• Главная
• Контакты
• Нашёл ошибку
• Прислать материал
• Добавить в избранное

В разгар следствия по поводу «заговора Ботты» д'Альон – он теперь замещал Шетарди – писал в Париж: «Наконец наступила минута, когда я могу насладиться счастием погубить или по крайней мере свергнуть Бестужева». «Насладиться счастием» ему не удалось. Виновные были наказаны, Петербург зажил обычной жизнью. Все вернулось на круги свои. Франция чувствовала себя обманутой. Но в Версале понимали также, что дело с Боттой не может считаться конченым. Елизавета не простит Австрии участия ее посланника в этом заговоре.

Так и случилось. Уже в сентябре 1743 года наш посол Лачинский изложил обиду русских канцлеру Улефельду. В октябре Лачинский имел разговор с Марией-Терезией. Королева выглядела очень огорченной и озабоченной: «Неприятели стараются разрушить нашу дружбу! Но есть ли доказательства вины Ботты?» Лачинский подтвердил: есть. «Что касается доказательств, – возразила королева, – то преступники могли из страха показать на Ботту, а другое нанесено от моих неприятелей». Переговоры продолжались. Мария-Терезия, как могла, защищала своего посланника, указывая на его благоразумие и верную службу, но потом, желая сохранить добрые отношения с Россией, приказала отправить Ботту в Грац и содержать там под караулом. Императрица Елизавета осталась вполне довольна: ей удалось заставить гордую австрийскую королеву плясать под ее дудку. Через год Ботта был, с согласия Елизаветы, отпущен на свободу.

Но это все потом, а пока Елизавета очень обижена на Австрию, и в Вену летят наши ноты. Кантемир, наш французский посланник, пишет императрице: «Министерство здешнее вложило себе в мысль, что после открытия вредных и богомерзких умыслов маркиза Ботты здешний двор должен всеми способами искать, чтоб тем обстоятельством (от которого по меньшей мере холодности меж вашим имп. величеством и королевою венгерскою ожидают) пользоваться, и при таких обстоятельствах присутствие Шетардиево при дворе вашего имп. величества признавают весьма нужным». Как в воду смотрел, Шетарди поехал в Россию. Кантемир так оценил этот вояж: «Тому его потаенному отсюда отъезду весь город со мной дивится, и всем такой его поступок кажется чрезвычайным».

Шетарди был полон надежд. Он ехал в Россию тайно – с одной стороны, как частное лицо, «бесхарактерным», как тогда говорили, но на всякий случай имел при себе верительную грамоту. Лесток писал Шетарди шифрованные письма, в которых Елизавета именовалась «герой». Он утверждал, что «герой» страстно мечтает о титуле. Елизавете действительно очень хотелось, чтобы Франция официально утвердила за ней титул императрицы, и Лесток пояснял – только в этом случае можно будет толковать с ней о союзном договоре. Но французский канцлер был категорически против этого титула. Остановились на следующем варианте: маркизу вручили два письма к Елизавете. В первом письме, носившем чисто дружеский характер, король именовал ее императрицей, но титул не был подкреплен верительной грамотой. Второе письмо было написано рукой короля, фактически это была верительная грамота, в ней и с титулом обстояло все благополучно, но письмо не было подкреплено подписью канцлера, то есть его тоже нельзя было считать правильно оформленным официальным документом.

Сам Шетарди измыслил такой план. Он будет общаться с Елизаветой, минуя ее министров. Министры будут только мешать. А потом наступит нужный момент – он не может не наступить, – и он предъявит Елизавета собственноручное письмо короля, но при этом поставит условие – отставку Бестужева и отказ от прежней политики. Главное – видеть в ней не столько императрицу, сколько прелестную женщину. Вряд ли она забыла их совместное путешествие в Троице-Сергиеву лавру. Шетарди верил в свою звезду.

Маркиз выехал из Парижа в октябре 1743 года. Он не торопился. Заехал вначале в Копенгаген, затем в Стокгольм. Он рассчитывал попасть в Петербург в конце ноября. 25-го числа во дворце будет грандиозный праздник в честь восшествия Елизаветы на трон. Тут он, красавец, и предстанет перед императрицей.

