|
||||
|
|
Годы реакции (1815–1830) Казалось бы, партия реформы, после одержанных ее вождем Гнейзенау блестящих побед в освободительной войне и повторного занятия Парижа в 1814 и 1815 годах, могла торжествовать. Но разгром французов, наоборот, позволил восторжествовать реакционерам — врагам реформы. Либералы были оттеснены. Гнейзенау и его друзья воистину могли задать себе горестный вопрос: за что мы боролись? Создание Германского союза, сохранившее раздробление Германии на ряд государств, являвшихся пережитками феодального строя, вызвало глубокое разочарование широких масс, стоявших за объединение. Образовавшийся в 1815 году «Священный союз» смотрел с большой подозрительностью на все течения, имевшие опору в передовых кругах. Прусский реакционный генерал Кнезебек, через русского посла Поццо-ди-Борго, пугал Александра I призраком восстания, которое готовят друзья Гнейзенау. Прусскому королю стала известна фраза царя о том, что русская армия только что спасла Пруссию от французов, а теперь может быть придется спасать ее от собственных генералов и солдат. Меттерних говорил, что австрийская армия приходит в движение и останавливается по мановению императора, но прусский король не может утверждать это относительно своих войск. Поддержка, которую оказывала Англия партии реформ, прекратилась с падением Наполеона. Веллингтон доносил своему правительству, что Пруссия является государством, у которого более серьезная болезнь, чем была у Франции, и старался скомпрометировать Гнейзенау. «В Берлине большинство так называемого хорошего общества состоит из бывших сторонников подчинения Франции, и эти последние задают здесь тон. Мы же и прочие здесь на счету как якобинцы и революционеры. Они говорят, что уже давно разгадали, кто мы такие, и потому-то так старательно работали все время против наших планов», — писал Клаузевиц Гнейзенау в 1815 году. Очень мягкие по отношению к Франции условия мира 1815 года, на которых настоял Александр I, обидели прусскую армию, рассчитывавшую на крупную наживу. Появились недовольные в военных мундирах, что особенно пугало прусского короля. Блюхер демонстративно подал в отставку, чтобы показать, что неудовлетворительные условия мира вытекают не из объективных причин, а из слабости прусского короля. Назначенный командовать войсками в только что присоединенной к Пруссии Рейнской области, Гнейзенау пригласил своим начальником штаба Клаузевица. Весь состав офицеров штаба был подобран из лиц, эмигрировавших в 1812 году с Клаузевицем в Россию. Население, и в особенности либеральная буржуазия, торжественно приветствовало Гнейзенау при его поездках. Когда Гнейзенау возвращался из Трира на барке по Мозелю в Кобленц, по обеим сторонам Мозеля высыпало приветствовать его все население; собирался без особого приказания одетый в свои мундиры ландвер. В каждой деревне, мимо которой ехал Гнейзенау, был готов почетный караул. «Буржуазия слишком захлестывает», — заметил Клаузевиц. Королю шли донесения о «генерале-демагоге», об «иностранце на прусской службе», «об обидчике дворянства», о «вожде пронунциаменто»[20], как титуловали реакционеры Гнейзенау. Королю указывали на то, что ландвер — орудие буржуазии, готовое стать горой за Гнейзенау — многочисленнее регулярной армии и безопасность государства требует особых забот по его ослаблению и численному сокращению. Было пущено в ход крылатое слово: «лагерь Валленштейна в Кобленце». Гнейзенау обвинялся в том, что он дает слишком большую свободу либералам. В 1816 году уже наступил конец беспечальной жизни Клаузевица в Кобленце: Гнейзенау был вынужден подать прошение об отставке. Как же чувствовал себя Клаузевиц, оказавшись вновь после эмиграции в лоне прусского государства? Он мечтал о переходе на голландскую службу, когда помимо него последовал его перевод в прусскую армию. Ему пришлось еще 17 лет тянуть лямку в Пруссии, но он оставался для нее чужим человеком и ощущал себя здесь в неменьшей степени наблюдателем со стороны, устраненным от действия и обреченным на созерцание, чем в 1812 году во время похода в России. От Пруссии он отделился, а понятие Германии в эту эпоху еще недостаточно материализовалось. В 1807 году пламенный патриотизм пленного Клаузевица вызвал замечание Сталь, что Клаузевиц — самый подлинный немец из немцев. После 1814 года едва ли можно было допустить повторение этого комплимента. Сам Клаузевиц в письме к Гнейзенау в конце 1814 года признается, что у него «поток теплой крови жизни, долженствующий восстановить связь со старой Пруссией, направляется лишь по двум-трем каналам старых знакомств и дружбы». Он перестал понимать великопрусский патриотизм Гнейзенау, стремившегося добиться гегемонии Пруссии в Германском союзе. Гнейзенау, приведенный в отчаяние ходом Венского конгресса, на котором притязания Пруссии встретили объединенный фронт Австрии и Франции, считался с вероятностью войны Пруссии на два или даже на три фронта и составил план борьбы против коалиции. Важнейшее значение в этом плане уделялось соглашению с Наполеоном, находившимся тогда еще на острове Эльбе. Высадка Наполеона во Франции должна была поднять знамя гражданской войны и вывести из строя коалиции Бурбонов, как союзников Австрии. Самую же Австрию следовало обезвредить угрозой революции среди угнетенных ею народностей — итальянцев, поляков, чехов. Таким образом, у Пруссии развязывались руки для устройства своих дел в Германии, и оставался единственный серьезный противник — Россия. Гнейзенау запросил мнение Клаузевица об этом плане. Еще в 1811 году такая попытка коренного решения национальных вопросов в Европе вероятно пришлась бы очень по сердцу Клаузевицу. Но весной 1815 года критическое положение Пруссии оставило Клаузевица безучастным, и он ответил: «предложенное в последнем письме вашего превосходительства средства для человека, который не является королем Пруссии, представляются несколько слишком не космополитическими». Иными словами, стоит ли производить такой бой посуды в европейском масштабе, чтобы оттяпать в пользу прусского короля несколько провинций, к которым тянется его алчность! Возможно, что Венский конгресс действительно привел бы к потасовке среди победителей Наполеона, если бы последний, без содействия стоявшей за Гнейзенау германской буржуазии, самостоятельно не высадился во Франции и не опрокинул, как карточный