• Главная
• Контакты
• Нашёл ошибку
• Прислать материал
• Добавить в избранное

Австрийский посланник Антуанет де Ботта д’Арно был уже немолод. Вначале он делал военную карьеру и воевал в войсках принца Евгения. В Европе его считали опытным и осторожным дипломатом. Он был действительно в очень хороших отношениях с Анной Леопольдовной, неоднократно предостерегал ее от грозящей ей опасности, но когда на трон взошла Елизавета, он, как истинный дипломат, тут же выказал ей свою лояльность. С Бестужевым Ботта приятельствовал. Отношения несколько подпортились в 1742 году, когда Пруссия заключила с Россией тайный договор. В депеше в Вену он написал, что «нация остается верной Австрии и министры выражают желание сохранить с ней добрую дружбу и союз». Однако Марии-Терезии это показалось неубедительным, и она отозвала Ботту в Вену, заменив его другим послом.

Кажется маловероятным, чтобы Ботта, разумный и осторожный, вел с дамами серьезные разговоры. При допросе Анна Гавриловна Бестужева только и сказала, что-де высказывала мнение, чтобы Брауншвейгскую фамилию, дай Бог, в отечество отпустили. Но вместе с матерью допрашивали и ее дочь от первого брака, девицу Настасью Ягужинскую. С перепугу она подписала все, что хотели услышать от нее следователи.

После этого всех опрашиваемых, включая и Степана Лопухина, супруга Натальи Федоровны, забрали в крепость, только Настасью оставили дома под караулом. В крепости уже пошел другой разговор – понятно, что дело шло к допросу с пристрастием, то есть пытке. Следствию надо было доказать, что был реальный заговор, а не салонная болтовня обиженных женщин.

Все эта история подробно описана мной в романе о гардемаринах – «Трое из навигацкой школы». Я собирала материал в исторических библиотеках в семидесятые годы прошлого столетия. В частности, мне надо было узнать, что из себя представляет дыба, в энциклопедиях нужных подробностей не было. Нашла в ленинградской библиотеке тоненькую книжицу Салтыкова «Способы, како арестованные пытаются» и села ее конспектировать. Как матерящийся народ не думает о смысле мата – ругань для них не более чем артикли, – так и я описала, «како пытаются», не вдумываясь в текст. А потом вдруг реальная картина встала перед глазами, я быстро книжечку захлопнула и – на улицу, к людям. Дыба – это страшные, чудовищные действа и издевательства над людьми. Их всех пытали – Ивана и Степана Лопухиных, и женщин тоже – Наталью Федоровну и Анну Гавриловну.

В опросных листах появились новые лица: поручик Машков, прапорщик Зыбин, князь Путятин. Все они вели непотребные речи против государыни. На допросе поручик Машков вспомнил рассказ Ивана Лопухина о разговоре его матери с прапорщиком Зыбиным, а оный прапорщик говорил, что принцессу Анну скоро отпустят с семейством в отечество брауншвейгское, а с ней и весь ее прежний штат. «Может быть, принцесса по-прежнему будет здесь, и тогда счастье получим. А ежели принцесса освобождена не будет, то надеюсь, что война будет; а когда меня пошлют, то я драться не буду, а уйду в прусское войско: разве мне самому против себя драться? Думаю, что и многие драться не станут». А кто же эти люди – «многие»? По домам шли обыски, искали списки заговорщиков и письменные документы, подтверждающие заговор, но никаких подтверждений, кроме слов арестованных, не находили. Была, конечно, их личная переписка, но в ней ничего крамольного не прочитывалось.

Опять «допросы с пристрастием», то есть с пыткой. Показали на допросе на князя Гагарина, но он оправдался. И камергер Лилиенфельд оправдался, а вот жена его Софья оказалась замешанной в дело. Она показала: «С маркизом Боттою я встречалась в домах Бестужевой и Лопухиной и слышала, как он с сожалением говорил, что принцесса неосторожно жила, отчего и правление потеряла, всегда слушалась фрейлины Юлии, на что мы ему отвечали, что это совершенная правда, сама она принцесса пропала и нас погубила, в подозрение нынешней государыни подвела. Говаривали при мне графини Бестужева с Лопухиной, что ее величество непорядочно и просто живет, всюду беспредельно ездит и бегает».

