• Главная
• Контакты
• Нашёл ошибку
• Прислать материал
• Добавить в избранное

Этот текст выпадает из привычного ряда ликбезов. По мере написания, как я ни упирался, приходилось заниматься и чем-то вроде исследования. Или даже расследования. Уж больно непроста фигура Ивана Мазепы. Не человек, а лакмус, четко определяющий, кто есть кто. Для «оранжевых», неважно, журналистов или ученых, он — кумир и божок, боевое знамя антимоскальской истерии. Акафисты в его адрес подчас уходят далеко за рамки здравого смысла. Некая Алла Ковтун, например (http://www.zn.ua/3000/3150/31973/), всерьез рассуждает о деятельности гетмана, опираясь на… художественную литературу, от Байрона до неизвестного мне, но, видимо, столь же великого харьковского поэта Перепеляка. Не отстает от нее и некий Дмитрий Рыбаков (http://www.zn.kiev.ua/3000/3150/54133/), почему-то именующий себя историком. С этого фланга попыток объективного анализа нет. По крайней мере, мне их найти не удалось. Но и противники гетмана, опять таки, как ученых, так и журналистов, удручающе однообразны. Предатель, предатель, предатель, — и ничего больше. Однако с этой, не оранжевой стороны, порой случаются, как в статье Сергея Макеева (http://www.sovsekretno.ru/magazines/article/1498) и попытки разобраться в сути описываемого. Но, видимо, сила стереотипа так мощна, что даже установив, что истина, как минимум, не совсем соответствует принятой схеме, такие авторы, словно испугавший собственных выводов, в заключение припечатывают: мол, все равно — предатель. Редчайшим и приятнейшим исключением на этом печальном фоне выглядят статьи Татьяны Яковлевой, историка из СПб (ссылок, увы, не нашел, но при желании, думаю, отыскать несложно), изучившей все имеющиеся источники, сделавшей безукоризненно логичные выводы, составившей свое мнение — и при этом сохранившей полную, насколько это возможно, объективность. Следуя ее примеру и пользуясь цитатами из изученных ею источников, рискну коснуться болезненной темы и я…

Итак, Иван Мазепа-Калединский. Блестяще образованный эрудит. Полиглот. Интеллектуал. Талантливый архитектор. Самобытный поэт (правда, тогдашние стихи очень отличаются от привычных нам, но, говорят филологи, писал не хуже Тредиаковского). Остроумный собеседник, больше, впрочем, любивший слушать. Нежный сын, выросший в небогатой, но хорошей, дружной семье (отец-католик и истово православная матушка жили в любви и согласии долгие годы). Верующий. Но не фанатик (атмосфера в семье, иезуитский коллегиум, где учили «вере через разум», увлечение новейшей философией). Классный управленец. Не злой. Врагов предпочитал миловать. Очень не трус. Еще пацаном в ответ на оскорбление выхватил саблю в королевских покоях, хотя по закону подобная выходка (и не только в Польше — вспомним 48 верных ронинов) пахла плахой. Бабник из тех, о которых товарищ Сталин говорил «Завыдовать будэм». Судя по портретам, написанным в годы, когда Ивану еще не льстили, — синеглазый блондин, из той породы, на которую дамы летят, как, пардон, мошка. Причем всякие. От (в юности) магнатш Фальбовской и Загоровской до (уже в преклонных годах) княгини Анны Дольской, одной из первых красавиц Европы. Единственной, между прочим, женщины, достоверно давшей отлуп сперва (будучи во Франции) самому «королю-солнце», а затем и Августу Сильному, чемпиону мира по ходьбе налево. Карьерист? Не более, чем, допустим, шевалье д’Артаньян. Сребролюбец. Но не вор. Колоссальное состояние Кочубея не присвоил, а принял по описи в казну. И не жмот: щедро тратился на «социалку». Патриот? Вряд ли. Скорее, космополит-западник, спокойно относившийся к условностям. Вступая в должность, без спора подписал Коломацкие статьи, фактически лишившие Малую Русь автономии, но уравнявшие старшину в правах с русским дворянством, а на излете карьеры, тоже без спора, «сдал» Левобережье полякам в обмен на личное княжество в Литве. Правда, написал несколько «дум» о «милой Украйне», но ведь и комсомольские работники пели некогда в баньке «Боже, царя храни!». Друг народа? Нет. Напротив, законченный элитарист. Подобно профессору Преображенскому, с которым, без сомнений, нашел бы общий язык, сочувствовал «детям Германии» (на его стипендии выучились сотни способных, но «незаможных» ребят), но не любил пролетариат во всех проявлениях. «Автор» крепостного права на Левобережье. Восстановил панщину, давил «казачьи вольности» и считал, что Сечь понимает только язык пушек. Предатель, «сдавший» всех, кому служил? Нет. С королевской службы был выпихнут рогоносцами. Тетере представил прошение об отставке. Дорошенко покинул, попав в плен. Самойловича не подставлял (под доносом его имени нет, а что на допросе подтвердил факты коррупции, так врать следствию грех). То же и с Голицыным. Князя не предал, а, в сущности, сказал Петру примерно то, что некогда Ирод Августу: «Я был не врагом тебе, а другом Антония, был им и в счастье, и в несчастье; теперь Антония нет, а ты решай, хочешь ли иметь такого друга как я». Петр решил, и Мазепа, последний из могикан «милославской» номенклатуры, 20 лет служил государю верой и правдой.