домик, реставрированную монархию Бурбонов. Уже в 1814 году, когда коалиция добивала военное могущество Наполеона, Клаузевиц, находясь на бельгийском, второстепенном театре, интересовался не столько ходом военных действий, сколько красотами страны и архитектурным великолепием ее построек. Победы же 1815 года поставили Клаузевица даже в оппозицию к его другу Гнейзенау, который, отражая разгул прусского шовинизма в армии, отдал приказ взорвать мост в Париже через Сену, построенный Наполеоном и названный Йенским в честь разгрома прусской армии. Первая попытка взрыва не удалась вследствие недостаточного количества пороха, а второй попытке помешало прибытие в Париж Александра I. Клаузевиц восторгался видом долины Сены у Севра, дворцом в Компьене, но не восхищался поведением прусской армии, грабежами солдат и офицеров; не так следовало вести себя людям, которые мстят за поруганную справедливость: «Я полагал, что мы будем играть более красивую роль».  Переход русской армии через Рейн под Маннгеймом 1 января 1814 года. С цветной гравюры Кунца по рисунку Кобеля (Гос. музей изобразительных искусств)  Венский конгресс 1815 года. С гравюры Годфруа по картине Изабей Клаузевиц чуть ли не в единственном числе относится с уважением к французам. «Все обрушившиеся на французов несчастья не заставили их унижаться и лицемерить: они смотрят на нас холодно, гордо, почти не скрывая своего озлобления». «Не следует настаивать на разоружении Франции, так как это довело бы до пароксизма отчаяние народа, который взялся за оружие по тем же причинам, как и мы все, но еще с большим энтузиазмом и смелостью». Клаузевиц по-прежнему не проявлял политических симпатий к Франции, что, однако, не мешало ему относиться с отвращением к оккупации французской территории. 12 июля 1815 года он писал Марии: «мое страстное желание — чтобы этот эпилог закончился скорее: мое сознание протестует против положения, в котором мы попираем сапогами других людей». И как это ни странно, с тех пор как Клаузевица оставила его страстная экзальтация по отношению к прусскому государству, он стал подавать ему несравненно более разумные советы. В то время, как Блюхер своими преувеличенными требованиями восстановлял против Пруссии всех ее союзников и мог только рычать на тему о «дисПотии деПлоМатиков» (мы пытаемся передать по-русски оригинальную орфографию Блюхера), Клаузевиц предупреждал против заносчивости: «мы усаживаемся между двумя стульями» — навязываем французскому народу Бурбонов и одновременно ссоримся и с ними и с народом и «не знаем сами, чего собственно хотим». Клаузевиц — против захватнических тенденций стратегии в отношениях с политикой. Возможно, что истинно-прусские люди квалифицировали бы взгляды Клаузевица, как пораженческие, если бы последний не проявлял сдержанности. С внешней стороны жизнь Клаузевица складывалась так, что отчуждение его от прусской армии и общества все увеличивалось. В 1816 году Гнейзенау, у которого Клаузевиц был начальником штаба, был заменен долженствовавшим вытеснить его дух генералом Гаке, который приводил в отчаяние весь командный состав осмотрами казарменного расположения и мелочными придирками. Клаузевиц терпеть его не мог, ушел в свою скорлупу и повиновался, «как дрессированный пудель». Служба в Кобленце обратилась в каторгу: «я напоминаю старую почтовую клячу, впряженную в повозку штаба корпуса, да и последняя очень смахивает на почтовую карету, в которой перевозится очень много хлама, не покрывающего своей ценностью издержек перевозки». В сентябре 1818 года дошла очередь до производства Клаузевица в генерал-майоры. Чтобы сделать удовольствие Александру I, прибывшему на два месяца на конгресс в Аахен, Клаузевиц был назначен военным комендантом конгресса и начальником аахенского гарнизона. Гнейзенау провел в это время назначение Клаузевица в Берлин начальником «всеобщей военной школы», в которой он семью годами раньше преподавал тактику. Но Гнейзенау ошибся, полагая, что открывает Клаузевицу широкую арену действий. В этой полуакадемии Клаузевицу принадлежали лишь права администратора; учебная часть была совершенно независима от него. Ему приходилось руководить школой только в строевом и хозяйственном отношениях. Кроме того, на его обязанности лежало объявление выговоров провинившимся в чем-либо слушателям, что было для него крайне неприятно. Клаузевиц пробыл в этой должности двенадцать лет. На первых порах он подал записку о преобразовании преподавания. По мнению Клаузевица, школа слишком напоминала военный университет. Каждый слушатель-офицер был предоставлен самому себе и мог заниматься по своему вкусу; между тем офицеры, являвшиеся слушателями, были менее подготовлены к самостоятельной работе, чем студенты университета. Поэтому Клаузевиц предлагал установить в этом прообразе военной академии учебный режим гимназии, организовать проверку тетрадей с записями лекций, выработать твердые программы и общий научный подход преподавания заменить профессиональным уклоном, с переносом центра тяжести на практические работы и выработку у слушателей практических навыков. Военное министерство оставило предложения Клаузевица без ответа, и он в дальнейшем руководил школой лишь чисто формально. В армии у Клаузевица был только один друг, Гнейзенау, да и тот не у дел. Последний тщетно старался пристроить Клаузевица на пост прусского посла в Лондоне, взамен Вильгельма Гумбольдта. Клаузевиц имел также шансы получить этот пост. Для него, как и для конституционалиста Гумбольдта, это было бы почетной ссылкой. Однако, реакционеры единодушно запротестовали, узнав об инициативе Гнейзенау, которого всегда подозревали в тайных сношениях с Англией. Клаузевиц все больше замыкался в своем одиночестве. С так называемым «обществом», представленным в Берлине преимущественно крупными чиновниками, Клаузевиц почти не поддерживал сношений: «я никогда не был врагом гражданских чиновников, но старея, я чувствую, что становлюсь им: у этих филистимлян столько тщеславия, спеси и мелочности, что есть от чего придти в отчаяние», — писал он Гнейзенау в 1824 году. Клаузевиц и Мария поддерживали тесное знакомство только с очень образованной и утонченной семьей Бернсторф. Элиза Бернсторф так описывает Клаузевица в это время: «говорил ли он по незначительному или крупному вопросу, его слушали всегда охотно. Он умел своим острым рассудком