• Главная
• Контакты
• Нашёл ошибку
• Прислать материал
• Добавить в избранное

Ц е з а р ь. Я пришлю тебе прекрасный подарок из Рима.

К л е о п а т р а. Красоту из Рима в Египет, вот уж действительно! Что такого может дать Рим, чего не может мне дать Египет?

Ц е з а р ь. Ты забываешь о сокровищах, которыми славится Рим, мой друг. Их нельзя купить в Александрии.

А п о л л о д о р. Что это, Цезарь?

Ц е з а р ь. Его дети. Ну же, Клеопатра, прости меня и пожелай мне счастливого пути, а я пришлю тебе человека, римлянина от макушки до пят, благороднейшего из римлян; не старого и годного под нож; не с тощими руками и с холодным сердцем; не прячущего лысую голову под лавровым венком завоевателя, не сгорбленного под тяжестью мира, лежащего на его плечах, а проворного и цветущего, сильного и молодого, надеющегося утром, сражающегося днем и пирующего вечером. Возьмешь такого в обмен на Цезаря?

К л е о п а т р а (дрожа). Имя, его имя?

Ц е з а р ь. Может быть, Марк Антоний?

Она бросается в его объятия.

(Бернард Шоу)

Когда Антоний и Октавиан впервые встретились после смерти Цезаря, первый пользовался доверием народа и без колебаний посоветовал Октавиану не пытаться заявлять свои права на наследство. Он унижал молодого человека, говоря ему, что он безумец, если считает себя способным взять на себя обязанности наследника диктатора в таком юном возрасте. В результате такого отношения между ними быстро начались раздоры. Однако в августе 44 г. до н. э. состоялось примирение; а уже в начале октября пошли разговоры о предполагаемом покушении Октавиана на жизнь Антония, и в результате этого снова разразилась неизбежная ссора. Теперь Антоний пустил слух о том, что его юный соперник был усыновлен Цезарем вследствие их аморальных отношений, и обвинил Октавиана в том, что тот безродный авантюрист. К концу года Антоний уехал из Рима, и все подумали, что скоро начнется еще одна гражданская война. Теперь он провозгласил себя мстителем за умершего диктатора, и, думаю, вполне возможно, что Антоний определенно решил продвигать притязания Цезариона, сына Клеопатры, в противовес притязаниям Октавиана. После многих превратностей судьбы Антоний подвергся нападкам и преследованиям как враг Рима, а победа Октавиана благодаря помощи Цицерона казалась гарантированной. Но благодаря ряду удивительных событий, рассказывать о которых здесь нет нужды, наконец между двумя соперниками в октябре 43 г. до н. э. состоялось примирение. Эти два человека, которые не встречались много месяцев, относились друг к другу с такой подозрительностью, что когда в конце концов они должны были заключить друг друга в дружеские объятия, каждый из них воспользовался случаем, чтобы ощупать другого и удостовериться в том, что под складками тоги у него не спрятан меч или кинжал.

Как только состоялось примирение, Антоний, Октавиан и Лепид образовали триумвират, который должен был действовать до 31 декабря 38 г. до н. э. Была достигнута договоренность о том, что Римом и Италией они будут править совместно втроем, а провинции подпадают под раздельное управление: Антоний и Лепид получают их большую часть, а Октавиан получает лишь Африку, Нумидию и острова. Затем было решено, что каждому из них следует избавиться от своих врагов, изгнав или перебив их. Был составлен список из ста сенаторов, и около двух тысяч других богатых и видных людей также подверглись преследованиям и были убиты самым безжалостным образом; это были ужасные сцены, которых немного было в мировой истории. Цицерон стал одной из жертв, пострадав за свое враждебное отношение к Антонию, теперь возглавлявшему триумвират. Антоний занимал теперь такое положение, что мог отказаться рассмотреть просьбу Октавиана о помиловании оратора. Имущество осужденных людей было конфисковано, и благодаря этим богатствам, полученным неправедным путем, триумвиры благоденствовали и осуществляли свое правление.

Брут и Кассий, возглавлявшие заговор, который привел к смерти Цезаря, теперь дошли до открытых столкновений с Антонием и Октавианом и собирали армию в Македонии. Одно время Кассий подумывал о том, чтобы вторгнуться в Египет и завладеть деньгами и кораблями Клеопатры. Но царица, которая была готова ко всем случайностям, избежала этой беды. Разумеется, она была непримиримым врагом Брута и Кассия, убийц ее любимого Цезаря, но, с другой стороны, она не могла связывать свою судьбу с триумвиратом, потому что в него входил Октавиан, соперник ее сына Цезариона в борьбе за наследство диктатора. Вероятно, ее очень тревожило урегулирование разногласий между Октавианом и Антонием, так как оно показывало, что Клеопатра больше не может полагаться на Антония как на своего защитника.

Некоторое время спустя Долабелла, который теперь стал другом Антония и выступал против Брута и Кассия, попросил Клеопатру послать к нему на помощь легионы, оставленные диктатором в Александрии, и приблизительно в это же время подобная просьба поступила от Кассия. Клеопатра, естественно, отклонила просьбу последнего и ответила на просьбу Долабеллы. Но Кассий сумел получить от Серапиона, вице-короля царицы на Кипре, несколько египетских кораблей, которые были переданы ему без ее разрешения. Позже Долабелла потерпел поражение от Кассия, но это не сильно повлияло на Клеопатру, так как ее легионы не успели дойти до него вовремя и не были разбиты. Следующий шаг царицы был, естественно, враждебным по отношению к ее врагу Кассию. Она предприняла попытку присоединиться к Антонию. Этот маневр, однако, был совершен нерешительно из-за ее неуверенности в его отношениях с Октавианом, соперником ее сына. И когда поднялся сильный шторм, который разбил много ее кораблей и замучил ее морской болезнью, она оставила эту попытку.

В октябре 42 г. до н. э. Антоний разбил Брута и Кассия в двух сражениях при Филиппах; Кассий был убит, а Брут совершил самоубийство. Октавиан, который тогда болел, не принимал участия в боях, и вся слава от победы досталась Антонию. Непопулярность Октавиана ярко проявилась после окончания битвы, когда пленники, которых провели перед двумя полководцами, приветствовали Антония с уважением, а Октавиану достались самые грязные ругательства. Было решено, что Антоний теперь должен совершить поездку по Востоку, чтобы собрать деньги и утвердить власть триумвирата. В это время Октавиан должен был попытаться восстановить порядок в Италии, а африканские провинции были переданы не имевшему никакого веса Лепиду. Тот факт, что Антоний выбрал своей сферой влияния восточные провинции, ясно указывает на то, что Октавиан по-прежнему находился на вторых ролях, ведь эти богатые земли составляли самую ценную часть римских владений. С большой армией Антоний триумфально прошествовал по Греции, а оттуда по Малой Азии; в конце лета 41 г. до н. э. он сделал Тарс (Тарсус) своей временной штаб-квартирой.

Из Тарса Антоний послал в Александрию офицера по имени Деллий с приглашением Клеопатре встретиться с ним, чтобы обсудить положение. Антоний предполагал, что она оказала какую-то помощь Бруту, но египетская царица, с другой стороны, видимо, обвиняла Антония в том, что тот покинул ее, заключив союз с Октавианом. Но Клеопатра не могла позволить себе ссориться с Антонием, так как теперь он был самым могущественным человеком в римском мире, и поэтому она решила приплыть в Тарс без промедления.

Она уже знала, что за человек Антоний. Клеопатра много раз видела его в Риме, хотя не осталось никаких прямых сведений об этом, и, вероятно, заключила с ним некий союз; при этом она, наверное, постоянно слышала о его недостатках и достоинствах как от Юлия Цезаря, так и от ее друзей-римлян. Посланец Деллий, которого Антоний послал к Клеопатре, сообщил о мирных намерениях Антония и охарактеризовал его как самого мягкого и покладистого воина, в то время как значительная часть мира, как ей было прекрасно известно, называла его хорошим парнем. В то время Антоний был самой заметной фигурой в римском мире, а его характер и личность, вероятно, были темой заинтересованного обсуждения в царском дворце в Александрии, как и при любом другом дворе. Ренан назвал Антония «большим ребенком, способным завоевать мир и неспособным отказаться от удовольствия», и это уже, вероятно, стало широко распространенной оценкой характера полководца. Фигура Антония возвышалась над народами, господствуя над жизненными событиями, и его рука, подобно сильной руке бога, играла как царями, так и простыми солдатами. Для многих людей он был добродушным великаном, олицетворением Бахуса, дарующего радость; но в разоренных странах, по которым он прошелся, его называли Разрушителем, и страх перед ним был огромен.

Это был человек поразительной внешности: высокий, мощного телосложения; его мускулы были развиты, как у гладиатора, а его густые волосы вились локонами. Тем, кто видел Антония, он напоминал статуи и портреты Геркулеса, на родство с которым он претендовал. У него был широкий лоб, орлиный нос, крепкий, хорошей формы рот и, хоть и несколько тяжелый, подбородок. Выражение его лица было открытым и честным; на губах и в глазах был намек на благодушие, что, вероятно, притягивало к нему людей. Физическая сила Антония и благородная внешность вызывали безграничное восхищение у его соратников; для большинства женщин его мужская привлекательность была неотразима: это была сила, которой он безудержно пользовался. Самый заклятый враг Антония Цицерон называл его мясником или профессиональным бойцом из-за его тяжелой челюсти, мощной шеи и крепких боков; но это, наверное, является естественным и, безусловно, удобным ложным истолкованием черт, которые вполне могли внушать зависть.

Характер Антония, несмотря на многие серьезные недостатки, был необычайно приятным. Его обожали солдаты, которые, говорят, ставили его хорошее мнение о них выше самой своей жизни. Для этой преданности, по словам Плутарха, было много причин: благородное происхождение семьи Антония, его красноречие, искреннее и открытое поведение, производящие впечатление свободное поведение, простота в общении со всеми, а также его доброта, которая проявлялась в посещении больных, сострадании к ним и разделении с ними их боли. После сражения Антоний обычно ходил от одной солдатской палатки к другой и подбадривал раненых, бурно горюя при виде страданий своих солдат. А они, с сияющими лицами, хватали его руки и называли его своим императором и полководцем. Простота характера Антония вызывала любовь, ведь среди больших сложностей и неискренности человеческой жизни открытая и понятная натура всегда ценится очень высоко. Глубокий ум гения доставляет радость высокообразованным людям, но для обыкновенного человека гораздо привлекательнее была детская искренность Антония. Антоний не был гением, он был заурядным человеком огромного роста. В нем видят обычного человека в необычных обстоятельствах, властвующего над успехом и возвышающегося над неудачами, до тех пор пока он в конце концов, увы, не поддастся давлению событий.

Естественность и оригинальность его характера поразительно видны в некоторых анекдотах, рассказанных Плутархом. Свою жену Фульвию Антоний называет матроной, «рожденной не для того, чтобы прясть или вести домашнее хозяйство; она не из тех, кто может довольствоваться властью над мужем; эта женщина готова управлять главой государства или отдавать распоряжения главнокомандующему». Чтобы держать эту энергичную женщину в благодушном настроении, бесхитростный Антоний обычно совершал всевозможные мальчишеские выходки; казалось, ему доставляет удовольствие наскакивать на нее из темных уголков дома и т. п. Когда Цезарь возвращался с войны в Испании, распространился слух о том, что он потерпел поражение и что враг идет на Рим. Антоний, который вышел из города, чтобы встретить своего господина, нашел в этом слухе повод для того, чтобы еще раз разыграть свою суровую жену. Поэтому он переоделся в одежду маркитанта и отправился к себе домой, куда его впустили после того, как он заявил, что у него срочное письмо от Антония, которое он должен вручить лично в руки Фульвии. Его провели к взволнованной матроне, и перед ней предстала закутанная с головы до пят, загадочная фигура, похожая на испанского разбойника из современной комической оперы. Трагическим голосом Фульвия спросила, не случилось ли чего с ее мужем, но молчаливая фигура, не говоря ни слова, сунула ей в руки письмо; и тогда, когда она нервно открывала его, Антоний внезапно сбросил плащ, обхватил жену за шею и поцеловал. После этого он вернулся к Цезарю и вступил в Рим в колеснице диктатора с огромной помпой и со всей торжественностью, подобающей такому случаю.

В последующие годы Антоний постоянно проделывал такие трюки в Александрии; вместе с Клеопатрой он имел обыкновение ночью бродить по городу, переодевшись слугой, и будить своих друзей стуком в двери и окна, за что, по словам Плутарха, ему часто доставались даже тумаки, хотя большинство людей догадывались, кто перед ними. Антоний оставался по своему характеру юнцом до конца своих дней, и, вероятно, эта его бурная непоследовательность в самые тревожные времена придавала ему вид вакхического божества. Его друзья, вероятно, думали, что, безусловно, есть божественная печать на том, кто может легко переживать опасные времена так, как он.

Антоний никому не позволял стоять на пути своих удовольствий, и он играл в создание империи, словно между прочим. Однажды утром в Риме Антоний решил, что ему необходимо выступить с важной речью перед народом, несмотря на ощущаемые последствия неумеренных возлияний на протяжении всей ночи на свадьбе комедианта Гиппия, который был его особым другом. Неуверенно стоя перед жаждущими слушателями, он уже собирался начать свое выступление, когда к горлу подкатила тошнота, и возмущенная природа отомстила ему на глазах у всех. Случаи такого рода временами делали его, по утверждению Цицерона, ненавистной фигурой в глазах высших классов Рима; но необходимо сказать, что вышеупомянутый эпизод произошел, когда он был еще молодым человеком, а его невоздержанность не была такой оскорбительной в более поздние годы. На протяжении большей части его жизни Антоний не знал удержу в пирах и возлияниях, но нет причины предполагать, что он, за исключением последних лет своей жизни, был хроническим пьяницей. Неправильным будет изображать его на постоянных пьяных пирушках или пьющим тайком, как пропойца; но на пирах и церемониях Антоний энергично опрокидывал кубки с вином и пил с любым человеком. Когда не хватало еды и вина, как часто случалось во время его военных походов, Антоний без усилий становился воздержанным. Однажды, когда из-за Цицерона он и его легионы оказались изгнанными из Рима, Антоний, по словам Плутарха, подал «своим солдатам самый замечательный пример. Он, который недавно жил в роскоши и богатстве, без труда теперь пил нечистую воду и ел лесные плоды и коренья».

Антоний был, конечно, немного варваром, и его невоздержанность часто заставляет нас вспоминать обычаи готов или викингов. Он сильно пил, шумно шутил, был при случае жесток, пользовался любовью женщин, шумел, как школьник, и, наверное, ругался как извозчик. Но при всем при том он еще за два года до смерти сохранял способность напряженно трудиться, что явствует из того факта, что он был правой рукой Юлия Цезаря, а после него абсолютным самодержцем Востока. Характер Антония был сильным, но при этом состоял из таких преувеличенных человеческих достоинств и слабостей, что благодаря своему сходству с обычным солдатом, своему соответствию типу обыкновенного гражданина Антоний завоевал абсолютную власть над умами простых людей. Тщеславию любого индивидуума льстило, что благодаря своим мозгам и способностям, не большим, чем его собственные, этот человек стал владыкой половины римского мира. Не гений с поразительным интеллектом непостижимо умело правил на подвластных землях, а крепкий, сильный и смелый простой человек из народа. С удовлетворением рассказывали историю о том, что, когда Антонию показали небольшое здание сената в Мегарах, которое, по-видимому, было жемчужиной древней архитектуры и которым заслуженно гордились образованные жители, он сказал им, что оно «не очень большое, но очень разрушенное» – это замечание напоминает слова одного американского туриста в Оксфорде о том, что постройки давно не ремонтировались. Немного простого мещанства – очень полезная вещь.

Немного драматизма тоже не мешало. Антоний всегда был в какой-то степени актером и любил в непринужденной манере разыгрывать спектакли. Когда он выступал перед народом с речами, то старался приковать к себе взгляды своих слушателей, пока услаждал их слух. Мы видели, как в своем знаменитом выступлении на похоронах Цезаря Антоний в психологически нужный момент продемонстрировал толпе окровавленную одежду убитого диктатора с дырами от кинжалов убийц. Желая произвести глубокое впечатление на свои упавшие духом войска во время отступления из Мидии (Западный Иран), он облачился в траурную одежду, и лишь с огромным трудом его военачальники уговорили полководца сменить ее на алый плащ главнокомандующего. Антонию нравилось одеваться так, словно он исполнял роль Геркулеса, для чего природа поистине и создала его; и на публичных собраниях он часто появлялся, «низко завязав пояс туники на бедрах, с широким мечом на боку, а поверх всего этого надев большую грубую накидку», которая завершала этот прекрасный образ. В культурных Афинах, как он, наверное, думал, это был для него наиболее подходящий наряд для демонстрации миролюбия. На спортивных играх мы видим его одетым в римскую тогу и белые башмаки распорядителя, впереди него несут жезлы, положенные ему по должности. В таких случаях его роль Геркулеса доводила его до того, что он разнимал бойцов, хватая их за шиворот и держа на расстоянии вытянутой руки друг от друга. В последние годы жизни любовь Антония к демонстративному поведению и виду привела к тому, что у него появились необычные привычки; и если часто он одевался как Бахус, то его повседневная одежда была насыщенного пурпурного цвета, с застежками из огромных драгоценных камней.

Волшебство сцены всегда сильно манило Антония; к тому же он обнаружил, что общество музыкантов и комедиантов его особенно привлекает. В Риме одним из его лучших друзей был актер Сергий; и он так гордился своим знакомством с актрисой по имени Цитерия, что часто приглашал ее сопровождать его в какой-нибудь поездке и подарил ей паланкин, который был ничуть не хуже паланкина его собственной матери, что, наверное, сильно уязвляло пожилую даму. Во время таких поездок Антоний приказывал ставить шатры, и под деревьями на берегу Тибра готовили роскошные трапезы: его гостям подавали бесценные вина в золотых кубках. Когда он совершал публичные поездки по стране, его сопровождала цирковая труппа, и народ развлекался, глядя на шутов, музыкантов и колесницы, запряженные львами. В таких поездках его часто сопровождала Цитерия, чтобы развлекать его, а несколько танцовщиц и певцов составляли часть его свиты. Размещение на ночевку этих необычных молодых женщин в домах «серьезных отцов и матерей семейств», по выражению Плутарха, вызывало большое негодование и намекало на такой склад ума Антония, который нельзя объяснить мальчишеским желанием шокировать. Нельзя сомневаться в том, что ему нравилось нарушать внешние приличия; он сердечно относился к тем людям, которых другие считали отверженными. Подобно Чарльзу Лэму (1775–1834, английский поэт, публицист, критик), Антоний, возможно, предпочитал «человека, каким ему не следует быть», что в определенной степени может быть замечательной позицией. Но более вероятно то, что такие действия, только что перечисленные, были просто легкомысленными; их не сдерживали размышления о чувствах других людей до тех пор, пока эти гневные чувства не оказывались направленными на него самого, и тогда, как повествует Плутарх, Антоний мог искренне раскаяться.

Его мало заботило общественное мнение, и он понятия не имел о том, какое раздражение и душевные страдания причиняли его действия. Во многом Антоний находился под влиянием своих придворных и друзей, и, пока все вокруг него казались счастливыми и веселыми, он не видел причин для дальнейших расспросов. Когда Антоний был в Азии, он считал необходимым для хорошего состояния своей армии обложить налогом города, которые уже платили ему дань. С этой целью без долгих размышлений им были отданы соответствующие распоряжения. На самом деле, по-видимому, он просто забыл, что города уже платят ему дань. Поэтому некий Гибреас от имени азиатских городов выразил недовольство дальнейшими поборами и напомнил Антонию о ранее назначенном налоге. «Если ты его не получил, – сказал этот человек, – спроси о нем своих сборщиков налогов. Если ты его получил и потратил, мы пропали». Антоний сразу же увидел разумность доводов, понял, какие страдания он собирался навлечь на людей, и, как говорится, будучи задетым за живое, быстро отдал другие распоряжения. Так как он был очень хорошего мнения о себе и так как его друзья грубо льстили ему, он не сразу видел свои собственные недостатки. Но когда Антоний понимал, что был не прав, он глубоко раскаивался и никогда не стыдился попросить прощения у тех, кого он обидел. С мальчишеской расточительностью Антоний выплачивал им компенсацию, осыпая их такими подарками, что его щедрость в таких случаях, говорят, сильно превышала его строгость по отношению к другим.