Путь Ивана Степановича к горним высям не был гладок. Карьера в Чигирине, старт которой был дан женитьбой на Анне Фридрикевич, вдове белоцерковского полковника и дочери генерального есаула Павла Половца, оборвалась на взлете пленом. В Батурине все пришлось начинать с начала и с трудом. В отличие от элиты Правобережья, изо всех сил игравшей в «настоящую шляхту», левобережная старшина никому не подражала. Хитрые и смекалистые, но совершенно дремучие куркули, тесно повязанные родством и свойством, на дух не переносили чужаков, да еще и «сильно вумных». Съесть Ивана не съели: сперва репетитора гетманских сыновей просто не замечали, а затем Иван Степанович, замеченный Москвой (не по рекомендации ли своего первого шефа, боярина Дорошенко?) круто пошел в гору, и наезжать стало опасно. Но холодок, несомненно, оставался. Да и скучно с вуйками было. Так что долгое время крутился Мазепа в основном среди духовенства. Однако, не забывая о грешной земле, на пару с Василием Кочубеем, тоже «правобережцем», строил собственный клан. Они не только поддерживали друг друга, но и дружили; Мазепа, соломенный вдовец, любил гостить у Кочубеев «по день, по два», вести долгие задушевные разговоры с мадам Кочубей, дамой простой, но весьма неглупой. Затем и породнились: Обидовский, племянник Мазепы, женился на Анне, старшей Кочубеевне, позже Иван Степанович, уже гетман, стал крестным «поздненькой» Матрены. Клан понемногу рос. Однако претендовать на бунчук и булаву к 1687 году еще не мог. И тем не менее…

Тут вот что странно. Под челобитной, свалившей Самойловича, подписи Мазепы нет. Есть подпись Кочубея, причем Василий Леонтьевич — единственный «чужак» в ряду коренных левобережцев. Мазепа возникает позже, когда генеральный обозный Василий Борковский, инициатор интриги, выдает ему 10000 червонцев для передачи князю Голицыну. Не соглашусь с Т. Яковлевой, считающей это апокрифом, поскольку, дескать, сумма для сказочно богатого московита ничтожна. Во-первых, сумма очень солидна. Во-вторых, курочка по зернышку клюет. А в-третьих, «поминки» в те времена — нюанс обязательный. Однако неясно другое. Если Боровский рассчитывал купить гетманство (всем было ясно, что выборы выборами, но решающее словом за москалем), то, по логике, должен был передать «знак уважения» лично. Ну а если рассчитывал, но не себе? Если, опасаясь обострять отношения с менее шустрыми из своего круга, решил «продвинуть» марионетку, а потом дергать за ниточки? Тогда, получается, лоббируемая фигура — Кочубей. Он в списке, то есть, повязан. Он «чужой» и не отличается силой воли (в чем мы убедимся позже), в отличие от Мазепы, который тоже чужак, но себе на уме. Поэтому Василия держат в тени (чтобы не выглядело так, что сгубил гетмана ради своих амбиций), а Ивана, прямо в интриге не задействованного, привлекают для исполнения технической задачи. Однако в итоге, как известно, булаву получил как раз Иван. Почему? Точно не знает никто. Но кое-что очевидно. Голицыну, политику до мозга костей, идея назначения «внешнего управляющего» явно пришлась по душе, но, конечно, по иным резонам. «Чужаку», чтобы вырваться из-под контроля местных кукловодов, неизбежно пришлось бы опереться на Кремль. Если, разумеется, он не пустое место, а с амбициями. То есть, Кочубей не годился, зато Мазепа, личность явно сильная, годился вполне. Вероятно, сыграла роль и безусловная «сродность характеров» князя и казака. Они просвещенные, оба убежденные «западники», они, вне сомнений, хорошо понимали друг друга. В итоге Мазепа получил булаву, Москва — надежного человека в Батурине, а Кочубей остался не при делах. Чем, возможно, был обижен. По мнению Т. Яковлевой, даже пытался интриговать. Однако же, во что бы войсковой судья ни вляпывался (вплоть до причастности к мятежу Петрика), Иван Степанович неизменно прощал. Как он писал позже, «отпускал все вины, хоть и последние».