все классифицировать и привести в порядок и ясность; все затронутые им темы получали яркое освещение. Если ему не мешало настроение и какие-либо соображения, его речь текла плавно, а язык его был благороден, чист и точен; голос был сильный и приятный. Посмертное издание его сочинений показывает, что он, конечно, мог говорить исчерпывающим образом о войне и военном искусстве. Он также был очень искушен в политических вопросах, но высказывался лишь сдержанно и осторожно. Еще более сдержан он был в вопросах о своем прошлом. Если бы препятствие заключалось здесь только в благородной скромности, то друзья сумели бы его преодолеть. Однако, всякое внимание к пережитым им бедствиям обидело бы его сверхнежные чувства. Его гордость не позволяла ему говорить о превратностях, с которыми он имел дело в молодости». Особенно угнетал Клаузевица запрет молчания, установленный реакцией по отношению к главной фигуре освободительной войны — его учителю Шарнгорсту, умершему от раны в 1813 году. Все генералы, участвовавшие в победах над Францией, были награждены. Но о семье Шарнгорста прусский король забыл. Начиная с 1817 года Клаузевиц хлопотал, стараясь втянуть и Блюхера, о том, чтобы семье Шарнгорста было оказано хоть какое-нибудь внимание, чтобы Шарнгорсту был воздвигнут хоть какой-нибудь памятник, — но все тщетно. Реакция не хотела слышать ни слова об этом организаторе прусских побед, убиравшем с пути феодальные пережитки. Клаузевиц решился начать кампанию в пользу Шарнгорста в английской печати и подготовил уже соответственную статью, но Гнейзенау посоветовал отложить эту затею. Через посредство проезжих Клаузевиц собирал справки о могильном холмике Шарнгорста на пражском кладбище, которому угрожало разрушение, поддерживал его и, наконец, сам организовал перенесение праха Шарнгорста на берлинское гарнизонное кладбище. На приглашения Клаузевица придти на похороны праха Шарнгорста откликнулся один Бойен, остальные извинились, не желая себя компрометировать. Кроме нескольких родственников и обслуживавших кладбище инвалидов, Клаузевицу удалось заманить отдать последнюю почесть творцу новой прусской армии только нескольких офицеров батальона, случайно производивших учение рядом с кладбищем. Мария возложила на гроб единственный венок из лавров… Официальное неуважение к Шарнгорсту произвело на Клаузевица такое впечатление, как будто Пруссия того времени оплевала его самого. Если в России Клаузевиц чувствовал себя глухонемым физически, то в холодно-враждебной Пруссии Клаузевиц чувствовал себя глухонемым морально, вследствие полного отчуждения от своих соотечественников. Клаузевица окружали чужие, презираемые им люди; его не связывала с ними даже цель борьбы с общим врагом, которая связывала Клаузевица с русской армией в 1812 году, и Клаузевиц скрывался от жизни в свой кабинет и углублялся в созерцание наполеоновских войн. Мария сторожила его покой, помогала ему и стремилась найти утешение в теоретическом реванше над жизненными разочарованиями. Если реакционная Пруссия едва терпела Клаузевица, то и Клаузевиц мог выносить ее, лишь замкнувшись в своем кабинете. Мария приложила все усилия к тому, чтобы он нашел утешение от своих неудач в научном труде, в тиши своего кабинета. Она явилась единственной свидетельницей составления его классического труда о войне. Английская ориентация и националистическая экзальтация отпали, и мощное мышление Клаузевица выступило во всей своей силе. Влияние Марии, с которой Клаузевиц обсуждал многие вопросы, оставило и здесь крупные следы. В капитальном труде Клаузевица мы встречаем гетевские стиль и понятия, например, «манера», для обозначения глубокоиндивидуального в отличие от общечеловеческого стиля, гетевские сравнения, гетевский реализм, гетевское понимание единства и опасливое отношение к абстрактной философии, к которой он все же чувствовал сильное влечение. Гете повторял за греками, что людей сбивают с толка не события, а догма о событиях. «Трудно поверить, сколько мертвого и мертвящего в науках, пока серьезно и с увлечением не погрузишься в них». «Индукция полезна только тому, кто хочет заговорить другого. Согласишься с двумя-тремя положениями, с несколькими выводами, и вот уже погиб». «Не хорошо слишком долго задерживаться в области абстрактного». «Никогда не будет излишним воздержаться от чрезмерно поспешных выводов, сделанных из опыта». Эти мысли Гете являлись как бы руководящими для Клаузевица и повторяются им в различных оттенках. Совершенно в стиле Гете звучат следующие мысли Клаузевица из предисловия к его классическому труду: «Я никогда не уклонялся от философских заключений, но в тех случаях, когда связь доходила до крайне тонкой нити, я предпочитал обрывать ее и снова прикреплять к соответствующим явлениям реального порядка. Подобно тому, как некоторые растения приносят плоды лишь при том условии, если они не слишком высоко вытянули свой стебель, так и в практических искусствах листья и цветы теории не следует гнать слишком вверх, но держать их возможно ближе к их родной почве — реальному опыту». Однако, в жизни Клаузевица не было периода увлечения Гете, в то время как Мария Брюль была известна как страстная поклонница и большой знаток произведений Гете. Имеются все данные предполагать, что в художественном налете гетевских настроений и понятий на многих страницах капитального труда Клаузевица скрывается влияние Марии. В этом кабинетном затворничестве прошло двенадцать долгих лет. Клаузевиц не считал себя достаточно подготовленным к тому, чтобы сразу взяться за работу над теорией военного искусства. Нужно было предварительно проработать огромный военно-исторический материал, систематически просмотреть своей вполне уже созревшей мыслью опыт важнейших войн, накопить ряд заключений из жизни и только затем приступить к увязке их в одну теорию. Клаузевиц уже в молодости проработал походы Густава-Адольфа в Тридцатилетней войне; теперь он дал стратегическое освещение походам Тюренна, Люксембурга, Яна Собеского, Миниха, Фридриха Великого, Фердинанда Брауншвейгского и перешел к изучению войн эпохи Наполеона, на которых он остановился несравненно подробнее: кампания 1796 года в Италии, 1799 года — походы Суворова в Италии и Швейцарии, кампания 1806 года в Пруссии, поход в Россию в 1812 году, война за освобождение Германии в 1813–1815 годах. Клаузевиц не