• Главная
• Контакты
• Нашёл ошибку
• Прислать материал
• Добавить в избранное

Ученики сказали Иисусу:

«Скажи нам, каким будет наш конец».

Иисус сказал:

«Открыли ли вы начало, чтобы искать конец?

Ибо в месте, где начало, там будет конец.

Блажен тот, кто будет стоять в начале:

и он познает конец, и он не вкусит смерти».

(Евангелие Фомы)

Не судьба: не довелось Федору Курицыну укоренить «вертоград любомудрия» на московской почве — подули с севера холодные ветры, грозящие погубить ростки вольномыслия. В 1487 году архиепископ Новгородский Геннадий сигнализировал в столицу митрополиту Геронтию о том, что во вверенной его попечению епархии обнаружена ересь. Некий поп Наум «покаялся» и рассказал о ереси архиепископу. Тот сразу же «послал грамоту да и подлинник к митрополиту, что Наум поп сказывал, да и тетрати, по чему они молились по-жидовскы».

Еретики, прозванные жидовствующими, в сравнении со своими предшественниками — новгородскими стригольниками — были настроены более радикально, решительно порывая с христианской доктриной. Судя по свидетельствам новгородского владыки и его единомышленников, основная идея вероотступников состояла в «неотменности» Ветхого Завета, а значит, и завета Бога с Авраамом, Моисеевых законов, положения учительных и пророческих книг. Они якобы отрицали Святую Троицу и божественность Христа, им приписывали поругание Святого Креста, икон и прочие страшные богохульства. Так некий «Юрка-рушеник клал святую икону в скверную лохань, а Макар-дьякон ел мясо в Великий пост и плевал в образ Пречистой».

Однако церковные и светские власти в Москве довольно вяло отреагировали на тревожное сообщение Геннадия. В чем бдительный архиерей узрел плохо скрытый саботаж и своеобразный заговор молчания. Чтобы его преодолеть, Геннадий принялся в посланиях своим коллегам — епархиальным владыкам — Нифонту Суздальскому, Филофею Пермскому, Прохору Сарскому и Иосафу Ростовскому — горячо обличать пагубную ересь и преступное бездействие власть имущих. Вот что, например, он писал епископу Прохору: «Споборствуяй по Христе Бозе и Пречистые Его Матере честнаго Ея образа в помощь христоименитому православному христианину на еже хулою возносящихся на Господа нашего Иисуса Христа и обезчестивших образ Пречистыя Владычица нашея Богородица новгородскых еретиков жидовская мудръствующих».

Но и епархиальные владыки, безусловно сочувствуя праведному гневу своего коллеги, почему-то не рвались в бой с новоявленными вероотступниками. Преданного сторонника владыка Геннадий обрел лишь в лице волоцкого игумена Иосифа Санина. «И сиа слышав отец Иосиф, зело оскорбися; и велми болезнуя о Православной вере от всего живота своего: разны бо телесным растоянием с архиепискипом, а духом в единстве о Православной вере… И нача отец Иосиф ово наказанием, ово же писанием спомогати архиепископу…»

Наиболее обстоятельный рассказ о появлении ереси оставил именно Иосиф Волоцкий, который относит ее зарождение к ноябрю 1470 года, когда в свите Михаила Олельковича в Новгород прибыл некий «жидовин именем Схариа», который был «изучен всякому злодейства изобретению, чародейству же и чернокнижию, звездозаконию же и астрологы, живый в граде Киеве». От Схарии и от других иудеев, пришедших из Литвы, и началась ересь. Схария «прелсти попа Дениса и в жидовство отведе». Означенный Денис же привел к нему протопопа Алексея с Михайловой улицы. Оба они «научиша жидовству» своих жен и детей. Затем «жидовская» ересь проникла в Москву и обрела там горячих поклонников на самом верху.

Произошло это следующим образом. Иван III во время пребывания в Новгороде в конце 1479 года якобы настолько очаровался талантами и обходительностью хитрых вольнодумцев-протопопов Алексея и Дениса, что великий князь распорядился не только перевести их в Москву, но и назначить настоятелями главных московских храмов — Успенского и Архангельского. В Москве же оба протопопа «не смеюще проявити ничто же не подобно, не таяхуся, яко же змиеве в скважне, человеком же являющеся святии и кротции, праведни, воздержници, тайно же сеюще семя скверное, и многия душа погубиша, и в жидовство отведоша яко же неким отбежати и обрезатися в жидовскую веру». Таким вот коварным образом протопопы Алексей и Денис «совратили» Феодора Васильевича Курицына, а в роли соблазнителя невестки великого князя Елены Волошанки выступил другой новгородский еретик Иван Максимов, приходившийся протопопу Алексею тестем.

Сведения о ереси — о том, кто к ней принадлежал, какие книги читали отступники и какие авторитеты почитали, каким образом мыслили — мы черпаем из одного источника — писем и трактатов гонителей еретиков. Версия Геннадия и Иосифа до сего времени ложится в основу любого исследования о «жидовствующих», несмотря на многочисленные несообразности, дающие весомый повод усомниться в правдивости их показаний.

Нам предстоит кропотливо разбирать накопившиеся за столетия нагромождения и завалы, чтобы добраться до правды о ереси жидовствующих. Начать стоит с личности зачинщика ереси Захария Скары. Его имя в антиеретических писаниях появляется не сразу. Только в октябре 1490 года в послании Геннадия митрополиту Зосиме впервые упоминается пока еще безыменный «жидовин»: «Коли был в Новеграде князь Михаило Оленкович, а с ним был жидовин еретик, да от того жидовина распростерлась ересь в ноугородской земли, а держали ее тайно… и яз послышив то, до о том грамоту послал».

