея. Из углицких земель наш пилигрим поднялся по Шексне до Белоозера и таким образом попал во владения верейского князя Михаила Андреевича, владевшего белозерскими окрестностями. Получается, что путь Иосифа почти полностью пролегал по удельным землям, в то время когда Борис и Андрей готовили мятеж против великого князя, а Михаил Верейский участвовал в споре с великим князем в связи с подчиненностью Кириллова монастыря.

Паломничество Иосифа больше похоже на попытку, используя благовидный предлог, завязать сношения с частью черного духовенства, настроенного оппозиционно по отношению к великому князю. В ту эпоху монашество играло заметную роль в политической борьбе. Повествуя о заговоре Дмитрия Шемяки против Василия Темного, летописец отмечает: «Мнози же и от Москвичъ в думе с ними бяху, бояре же и гости; бе же и от чернцов в той думе с ними».

В то время как одни «чернцы» стояли за Шемяку, другие держали сторону великого князя. После того как поверженный Василий Темный дал клятву Шемяке жить с ним в мире, великий князь заехал в Кириллов монастырь, где игумен Трифон обратился к нему со следующими словами: «Тот грехъ на мне и на моеи братии в головах, что еси целовал и крепость давал князю Дмитрею. И поиде государь з богом и своею правдою на великое княжение на свою вотчину на Москву, а мы за тебя, государя, бога молим и благословляем». Великий князь послушал настоятеля, выступил против узурпатора, и в междоусобной брани наступил долгожданный перелом.

В то время, когда над Русью нависла угроза очередной смуты, «чернцам» снова предстояло делать выбор — Иосиф Волоцкий свой сделал. У Ивана III имелись свои сторонники среди авторитетных клириков: прежде всего Вассиан Рыло и Паисий Ярославов, но Вассиан умер вскоре после Угорщины, а Паисия следует признать праведным старцем, но не политическим бойцом. Противников было куда больше, и, кроме того, возглавлял их не кто иной, как предстоятель русской церкви митрополит Геронтий.

Я. С. Лурье считал, что «идеология Геронтия была идеологией крупных феодалов, враждебных централизованной власти, но неспособных противопоставить этой власти какую-либо положительную программу», и поэтому сторонники митрополита ограничивались «только критикой отдельных актов великокняжеской политики и проявлений “силы” со стороны Ивана III». Исследователь предлагает искать основную причину оппозиционности митрополита в политике Ивана III по отношению к церковному землевладению. Ко времени Геронтия относится ряд мероприятий, направленных против духовных феодалов: в 1478 и 1480 годах великий князь конфисковал значительную часть владычных и монастырских земель в Новгороде.

Думается, Я. С. Лурье несколько преувеличивал оппозиционность Геронтия и иже с ним, возводя ее в ранг «борьбы церкви с великокняжеской властью». Митрополит на самом деле был недоволен и не только земельными изъятиями. Долгое время митрополиты и великие князья работали рука об руку в деле собирания русских земель, но в этом деле они считали друг друга равноправными партнерами. Над митрополитом и великим князем была высшая инстанция в лице византийского императора и константинопольского патриарха. Но после Флорентийской унии и падения Константинополя в 1453 году эта иерархическое навершие исчезло.

Долгое время границы церковной юрисдикции митрополита далеко превосходили пределы земель, подвластных московским светским властям, а число духовных чад значительно превышало число подданных московского государя. Но после существенного расширения московских владений, главным среди которых стало присоединение Новгорода, то есть к моменту, когда Геронтий заполучил митрополичий посох, эта разница практически стерлась. Великий князь стал воспринимать митрополита не как главу могущественного независимого института, а как своего рода «заместителя по церковной части», что последнему, разумеется, не могло прийтись по вкусу.