Что «чужака» и «выскочку» в узких кругах ненавидели, ясно и ребенку. Пока Мазепа не подтянул вожжи, доносы в Москву шли потоком. В 1691-м — «извет чернецов», обвиняющий гетмана в причастности к заговору царевны Софьи. В 1693-м — «извет» Богданчика. В 1695-м — донос Суслова. В 1699-м доносы Забелло и Солонины. Вопреки версии о «слепой», бездумной вере Петра в порядочность Мазепы, их проверяли, и проверяли тщательно. Но поскольку ни один не подтвердился, каждому новому извету было все меньше веры. В конце концов, доносчиков стали выдавать гетману, однако тот, дорожа стабильностью, розыска не начинал, а исполнителей, выпоров, отпускал «ради христианского милосердия». В конце концов, по мере сближения Мазепы со старшиной (а обаять он умел) вал кляуз к 1700 году сошел на нет, тем более, что обо всем, мало-мальски подозрительном, гетман сообщал сам и загодя. Рецидив случился лишь через 7 лет, и об этом хотелось бы поговорить подробнее. Конечно, отступление чревато риском изменить жанру, прекратив ликбез в исследование, но ведь интересно!

Азы опустим. Как и пикантные версии вроде того, девушку соблазнили 10000 червонцев. Идиоты, придумавшие сей бред, похоже, просто не догоняют, что речь идет не о модной парижской проститутке и не о великосветской львице вроде пани Дольской, изящно смахивающей «пустячок» в будуарный столик, а о девочке-подростке из традиционной, глубоко религиозной семьи, ровным счетом ничего о деньгах не знающей (папа всегда за все платил). Нет, чувство было, и было взаимным. Мотря не видела в жизни ничего, кроме пьющих соседских парубков, а Мазепа даже в 67 оставался Мазепой. Главный вопрос: почему на предложение руки и сердца последовал отказ? Логики никакой. Породниться с одним из первых богачей Европы хозяйственному, как все вуйки, папеньке был прямой смысл. Все мы смертны. Ивану Степановичу, увы, светило еще лет пять, ну семь. Зато потом — угадайте с трех раз, кому досталось бы (даже без доли племянников, которая в этом случае была бы совсем невелика) одно из самых крупных состояний в Европе и кто распоряжался бы им от имени юной вдовы? 51 год разницы? Так Гете признавался в любви Ульрике фон Левенцов, имея разрыв куда больше, и это никого, кроме детей от первого брака не смущало. Физиология? Из приватных записок видно, что Мазепа был далеко не развалиной. И тем не менее — наотрез. Шефу, другу и «крыше». Потому что крестница? Чушь. То есть, не чушь, но не для Мазепы, сердечного друга большей части иерархов Левобережья, способного эту проблему решить в два счета. Так почему же? В полном непонимании даже серьезные авторы вроде С. Макеева, начинают «плыть»: дескать, «Кочубеи прекрасно сознавали, кто такой Мазепа и в какую пропасть он может всех завести». Увы, сия версия подтверждается только цитатой из Пушкина.

Итак. Родители непреклонны, а жених не хочет (и не может, и мало кто на его месте и с его возможностями смог бы) остановиться. Он ищет варианты. И находит. Девочка бежит из дома, проводит у возлюбленного четыре дня, после чего гетман возвращает ее в семью. Наигрался? Нет, его письма по-прежнему полны нежности. Убоялся компромата? Так чего уж теперь-то, когда дело все сделано? Опять нет логики. Иные авторы, пытаясь хоть как-то объяснить, предполагают, что «Кочубей собрал козацких старшин и приказал гетьману вернуть Мотрю домой, иначе его козаки уничтожат поместье. Испугавшись этих угроз, Мазепа согласился отдать Мотрю». Ну да. Уже вижу, как «козаки» Кочубея штурмуют гетманскую резиденцию, охраняемую сердюками и ландскнехтами при артиллерии. Нет, как хотите, а все проще. Типа, уж теперь-то, когда девка «порушена», о чем в курсе (благодаря истерике родителей) весь левый берег, у Кочубеев, по сути, нет выбора. И тем не менее — вновь отказ. Мотрю просто запирают на замок, а перед гетманом захлопывают двери. Хотя он требует встречи, а письма его, ранее напоминающие о старой дружбе, о благодеяниях («прощались и извинялись вам большие и многие ваши смерти достойные проступки, однако ни к чему доброму, как я вижу, не терпеливость, не доброта моя не смогли привести»), наливаются злобой. Но, что интересно. Самого Василия Леонтьевича, судя по тону, Мазепа просто презирает, как подкаблучника. А вот матушку Мотри несет по кочкам, называя по-всякому, вплоть до «катувки» (палачихи). Ту самую Любовь Федоровну, с которой так дружил, а когда-то и вел доверительные беседы...

