• Главная
• Контакты
• Нашёл ошибку
• Прислать материал
• Добавить в избранное

Две черты действительно роднят творца фашизма с героями вдохновений Маккиавелли: во-первых, горячий, напряженный, «почти демонический» патриотизм и, во-вторых, высокая оценка власти, иерархии, дисциплины. Вместе с тем, о Муссолини можно повторить то, что было когда-то сказано о самом авторе «Князя»: «это – поэт; его муза – политика». Причудливая поэзия политики – в живописном многообразии и подвижности средств при твердой устойчивости непререкаемой цели: salus Reipublicae – suprema lex. «Я люблю родину паче души своей!» – сохранилось потомству страстное восклицание уже близящегося к смерти Макиавелли. «Amo patria mia piu dell anima».

Патриотизм – движущая страсть фашистского движения, превращенная в идею его вождем. Патриотизмом оно было вызвано к жизни, им оно победило. Великая Италия – вот вдохновенная его заповедь, его неподвижный идеал, его боевой клич. «Во имя Бога и Италии, я клянусь посвятить себя исключительно и беззаветно благу Италии» – так присягают фашисты.

Красная революция отнимала у итальянцев родину – после неслыханного национального напряжения и великой национальной победы. В этом было нечто противоестественное. Антипатриотическая доктрина не могла иметь прочного успеха в Италии, где слишком живы предания Risorgimento, где молодая государственность служила предметом понятной гордости наиболее активных элементов населения. Кроме того, в отличие от России, Италия переживала революционный натиск после удачного завершения войны; победа не могла в конце концов не постоять за себя. Лидеры социалистов не осознали своеобразия обстановки и оттолкнули от себя массы, не проявили ни бесстрашной большевистской последовательности, ни подлинного «социал-патриотизма», убедительного для средних классов. При таких условиях фашизм обозначался, согласно отзыву самих социалистов, «математическим выводом из войны» (Тревес). Муссолини нашел широкие массы у тупика и взорвал тупик бурной проповедью любви к отечеству. Классовой философии он противопоставил культ Нации, в реальной своей политике отнюдь, однако, не упуская из виду больших социальных интересов, замешанных на исторической игре.

«La Patria non si nega, si conquista». Отечество не отрицают, – его завоевывают. Таков один из любимых лозунгов фашизма. Одновременно он выражает собою и преданность отечеству, и волю к действию. Муссолини увлекал массы именно элементарностью, неотразимой общедоступностью своей программы. Это была как бы самоочевидная национальная программа, ударно провозглашенная и непреклонно осуществляемая. «Часто говорят, что у нас нет доктрины – заявлял впоследствии Муссолини. – Но я не знаю ни одного идейного и политического движения, вооруженного доктриной более солидной и лучше определенной. Перед нами бесспорные реальности: государство, которое должно быть сильным; правительство, обязанное защищаться, ибо оно защищает нацию против разрушительной работы; сотрудничество классов, уважение к религии; развитие всех национальных энергий; это – доктрина жизни»[44].

Конечно, всего этого еще мало для «мирового эксперимента, подобного русской революции», каковым объявил фашизм его зачинатель. Эти общие идеи недостаточно конкретны, не говоря уже о том, что они вовсе не новы. Мало объявить нацию священной и государство высшей социальной реальностью. Нужно облечь в плоть и кровь эти высокие идеи. Нужно вскрыть содержание национального культа и показать наглядно, о каком государстве идет речь. Заявляя, что «фашистские организации должны стать фашистской нацией», фашисты ставили перед собой грандиозную задачу и брали на себя несравненную ответственность.

Известно, что Муссолини с первых же дней стремился воскресить в своих отрядах «древнеримский» дух. В этом отношении пример показал еще Д'Аннуцио, большой мастер по части ритуала, помпы, декоративности: недаром § 14 его фиумской «хартии» декретировал «красоту жизни», как символ веры. Вслед за ардити фашисты усвоили ряд внешних манер и церемоний античного Рима: салютование поднятием вверх правой руки, римский боевой крик «эйя-алала», ликторский значок, римское обозначение боевых единиц – легионы, когорты, манипулы, центурии и т.д.

