• Главная
• Контакты
• Нашёл ошибку
• Прислать материал
• Добавить в избранное

Родоначальником богатого и известного в России рода Апраксиных был некто Солохмир, крещенный Иоанном. Он выехал из Золотой Орды в 1371 году в услужение князю Олегу Рязанскому, женился на сестре его Анастасии. Одного из правнуков Иоанна прозвали Опрокса, отсюда род и пошел.

Степан Федорович (1702–1760) рано потерял отца и воспитывался в доме дяди, Петра Матвеевича Апраксина, знаменитого адмирала и сподвижника Петра Великого. Мать его, в девичестве Кокошкина Елена Леонтьевна, вышла второй замуж за «страшного и ужасного» Ушакова – главу Тайной канцелярии. В семнадцать лет Степан Апраксин начал службу рядовым Преображенского полка. В царствование Петра II он получил капитанский чин. При Анне Иоанновне, уже в Семеновском полку, он стал секунд-майором.

Дальнейшая его карьера была очень благополучной, в этом способствовали мать и отчим. Степан Апраксин отмечен наградами и высочайшими милостынями, но наградами Степан Федорович обязан не подвигом на поле брани, а игре случая. Воевал под руководством Миниха, утверждали, что не трус, но особыми военными подвигами не отличился. Но повезло! Именно Апраксин привез в Петербург весть о взятии Хотина. За хорошую, долгожданную весть Анна Иоанновна наградила его орденом Св. Александра Невского, высшим в России знаком отличия. Чин генерал-кригс-комиссара он получил тоже не за военные заслуги, а за удачное посольство в Персию к Надир-шаху. Дальнейший его пост – вице-президент Военной коллегии. В 1746 году он получил чин генерал-аншефа и был назначен подполковником Семеновского полка.

С государыней Елизаветой у него всегда были хорошие, дружеские отношения. Он был умен, красив, ловок, славился на весь Петербург богатством и пышными приемами. Князь Шербатов в своей книге «О повреждении нравов в России» пишет, что в Петербурге образовался тесный кружок из трех лиц, «…льстя государыне Елизавете», все льстили и ее любимцу Алексею Разумовскому, который был «человек добрый, но недалекого рассудку, склонен как все черкесы к пьянству». И Апраксин, и Алексей Петрович Бестужев поддерживали с Разумовским самые дружеские отношения. Бестужев, хоть и не был «черкесом», но выпить тоже очень любил. «Степан Федорович Апраксин, человек также благодетельный и доброго расположения сердца, но мало знающ в делах, пронырлив, роскошен, честолюбив, а потому хоть не был пьяница, но не отрекался иногда в излишность сию впадать». Дочь Степана Федоровича Елена, в замужестве Куракина, пышнотелая красавица, долгое время состояла в любовницах у Петра Шувалова. Об этом судачил весь двор. Апраксин стеснялся, переживал, но умел извлечь из этого выгоду. Скандальная хроника XVIII века не обошла вниманием еще одну деликатную тему, утверждая, что Семен Апраксин во время карточной игры в доме Кирилла Разумовского был замечен то ли в шулерстве, то ли в мелком воровстве, когда прихватывал походя со стола кучей лежащие деньги. Врут, наверное, зависть – штука жестокая. Но в подобной «клептомании» в доме фаворита многих обвиняли. Разумовский знал об этом, но делал вид, что ничего не замечает.

Принцип генерал-аншефа Апраксина состоял в том, что война есть тоже форма жизни, и прожить это трудное время надо как обычно, то есть со всеми удобствами. Знакомый с ним английский посол Вильямс пишет в своих записках, что Апраксин был щеголь и на войну взял с собой двенадцать полных костюмов, словно собирался не воевать, а рисоваться перед дамами. Его личный обоз везли пятьсот лошадей. Он любил роскошные обширные палатки, в которых можно было устроить бал, обожал хорошую кухню. В самое трудное время повара готовили для него обед из многих перемен блюд из продуктов самого высшего качества. И спал он отнюдь не на соломе, на которую обычно укладывают легендарных полководцев, а на роскошных пуховиках. Поэтому понятно, почему в отчетах Апраксина на первом месте описывается ужас перед «великими жарами» или «несносными дождями». Он был искренне уверен, что в такую плохую погоду не воюют.