А теперь — внимание. К этому моменту Мазепа уже был вдовцом, однако брак его и ранее был фиктивным. Так уж вышло. Анна Павловна была намного старше, детей не было, супруг, если не мотался по командировкам, по долгу службы находился в Чигирине, а потом вообще угодил в плен, а когда встал на ноги на левом берегу, супруга же, «хворая нутром», уже никуда не выезжала из Корсуня. То есть, жена есть, но далеко, старая и больная. Её, собственно, скорее нет, чем есть. Конечно, никто не запрещает снимать стресс, бегая по бабам, но проблема в том, что мужикам типа Ивана Степановича только секса мало. Нужно еще и «А поговорить?». И в таком раскладе «доверительные беседы» с умной свойкой выглядят уже несколько иначе. Ведь Любовь Федоровна в бальзаковском возрасте, скорее всего, была красива. Во всяком случае, во вкусе Ивана Степановича. Все же мама Мотри, а яблочко от яблони… Конечно, доказательств нет, но стоит допустить, и все становится понятнее. Причем, видимо, тут не «просто ревность». Одна ревность мало что объясняет. Ну да, было что-то. Так ведь давно прошло. А вот если все куда круче, если Любови Федоровне (только ей, и никому больше) известно нечто, напрочь исключающее даже какое-либо обсуждение гетманского предложения? Нечто такое, что она никому, ни при каких обстоятельствах не может открыть? Тогда — тупик. Правда, через какое-то время ситуация слегка сгладилась. Мотрю сломали, Иван Степанович перестал злиться вслух, отношения стали «приличными». Но Кочубеиха — женщина. Она если не понимает, то чувствует: Мазепа не отступится. Он будет добиваться своего, и рано или поздно добьется. Если не принять меры. Пока жив влиятельный муж, а его здоровье, как позже показала пытка, очень не слава Богу. В отличие от кума Ивана, который и на седьмом десятке коней объезжает. Так что в доме у Василия Леонтьевича, и так уже, надо думать, не вполне адекватного от происходящего, начинается ад. С утра до вечера что-то типа «Вася, сделай же что-то! Вася, ты же его знаешь, пойми, или он, или мы, сделай же, Вася, если ты хоть чуть-чуть мужчина! Вася, Вася, Вася!» Выдержать такое под силу не каждому, а если еще и знаешь, что жена права, тогда вообще кранты…

Как показал на следствии Кочубей, он окончательно уверился в скорой измене Мазепы, когда пошел к куму посоветоваться, как положено, о судьбе Мотри, к которой посватался хороший человек. Гетман, мол, дал «добро», но посоветовал не спешить, ибо девчонке «можно подыскать и пана познатнее». Что тут показалось Кочубею преступным, понять трудно. Возможно, он и впрямь уже был не совсем в себе. Но факт есть факт. Послав нескольких гонцов с устными кляузами, Василий Леонтьевич на пару с родичем, Иваном Искрой, официально донес властям донос, что «Гетман Иван Степанович Мазепа хочет великому государю изменить и Московскому государству учинить пакость великую». И если кто-то считает, что Петр вновь «слепо не поверил», тот очень ошибается. Дело было возбуждено, следователи назначены выше некуда — канцлер Головкин и вице-канцлер Шафиров. Причем сперва было четко указано — «спрашивать с великим бережением». То есть, не бить. Поскольку на сей раз донос не анонимный, а значит не исключено, что хотя бы один-два из 33 пунктов серьезны. Однако быстро выяснилось: пространный список на 90% пустышка. Большинство «статей» либо повторяли давно уже не подтвердившиеся доносы 1691-1699 годов, либо вольно излагали речи Мазепы, якобы в присутствии разных лиц рассуждавшего о будущей измене, но без всяких доказательств. Кое-что было просто высосано из пальца (дескать, держит в доме много польской прислуги, а личную гвардию увеличил на 100 человек). Кое-что свидетельствовало если не о тупости «информаторов», то, как минимум, о полном непонимании ими ситуации (для Кочубея, темного человека, наличие в библиотеке «колдунских латынских книжиц» само по себе было веской уликой, но Петр-то, узнав о подобном, скорее всего, попросил бы почитать). Не впечатлили следователей и вещдоки — печатные тексты стихотворных дум Мазепы на философско-историческую тематику. По сути, более или менее серьезно выглядели только две «статьи». Однако о контактах Мазепы с польскими агентами Петр знал уже давно и гораздо подробнее, от самого гетмана. А «ключевая», 14-я статья, о покушении на Петра, обернулась бумерангом, поскольку в показаниях выявился серьезный разнобой. По версии Кочубея, гетман, узнав возможном визите царя в Батурин, велел сердюкам «быть готовыми ко всему» (разве не подозрительно?), а по версии Искры, конкретно собирался то ли выдать Петра шведам, то ли убить. На очной ставке доносчики «поплыли» (менять показания по своему усмотрению запрещалось) и начали орать друг на друга. После этого следователи не просто получали право, но и были обязаны применить пытку, тем паче, что царь, лично курировавший следствие, узнав о провальной очной ставке, написал «чаю в сем деле великому их быть воровству и неприятельской подсылки». Короче, в итоге Искра свалив все на Кочубея, а Кочубей признался, что «чинил донос на него, на гетмана, за домовую свою злобу, о которой, чаю, известно многим». Дальнейшее известно. Всех, причастных к доносу, кроме «подписантов, Мазепа простил. Возможно, помиловал бы и Искру, не додумайся тот сочинить насчет «убить Петра» (такими вещами и теперь не шутят). Кочубея же накануне казни зверски пытали. Официально — для выяснения, где клады зарыты. Но не похоже. Времени на конфискацию было достаточно, и полная опись имущества уже имелась. Вполне возможно, Мазепа, никогда, ни до того, ни после, в садизме не замеченный, на этот раз сорвался. Если так, то последнюю ночь своей жизни бывший друг ответил за все. И за неведомые грехи, о которых поминал в письмах гетман, и за Петрика, и за поломанную последнюю любовь гетмана.