Значительно позднее Иосиф Волоцкий в приведенном выше отрывке уточнит, о ком именно идет речь. Эта запоздалая идентификация дала основание Я. С. Лурье усомниться в самом существовании Схарии. Но два независимых от Иосифа Волоцкого источника подтверждают реальность фигуры основателя злокозненной секты. Это появившееся в 1488 году «Послание на жидов и на еретики» основателя Сенной пустыни на Ладоге инока Саввы.

Адресованное боярину Дмитрию Васильевичу Шеину, послание представляло собой «компиляцию из противоиудейских разделов Палеи Толковой и «Слова о законе и благодати» киевского митрополита Илариона. Послание Саввы ставило своей целью предупредить боярина от растленного влияния ересеучителя. Следовательно, Савва имел сведения и о Схарии, и о том, что дипломат Шеин во время своих зарубежных поездок встречался со столь одиозной в глазах инока личностью и, очевидно, будет встречаться с ней вновь.

Второй источник сведений о Схаре — переписка между Иваном III, его посланниками в Крыму и неким Захарией. Мы намеренно пока не уточняем, о ком именно идет речь, поскольку одна часть писем адресована «жидовину Скаре», а другая «фрязину Захарию». Данный казус порождает неутихающие споры исследователей — с кем же в действительности переписывался великий князь. Впервые Захария, назвавшийся князем Таманским, обратился с письмом к московскому правителю в 1483 году через купца Гаврилу Петрова, побывавшего в Крыму. В том письме Захария просился на службу к великому князю. До нас дошел положительный ответ Ивана III. «…Писал к нам еси с нашим гостем с Гаврилом Петровым о том, чтобы ти у нас быти. И ты бы к нам поехал. А будешь у нас, наше жалование к себе увидишь. А похочешь нам служити, и мы тебя жаловати хотим, не похочешь у нас быти, а всхочешь от нас в свою землю поехати, и мы тебя отпустим добровольно, не издержав».

Письмо это не дошло до адресата, о чем государевы дьяки в посольских книгах сделали следующую запись: «Сякова грамота послана была в Кафу, к Захарье к Скарье, к жидовину, с золотою печатью, с Лукою с подьячим, с князем Василием вместе; а Скарьи тогды в Кафе не было, был в ту пору за морем, и Лука ту грамоту назад привез».

В 1486 году Захария вновь обратился с аналогичной просьбой к великому князю через купца Сеньку Хозникова и опять получил любезное предложение. Правда, и на этот раз посланцы московского государя не застали челобитчика. В дальнейшей переписке московского князя с 3ахарией последнего перестанут именовать «евреянином» или «жидовином». Второе приглашение еще не успело дойти до «князя Таманского», а он в июне 1487 года через армянина Богдана уже обратился с третьим письмом к Ивану III, написанном на латыни. Из него выясняется, что фамилия просителя Захарии была Гуйгурсис и жил он в то время в Копарио, городе, расположенном поблизости от Тамани. В письме Захария напоминает, что уже дважды писал в Москву из Копарио и Кафы, но не получил ответа.

Иван Васильевич в третий раз посылает милостивое приглашение Захарии (через того же Богдана) и одновременно с тем наказывает послу Дмитрию Шеину отрядить из своей свиты татарина, «которого пригоже, чтобы: того Захарию проводил ко мне». Одновременно великий князь просит царя Менгли-Гирея послать в Черкасию к Захарии двух татар, которые «знают дорогу полем из Черкас в Москву». Совсем не лишняя предосторожность — в степи было неспокойно. В 1489 году посол Ивана III должен был заявить от имени московского князя протест по поводу того, что «гости Московские и Тферские земли, и Ноугородские земли», возвращавшиеся из Крыма, были ограблены и перебиты на Днепре. В том же году Иван III в грамоте Менгли-Гирею пеняет на то, что «наших гостей твоиж люди грабили».

Однако приезд Захарии в Москву не состоялся, хотя великий князь особой грамотой от 6 сентября 1489 года предупредил, что проводники будут ждать его в определенный день возле устья Миуса. Как потом сообщил князь Ромодановский, татары действительно ждали Захарию Черкасина в условленном месте, но тот не явился, а прислал уведомление, что у них в Крыму большая смута, и он не может подняться, так как «семья его велика». В последний раз мы встречаем упоминание о князе Таманском в наказе послу Ивану Кубенскому от апреля 1500 года. Здесь Захария уже называется Фрязином, жившим раньше в Черкасах, а ныне служащим у Менгли-Гирея. Князь всея Руси снова настойчиво приглашает Захарию на службу, но опять безрезультатно.

Захария Гуйгурсис на самом деле носил фамилию Гвизольфи или Гизольфи и принадлежал к семейству, которое с XIII века обосновалось в Тамани. Предок их, Бискарелий де Гвизольфи, «civis Januensis» (генуэзский гражданин), еще в 1289–1290 годах фигурирует в разных записях как посол грузин в Европе и упоминается в письмах папы и английского короля Эдуарда. Дед Захарии, Симеон де Гвизольфи, был владельцем города Матреги, который также назывался Таманью. В 1424 году при посредстве брата своего Ивана Галеаццо он заключил договор с Генуэзской республикой.