«Смело строй планы, если хочешь насмешить Бога» – примерно так говорит пословица. Шетарди забыл, что в России ноябрь – опасный месяц. Санный путь еще не установился, реки не встали, шведские кучера не были достаточно искусны. Дорога была ужасной! Шетарди практически опоздал, он приехал в Петербург в ночь 24 ноября. А тут новая беда. Лед на реке еще не окреп, и переправа на противоположный берег была запрещена. Холод, ветер, снег, пришлось ночевать в какой-то лачуге. Только утром присланы были сопровождающие офицеры; они с помощью досок, перекинутых в опасных местах, переправили Шетарди на левый берег и доставили к посланной ему карете. Там его ждала записка от Лестока. Лейб-медик писал, что государыня очень сочувствует маркизу в бедах, которые ему пришлось пережить. Лесток также сообщал, что в доме, приготовленном для него императрицей, из-за сырости жить нельзя, а потому предлагал свое гостеприимство. Это был первый щелчок по носу. Второй Шетарди ощутил, когда узнал, что бал, на котором он должен был блистать, уже состоялся. И наконец третий щелчок – долгожданная встреча с императрицей в доме Брюмера (воспитателя великого князя Петра Федоровича) настроила Шетарди на грустный лад. В доме Брюмера было полно народу, разговоры, танцы, карты. С огромным трудом Шетарди удалось остаться с Елизаветой наедине. Она была рада приезду маркиза, была очень любезна, но тут же заявила: «Как хорошо, что вы сейчас не посланник и не дипломат. Я не обязана говорить с вами о политике. И не буду!» И как при таком раскладе он будет осуществлять свои намерения?

В политическую игру уже давно ввязался опасный противник – Фридрих II. Он тоже хотел нагреть руки на «заговоре Ботты». Ранее у него был заключен тайный союз с Россией, но он хотел добиться заключение явного союза и отодвинуть на второй план Австрию. Способ для этого был один – убрать Бестужева. На первый взгляд интересы Пруссии и Франции совпадали, но каждый искал свою выгоду. Это Фридрих дал Елизавете дельный совет – упрятать Брауншвейгскую семью куда-нибудь подальше, чтоб Европа вообще забыла о ее существовании.

Послу своему Мардефельду Фридрих дал строгий приказ – глаз с Шетарди не спускать. Мардефельд и не спускал, и писал с некоторой завистью в Берлин: «Маркиз так же хорошо принят при дворе, как и в былые времена». Внешне все так и выглядело. Елизавета была очень любезна с Шетарди. Он был на всех балах, приемах, но при этом «ни слова о политике». Русские министры вообще словно его не замечали. А тут еще случилась ссора с д’Альоном. Французский посланник, у которого сейчас была одна задача – свергнуть Бестужева, был категорически против приезда Шетарди. Мало того что маркиз может все испортить, он еще отнимет у него победу. Отношения у французских дипломатов были отвратительные, все кончилось ссорой. Не просто ссорой – д’Альон шпагой махал и даже поранил маркизу руку. Началось все со служебных, чисто деловых разногласий, потом Шетарди в запальчивости обвинил д’Альона в том, что тот превратил посольский дом в склад и открыл торговлю. Ответа оппонента мы не знаем, но маркиз влепил д’Альону пощечину, а дальше – маркиз схватился за направленную на него шпагу.

На следующий день Шетарди явился во дворец с перевязанной рукой, Елизавета его насмешливо пожурила. Двор уже развлекался словопрениями: «Он ударил его по щеке?» – «Да не по щеке, а по голове бутылкой!» И как в таких условиях вести серьезные политические разговоры? Спустя малый срок д’Альон был отозван в Париж, а Шетарди получил приказ – пора действовать. Шетарди продолжал тянуть время, но в какой-то момент все-таки решился. Об его ответственном разговоре с императрицей известно опять-таки из депеши Мардефельда. Маркиз предложил Елизавете обсудить вопрос об императорском титуле с одним из ее министров, но этим министром не должен быть Бестужев. Она отказалась продолжать эту тему.

В начале 1744 года императрица и двор отправились в Москву. Шетарди последовал за ними. Елизавете было совсем не до него. Она искала невесту для наследника. Наконец действительно интересующее ее занятие можно было назвать делом политическим. Бестужев предложил в невесты саксонскую принцессу Марианну, дочь Августа III. Противники Бестужева тут же выдвинули другую кандидатуру – Софью-Августу-Фредерику, дочь состоящего на прусской службе принца Ангальт-Цербстского. Есть сведения, что Фридрих II попросту подкупил Лестока и Брюмера. Фридрих был заинтересован в пятнадцатилетней принцессе Софье, потому что матушка ее Иоанна-Елизавета давно выполняла для прусского короля поручения самого деликатного свойства. Он был уверен, что со временем и в принцессе Софье найдет верную союзницу. Главное, чтобы выбор не остановился на принцессе из Саксонского дома, на Саксонию Фридрих имел свои виды. Он писал: «Из немецких принцесс, могших быть невестами, принцесса Цербстская более всех годилась для России и соответствовала прусским интересам».