Антоний был щедрым во все времена и к своим друзьям, и к врагам. Похоже, он унаследовал это качество от своего отца, который, судя по краткой ссылке на него у Плутарха, был добрым стариком, немного боявшимся своей жены и любившим делать подарки своим друзьям за ее спиной. «Щедрость Антония, – пишет Плутарх, – его привычка открыто раздавать подарки и милости своим друзьям и соратникам очень помогла ему в его первом продвижении к власти; а после того, как он стал великим, она долго поддерживала его успехи, когда тысяча безрассудных поступков ускоряла их ниспровержение». Настолько щедрыми были подарки Антония своим друзьям, и так велико было его гостеприимство, что он всегда был в долгах, а в начале своей зрелости он даже был должен своим кредиторам огромные деньги. Антоний плохо себе представлял ценность денег, и его расточительность была притчей во языцех. Однажды он приказал своему дворецкому выплатить большую сумму денег одному из своих нуждающихся друзей. Сумма настолько потрясла дворецкого, что он отсчитал ее в мелких серебряных монетах (видимо, в денариях. Один золотой ауреус приравнивался к 25 денариям. – Ред.), которые он велел насыпать в кучку на видном месте, где ее мог увидеть даритель, чтобы своими размерами она заставила его передумать. И Антоний наткнулся на эту горку денег и спросил, для чего она. Дворецкий значительно намекнул ему, что это та сумма, которая должна быть отдана его другу. «Н-да, – сказал Антоний равнодушно, – я думал, монет будет гораздо больше. Этого слишком мало, пусть эта сумма удвоится».

К тому же он был так же щедр в делах, как и в дарении. После своего александрийского триумфа он не казнил побежденного армянского царя Артавазда (Антоний захватил Артавазда II коварством. – Ред.), которого провели в золотых цепях по улицам города, хотя такие казни были в обиходе римлян. Перед морской битвой при Акции консул Домиций Ахенобарб сбежал и переметнулся к Октавиану, бросив все свое имущество, рабов и свиту. Проявив потрясающее благородство, Антоний послал ему вслед его добро, не желая ни обогащаться за счет своего вероломного друга, ни отомстить ему жестоким обращением с кем-то из тех, кого консул бросил в таком опасном положении. После сражения при Филиппах Антоний очень хотел взять своего врага Брута живым, но военачальник последнего по имени Луцилий совершил героический поступок и помешал этому: он назвался Брутом и сдался солдатам Антония. Солдаты, ликуя, привели пленника к Антонию, но Луцилий, представ перед ним, объяснил, что он не Брут, но назвался им, чтобы спасти своего полководца, и теперь готов заплатить своей жизнью за этот обман. После этого Антоний, обращаясь к разъяренной и возбужденной толпе, сказал: «Я вижу, ребята, вы огорчены тем, что вас так обманули; вы думаете, что вас этим обесчестили и оскорбили, но вы должны знать, что вы встретились с большей удачей, чем та, о которой вы мечтали. Ведь вы искали врага, а привели ко мне друга. Я уверен, что лучше иметь таких людей, как Луцилий, своими друзьями, чем врагами». И с этими словами он обнял храброго военачальника и отпустил его на свободу. Вскоре, когда Брут, убийца и своего старого друга Юлия Цезаря, и его брата Антония Гая, совершил самоубийство, Антоний не стал мстить его телу, выставляя его на поругание, как это часто делалось, а сдержанно прикрыл его своим собственным алым плащом и приказал похоронить за свой счет с воинскими почестями. Точно так же после взятия Пелусия и поражения и смерти Архелая Антоний разыскал тело своего поверженного врага и похоронил его с царскими почестями. В молодости Антоний чрезвычайно учтиво обошелся с Лепидом, армию которого он склонил на свою сторону. И хотя Антоний был абсолютным хозяином ситуации, а Лепид был в его руках, он настоял на том, чтобы проигравший полководец оставался командующим своей армией, и всегда уважительно обращался к нему как к «отцу».

Многие действия Антония были продиктованы чем-то вроде юношеской импульсивности. Он подарил своему повару прекрасный дом в Магнесии (в Малой Азии, близ Смирны, совр. Измир; здесь в 190 г. до н. э. состоялась решающая битва, в которой римляне разбили армию Антиоха III, после чего царство Селевкидов стало быстро терять свою мощь и распадаться. – Ред.) – кстати, это была чья-то собственность – в награду за один-единственный удачный ужин. Импульсивность Антония проявлялась и по-другому, и по своей природе, которая не допускала промедления в претворении в жизнь мысли, занимающей его ум, ее следует определить как разновидность нетерпения. Будучи молодым человеком, жаждущим быстрой славы, Антоний вдруг пошел по пути Клодия, «самого дерзкого и скандального демагога того времени». Вместе с ним Антоний вел беспорядочную жизнь, полную жестокости и насилия, и так же внезапно разорвал отношения с Клодием и уехал в Грецию, чтобы с энтузиазмом изучать там изящные искусства. В более поздние годы внезапное вторжение Антония в Мидию (Мидийскую Атропатену, входившую в Парфянское царство; в 36 г. до н. э. войска Антония осадили ее столицу Фрааспу, но парфяне напали на обоз, охраняемый двумя легионами, и уничтожили осадные машины. – Ред.), которое было таким поспешным, что он был вынужден оставить все свои осадные орудия, является самым известным примером этого нетерпения (автор не понял. Антоний отступил потому, что парфяне уничтожили осадные орудия. – Ред.). Морское сражение при Акции, которое положило конец его карьере, было проиграно из-за внезапного порыва с его стороны; и, наконец, лишение себя жизни было в какой-то степени нетерпеливым упреждением естественных процессов.

Эта черта характера Антония в сочетании с врожденным бесстрашием делала его очень сильной фигурой на войне, и, когда счастье было на стороне Антония, она превращала его в блестящего полководца. Антоний ничего не боялся; казалось, что опасности были для него приятным расслаблением в однообразной жизни. В бою, с которого началось подавление восстания Аристобула (Аристобул II – иудейский царь, плененный в 63 г. до н. э. Помпеем, взявшим тогда же Иерусалим. Аристобула II отправили в цепях в Рим. Он бежал и попытался поднять восстание, но оно было подавлено, Аристобула II снова взяли в плен. – Ред.), Антоний был первым, кто взобрался на вражеские укрепления и в жестоком бою разбил вражеский отряд, намного превосходивший по численности его собственный. Антоний взял в плен Аристобула и его сына и, как мстительный бог, истребил почти все войско противника. В другой раз стремительный бросок Антония через пустыню в Пелусий и блистательный захват этой крепости принесли ему немалую славу. Кроме того, в войне с Помпеем, по словам Плутарха, «не было ни одного сражения, в котором Антоний не показал бы себя: он останавливал поспешно отступающую армию, снова вел ее в атаку и добивался победы, так что… его репутация, почти такая же, как у Цезаря, была в армии очень высока». Во время своего гибельного отступления из Мидийской Атропатены Антоний проявил величайшее бесстрашие, и далеко не просто смелость дала ему возможность – после ужасов отступления в Армению – подготовиться ко второй военной кампании.

Полководческое искусство Антония не было особенно умелым, хотя при Фарсале Цезарь поставил его командовать левым флангом армии, а сам взял правый. Но смелость Антония, уверенность и преданность, которые он вселял в своих солдат, сделали его надежным командиром. Его популярность среди солдат, как уже было сказано, была безгранична. Его внушительная, мужественная внешность апеллировала к восприятию драматизма ситуации в условиях войны, которому опытный солдат хорошо обучен. Фамильярные отношения Антония с солдатами придавали личный оттенок их преданности к нему, и каждый солдат знал, что его полководец следит за ним. Иногда Антоний приходил к солдатам разделить их простую еду, садился вместе с легионерами за стол, ел и пил вместе с ними. Он присоединялся к ним на занятиях по боевой подготовке и бегал, боролся или дрался на кулаках с лучшими из них. Антоний подтрунивал над военачальниками и рядовыми и любил, когда они ему отвечали тем же. «Его насмешки, – пишет Плутарх, – были острыми и оскорбительными, но их резкость ослаблялась его готовностью подчиниться любому остроумному ответу, потому что он так же любил оказаться объектом шуток, как и посмеяться над другими». Одним словом, Антоний был «предметом восхищения и радостью всей армии».

Он обладал поразительным красноречием – способностью, которую, по-видимому, унаследовал от своего деда, который был известным адвокатом. В молодые годы Антоний изучал это искусство в Афинах и увлекся стилем известным как азиатский, который отличался цветистостью и нарочитостью. Когда Помпей в Риме находился на вершине власти, а Цезарь был в тени, Антоний читал письма своего начальника в римском сенате, производя такое впечатление, что приобрел для своей партии много приверженцев. Публичная речь Антония на похоронах Цезаря привела к низвержению его убийц. Когда Антоний сам оказался изгнанным из Рима, он своими словами произвел такое впечатление на армию Лепида, к которой он бежал, что был отдан приказ трубить в трубы, чтобы заглушить его зачаровывающий голос. «Не было ни одного современника, равного ему в умении обращаться к толпе, – пишет Плутарх, – или в умении увлечь за собой солдат силой слов». Наверное, именно в красноречии в наибольшей степени проявилось отклонение Антония от посредственности; хотя даже в этом можно найти не более чем восторженную бездарность. Прекрасные внешние данные, искренняя и энергичная манера говорить производят огромное впечатление на толпу; а обычная искренность является для человека самым возбуждающим средством.

И все-таки еще одной причиной популярности Антония как среди солдат, так и среди его друзей было сочувствие, которое он всегда проявлял к интрижкам и чувствам влюбленных. «В любовных связях, – пишет Плутарх, – Антоний был готов сделать все, что угодно; он приобретал друзей, оказывая им помощь в их любовных романах, и добродушно принимал насмешки других людей над своими собственными любовными приключениями». Антоний легко и чрезвычайно часто влюблялся, и женщины по причине его великолепного телосложения и благородной осанки нередко бегали за ним. У серьезных людей Антоний имел дурную репутацию из-за фамильярного обращения с чужими женами; но нравы того времени были распущенными, и его собственная жена Антония имела любовную связь с его другом Долабеллой, из-за чего Антоний развелся с ней, после чего женился на умной Фульвии. Антоний был полным жизни, зрелым мужчиной, не ограниченным какими-то жесткими моральными принципами и не имевшим никакого образца семейного постоянства ни по своему воспитанию, ни по склонностям. Он не стыдился последствий своих беспорядочных любовных связей, а позволял природе брать над ним верх. Подобно своему предку Геркулесу, он так гордился своим родом, что желал, чтобы он множился во всех краях, и никогда не ограничивал свои надежды на потомство какой-то одной женщиной.

В его характере была некоторая безжалостность, и примером тому является убийство Цицерона. Оратор навлек на себя враждебное отношение Антония, во-первых, тем, что казнил и отказал в погребении отчима Антония, Корнелия Лентула. Позднее Цицерон стал причиной изгнания Антония из Рима и тех лишений, которым тот подвергся при переходе через Альпы. Вероломный Долабелла был зятем Цицерона, что, вероятно, добавило кое-что к семейной вражде. К тому же Цицерон в своих устных и письменных выступлениях постоянно делал выпады против Антония. Поэтому неудивительно, что, когда Октавиан, Антоний и Лепид, как мы уже видели, решили избавить государство от некоторых нежелательных граждан, Цицерон был приговорен к смертной казни и умерщвлен. Плутарх рассказывает, что его голову и правую руку повесили над ораторской трибуной на Римском форуме и что Антоний засмеялся, когда увидел их там, наверное, потому, что в своей простоте он не знал, что еще надо сделать, чтобы как-то покончить с ситуацией, которой он немного стыдился.

Но, как правило, Антоний был добросердечным и гуманным человеком и, как уже было показано, редко проявлял суровость или жестокость по отношению к своим врагам. Для многих людей он был воплощением и олицетворением добродушия, веселья и силы; Антоний казался им соединением Бахуса с Геркулесом, и если его нравственные устои не были возвышенными, то в его защиту можно сказать, что они не противоречили той роли, для которой его создала природа.

Мало что известно об отношении Антония к религии, и нельзя сказать, поддерживал ли он какое-либо из атеистических учений, которые в то время так широко проповедовались; тот факт, что Антоний позволял поклоняться себе как Бахусу, не помогает нам сформировать какое-либо мнение на этот счет. Однако, возможно, его вера была незамысловата и согласовывалась с его характером; известно, что он был суеверен и верил в существование сверхъестественного. Один египетский прорицатель произвел на Антония глубокое впечатление, предсказав ему будущие события его жизни и предупредив о том, что Октавиан придет к власти. Кроме того, когда Антоний пошел войной на Парфию, он взял с собой сосуд с водой из водяных часов, так как сделать это его побудил оракул; и в то же время он взял с собой венок из листьев священного оливкового дерева. Он безоговорочно верил в божественную природу снов, и известен один случай, когда ему приснилось, что в его правую руку попала молния, после чего он разоблачил заговор, целью которого было лишение его жизни. Но такие суеверия были широко распространены даже среди образованных людей; и вера Антония в предзнаменования заслуживает внимания здесь лишь только потому, что она сыграла некоторую роль в его карьере. До последнего года жизни Антонию сопутствовала удача, и благосклонная к нему фортуна помогала ему выбираться из многих затруднительных ситуаций, в которые заводила его горячность. Многим казалось, что Бахус действительно отождествлялся с Антонием, посылая ему на помощь свою божественную силу; а после окончательного падения Антония несколько человек заявили, что они на самом деле слышали топот и музыку, которые знаменовали собой, что бог покинул падшего великана. Историк не может не найти смягчающие обстоятельства большинства действий «огромного ребенка», которые заслуживали порицания; и среди этих отговорок (причин) нет ни одной столь актуальной, как постоянное присутствие улыбающейся Антонию фортуны. «В несчастье Антоний, – пишет Плутарх, – был почти добродетельным человеком», и, если мы хотим дать правдивую оценку его характера, мы не должны забывать о его мужественной и благородной позиции в те дни, когда он бежал из Рима или отступал из Мидийской Атропатены. Именно тогда он расстался со своей мальчишеской непоследовательностью и стал мужчиной. Во все другие времена он был баловнем фортуны, который резвился, одержав победу, шутил, пил, любил и сражался, не обращал внимания на общественное мнение и, подобно богу, играл со значительной частью римского мира как хотел.

Когда Деллий привез к нему Клеопатру, Антоний находился на вершине своей власти. Он был абсолютным владыкой Востока, и его расположения искали цари и царевичи, которые видели в нем будущего правителя всей Римской империи. Цезарь, вероятно, часто говорил египетской царице о недостатках и способностях Антония, да и она сама, наверное, увидела искренность и простоту его характера. Поэтому она пустилась в путь, готовая встретиться не с гением, а с обычным человеком, образцом побед и промахов простой человеческой натуры и, кстати, с мужчиной, в какой-то степени измученным эмансипированной женой.

Полная решимости вернуть обратно непостоянного Антония и привлечь его к борьбе за свое дело и дело своего сына, Клеопатра отбыла из Александрии, и, пройдя между Кипром и побережьем Сирии, однажды утром ее корабли вошли в устье реки Кидн в Киликии и стали подниматься вверх по течению к городу Тарсу, расположенному на берегах этой реки в тени лесистых склонов Таврских гор. Этот город был знаменит своей морской торговлей и школой ораторского искусства. Корабли Тарса славились с древних времен; на этих судах преподаватели риторики путешествовали повсюду, неся методы своей alma mater (то есть школы) всему миру. Юлия Цезаря и Катона можно назвать учениками этой школы, и они уже сыграли свою роль на предыдущих страницах; а теперь Антоний, первый римлянин того времени, почтил Тарс своим присутствием. Город располагался в нескольких милях от моря, и только тогда, когда день близился к закату, его здания и оживленные причалы на фоне горных склонов предстали перед взорами египтян. Пока флот плыл вверх по реке, окрестные жители толпились на берегах и наблюдали за его величественным продвижением. Возбуждение еще возросло, когда стало видно, что судно царицы оснащено и украшено с неумеренной пышностью. У города река расширялась, превращаясь в тихое озеро, и здесь, на рейде, где стояли знаменитые на весь мир торговые суда, должны были встать на якорь корабли Клеопатры, а на причалах и набережных столпились городские жители, которые собрались, чтобы своими глазами увидеть прибытие царицы (к настоящему времени река Терсус-Чай, в античные времена Кидн, сильно обмелела. – Ред.).

Узнав о ее приближении, Антоний сел на место судьи на рыночной площади, ожидая, что она немедленно сойдет на берег и явится выразить ему свое почтение. Но Клеопатра не собиралась играть роль, которая могла быть истолкована как роль вассала или просителя, и поэтому она осталась на борту своего судна на некотором расстоянии от берега, словно не торопясь встретиться с Антонием.

Тем временем стали распространяться слухи о великолепии судов царицы; говорили, что на них идут приготовления к приему триумвира. Толпы людей вокруг суда на рыночной площади после этого поспешили присоединиться к толпе на причалах, и вскоре Антоний остался один со своей свитой. Он сидел какое-то время в ожидании, пока, потеряв терпение, не послал гонца к царице с приглашением поужинать вместе с ним. На это она ответила просьбой привести с собой римских и местных магнатов на ужин к ней, и Антоний, не желая препираться со старой знакомой, сразу же принял это приглашение. Поэтому в сумерках Клеопатра приказала, чтобы ее судно подошло к городу и встало на якорь у многолюдного причала, где его уже ждал Антоний, чтобы взойти на борт. И крепкий римлянин, всегда любивший театральные представления, вероятно, получил сильные впечатления от зрелища более волнующего, чем любое из тех, что он видел раньше.

По воде, на которой отражались последние отсветы заходящего солнца, царский корабль несли к берегу ряды весел с серебряной окантовкой; огромные пурпурные паруса лениво висели в неподвижном вечернем воздухе. Судно управлялось при помощи рулевого весла, за которым стояли на корме двое кормчих под навесом в форме огромной слоновьей головы из сверкающего золота, хобот которой был задран вверх. Вокруг рулевых стояли несколько прекрасных рабынь в нарядах морских нимф и граций; рядом с ними оркестр музыкантов играл на флейтах, трубах и арфах мелодию, в такт которой, казалось, медленно движутся весла. Сама Клеопатра, одетая в свободно ниспадающий переливающийся наряд богини Венеры, возлежала под навесом, осыпанным золотом; при этом мальчики в костюмах купидонов стояли по обеим сторонам ее ложа, обмахивая ее опахалами из разноцветных страусовых перьев. Перед царским балдахином на изящных подставках стояли медные курильницы, источавшие ароматные облака специально приготовленного египетского ладана, чудесный аромат которого ветер донес до берега прежде, чем судно встало на якорь.