На этой почве то и дело возникали недоразумения и взаимные претензии. Только улегся спор вокруг Кириллова монастыря, как в августе 1479 года при освящении Успенского собора в Кремле Геронтий возбудил недовольство великого князя тем, что направил шествие с крестами и хоругвями вокруг собора «не по солнечному восходу — с запада на восток, а не с востока на запад, не “посолонь”». Чего вдруг светский правитель озаботился такими ритуальными тонкостями?

Позиция Геронтия, отвергавшего хождение «посолонь», очевидно, более соответствовала традициям греческой церкви и была поддержана зарубежным иерархом, молдавским епископом Василием, написавшим русскому митрополиту специальное послание на сей счет. Однако некие грамотеи сумели смутить и раздражить великого князя, составившего себе убеждение, что благодаря такому нарушению церковных постановлений «гнев Божий приходит». Исходя из этой предпосылки, Иван решил, что пожар в ночь с 9 на 10 сентября 1479 года уничтоживший почти половину Кремля, наказание за неверное исполнение обряда.

Столкновения продолжались и в последующие годы: в 1482 году Геронтий демонстративно покинул митрополичий престол, и Иван III вынужден был «бить ему челом»; спустя два года уже сам великий князь сделал попытку сменить митрополита. Попытка эта не удалась, но вплоть до конца его жизни положение Геронтия оставалось весьма неопределенным и двусмысленным.

У значительной части российской элиты — удельных князей, старомосковского боярства, митрополита и его единомышленников — среди духовенства имелись причины считать себя в разной степени и по разным поводам обиженными верховной властью в лице Ивана III, но одних обид было слишком недостаточно, чтобы составить оппозиционную коалицию. У фрондеров не было ни внятной идеологии, ни ясной цели, которая могла бы их объединить. Единственным фактором, благоприятствующим складыванию оппозиции, служила фигура Софьи Палеолог, которая в качестве матери потенциального наследника престола Василия могла бы послужить центром сосредоточения противников великого князя.

О политической деятельности Деспины до Угорщины мы знаем немного. Существует устойчивое мнение о том, что честолюбию Софьи Русь обязана освобождением от ордынской зависимости: якобы гордая византийка пеняла своему мужу, что тот является ханским данником. Действительно, в середине 70-х годов XV века, после появления Софьи в Москве, в источниках появляются уничижительные эпитеты по отношению к ордынским ханам, что прежде не допускалось.

Отметив это обстоятельство, А. А. Горский полагает, что именно в начале — середине 70-х годов происходит идеологическое осмысление независимости, в окружении Ивана III складывается группировка, ратующая за непризнание ханского сюзеренитета. Самое позднее в 1476 году прекратилась выплата Орде «выхода». Но помимо хронологического совпадения о роли Деспины в разрыве с Ордой свидетельствует только сообщение имперского посла Герберштейна. А. А. Горский считает, что в Москве дипломат мог беседовать с Юрием Дмитриевичем Траханиотом, который приехал в свите Софьи вместе с отцом и вряд ли стремился возвеличить Софью. Неожиданное заключение: у Траханиота куда больше резона превозносить свою патронессу, чем принижать ее значение.

Стоит учесть и обстоятельства, при которых Герберштейн побывал в Московии и интересовался личностью Софьи Палеолог. Дипломат на службе Священной Римской империи германской нации Сигизмунд Герберштейн дважды побывал на Руси — первый раз в 1517 году в качестве посла императора Максимилиана I Габсбурга. Максимилиан в то время опекал своего внука Карла, который в 1516 году стал королем Испании. Последний мог считать себя наследником Византийского престола, поскольку брат Софьи Андрей Палеолог, являясь единственным законным представителем династии, имевшим права на утраченную византийскую корону, в свое время передал их Фердинанду и Изабелле Испанским.

Правда, существуют свидетельства о том, что пронырливый Андрей будто бы также передавал свои права французскому королю Карлу VIII. В это время Франция и Империя вели беспрерывные войны в Италии, — разумеется, не за византийское наследство, но и об этом факторе дипломаты обеих монархий не забывали.