Гросс-Егерсдорфская победа его буквально оглушила и своей неожиданностью, и последующими за ней карами. Право, здесь уже не знаешь, гордиться ли военным успехом или проклинать судьбу, что удалось в пух разбить непобедимых пруссаков. В Петербурге его предупреждали: быть осторожным, самому в битву не вступать, особенно когда не знаешь точных сил противника. Апраксин и не вступал, прусский генерал Левальд сам напал на нашу армию, а что нам оставалось делать, как не защищаться? Началась страшная битва, исход которой решили русские запасные полки. Они стояли за лесом и, наскучив там стоять, вступили в битву и выиграли всю баталию.

После знатной победы под Гросс-Егерсдорфом 13 сентября Иностранная коллегия получила с полей сражений указ, в котором сообщалось, что де, наша армия «далее маршировала», надеясь дать вторично баталию, «но неприятель, несмотря на свое весьма выгодное и весьма крепкое за рекою Алом положение, не отважился обождать атаки, но паче скоропостижно под пушки Кенигсберга ретировался, оставляя повсюду знаки крайнего и беспримерного свирепства над собственными своими подданными и лишая своих последних пропитания». Кажется, преследуй противника и добей его! Ан нет… «А как потому нашей победоносной армии в дальнейшем марше недостаток в провианте и фураже причинен, да оттого и подвоз оного труден стал, то наш генерал-фельдмаршал Апраксин за нужное рассудил вместо того, чтоб дальнейшим в разоренную землю вступлением известному голоду подвергнуть армию, поворотиться на время ближе к магазинам, лежащим по реке Неману, дабы там, оставя больных и прочие в походе обеспокоивающие тяготы, вновь с лучшим успехом продолжать свои операции, как то вскоре самым делом показано будет».

Что тут началось! «Вместо того чтобы преследовать врага, Апраксин отступил. Это измена!» – кричали наперебой союзники. В Петербурге отступление Апраксина объяснили по-своему. Он повернул к русским границам, потому что его упредили о болезни государыни и возможной смене правителя. Но кто упредил? Кто приказал? Общественное мнение указывало пальцем на Бестужева и молодой двор.

Екатерина II в своих записках по-своему объясняет этот феномен. Она пишет, что непонятное отступление Апраксина «было похоже на бегство, потому что он бросал и сжигал свой экипаж и заклепывал пушки. Никто ничего не понимал в этих действиях; даже его друзья не знали, как его оправдывать, и через это стали искать скрытых намерений. Хотя я и сама точно не знаю, чему приписывать поспешное и непонятное отступление фельдмаршала, так как никогда больше его не видела, однако я думаю, что причина этого была в том, что он получил от своей дочери, княгини Куракиной, все еще находившейся из политики, а не по склонности, в связи с Петром Шуваловым, от своего зятя князя Куракина… довольно точные известия о здоровье императрицы, которое становилось все хуже…» В изъятом у Апраксина архиве упомянутых Екатериной писем не оказалось, но от нее были три письма к фельдмаршалу. В последнем письме великая княгиня по просьбе Бестужева заклинала Апраксина «повернуть с дороги и положить конец бегству, которому враги его придавали оборот гнусный и пагубный».

По приказу императрицы из Петербурга было послано письмо к Фермору с приказом объяснить поведение фельдмаршала Апраксина и «отвечать откровенно по пунктам о положении в армии». Фермор ответил с полной откровенностью, что положение армии после баталии было плачевным, опять же «дожди и великие грязи, лошади в полную худобу пришли… и валиться начали», посему решили «армию на зимние квартиры в неприятельской земле расположить, пока неприятельская армия совсем разбита или прогнана не будет, способов представить не можно, кроме предпринятых по крайнему разумению от всего генералитета».