Наконец, когда дневной свет начал меркнуть, царский корабль встал на стоянку у запруженного людьми причала, и Антоний ступил на борт, а следом за ним туда взошли его старшие военачальники и местные знаменитости Тарса. Встреча Антония с царицей была, по-видимому, чрезвычайно сердечной, так как манера ее появления, вероятно, сделала какие-либо упреки в ее адрес в тот момент невозможными. К тому же великолепие места их встречи, очарование сумерек, манящая красота Клеопатры, нежность звуков музыки, смешивающихся с плеском воды, аромат ладана и бесценных духов, вероятно, всколыхнули воображение Антония и вытеснили из головы все мысли об упреках. Ему никак не представлялась возможность серьезно поговорить с Клеопатрой, так как всех повели в пиршественную залу, где был накрыт великолепнейший ужин. Двенадцать тройных диванов с подушками, покрытых вышивками, были расставлены по всей комнате; перед каждым стоял стол, на котором были расставлены золотые блюда, инкрустированные драгоценными камнями, и кубки для питья изящной работы. Стены пиршественной залы были увешаны вышивками из пурпурных и золотых нитей, а пол был устлан цветами. Антоний не мог удержаться от восклицания при виде великолепия этого пира, на что Клеопатра заметила, что тут не о чем говорить. И тогда она сделала Антонию подарок – подарила ему все, что было на пиру: блюда, кубки, кушетки, вышивки и все прочее, что было в зале. Вновь вернувшиеся на палубу гости были в приподнятом настроении; они стали еще более восприимчивыми, попробовав египетского вина. К их удивлению, они обнаружили, что стоят под изумительным калейдоскопом светильников, которые в форме квадратов и кругов свисали с множества ветвей, переплетенных над их головами. И в такой почти волшебной обстановке они наслаждались живительным обществом обворожительной молодой царицы до тех пор, пока не опустели кувшины с вином и не догорели светильники.

С берега пирующие, двигающиеся взад и вперед среди этой галактики огней под веселые мелодии оркестра, наверное, казались актерами какого-нибудь божественного спектакля. Все открыто говорили – будто это так и было на самом деле, – что Венера сошла на землю, чтобы отпраздновать с Дионисом (Антонием) благоденствие Азии. Клеопатру, как мы уже видели, отождествляли с Венерой, когда она жила в Риме, а в Египте ее всегда обожествляли. Таким образом, облик, в котором она предстала в Тарсе, не был выбран ею нарочно, как это обычно считается, с целью создать прелестную картину. На самом деле ее желанием было, чтобы ее приняли как богиню, чтобы Антоний мог увидеть в ней божественную царицу Египта, которую сам Цезарь принимал и почитал как воплощение Венеры. Следует помнить, что в то время люди были склонны отождествлять известных людей с популярными божествами. Дочь Октавиана Юлию жители некоторых городов точно так же отождествляли с Венерой Генетрикс. Мы видели, как Цезаря называли Фавном, а Антония – Дионисом (Бахусом); и стоит вспомнить, как в Листре Павла и Варнаву приветствовали как Зевса (Юпитера) и Гермеса (Меркурия) (Деян., 14: 6–13; однако затем по наущению иудеев забили Павла камнями почти до смерти «и вытащили за город, почитая его умершим» [Деян., 14: 19]. Павел вспоминает о страданиях в Листре во Втором послании к Тимофею [2 Тим., 3: 11]. – Ред.). Во многих известных случаях, вроде этих, люди действительно верили в это тождество; и хотя некоторые раздумья, вероятно, ограничивали длительность такой веры, в то время, казалось, не было причин для сомнений в том, что эти божества оказались на земле. Толпы людей, которые стояли на берегах реки Кидн в тот вечер, вероятно, действительно поверили в то, что они видят, как известная богиня, олицетворением которой являлась Клеопатра, развлекается с воплощением ими любимого бога.

Антоний пригласил Клеопатру отужинать с ним на следующий день, но царица, видимо, снова убедила его прийти вместе со своей свитой на ее пир. Это второе пиршество было настолько великолепнее, чем первое, что, по словам Плутарха, уже описанный прием по сравнению с ним был достоин презрения. Когда гости уходили, Клеопатра не только подарила каждому диван, на котором каждый из них возлежал, и кубки, стоявшие перед ним на столе, а самым главным гостям паланкины вместе с рабами-носильщиками и мальчиками-эфиопами, чтобы нести перед ними факелы. Менее значительным гостям она предоставила лошадей в золотой сбруе и попросила их оставить скакунов себе на память об этом пире.

На следующий вечер Клеопатра наконец соблаговолила отобедать с Антонием, который истощил все ресурсы Тарса в своем желании организовать пир, который по пышности оказался бы равным приемам царицы. Но это ему не удалось, и он первым пошутил насчет своего неуспеха и бедности своей фантазии. Приемы царицы были отмечены тем блеском общения и атмосферой утонченности, которые в былые годы так привлекали великого диктатора; а обед Антония, наоборот, был примечателен грубостью ума и тем, что Плутарх называет деревенской неповоротливостью. Однако Клеопатра оказалась на высоте и быстро изменила свое поведение, чтобы оно подходило к манерам дородного хозяина дома. «Поняв, что его шутки грубоваты, пошлы и присущи скорее солдатам, нежели придворным, она сразу же восприняла эту манеру, не демонстрируя никакого отвращения или холодности». Таким образом, Клеопатре вскоре удалось очаровать этого всесильного римлянина и сделать его своим самым преданным другом и союзником. Было что-то неотразимое и волнующее в ее присутствии; ведь утонченность, живость характера и очарование голоса Клеопатры усиливались тем, как она рассуждала на различные темы, возникавшие в ходе разговора. Антоний послал за ней, чтобы осудить за предполагаемое пренебрежение его интересами, но ему быстро дали понять, что это он сам, а не царица отклонился от того курса, о котором они ранее договорились в Риме. Это Антоний, заключив союз с Октавианом, бросил то, что, по мнению царицы, было истинным делом Цезаря. С другой стороны, царица имела возможность продемонстрировать, что она не послала помощь триумвирату просто потому, что не могла решить, каким образом благополучию ее сына, маленького Цезаря, будет способствовать этот поступок. Под чарами ее обаяния Антоний, который при жизни диктатора не позволял себе сердцем принять всю силу ее очарования, теперь стал легкой жертвой ее стратегии и заявил, что готов во всем выполнять ее желания.

На четвертый вечер своего визита в Тарс Клеопатра развлекала римлян на еще одном пиру, и по этому поводу она приказала усыпать пол в пиршественном зале розами высотой в полметра. Цветы образовали сплошной ковер благодаря сеткам, которые были натянуты над ними и прикреплены к стенам, а гости шли к своим ложам по ароматному ковру из такого количества цветов, которое – для одной только комнаты – стоило очень немало.

С таким непомерным расточительством прошло несколько следующих дней. Царица прилагала все возможные усилия, чтобы продемонстрировать Антонию свое богатство и власть и получить его согласие на тот или иной союз между ними, который будет направлен против Октавиана. Теперь единственным желанием Клеопатры было добиться разрыва между этими двумя лидерами, натравить их друг на друга, а затем, предоставив Антонию свою помощь, добиться свержения Октавиана, племянника Цезаря, и обеспечить победу Цезариону, сыну Цезаря. Для этой цели было, безусловно, необходимо показать величину ее богатства и безграничность ресурсов Египта. Поэтому Клеопатра, видимо, проявила легкое пренебрежение к усилиям римского полководца развлечь ее, и на его пирах она, похоже, сумела передать ему тревожное ощущение того, что она насмешливо относится к его неудачным попыткам продемонстрировать величие и роскошь.

Ее отношение заставило Антония почувствовать какую-то неловкость, и наконец он, по-видимому, задал царице прямой вопрос: что еще можно сделать, чтобы усилить великолепие его стола? В ходе последовавшей за этим беседы Антоний, видимо, рассказал ей, сколько стоило ему увеселение такого рода, на что она ответила, что она сама может легко потратить сумму равную нескольким сотням тысяч сестерциев (или нескольким тысячам золотых ауреусов. – Ред.) на один прием пищи. Антоний немедленно отверг это, заявив, что это просто невозможно. И после этого царица предложила ему пари на то, что она сделает это на следующий день. Пари было принято, и в свидетели был приглашен некий Планк. Антоний, по-видимому, не помнил, что в былые времена Клодий, сын автора комедий Эзопа, имел обыкновение примешивать к своей пище растворенные жемчужины, так что такие трапезы стоили, наверное, огромных денег, иначе он понял бы, что Клеопатра намеревается применить какую-нибудь такую уловку, чтобы выиграть пари, и Антоний, возможно, удержал бы ее.

На следующий день римлянин ожидал пиршества с некоторым волнением; и, наверное, он почувствовал одновременно и ликование, и разочарование при виде стола, не сильно отличающегося от обычного. В конце трапезы он вместе с Планком подсчитал расходы на различные блюда и оценил стоимость золотых тарелок и кубков. Затем он повернулся к царице и сказал ей, что общая сумма даже близко не подошла к цифре, названной в пари.

«Подожди, – сказала Клеопатра. – Это только начало. Теперь я попробую потратить оговоренную сумму на себя».

Прислужникам-рабам был дан сигнал, и они принесли ей столик, на котором стояла одна-единственная чаша с небольшим количеством уксуса. В тот момент на Клеопатре были надеты серьги с двумя огромными жемчужинами, каждая из которых стоила больше половины суммы, заявленной в пари. Одну из жемчужин она быстро вынула и бросила в уксус, где та вскоре и растворилась. Затем уксус и сотни тысяч сестерциев полились по царскому горлу; она приготовилась уничтожить и вторую жемчужину таким же способом, но вмешался Планк и объявил, что Клеопатра выиграла пари, а в это время Антоний, надо думать, не без уныния размышлял о женских уловках.

Широко распространено мнение, что расточительность царицы следует отнести к ее тщеславному желанию произвести впечатление на Антония своим личным богатством. Но, как мы уже видели, безусловно, для ее действий была веская политическая причина, и не стоит строить предположения о том, что Клеопатрой руководило тщеславие. На самом деле демонстрация ее богатства никогда не была показной, как можно понять со слов греческих авторов, чьи произведения предполагают, что они приписывали ей хвастливое расточительство в финансовых вопросах, которое можно было назвать лишь дурными манерами. Скорее кажется, что приведенные здесь примеры расточительности египетской царицы внешне характеризуются искусной демонстрацией неподдельной простоты и непосредственности, чем-то вроде дерзости, от которой захватывает дух, тогда как, по сути, они носили в значительной степени политический и спекулятивный характер.

Для читателя очень важно понять положение Клеопатры в это время и освободить свой разум от общепринятых взглядов на союз Клеопатры с Антонием. И поэтому я должен повторить, что в Тарсе желанием Клеопатры было возбудить интерес Антония к возможностям Египта в качестве базы для совершения попытки захватить власть в Риме. Она хотела, как я уже сказал, руководить Антонием, заставить его поверить в безграничные богатства, которые могут приплыть по Нилу прямо в его сундуки, если он возглавит армию, чтобы заявить права на трон для нее как жены Цезаря и для ее сына, плоти и крови Цезаря. Перед Клеопатрой был человек, который мог завоевать для нее империю, которую она потеряла из-за преждевременной смерти великого диктатора. Необходимо было заставить Антония понять преимущества партнерских отношений с ней, и поэтому Клеопатре было нужно показать ему несказанные богатства, которыми она располагала. В действиях египетской царицы не было ни особого тщеславия, ни настоящего мотовства; она играла по-крупному, и ставки были высоки. Несколько золотых кубков, одна-две растворенные жемчужины не были чрезмерной ценой за горячую поддержку Антония. Ее сын Цезарион был слишком мал, чтобы сражаться самостоятельно, а она сама не могла встать во главе армии. Поэтому Клеопатре была нужна защита Антония, и не было более надежного способа привлечь на свою сторону его симпатии, чем показать беспредельные богатства, которые она могла бы привлечь для его поддержки. Пусть Антоний на деле увидит сокровища, которые имеются в ее распоряжении, и он, безусловно, не станет остерегаться предприятия, которое сделает друга, жену и сына Цезаря тремя владыками мира. Клеопатра покажет ему золото Нубии и Аксума, она обратит его внимание на великие торговые пути в Индию, она напомнит ему о выгодных возможностях, которые великий диктатор Цезарь видел в союзе с ней. Таким способом Клеопатра снова завоюет поддержку Антония, как, по ее мнению, она это уже сделала в Риме, и, таким образом, через Антония смогут, наконец, осуществиться честолюбивые замыслы Юлия Цезаря.

Но было один-два нерешенных вопроса, которые требовали немедленного внимания. Принцесса Арсиноя, которую провели по улицам Рима в день триумфа Цезаря и которая после этого была отпущена на свободу, теперь жила то ли в Милете, то ли в Эфесе, где нашла прибежище среди жрецов и жриц храма Артемиды. Верховный жрец сердечно обходился с ней и даже обращался к ней как к царице – факт, который предполагает, что он явно встал на сторону Арсинои в ее давней вражде с Клеопатрой. По-видимому, Арсиноя была бесстрашной и честолюбивой женщиной, которая всю свою недолгую жизнь безуспешно боролась за трон Египта; и теперь она, по-видимому, снова замышляла изгнать свою сестру точно так же, как это происходило в Александрийском дворце в те дни, когда управляющим ее двором был Ганимед.

Следует помнить, что Цезарь отдал трон Кипра Арсиное и ее брату, но, по-видимому, этот подарок не был санкционирован, хотя принцесса, несомненно, пыталась именовать себя царицей этого острова. Может быть, она пришла к какому-то соглашению с Кассием и Брутом, предложив им помощь в войне с Антонием, если они в свою очередь помогут ей в ее попытках получить египетский трон. И возможно, египетский наместник на Кипре Серапион был вовлечен в эту сделку и поэтому передал свой флот Кассию, как о том говорилось в предыдущей главе. Во всяком случае, теперь Клеопатра имела возможность получить согласие Антония на казнь и Арсинои, и Серапиона. Поэтому были посланы люди, которые получили приказ предать Арсиною смерти, и они, войдя в храм в то время, когда Арсиноя служила службу в святилище, убили ее на ступенях алтаря. Верховный жрец был, видимо, обвинен в участии в заговоре, и лишь с большим трудом жрецам удалось добиться для него помилования. Но Серапион не мог рассчитывать на снисхождение из-за того, что он сделал; его быстро схватили и убили.

Избавившись таким образом от серьезной угрозы своему трону, Клеопатра уговорила Антония помочь ей избавиться еще от одной причины ее сильной тревоги. Следует вспомнить, что, когда Цезарь разгромил египетскую армию в дельте Нила в марте 47 г. до н. э., молодой царь Птолемей XII утонул во время беспорядочного бегства, а его тело опознали по золотому нагруднику. Однако сейчас какой-то человек, который утверждал, что он не кто иной, как этот несчастный монарх, пытался найти себе сторонников и, возможно, вступил в переписку со своей предполагаемой сестрой Арсиноей. Претендент на трон в то время проживал в Финикии – факт, который наводит на мысль о том, что он также поддерживал связь с Серапионом, который в момент своего ареста путешествовал по этой стране. Поэтому Антоний дал согласие на арест и казнь этого псевдомонарха, и через несколько недель он был тихо отправлен на тот свет.

Историки склонны видеть в смертях этих трех заговорщиков пример жестокости и мстительности Клеопатры; их представляют в виде жертв ее неутолимого честолюбия, а убийство Арсинои называют самым черным пятном на темной репутации царицы. Но я не вижу, каким иным образом можно было устранить угрозу ее трону, если не выдворением интриганов с земной юдоли. Смерть Арсинои, как и смерть Томаса Бекета (ок. 1118–1170; английский политический и культурный деятель, ученый богослов. В 1155 г. был канцлером Англии при короле Генрихе II, с 1162 г. – архиепископом Кентерберийским. Боролся против вмешательства светской власти в дела церкви, по негласному приказу Генриха II был убит придворными рыцарями в Кентерберийском соборе. – Ред.), предстает в неприглядном свете, потому что она произошла на ступенях священного алтаря. Но если вспомнить период, в который произошли эти события, не следует слишком сурово осуждать казни, так как какой король или королева былых времен не убирали со своего пути, предав смерти, всех претендентов на свой трон?

Визит Клеопатры в Тарс длился, по-видимому, не более нескольких недель, но, когда египетская царица наконец возвратилась в Александрию, она, вероятно, почувствовала, что ее недолгое пребывание с Антонием снова подняло ее престиж на самую большую высоту. Клеопатра не только воспользовалась властью диктатора, чтобы стереть с лица земли двух своих соперников и их предполагаемого сообщника, не только вселила ужас перед своей властью в сердце могущественного верховного жреца храма Артемиды, который в далеком Эгейском море просто укрывал претендентку на египетский трон, но и на деле снова добилась полной поддержки Антония и получила от него обещание приехать к ней в Александрию, чтобы он получил возможность своими собственными глазами увидеть богатства, которые мог предложить Египет. Поэтому впервые после смерти Цезаря перспективы Клеопатры снова казались блестящими, и она, наверное, с легким сердцем снова отправилась в плавание по Средиземному морю к своему великолепному городу.

Можно почти не сомневаться в том, что в сложившейся ситуации Антоний очень хотел заключить прочный союз с Клеопатрой, потому что ему для осуществления его замыслов был нужен как раз такой союзник. Отношения Антония с Октавианом были напряженные, а незначительная роль, которую тот сыграл в боевых действиях, закончившихся сражениями при Филиппах, пробудили в Антонии презрение к способностям этого молодого человека. Триумвират был, в лучшем случае, компромиссом, и Антоний и не предполагал, что этот союз протянет дольше одного дня после того, как Октавиан или он сам приобретет перевес во власти. В глубине души Антоний надеялся на смерть племянника Цезаря и в союзе с Клеопатрой видел способ приобрести численный перевес над своим соперником.

После победы при Филиппах Октавиан возвратился в Рим, и Антоний теперь получал известия о том, что войска, которыми они совместно командовали, выражают сильное недовольство наградами, которые они получили за свои подвиги. Возникли серьезные трения между теми, кто оставался верен Октавиану, и теми, кто считал, что Антоний вознаградил бы их более щедро. Представители Антония в Риме, особенно его жена Фульвия, предпринимали попытки расширить эту брешь, вероятнее всего, по своей собственной инициативе, нежели по прямому согласию своего вождя. У Антония не было желания разрывать отношения с Октавианом до тех пор, пока он не будет уверен в успехе; к тому же его внимание в то время было больше приковано к проблеме завоевания Парфии, нежели к вопросу уничтожения Октавиана. Парфяне волновали воображение великого диктатора, и, возможно, его ум уже занимал проект вторжения в Индию, как это было и в последующие годы. Поэтому теперь его планы в общих чертах, казалось, приобрели три направления: во-первых, образование наступательно-оборонительного альянса с Клеопатрой, с тем чтобы ее деньги, солдаты и корабли оказались в его распоряжении; во-вторых, вторжение в Парфию, чтобы слава побед и добыча, награбленная в этой стране, подняла престиж Антония на недосягаемую высоту; и, в-третьих, поиск повода для ссоры с Октавианом, чтобы стереть его с лица земли, сделавшись после этого правителем римского мира. Потом, подобно Цезарю, Антоний, вероятно, объявит себя царем, женится на Клеопатре и станет основателем царской династии; его преемником будет либо его пасынок, сын диктатора, либо будущий сын от брака Антония с царицей Египта, если их союз принесет плоды.

Обуреваемый этими надеждами, которые так сильно совпадали с надеждами Клеопатры, Антоний приготовился ехать в Александрию осенью 41 г. до н. э. и был полон решимости скрепить союз с царицей Египта. Одного из полководцев умершего диктатора, некоего Децидия Саксу, он поставил во главе армии в Сирии. Обязанностью этого офицера было держать его в курсе всех передвижений парфян и готовиться к надвигающейся войне с ними. Царь Парфии по имени Ород прибегнул к услугам римского изменника по имени Квинт Лабиен (сын Тита Лабиена, соратника Помпея, а ранее – Цезаря. – Ред.), бывшего соратника Кассия и Брута; и этот человек теперь действовал совместно с сыном царя царевичем Пакором, занимаясь формированием парфянских армий и их подготовкой к наступлению на соседние римские провинции. Таким образом, не было никаких сомнений в том, что вскоре разразится война, и поэтому Антоний очень хотел получить в свое распоряжение египетские ресурсы на суше и на море как можно скорее.