собирался издавать трудов, относящихся к большей части этих войн; тем не менее, свою работу по каждой войне Клаузевиц облекал в литературную форму. Эту подготовительную часть работы Клаузевица можно сравнить с работой студента-медика, засевшего в анатомическом театре и препарирующего трупы. Объем этой работы можно оценить по итогу — около 1 700 страниц убористой печати. Большая часть этих военно-исторических трудов составляет содержание семи последних томов посмертного издания. Центр тяжести этих работ, ныне почти полностью напечатанных, лежал в исследовании опыта наполеоновских походов. Клаузевиц, конечно, не мог опираться в своих исследованиях на систематическое изучение архивных документов или на документально обоснованную историю этих войн, так как первые архивные данные по наполеоновским войнам начали появляться в печати только через три десятилетия после смерти Клаузевица. Материал, находившийся в руках Клаузевица, был очень несовершенен и фиксировал только даты занятия различных пунктов и численные соотношения с примесью различных, чрезвычайно субъективных оценок, как это бывает всегда в книгах, написанных по горячим следам событий. Милютин, русский военный историк и впоследствии военный министр, работая над суворовским походом в Италию и Швейцарию по русским архивам, мог найти немалое количество небольших ошибок в труде на эту тему Клаузевица; то же можно сказать о Камоне, французском писателе, сравнившем уровень наших современных исторических знаний о походах Наполеона с данными Клаузевица. Однако, все же в правдивости окончательных выводов изложение Клаузевица может поспорить с Милютиным и Камоном и далеко превосходит их по глубине и цельности. В военно-исторической работе Клаузевиц различает три момента: установление фактов, раскрытие причинной связи хода событий, критику примененных для достижения цели средств. Первые два момента представляют элементы обычной научной работы историка, третий момент — это задача не столько историка, сколько военного критика. И по качеству материалов, имевшихся в распоряжении Клаузевица, и по его характеру, и по цели, которую он ставил себе, он в очень слабой мере задерживался на первых моментах работы историка и сосредоточивал все свое внимание на третьем — на критике планов кампаний и сражений, на рассмотрении других возможных планов для достижения цели, на способах устранения невыгод обстановки и использования представляемых ею плюсов, на риске, шансах и последствиях отдельных мероприятий. Существуют два метода военно-исторической работы: первый, более пассивный, заключается в том, чтобы следовать шаг за шагом за событиями, наблюдать постепенный переход одних форм в другие и отмечать мелкие детали медленного роста и становления новых условий. Второй метод заключается в пропуске ряда промежуточных звеньев исторического развития и в сосредоточении всего внимания на решительных пунктах и драматических моментах, когда сталкиваются противоположные тенденции развития, все напряжения достигают наибольшей силы и создается кризис. Клаузевиц являлся талантливым представителем этого второго метода, требующего большой творческой силы мышления, глубокого проникновения в динамику событий, отбрасывающего все схемы и выдвигающего своеобразие данного конкретного явления. Собственно история у Клаузевица обращается лишь в материал, на основе которого развивается философское обсуждение интересовавших его проблем. Метод Клаузевица переносит центр тяжести исторического труда на критику «использованных средств». В дальнейшем метод Клаузевица продолжил известный начальник прусского генерального штаба Шлиффен в известном труде «Канны», и значительное отражение он получил в трудах Фрейтага фон-Лорингофена и руководимого им военно-исторического отделения прусского большого генерального штаба. Напротив того, русский, французский и австрийский генеральные штабы не выходили за первую ступень и предпочитали опасностям драматизированного и заостренного изложения, легко могущего соскользнуть на тенденциозность, спокойное и плавное повествование о минувшем. Военно-исторические труды Клаузевица втрое превосходят по объему его капитальный труд о войне, достигающий 600 страниц; однако, большая часть последних двенадцати лет научной работы Клаузевица была посвящена капитальному теоретическому труду. Рассмотрение последнего мы переносим в следующую главу. Клаузевиц отказывался от всякого участия в военно-научных дискуссиях. Выступления по частным вопросам представлялись ему бесцельными, они отрывали его от работы над капитальным трудом, который должен был под одним углом зрения охватить все вопросы стратегии. Лишь однажды, насколько нам известно, Клаузевиц отказался от своей сдержанности. В 1827 году Мюфлинг, тупица, заменивший Грольмана на посту начальника прусского генерального штаба, дал своим сотрудникам стратегическую задачу на тему войны Пруссии против Австрии в союзе с Саксонией. Никаких политических данных о том, что эта за война, из-за чего она произошла, какие цели преследуют стороны, в задании не значилось. Один из получивших эту задачу, майор фон-Редер, ввиду известности Клаузевица как стратега, переслал ему два решения этой задачи — свое и другого лица, крупного работника генерального штаба, и просил Клаузевица дать критику этих решений. Клаузевиц выполнил эту просьбу в двух письмах, в которых изложил в заостренной форме основы своего учения. Крупный стратегический план, — указывал Клаузевиц, — имеет преимущественно политический характер; решение стратегических задач при отсутствии политических данных — вредное занятие. Если Австрия преследует цель сокрушить Пруссию, она двинет свою армию через Саксонию на Берлин, если же война вызвана более мелкими причинами и преследует ограниченные цели, то направление австрийского удара последует на Силезию, чтобы захватить и удержать эту провинцию. Война не является чем-либо самодовлеющим, а представляет собой только инструмент в руках политики. В одном случае для Пруссии самым опасным будет направление на Берлин, в другом — на Силезию, так как в этих последних обстоятельствах обещает успех только умеренный план. Задача слишком несовершенна, чтобы возможно было найти для нее решение. Поэтому Клаузевиц направил острие критики не столько на самое решение, сколько на форму приведенных в его пользу доказательств.