Императрица остановила выбор на принцессе Ангальт-Цербстской. Двор этот был беден, поэтому принцесса будет вести себя скромно, а брак для нее будет подлинным счастьем. Немалую, а может быть, главную роль в этом выборе сыграло то, что мать невесты была родной сестрой жениха императрицы, умершего накануне свадьбы. Елизавета и по сию пору сохраняла о нем светлую память. «Посмотреть» на принцессу в Цербст был послан Сиверс, он одобрил выбор. Дело было сделано.

Елизавета боялась каких-нибудь европейских каверз, поэтому в Россию мать и дочь Ангальт-Цербстские отправились тайно под именем графинь Рейнбек. По дороге в Петербург путешественницы заехали в Берлин, где мать получила соответствующие указания от Фридриха. В Россию они приехали в феврале 1744 года и сразу проследовали в Москву.

Шетарди не оставлял надежды осуществить свой план, но тем не менее все больше и больше отдалялся от императрицы. Мало того, что она все время была занята семейными делами, у нее появился новый поклонник в лице английского посланника лорда Тируоли. У Англии и Франции традиционно были сложные (если не сказать плохие) отношения, сейчас они обострились, и лорд Тируоли имел на руках тайную инструкцию: уговорить императрицу выслать Шетарди из России.

Маркиз решил найти союзницу в лице принцессы Иоганны Цербстской. Она приехала в Россию, ощущая себя победительницей, дочь вообще не ставилась в расчет. Долговязая девочка-невеста, она только помеха на балах и приемах. Иоганне было 33 года. Нельзя сказать, чтобы она была очень хороша собой, но она умела нравиться. При этом она была активна, весела – всех красит успех. Русский двор с насмешкой называл ее «королева-мать». С Шетарди она быстро нашла общий язык, о чем он подробно доложил в Париж. Но этого было мало, от маркиза требовали более активных действий, а он все никак не мог предъявить Елизавете свою верительную грамоту на подходящих ему условиях. Пока Шетарди только и оставалось, что оправдываться.

Все ополчились против вице-канцлера, и ему надо было защищаться. Помните, с чего начал карьеру Бестужев при Елизавете Петровне? Он заведовал почтами, они и сейчас остались в его распоряжении. Тогда же был им создан по примеру европейских так называемый «черный кабинет». Сей кабинет занимался перлюстрацией, то есть вскрытием и прочитыванием писем. Понятно, что секретная дипломатическая почта использовала шифр, а чтобы прочитать его, нужен был толковый шифровальщик. И Бестужев его нашел. Это был прусский еврей академик Гольдбах. Он был истинным мастером своего дела, при этом очень разборчив. Например, он категорически отказывался из верности Фридриху II дешифровать письма Мардефельда, но Франции он ничем не был обязан, поэтому за дешифровку писем Шетарди взялся с охотой.

Все оправдательные письма Шетарди Бестужев собирал в особую папку, он ждал своего часа. Шетарди писал в Париж: «Бестужев в ярости от приезда принцесс Цербстских и до того забылся, что сказал: “Посмотрим, могут ли такие брачные союзы быть без совета с нами, большими господами этого государства”. ‹…› Бестужев и его партия показывают такую же ярость против Берлинского двора, какую против Франции. ‹…› Елизавета будет поступать вопреки собственным интересам, если не расстанется со своим вице-канцлером» и т. д.

В мае 1744 года у императрицы состоялся серьезный разговор с Иоганной. О нем подробно пишет в своих «Записках» Екатерина II. Дело происходило в Троице (в лавре). Разговор был настолько серьезным, что Лесток сказал принцессе Софье, что ее вместе с матерью вышлют за пределы России. Но обошлось.