В этих показных, театральных эффектах, напоминающих больше кино, чем историю, был, однако, свой расчет и свой внутренний смысл. Эффекты вообще в крови итальянцев, и, как реальный политик, Муссолини никогда не упускал случая к ним прибегнуть: патриотическая эстетика ему существенно нужна для успеха. Но вместе с тем у него, несомненно, был и более глубокий замысел: связать современную Италию непрерывной нитью живой традиции с древним Римом, Италией Средневековья, Ренессанса и всей новой истории. Тем самым как бы расширялся, раздвигался национально-патриотический горизонт, обретали твердую и плодотворную почву нация и национальная культура. Итальянские политики последнего времени ограничивали память итальянского государства эпохой Кавура и Гарибальди. Нужно было убрать эту искусственную завесу, этот самодельный рубеж. Нужно было воскресить в умах и сердцах полузабытую преемственность бессмертных преданий – от основания Рима к Витторио Венето и от Сципиона к Гарибальди. И форум, и замок Ангела, и Ватикан, таким образом, вдруг чудесно оживали, превращались из пышных музейных гробниц в живые символы живой культуры: l'antico valore nigli italici cour non e ancor morto! «Фашизм – гласит четвертый член фашистского декалога – есть гений возрожденной расы, латинская традиция, неизменно действенная в нашей тысячелетней истории, возвращение к романской и одновременно христианской идее государства, синтез великого прошлого с лучезарным будущим»[45].

Опять-таки задача здесь только поставлена, – задача почетная и огромная. Ее разрешение по плечу лишь бурному взрыву культурно-национального творчества, целой культурной эпохе, новому Ренессансу. Однако он должен сопровождаться или, вернее, предваряться приливом государственного созидания, политического цветения. Этим приливом и стремится стать в первую очередь и непосредственно – фашизм.

Он хочет воплотить в жизнь основы новой государственности, в корне преобразовать существующее демократическое государство. Фашизм пронизан пафосом антилиберальным и антидемократическим. Пожалуй, именно здесь наиболее существенная и устойчивая его черта, его острие, его «изюминка».

Правда, в 1919 году он выступал на парламентских выборах с ультра-демократической программой. Но это обстоятельство не мешало Муссолини одновременно держать за пазухой камень против формально-демократического государства. Очевидно, он был бы не прочь «овладеть демократией» для ее упразднения, – по стопам Ленина, в течение чуть ли не всего 1917 года выступавшего защитником идеи Учредительного Собрания и добивавшегося победы большевиков на выборах в него.

«Марксизм – не догма, а руководство к действию» – пояснял при этом свою тактику вождь русской революции. «Фашизм – не музей догм и бессмертных принципов» – вторит ему из Рима его ученик и враг.

Еще будучи социалистом грядущий диктатор Италии заявлял себя яростным противником и обличителем демократического строя. В своей борьбе с реформистами он беспощадно бичевал пороки и язвы парламентаризма. Он опирался при этом на революционный синдикализм, на Сореля, на «левую» критику буржуазно-парламентских порядков. Его психика органически не принимала либерализма. Про него справедливо утверждают, что он мог быть чем угодно, – коммунистом, католиком, ницшеанцем, – но только не либералом.

«Качество для нас важнее количества, – писал он в те времена на страницах провинциального социалистического листка «La lotta di classe». – Отборное меньшинство, полное крепкой веры и знающее свою цель, нам дороже кроткого, терпеливого стада, покорного пастуху и разбегающегося при первом волчьем крике. Выборы – лишь средство, эпизод в борьбе, на которую мы тратим все наши силы, и вовсе не ради только выполнения избирательных обещаний».

В 1915, уйдя от социалистов и ратуя за военную интервенцию Италии, он не жалеет слов для обличения демократического парламента. «Что касается меня – заявляет он в одном из тогдашних своих выступлений, – то я все тверже убеждаюсь, что для блага Италии полезно было бы расстрелять дюжину депутатов, а также сослать на каторгу хотя бы несколько экс-министров. Я все более утверждаюсь в мысли, что парламент в Италии – это чумная язва, отравляющая кровь нации. Необходимо вырезать ее».

В 1919, став фашистом, он продолжает по отношению к «великим принципам 1789», в основном, ту же линию: критика, отрицание, борьба. И самый язык его, в общем, тот же, явственно отдающий Сорелем: «с 1876 года – пишет он в «Popolo» 20 марта 1919 – Италией правит шайка адвокатов, услужающая меняющимся и своеобразным группам спекулянтов. Это – профессионалы парламентской политики, не опирающиеся ни на какой прочный класс нации, ни на земледельцев, ни на индивидуалистический капитализм, но сохраняющее равновесие, опираясь сегодня на одного, завтра на другого. Эта шайка лишена глубоких инстинктов и наделена лишь неизменною сноровкой эксплуатировать – путем лукавства, лжи, а также специального искусства, именуемого демагогией – народные инстинкты. Это ей позволяет держаться за власть»[46].