Он уже собирался отплыть в Александрию, когда, по-видимому, до него дошла весть о том, что волнения в Риме скоро достигнут наивысшей точки и что его брат Луций Антоний и его жена Фульвия готовятся к нападению на Октавиана. Вероятно, поэтому Антоний сомневался при принятии решения, возвращаться ли ему в Рим или нет. Возможно, его сильно раздражал тот поворот, который приняли события, ведь он прекрасно знал, что в тот момент он не может успешно бороться против Октавиана, и очень боялся втянуться в противоборство, которое может привести к его собственному поражению. Если Антоний вернется в Италию, есть возможность того, что он сумеет уладить ссору и добиться примирения, после которого воцарится мир до тех пор, пока не придет тот час, когда он сам захочет войны. Но если его миролюбивые усилия не достигнут цели, последует конфликт, к которому он не готов. Поэтому, как мне кажется, Антоний решил, что ему следует избегать ссоры и показывать, что он поглощен решением вопросов на Востоке. Уехав на несколько недель в Египет, Антоний не только отделит себя от не удобной для него тактики его сторонников в Риме, но и соберет силы и деньги на свою войну с Парфией, которая окажет ему огромную услугу в случае, если Октавиан начнет доводить ссору до конца. К тому же не вызывает сомнения то, что Антонию была неприятна мысль о том, чтобы снова встретиться со своей строгой женой и опять жить под ее испытующим взором; а с другой стороны, он с юношеским волнением с нетерпением ожидал повторения чарующих приемов, которые устраивала Клеопатра. Антоний не был великим государственным деятелем или дипломатом; он был веселым мальчиком-переростком, и его действия фактически во все времена были продиктованы его желанием получать удовольствие. Царица Египта самым решительным образом привела в замешательство его непосредственную натуру, которая в вопросах такого рода почти не требовала толчков извне. И теперь тот факт, что ему на какое-то время разумнее было бы держаться подальше от Рима, послужил основанием для маневра, к которому Антония одновременно побуждали и его честолюбие, и его сердце.

Поэтому в начале зимы 41 г. до н. э. Антоний отправился в Александрию, где как самого почетного гостя его приняла Клеопатра в своем прекрасном дворце на мысе Лохиас. Все ресурсы этого роскошного дворца были привлечены для развлечения Антония, и через некоторое время все проблемы римского мира отошли в его голове на второй план. Однако Клеопатра не расслаблялась. Честолюбивые замыслы царицы, разбуженные Цезарем, разгорелись новым пламенем благодаря ее успеху в Тарсе, и она была полна решимости сделать Антония поборником ее дела. С того момента, когда египетская царица увидела податливость и восприимчивость Антония к ее инициативам, она приняла решение объединить с ним силы в попытке завоевать трон Римской державы. И теперь задачей Клеопатры было и пленить Антония своим личным обаянием, и с помощью своего гостеприимства продемонстрировать ему свое богатство и власть.

«Было бы пустым делом, – пишет Плутарх, – перечислять глупые поступки Антония в Александрии». На протяжении нескольких недель он предавался развлечениям самого фривольного характера и наслаждался жизнью, полной такой роскоши, которую он никогда не знал. Его собственная семья жила просто, и, хотя Антоний многому научился в этом отношении и потратил много денег на расточительные развлечения, в Риме не было возможности достичь такого великолепия, которое могло сравниться с пышностью празднеств в Александрии. Его друзья, многие из которых были обычными актрисами и комедиантами, тоже не были блестящими учителями в искусстве развлечений; им не нужно было от него какой-то утонченной роскоши, достаточно было хорошего крепкого вина и веселой компании. Но теперь во дворце Клеопатры Антоний оказался со всех сторон окруженным затеями и приспособлениями самой развитой культуры своего времени; его чувства подверглись такому натиску, который посрамил бы усилия даже расточительного Лукулла. Александрию современные историки называют Парижем Древнего мира, и нетрудно понять, как было очаровано воображение мощного римлянина, который впервые в жизни оказался в окружении образованных мужчин и женщин, поднаторевших в искусстве наслаждения. К тому же Клеопатра принимала Антония как будущего владыку всего того, на что падал его взгляд, ведь царица, видимо, абсолютно ясно ему дала понять, что все это будет его, если он разделит с ней ее судьбу.

Антоний быстро адаптировался к нравам александрийцев. Он отложил в сторону свою одежду римлянина и стал одеваться в греческое платье, а на ноги надел белые афинские сандалии, которые назывались phoecasium. Похоже, что он хорошо говорил по-гречески, и теперь, как истинный дипломат, стал походить на греческих аристократов, которые были частыми гостями при дворе. Антоний постоянно посещал собрания ученых мужей, проводя много времени в храмах и в мусейоне (Александрийский мусейон – античный научный центр с III в. до н. э. по III – IV вв. н. э. – Пер.). Этим он завоевал себе положение в блестящем обществе царского двора в Александрии, которое, несмотря на свою приверженность приятным прихотям цивилизации, гордилось своей культурой и образованием.

Тем временем Антоний без колебаний и всеми средствами, имевшимися в его распоряжении, старался внушить к себе любовь Клеопатры. Он знал, что она хотела – по династическим соображениям, – чтобы он стал ее законным мужем, и не было, с ее точки зрения, в античном мире другого человека, столь подходящего на роль ее супруга. Антоний также знал, что, будучи молодой вдовой, чей первый брачный союз был таким недолгим, Клеопатра страстно желает удачного брака, который даст ей утешение со стороны сильного партнера, на которого можно опереться в часы тревог, и пылкого любовника, способного скрасить ее одиночество. Он знал, что Клеопатру привлекает его сила Геркулеса и мужественная внешность. Вероятно, ему с самого начала было ясно, что он без особых усилий может завоевать ее любовь почти так же легко, как это удалось великому Цезарю. Царица была молода, полна страсти и очень одинока; и от Антония не требовалось какой-то особой проницательности, чтобы увидеть, насколько сильно она нуждалась в надежном браке как в политическом, так и в личном плане. Поэтому Антоний уверенно ухаживал за хозяйкой дворца в Александрии, и она отдалась ему со всем пылом и искренностью ее горячей, импульсивной натуры.

Этот союз был сразу же одобрен египетским двором и жречеством и стал в этой стране таким же законным браком, каким был брак Клеопатры с Цезарем. Можно почти не сомневаться в том, что Клеопатра получила от Антония нечто вроде обещания, что он не покинет ее; и на этот раз она, вероятно, чувствовала, что может так же безоговорочно доверять ему, как она доверяла великому диктатору. Цезарь не обманул Клеопатру; он привез ее в Рим и не делал секрета из своего намерения посадить ее на трон рядом с собой. Точно так же она поверила, что Антоний, фактически преемник Цезаря, создаст империю, которой они будут совместно править. Вероятно, Клеопатра радовалась тому, что ей удалось завоевать его сердце, благодаря чему она получила и приятного, красивого любовника, и сильного политического сторонника.

Таким образом, в союзе этих двух могущественных личностей историки могут увидеть объединение дипломатии и любви. На мой взгляд, ни Антоний, ни Клеопатра тогда еще не были сильно влюблены друг в друга, но, по моему предположению, каждого из них волновала привлекательность другого, и каждый в тот момент думал, что боги дали ему спутника жизни, которого он так долго ждал. Клеопатра с ее изысканной красотой и Антоний с его великолепным телосложением, вероятно, казались созданными Природой друг для друга. И в глазах всего античного мира их судьбы выдающихся правителей не могли быть связаны более тесно.

Мы уже видели, как Антоний позволил своим самым благородным побуждениям полностью развернуться в Александрии, и, чтобы завоевать восхищение царицы, он показал себя заинтересованным в обществе образованных людей. Точно так же Клеопатра дала волю легкомысленной стороне своей натуры, чтобы стать привлекательной для своего римского партнера, чья мальчишеская любовь к розыгрышам была выражена так сильно. Иногда во мраке ночи, как мы уже видели, она одевалась в наряд крестьянки, переодевала Антония в раба и ходила с ним по улицам города в поисках приключений. Они громко стучали в окна или двери чужих домов и исчезали, как привидения, когда на стук откликались. Разумеется, иногда их ловили сторожа или слуги, и, по словам Плутарха, «с ними очень плохо обходились, а иногда даже жестоко били, хотя большинство людей догадывались о том, кто они такие».

Клеопатра организовывала для своего партнера всевозможные развлечения. Она ездила с ним на охоту в пустыню, раскинувшуюся за стенами города, плавала с ним на лодке и ловила рыбу в море или в озере Мареотис (совр. Марьют, большей частью осушено. – Ред.), затевала шумное веселье в залах дворца, наблюдала за тем, как Антоний занимается борьбой, фехтованием и упражняется с оружием, играла с ним в кости, пила с ним горячительные напитки и приводила в восторг искусством любви. Следующий рассказ дает нам характерную картину веселой жизни, которую они вели в Александрии той памятной зимой. Антоний ловил рыбу с одного судна, стоящего в гавани, но, не поймав ничего, нанял ныряльщика, чтобы тот спустился в воду и насаживал на его крючок свежепойманных рыб, которых Антоний после этого вручал под аплодисменты Клеопатре и ее друзьям. Но царица вскоре догадалась о том, что происходит, и пригласила несколько человек прийти на следующий день и своими глазами посмотреть на умение Антония. Затем она раздобыла несколько законсервированных рыб, которые были привезены с Черного моря, и велела рабу нырнуть под судно и насадить одну такую рыбу на крючок, как только он коснется воды. Это было проделано; Антоний вытащил из воды засоленную рыбу, появление которой было встречено дружеским смехом, после чего Клеопатра повернулась к смущенному рыбаку и тактично сказала: «Оставь удочку, военачальник, нам, бедным правителям Фароса и Канопа; твое дело – это города, провинции и царства».

Той зимой Антоний и царица основали нечто вроде клуба, который они назвали Amimetobioi, или «Непревзойденные гуляки», члены которого развлекали друг друга каждый день самым сумасбродным образом. Вполне вероятно, что Антоний был его президентом; были найдены две надписи, в которых он назван Непревзойденным, наверное не без намека на эту должность. История, рассказанная неким Филотом, студентом медицины, который в то время проживал в Александрии, наилучшим образом проиллюстрирует расточительность пиров, которые устраивали члены этого клуба. Однажды Филот пришел на кухню дворца Клеопатры и, к своему изумлению, увидел не менее восьми диких кабанов, которые целиком жарились на вертелах. «Очевидно, у вас сегодня много гостей», – сказал он повару, на что тот ответил: «Нет, на обед придет не больше двенадцати человек, но мясо должно быть пожарено и подано к перемене блюд; может быть, Антоний захочет пообедать сейчас, а может быть, через час; а если мясо даже на минуту запоздает или будет готово раньше, то оно будет испорчено. Так что наготове должен быть не один ужин, а несколько, так как невозможно угадать, когда он захочет отобедать».

В качестве примера блюд, подававшихся на этих пирах в Александрии, я могу представить список блюд, составленный за несколько лет до этого для обеда, который давал в Риме Муций Лентул Нигер и на котором одним из гостей был Юлий Цезарь. Но следует помнить, что пиры Клеопатры были поразительнее любых пиров, которые знал Рим. Вот меню: морские ежи; устрицы; мидии; дрозды со спаржей; откормленная птица; пирожки с начинкой из устриц и мидий; черные и белые морские желуди; морская капуста; камышовки (певчие птички. – Пер.); ребра косули; ребра кабана; мясо домашней птицы в кляре; снова камышовки; пурпурные моллюски двух видов; свиное вымя; голова кабана; пирожки с рыбой; утки; вареные чирки; зайцы; жареная птица; различная выпечка. Варрон (Варрон Марк Теренций, 116–27 до н. э.; римский писатель и ученый, автор многочисленных [до 74] трудов в различных областях знаний. Консерватор и сторонник сенатской олигархии. – Ред.) в одном произведении упоминает некоторые из самых известных зарубежных деликатесов, которые можно было найти на столах богатых людей. Сюда входят: павлины с острова Самос (Греция); куропатки из Фригии; журавли с острова Милос (Киклады, Греция); козлята из Амбракии (город в Эпире); тунец из Халкедона (греческий город в Малой Азии на берегу Босфора напротив Византия); мурены из Гадеса (финикийская колония близ устья реки Бетис (Гвадалквивир), совр. Кадис в Испании); деликатесная рыба из Пессинунта (город в Галатии, Малая Азия); устрицы и гребешки из Тарента (греческий город на юго-востоке Италии, совр. Таранто); рыба скарус из Киликии; орехи с Тасоса (остров на севере Эгейского моря) и морские желуди из Испании. Овощи, которые были известны тогда, включали большинство тех овощей, которые едят сейчас, за исключением картофеля, разумеется. Главный прием пищи, coena, часто продолжался как вечеринка со спиртными напитками, известная как commissatio, на которой путем бросания костей назначался Arbiter bibendi, или распорядитель пирушки, обязанностью которого было смешивать вино в большой чаше. Гости возлежали на кушетках, которые обычно были расставлены с трех сторон от стола, и ели руками. Им на головы надевали венки из цветов, на волосы им брызгали корицей, а тела умащивали сладкими благовониями, а иногда даже их смешивали с винами. Во время приемов пищи гостей развлекали танцовщицы, музыканты, актеры, акробаты, шуты, карлики или даже гладиаторы; а затем гости предавались игре в кости и другим азартным играм. Украшение комнат и великолепие мебели и посуды всегда было тщательно продумано; пиры Клеопатры были особенно примечательны роскошью сервировки. Эти блюда и кубки, которые царица имела обыкновение скромно называть «моя kerama», или керамика, были, как правило, сделаны из золота и серебра и инкрустированы драгоценными камнями. Они были столь известны своей красотой, что три века спустя все еще являлись образцом совершенства; и рассказывают, что царица Пальмиры Зеновия (в 267–273 гг. н. э. правительница Пальмирского царства воспользовалась многолетней войной Рима и Сасанидского Ирана, захватила Египет и другие римские провинции Востока. В 273 г. римские войска императора Аврелиана разгромили войска Зеновии и взяли ее в плен, а затем, в ответ на попытку восстания жителей Пальмиры, разрушили город. – Ред.) активно собирала их, чтобы самой ими пользоваться.

Так, в пирах, веселье и разнообразных развлечениях пролетела зима. Плутарха можно понять, когда он утверждал, что в Александрии Антоний «безрассудно растратил самое дорогое – время», но эти месяцы были не совсем потрачены зря. Антоний и Клеопатра скрепили свой союз тем, что стали жить вместе и вступили в самые близкие отношения, и теперь оба они считали, что, возможно, когда придет время для попытки свержения Октавиана, они будут сражаться бок о бок. Став любовником Клеопатры и затронув чисто инстинктивную сторону ее натуры, Антоний получил от нее искреннее обещание поддержки Египта во всех его начинаниях. Эти счастливые зимние месяцы в Александрии не могли показаться ему потраченными зря, когда с каждым днем могущественная молодая царица все больше и больше оказывалась в его власти. Любовь Клеопатры к Антонию, по-видимому, шла почти по такому же пути, что и ее любовь к Юлию Цезарю. Побуждаемая сначала политическими мотивами, египетская царица начала испытывать настоящую романтическую любовь к своему супругу-римлянину; и последовавшая за этим близость, которая хоть и проистекала главным образом от влечения плоти, похоже, была полностью оправдана тем, что она содействовала ее династическим замыслам. Клеопатра считала Антония своим мужем и хотела, чтобы ее считали его женой. То, что публичного бракосочетания не было, не имело никакого значения, потому что Клеопатра как богиня и царица, вероятно, чувствовала себя вне рамок общепринятого закона и была свободна заключать любой союз, который ей казался желательным для блага своей страны и династии, а также для удовлетворения собственных женских инстинктов. В начале 40 г. до н. э. Клеопатра и Антоний поняли, что их союз должен принести плоды. Этот факт, вероятно, заставил Клеопатру еще больше хотеть удержать Антония в Александрии и привязать его к себе признанием его ее супругом. Однако Антоний не испытывал желания занять положение царя Египта, так как такой ход неизбежно ускорил бы ссору с Октавианом, и тогда был бы вынужден бросить все силы на незамедлительную войну с группировкой, которая, несомненно, будет признана законной в Риме. Это нежелание со стороны Антония привязывать себя к Клеопатре, вероятно, вызывало у нее некоторое опасение, и, я полагаю, к концу зимы царица, наверное, почувствовала некоторую тревогу, сомневаясь в искренности Антония.

Оставив в стороне все сентиментальные факторы этой ситуации и не принимая в расчет все физические причины этого союза, можно увидеть, что положение Антония было теперь лучше, чем положение египетской царицы. Проведя зиму в Александрии, римский триумвир держался в стороне от политических треволнений в Италии, которые происходили в то время, когда его присутствие на родине могло бы усложнить обстановку ему во вред. Антоний получил в поддержку богатство и армию Египта, если бы они ему потребовались; он подготовил все для брака с Клеопатрой и основания великой монархии, за которую боролся Юлий Цезарь. В то же время Антоний еще не окончательно скомпрометировал себя и вполне мог вернуться к образу жизни римлянина с внешне чистыми руками. Никто в Риме не осудил бы его за то, что он сочетал некоторое количество удовольствий с явным делом, которое призвало его в Египет; а его друзей, несомненно, будет так же легко уговорить принять политические оправдания, которые Антоний выдвинет в пользу своего продолжительного проживания в Александрии, как это было со сторонниками Цезаря, принявшими доводы великого диктатора в весьма схожих обстоятельствах. Подобно Юлию Цезарю и Помпею, Антония можно было оправдать в том, что он стал покровителем богатого царского двора Египта. Все государственные деятели знали, насколько желательно было в тот момент лидеру группировки скрепить союз с могущественной царицей этой страны.

Но для Клеопатры обстоятельства складывались гораздо менее удачно. Она поставила все на союз с Антонием: свою личную честь и престиж, равно как и будущее своей династии. Она, вероятно, начала понимать, что в обмен на свои великие дары не получила ничего, кроме неясных обещаний и недостаточных гарантий. Без Антония Клеопатра не только могла потерять надежду на египетско-римский трон для себя и своего сына Цезариона, но и была не способна удержать Египет от включения в римские владения. В то время в римском мире существовало только два могущественных лидера, Октавиан и Антоний. Октавиан был вечным врагом Клеопатры по той причине, что ее сын Цезарион был его соперником, претендующим на наследство Цезаря. Без поддержки Антония не было бы способа сохранить свободу Египта, за исключением, наверное, отчаянного и случайного союза того или иного рода с Парфией. Вероятно, Клеопатре приходило в голову, что Египет с его развивающейся торговлей с Южной Индией мог бы объединить свои силы с Парфией, влияние которой в Северной Индии было велико, и тем самым достичь объединения народов, настроенных враждебно по отношению к Риму, которое должно было включить в огромный полукруг Египет, Аксум (совр. Эфиопия), Аравию, Иран (в данное время в лице Парфянского царства. – Ред.), Индию, Скифию, Армению, Сирию и, возможно, Малую Азию. От такого союза можно было бы ожидать, что он сотрет Рим с лица земли (в то время вряд ли. Нанести локальные поражения – возможно. – Ред.), но трудности положения такого огромного объединения были почти непреодолимы, а союз с Антонием был более реальным. Тем не менее к концу зимы Клеопатра, видимо, стала постоянно спрашивать себя, может ли она доверять Антонию, которому она отдала так много. Она любила его, она отдала ему себя, но, вероятно, знала, что он ненадежен и непоследователен. То, за что боролась Клеопатра, в высшей степени важно и необходимо для нее и ее страны, а защитник, к услугам которого она прибегла, был беспечен и не хотел связывать себя обязательствами. А теперь, когда она собиралась родить Антонию сына и тем самым привлечь его непостоянное внимание, останется ли он рядом с ней, как это сделал Цезарь, или бросит ее?