Клаузевиц являлся до такой степени врагом этой темной терминологии (свобода действий армии, ключ страны, командующая местность и пр.), что самое слово «стратег», которое Клаузевиц применял по адресу лиц, злоупотреблявших терминологией, получило в его устах обидное значение, близкое к понятию шарлатана. Ближайшие за Клаузевицем поколения писателей даже опасались ставить слово «стратегия» в заглавиях своих трудов. Самое интересное в этих письмах — это указание на двойственный облик войны (сокрушение и ограниченная цель) в зависимости от политической обстановки и цели, откуда вытекает необходимость подходить к оценке обстановки на войне с совершенно различными мерками. Под таким углом зрения Клаузевиц собирался, но не успел, переработать весь свой труд по стратегии. Клаузевиц выдвигает также оборону, как не только логический исходный пункт стратегии, но и как форму, с которой стратегическая мысль должна начинать свою работу на практике. Даже при наступлении, первое, из чего необходимо исходить, это — прикрытие сбора сил, т. е. оборона[21]. В политических взглядах Клаузевица, отраженных за годы реакции в многочисленных записках, можно усмотреть значительные шатания и регресс, который становится особенно заметным в 1830 году, в момент революции во Франции, Бельгии и Польше. Эти политические колебания Клаузевица заключались в том, что при несомненном наличии у него отхода от передовых политических взглядов и боязни революции он все же чувствовал, что героическая пора его жизни тесно связана с работой Шарнгорста и либеральными реформами, которым угрожала опасность быть смытыми крайней реакцией. Либерализм, по его мнению, это — расширение базиса социальной жизни, необходимое условие могущества государства, предпосылка развертывания и объединения всех сил, имеющихся в стране. Клаузевиц признает, что французская революция создала много хорошего. Конечно, абсолютное совершенство недостижимо. Но ряд революционных нововведений со временем стал совершенно необходимым, и никакой политический Архимед не сможет вернуть общество к состоянию, в котором оно находилось до 1789 года. Лишь бы реакционеры не поломали государственной машины, стараясь вернуть ее в прежнее положение. «Возвращение наших скверных старых порядков — частично или полностью — вот преследующая меня навязчивая идея (bete noire)», — писал Клаузевиц Гнейзенау 7 ноября 1819 года. Решительный бой между силами старой и новой Пруссии, с поражением последних, был дан в конце 1819 года по вопросу о ландвере. Талантливейшие ученики Шарнгорста — начальник генерального штаба Грольман и военный министр Бойен — были вынуждены подать в отставку. Точка зрения реакции была высказана министром полиции Витгенштейном: «вооружать народ — это значит организовывать сопротивление авторитету власти, разорять финансы, даже наносить удар христианским принципам Священного союза». Командир гвардейского корпуса, герцог Мекленбургский, полагал, что «лучше ослабить Пруссию, чем старый режим». Тупой прусский король Фридрих-Вильгельм III называл ландвер «поэтической идеей», «химерой». А мы уже знаем по опыту докладов Гнейзенау в 1811 году, что «поэзия» в устах этого жалкого Гогенцоллерна являлась самой язвительной отрицательной оценкой. С другой стороны, вождь свободомыслящих южной Германии, профессор Фрейбургского университета Карл Роттек, выступил с трудом, превозносившим заслуги ландвера в 1813 году. Постоянная армия — это только забава для монархов и актеры для парадов. Роттек выдвинул требование добиваться полной замены регулярных войск ландвером (народной милицией), державшееся целое столетие в программах всех демократических партий. Если Клаузевиц в этом решительном столкновении с силами реакции высказывал весьма умеренные взгляды и держался не так пылко, как его бывшие единомышленники по кружку реформы, все же он не изменил им. Хотя Клаузевиц печально замечает, что канцлер Гарденберг очень постарел и стал податлив реакционерам, но все же 17 декабря 1819 года пересылает ему через Гнейзенау докладную записку (мемуар) о ландвере. Чтобы правильно оценить политическую позицию этого мемуара, следует помнить, что он был написан в период строжайших репрессий против студенчества после убийства Коцебу, информатора Александра I. В это время прусский король награждал орденами фальсификатора истории Шмальца, говорившего, что в 1813 году прусский народ стал вооружаться, движимый исключительно верноподданическими чувствами, и епископа Эйлерта, который оправдывал прусского короля, нарушившего свое обещание ввести конституцию, данное в момент, когда предстояла новая борьба с внезапно вынырнувшим с острова Эльбы Наполеоном: «Король поступил, как мудрый отец, который, тронутый любовью своих детей, в день своего рождения или выздоровления идет на встречу их пожеланиям, но затем спокойно их переиначивает». Записка Клаузевица гласит: конечно, предоставляя гражданскому населению организоваться по-военному, обзавестись офицерами и арсеналами, мы тем самым даем народу значительную мощь, которой он может и злоупотребить. Как раз теперь носится бунтарское поветрие, и в случае открытого выступления будет не легко, исчерпав все средства убеждения, с оружием в руках заставить бунтовщиков разойтись по домам. И все же необходимо сохранить ландвер. Истинным оплотом правительства является не разоружение народа, но честная и мудрая политика, которая будет поддерживать преданность династии как в регулярной армии, так и в ландвере и народе. Пусть правительство соберет около себя представителей нации, которые явятся опорой и друзьями трона, подобно тому, как английский парламент является союзником королевской власти. Опираясь на это собрание, правительство сможет оказать энергичный отпор смутьянам, если таковые явились бы. С другой стороны, какие выгоды даст упразднение ландвера? Абсолютно никаких; оно нисколько не помешает революционным идеям охватить регулярную армию. Это уже имело место во Франции в 1789 году, когда королевская армия, под дуновением революции, растаяла и исчезла, как исчезает весной снег. При этом упразднение ландвера из страха перед ним приведет к потере доверия, имеющегося в народе по отношению к правительству. Наконец, без ландвера Пруссия, окруженная завистниками и врагами, окажется открытой иностранному нашествию. За свой страх перед мечом Пруссия погибнет от меча же. В Пруссии сейчас военное напряжение доведено до крайности, это необходимость, не оставляющая никакого выбора. Существование Пруссии требует мощного воинского духа и реальных сил. «Многие хотели бы теперь изгладить всякое воспоминание о реформах и вернуться к армии 1806 года. Но пусть они поставят этот вопрос