Что Мазепа вплоть до октября 1708 года был верен Москве — аксиома. И Москва ценила его труды по достоинству. Не говоря о других, не поддающихся счету пожалованиях, Иван Степанович получил лично от Петра только что учрежденный орден Андрея Первозванного, став таким образом вторым кавалером высшей российской награды, опередив даже самого царя и Меншикова. Меншикова он, впрочем, опередил и став по ходатайству Петра первым в России князем Священной Римской империи. Глупая сплетня о личной обиде (дескать, царь оттаскал «вольнодумного» гетмана за усы) живет только благодаря гению Пушкина. По данным Т. Яковлевой, исходя из тона переписки, Мазепа, наряду с Брюсом, Виниусом, Головиным, Шереметевым, относился к очень узкому кружку людей, которых Петр искренне уважал (никаких «ассамблей» и «всешутейших соборов» — это для Алексашки и прочих «минхерцев»). Более того, гетману сходили с рук и аккуратные нарушения царской воли (он явочным порядком, в нарушение Каламацкого договора, вводил на Левобережье «внутренние» налоги и вел собственную внешнюю политику). Мазепа, со своей стороны, отвечал преданностью. Судя по всему, не абстрактной «России», а — в рамках абсолютно европейского понимания взаимных обязанностей вассала и суверена — Престолу. Как сам он говорил, «до крайней, последней нужды». И безо всяких «патриотических порывов», что, хоть и без удовольствия, признают даже «оранжевые», но (в отличие от украинских мифологов) уважающие себя историки из числа обитающих в «экзиле». В частности, никто не отрицает, что вся информация о контактах с польской «национальной» партией, начавшихся весной 1705 года, когда Мазепа в Дубне познакомился с уже упоминавшейся светской дивой и ярой «патриоткой» княгиней Анной Дольской-Вишневецкой, ярой «патриоткой» и — из идейных соображений — любовницей короля Станислава, поступала к царю. Какие бы доводы в ходе, как аккуратно пишет современник, «денных и ночных конференций» ни излагала пани (о, эти политизированные дамы!), Мазепа больше любил слушать, чем говорить, и доклады Петру снабжал ремарками типа «Вот глупая баба, хочет через меня обмануть его царское величество... Я уже о таком ее дурачестве говорил государю. Его величество смеялся над этим». Когда же в сентябре, видимо, неверно поняв агентессу, Лещинский направил к гетману личного посланца, ксендза Францишека Вольского с письменными гарантиями восстановления «Княжества Русского» на условиях Гадячского договора, Иван Степанович арестовал агента и отправил его в Москву вместе со всей документацией. Однако, поскольку Дольская, уже имея контакты и с Карлом XII, бомбила гетмана предложениями уже не только польских, но и шведских гарантий, в итоге Мазепа крайне жестко приказал даме «не помышлять, чтоб он, служивши верно трем государям, при старости лет наложит на себя пятно измены». Даже летом 1707-го, после рокового военного совета в Жолкве (важнейший, переломный момент!), когда многие влиятельные полковники поговаривали о бунте, Мазепа не дрогнул. Когда в сентябре неугомонная Дольская, даже не подумав идти туда, куда ее недвусмысленно послали, в очередном письме к Мазепе предложила — от имени двух королей сразу — на любых условиях изменить царю, обещая помощь шведских и польских войск, Мазепа вновь ответил отказом. Однако на сей раз присланный проект договора, не переслав царю, просто сжег, а в октябре впервые заговорил на эту тему довереннейшему Филиппу Орлику. Без всякой, впрочем, крамолы. Специально оговорив, что, мол, ты, Пилип, ежели решишь доносить, то доноси не коверкая, не то пропадешь. То есть, выходит, просто беседа с умным, преданным и не трепливым сотрудником. В конце концов, Иван Степанович был всего лишь человек, и ему нужно было выговориться.