Матрега всегда была независимым владением, и это видно из того, что там жил лишь резидент Генуэзской республики, но никогда не было консула. После смерти Симеона де Гвизольфи в 1446 году опекуны его наследников поднесли кафинскому консулу живого сокола в знак их зависимости от «Великой Общины». Винченцо де Гизольфи в 1419 году женился на Бики-ханум — дочери адыгского князя Берозоха. С того времени Матрега находилась в двойном подчинении — генуэзским властям и адыгским князьям.

От этого брака и родился последний владелец Тамани Захария (Заккариа) де Гвизольфи. В Матреге, хорошо укрепленном замке, он держался даже после взятия Кафы турками в 1475 году и подчинения всех генуэзских колоний турецкому вассалу хану Менгли-Гирею. Только в 1482 году турки одолели Тамань. Дальнейшая судьба Захарии становится известной из интересного и важного письма его от 12 августа 1482 года. Он обращается к протекторам банка Святого Георгия, которому Генуэзская республика передала все свои колонии на Черноморском побережье, и сообщает, что после взятия турками принадлежавшей ему Матреги он хотел сушей перебраться в Геную, но на пути своем был ограблен валашским господарем Стефаном и вынужден возвратиться в Матрегу, где искавшие у него убежища готские князья до такой степени его разорили, что ему теперь приходится просить у протекторов банка 1000 червонцев.

Как заметил в начале прошлого века Юлий Бруцкус, содержание письма владельца Матреги Захарии де Гвизольфи, рассказ о сухопутном путешествии из Тамани и нападении воеводы Стефана настолько совпадают с текстом письма князя Таманского Захарии Гуйгурсиса, адресованного в 1487 году Ивану III, что не остается никаких сомнений в полном тождестве этих лиц. Единственное разночтение состоит в том, что в письме великому князю Захария говорит, будто направлялся в Москву, а протекторам банка рассказывается о путешествии в Геную. Последняя версия, конечно, более соответствует реальности.

Следовательно, Захария был правоверным католиком генуэзского происхождения по отцу и черкесского по матери, которая принадлежала к черкесскому племени зихов, исповедовавших тогда христианство. Отсюда понятно, почему Захария в некоторых русских актах называется Черкасином, так как он не только жил в Черкасах, но по матери был черкесского происхождения. В грамоте, датированной апрелем 1500 года, он правильно поименован фрязином, ибо является генуэзцем и католиком и писал князю на латыни.

Часть историков полагает, что ересеучитель Схария — Скара и генуэзец Захария Гуйгурсис — одно и то же лицо. Г. М. Прохоров считает, что этот самый «совмещенный» Схария появился в Новгороде аристократом, обладавшим большими международными связями и отменным образованием: знал итальянский, черкесский, русский, латинский, татарский, может быть, польский или литовский и еврейский (богослужебный) языки.

Следуя этой версии, В. В. Кожинов полагает, что среди таманских евреев имелись потомки правящих верхов иудейской империи — Хазарского каганата, с которыми «князь таманский» Заккария был тесно связан и так или иначе воспринял их знания и верования. Можно предположить и такой вариант, однако переходу таманского князя из латинизма в иудаизм должны были сопутствовать экстраординарные обстоятельства, о которых источники умалчивают. Вместе с тем, отказ от христианства самым негативным образом сказался бы на отношениях Гвизольфи с генуэзскими патронами и местным населением. Трудно представить себе отступника-католика на Тамани, где проповедь католицизма имела значительные успехи. В начале XV века черкесы уже имели одного католического архиепископа с резиденцией в Матреге. К тому же В. В. Кожинов, объясняя, почему Гвизольфи в грамотах Ивана III первоначально именовали «жидовином», умалчивает о другом: почему позже к нему стали обращаться как к «фрязину».

Странно, что Г. М. Прохоров и исследователи, разделяющие его точку зрения, не задались следующими простыми вопросами: зачем просвещенному генуэзскому «аристократу» и таманскому наместнику потребовалась командировка на берега Волхова; какая нужда заставила Гвизольфи оставить семью, почему в тревожное время ввиду нарастающей османской угрозы он решился бросить на произвол судьбы Матрегу, нарушив тем самым свои обязательства перед консулом Кафы и зихскими князьями; зачем понадобилось киевскому князю Михаилу тащить с собой в Новгород синьора Гвизольфи: если фигура иудея — придворного лекаря и звездочета отвечает духу того времени, иное дело генуэзец-католик в свите православного князя.

Другая часть историков склонна считать, что Иван III переписывался именно с Захарией Гвизольфи. Для объяснения — почему же вначале генуэзца именуют «жидовином» — придумана следующая занятная версия: так как род Гвизольфи имел постоянные связи с Грузией, то Иван III задумал поименовать его «ивериянином», который неведомым образом трансформировался в «евреянина», а затем под пером невнимательных дьяков обернулся «жидом», и, лишь по получении от Захарии третьего письма на латыни, досадная ошибка обнаружилась.

Все это напоминает советских времен анекдот о том, как в процессе переписывания автобиографии Рабинович превратился из «еврея» в «иудейца», потом в «индейца», а в итоге снова стал «евреем». Удивительно, но этот «скверный анекдот» до сих пор имеет историографическое гражданство и даже обрастает новыми пикантными деталями: оказывается, «ивериянином» синьор Гвизольфи оказался, поскольку «ивериянкой» была его супруга.