Поэтому можно представить себе, что она чувствовала, когда в феврале 40 г. до н. э. Антоний сказал ей, что получил тревожные вести из Рима и из Сирии и должен немедленно покинуть ее. Вести из Рима были, по-видимому, не очень определенными, но давали ему понять, что его жена и брат вступили в противоборство с Октавианом и, оказавшись побежденными, бежали из Италии. Однако из Сирии пришло очень срочное донесение, в отношении которого сомнений быть не могло. Сирийские принцы, которых он низложил прошлой осенью, вместе с Антигоном, чьи притязания на Палестину он отверг, вступили в союз с парфянами и походным маршем идут с северо-востока на Децидия Саксу, римского наместника Сирии. Силы римлян в этой стране были немногочисленны и состояли в основном из остатков армии Брута и Кассия. Вряд ли можно было ожидать, что они дадут отпор захватчикам. Собственные легионы Антония, которым он мог доверять, были в тот момент размещены в Италии, Галлии и Македонии; и было много веских причин задержать их в местах расположения. Поэтому положение было очень серьезным, и Антоний был вынужден срочно прервать свое приятное пребывание в Александрии. Плутарх пишет, что он «с трудом просыпался, стряхивая с себя винные пары» при подготовке к отъезду. Но я не думаю, что всю зиму он так сильно предавался разгулу, как подразумевают эти слова. Антоний, как говорится, соединял приятное с полезным и временами терял из виду одно, занимаясь другим. Но, глядя на этот вопрос с гигиенической точки зрения, кажется вероятным, что охота, верховая езда и военные упражнения, о которых пишет Плутарх, шли на пользу здоровью Антония, несмотря на обильные столы, которые накрывали для него.

Расставание Антония и Клеопатры в начале марта, вероятно, несло в себе элемент настоящей трагедии. Он не мог знать, какие трудности ему уготованы, и в тот момент не просил у царицы никакой военной помощи. Возможно, он просил ее затаиться до тех пор, пока он не скажет ей, каким образом она может оказать наибольшую помощь их делу, и тем самым он обрек ее переживать сильную тревогу и длительное беспокойство. Клеопатра должна была ожидать приближающиеся роды и, подобно брошенной куртизанке, нянчить младенца, оставшегося без отца. Она должна будет удерживать свой трон, не получая от мужа помощи советом, и опять жить тоскливой жизнью одинокой, незамужней царицы. Это была жалкая перспектива, но, как будет видно из следующей главы, реальность оказалась гораздо более печальной, чем она ожидала, потому что, когда Антоний выходил из Александрийской гавани и его корабль скрылся из вида за громадной башней Александрийского маяка на острове Фарос, Клеопатра не знала, что она не увидит лица Антония четыре долгих года.

Осенью 40 г. до н. э., около шести месяцев спустя после отъезда Антония, Клеопатра родила близнецов, мальчика и девочку, которых она назвала Александр Гелиос и Клеопатра Селена, Солнце и Луна. Вместе с этим событием она почти полностью исчезает со страниц истории на более чем три года, и нам едва ли что-то известно о ней вплоть до начала 36 г. до н. э. В течение этого времени Клеопатра, вероятно, была сильно занята управлением своим собственным царством и с долей отчаяния наблюдала за ходом непростых событий в римском мире. Вероятно, время от времени до нее доходили сообщения из Европы и Передней Азии о том, как там идут дела, но почти все вести, которые она таким образом получала, разочаровывали и приводили ее в замешательство. Надо полагать, Клеопатра провела эти годы в глубокой печали и унынии. Я не думаю, что какой-нибудь историк предпринимал попытку обратить внимание своих читателей на мучительное состояние разочарованности, в котором теперь оказалась миниатюрная царица. Когда Антоний покинул ее, Клеопатра, должно быть, ожидала, что он либо вскоре вернется к ней, либо пошлет за ней своих людей. Но шли недели, а ничего подобного не происходило. Пока она переживала в одиночестве родовые муки, ее супруг был занят делами, в которых она напрямую не играла никакой роли. И кажется несомненным, что, находясь под давлением своих безнадежных обстоятельств, непоследовательный Антоний почти совершенно выбросил ее из головы.

Когда Антоний оставил весной 40 г. до н. э. Египет, он поплыл прямо через Средиземное море в Тир, где, к своему смятению, узнал, что практически вся Сирия и Финикия уже в руках парфян, и нет никакой возможности помешать их успешному продвижению, и римские войска удерживают лишь немногие оставшиеся в их руках морские порты. Поэтому с двумястами кораблями Антоний поспешил мимо Кипра и Родоса в Грецию, оставив на некоторое время Сирию врагу. Прибыв в Эфес, Антоний узнал подробности беспорядков в Италии: как его сторонники были осаждены Октавианом в Перузии (совр. Перуджа), которая в конце концов была взята, и как все его друзья и родственники бежали из Италии. Ему сообщили, что его жена Фульвия в сопровождении трех тысяч всадников отплыла из Брундизия (совр. Бриндизи) в Грецию и вскоре присоединится к нему там; а его мать Юлия бежала к народному герою Сексту Помпею (незаконному сыну великого Помпея), который принял ее очень тепло. Таким образом, для Антония оказалась закрытой не только Италия, раз Октавиан теперь стал единовластным хозяином в стране, но, по-видимому, и восточные провинции – из-за наступления парфян. Положение Антония было отчаянным, и теперь он, вероятно, и упрекал себя за пустую трату времени в Александрии, и винил своих родственников за их поспешное объявление войны Октавиану.

К концу июня Антоний прибыл в Афины, и там ему пришлось пройти испытание встречей с властной Фульвией, которую здорово побаивался, особенно ввиду всем известной связи Антония с царицей Египта. Последовавшие за встречей беседы между ними, наверное, были очень неприятными. Фульвия, вероятно, резко упрекала своего сбившегося с пути мужа за то, что тот бросил ее и так долго оставался с Клеопатрой; а Антоний, вероятно, сильно ругал Фульвию за то, что она так катастрофически испортила ему его дела в Италии. В конечном счете несчастная женщина, видимо, оказалась сломленной постоянным гневом Антония и впала в уныние. Находясь в Сикионе, расположенном на Пелопоннесе, к западу от Афин, Фульвия заболела и, не имея желания бороться за жизнь, в августе умерла. Тем временем Антоний, заключивший союз с Секстом Помпеем, разорял побережье Италии в тщетных попытках вернуть себе свой утраченный авторитет, но, как только его известили о смерти Фульвии, он возложил всю вину за войну на плечи своей усопшей супруги и быстро замирился с Октавианом. Двое соперников встретились в Брундизии в сентябре 40 г. до н. э., и между ними был заключен договор, который гарантировал Риму мирную жизнь в течение нескольких ближайших лет. Они условились, что Октавиан останется единоличным правителем в Италии и ему достанутся все европейские провинции, включая Далмацию и Иллирик; а Антоний будет хозяином на Востоке, и в его владения будут входить провинции: Македония, Греция, Вифиния (на северо-западе Анатолии), Азия (запад Анатолии), Сирия и Киренаика. Остальные провинции Северной Африки к западу от Кирены достались третьему триумвиру, не игравшему никакой роли, Лепиду. Этот договор был скреплен браком Антония с Октавией, сестрой Октавиана, молодой женщиной, оставшейся вдовой за несколько месяцев до этого. Свадьбу сыграли в Риме в октябре 40 г. до н. э., и население было особенно довольно, видя на улицах столицы двух помирившихся соперников, ссоры которых стали причиной такого кровопролития и бед.

Вероятно, невозможно было без боли смотреть на Клеопатру, когда весть о браке Антония дошла до нее. Близнецам, которых она ему родила, было всего лишь несколько недель в то время, когда ей стало известно об измене их отца. И уж как, наверное, горько она ругала себя за то, что вообще доверилась такому непостоянному мужчине. Теперь Клеопатре казалось, что он приезжал в Александрию, чтобы выманить у нее ее богатства и она, став жертвой его ложных уверений в любви, отдала ему всю себя лишь только для того, чтобы оказаться брошенной в тот момент, когда больше всего нуждалась в нем. Узнав о его бракосочетании, Клеопатра оставила все мысли об огромном царстве для себя и для сына Цезаря. Ее планы на будущее пришлось направить в другое русло. Наверное, она сразу же решила больше не оказывать никакой помощи Антонию ни деньгами, ни оружием, и нет никаких фактов, подтверждающих помощь какого-либо рода, оказанную ему в военных действиях в течение последующих двух лет. Наверное, Клеопатра была знакома с новой женой Антония еще в Риме, и она, безусловно, слышала о ее привлекательности и добродетели. Плутарх сообщает нам, что Октавия была моложе и прекраснее царицы Египта, и поэтому можно понять, как сильно должна была страдать Клеопатра в это время. Ее не только угнетала мысль о провале всех ее планов, но и воспламеняла женская ревность.

В следующем, 39 г. до н. э., благодаря силе общественного мнения, с Секстом Помпеем тоже был заключен мир, так как дочь морского разбойника вышла замуж за Марцелла, сына Октавиана. Договор был заключен в Мизенах (недалеко от Неаполя) и был отпразднован пиром, который устроил Секст Помпей на борту своего флагманского корабля с шестью рядами весел, который был «единственным домом», по словам его хозяина, «который Помпей унаследовал от своего отца». Во время торжества гости много пили, и вскоре послышались безответственные насмешки в адрес Антония и Клеопатры. Антоний очень натурально раздражался на эти замечания, и, по-видимому, возникла опасность скандала. Видя это, главарь пиратов по имени Менас, который был в числе гостей, прошептал Сексту: «Может быть, отдать концы и сделать вас хозяином всей Римской империи?» – «Менас, – ответил Секст Помпей после минутного раздумья, – это можно было бы сделать, ничего мне не говоря, но теперь мы должны сохранять спокойствие. Я не могу нарушить свое слово». Так Антоний спасся от смерти, и, кстати, можно заметить, что, если бы в тот раз его убили, истории, вероятно, пришлось бы зафиксировать союз между Секстом и Клеопатрой, направленный против Октавиана, который мог бы быть столь же романтичным, что и история, которая будет рассказана на этих страницах. У нас есть неясные сведения о чем-то вроде переговоров между Секстом и египетской царицей, и вполне вероятно, что Клеопатра попыталась бы заключить союз с этим сыном бывшего покровителя Египта.

В сентябре 39 г. до н. э. Октавия подарила Антонию дочь, которую назвали Антонией и которая впоследствии стала бабушкой императора Нерона. Вскоре после этого Антоний занял свои апартаменты в Афинах, где так же бурно окунулся в жизнь афинян, как когда-то в жизнь александрийцев. Антоний стал одеваться в греческое платье с неким восточным оттенком, и было замечено, что он перестал проявлять какой-либо интерес к делам в Риме. Антоний пировал на широкую ногу, много пил, тратил огромные суммы денег и потерял счет времени. Ему нравились обычаи Востока, и он взял на вооружение методы управления, которые применяли там греки. Во многих подвластных ему провинциях Антоний упразднил территории, подведомственные римским наместникам, и превратил их в вассальные царства. Таким образом Ирод стал царем Иудеи; Дарий, сын Фарнака, – царем Понта; Аминта взошел на трон Писидии (на юге Малой Азии); Полемон получил корону Ликаонии (к востоку от Писидии, центр – Иконий, совр. Конья) и т. д. Антоний был щедрым правителем, хотя и деспотичным; со всех сторон его приветствовали как веселого бога Диониса или Бахуса (римский аналог), сошедшего на землю. Подобно Юлию Цезарю, Антоний очень хотел принять божественный статус и даже дошел до того, что лично занял место статуи Диониса в храме этого бога и прошел таинство бракосочетания с богиней Афиной в Афинах. Популярность Антония была огромной, и это превращение его в бога было воспринято афинянами вполне благосклонно, и, когда один из его полководцев Вентидий Басс, посланный остановить продвижение парфян, возвратился с вестью о том, что полностью разгромил их, восторг народа не знал границ, и Антония чествовали самым удивительным образом.

Контраст между великодушным правлением Антония в своих восточных провинциях и поведением Октавиана на западе был поразительным. Октавиан был человеком с занятным характером: угрюмым, втайне жестоким и порочным. Много людей было подвергнуто пыткам и распято по его приказу, и за это он получил прозвище Палач. Октавиан всегда был невозмутим и сдержан на людях, но в своей частной жизни в тот период предавался самым разгульным пирушкам, азартным играм и окружил себя людьми самого низкого пошиба. Его правление в Италии в то время представляло собой Власть Террора, и большинству населения был ненавистен сам его вид. С виду Октавиан был неказистый: он был маловат ростом и не следил за осанкой; и хотя лицо у Октавиана было привлекательным, оно имело определенные и очень заметные недостатки. У него был желтоватый и нездоровый цвет лица и гнилые зубы, а кожа была покрыта прыщами. Но у него были большие и поразительно блестящие глаза, чем он особенно гордился. Он не выглядел чистым и ухоженным и больше всего не любил принимать ванну, хотя не возражал против того, чтобы иногда ходить в парную баню, как мы назвали бы ее сейчас.

Октавиан был экстравагантен в одежде, но в делах – точен и корректен. Он не любил солнечный свет и всегда носил шляпу с широкими полями, чтобы защитить голову. Но в то же время Октавиан терпеть не мог холодную погоду, и говорят, что зимой он носил плотную тогу, по крайней мере четыре туники, рубашку и фланелевую поддевку, а его ноги и бедра были обернуты теплой тканью. И, несмотря на все это, он постоянно страдал от насморка, чихал и гнусавил. К тому же у него постоянно были проблемы с печенью – факт, которому можно, наверное, приписать его раздражительность. Всю его одежду шили дома его жена и сестра, и она плохо на нем сидела. Его кудрявые светло-каштановые волосы всегда выглядели нечесаными. Октавиан был неважным военачальником, но талантливым государственным деятелем, и благодаря своей холодной натуре, которой так же не хватало пыла, как и его личности – магнетизма, он был более приспособлен для кабинетной работы, нежели для общественной трибуны. Он не был тем, кого в наши дни назвали бы джентльменом: он был явным выскочкой. Его дед был богатым ростовщиком, а отец – благодаря этому богатству, нажитому нечестным путем, – поднялся до заметного положения в римском обществе и, женившись, породнился с семьей Цезаря.

Все это не могло способствовать тому, чтобы Октавиан вырос в общественном мнении. Тогда никто не сомневался в том, что Антоний – народный герой, в то время как Секст Помпей, бывший изгой, быстро приобретал популярность. Весной 38 г. до н. э. Октавиан решил объявить войну этому бродяге, сыну великого Помпея, и попросил Антония помочь ему в этом деле. Последний попытался предотвратить войну, но его усилия не имели успеха. В июле следующего года, к радости большой части римлян, Октавиан потерпел серьезное поражение от Секста. Таким образом, авторитет племянника Цезаря сильно пошатнулся. Приблизительно в это же время репутация Антония в такой же степени выиграла, так как в июне Вентидий Басс, действовавший от имени Антония, снова разгромил парфян, причем в сражении был убит парфянский царевич Пакор, руководивший парфянской армией. Эта весть сильно воодушевила римлян. Наконец, спустя шестнадцать лет, Красс был отомщен. Получалось, что Антоний в определенной степени осуществил планы погибшего Цезаря в отношении парфян, тогда как, с другой стороны, племянник Цезаря Октавиан не смог даже справиться с морскими пиратами, сторонниками Помпея. Было принято решение провести триумф для обоих, Антония и Вентидия, и это событие произошло до конца года.

В январе 37 г. до н. э. триумвират, срок полномочий которого к тому времени истек, был продлен на пять лет, несмотря на значительные трения между беззаботным Антонием и угрюмым Октавианом. Наконец их разногласия были улажены посредством соглашения, согласно которому Антоний дал Октавиану 130 кораблей, чтобы тот мог с их помощью сразиться с Секстом Помпеем, а Октавиан дал Антонию 21 тысячу легионеров для войны с Парфией. Можно заметить, что в этом договоре Антоний, чтобы получить войска, пожертвовал человеком, который дружески отнесся к его матери и оказал ему помощь в борьбе с Октавианом в то время, когда удача не была на его стороне; поэтому следует предположить, что желание Антония завоевать Парфию и проникнуть далеко на Восток теперь приобрело для него такое всепоглощающее значение, что все остальные соображения были отброшены. С воодушевлением размышляя о расширенной Восточной империи, Антоний на самом деле не имел желания участвовать в делах Запада, и его ни на йоту не волновало, какая судьба ожидает его недавнего союзника Секста, который, как он понимал, в любом случае в конце концов непременно будет разгромлен Октавианом. Антоний перестал тревожиться и в отношении Октавиана, потому что теперь, по-видимому, думал, что, когда Восток будет завоеван и объединен, без труда сможет вырвать и Запад из жестоких рук своего непопулярного в народе соперника. Два года назад Антоний счел необходимым поддерживать дружеские отношения с Октавианом любой ценой, и по этой причине он жестоко бросил Клеопатру. Однако же теперь положение Антония было таково, что он мог противостоять племяннику Цезаря, и передача ему 130 кораблей была не более чем практичной сделкой, посредством которой он получил новые войска. Видно, мысли Антония снова стали обращаться к царице Египта, и на этот раз в его памяти воскресло и удовольствие, которое он получал от ее великолепного общества, и важность для него того положения, которое она занимала на Востоке. У египтян был большой и хорошо оснащенный флот, и нехватку у Антония своих кораблей из-за подарка Октавиану с легкостью могла возместить царица.

Осенью 37 г. до н. э. эти размышления принесли свои плоды. По пути на остров Корфу Антоний, вынашивая свои замыслы относительно Парфии, пришел к заключению, что ему следует раз и навсегда оторваться от Рима, пока не настанет тот день, когда он возвратится туда как завоеватель всей земли. Поэтому он отправил свою жену Октавию назад в Италию, полный решимости больше никогда ее не видеть, и одновременно послал в Александрию Фонтея Капитона (известный греко-египетский астролог I в. до н. э. – Ред.), который должен был пригласить Клеопатру встретиться с ним в Сирии. Октавия была очень милой, добропорядочной женщиной, склонной к домоседству. Ее мягкое влияние всегда было направлено на сохранение мира, а ее неизменно добродетельное поведение и кротость, наверное, почти доводили Антония до безумия. Она, без сомнения, хотела шить для него одежду, как она это делала для своего брата; и она всегда – в своей милой манере – стремилась обратить его внимание на привлекательные стороны старомодной, респектабельной семейной жизни, которая вызывала у Антония тошноту.

Беспристрастному читателю, безусловно, должно быть ясно, что изменение отношения Антония к Клеопатре проистекало больше из политических, нежели романтических соображений. Мы так наслышаны об искусстве обольщения, которым пользовалась Клеопатра, что сначала не так легко можем избавиться от традиционного толкования этого воссоединения, и склонны принять определение Плутарха, когда он говорит нам, что «страсть Антония к Клеопатре, которую другие мысли, по-видимому, усыпили и предали забвению, теперь снова набрала силу и загорелась пламенем; и, подобно норовистому коню человеческой души Платона, отринув все добрые и здравые советы и явно вырываясь на свободу, он послал Фонтея Капитона, чтобы тот привез ее в Сирию». Но следует помнить, что эта «страсть» к царице не была достаточно сильной для того, чтобы удержать Антония от женитьбы на Октавии через несколько месяцев после того, как он покинул объятия Клеопатры. А теперь прошло три с половиной года с тех пор, как Антоний последний раз видел царицу, – период, который для такой короткой памяти, как у Антония, представлял собой пробел в этой конкретной любовной истории. Такой в действительности незначительной была его привязанность к ней в это время, что, говоря о близнецах, которых она ему подарила, Антоний сказал знаменитую фразу – которая уже цитировалась – о том, что он не намерен ограничивать свои надежды на потомство какой-то одной женщиной, а, подобно своему предку Геркулесу, рассчитывает на то, что природа в его случае проявит сама себя. Ведь лучший способ распространения голубой крови в мире состоял в том, чтобы стать родоначальником нового рода царей в каждой стране. Несомненно, Антоний с юношеским волнением ожидал возобновления отношений с царицей, и в какой-то степени может быть правдой то, что он с радостью вырвался из мягких и по этой причине раздражавших уз семейной жизни. Но на деле его целью – ввиду политических причин – было заключение брачного союза с Клеопатрой, и неразумно предполагать, что в это время в его веселом сердце горело какое-то пламя неукротимой страсти.