А с Шетарди судьба обошлась круто. Бестужев дождался своего часа. Он предъявил Елизавете выдержки из писем Шетарди со своими комментариями. Это бы полбеды, в дипломатических распрях Елизавета не стала бы копаться. Но Бестужев главный упор сделал на те дешифрованные тексты, которые касались Елизаветы лично. Императрица прочитала, что она «принимает мнения своих министров только для того, чтобы избавиться от возможности думать». О! Из-за ее «тщеславия, слабости и опрометчивости с ней невозможен серьезный разговор». Дальше больше – «Елизавете нужен мир только для того, чтобы использовать деньги на свои удовольствия, а не на войну, главное ее желание – переменить четыре платья за день, а потому видеть вокруг себя преклонение и лакейство. Мысль о малейшем занятии ее пугает и сердит». Еще были употреблены такие слова, как «лень, распущенность, любовь, наслаждение…» Елизавета не поверила, ей показали подлинник, наверное, объяснили суть дешифровки.

Дело кончилось скоро. Императрица распорядилась, чтобы Шатарди немедленно оставил Россию, а сама уехала в Троице-Сергиеву лавру молиться. 6 июня ранним утром на квартиру маркиза Шетарди явились два чиновника Иностранной коллегии, секретарь коллегии и глава Тайной канцелярии Ушаков. Шетарди, зевая со сна, вышел к ним в домашней одежде. Секретарь прочитал предписание ее величества: Шетарди должен оставить Москву в 24 часа. Маркиз, вне себя от удивления, потребовал объяснений. Тогда секретарь предъявил порочащие выдержки из его же собственных депеш. В рапорте государыне Ушаков писал: «…явно было, что он, Шетардий, сколь скоро генерала Ушакова увидел, то он в лице переменился. При прочтении экстракта столько конфузен был, что ни слово во оправдание свое сказать или что либо прекословить мог». Что уж там прекословить. Маркиз забыл, что на руках у него верительная грамота, он боялся ареста.

До границы он ехал под конвоем шести гренадеров и офицера. В Новгороде его ждало новое унижение. Догнавший их курьер приказал Шетарди вернуть подаренную ему когда-то Елизаветой драгоценную табакерку с портретом императрицы. Приказ был подписан Бестужевым, и Шетарди решил, что это все его происки, а сама Елизавета ничего не знает, а теперь, увидев подарок, который Шетарди собственноручно отдал в чужие руки, решит, что он сам ее предал. Маркиз решил защищать свою драгоценность с помощью оружия. Табакерка еще появится в этом повествовании как важная улика, но разговор об этом впереди. По возвращении Шетарди в Париж ему пришлось, как говорится, «испить полную чашу» унижений и нареканий. Бестужев не только не был отставлен от должности и уничтожен, но даже усилил свою позицию.

Вернемся в Москву. 28 июня принцессу Софию крестили в православную веру и нарекли Екатериной Алексеевной. 29 июня, в день именин великого князя Петра Федоровича, состоялось обручение, Екатерина Алексеевна получила титул великой княжны. Бестужев Алексей Петрович был назначен канцлером, должность вице-канцлера была возложена на Михаила Илларионовича Воронцова. Все императорское семейство отправилось в Киев, а вернулось в Москву только 1 октября.

10 февраля 1745 года Петру Федоровичу исполнилось шестнадцать лет, и начались приготовления к свадьбе. Она состоялась 21 августа 1745 года в Петербурге и праздновалась необыкновенно пышно. Наконец Бестужев мог избавиться от нежелательных ему людей – принцессы Иоганны и Брюмера, который так увлекся интригами, что совершенно потерял чувство меры. Иоганна давно раздражала императрицу: мало того, что она вольничала, плохо обращалась с дочерью, влезла в непомерные долги, так она еще имела наглость давать советы по поводу политического курса России. Все это с легкостью доказал императрице канцлер Бестужев с помощью проверенной практики – перлюстрации писем.

28 сентября 1745 года принцесса Цербстская Иоганна была выслана на родину. В подарок от императрицы она получила 50 000 рублей и два сундука с персидскими шалями, драгоценными тканями, китайскими безделушками, бриллиантовыми украшениями и т. д. Соловьев пишет: «Прощаясь, принцесса пала на колени перед императрицей и со слезами просила прощения, если в чем-нибудь оскорбила ее величество. Елизавета говорила, что теперь уже поздно об этом думать, лучше было бы, если бы она, принцесса, всегда была так смиренна». Время покажет, что принцесса не последовала мудрому совету. Она старалась руководить поведением дочери из Пруссии, на их переписку был наложен запрет, но все это уже совсем другая история.