Однако нам ничего не известно о том, какое касательство имел Захария Гвизольфи к Грузии и грузинам. В Москве между тем прекрасно знали, кто такие «иверияне» и чем они отличаются от «евреян». Так, в рассказе «Во Иерусалиме хожение», помещенном в Никоновской летописи под 1389 годом, мы читаем: «Сице же ми случися видети недостойному и сущим с мною во святем граде Иерусалиме. Есть убо тамо церковь воскресение Христово… тамо есть Адамля глава; а служба тамо Гурзийская, Гурзи служат, а за нею Венецыйская служба, Венецы служат… а под Голгофою низу на земли Иверская служба, Ивери служат». Во внешних сношениях русские весьма щепетильно относились к титулатуре, и трудно представить, чтобы посольские дьяки допустили такую оплошность в отношении владетельного вельможи, коим являлся Захария Гвизольфи.

В спорах о метаморфозах, которые претерпел корреспондент Ивана III, неизменно упускается одна важнейшая деталь: московские дьяки не только перестают называть Захарию «жидовином» — они перестают называть его Скарой. В первой грамоте, посланной из Москвы в марте 1484 года, напомним, говорится следующее: «Сякова грамота послана была в Кафу Захаре к Скаре, к жидовину…» Грамота от 18 октября 1487 года была «послана к Захарье Скарье к жидовину».

В том же месяце пришло новое письмо от Захарии на латыни, и очередное послание Ивана III в марте 1488 года адресуется уже «таманьскому князю к Захарье». В мае 1491 года в донесении Василия Ромодановского из Крыма речь идет о «Захарье черкасине». Следовательно, ошибка заключается не в ошибочном определении конфессиональной принадлежности адресата, а в том, что послания великого князя в Крым адресованы разным людям: более ранние — жидовину Захарию Скаре, более поздние — «фрязину», «черкасину» Захарию де Гвизольфи.

Как мы помним, Захарий Скара или Скария служил у князя Михаила Олельковича. Если относительно роли киевского князя в новгородских событиях 1470–1471 годов мы можем только предполагать его сговор с московским правительством, то его участие в устройстве брака Ивана Молодого и Елены Волошанки, и тем более организация заговора против Казимира IV обнаруживают несомненную координацию действий литовского магната с Кремлем. В этой агентурной работе участвовали и доверенные лица Михаила Олельковича, в том числе и Захарий Скара.

Как сообщал Иосиф Волоцкий, Скара жил в Киеве. Но после того как на эшафоте закончил жизнь его благодетель, а в 1482 году Киев разорила орда Менгли-Гирея, ученого караима больше ничего не удерживало в городе на Днепре. Многих киевских евреев татары увели в Крым; другие, избежав неволи, сочли за благо по доброй воле переселиться в ханство поближе к родственникам. Этому переселению способствовала и тесная связь между еврейскими общинами — как иудейских, так и караимских — Киева и Кафы.

В Крым перебрался и наш герой. Здесь он встретил надежного покровителя и, вероятно, давнего знакомого. В переговорах Москвы с ханом в 70-80-е годы роль посредника, а также торгового и дипломатического представителя великого князя в Крыму выполнял иудей Хозия Кокос, богатый кафинский купец.

Полномочия Кокоса не ограничивались крымскими делами. Через полуостров русские послы, как мы знаем, направлялись на Балканы. Преимущественно через Крым осуществлялись сношения с Молдавией. Таким образом, крымский посланник вовлекался в обширный круг забот русской дипломатии. Иван III очень дорожил услугами Хози Кокоса, посылал ему «поминки» и «жалованье», и в переговорах с ним соблюдал почти те же формы, как и в сношениях с владетельными лицами.

Важна роль Кокоса и в матримониальных комбинациях тех лет. Первоначально за Ивана Молодого думали выдать дочь мангупского князя Исаака, властителя княжества Феодоро, располагавшегося на юго-западе Крыма. В 1474–1475 годах Хозия Кокос выступал посредником в деле устройства этого брака. Несомненно, идея выдать феодоритскую княжну замуж за сына московского государя родилась не в Москве, а в Крыму, тем более в Феодоро было велико влияние караимской общины.

Караимы Кафы и Мангупа, очевидно, приложили немалые усилия к тому, чтобы враждебные взаимоотношения Феодоро с генуэзцами сменились дружественными: в 1471 году князь Исаак посетил Кафу и заключил оборонительный союз. Однако эти планы разрушило османское нашествие и падение Мангупа.

Супругой Ивана Молодого, как мы знаем, стала Елена, дочь Стефана Великого. Сам овдовевший господарь в 1472 году женился на мангупской княжне Марии. Если добавить к вышесказанному, что вся переписка по поводу сватовства московского княжича к Елене шла через Крым, здесь же останавливались послы на пути ко двору Стефана, становится ясно, что матримониальные «маневры» в четырехугольнике Москва — Киев — Крым — Молдова связаны между собой, и связующим звеном выступают агенты московского правительства, в числе которых мог находиться и Схария.

Великий князь и посольские дьяки хорошо знали, кто такой Захарий Скара и где он проживает. Отсюда и путаница. Если у вас, к примеру, в городе N есть знакомый Иван Иванович Иванов, то, получив письмо из этого города за подписью И. И. Иванов, вы первым делом решите, что пишет именно ваш знакомый. Вот и в Москве, получив послание от Захарии из Крыма, заключили, что его автор — старый знакомый Скария.