Позднее, в годы жестокой и непосредственной борьбы с красной революцией, фашизм уже не может довольствоваться лишь критикой либерально-демократических установлений, а принужден решительно противопоставить им сое собственное понимание государственной власти. Бессилие демократического правительства перед лицом революции заставляет Муссолини перейти к прямому действию в практической политике и к обоснованию национальной диктатуры в области политической идеологии. «Я никогда не говорил, пишет он летом 1921, – что период широчайшей свободы, величайшей выборной демократии уже близок. Возможно, что грядущие десятилетия увидят бесславный конец всех демократических завоеваний. От правления многих и всех, – предельный идеал демократии, – вероятно, вернутся к власти немногих и одного. В экономике опыт управления многих и всех – уже провалился: в России ныне возвратились к диктатору завода. Политика не замедлит последовать за экономикой. Мне представляются туманными судьбы всеобщего голосования и пропорциональных добавлений к нему. Скоро они станут строй игрушкой. Быть может, люди еще почувствуют острую тоску по диктатуре».

В феврале 1922 он высказывается на этот счет уже более уверенно и категорично. «Мировая войны, – говорит он, – эта война демократии par excellnce, долженствовавшая реализовать для наций и классов бессмертные демократические принципы, на самом деле открывает собою эру антидемократии. XIX век был преисполнен лозунгом все, этим боевым кличем демократии. Теперь настало время сказать: немногие и избранные! Жизнь возвращается к индивидууму… Тысяча признаков свидетельствует, что нынешнее столетие является не продолжением минувшего, а его антитезой».

По мере развития борьбы за власть и усиления фашизма антидемократическая его направленность становится все более заостренной. В политике дня ему приходится воевать сразу на два фронта: против неуклонно слабеющей левой революции и против римского парламентарного правительства, тоже достаточно бессильного, беспомощно качающегося из стороны в сторону. Когда в 1922 году кабинет Факта объявил 1 мая национальным праздником, фашистские «Иерархия» и «Попола» отозвались на это мероприятие вызывающей, гневной и до оскорбительности ясной статьей. «Высшей целью фашизма – значилось в ней – является разрушение либерального государства. Правительственная система, подобная нынешней, покоящаяся лишь исключительно на компромиссе, на золотой середине, на ухищрениях, – уже осуждена историей. Либо рукою внешнего врага либо внутренним восстанием с итальянской демократией будет покончено. Патриотизм настаивает на втором варианте».

Ссылаясь на благо самого народа, фашисты атакуют демократический строй. «Необходимо, – твердит Муссолини, – разрушить алтари, воздвигнутые демосу, ее величеству массе, но это не значит. что не следует заботиться об ее благосостоянии».

Уже после переворота, достигнув высшей власти, вождь победоносного фашизма счел нужным возвратиться к той же теме в специальной статье, напечатанной в «Иерархии» весною 1923 года. Там он развенчивает идеал свободы и противопоставляет ему новые ценности. В торжестве фашистской диктатуры он усматривает не случай, не временное стечение обстоятельств, не печальную и преходящую необходимость, а вещий знак новой исторической эпохи, значительной и неотвратимой.

«Либерализм – пишет Муссолини в этой нашумевшей статье – не есть последнее слово, окончательная формулировка искусства управлять. Либерализм – метод 19 века, характеризующегося двумя основными явлениями: развитием капитализма и утверждением чувства национальности. Нельзя быть уверенным. что этот метод непременно подойдет и к 20 веку, уже сейчас весьма отличному от своего предшественника. Факт весит больше книги, опыт больше доктрины. Послевоенный опыт знаменует поражение либерализма. В России и в Италии доказано, что можно править помимо и против всякой либеральной идеологии. Да и что такое либерализм? Всеобщее избирательное право и прочие, ему подобные вещи? Следует ли вечно терпеть парламент, дабы он являл собою недостойный спектакль, возбуждающий общее отвращение? Следует ли во имя свободы предоставить кому-либо свободу убить свободу всех? И нужно ли уступать место тем, кто объявляет о своей вражде к государству и работает над его разрушением?

Фашизм бросает либеральные теории в корзину. Когда группа или партия находится у власти, она обязана в ней укрепляться и защищаться против всех… Люди устали от свободы… Теперь свобода уже перестала быть той непорочной и строгой девой, ради которой боролись и гибли поколения второй половины прошлого века. Для взволнованной и суровой молодежи, вступающей в жизнь на утренних сумерках новой истории, есть другие слова, вызывающие обаяние, гораздо более величественное. Эти слова: порядок, иерархия, дисциплина.