В 1519 году после смерти Максимилиана коллегия германских курфюрстов избрала Карла V императором Священной Римской империи. Новый император отбивался от усиливающегося османского натиска. В этих условиях право на византийское наследство становилось еще одним морально-политическим аспектом данного противостояния. Правда, о престоле Палеологов Габсбургам оставалось лишь мечтать. В 1529 году Вену чуть не постигла участь Константинополя, когда турки осадили город на Дунае, имея за спиной покоренную Венгрию.

Но вернемся к дипломатической миссии Герберштейна. В Москве посол должен был уговорить великого князя Василия III отказаться от Смоленска в пользу Литвы. Несмотря на все красноречие Герберштейна, восхвалявшего намерение Максимилиана “ввести в мир” таких государей, как русский и литовский, уверений в необходимости мира между христианскими государями, чтобы дать отпор “иноверцам”, ему не удалось изменить позицию Кремля. Дипломат мог частично извинить свою неудачу, продемонстрировав читателям своей книги пассивность московских государей, способных бросить решительный вызов басурманам только в результате внешнего влияния, например, амбиций честолюбивой византийской принцессы.

Как мы помним, Венеция рассчитывала привлечь Москву к борьбе с османами. В 1473 году венецианский сенат обратился к великому князю московскому со словами: «Восточная империя, захваченная оттоманом, должна, за прекращением императорского рода в мужском колене, принадлежать вашей сиятельной власти в силу вашего благополучного брака». Что, если допустить, что антиоордынские инициативы Софьи порождены венецианскими симпатиями или личной неприязнью Деспины к поработившим ее родину туркам? В таком случае война между Москвой и Ордой скорее отдаляла перспективу присоединения Руси к антитурецкому фронту и ослабляла потенциальных союзников Венеции и врагов султана — Ивана III и хана Ахмата.

Считается, что зависимость от хана унижала гордую и независимую Палеологиню. Но о какой гордости и независимости можно говорить, если Софья помнила себя то беженкой на Корфу, то сиротой-бесприданницей при папском дворе. И самое главное — «великая» Византия стала выплачивать свой «выход» за столетие до описываемых событий — после битвы при Марице 26 сентября 1371 года, которая низвела империю до ранга вассального государства и данника султана. И зависимость эта не прекращалась до падения Константинополя и выражалась в самых разных формах.

Дед Зои Мануил II в юности несколько лет находился при султанском дворе в качестве заложника, присягнул султану в верности и даже был вынужден помогать своему сюзерену в захвате византийского города Филадельфии. Дядя Зои, будущий последний император Византии Константин IX, в бытность морейским деспотом сохранил за собою власть над Мистрой, центром византийских владений на Пелопоннесе, обязавшись в 1446 году в качестве турецкого вассала платить со своих земель харадж. Сама коронация Константина 6 января 1449 года состоялась после получения унизительного разрешения султана в скромной обстановке в Митрополии Мистры, после чего новый император отправился в столицу.

Что касается отца Зои, то после падения Константинополя в 1453 году Фома Палеолог направил посольство султану. По итогам переговоров Морея обязалась выплачивать 10 000 дукатов ежегодно. Фома то заискивал перед Мехмедом II, призывая его помочь в подавлении восстания албанцев, то огрызался, прекращая платить дань, но его никак не назовешь героем сопротивления — он бросил Морею на произвол судьбы в то время, когда несколько городов продолжали упорно противостоять натиску турок.

Подытожим сказанное: выплата москвичами «выхода» Орде никоим образом не могла уязвить обостренное самолюбие византийской принцессы, а упреки на сей счет в адрес великого князя из уст Деспины выглядели бы попросту нелепо, поскольку москвичи слишком хорошо представляли себе унизительное положение Византии в последние десятилетия ее существования. Не будем забывать и другое: на Руси были твердо убеждены в том, что беды империи порождены в первую очередь ее отступничеством от православия — так что любые нравоучительные реплики на геополитические темы с византийской стороны встретили бы достойную отповедь.