Очевидно, в тексте не обнаружилось ничего такого, что заставило бы усомниться в лежащем на поверхности выводе. Что могло смутить москвичей — именование автора «князем таманским»? Но в те времена в ходу была привычка к пышным титулам. Кстати, Захария Гвизольфи, к тому времени лишенный турками своих владений, имел не больше прав называться таманским князем, чем ученый еврей Скара.

У евреев — в частности, у фарисеев — долго сохранялся древний обычай, по которому применительно к законоучителям — гиллелитам — использовали титул «князь» — «наси». Этого обычая держались и наследники фарисеев каббалисты. Так, например, в конце XIII столетия в Толедо местные каббалисты называли князем — в знак особого уважения — Тодроса бен Иосифа Абулафию. Поэтому обращение к Скаре одновременно и как к «таманскому князю» не удивительно и объяснимо.

В таком случае становится ясно, почему послания Ивана III дважды не находили адресата, а Захария Гвизольфи не получал ответы на свои письма в Москву. Бывший правитель Матреги был достаточно искушенным человеком и в случае долгой отлучки наверняка предпринял бы меры на случай появления в его доме московских гонцов, дабы не пропустить столь ожидаемое им приглашение от великого князя. Но Гвизольфи и ведать не ведает о визитах к нему посланцев Ивана III и сетует, что два предыдущих обращения остались без ответа. Что неудивительно, поскольку эти посланцы искали другого человека, а именно Захария Скару, который с легким сердцем отправлялся в дорогу, так как к великому князю на службу не просился и ответной реакции на свои просьбы от московского государя не ожидал.

Очевидно, конец этой путанице положил Федор Курицын. По некоторым сведениям, в 1484 году он встречался со Схарией при дворе Менгли-Гирея. Если бы Схария намеревался предложить свои услуги Ивану III, эта тема наверняка стала одной из главных в беседе. Мы полагаем, что по возвращении в Москву летом — осенью 1487 года, разбирая накопившиеся за время долгого отсутствия дела, Курицын узнал об обращении Схарии к великому князю и не дошедших до адресата ответах государя, затребовал переписку и обнаружил ошибку.

Михаил Олелькович и его приближенные пробыли в Новгороде неполных пять месяцев. Как за столь короткое время Схария сумел успешно засеять местную почву буйной еретической растительностью? Для приезжих, даже иноверцев, завязать контакты с местными православными священнослужителями не составляло труда, — этому способствовало то обстоятельство, что новгородские иереи заведовали в городе торговыми весами и мерами. Благодаря этому единоверцы Схарии, среди которых, вероятно, были торговцы, получили благоприятный повод для общения и последующей проповеди своих взглядов среди духовного сословия. Можно с уверенностью назвать и вопрос, живо интересовавший новгородских иереев, свет на который могли пролить гости из Литвы. Они как раз располагали на этот счет весьма любопытными и даже сенсационными — с точки зрения новгородских неофитов — сведениями.

…В конце XIV века константинопольский проповедник Иосиф Вриенний принялся говорить о том, что по истечении семидесятого столетия от Сотворения мира, а именно 31 августа 7000 года (или 1492 года от Рождества Христова), наступит Страшный Суд. 7000 лет — конкретное земное время существования мира — представлялось отражением символического времени «шести дней творения», включая седьмой день, когда Господь почил «от всех дел своих». А поскольку «у Господа один день, как тысяча лет, и тысяча лет, как один день», то символическая седмица превратилась в семь тысячелетий существования человечества. Завершение «космической седмицы» представлялось окончательным выходом из того порядка времени, в котором пребывала вселенная, тем выходом, которому предшествовал Апокалипсис. «Солнце превратится в тьму и луна в кровь прежде нежели наступит день Господень, великий и страшный» (Откр. 2:31)

Страны католического мира сравнительно спокойно отнеслись к «роковой» дате, вероятно, потому что еще в 532 году западный мир перешел на летоисчисление от Рождества Христова. Между тем в Византии мысль о грядущем светопреставлении стала почти всеобщим убеждением; нередко люди покидали свои дома, бросали службу и бежали в монастыри готовиться к предстоящему Страшному суду. Многие видные представители русского духовенства разделяли этот предрассудок: «настало последнее время», говорил в своих поучениях митрополит Фотий; то же повторяли и его преемники, митрополиты Иона и Филипп. Эсхатологические настроения находили отражение в учительной и житийной литературе, грамотах церковных иерархов.

Рогожский летописец, отмечая в 1479 году совпадение Пасхи и Благовещения, сообщает, что «не часто так бывает, но реткажды, окромя того лета отъселе еще до втораго пришествиа одинова будет». Московский летописец, рассказывая о симпатиях новгородцев к литовскому князю, сетует, что «ныне же на последнее время за 20 лет до скончаниа седьмыя тысящи, восхотеша отступити за латыньского короля». В XV веке широкое распространение получают иконы на сюжеты Страшного суда, Апокалипсиса, Сошествия во ад, которые до того встречались крайне редко. Любой не ленивый умом православный при приближении критической даты не мог не задаваться вопросами относительно предстоящего Судного дня, а затем — относительно несостоявшегося Апокалипсиса.