Фашизм не боится прослыть реакционным и объявить себя антилиберальным… Пусть знают раз навсегда, что фашизм не знает идолов и не боготворит фетишей. Он уже раз прошел и, если это будет нужно. еще раз перейдет спокойно через обезображенное, уже полуистлевшее тело богини Свободы».

Эта цитата чрезвычайно характерна для Муссолини. В ней бесспорно слышится отзвук его социалистического прошлого; по его собственным словам, «социализм это такая вещь, которая входит в самую кровь». Конечно, не случайно рядом с фашистской Италией он упоминает большевистскую Россию. Недаром же он никогда не скрывал своего уважения к Ленину.

Он отвергает формальную демократию, как устаревшую политическую форму плутократической эпохи. Он говорит о государстве труда. Он сходится с большевизмом в стремительном отрицании свободы, как самоцели, и в утверждении первенства государства над бунтующим индивидом. Он подражает большевизму в организационных методах в строительстве партийной диктатуры. Но если большевизм, следуя за Марксом, создает классовое государство, единовластие пролетариата, как переходную стадию на пути к социализму, – то Муссолини хочет сделать партийное государство воплощением и стражем свей нации. «Фашизм – гласит второй член фашистского декалога – есть Италия буржуазная и пролетарская, Италия трудящихся, противополагающая мифу классовой борьбы и гражданской войны действенное сотрудничество всех граждан в целях возрождения счастья родины».

Тут уже существенно иная, не социалистическая концепция. Громя вместе с социалистами «международную и отечественную плутократию»[47], фашизм в то же врем отрицает как большевистский путь классовой революции, так и старомодные реформистские рецепты эволюционного прогресса в рамках формального демократизма. Он хочет вступить на некий третий путь.

Вместо классовой борьбы – социальная солидарность. Вместо принципов свободы и равенства – идея иерархии. Этой последней суждено было занять особо почетное и актуальное место в сонме фашистских идей-сил. Не случайно руководящий партийный журнал получил название «Иерархия», причем уже самая обложка его выглядела достаточно выразительно: на ступенях лестницы в семь ступеней изображены семь женщин с трубами, обращенными к небу. И в первом же номере журнала статья вождя разъясняла как внутренний философско-исторический смысл иерархической идеи, так и практическое ее значение.

«Кто говорит об иерархии, – писал в этой статье Муссолини, – тот имеет в виду ступени человеческих ценностей, меру ответственности и обязанностей. Кто говорит об иерархии, разумеет дисциплину. Мировая история являет нам панораму иерархий. возникающих, живущих, меняющихся, увядающих и умирающих. Дело, значит, в том, чтобы сохранить подлинные ценности тех иерархий, которые не решили исчерпывающе свои задачи. Дело в том, чтобы стволу некоторых иерархий привить новые жизненные элементы. Дело в том, чтобы очистить место для новых иерархий. Так сомкнется прошлое с будущим»…

Но на кого опирается фашистское движение? Каким силам обязано оно своим триумфом?

Примечания:

4

Обстоятельный очерк итальянского социалистического движения см. в книге Петра Рысса «Италия», Москва, 1916, с. 11-72.

44

Из речи мэрам коммун Италии, собранным в Риме 23 марта 1924 в честь пятилетней годовщины фашизма.

45

Из книги H.Christo, «Муссолини – строитель будущего». Весь диалог приведен у Горголини, цит. соч., с. 160-161, откуда он здесь и цитируется. Процитированная выше итальянская фраза – стих Петрарки, которым Макиавелли закончил свой трактат о князе.

46

Ср. с этими словами Муссолини отзыв Ж. Сореля о демократии: «Опыт свидетельствует, что во всех странах, где демократия могла свободно обнаружить свою природу, – распространяется скандальнейшая коррупция, и никто даже не считает нужным скрывать все эти мошенничества… Выборная демократия весьма похожа на мир биржи. И там, и тут приходится пользоваться наивностью масс, покупать поддержку большой прессы и помогать случаю бесконечным количеством ухищрений» («Reflexions sur la violence». 4 edition, Paris, 1919, p. 340, 341).

47

Ср., например, след. фразу из предисловия французского фашиста Валуа к цитированной книжке Горголини: «Фашистская революция несет собою в первую очередь решительное разрушение демократических учреждений, которыми плутократия в течение целого века душила народы» (с. XII). Совсем большевистский тезис о демократии!.