Со стороны Клеопатры дела обстояли несколько иначе. Стресс от сильного эмоционального потрясения лишил ее того легкомысленного отношения к жизни, которое в предыдущие годы было ее заметной отличительной чертой. Она больше не могла ни играть своей судьбой, ни веселиться все дни напролет, как это бывало раньше. Антоний, которого она по-своему любила, жестоко бросил ее, а теперь просил, чтобы она снова обратила на него свою благосклонность. Могла ли она поверить (ведь, без сомнения, таковы были его аргументы в свое оправдание), что долгая разлука с ней и женитьба на другой женщине являлись чисто политическими маневрами Антония, которые никоим образом не повлияли на неизменность его любви к ней? Могла ли она довериться ему во второй раз? Могла ли она, с другой стороны, справиться со своими сложными делами без него? Очевидно, теперь он стал всемогущим на Востоке; можно было ожидать, что Парфия падет перед ним, а темную фигуру Октавиана уже почти полностью затмил этот новый Дионис, разве что только не в самой Италии. Есть ли надежда расширить ее владения, сохранив те из них, которые она уже имеет, без его помощи? Такие вопросы могли иметь лишь один ответ. Клеопатра должна была прийти с Антонием к абсолютно определенному взаимопониманию и заключить с ним соглашение-обязательство. Одним словом, если он хочет какого-то возобновления их отношений, он должен жениться на ней. Больше не должно быть никакого дипломатического маневрирования, которое для нее означало быть брошенной, страдать и испытывать мучительную тревогу. Антоний должен открыто стать врагом Октавиана и с ее помощью нацелиться на завоевание и безграничного Востока, и всего Запада. Во всем он должен действовать как преемник божественного Юлия Цезаря, а наследником их общего государства должен стать сын Цезаря, маленький Цезарион, которому на тот момент было уже больше десяти лет.

Полная такой решимости, Клеопатра приняла приглашение, переданное ей Фонтеем Капитоном, и отплыла в Сирию. Через несколько недель, к концу 37 г. до н. э. она встретилась с Антонием в Антиохии (совр. Антакья) и сразу же приступила к исполнению своего решения. История умалчивает о том, что произошло между ними во время их первых бесед, но можно предположить, что Антоний объяснил свое предшествующее их встрече поведение политическими причинами и дал царице ясно понять, что теперь он хочет определенного и долгого союза с ней; в то же время Клеопатра, со своей стороны, поставила его в известность о своем желании соединиться с ним при условии, что этот договор будет узаконен и обязателен для обеих сторон.

Тот факт, что Клеопатра получила согласие Антония на заключение договора, который во всех смыслах был ей выгоден, не только показывает, как высоко оценивал Антоний дружбу с Египтом в то время, но и доказывает, насколько велика была сила убеждения Клеопатры. Следует помнить, что Клеопатра в течение более трех лет была обманутой женщиной, брошенной своим возлюбленным, отчаявшейся когда-либо получить признание притязаний своего сына на Рим и почти не имевшей надежды даже на то, чтобы сохранить независимость Египта. Теперь она набралась смелости потребовать от него еще больше прав и привилегий, а также подтверждения всех своих династических надежд. И, к ее огромной радости, Антоний согласился с ее желаниями. Я уже писал, что он в действительности не любил ее так глубоко и страстно, чтобы трезвый голос его рассудка был этим заглушен, так что это соглашение следует приписать больше прозорливости царицы и ее вполне понятному беспокойству о том, чтобы еще раз не оказаться одураченной своим ненадежным возлюбленным. Вероятно, Клеопатра воздействовала на чувства Антония, рассказывая ему о своих неподдельных страданиях, и в то же время она должна была ненавязчиво подтверждать значимую роль Египта для Антония в сложившейся ситуации.

На мой взгляд, условия этого соглашения были следующими.

Во-первых, по-видимому, между ними была достигнута договоренность о том, что их законное бракосочетание должно состояться согласно обычаям Египта. Мы уже видели, как за много лет до этого Юлий Цезарь одобрил закон, предназначенный легализовать его предполагаемый брак с Клеопатрой, согласно положениям которого он получал возможность брать в жены более чем одну женщину. И отношение Антония теперь, видимо, основывалось на в чем-то похожем понимании ситуации. Об этом браке не будет объявлено римскому сенату, так как он больше не имел намерения считать себя обязанным соблюдать римские законы в таких вопросах. Но в Египте брак будет считаться законным земным подтверждением так называемого божественного союза с 40 г. до н. э.

Во-вторых, они условились о том, что Антоний не должен принимать титул царя Египта, а должен называться «автократор», то есть «самовластный правитель» всего Востока. Понятие «автократор» было греческим эквивалентом римского «император», титула, который – не следует об этом забывать – стал наследственным в интересах Юлия Цезаря и которому Антоний, вероятно, собирался впоследствии придать значение монарха. Антоний не должен был принимать титул царя, который всегда был неприятен для римских ушей. Слово «император» тоже не было достаточно выдающимся, потому что так называли главнокомандующих римскими армиями. А титул «автократор» означал «всемогущий». Антоний также пока сохранял свой титул триумвира.

В-третьих, Антоний, вероятно, пообещал считать Цезариона, сына Клеопатры и Юлия Цезаря, законным наследником трона и согласился дать своим собственным детям, рожденным царицей, небольшие царства в пределах их империи.

В-четвертых, Антоний, видимо, пообещал возродить власть Египта на том уровне, который существовал полторы тысячи лет назад, во времена могущественных фараонов 18-й династии (XVI – XIV вв. до н. э.). Поэтому Антоний отдал царице Синай; Аравию, включая, вероятно, скальный город Петру; восточное побережье Мертвого моря; часть долины реки Иордан и город Иерихон; возможно, часть Самарии и Галилеи; финикийское побережье, за исключением городов Тира и Сидона; Ливан; возможно, северное побережье Сирии; часть Киликии, включая, быть может, Тарс; остров Кипр и часть Крита. Таким образом, вассальное царство Иудея, которым правил Ирод, оказалось окруженным владениями Клеопатры. Но вычет этих ценных земель из сферы влияния Египта был компенсирован присоединением территории Киликии, которая всегда находилась за пределами египетских границ даже во времена великих фараонов.

А взамен всего этого Клеопатра, вероятно, гарантировала предоставление всех финансовых и военных ресурсов Египта в распоряжение Антония, когда бы они ему ни понадобились.

Как только этот договор был составлен, я думаю, не может быть сомнений в том, что Антоний и Клеопатра тихо поженились, а в память об этом событии были отчеканены монеты, на которых изображены их головы и написаны их имена; на них она названа царицей, а он – автократором. К тому же в честь этого события Клеопатра начала новое летосчисление своего правления; и на монетах, выпущенных шестью годами позже, рядом с головами Антония и царицы есть надпись: «В правление царицы Клеопатры, в 21-й, который также есть 6-й год богини». Следует помнить, что Клеопатра взошла на престол летом 51 г. до н. э., и поэтому 21-й год ее правления начинался после лета 31 г. до н. э., и он также являлся завершением 6-го года, прошедшего со времени заключения этого брачного союза в Антиохии в конце 37 г. до н. э. Таким образом, эти монеты, вероятно, были отчеканены осенью 31 г. до н. э., когда начало 21-го года правления Клеопатры в качестве царицы Египта совпало с концом 6-го года ее правления вместе с Антонием. Разумеется, можно выдвинуть много аргументов против того, что теперь Клеопатра была определенно замужем. Но ввиду того, что их головы теперь появились на монетах, что Антоний передал Клеопатре огромную территорию, что она начала новый отсчет лет своего правления, что Антоний с тех пор жил с ней и что, как мы знаем из его письма к Октавиану, он говорил о ней как о своей жене, я не думаю, что есть разумная причина переносить свадьбу на более поздний период.

Зиму они тихо прожили в Антиохии; Антоний был занят подготовкой к новой войне с парфянами, которая, как он надеялся, должна была принести ему огромный авторитет и популярность в римском мире. Этот город был столицей Сирии, и в то время его уже, вероятно, признавали третьим городом мира после Рима и Александрии. Жилой квартал под названием Дафна изобиловал густыми лавровыми и кипарисовыми рощами, которые простирались на 10 миль, и множество небольших ручьев сбегали с холмов и журчали под сенью деревьев, где даже в разгар лета всегда было прохладно. Город был знаменит своим искусством и ученостью и являлся центром, в высшей степени соответствующим вкусам Клеопатры. Без особых событий проходили месяцы. Говорили, что царица пыталась уговорить Антония свергнуть Ирода и присоединить Иудею к ее новым владениям, но он отказывался сделать это и просил ее не вмешиваться в дела Ирода. После этого Клеопатра вела себя по отношению к царю Иудеи (иудеи своего «царя», полностью зависевшего от римлян, люто ненавидели. – Ред.) весьма корректно.

В марте 36 г. до н. э. Антоний отправился на войну, и Клеопатра сопровождала его до Зевгмы, города на берегу Евфрата неподалеку от границы с Арменией, что представляло собой пеший переход длиной около 150 миль от Антиохии. Вероятно, Клеопатра хотела провести рядом с Антонием всю войну, так как в более поздний период мы видим, что она снова пытается остаться при нем в похожих обстоятельствах. Но видимо, в Зевгме оказалось, что состояние Клеопатры требует ее возвращения в Египет, где она и будет ожидать возвращения Антония, как она надеялась, с победой. Несмотря на все свои тревоги и разочарования в жизни, царица заметно сохранила свою энергию и бесстрашие и теперь была не менее смела и отважна, чем в те дни, когда Юлий Цезарь увидел ее во главе сирийского войска, вторгшегося в Египет. Ей нравилась военная жизнь и опасности, которым нужно смело смотреть в лицо. Античный писатель по имени Флор писал о Клеопатре, что она «не знает никаких женских страхов», и эта попытка идти на войну со своим мужем указывает на то, что с возрастом дерзость и отвага, столь часто заметные в ее действиях, не уменьшились. По-видимому, Клеопатра не совсем одобряла поход Антония, казавшийся рискованным предприятием, стоившим ей немалых средств. Но это приключение манило ее и придавало ее жизни ту долю волнений, которая, видимо, была необходима Клеопатре для существования. Но Антоний, как бы ни был увлечен своей царицей, не мог оценить честь, которую она оказала ему в такое время, сопровождая его, и, наверное, испытал немалое облегчение, когда увидел, как ее кавалькада исчезает из вида на дороге назад в Антиохию.

Из Антиохии Клеопатра отправилась по долине реки Оронт в Апамею (город в Сирии), откуда совершила путешествие мимо Аретузы и Эмесы в Антиливан (горный хребет между Ливаном и Сирией. – Пер.), а оттуда в Дамаск. Затем она, по-видимому, направилась к Галилейскому морю (одно из названий Тивериадского озера на севере Палестины, совр. Израиль; другие его названия: озеро Кинерет, Генисаретское озеро, Бахр-Табария. – Пер.), а оттуда по реке Иордан к Иерихону. Где-то там она встретилась с деятельным Иродом, который явился к ней, чтобы прийти к какому-то соглашению в отношении тех частей Иудеи, которые Антоний подарил ей. После небольшого торга наконец было решено, что Ирод может арендовать у Клеопатры эти земли за определенную сумму денег. В субтропическом климате Иерихона в изобилии росли пальмы, хна, алыча или zukkum и бальзамин, «бальзам Галаад» (Галаад или Гилеад – область в Древней Палестине. – Пер.), высоко ценившийся как ароматическое вещество и медицинское средство. С точки зрения стратегии Иерихон был ключом к Палестине (Иерихон, кстати, согласно Книге рекордов Гиннесса, древнейший город в мире, существовавший уже в 7800 г. до н. э. – за 66 веков до того, как прозвучали известные из Библии иерихонские трубы переселявшихся в Палестину кочевников-евреев, ведомых Иисусом Навином, сменившим умершего Моисея. «И предали заклятию все, что в городе, и мужей и жен, и молодых и старых, и волов и овец и ослов, все истребили мечом» [Иис. Нав., 6: 20]; «А город и все, что в нем, сожгли огнем; только серебро и золото и сосуды медные и железные отдали в сокровищницу дома Господня» [Иис. Нав., 6: 23]. – Ред.). Поэтому можно понять, как, вероятно, досадно было Ироду лишиться этой жемчужины своей короны. Говорят, что после того, как он взял Иерихон в аренду у Клеопатры, город стал его излюбленным местом проживания. По завершении этой сделки царица, видимо, продолжила свое путешествие в Египет по приглашению иудейского царя через Иерусалим и Газу, то есть через Иудейское царство. Но как только она ступила на иудейскую территорию, Ирод задумал захватить и предать ее смерти. Дорога из Иерихона в Иерусалим зигзагом поднимается вверх по крутому и пустынному горному склону среди труднопроходимого, лишенного растительности ландшафта. Было бы легко напасть из засады на царицу в одном из безлюдных ущелий, по которому пролегал ее путь, а вину можно было свалить на разбойников, которыми кишели эти места. Как рассказывает нам Иосиф Флавий, Ирод обратил внимание своих советников на то, что Клеопатра по причине своего огромного влияния на дела в Риме стала представлять угрозу всем правителям небольших государств; и теперь, когда она оказалась в его власти, Ирод мог с величайшей легкостью избавить мир от женщины, которая стала всем им помехой, в результате чего миновало бы много бед и несчастий. Ирод сказал советникам, что Клеопатра обратила на него взор своих прекрасных глаз, и он не сомневается в том, что она предпримет попытку посягнуть на его добродетель до того, как пересечет южную границу. Ирод доказывал, что Антоний в конечном итоге будет благодарить его за ее убийство, ведь очевидно, что она никогда не будет ему верным другом, а оставит его в тот момент, когда он больше всего будет нуждаться в ее верности. Однако советники пришли в смятение от предложения царя и начали умолять его не делать этого. «Они настойчиво просили и умоляли его, – пишет Иосиф Флавий, – не делать ничего поспешно; ведь Антоний не потерпит этого, нет, даже если кто-то станет доказывать ему, что это было сделано ради его же пользы. Клеопатра занимала самое высокое положение, которое могла занимать женщина в то время в мире, и такое деяние будет заслуживать осуждения из-за дерзости Ирода, посмевшего совершить это».

Поэтому иудейский царь (поняв, что Антоний не оставит камня на камне в его уделе. – Ред.) отказался от своего вероломного замысла и любезно сопроводил Клеопатру до пограничной крепости Пелусий, и, таким образом, она целой и невредимой вернулась в Александрию, где стала ждать рождения своего четвертого ребенка. Наверное, следует отметить, что Клеопатра привезла с собой в Египет из Иерихона много черенков кустов бальзамина (так решил автор. Думается, их привезли в Египет за тысячи лет до Клеопатры – Палестина и Сирия периодически оказывались под властью фараонов. – Ред.) и посадила их в Гелиополисе неподалеку от современного Каира. Мысли царицы теперь, наверное, были полны оптимизма. Антоний собрал огромную армию и уже должен был, по ее предположениям, вторгнуться далеко в глубь территории Парфии. Несмотря на свои предыдущие страхи, Клеопатра теперь ожидала, что Антоний вернется к ней, овеянный славой, открыв дорогу через Персию в Индию и сказочный Восток. Рим станет приветствовать его как своего героя и идола, а непопулярный в народе Октавиан исчезнет с политической арены. Тогда Антоний потребует для себя и для нее трон Запада и Востока, и, наконец, ее малолетний сын Цезарион, как их наследник, получит все, что ему причитается.

Поддерживаемая такими надеждами, Клеопатра проводила дни в ожидании; и в конце осени она произвела на свет мальчика, которого она назвала Птолемей, согласно обычаям своего рода. Но еще до того, как полностью восстановились ее силы, она получила депеши от Антония, в которых он сообщал ей страшные вести: война оказалась гибельной для его войска; сам он добрался до Северной Сирии лишь с остатками своей огромной (от 13 до 18 легионов. – Ред.) армии, одетой в лохмотья и изнуренной голодом и болезнями; денег катастрофически не хватает. Антоний умолял Клеопатру оказать ему помощь и привезти ему деньги для выплаты его павшим духом солдатам и написал, что будет ожидать ее приезда к побережью Сирии где-нибудь между Сидоном (совр. Сайда) и Беритом (совр. Бейрут).

И снова надежды несчастной царицы разбились вдребезги, но, мужественно взяв себя в руки в сложившейся ситуации, она собрала деньги, одежду, оружие и припасы для армии и с максимально возможной скоростью отправилась на выручку к своему мужу.

История этой военной катастрофы такова. Из Зевгмы Антоний походным маршем дошел до современного Армянского нагорья, где он произвел смотр своей огромной армии, состоявшей из 60 тысяч римских пехотинцев (включая испанцев и галлов), 10 тысяч римских всадников и около 30 тысяч солдат других национальностей, включая 13 тысяч кавалеристов и пехотинцев, присланных царем Армении Артаваздом II, и большой отряд, предоставленный ему царем Понта Полемоном. Было собрано огромное количество осадной техники и метательных орудий, которые были посланы в Мидийскую Атропатену по долине реки Ерасх (Аракс) вместе с отрядами из Армении и Понта, а также двумя римскими легионами. Сам Антоний с основной частью армии шел в Мидию более прямым путем через Северную Ассирию, горя нетерпением атаковать врага. Весть о его приближении с такими силами, пишет Плутарх, не только встревожила парфян, но и вселила страх в жителей Северной Индии – действительно заставила трястись всю Азию (здесь еще не забыли не только Александра Великого Македонского, но и походы его наследников: Селевка ок. 305 г. до н. э., Антиоха III ок. 210–204 г. до н. э. и других. – Ред.). Предполагалось, что Антоний с триумфом пройдет по Ирану; и, вероятно, строилось много предположений о том, поведет ли он свою армию, как Александр Великий, в Индию, где его встретят корабли Клеопатры с деньгами и припасами, приплывшие по морскому торговому пути из Египта. К концу августа Антоний добрался до города Фрааспы, столицы Мидийской Атропатены (древнее название земель в современном Южном (Иранском) Азербайджане), и там стал ждать прибытия своих осадных машин и сопровождавших их войск. Антоний предполагал, что город быстро сдастся, но в этом он ошибся и, прежде чем приступил к затяжной осаде, получил донесение о том, что вторая часть его армии подверглась нападению и потерпела поражение, весь его арсенал для сокращения стен городов захвачен или разбит, царь Армении бежал с остатками своей армии в свою страну, а царь Понта попал в плен. Но, несмотря на такие сокрушительные потери, Антоний принял мужественное решение продолжать осаду. Однако вскоре прибытие армии парфян, бодрой после одержанной победы, начало причинять ему большие неудобства, и места расположения римских войск постоянно подвергались изматывающим нападениям отрядов знаменитой парфянской кавалерии, хотя ни разу враг не принял генерального сражения. Наконец, в октябре Антоний был вынужден начать с врагом переговоры, так как ввиду общей нехватки съестных припасов и упадка духа в войсках нельзя было ожидать приближения зимы без величайшего страха. Поэтому он послал сообщение царю Парфии, в котором говорилось, что, если ему будут переданы военнопленные, взятые в войне с Крассом, а также утерянные штандарты с орлами, он снимет осаду и уйдет. Враг отклонил эти условия, но заявил, что, если Антоний уйдет, его отступлению никто не будет мешать; и римляне согласились на это.