Расхожее мнение, что, дескать, в 1708-м гетман «заспешил с изменой», испугавшись доноса Кочубея, — чушь. Нечего было там бояться. И некуда спешить, поскольку не ждали. Никаких договоров не было. Не считая пустой бумажки, подписанной post factum, уже в шведском лагере (и, кстати, предполагавшей в случае победы отнюдь не «незалежнисть Украйны», которая возвращалась под Варшаву без всяких оговорок, а только личное будущее Мазепы), никаких соглашений ни с «последним викингом», ни с королем Станиславом в архивах не найдено. Ни в польских, ни в шведских, ни в турецких, ни в российских, ни в украинских, ни во французских, куда сдал свои бумаги Орлик. Нет даже заверенных копий. Только смутные ссылки на какие-то «привилеи». Да еще несколько писем к Лещинскому, где много учтивых словесных оборотов и сожалений о «скорбном раздоре», но ничего конкретного. Конечно, Мазепа был очень предусмотрителен, но такой абсолютный нуль никакой осторожностью не объяснить. Едва ли столь такой человек, как Иван Степанович, заранее решившись на такой шаг, не заручился бы письменными гарантиями. К тому же, как отмечает Т. Яковлева, ни накануне перехода к шведам, ни после Мазепа даже не издал официального универсала, объясняющего и оправдывающего этот поступок, вроде «Манифеста европейским державам», опубликованного в свое время Выговским. Помышляй гетман об измене хотя бы за месяц-другой до того, ничто не мешало ему отпечатать сколь угодно большой тираж в батуринских типографиях. А если почему-то не успел или не сообразил (это Иван Степанович-то?!), ничто не мешало ему воспользоваться услугами полевой типографии шведов. То есть, ею-то он как раз воспользовался, но вместо убедительного документа, готовить которые гетман умел на зависть любому, в народ пошла романтично-эмоциональная бодяга о «борьбе за казачью волю» и прочем, против чего всю жизнь и не без успеха боролся Мазепа. И еще. Гетман, выросший в бедности, очень дорожил достигнутым достатком. Готовя измену, он, тертый калач, не мог не учитывать, что война — всегда палка о двух концах, и, надеясь на лучшее, следует готовиться к худшему. Имения, понятно не увезешь, коллекции, мебель и прочее, хоть и под охраной, но тоже сгинут, если Батурин падет. Что делать? Меншиков позже, в куда менее стрёмной ситуации перевел часть своих миллионов в надежный закордонный банк, аналогично поступил, отправляясь на ковер в Петербург, и Павло Полуботок, а Мазепа вряд ли был глупее обоих. Однако же ничего никуда не переводил. Правда, уходя к Карлу, захватил с собой войсковую казну, но эти деньги не были его собственностью, что, кстати, позже имело последствия. Точно известно, что после смерти гетмана (не скоропостижной, времени на завещание хватало) его «ближнему кругу» пришлось туго. В частности, Филипп Орлик существовал сперва на дотации турок, потом на французский пенсион. Нет, друзья, «умысла на измену» не было. Хотя измена, конечно, была, и не только поводы, но и причины для нее имелись…

Спустя два года, объясняя «зигзаг» Мазепы, Орлик, от которого гетман под конец жизни уже не имел тайн, говорил: «Московское правительство... отплатило нам злом за добро, вместо ласки и справедливости за нашу верную службу и потери, за военные траты, приведшие до полной руины нашей, за бесчисленные геройские дела и кровавые военные подвиги — задумало казаков переделать в регулярное войско, города взять под свою власть, права и свободы наши отменить. Войско Запорожское на Низу Днепра искоренить и само имя его навсегда стереть». Следует признать, что претензии в целом справедливы. Русское командование казаков за людей не считало, ставило над ними иностранных офицеров, посылало на земельные работы, за малейший протест наказывая шомполами. Появился и указ об отправке казачьих полков в Пруссию для переформирования в регулярные драгунские. Мазепа, как ответственный, к тому же, по крайней мере, формально, выборный руководитель, естественно, докладывал царю, на что тот, хотя ответил, что «войско Малороссийское не регулярное и в поле против неприятеля стоять не может». И был прав. Впервые столкнувшись с регулярной армией нового образца, казаки проявили полную профнепригодность. При первом же ударе они «сыпались», зато грабили и зверствовали вовсю. А Петр хотел иметь боеспособную армию и, дорожа мнением Европы, не хотел прослыть новым гунном. Отсюда — и муштра, и вспомогательные работы для особо тупых, и, наконец, шомпола для буйных. И хотя Мазепа, способный полководец, видимо, понимал, что время ватажной вольницы прошло и военная реформа необходима, но — обидно. Еще тяжелее воспринималось решение царя вернуть союзникам-полякам Правобережье. Занятое войсками Мазепы, подавившими восстание «нового реестра», протестовавшего против «расказачивания», оно уже три года фактически было частью Гетманщины и уже даже делилось на «маетки». Однако поляки голосили, взывая к «европейскому правосознанию», угрожали выйти из войны, и в конце концов добились своего. При этом Мазепа из писем пани Дольской точно знал, что «патриоты» Лещинского готовы поступиться Periferia в его, гетманскую, пользу. А раз так, то и сторонники Августа, висящие на волоске, блефуют, и если твердо потребовать, никуда не денутся. Но Петр полностью доверял Меншикову, а Меншиков, подписав акт о сдаче, вернулся из Гродно уже не просто Алексашкой, а с настоящей, признанной магнатами родословной, подтверждающей, что он не пирожник, а таки потомок Гедимина. И хотя Мазепа, искушенный дипломат, сознавал, что в Европе запорожские понятия неуместны, и договоры должны соблюдаться, но — опять-таки обидно. Впрочем, еще обиднее и тяжелее было озвученный Петром 20 апреля 1707 года, в той самой Жолкве план передачи из Малороссийского приказа в Разряд «города Киева и прочих Малороссийских городов», то есть, из «автономии» под прямое управление царя. Это означало, что гетман теряет всякую реальную власть, а старшина станет российским дворянством, со всеми правами, но и со всеми обязанностями. По большому счету, закономерно. В Англии в это же время и из тех же соображений ликвидировали автономию Шотландии и отменили права «вольных кланов». Мазепа, несомненно, это понимал. В конце концов, он сам дал старт новациям, подписав Каламакские статьи, и сам внес немалый вклад в слом старых традиций (учрежденное им «бунчужное товарищество» означало, по сути, конец казачества как такового). Но, видимо, надеялся, что его верность и личные связи позволят какое-то время сохранять привычный порядок вещей, и все произойдет, по крайней мере, не при его жизни. Какое-то время так и было. На банкете в Киеве, летом 1706-го, Петр даже резко одернул Меншикова, начавшего спьяну разглагольствовать о том, что Гетманщину пора разгонять. В Жолкве, однако, стало ясно: все серьезно, и «лыцарям» предстоит из князьков стать чиновниками. А «полудержавный властелин», с какой-то стати возмечтавший стать князем Черниговским, начал чуть ли не в открытую «копать» под Ивана Степановича.