В этой связи с особой остротой встал, казалось бы, сугубо «технологический» вопрос о составлении пасхалий — таблиц, по которым заранее вычислялся день Пасхи и переходящие праздники. Вычисление пасхалии зиждилось на так называемом Миротвоворном Круге, иначе Великом индиктионе. В 1408 году по Рождеству Христову закончился 13-й Великий индиктион. Вера, что близится Конец Мира, привела к убеждению, что заботиться о составлении пасхалии на весь (новый) 14-й Великий индиктион не стоит: достаточно приготовить таблицу на ближайшие 84 года — до 1492 года, так как по истечении означенного срока все равно наступит светопреставление. В конце этой неполной Пасхалии было написано: «…зде страх, зде скорбь, аки в распятии Христове сей круг бысть, сие лето и на конце явися, в нем же чаем и всемирное Твое пришествие».

Сами гонители ереси со всей серьезностью относились к вероятной близости конца. Жил ожиданием наступления последних дней Иосиф Волоцкий: «В последяа сиа лета и во время лютейшая паче всех времен, о нихже рече великий апостолъ Павел: “В последняа настанут времена люта, приидет преже отступление и тогда явится сынъ погибельный”. Се ныне уже прииде отступление…» И когда роковая дата минула, владыка Геннадий размышлял недоуменно: «Како седми иысущь лета проходят, и знамения совершения не явись никоторое».

Между тем ученые иудеи, опираясь на астрономические таблицы, пришли к оптимистическому выводу о том, что в 1492 году от Сотворения Мира минет всего 5244 год, а не 7000-й. Не отрицая близости Конца Мира, они отодвигали Судный день почти на два тысячелетия, доказывая, что Православная церковь явно заблуждается в расчетах. Еретики использовали в качестве практического курса астрономии «Шестокрыл», комментатором которого выступал еврей Иммануэль бен-Якоб, живший в XIV веке в Италии.

«Шестокрыл» — не что иное, как шесть лунных таблиц, позволяющих путем несложных математических приемов вычислять вперед с известной точностью лунные фазы и затмения. «Ересь» «Шестокрыла» заключалась в том, что в нем была принята иудейская эра от Сотворения Мира, тогда как на Руси признавалась византийская, разница между которыми составляет 1748 лет — именно такую отсрочку давали еретики христианам, ожидавшим со дня на день услышать трубу Страшного Суда.

Эсхатологические настроения в Новгороде, несомненно, подпитывали недавние агония и гибель вечевой республики. Даже сторонники единения с Москвой понимали, что на их глазах произошел распад самобытной цивилизации, разрушился тысячелетний вековой уклад, завещанный новгородцам их предками, традиции самостоятельного политического бытования.

В самый год прибытия на берега Волхова Михаила Олельковича и Схарии горожане были поражены зловещими знамениями: «Въ сие же лето и въ мимошедшее преже сего многа знамениа начаша быти въ Новъгород'ъ въ Великомъ, якоже слышахомъ отъ тамо сущихъ жытелей. Глаголють бо: некогда пришедши буря велика и сломи крестъ со Святыя Софиа; и паки на дву гробехъ кровъ явися; посемъ же паки: у святаго Спаса на Хутыне Корсунские колоколы сами отъ себе звонъ испущаху: ино же энамение страшно и удивлению достойно: въ монастыри святыа великомученици Евфимии въ женьстемъ отъ иконы пресвятыа Богородици многащи слезы, яко струа, отъ очию исхожаху. Видяще же сие, людие Новогородстии мнозии, иже Бога боящейся, плакахуся и Бога моляху; прочие же, окаменено имуще сердце Бога не бояхуся, ни во что же сиа вменяху, но паче въ глумление превращаху, а не ведуще своеа пагубы и грядущаго на нихъ гнева Божиа».

Одних страх и смятение укрепляли в вере, других подвигали к отрицанию устоев, разрушению всего того, чему поклонялись прежде. И вот в этой тревожной предгрозовой атмосфере душевной смуты, размывания моральных критериев появились ученые люди, которые с помощью мудреных книг ни много ни мало отодвинули на пару тысячелетий конец света, продемонстрировали завидное умение «сводить знамения с небес», предсказывая лунные затмения.

Были ли еретики на самом деле настроены столь агрессивно по отношению к церковному преданию и православным обрядам — сказать наверняка невозможно. Но, очевидно, что в 70-х годах XV века новгородские иереи, столкнувшись в лице приезжих из Литвы с незнакомой им мировоззренческой альтернативой и новыми вызнаниями, нашли на волновавшие их вопросы ответы, которые им не в состоянии было дать современное православие. Зерна сомнений и неудовлетворенности упали на благодатную почву.

Незадолго до описываемых событий вольнолюбивый Новгород породил знаменитый раскол стригольников, упоминания о которых прослеживаются до 1427 года. Стригольники начали с обличений «поставления пастырей по мзде». Система поборов пронизывала всю церковную организацию сверху донизу. Епископы платили за поставление митрополиту, архимандриты, игумены, приходское духовенство — епископу. Чем выше была должность, тем большая платилась за нее «мзда».

Не ограничившись бичеванием церковного лихоимства, стригольники перешли к развернутой реформационной программе: призывали к публичному покаянию, отвергали таинство исповеди, учили, что искупительные обряды не способны спасти христианскую душу, равно как и подношения церкви, крестили не младенцев, а взрослых людей. Указывая на широкое распространение поставления по мзде, на то, что лица, находящиеся на самых высших ступенях духовной иерархии, поставлены не «по достоянию», а «по мзде», стригольники отрицали на этом основании всю церковную иерархию.