перед своей совестью. Они почувствуют, в какой мере было бы преступно и легкомысленно уничтожить новую военную систему, выносившую в 1813, 1814 и 1815 гг. славные судьбы Пруссии, как боевая колесница, в которой скачет богиня победы». Как легко может усмотреть читатель, в весьма умеренных взглядах Клаузевица, конституционного монархиста, политические и военные вопросы тесно связывались, и защищая ландвер, Клаузевиц требовал и конституции. Новую прусскую армию, созданную на основе всеобщей воинской повинности, Клаузевиц действительно ставил гораздо выше старой. Еще в мае 1815 года он писал Марии: «какая сила, жизнерадостность и юность в нашей теперешней армии, и какой горестной и жалкой являлась пережившая себя старая армия». Спор о ландвере, как известно, был решен королем полумерой: ландвер был сохранен на бумаге, но обескровлен и умален. В последние годы жизни Клаузевиц трижды разрабатывал план войны Священного союза с революционной Францией[22]. Эти планы впоследствии легли в основу планов Мольтке для борьбы с Францией и представляют значительный исторический интерес. Составление первого плана относится к 1828 году. Клаузевиц стоит на точке зрения постановлений Аахенского соглашения 1818 года Англии, Пруссии, Австрии и России об одновременном выступлении сил коалиции в случае рецидива революции во Франции. Этот план включен в капитальный труд (конец 8-й части), как пример плана войны, рассчитанного на сокрушение противника. Союзники, даже без России, могли бы выставить 750 тысяч войск, количество, настолько превосходящее силы Франции, что для нанесения решительного удара нет надобности привлекать русскую армию. Центр тяжести французского государства заключается в его вооруженных силах и Париже. Отсюда конечная военная цель коалиции — разбить в одном или нескольких генеральных сражениях французскую армию, отбросить ее за Луару и захватить Париж. Этой программы и держался Мольтке в 1870 году. Существенное отличие от Мольтке заключалось в том, что последний вел войну объединенными силами Германии, а Клаузевиц считался с двумя основными государствами коалиции — Пруссией и Австрией, соподчинения армий которых едва ли можно было добиться. Поэтому Клаузевиц намечает, чтобы прусская армия наступала из Бельгии на Париж, а австрийская — с верхнего Рейна на Париж или Орлеан. Остальные контингенты распределяются по этим двум основным направлениям. Особенно надо воздерживаться от вторжения во Францию с ее итальянской границы: завоевать Францию со стороны Роны — это значит пытаться поднять ружье за кончик штыка. Клаузевиц не боится поражения отдельно наступающих обеих сильных армий. Второй план войны был набросан в августе 1830 года. В июле во Франции произошла революция, казалось делавшая войну с Францией неизбежной. Революционное движение еще не перекинулось за границы Франции, и приведенный выше план действий четырех государств, участников Аахенского конгресса, казалось, мог быть осуществим. Однако, Клаузевиц становится осторожнее и предлагает развертывание австрийской группы перенести с верхнего на средний Рейн, сблизив таким образом ее с прусской группой. Последнюю, вследствие трудности добиться единства командования, придется разделить на две части — англо-голландскую армию и прусскую армию. Таким образом, Франция будет атакована на всем пространстве от моря до Вогезов тремя крупными самостоятельными армиями. Наступление захватит в ширину меньшую часть французской территории, что представляет известную выгоду, ибо меньшая часть французского населения будет вовлекаться в борьбу. Весьма возможно, что крупные силы французов захватят инициативу, и союзникам придется начать войну с обороны. Последняя должна быть организована особенно прочно на бельгийском и итальянском фронтах, так как французы могут рассчитывать на революционные настроения бельгийцев и итальянцев. При больших силах коалиции между морем и Вогезами можно твердо рассчитывать, что французы не поведут наступления из Эльзаса через верхний Рейн в южную Германию и Австрию. Но в этом не легко будет убедить австрийцев. Как известно, положение о невозможности для Франции предпринять какие-либо действия через верхний Рейн, при развертывании в Лотарингии или Бельгии крупных сил пруссаков, явилось с тех пор основой всех планов Мольтке-старшего, Шлиффена и Мольтке-младшего. Этот урок Клаузевица запоминался очень хорошо. Оборона должна заключаться не в занятии растянутого расположения, а в сосредоточении крупных сил в важных пунктах, в полной готовности к нанесению встречного удара. Этот план был представлен через Гнейзенау в конце октября. Но затем обстановка резко изменилась: в 1830 году Бельгия оказалась охваченной революцией и провозгласила свою независимость от Голландии; польское восстание (ноябрь) связало руки России; сильные волнения в Италии исключали возможность содействия Австрии; смена кабинета в Англии в результате успеха либералов также выводила ее из состава коалиции. Эти события в корне меняли обстановку, и Клаузевиц в конце 1830 года предложил новый план, дополненный в феврале 1831 года. В новых условиях для борьбы против Франции и Бельгии оставалась только Пруссия с немногими малыми немецкими государствами и Голландией. Клаузевиц в этой обстановке признает абсолютно непосильным задаваться целью сокрушения Франции. Наступление на Париж не имеет никаких шансов на успех. Особенно невыгодным является наступление через Лотарингию, которое не решает задачи прикрытия прусской границы со стороны Бельгии. Предложение Клаузевица сводится к тому, чтобы организовать оборону на фронте южной Германии и ограничиться коротким наступлением для захвата Бельгии. При этом наступлении можно будет рассчитывать на расслоение в рядах бельгийского народа, в котором еще существует свергнутая революцией партия оранжистов, а также на помощь Голландии и, возможно, Англии. Бельгия явится причиной, целью и ставкой в этой войне. Удержание Бельгии представляет большие удобства, так как не расширяет фронта, который должна оборонять Пруссия, и является ценным залогом для ведения мирных переговоров. Раз удобный момент в августе 1830 года для войны на сокрушение Франции оказался упущенным, надо теперь удовольствоваться постановкой ограниченной цели. Этот третий план Клаузевица свидетельствует об учете политической обстановки и об отсутствии догматизации им наполеоновских приемов сокрушения как пригодного во всех случаях рецепта ведения войны и вместе с тем характеризует, как и первые два, его политику борьбы с революцией. Из своего затворничества Клаузевиц вышел за год до смерти, в августе 1830 года. Июльская революция во Франции, крайне обострившая положение