Однако парфяне не сдержали слова, и, когда измученные легионеры переходили через заснеженные горы, они подверглись многочисленным нападениям жестоких племен, которые устраивали им засады на каждом перевале и следовали за ними по пятам, нападая на римлян. И помимо тысяч людей, которые были таким образом отрезаны от своих или убиты в ежедневных стычках, большое количество римских воинов погибло от холода и недоедания. Был период, когда съестных припасов не хватало настолько, что буханка хлеба ценилась на вес серебра; и именно в это время большое количество людей, съев какой-то корень, который казался съедобным, лишились рассудка и умерли. «Тот, кто съедал такой корень, – писал Плутарх, – совсем ничего не помнил и мог только двигать с места на место большие камни, что он проделывал с такой серьезностью и усердием, как будто это было дело чрезвычайной важности; и, так, во всем лагере можно было увидеть лишь солдат, которые выворачивали из земли камни и носили их с места на место до тех пор, пока, в конце концов, у них не начиналась рвота, и тогда они умирали».

На протяжении всего этого долгого и ужасного перехода Антоний вел себя чрезвычайно мужественно и стойко. Он делил все трудности со своими солдатами, и, когда войско разбивало лагерь на ночевку, он ходил от палатки к палатке, беседуя с легионерами, подбадривая и обнадеживая их. Его сочувствие и забота о раненых были сродни отношению к ним самой заботливой женщины. Солдаты обожали его; и даже те, кто был при смерти, приходили в себя в его присутствии и называли его всякими уважительными и полными любви именами. «Они хватали его за руки, – пишет Плутарх, – с радостными лицами и просили, чтобы он позаботился о себе и не беспокоился о них; они называли его своим императором и главнокомандующим и говорили, что, если только с ним все будет в порядке, они будут спасены». Много раз слышали, как Антоний восклицает: «О, десять тысяч!», словно восхищаясь знаменитым отступлением Ксенофонта, которое было даже еще более тяжелым, чем его собственное (знаменитый поход с боями 10 тысяч греческих наемников [из 13 тысяч первоначально] после проигранного их покровителем Киром [младшим] боя при Кунаксе близ Вавилона [401 г. до н. э.], где Кир был убит. Греки смогли за 1 год и 3 месяца пройти с боями около 4 тысяч километров и, разбив напоследок колхидян в 400 г. до н. э., прорваться к морю [Трапезунт, совр. Трабзон] и вернуться в Грецию. – Ред.). Однажды ситуация была настолько серьезной, что Антоний заставил одного из своих рабов по имени Рамн дать клятву, что в случае всеобщей резни тот проткнет его мечом и отрежет ему голову, чтобы его не смогли ни взять в плен живым, ни узнать мертвого.

Наконец, после двадцати семи ужасных дней, в течение которых римляне отбивали атаки парфян не менее восемнадцати раз, римские легионы переправились через Ерасх, прорвавшись в Армению и сохранив (в отличие от Красса) знаки своих легионов с орлами в целости и сохранности. Здесь, произведя смотр своей армии, Антоний обнаружил, что потерял 20 тысяч пехотинцев и 4 тысячи всадников, большая часть которых погибла от холода и болезней. Однако их беды еще не закончились, ведь, хотя враг и остался позади, им предстояло встретить зимние холода, и переход из Армении в Сирию был полон трудностей. К тому моменту, когда армия достигла побережья, умерли еще 8 тысяч человек, и все войско, которое наконец встало на зимние квартиры в местечке под названием Белая Деревня между Сидоном и Беритом, представляло собой оборванные остатки огромного войска, которое так смело отправилось в поход прошлой весной. И все же можно сказать, что, если бы Антоний не оказался столь бесстрашным военачальником, в тех ужасных горах погибло бы гораздо больше, разделив печальную судьбу Красса и его злосчастной экспедиции (в 53 г. до н. э. из примерно 40 тысяч воинов Красса погибло 20 тысяч, было взято в плен 10 тысяч (их поселили в далекой Маргиане, совр. район Мары в Туркмении), прорвались к своим 10 тысяч. – Ред.).

В Белой Деревне Антоний с нетерпением ожидал приезда Клеопатры; и тем не менее он так стыдился своего поражения и был так несчастен при мысли об ее упреках в его неудаче, что в отчаянии обратился за ложным утешением к винной кружке и каждый день допивался до состояния невменяемости. Когда же Антоний не был в бесчувственном состоянии, то нервничал и не находил себе места. Он не мог выдержать скуку долгого обеда, вскакивал из-за стола и бежал к берегу моря, чтобы осмотреть горизонт: не покажутся ли паруса кораблей Клеопатры. И он, и его военачальники осунулись и выглядели неопрятно, его солдаты были одеты в лохмотья. В таком состоянии Клеопатра и увидела их, когда, наконец, ее флот вошел в залив, привезя с собой одежду, провизию и деньги.

Когда Клеопатра везла Антония назад в Александрию, чтобы тот восстановил свои силы после напряжения последних месяцев, мне кажется, она прямо заговорила с ним о его планах на будущее. По-видимому, Клеопатра указала Антонию на то, что попытки Рима завоевать Парфию закончатся неудачей и что попытка овладеть такой обширной страной с огромными ресурсами – просто пустая трата денег, людей и времени (однако Александр Великий завоевал великую иранскую империю Ахеменидов, а Селевк и Антиох III подтверждали [в той или иной степени] свою власть здесь. Последнюю попытку контролировать Иран предпринял царь Антиох III Сидет. Предварительно подчинив снова отпавшую от царства Селевкидов Иудею, он предпринял поход в Парфию, закончившийся его гибелью и разгромом сирийского войска. – Ред.). Такие войны истощают их денежные запасы и ничего не дают им взамен. Поэтому не будет ли лучше немедленно сконцентрировать все свои силы на свержение Октавиана и захват Рима? Антоний доказал свою популярность у солдат и убедился в их преданности, ведь он, в конце концов, успешно выполнил самую тяжелую задачу полководца – упорядоченное отступление. Поэтому, безусловно, будет разумным не тратить больше их с Клеопатрой далеко не безграничные средства на планы по завоеванию Востока, а сосредоточить все внимание сначала на Италии. В конце концов, парфяне изгнаны из Армении, Сирии и Палестины, и теперь их можно оставить в покое на своей территории, пока не наступит тот день, когда Антоний пойдет на них войной, согласно сивиллиным пророчествам, как царь Рима. Клеопатра с сомнением отнеслась к походу на Парфию, хотя и помогала финансировать его как часть изначального плана Юлия Цезаря; и она по считала разумным довод, выдвинутый Антонием: если он окажется успешным, он сильно повысит его авторитет и сделает его народным героем в Риме. Однако эта война имела гибельные последствия, и теперь было лучше оставить весь этот замысел, нежели рисковать еще одним поражением в будущем. Измученный Антоний, страдающий от последствий своего беспробудного пьянства, по-видимому, молча согласился с этими доводами и прибыл в Александрию, намереваясь восстановить свои силы за год-два ввиду предстоящей ссоры с Октавианом. В Сирии он получил сообщение о событиях, которые произошли в Риме, пока он воевал. Октавиан наконец разгромил Секста Помпея, который укрылся в Митилене; а третий триумвир Лепид погрузился в личную жизнь, оставив свои владения в Африке в руках Октавиана. Поэтому запад Римской державы теперь находился под контролем Октавиана, и не было ничего невероятного в том, что он сам в скором будущем затеет ссору с Антонием.

Комфорт Александрийского дворца и удовольствие от блестящего общества Клеопатры, вероятно, стали для Антония волшебной переменой после суровых условий войны, и оставшаяся часть зимы, без сомнения, пролетела в беззаботной праздности. Но то, что происходило вокруг, видимо, сдерживало какое-либо повторение легкомыслия во время предыдущего пребывания Антония в столице Египта, и теперь до нас не доходят вести о «Непревзойденных гуляках» и их удивительных развлечениях. Антоний написал длинное письмо в Рим, дав в нем более или менее яркий отчет о войне и утверждая, что во многих отношениях она была очень успешной. В самом начале нового 35 г. до н. э. Секст Помпей предпринял попытку начать переговоры с египетским двором, но посланцы, которых он отправил в Александрию, не сумели добиться какого-либо благоприятного ответа. С другой стороны, Антоний узнал от них, что Секст вступил в тайную переписку с парфянами и пытается подкупить Домиция Энобарба, его наместника в провинции Азия (на западе Малой Азии [Анатолии], включала Мисию, Фригию, Лидию и Карию. – Ред.). Поэтому он и Клеопатра решили схватить этого опасного сына великого Помпея и казнить его. Этот приказ был исполнен неким Тицием, который произвел его арест во Фригии, и вскоре после этого Секст был казнен в Милете. Вероятно, эти действия были чрезвычайно плохо восприняты в Риме, так как этот изгой, подобно Робин Гуду, всегда пользовался широкой любовью народа, и, видимо, по этой причине Антоний никогда не признавал свою ответственность за это, а приказ будто бы был подписан его помощником Планком.

Вскоре после этого весь ход событий внезапно изменился благодаря тому, что в Александрию прибыл не кто иной, как царь Понта, который, если вспомнить, был захвачен парфянами в начале последнего военного похода Антония и был пленником царя Мидийской Атропатены. Последний теперь отправил его в Египет с вестью о том, что недавние еще союзники Мидийской Атропатены и Парфия рассорились. Царь Мидийской Атропатены предложил, чтобы Антоний помог ему уничтожить противника. Это заявление вызвало во дворце Клеопатры величайшее потрясение. Появилась неожиданная возможность победить ужасных парфян: ведь Мидийская Атропатена всегда была их сильным союзником, и римские войска ранее потерпели неудачу именно на ее территории. Но Клеопатра, опасаясь двуличности восточных монархов, настроилась на немедленное свержение Октавиана, власть которого теперь была определенно на подъеме, и попыталась отговорить своего мужа от этой второй войны, умоляя его больше не рисковать. В качестве предварительного шага Антоний послал депешу царю Армении Артавазду, который покинул его после поражения в Мидийской Атропатене, приказывая ему безотлагательно прибыть в Александрию, очевидно, для того, чтобы обсудить ситуацию. Однако Артавазд не проявил желания оказаться в руках своего сюзерена, которого он предал, и предпочел искать безопасности, если понадобится, в своих собственных горах или присоединиться к парфянам.

Антоний был глух к советам Клеопатры; он принял в конце концов предложение, переданное царем Понта, и приготовился немедленно отправиться на северо-восток. Клеопатра решила следовать вместе, и в конце весны они вместе отплыли в Сирию. Но как только они прибыли в эту страну, Антоний получил тревожную весть о том, что его римлянка-жена Октавия пустилась в путь, чтобы снова соединиться с ним, и предлагает встретиться с ним в Греции. По-видимому, ее брат Октавиан выбрал это средство, чтобы начать ссору с Антонием. Ведь если Октавии был бы оказан плохой прием, Октавиан объявил бы ее сбившегося с пути мужа дезертиром. А чтобы показать, как справедливо он сам поступает, Октавиан отправил с Октавией две тысячи легионеров и немного военного снаряжения. Фактически легионеры исполняли роль телохранителей Октавии, тогда как изначально их отправка к Антонию должна была считаться частичной платой за те корабли, которые были уничтожены в войне Октавиана с Секстом, а частично формальным подарком одного самодержца другому. Антоний сразу же отправил Октавии письмо, в котором говорилось, чтобы она оставалась в Афинах, так как он отправляется в Мидийскую Атропатену. В ответ на это Октавия прислала друга семьи по имени Нигер, чтобы тот спросил Антония, что ей делать с воинским отрядом и припасами. Нигер имел дерзость открыто говорить об обращении Антония с Октавией и высоко оценил ее благородное и спокойное поведение в состоянии сильных душевных переживаний; но Антоний не был в настроении слушать и отправил его восвояси, не дав ему удовлетворительного ответа. В то же самое время он, по-видимому, очень жалел Октавию, и можно почти не сомневаться в том, что, если бы это было возможно, он хотел бы увидеться с ней ненадолго, если только это могло спасти ее от дополнительного оскорбления, которое наносило ей его теперешнее отношение к ней. Антоний был весьма безответственным субъектом в таких вопросах, и, пока все были довольны, он на самом деле не сильно переживал по поводу того, с какой женщиной в данный момент живет, хотя, казалось, теперь он был чрезвычайно предан Клеопатре и очень зависел от ее живого общества.

Царица, разумеется, была сильно встревожена новым поворотом событий, так как она не могла быть уверенной в том, будет ли Антоний выполнять официальный договор, который заключил с ней в Антиохии, или же он снова окажется ненадежным другом. Она отчетливо понимала, что оскорбление, нанесенное Октавии, ускорит войну между Востоком и Западом, и, видимо, понимала лучше, чем раньше, что Антоний поступит неразумно в этой критической ситуации, если и дальше будет усложнять отношения с Парфией. Для нее было абсолютно необходимо благополучно отвезти его назад в Александрию, где он, с одной стороны, будет вне досягаемости Октавии, а с другой – окажется далеко от искушения продолжать строить планы в отношении Востока. Но Антоний так же жаждал снова наброситься на своего старого врага, как побитый мальчишка жаждет отомстить своему сопернику. Мысль о том, чтобы отказаться от возможности взять реванш ради подготовки к немедленной борьбе с Октавианом, была ему крайне неприятна. Все, казалось, теперь благоприятствовало успешному вторжению в Парфию. У Антония была не только поддержка царя Мидийской Атропатены. Ненадежный союзник, царь Армении, счел благоразумным в последний момент замириться с Антонием, и новое соглашение должно было быть скреплено помолвкой его дочери с маленьким сыном Антония Александром Гелиосом. Но Клеопатра не столько тревожилась о завоевании Парфии, сколько о свержении соперника своего сына, который узурпировал то положение в обществе, которое должно было перейти от великого Цезаря к Цезариону и ей; и теперь она предприняла попытку, используя все имеющиеся в ее арсенале уловки, чтобы помешать Антонию и дальше рисковать на Востоке и убедить его вернуться в Александрию. «Она сделала вид, что умирает от любви к Антонию, – пишет Плутарх, – скудным питанием добившись потери веса. Когда он вошел в ее покои, она остановила на нем свой обожающий взгляд, а когда он ушел, она будто ослабла и чуть не упала в обморок. Она прилагала усилия к тому, чтобы он видел ее в слезах, а как только он их замечал, она поспешно вытирала их и отворачивалась, будто хотела, чтобы он ничего не знал об этом.

Тем временем доверенные лица Клеопатры не медлили ускорять исполнение ее замысла, упрекая Антония в черствости, которая позволяет умереть женщине, душа которой зависела только от него одного. Да, Октавия была женой Антония, но Клеопатра, суверенная правительница многих народов, довольствовалась положением его любовницы, и, если она лишится его, она не перенесет этой потери».

Таким способом Клеопатра добилась, наконец, от Антония того, что он отказался от предложенной войны; и мы не должны слишком сурово осуждать ее за лицедейство. В тот момент Клеопатра вела отчаянную игру. Она убедила Антония окончательно отвернуться от Октавии, и все же сразу после этого, словно забыв о последствиях своего поступка, он горел желанием отправиться в Парфию в то время, когда Октавия собиралась предпринять попытку объявить его врагом римского народа. Конечно, в действительности царица была влюблена в Антония не больше, чем он в нее, но он был абсолютно необходим ей для осуществления ее надежд; а необходимость незамедлительно помериться силами с Октавианом с каждым днем становилась все более насущной. К этому Антоний должен был готовиться, постепенно собирая силы, средства и снаряжение, а все другие планы должны были быть забыты.

Поэтому Антоний возвратился в Александрию с большой неохотой, где и провел зиму 35/34 г. до н. э., благоразумно управляя своими обширными владениями. Однако следующей весной он принял решение завладеть Арменией и Мидийской Атропатеной для достижения своих целей. А когда на лето Антоний перенес свою штаб-квартиру в Сирию, он снова послал приказ царю Артавазду прибыть к нему на встречу, чтобы обсудить дела Парфии. Но царь Армении, видимо, прошедшей зимой вступил в заговор против Антония и отказался отдаться в руки римлян, чтобы не пострадать за свое двуличие. После этого Антоний быстро вторгся в Армению, взял царя в плен, захватил его казну, разграбил его земли и объявил, что эта страна отныне является римской провинцией. Добыча, захваченная в этой быстрой военной кампании, была очень велика. Легионеры хватали все ценные предметы, на которые падал их взор; они даже разграбили древний храм Анаит (наиболее чтимая в дохристианской Армении богиня – Великая мать, отождествляемая с древнейшими малоазийскими богинями, воспринятыми греками под именами Деметры и Артемиды. Богине Анаит посвящались коровы особой масти, с изображением зажженного факела на лбу. В эпоху христианства культ Великой матери Анаит был отождествлен с культом Богоматери. – Ред.) в Еризе (совр. Эрзинджан) и подняли руку на статую богини, которая была сделана из массивного золота: римляне разломали ее на куски, чтобы разделить.

По возвращении в Сирию Антоний вступил в переговоры с царем Мидийской Атропатены, результатом которых стало то, что мидийская принцесса Иотапа вышла замуж за маленького Александра Гелиоса, чья помолвка с дочерью царя Армении, разумеется, закончилась вместе с недавней войной. Как мы увидим, вполне вероятно, что царь Мидийской Атропатены согласился сделать молодую пару наследниками трона святой страны, так как у него не было сына. Таким образом, Антоний снова осуществил остроумный план основания царских династий своими отпрысками в разных странах. Затем он возвратился в Александрию, удовлетворенный работой, которую он проделал за лето, но «со своими мыслями», как пишет Плутарх, «только о грядущей гражданской войне». Октавия вернулась в Рим и не стала делать секрета из того, что с ней дурно обошлись. Поэтому ее брат велел Октавии покинуть дом Антония, чтобы тем самым показать свою обиду на него, но она не сделала этого и не позволила Октавиану объявить из-за нее войну Антонию, потому что, по ее словам, будет невыносимо, если станут говорить, что две женщины, она и Клеопатра, явились причиной такого ужасного противоборства. Тем не менее было мало шансов, что эту ссору можно было уладить, и Антоний теперь, наверное, понял, как проницательна была Клеопатра, когда возражала против дорогостоящей и изнурительной войны в Парфии.

По возвращении в Александрию осенью 34 г. до н. э. Антоний взбудоражил весь римский мир, отпраздновав свою победу над Арменией в столице Египта. Никогда раньше римские полководцы не проводили официальную церемонию триумфа не в Риме. Поступок Антония оказался явной декларацией того, что Александрия стала соперницей, если не преемницей, Рима в качестве столицы античного мира. Следует вспомнить, что Юлий Цезарь говорил о перенесении места пребывания правительства из Рима в Александрию, и теперь казалось, что Антоний перенес столицу, по крайней мере восточной части Римской державы, в этот город и стал считать его своим домом. Безусловно, Александрия занимала гораздо более удобное положение, чем Рим, для того чтобы управлять античным (теперь римским) миром. Нужно помнить, что варварские западные страны: довольно дикая Германия, недавно завоеванная Галлия, не играющая какой-либо роли периферийная Британия, не столь цивилизованная Испания и другие – не имели такой ценности, как цивилизованные восточные владения Рима. И Рим находился далеко к западу от этих ценнейших из своих провинций. Путешествие длиной 600–800 миль (6–7 дней по морю) приводило из Александрии в Антиохию или Тарс, тогда как Рим находился от этих центров на почти в три раза большем расстоянии. Южная часть Пелопоннеса находилась благодаря Криту значительно ближе к Александрии, чем к Риму (путь из Александрии до Путеол или Ости, то есть морских ворот Рима, занимал 15–20 дней [при особо благоприятных условиях – 9 дней]. – Ред.). До Эфеса и других городов Малой Азии можно было быстрее добраться по суше или по морю из Египта, нежели из Рима. Родос, Ликия, Вифиния, Памфилия, Киликия, Каппадокия, Коммагена, Понт, Армения, Кипр и многие другие большие и играющие значительную роль страны находились ближе к Александрии, чем к Риму; а Фракия (область на Балканском полуострове. – Пер.) и Византий (где в будущем вырастет новая столица Римской империи – великий Константинополь) по суше или по морю были приблизительно на одинаковом расстоянии от обеих столиц. Как город Александрия отличалась большим великолепием и изяществом; она была более процветающей, более деятельной и имела более богатую торговлю. Так что действительно были серьезные основания предполагать, что Антоний, проводя в ней свой триумф, объявлял о явном переносе своего дома и местопребывания правительства. Можно представить себе то беспокойство, которое это вызвало в Италии.