Решающим доводом в пользу разрыва с Ордой стал неудачный поход Ахмата на Русь летом 1472 года, как раз накануне приезда Софьи. Эта неудача наглядно продемонстрировала уязвимость Орды, ограниченность ее военного потенциала, что ускорило принятие давно назревшего решения. Софья Палеолог могла способствовать разрыву с Ордой только следующим образом — сам по себе брачный союз с представительницей императорской династии в ряду прочих обстоятельств придал Ивану III уверенность в своих силах, подвиг на решительный разрыв с вековечной зависимостью.

Грозные события 1480 года серьезно изменили отношение великого князя к своему ближайшему окружению. В эти тяжелые месяцы Иван Молодой проявил себя как самостоятельный лидер, энергичный военачальник, соправитель не по названию, а по поступкам своим. В то же время Угорщина самым плачевным образом отразилась на репутации Деспины. Грекиню в Москве никогда особенно не любили, но общественное мнение окончательно отвернулось от нее после того, как великая княгиня ввиду угрозы Ахматовой рати бежала в Заволжье.

Летописец сообщает о том, что великая княгиня «бегала от татар на Белоозеро, а не гонял никто же». При этом беглецы обращались с местными жителями хуже ордынцев: «И по которым странам ходили, тем пущи татар от боярьскых холопов, от кровопиицев христианских, въздай же им, господи по делом их». Позорное бегство Софьи противопоставляется поведению матери великого князя, которая «не захоте бежать, но изволи в осаде сидеть».

Правда, тот же источник сообщает, что сам Иван III «свою великую княиню римлянку и казну с нею посла на Белоозеро», Никоновская летопись также отмечает, что великая княгиня оказалась на Белоозере, поскольку «отсылал бо ея князь великий». На самом деле вряд ли Софья решилась покинуть Москву без ведома великого князя, но столь же сомнительно, что ее отъезд — инициатива самого Ивана Васильевича.

Возможно, летописцы, описывая события Угорщины, пристрастны к Софье так же, как и к великому князю. Но факт остается фактом: в то время как сам Иван III, его братья, Иван Молодой находились на разных участках борьбы с Ахматом, в Москве оставался весь двор и бояре, митрополит Геронтий, епископ Вассиан Рыло, мать государя инокиня Марфа, его дядя, правитель Белозерского уезда Михаил Андреевич Верейский.

Странное исключение было сделано только для Деспины, рванувшей со своими спутниками верст за пятьсот на север от стольного града. Как бы ни были предубеждены против Софьи позднейшие авторы, вряд ли в 1480 году москвичи, и без того настроенные против Софьи, оставили ее отъезд без язвительных комментариев. Возмущались не только простые горожане. Побег Софьи вызвал неудовольствие у части московской знати.

Мы с сомнением относимся к якобы имевшей место склонности великого князя слушать советы сторонников замирения с ордынцами, но это не означает, что таких советников не существовало вовсе: «Тогда же быша многа размышлениа во многих человецех: овии тщахуся до крове и до смерти с поганными братися; овии же на бегство умышляху, своего живота щадяще, Землей же Русстей предателей хотяху явитися, а безсерменом норовники», — сообщает летопись.

Такими норовниками предстают лица, составившие Софье компанию во время вояжа на Белоозеро — представители старомосковских боярских фамилий Василий Борисович Тучков и Андрей Михайлович Плещеев. Братья Василий и Иван Тучко еще с 60-х годов занимали ключевые позиции и в думе и при дворце. В Боярской думе образца 1475 года было трое Морозовых. Третий «думец» из морозовского рода — Григорий Васильевич — оставался у великой княгини осенью 1485 года, когда Иван III во главе войска выступил в поход на Тверь.