во всей Европе, заставила прусского короля подумать о том, кому вверить командование прусскими войсками в случае войны против Франции или близкой к восстанию Польши. Реакционные генералы не имели никакого авторитета и были явно непригодны. Способности и авторитет были у отброшенных в оппозицию генералов — Гнейзенау и Грольмана. Грольман был моложе и очень талантлив, но Гнейзенау был более сговорчивым, и имя его звучало более громко в широких массах. Выбор остановился на Гнейзенау. Последний не мог обойтись без Клаузевица в роли начальника штаба. В августе 1830 года Клаузевиц был назначен начальником 2-й артиллерийской инспекции в Бреславль; около Бреславля жил в своем имении Гнейзенау, и Клаузевицу было поручено уговорить его согласиться командовать прусской армией против Франции, если развитие революции приведет к войне. Клаузевиц это поручение выполнил, и зиму 1830–1831 года провел с Гнейзенау в Берлине, где происходили совещания с военным министром, известным нам уже по Кобленцу фон-Гаке и начальником генерального штаба Краузенеком. Это новое назначение Клаузевица и объясняет составление им второго и третьего планов войны с Францией, приведенных выше. Между тем обстановка изменилась: жгучая опасность стала грозить Пруссии не со стороны Франции, а со стороны Польши. В феврале 1831 года русская армия под командованием Дибича была отражена поляками вблизи Варшавы, под Гроховым. При конечном успехе поляков можно было ожидать восстания и в польских землях, вошедших в состав Пруссии: польское население было взволновано в крайней степени; при успехе же русских войск, которые перешли в новое наступление севернее Варшавы, польская армия, возможно, отошла бы на прусскую территорию и попыталась пробиться через Богемию во Францию. В виду этого Гнейзенау в начале мая 1831 года отправился в Познань для командования прусской обсервационной армией на польской границе; Клаузевиц поехал с ним как начальник штаба. Созерцательная жизнь Клаузевица была таким образом прервана; положение его как человека, чуждого прусскому государству, начинало сглаживаться, но Клаузевиц был уже на пороге смерти и к своей теоретической работе больше не приступал: уезжая в Бреславль в августе 1830 года, он запечатал свои рукописи в конверты и больше их не раскрывал. Гнейзенау было семьдесят лет; штаб считал его еще молодым, но Клаузевиц расценивал его как старика, лишенного твердости и пыла, — качеств, которыми он был полон в годы освободительной войны. И для самого Клаузевица годы кабинетного сидения не прошли даром. Ему приходилось часто ремонтировать свое здоровье на курортах. Уже в 1822 году у него был легкий удар, после которого он некоторое время плохо владел правой рукой. Новый возврат к деятельности, случайно бросивший Клаузевица на ведущий пост по борьбе с европейской революцией, ни в какой мере не прельщал его. Он писал 28 мая Марии: «хорошие дни нашей жизни уже миновали. Высшим благом в моих глазах было бы удалиться с тобой далеко от людей. Мне совсем не нравится ни занимаемое мной положение, ни стоящие передо мной задачи. Я напускаю часто на себя веселость и заставляю себя довольствоваться мелкими развлечениями, чтобы найти в себе силы продолжать работу, но в глубине сердца меня одолевает великая печаль». В письме 9 июня значится: «единственным утешением для нас является то, что нам недолго осталось жить и что у нас нет детей». Еще характернее письмо от 29 июля, полное отчаяния: «если я умру, дорогая Мария, то это ведь входит в мою профессию. Не печалься очень о жизни, которая много дать больше не в состоянии. Всюду торжествует глупость, и ни один человек не в состоянии противостоять ей, точно так же, как холере. Когда умираешь от холеры, по крайней мере не страдаешь так, как когда умираешь под натиском человеческой глупости. Я не могу тебе выразить, с каким презрением к человеческим суждениям я ухожу из этого мира. Меня глубоко огорчает, что я не мог достаточно обеспечить тебя. Но моей вины в этом нет. Дорогой ангел, благодарю тебя за помощь, которую ты мне оказала в жизни». Между тем, внешняя жизнь Клаузевица в Познани не давала, казалось, никаких оснований для такого отчаяния. Гнейзенау по-прежнему являлся близким другом Клаузевица, был бодр, шутил, заставляя окружающих смеяться до упаду, давал во время обеда жесткие уроки молодым сотрудникам штаба, позволявшим себе неблаговидные ухаживания за женами товарищей. Один из помощников Клаузевица, начальник разведывательного отделения, Брандт, не чувствовавший особых симпатий к своему начальнику, подчеркивает, что Клаузевиц проявлял большое недоверие к маневрам русской армии против поляков и был склонен преувеличивать мощь и перспективы революционного движения. Но Брандт признает, что ему приходилось поражаться, когда Клаузевиц обсуждал его доклад о польских и русских войсках: он делал широкие выводы из сообщений об отдельных передвижениях, прикидывал быстроту совершения маршей и точно предсказывал пункты, у которых должны были состояться решительные столкновения.
24 августа, к полудню, Гнейзенау почувствовал себя плохо и вынужден был слечь: он заболел холерой. Целый день Клаузевиц самоотверженно ухаживал за своим единственным другом, а к ночи Гнейзенау умер. Это был тяжелый удар для Клаузевица, но и помимо этого его тревожила мысль, как отнесутся к смерти этого героя освободительной войны прусский король и «прусское отечество». Они стали уже на добрую половину чуждыми Клаузевицу, повернувшись спиной к Шарнгорсту после его смерти, отказавшись принять какое-либо участие в его семье и похоронах. Неужели это повторится и по отношению к Гнейзенау, также умершему на своем посту? Клаузевиц знал, что прусский король его самого терпеть не может. Теперь окончательно выяснится, чего ждать. Гнейзенау после победы над Наполеоном, как и другие прусские генералы, был награжден имением в Пруссии, отобранным у французского маршала. Но Гнейзенау было подсунуто спорное имение, судебное дело о котором тянулось около 8 лет, после чего только Гнейзенау мог вступить во владение им. Гнейзенау за эти годы был произведен в фельдмаршалы, но с сохранением содержания по предыдущему чину. Гнейзенау был назначен на почетный пост коменданта Берлина, но без уплаты ему содержания по этой должности. Кронпринц подсчитал, что прусское государство сэкономило на Гнейзенау за 15 лет 200 тысяч талеров. Гнейзенау знал, что почта имеет приказ — перлюстрировать всю его корреспонденцию. Он состоял в государственном совете, и когда был внесен закон об организации тайной полиции, произнес речь о деморализующем влиянии этого учреждения и тщетно предлагал провалить этот закон. Но с назначением его командующим