И еще одно. Самое, наверное, главное. Логика событий с каждым месяцем все яснее показывала, что Карл пойдет на Москву, и что поход этот будет через Малую Русь. А Левобережье, откормившееся за годы правления Мазепы, но хорошо помнящее времена Руины, войны панически боялось. Страх потерять даже не жизнь (сколько ее, той жизни), а все нажитое, объединял всех, от крипаков до старшины. Боялся за накопленное и Иван Степанович. А поскольку всем было ясно, что своими силами шведа не отбить, гетман еще в начале 1707 года обратился к царю, прося царя выделить для защиты края хотя бы 10 тысяч регулярного войска, на что Петр ответил: «Не только десяти тысяч и десяти человек не могу дать: сами обороняйтесь, как можете». По сути, царь был прав: угроза хотя и существовала, но отдаленная. По крайней мере, в кампанию 1707-го вторжения не предвиделось, и снимать с фронта войска, которых отчаянно не хватало, не было никакой надобности. Конечно, Каламакские статьи обязывали Россию защищать Левобережье, но не по первой же просьбе, а лишь в случае реальной угрозы. Однако «лыцари», мыслящие категориями не дальше завтра, ощутили себе брошенными. Для Мазепы же, как правильно подметил О. Субтельный, отказ Петра был ударом вдвойне. Он подрывал политический престиж гетмана, но, сверх того, в понимании Ивана Степановича, мыслившего, напомним, категориями европейской юриспруденции, грубейшим образом нарушал jus resistendi, регулировавшего взаимные обязательства вассала и суверена, одной из двух основных обязанностей которого (наряду со справедливым судом) была защита вассала именно по первой просьбе. Теперь Мазепа, с точки зрения jus resistendi имел полное право считать себя свободным от всех обязательств. Более того, протестовать с орудием в руках. Примерно в таких ситуациях обиженные самураи делали себе харакири у ворот замка несправедливого даймё (тоже форма вооруженного протеста) или, если их было много, подобно Великому Сайго, поднимали «почтительный мятеж» (помните «Последний самурай»?). Конечно, насчет японских традиций Иван Степанович вряд ли был в курсе, но уж английскую-то Magna Carta, не говоря уж про польскую Pacta Conventa, четко расписывавшие, что следует делать в таких случаях, он знал назубок.