Понятно, что приказ отступать был сделан не Апраксиным лично, а военным советом, но для того, чтобы успокоить союзников, Елизавета должна была пожертвовать своим фельдмаршалом. Петр Шувалов защищал Апраксина из последних сил, Бестужев предал своего бывшего друга и настаивал на немедленной его отставке. Апраксин сдал свои полномочия англичанину графу Фермору – как показало время, толковому инженеру, но неопытному полководцу. Армия искренне скорбела об отставке Апраксина. Особенно печалились солдаты. В архиве кн. Воронцова сохранилось письмо асессора Веселицкого, который пишет: «Они себе за крайнее несчастье поставляют, что такого главного командира, которого весьма любят и почитают, лишились; они друг к другу сими экспрессиями прямо отзываются: “В кои-то веки Бог нас было помиловал, одарил благочестивым фельдмаршалом, да за наши грехи опять его от нас взял. А от нечестивых немцев какого добра ждать? Ведь одноверцы: ворон ворону глаз не выклюет…”».

Апраксину было предписано выехать в Петербург, но до столицы он не доехал, его задержали в Нарве под домашним арестом. Здесь же у него забрали его архив. В конце декабря он не выдержал неопределенности своего положения и написал письмо императрице: «Последнейший ваш раб, представя бедность моего состояния, в котором я, бедный, чрез шесть недель здесь пребывая, не только совсем своего лишился здоровья и потерял разум и память, но и едва поднесь мой дух сдержаться во мне мог, и поднес едва ногою владеть могу, приемлю дерзновение, не принося никаких оправданий, высочайшего и милосерднейшего помилования просить…» Далее Апраксин именно оправдывается: «…и то могу донести, что во всей армии не было ни одного такого человека, который бы не хотел пролить последней капли своей крови за соблюдение высочайших интересов и во исполнение воли вашего величества…», и главный советчик его был Фермор, и все они решали правильно, а других советов не имели.

Апраксина содержали как пленника, потому что он должен был выступить в качестве свидетеля уже не по поводу Гросс-Егерсдорфской битвы и ее последствий, а по другому, куда более важному вопросу. В январе 1758 года в Нарву приехал начальник Тайной канцелярии Александр Шувалов. Приехал он не для допроса, а для приватного откровенного разговора. Апраксин поклялся, что никакой тайной переписки с молодым двором не вел, а отступила армия не по чьему-либо наущению, а из-за крайней необходимости. В феврале был арестован Бестужев, и об Апраксине забыли. Его перевели поближе к Петербургу, в местность, называемую Три Руки. Последние дни жизни Апраксина окутаны туманом. Я не знаю, стали ли снимать с него допрос на мызе Три Руки или отвели в тюремные палаты. Известно только, что, выслушав первый же вопрос, Степан Федорович потерял сознание и через четыре дня умер, диагноз – апоплексический удар. По одним сведениям, это случилось в 1759 году, Энциклопедический словарь Брокгауза и Ефрона утверждает, что Апраксин умер 26 августа 1760 года.

Народ тут же сочинил о нем легенду. Недовольная медленным ведением дел, Елизавета спросила следователей: «Почему Апраксин уже три года под судом?» Императрице ответили: «Он ни в чем не сознается. Мы не знаем, что с ним делать».

– Ну, так остается последнее средство, – якобы ответила Елизавета, – прекратить следствие и оправдать невиновного.

Комиссия в точности исполнила приказание императрицы. Когда Апраксин на очередное обвинение комиссии ответил отрицательно, ему сказали:

– Ну что ж… Нам остается применить последнее средство…

Услышав эту страшную фразу, Апраксин упал замертво, решив, что его будут пытать.

Род Апраксиных не пресекся. У Степана Федоровича остался сын – Степан Степанович. Вся его жизнь была отдана армии, он воевал, был награжден, в отставку ушел генералом от кавалерии.