После умирения удельных смутьянов, разгрома новгородской оппозиции настало время навести порядок в Кремле. Великий князь решил расправиться с наиболее влиятельными сторонниками Деспины, и пусть не сразу, а постепенно задуманное воплотил. Около 1483 года Иван III повелел распустить дворы братьев Тучко-Морозовых, еще одного Морозова — Михаила Яковлевича Русалки и других старомосковских родов. В 1485 году братья Тучко-Морозовы были «поиманы». Клан Морозовых потерпел сокрушительное поражение. Следующее поколение рода начало свою думскую карьеру не с боярства, а с чина окольничих.

А. А. Зимин полагает, что опала Морозовых связана с укреплением позиций Ивана Молодого и ухудшением положения при великокняжеском дворе Софьи. Несомненно, отношение великого князя к Деспине переменилось к худшему. А вот невестка Елена Стефановна, или Елена Волошанка, явно пришлась по душе государю. Трудно судить, испытывал ли Иван Васильевич «комплекс» перед честолюбивой, энергичной и образованной Софьей Палеолог.

Но вот в его семью вошла женщина, как и Деспина, столь непохожая на московских боярынь — умная, развитая, общительная. Вокруг нее собрался кружок московских интеллектуалов, да и сама Елена обладала несомненным талантом. Выполненная ею пелена считается замечательным памятником древнерусского художественного шитья и одной из первых светских картин Московской Руси. К невестке Иван Васильевич имел право относиться покровительственно, чего он, разумеется, не мог позволить по отношению к суровой нравом супруге и что должно было льстить самолюбию государя.

Со всей очевидностью симпатии и антипатии великого князя проявились в 1483 году после того, как у Елены Волошанки и Ивана Молодого родился сын Димитрий. В свое время Софье было разрешено носить украшения первой жены великого князя Марии Тверской — «саженья» с каменьями и жемчугом. Теперь великий князь потребовал от Деспины вернуть драгоценности, дабы передать их невестке. Софья, безусловно, по достоинству оценила издевательский подтекст и символическое значение этой передачи. Три года спустя послем рождения сына Василия великий князь демонстративно выразил предпочтение появившемуся на свет внуку и его матери.

Унижением эпизод с драгоценностями не ограничился. Выяснилось, что отдавать Софье Фоминичне нечего, «понеже бо много истеряла». Великокняжеские «саженья» Деспина передала своей племяннице Марии Палеолог, бывшей замужем за князем Василием Верейским. Итальянский банкир, способствовавший передаче, был арестован, Мария и Василий Верейские бежали в Литву.

Похоже, что Софья и ее приближенные пострадали не от спонтанно возникшего пожелания Ивана Васильевича, а стали жертвами хитроумной интриги, воскрешающей в памяти хрестоматийную историю с алмазными подвесками из «Трех мушкетеров». Недруги великой княгини, узнав о том, что Софья своевольно распорядилась драгоценностями, надоумили государя потребовать их у жены, прекрасно представляя возможные последствия. А у Деспины не оказалось в распоряжении верных мушкетеров, чтобы избежать неприятностей.

По мнению Л. В. Черепнина, эпизод с саженьями отразил реальное взаимоотношение политических сил в Москве: намечался блок с Литвой Твери и московских удельных князей, и эти оппозиционные элементы завязали какие-то отношения с Софьей Палеолог. Недаром после побега Василия Михайловича Верейского Иван велел арестовать каких-то иноземцев, возможно, близких к Софье Палеолог. Передача «сажений» Марии Тверской Елене Волошанке кроме прочего означало признание прав Ивана Молодого на тверское княжение. Эти замыслы вызвали протест Софьи Палеолог, которой ничего не оставалось сделать, как перейти в оппозицию к венценосному супругу: закрепление за линией Ивана Молодого великого княжения лишало соответствующих прав ее сына Василия.

Вскрывшийся проступок дискредитировал Софью и нанес серьезный удар по ее окружению, и прежде всего Морозовым, которые и после инцидента с «саженьями» продолжали держаться Софьи. Одновременно укрепилась дворцовая партия, группировавшаяся около наследника престола — сначала Ивана Молодого, а после его смерти его сына Дмитрия. К этой партии помимо Елены А. А. Зимин причислял Елену Волошанку, дьяка Посольского приказа Федора Курицына, потомков выезжан князей Ряполовского и Патрикеева.