А теперь вопрос вопросов. Все описанное произошло более чем за год до рокового 25 октября 1708-го. Так почему же Иван Степанович все-таки до самого конца не реализовал свое право на rokosz, в незыблемости которого, безусловно, не сомневался? Почему не заключил, хотя бы тайно, договор с Польшей, меняя, опять же в строгих рамках jus resistendi, суверена? Почему ждал? Почему, себе же в убыток, не чистил военную верхушку, избавляясь от ненадежных? Да потому, скорее всего, что не хотел. А не хотел потому что не верил. Не верил в Польшу, зная ее вдоль и поперек и понимая, что проку не будет, потому что Речь Посполита, когда-то служившая образцом «Эуропы» (во всяком случае, в сравнении с Москвой), в начале 18 века превратилась в посмешище. Не верил в союз с «еретиками»-шведами, для которых что католики, что православные были всего лишь язычниками, подлежащими (как и показало ближайшее будущее) огню и мечу. К тому же после битвы при Лесной непобедимость шведов для человека понимающего уже не была безусловной категорией, а Карл успел зарекомендовать себя как отличный тактик, но никудышный стратег. Не верил собственной старшине, после создания «бунчукового товарищества» получившей от старого гетмана все, чего хотела и уже не слишком в нем нуждающейся, зато люто ненавидевшей поляков за то, что те никогда не признают её равными себе, и шведов, у которых нет крепостных. Не верил казачеству, чьи права сам же уничтожил, сделав «лыцарей» собственностью «бунчуковых». Не верил (и правильно делал) «быдлу», которое его ненавидело и которое он сам слишком презирал, чтобы заигрывать. Да, собственно, скорее всего, не верил в саму возможность создать под боком у России некую «вторую православную Русь». За полной ненадобностью ее кому-либо, кроме казачьей элиты, чье время давно истекло, способной стать (в лучшем случае) клоном Речи Посполитой, подобно Древнему Риму, как сказал он в беседе с французским послом Жаном Балюзом, идущей к гибели. А учитывая специфику человеческого фактора, даже не клоном, а злым шаржем.

Трезвый логик, Мазепа отчетливо сознавал все это, и, как бы ни было обидно за все сделанное, тянул до последнего момента. Он, правда, не верил и Петру, слишком явно готовому отправить его на почетную пенсию. Но, старый человек (история с Мотрей явно сильно подкосила гетмана, до сих пор никаких жалоб на «подагру и хирагру» в его переписке не появлялось), скорее всего, готов был принять неизбежное и провести недолгий остаток жизни в покое, которого, в сущности, никогда не знал. Но от Ивана Степановича, него, хотя, возможно, сам он об этом и не догадывался, уже мало что зависело. Верхушка Гетманщины, истерически боясь за свои поместья, ждала уже только одного: чьи войска раньше окажутся поблизости. И когда стало ясно, что русские только стягивают силы и еще неизвестно, куда пойдут, а Карл нагрянет вот-вот, тэрпець урвався. Нарисованная Костомаровым картина совещания в Борзне, если читать внимательно, потрясает. На Мазепу давят беспощадно, выжимая из него согласие с уже принятым за него решением. Истерический крик: «Вот возьму сейчас Орлика, да и уеду к государю!», говорит о многом. В том числе и о том, скольким из присутствующих мог доверять гетман. Но он — фигура знаковая, без него все прочие собравшиеся для Карла — ничто, и потому уехать ему никто не даст. Не знаю, как все происходило, что конкретно говорили старику и чем (почему нет?) грозили, но сразу после совещания Быстрицкий, свояк гетмана, убывает к шведам. Теперь дороги назад не было.

Казалось бы, странно. Иван Мазепа не зазывал на русские земли врага и не казнил пленных, как Выговский. Не подставлял московские армии под удар из засады, как Юрась. Не опустошал край, продавая сотни тысяч православных в гаремы и на галеры, как Дорошенко. Не резал беззащитных москалей, как Брюховецкий. Не провоцировал междоусобиц, как Суховий, и не подводил под «вышку» защитников православия, как Тетеря. Однако не кого-то из них, а именно Мазепу обвинили во всех смертных грехах, предали гражданской казни и церковной анафеме. Только его имя стало нарицательным в устах поколений. Притом, что среди уехавших вместе с ним были куда более лютые ненавистники всего «москальского». Что отнюдь не помешало им, в том числе и многим участникам совещания в Борзне, сообразив за несколько дней, куда ветер дует, кинуться прочь, попросить у царя пощады, получить её и даже сделать карьеру, вплоть, как лютый «москалефоб» Апостол, до гетманской булавы. Прощение не светило только Мазепе. Даже на его предложение искупить вину, захватив в плен Карла, Петр, некоторое время поразмыслив, отвечать не стал. И вновь — с точки зрения высокой политики — был абсолютно прав. Помилованный гетман исчерпал свой ресурс, жить ему оставалось недолго, и пользы от него уже не предвиделось. Зато, в отличие от вусмерть перепуганной мелочи, будучи фигурой по-настоящему знаковой, более чем подходил для публичного шоу. Государство достаточно окрепло. Терпеть и дальше причудливую смесь дворовых склок, полумертвых средневековых традиций и криминальных понятий, пышно именуемых «вольностями», оно не считало ни нужным, ни возможным. Необходим был показательный пример. Символ, сокрушение которого раз и навсегда расставит все по полочкам даже для тупых. Не скрою, мне жаль, что волей обстоятельств таким символом оказался именно Иван Степанович Мазепа.