Тезис об отрицании духовенства, сформулированный стригольниками еще в первый период существования ереси в XIV веке, получил дальнейшее развитие в первой половине XV века, когда сосредоточием ереси стал Псков. Псковские стригольники отрицали не только духовенство, но и монашество. Представители радикального крыла псковских стригольников XV века, отталкиваясь от этой мысли, пришли к чрезвычайно смелому заключению: подобно древним саддукеям, они не верили в воскресение мертвых.

Как и все средневековые ереси, стригольничество выступало под лозунгом возвращения к истокам, к подлинному христианству, к простоте и искренности первых общин последователей Иисуса из Назарета. Стригольничество, широко распространившееся среди новгородских клириков и мирян, к середине века как будто затихло, в том числе и благодаря репрессиям против его последователей, однако вольнодумная закваска в среде городских грамотеев сохранилась.

Теперь нам будет легче понять, почему на новгородских иереев произвела такое впечатление встреча со Схарией и его спутниками. Данная группа, как предполагает А. В. Карташев, относилась к некоей «модернистской караимской секте». Считает Схарию караимом и Г. М. Прохоров. В Литве и на Руси в те времена не делали различий между правоверным иудаизмом и караимами — особым направлением Моисеевой веры, потому исповедуемое лекарем-купцом и его новыми соратниками.

Учение караимов зародившееся в Месопотамии в VII веке, стало быстро распространяться сначала среди евреев, а потом проникла в различные этнические среды. Общим для караимов и христиан с учением евреев является Пятикнижие Моисеево и Книги Пророков; причем как христиане, так и караимы не признают другой половины еврейского учения, столь существенного для евреев, а именно — Талмуда. Первоучителем караимов был Анан-ибн-Дауд. Анан верил в учение Моисея, в данные ему десять заповедей, во многие моральные постановления, но далеко не во все, что было написано редакторами Пятикнижия.

Будучи высокообразованным выходцем из духовного сословия, он, очевидно, знал, что являлось истинным учением Моисея, а что было добавлено из чисто политических или житейских соображений. Он верил в бессмертие души и в то, что судьба ее зависит от поведения человека во время его земного существования. Он верил в личную ответственность человека, тогда как все книги Пятикнижия говорят о Божьем наказании и Божьей милости для всего народа. Он отрицал авторитет и роль духовенства, в то время как по Библии каста жертвоприносителей являлась посредником между Богом и людьми. Он отрицал силу внешних обрядов и таинств, хотя Ветхий Завет о них все время говорит.

Анан-ибн-Дауд, признавая Христа за Пророка (не Сына Божьего) и оставаясь при учении Ветхого Завета, имел в виду слова, приписываемые Христу: «He думайте, что я пришел нарушить закон или пророков; не нарушить пришел я, но исполнить» (Мф. 5:17–18). Некоторые современные последователи караимизма считают, что христианство в своем развитии извратило учение Иисуса. М. С. Сарач отмечает, что между учением Иисуса Христа в I веке и учением Анана в VIII веке нет противоречий, чего нельзя сказать о вере последователей великого пророка и официальной христианской доктриной, признавшей в IV веке Иисуса Христа Сыном Божьим и установившей догмат о Троице.

Караимы полагают, что первоначальное христианство подверглось эволюции не в Палестине, а на европейской почве — в Риме, Византии, а потому, караимская вера представляет собой христианство в его первоначальном виде, каким оно было при жизни его основателя, столь решительно боровшегося против фарисеев, от которых и берет начало так называемый «Устный Закон».

Подобные взгляды основываются на действительных фактах истории зарождения и распространения христианской религии. Слова апостола Петра из «Деяний…» свидетельствуют о том, что первые христиане верили в мессию Иисуса, но не упоминали о непорочном зачатии, о рождении Иисуса как Сына Божия от Девы Марии (10: 38–43). Известный религиовед И. С. Свенцицкая отмечает, что христианство второй половины I века мыслило себя еще в рамках иудаизма, считая себя своего рода «истинным иудейством».

Подобную точку зрения разделяют православные богословы. Епископ Кассиан (Безобразов) пишет: «Не подлежит сомнению, что члены первоначальной Церкви вели жизнь благочестивых иудеев и не порывали с храмом. Апостольская церковь была чисто иудейская. На Иерусалимском соборе соблюдение закона Моисеева, от которого были освобождены язычники, было признано обязательным для христиан из иудеев».

Первоначальный вариант христианства известен как «назорейство». По-видимому, «назореями» именовали всех членов сект, принимавших крещение в Иордане, в том числе тех, которых крестил Иоанн. Впоследствии иудеи стали называть назореями всех христиан, a «назорейской ересью» — христианство. Провозвестником назорейства можно считать самого Иисуса, Его проповедь продолжили Иаков, Иуда или Иуда Фома, а также их ближайшее окружение. Эти взгляды базировались на некоторых основополагающих установках, главными из которых были неуклонное строгое соблюдение предписаний иудейского закона; признание Иисуса Мессией в первоначальном, иудейском смысле этого слова.

Назореи отрицали Непорочное Зачатие и утверждали, что Иисус родился естественным путем, без вмешательства Божественных сил. По этой причине автор апокрифического Евангелия Петра не просто отделяет Святой Дух от Иисуса, а различает образ Иисуса-тела и образ Христа — божественной сущности: Иисус как бы воскресает отдельно от Христа, что свойственно гностическим учениям. Так в Апокалипсисе Иоанна Христос не имеет человеческого образа. Сама мысль о зачатии Марией от Духа Святого не могла возникнуть в среде, где говорили на арамейском языке, в котором «дух» — женского рода.