Подобное деление великокняжеского окружения на враждующие партии резко оспаривал Ю. Г. Алексеев, полагавший, что гипотеза о связи Патрикеевых с «партией» Елены Стефановны недоказуема, а «попытка связать все известные нам события в один жесткий контур не может быть успешной». «Существовал ли этот кружок и кто туда входил? Какие цели преследовал? Почему Курицын и Патрикеевы называются сторонниками Димитрия-внука?» — вопрошает исследователь.

На эти прямые вопросы существуют недвусмысленные ответы, поскольку связывает все события в один жесткий контур не прихоть того или иного историка, а логика политической борьбы, которая выстраивается вокруг существующих центров власти. Один центр власти — власти реальной — представлял собой великий князь, его официальный наследник и соправитель Иван Молодой. Естественным образом вокруг этого центра блокировались Елена Волошанка и лица, вполне довольные существующим положением — влиятельные князья в лице Патрикеевых и Ряполовских и высшее чиновничество в лице дьяка Федора Курицына и его коллег.

Другой центр власти — власти потенциальной — заключался в фигуре княжича Василия и его матери Софьи Палеолог. Он притягивал всех недовольных, жаждущих перемен. Мы уже неоднократно отмечали, кто входил в состав этой оппозиции, противостоящей «партии власти». Реальная политическая конфигурация, а не умозрительная историографическая схема заставляла каждого, кто претендовал в Московии на значимый общественный статус, делать свой выбор и встраиваться в этот самый «жесткий контур».

В это же время, а точнее в 1483 году, противники великого князя в Кирилловом монастыре попытались взять реванш за давешнее поражение. После того как Нифонт «пошел на повышение», став суздальским архиереем, на его место заступил некий Серапион, на которого ополчились сторонники прежнего игумена, связанные с митрополитом и местным удельным князем. Фрондирующие старцы устроили демонстрационный исход из обители: «ходили старци болшии из Кирилова, а пошли по Ильине дни, а пришли в великий пост в третью неделю в свои келий по грамоте князя Михаила Ондреевича».

Предвижу недоуменный вопрос нашего современника: кого в стране способно взволновать недовольство нескольких иноков отдаленного монастыря? Но не стоит забывать, каким авторитетом пользовалось черное духовенство в эпоху, когда живы были впечатления от подвижнической деятельности Сергия Радонежского и его учеников.

Демарш враждебных Ивану III кирилловских старцев и связанного с ними верейского князя, несомненно, получил резонанс; но уже в следующем, 1484 году Иван III предпринял новое наступление на своих политических противников: новый, еще более жесткий договор с Михаилом Андреевичем лишал владельца верейского удела каких бы то ни было наследственных земель. Одновременно Иван III вновь вступил в конфликт с митрополитом: на этот раз князь не только не упрашивал Геронтия остаться на митрополичьем престоле, но даже наметил ему преемника — того самого не справившегося с распоясавшейся Троицкой братией Паисия Ярославова. Геронтию снова удалось сохранить за собой престол, но положение его в последний период его жизни (он умер в 1489 году) было весьма неопределенным и двусмысленным.

Я. С. Лурье справедливо отмечает, что перечисленные события свидетельствуют о связи между борьбой Ивана III с Геронтием и боярскими опалами. Сын верейского князя Василий Михайлович, бежавший в 1484 году, был связан с Софией Палеолог, также попавшей в это время в немилость у своего супруга; Софья продолжала ходатайствовать за Василия Михайловича и после его бегства. Однако невозможно согласиться с тем, что последовательно развивающаяся политическая борьба между великим князем и крупными феодалами возглавлялась митрополитом. Геронтий ни в коей мере не претендовал на роль лидера оппозиции. Настоящая борьба была впереди, и ее будущие вожаки пока еще только оттачивали свое оружие.