армией старые счеты могли быть и забыты. Впрочем, Клаузевиц предсказывал своим сотрудникам по штабу, что «в Берлине быстро утешатся после смерти фельдмаршала, так как не могут простить ему роли, которую он играл в 1812 году в Англии». Клаузевиц сам выбрал место для могилы Гнейзенау на бастионе Познанской крепости, среди пушек и брустверов — лучшее место для такого подлинного солдата, каким был Гнейзенау, и донося королю о смерти командующего армией, пересчитывал его заслуги и выдвигал благородство его сердца. Он рассчитывал, что смерть Гнейзенау все же будет отмечена в королевском приказе, что семье его будет оказано какое-нибудь участие. Тщетно! Правительственная газета ограничилась тем, что перепечатала заметку о смерти Гнейзенау из Познанской газеты, а король и официальная Пруссия не выразили ни слова сожаления; Клаузевиц почувствовал это как несмываемое личное оскорбление, совершенно отрывавшее его от прусского государства: «король не только остался до конца враждебен Гнейзенау, но даже не дал себе труда скрывать свои чувства; никогда в жизни я не примирюсь с этим, это — гора на моем пути, которую мне не перейти». (письмо к Марии от 5 сентября). А к чему, действительно, прусскому королю было расшаркиваться перед памятью Гнейзенау? Русская армия победоносно надвигалась на Варшаву, начинался отлив революции, Европа успокаивалась, надобности в крупных людях больше не было. Зачем смущать торжество реакции памятью сомнительного человека, носившего королевский мундир, но служившего — по крайней мере в его лучшие годы — другой идее? Клаузевиц, после поражения поляков, вернулся в Бреславль, подавленный печалью, и 16 ноября 1831 года скончался от холеры. За два дня до него, 14 ноября, тоже от холеры, скончался его знаменитый современник, столь родственный ему по мысли, философ Гегель. Эпоха Гегеля и Клаузевица — эпоха классического «немецкого идеализма» — закончилась. Ни Клаузевиц, ни Гегель уже не были в состоянии понять и охватить июльскую революцию 1830 года. Она прозвучала как погребальный марш диалектическому идеализму, скатившемуся к признанию «исторической — миссии» прусской монархии. О последнем часе Клаузевица Мария писала своей подруге Элизе Бернсторф: «наибольшим утешением для меня является то, что хоть последние его мгновения прошли спокойно и безболезненно, и все же было что-то раздирающее душу в тоне и выражении, когда он испускал последний вздох — как будто он отталкивал от себя жизнь, как тяжелое бремя. Скоро затем его черты стали совершенно спокойными и дружественными. Но часом позднее, когда я видела его в последний раз, они снова отражали глубочайшее страдание. И действительно, жизнь для него являлась почти непрерывной цепью неприятностей, страданий, обид… Он пользовался исключительной дружбой благороднейших людей своего времени, но ему не суждено было получить такого признания, которое давало бы ему возможность стать действительно полезным своему отечеству. И сколько ему пришлось переболеть за своих друзей! Сколько забот он делил с Шарнгорстом, какую печаль доставила ему его смерть, и каким тяжелым огорчением для него являлось отсутствие малейшего внимания к его детям. И сейчас у него было разбито сердце той холодностью и неуважением, с которыми король отнесся к памяти дорогого фельдмаршала. Это была тягчайшая обида; он ее переживал в Познани и не смог вынести. Может быть, он принимал все это гораздо трагичнее и ближе к сердцу, чем обычно принято, так как нервность его уже была повышена… Я едва смею жаловаться, что мой любимый друг — все счастье моей жизни — отнят у меня так рано: он чувствовал слишком глубоко, был слишком нежным и обидчивым для этого несовершенного мира, где его ожидали может быть еще большие страдания». Клаузевиц был похоронен на старом военном кладбище в Бреславле, которое через 5 лет приютило и его верную спутницу жизни — Марию. Оторванность Клаузевица в эти годы позволяет нам утверждать, что разрыв его с официальной Пруссией при эмиграции в Россию в 1812 году оказался непоправимым. Годы, в течение которых Клаузевиц писал свой великий труд, он провел в прусском обществе лишь как случайный гость. Это позволило ему в теории войны полностью преодолеть узкие интересы Пруссии. Наиболее привлекательная сторона капитального труда Клаузевица — это отсутствие в нем какого-либо прусского национализма, это широкий охват понятия войны как социального явления, с точки зрения передовых взглядов эпохи поднимающегося капитализма. После смерти Клаузевица, единственной заботой Марии являлось издание важнейших трудов мужа. Детей у Марии не было. Чтобы сгладить трудности по изданию, Мария поступила воспитательницей детей к будущему императору Вильгельму I. При редактировании сочинений Клаузевица она отстаивала каждое слово, каждую запятую подлинника. В первом посмертном издании поэтому сохранилось несколько неудачных сравнений и примеров, которые исчезли только в издании 1880 года, редактированном Шерфом, установившим ныне принятый текст. Десять томов посмертного издания Мария выпустила в ближайшие 5 лет после смерти Клаузевица. Труды, которые Марии не удалось включить в это издание, остались частью до сих пор ненапечатанными, а частью появились спустя полстолетие. Участвуя в работе над сочинениями Клаузевица, Мария написала в предисловии к первому посмертному изданию: «Действительно может показаться странным, что женская рука дерзает снабдить предисловием труд столь глубокого содержания. Это не вызывает необходимости в объяснениях для моих друзей».
Заслуги Марии в осуществлении издания сочинений Клаузевица неоспоримы. Слабая здоровьем, она держалась на ногах, пока имела перед собой цель — постановку мужу литературного памятника. С выходом последнего тома угасла и жизнь Марии: она ослабела, и в январе 1836 года с ней на дворцовом приеме сделался обморок. По обычаю того времени придворный врач решил пустить кровь. Понятие об асептике еще отсутствовало. Эта пустячная операция была сделана недостаточно чисто, и через несколько дней Мария, в возрасте 57 лет, умерла от заражения крови. Жизненный путь ее был исчерпан. Примечания:2 Маркс и Энгельс. Сочинения, т. V, Москва, 1929 г. 20 Военный переворот. 21 Эти краткие интересные письма изданы в русском переводе: Клаузевиц. Основы стратегического решения. Москва, 1924 г. Перевод под редакцией А. Свечина. 22 Эту же тему осветил Энгельс в труде «Возможности и предпосылки войны Священного союза против Франции в 1852 году» (собрание сочинений, т. VIII). Оценка Энгельса относится к другому периоду, но расчеты частично совпадают. |
|
||
|
Главная | Контакты | Нашёл ошибку | Прислать материал | Добавить в избранное |
||||
|
|
||||