Последователи христианства в версии апостола Павла, неофиты из числа крестившихся язычников воспринимали назореев, как иудеев, назореи со своей стороны категорически отвергали учение Павла и весь комплекс его взглядов. Однако церковь Павла завоевывала Средиземноморье и привлекала все большее число адептов, а несториане, не поддержавшие вспыхнувшее в 132 году в Иудее антиримское восстание Бар-Кохбы, превратились в еврейской среде в отступников и, казалось, были обречены на постепенное вымирание.

Однако назорейская традиция оказалась живучей и распространилась далеко за пределы Палестины — от Ирландии до Китая. Л. Н. Гумилев в своей книге «В поисках вымышленного царства» подробно рассказывает о распространении несторианства в Центральной Азии и владениях Чингизидов. На заре Средневековья на другом конце Евразии Кельтская церковь испытывала сильнейшее влияние назорейства, в частности, она замалчивала догмат о Св. Троице и Непорочном Зачатии, соблюдала иудейскую субботу. Иудейская Пасха считалась официальным и церковным праздником. Убийство животных ради пищи осуществлялось согласно иудейским ритуальным предписаниям. Сохранившиеся служебники и другие документы Кельтской церкви пестрят выдержками из иудейских и апокрифических книг и прочих текстов, которые были давно и строго запрещены Святым престолом. Иудейская ориентация Кельтской церкви была столь явной, что в старинных хрониках ее открыто обвиняли в иудействе, а ее последователей называли евреями.

К назорейской традиции обращались различные христианские реформаторы. В Испании IV века проповедник Присциллиан настаивал на необходимости привлечения широкого круга иудейских материалов, в том числе нумерологии и других форм ранней каббалистики, восходивших к традициям ессев и назореев. Присциллиан настаивал на соблюдении некоторых предписаний иудейского закона — шабата, отрицал догмат о Троице, использовал литературу иудейской ориентации.

Одной из трансформаций назорейской традиции стало несторианство. Несторий, избранный в 428 году патриархом Константинопольским, в частности, отказывался называть Марию матерью Бога. Его взгляды были признаны еретическими, однако несторианство распространило свое влияние вплоть до Китая. Именно под влиянием учения несториан в Месопотамии развивался караимизм.

В Византии XIV века существовала секта, именовавшая себя «хионе», — по предположению Г. М. Прохорова, это христиане, ставшие караимами. «Относясь к другим религиям более открыто, более “контактно”, чем иудеи-раввинисты, как сам Анан бен Давид, так и его последователи охотно обсуждали с христианами вопросы веры и вели широкую проповедь» — комментирует свою версию исследователь.

Схария и его единомышленники познакомили новгородских иереев с мировоззрением, которое могло восприниматься ими как раннее подлинное христианство — не извращенное лукавыми толкователями и жадными властолюбивыми князьями церкви. Вот почему так жадно впитывали Алексей, Денис и их последователи слова своих новых знакомцев.

В лице Схарии его русские собеседники столкнулись с провозвестником сокровенных познаний. Впрочем, похоже, Схария при этом не ставил перед собой далеко идущих прозелитических целей. Большую часть жизни Схария провел в Крыму и Литве, где среди значительного числа единоверцев он искал единомышленников. Коренные жители были слабо осведомлены о том, что происходило в закрытых раввинистских или караимских общинах, неудивительно, что следы деятельности Схарии не отмечены за пределами Московии.

Сомнительно, чтобы Схария вообще стремился к широкой пропаганде эзотерических знаний и тем более вербовке иудеев в среде добрых христиан, иначе его покровителем вряд ли стал Михаил Олелькович — известный радетель православия. Сам Иосиф Волоцкий называл его истинным христианином, по-христиански мыслящим. Трудно представить, чтобы князь не знал об образе мыслей вероучителя из Кафы, однако он не только держал его при себе, но и взял с собой вместе с несколькими учениками в Новгород. Михаил Олелькович поступал таким образом именно потому, что не подозревал в Схарии потенциального расколоучителя. Не стоит строго порицать князя за подобное «благодушие» — вспомним, что в то время астрология и ворожба, хоть и осуждаемые официальной церковью, вовсю процветали при дворах христианских государей и даже римских пап.

Таков круг идей, которые питали Схарию, и которые он мог проповедовать своим ученикам. Мы полагаем, что схарианство представляло собой, если использовать формулировку А. В. Карташева, «караимский модернизм», скорее всего, караимизм с элементами каббалы и астрологических знаний, который стал для русских книжников своего рода интеллектуальной сенсацией, на что никоим образом не мог претендовать традиционный раввинизм.

Направляясь в Новгород, Схария понимал, что здесь в отличие от Кафы или Киева не было иудейской общины и бдительных раввинов. В торговом городе чужеземец и иноверец не вызывали чрезмерной настороженности. Имея могущественного заступника в лице светского правителя, Схария имел основания не слишком беспокоиться за свое будущее. Он не прибыл в Новгород совращать православных, — однако именно в Новгороде кружок «модернистов» попадал в наиболее благоприятные условия для своей деятельности. Именно эта уникальная ситуация подвигла его расширить круг избранных за счет здешних грамотеев.

Воздух свободы опьянил Схарию и сыграл злую шутку с ним и его новыми учениками. Сам он оказался в роли основателя «секты жидовствующих», а попы-неофиты превратились в злокозненных вероотступников.