Елизавета очень внимательно следила за ходом следствия, часто сама тайно присутствовала на допросах. Софья Лилиенфельд была беременна, и следователи, ввиду ее положения, не решались устраивать ей очную ставку с названными ею осужденными. Елизавета жестко приказала – посадить в крепость и устроить очную ставку по всем правилам, «понеже коли они государево здоровье пренебрегли, то плутов и наипаче жалеть не для чего, лучше чтоб их век не слышать, нежели еще от них плодов ждать».

Никто из осужденных и словом не упомянул о замыслах на отравление государыни, никакой определенной противогосударственной партии, одни пустые разговоры. В Петербурге дело называли «бабий заговор», при этом даже насмешничали, а главное, никто на допросе не называл имя вице-канцлера. А ведь Алексей Петрович с Боттой приятельствовал. Брат Михайло Бестужев сидел дома под домашним арестом. Он сразу отрекся от жены, опросные листы его в деле не фигурировали. Лесток от усердия буквально с ног сбился: он ожидал, что Алексей Бестужев заступится за родственницу, а там можно будет и поподробнее поговорить. Но вице-канцлер как воды в рот набрал. Мол, нашли злоумышленников, так карайте!

Для суда над преступниками Сенат учредил государственное собрание, которое 19 августа 1743 года вынесло сентенцию: Лопухиных всех троих и Анну Бестужеву колесовать с отрезанием языка. Несчастную Софью Лилиенфельд и еще троих – Машкова, Зыбина и Путятина – казнить смертию за то, что «слыша опасные разговоры не донесли».

Как свидетельствуют протоколы собрания, один из сенаторов высказал такое сомнение: «Достаточно предать виновных обыкновенной смертной казни, так как осужденные еще никаких усилий не учинили, да и российские законы не заключают в себе точного постановления на такого рода случаи относительно женщин, большей частью замешанных в этом деле». На это принц Гессен-Гамбургский возразил: «Неимение писаного закона не может служить к облегчению наказания. В настоящем случае кнут да колесование должны считаться самыми легкими казнями».

Елизавета отменила смертную казнь. Главным четверым обвиняемым присудили кнут и вырезание языка. Государыня словно мстила своим жертвам за бездумную и опасную болтовню. А дальше – кому кнут, кому в матросы, кому ссылки с конфискацией имущества. Всего по делу прошло около пятнадцати человек. Имена братьев Бестужевых в сентенции не упоминались.

Казнь состоялась 31 августа при огромном стечении народа. Эшафот был установлен перед зданием коллегий. Помост, называемый театром, был просторен, сооружен из свежих сосновых досок. Рядом на столб повесили сигнальный колокол, который должен был оповестить о начале казни. Анна Бестужева вела себя необычайно достойно и мужественно. Наказывали тогда кнутом так: жертва висела на спине подручного палача, подручный поворачивался то одним, то другим боком, чтобы палачу было сподручнее делать свое дело. Когда Анну Гавриловну обнажили до пояса, ей удалось передать палачу драгоценный крест. Есть старый славянский обычай побратимства с палачом. Теперь он становился крестным братом своей жертвы, а потому должен пожалеть свою сестру. И палач пожалел. Кнутом, считай, не бил – гладил, да и у языка отхватил только кончик.

Другое дело – Наталья Лопухина. Ее казнили по всей форме. Она билась в руках палача, сопротивлялась, даже за руку его укусила, потом от боли просто потеряла сознание. Сына и мужа тоже наказали по всей форме. Потом избитых и окровавленных людей побросали в телеги и увезли на окраину города. Там по милости государыни они могли попрощаться с родными перед вечной разлукой.

Расскажу сразу о судьбе этих несчастных людей. Анну Гавриловну сослали в Якутск, там она и умерла, но жизнь в Сибири вела достойную. У нее был свой дом, друзья, с которыми она хоть и с трудом, но могла разговаривать. Много лет спустя писатель А.П. Бестужев, более известный читателю по псевдониму Марлинский, тоже был сослан в Якутск по делу декабристов. Он разыскал там могилу родственницы и написал об этом родне.

Лопухиных сослали в Селенгинск – даль немыслимая по тем временам. Да и в наше время места эти не стали близкими – Селенгинск расположен между Байкалом и Улан-Удэ. Старший Лопухин умер в 1748 году. Мать и сын дождались освобождения. Их вернул из ссылки Петр III.