Триумф был особенно яркой церемонией. Во главе шествия шел отряд римских легионеров, на щитах которых была большая буква «С», которая, как говорили, означала «Клеопатра», но которая с той же вероятностью могла означать и «Цезарь» (по-латыни Цезарь – это Caesar), то есть законное дело Цезаря. Антоний, как обычно, ехал в колеснице, запряженной четырьмя белыми лошадьми, а перед ним шли несчастный царь Армении Артавазд II в золотых цепях со своей царицей и сыновьями. За колесницей шла длинная вереница армянских пленных, а за ними ехали обычные повозки с награбленным добром. Следом шли городские депутации из вассальных городов, и каждая из них несла золотую корону или венец, которая была предназначена Антонию в память о его победе. Римские легионеры, египетские войска и несколько вооруженных отрядов из восточных стран замыкали шествие.

Эта процессия, по-видимому, тронулась в путь при свете утра из царского дворца на мысе Лохиас и прошла по берегу гавани до храма Посейдона (Нептуна). Затем она, вероятно, прошла через местный форум, мимо государственных зданий и роскошных садов Регии, вышла на улицу Канопус приблизительно в том месте, где возвышался Панеум (большой искусственный холм с садом и парком, посвященный греческому богу Пану. – Пер.), а на дороге, поднимающейся вверх по его склону, собралось множество зрителей. Повернув на запад, процессия медленно двинулась по этой широкой мощеной улице, в колоннадах по обеим сторонам которой столпились зеваки. С правой стороны оставались стены Семы, или царского мавзолея, где лежали останки Александра Великого; а слева длинные портики Гимнасия и Суда образовывали затененную трибуну для сотен людей высших классов. С другой стороны дороги колоннада и окна мусейона были заполнены, я полагаю, преподавателями и студентами, которые пришли со своими семьями, чтобы своими глазами увидеть это зрелище. Чуть дальше процессия поворачивала на юг и прошла по широкой улице Сераписа, в конце которой на возвышении стояло великолепное здание Серапеума (храм Сераписа – композитного божества, сочетавшего в птолемеевский период в себе Осириса и Аписа). Здесь собрались Клеопатра, ее придворные и высокопоставленные чиновники Александрии, в то время как жрецы и жрицы Сераписа сосредоточились по обеим сторонам улицы и на широких ступенях, которые вели к галереям храма. Здесь Антоний спустился с колесницы и, наверное, под крики зрителей и звуки сотен систр (древний египетский музыкальный инструмент-трещотка в форме металлической подковы. – Пер.) поднялся вверх по ступеням храма, чтобы сделать предписанное жертвоприношение Серапису, как в Риме он при нес бы жертву Юпитеру Капитолийскому. Сделав это, Антоний возвратился во двор перед священным зданием, где была построена платформа, обшитая серебряными листами. На этой платформе на золотом троне сидела Клеопатра, одетая в одежды Исиды или Венеры; и теперь к ее ногам Антоний вел царственных пленников из Армении, потных и запыленных от долгой ходьбы, понурых от постоянного свиста и глумления людей, через толпы которых они проходили. Артавазд II не был варваром; он был утонченным и образованным человеком, для чувствительной натуры которого это испытание, вероятно, было самым ужасным. Он был немного поэт и в свое время писал неплохие пьесы и трагедии. Теперь ему было велено склониться перед Клеопатрой и приветствовать ее как богиню, но он наотрез отказался сделать это и, несмотря на грубые тычки стражников, продолжал стоять перед ней во весь рост и обращался к ней просто по имени. В Риме обычно в заключение триумфа казнили пленников царской крови, которые были выставлены на всеобщее обозрение во время шествия, и теперь, когда он открыто нанес оскорбление царице Египта, Артавазд II не мог надеяться снова увидеть восход солнца. Однако Антония и Клеопатру, по-видимому, тронуло то достоинство, с которым он держался, и ни ему, ни членам его семьи не причинили вреда. Вместо этого им стали оказывать подобие почестей, а впоследствии их содержали в столице Египта как почетных пленников (в 31 г. до н. э. Артавазд II будет Клеопатрой казнен. – Ред.).

Когда триумф закончился, для всех жителей Александрии был устроен огромный пир; а ближе к вечеру на территории Гимнасия состоялась вторая церемония. Здесь снова была поставлена посеребренная платформа, на которую водрузили два больших и четыре маленьких золотых трона, и, когда все собрались, на них сели Антоний, Клеопатра и ее дети. Соблюдая определенные формальности, Антоний поднялся с места, чтобы обратиться к толпе. Упомянув, без сомнения, свои победы, он даровал царице и ее потомству несколько поразительных наград. Он провозгласил Клеопатру царицей Египта и владений, которые он пожаловал ей в Антиохии почти три года назад; он назвал Цезариона, сына Юлия Цезаря, соправителем своей матери и пожаловал ему великий титул Царя царей. В тот момент Цезариону было тринадцать с половиной лет, а так как он, по словам Светония, был поразительно похож на своего отца, Великого диктатора, Антоний, вероятно, испытывал необычное смятение чувств, когда оказывал ему эти почести. Своему собственному сыну Александру Гелиосу Антоний подарил Армянское царство, а также Мидийскую Атропатену (очевидно, после смерти правящего монарха, дочь которого недавно сочеталась с ним браком) и, наконец, Парфянское царство при условии, что оно будет завоевано. Это, видимо, было обусловлено договором с царем Мидийской Атропатены предыдущим летом, который, вероятно, предусматривал, что после смерти этого монарха Александр Гелиос и мидийская наследница Иотапа взойдут на объединенный престол Армении, Мидийской Атропатены и Парфии, а Антоний пообещал взамен помощь в завоевании последней. Мальчику на тот момент было шесть лет, и этого круглолицего малыша по такому поводу нарядили в мидийские или армянские одежды. На голове у него был надет высокий, жесткий головной убор этих стран, с задней части которого свисала ткань, закрывающая шею, а сам он был одет в тунику с рукавами, поверх которой был надет свободный плащ, накинутый на одно плечо и изящными складками ниспадающий со спины. На ногах у него были длинные просторные штаны, которые повсеместно носили в иранском мире (характерны для всех иранских народов – от скифов до персов, парфян, согдийцев и бактрийцев. – Ред.). Клеопатре Селене, сестре-близнецу Александра, Антоний подарил Киренаику (историческая область в современной Ливии. – Пер.) и значительную часть остального североафриканского побережья. И наконец, Антоний провозгласил маленького Птолемея царем Финикии, Сирии и Киликии. Этот маленький мальчик, которому исполнилось всего лишь два года, был одет по такому случаю в македонский наряд и носил национальный плащ, сапожки и шапочку, поверх которой был надет венец так, как это делали преемники Александра. В конце этой удивительной церемонии дети после приветствия своих родителей оказались в окружении телохранителей. Это были представители тех народов, которыми им было назначено править. Наконец, все торжественно вернулись во дворец – когда солнце село в воды гавани Счастливого Возвращения.

По этому случаю были отчеканены монеты с надписью «Cleopatrae reginae regum filiorum regum» («Царицы Клеопатры и Царей детей царей»). Антоний, наверное, также приказал сделать бронзовую статую своего сына Александра Гелиоса, облаченного в царские одежды своего нового царства, так как не очень давно была обнаружена фигура мальчика, одетого таким образом. Затем Антоний написал отчет обо всем этом в римский сенат вместе с докладом о своей войне с Арменией, а в сопроводительном письме приказал своим доверенным лицам получить официальное одобрение тех перемен, которые он осуществил при распределении тронов в своих владениях. Эта весть была принята в Италии с удивлением, а в официальных кругах чувствовалось раздражение. Доверенные лица Антония мудро решили не читать его депеши в сенате; но Октавиан настаивал, и после долгих пререканий их содержание было наконец оглашено. Сразу же начали циркулировать рассказы, в которых фигурировал Антоний в роли восточного самодержца, который ведет в Александрии жизнь сластолюбца, чреватой вырождением. Было объявлено, что он постоянно пьян, но такое обвинение никак не могло быть выдвинуто против Клеопатры, поскольку говорили, что царица не пьянеет благодаря магическому кольцу с аметистом, который обладает способностью изгонять винные пары из головы того, кто его носит.

Можно почти не сомневаться в том, что Антоний был очень невоздержан в этот период. Он был сильно встревожен приближением большой войны с Октавианом и, вероятно, понимал, что теперь на кону стоит его популярность в Риме. Поэтому, ожидая, пока события примут тот или иной оборот, Антоний пытался освободиться от тревог, напиваясь до бесчувствия. Но, делая это, как будет видно из последующих событий, он начал терять в глазах Клеопатры то место, которое занимал раньше. Она сама никогда не пила много вина и, судя по только что приведенному факту, всегда была отменно трезва. Наверное, она с растущим беспокойством наблюдала за распущенным поведением мужчины, от которого зависело исполнение ее честолюбивых замыслов.

Тот факт, что Антоний уже переставал быть римлянином, а с каждым днем становился все больше похожим на восточного владыку, не сильно ее волновал. Это отличало его, конечно, от Великого диктатора, память о котором становилась для нее все дороже по мере того, как она сравнивала активность Цезаря с растущей леностью Антония. Но за всю свою жизнь Клеопатра привыкла к манерам восточных монархов, и ее не мог сильно шокировать новый образ жизни ее мужа, за исключением того, что он ослабил его способности энергичного лидера. Теперь, когда ссора с Октавианом уже назрела, трон Клеопатры и вся ее жизнь зависели от способности Антония вдохновлять и командовать, и я полагаю, что частичное принятие им восточного образа жизни приблизило его к людям, с которыми ему приходилось иметь дело. «Клеопатра, – пишет Флор (Флор Луций Анней, римский историк II в. – Ред.), – в качестве платы за свою любовь попросила у пьяного полководца Римскую державу, и Антоний пообещал ей ее, как будто римлян было легче покорить, чем парфян… Забыв свою страну, свое имя, свою тогу и знаки отличия своего высокого положения, он полностью переродился, превратившись в мыслях, чувствах и одежде в того монстра, которого мы знаем. В его руке был золотой скипетр, на боку – восточный меч; его пурпурные одежды были застегнуты пряжками из огромных драгоценных камней; на голове он носил венец, чтобы быть равным царице, которую он любил».

Дворец в Александрии за последние годы был хорошо отделан и украшен; теперь он подходил для этого дородного восточного правителя. Лукан (Лукан Марк Анней, 39–65; римский поэт; участник заговора против Нерона, приговорен к смерти, покончил с собой. – Ред.) рассказывает нам, каким роскошным стала царская резиденция. Потолки ее были украшены лепниной и мозаикой, а потолочные балки были скрыты за золотой фольгой. Стены и колонны были сделаны в основном из прекрасного мрамора, но в их украшении использовалось большое количество пурпурного порфира и агата. Покрытие полов в некоторых залах было из оникса; эбеновое дерево использовалось так же широко, как и обычное; повсюду можно было увидеть слоновую кость. Двери были украшены привезенными из Индии черепаховыми панцирями, усыпанными изумрудами. Кушетки и стулья были инкрустированы драгоценными камнями, многие предметы мебели сияли яшмой и сердоликом; во дворце было много бесценных столиков из резной слоновой кости. Драпировки сияли яркими красками, золотыми блестками или пламенели, окрашенные кошенилью. По залам ходили рабы, прошедшие отбор по внешнему виду. Некоторые из них были темнокожие, другие белые; у одних были черные курчавые волосы эфиопов, у других – золотистые или льняные локоны галлов и германцев. О Клеопатре Лукан пишет: «Она тяжело дышит под тяжестью своих украшений, а ее белые груди сияют сквозь сидонскую ткань, основу которой иголки мастериц из долины Нила ослабили, отделив и растянув нити». Недавно развившаяся торговля с Индией заполнила дворец роскошными тканями с Востока, а греческие или даже египетские материалы и предметы повседневного пользования начали теряться в мешанине разнородных вещей, привезенных изо всех уголков мира.

Среди этих театральных декораций Антоний с долей детского сумасбродства играл роль полубожественного властелина Востока. Когда он был трезвым, его голова, вероятно, пухла от забот и тревог; но во многих случаях, когда он был нетрезв, он вел себя как мальчик-подросток. Антонию нравилось, что все его отождествляют с Бахусом или Дионисом; ему нравилось слышать, что о нем говорят как о новом Liber Pater (Либер – древний италийский бог оплодотворения, в V в. до н. э. был отождествлен с Вакхом – Дионисом. Был особенно популярен среди плебеев. Праздник либералий [17 марта] был соответствующий: веселые непристойности, раскачивание сделанного из цветов фаллоса и т. д. От Либера [и его женской параллели Либеры] с учетом вышесказанного [плебейство и непристойности] и пошли понятия «либералы» и «либерализм». – Ред.). На празднествах в честь этого бога он проезжал по улицам Александрии в повозке, построенной по образу и подобию той, в которой ездил этот любивший выпить бог. На голове у Антония была корона, часто сдвинутая набок, на его плечи были наброшены гирлянды из плюща, на ногах у него были котурны (сандалии на толстой подошве, которые надевались трагическими древнегреческими и древнеримскими актерами для увеличения роста. – Пер.), а в руке – тирс (жезл Бахуса, Диониса. – Пер.). В таком виде Антония провозили по великолепной улице Канопус в окружении резвящихся женщин и мужчин; при этом толпы народу по обеим сторонам дороги выкрикивали ему свои веселые приветствия. В Александрийской регии, что восточнее форума, начали строить храм в честь Антония, но он был закончен лишь через несколько лет, и тогда он был превращен в храм в честь Октавиана Августа и стал известен как Цезариум. Однажды Антоний дал роль морского бога Главка (сына Посейдона. – Ред.) своему другу Планку, который на пиру танцевал голым, будучи раскрашенным в синий цвет, в венке из водорослей на голове и с рыбьим хвостом, привязанным сзади.

Антония никогда не волновал вопрос о его достоинстве; и теперь в роли веселого восточного правителя он совершенно забывал о том, как он выглядит в глазах серьезных людей. Его часто можно было видеть идущим пешком рядом с колесницей Клеопатры и беседующим с евнухами и слугами из ее свиты. Он попросил царицу дать ему должность распорядителя игр, которая не считалась особенно почетной. Совершенно очевидно, что общество Клеопатры стало для Антония очень необходимым, и многие обращали внимание на то, что теперь он сопровождал ее всюду, куда бы она ни отправилась. Антоний ехал рядом с ней верхом по улицам, руководил вместо Клеопатры официальными и религиозными церемониями или сидел рядом с ней, когда она разбирала дела в общественном суде. Иногда, когда Антоний сидел один на судейской скамье и, глянув в окно посреди какого-нибудь запутанного дела, случайно видел колесницу Клеопатры, проезжающую по площади, он мог без объяснений вскочить с места, побежать к ней и пойти пешком во дворец рядом с ней, оставив судью, стражу и подсудимых с изумленно раскрытыми ртами.

Нам ничего не известно об отношениях Антония с его детьми, и трудно себе представить, каким он был в кругу семьи. Его пасынок Цезарион, два его сына Александр и Птолемей и его дочь Клеопатра жили в то время во дворце. И к тому же сын Антония от Фульвии по имени Антилл, который был немного моложе Цезариона, теперь тоже стал жить с отцом в Александрии. Возможно, Антоний был любящим и снисходительным отцом, и, наверное, в детских покоях дворца часто разыгрывались счастливые сцены, которые, будь они кем-то описаны, сильно исправили бы широко распространенную оценку того, какую жизнь вел Антоний дома с Клеопатрой. Царица была его законной женой, и, рассматривая его сумасбродства и причуды в Александрии, мы не должны терять из виду очевидный факт, что его жизнь в этот период также имела и домашний аспект. Антоний не признавался себе, что его союз с Клеопатрой был хоть в чем-то скандальным; и когда на следующий год написал Октавиану письмо, по-видимому, сильно удивился тому, что его семейную жизнь считают позором. «Это потому, что я живу в близких отношениях с царицей? – спрашивает он. – Она моя жена. Это что, новость? Разве в течение этих девяти лет я вел себя иначе?» Действительно, по сравнению с личной жизнью Октавиана семейный круг в Александрии, несмотря на шутовство и пьянство Антония, был ни в коем случае не постыдным. В это время Октавиан в Риме посылал своих друзей искать по городу женщин себе на утеху. Рассказывают, что эти доверенные лица, действуя по его приказу, похищали девушек из приличных семей и срывали с них одежду, как это делали обычные работорговцы, чтобы убедиться, подходящие ли это подарки для их отвратительного хозяина. Таких историй об Антонии никто не рассказывал.

Так прошла зима 34/33 г. до н. э., и весной 33 г. до н. э. Антоний отправился в свою летнюю резиденцию в Сирии. Он хотел подкрепить договор с царем Мидийской Атропатены, чтобы защитить себя от нападения парфян во время надвигающейся войны с Октавианом. И с этой целью Антоний решил сразу же отправиться к границам этой страны. Клеопатра не поехала с ним, и в этом факте мы, наверное, можем увидеть указание на то, что она несколько утратила интерес к своему супругу из-за растущего презрения, которое он в ней вызывал. Проехав через Сирию, Антоний направился на северо-восток к Армении, и там, видимо, произошла встреча с царем Мидийской Атропатены. Ему Антоний отдал немалую часть Большой Армении, а царю Понта – территорию, известную как Малая Армения. Юную мидийскую принцессу Иотапу, которая вышла замуж за молодого Александра Гелиоса, вверили заботам Антония с тем, чтобы она получила воспитание в Александрии. С ней царь послал Антонию подарок; это были значки легионов с орлами, захваченные у римлян в 36 г. до н. э., когда нападению подвергся обоз с осадной техникой. Царь Мидийской Атропатены подарил также Антонию отряд знаменитых конных лучников, которые наносили большие потери римлянам и в боях с Крассом в 53 г. до н. э., и в последней кампании. В обмен на этих воинов Антоний послал в столицу Мидийской Атропатены отряд легионеров.

После того как опасность со стороны Парфии была предотвращена благодаря этому чрезвычайно важному и перспективному договору с Мидийской Атропатеной, Антоний отправился в Египет, чтобы снова провести там зиму. Он взял с собой маленькую принцессу Иотапу, и в начале осени они прибыли в Александрию. Весть в отношении Мидийской Атропатены, вероятно, была очень приятной для Клеопатры; и Иотапа с той поры стала подружкой царских детей во дворце. Но вести об Октавиане, которые Антоний должен был сообщить Клеопатре, были дурные, и, вероятно, египетская царица с удивлением спросила супруга, как он может думать о том, чтобы тихо провести зиму в Александрии ввиду неизбежно надвигающейся войны. Во-первых, сроки действия триумвирата в конце года закончились, и казалось вероятным, что в этот момент Октавиан поставит вопрос ребром. Октавиан подверг Антония яростным нападкам в сенате и настроил общественное мнение против своего соперника. Антоний, услышав об этом, будучи в Армении, написал ему грубое письмо, слишком отвратительное, чтобы цитировать здесь[3]. На него Октавиан ответил в той же манере. Антоний обвинил Октавиана в нечестной игре: во-первых, Октавиан не поделился добычей, захваченной у Секста Помпея; во-вторых, он не вернул Антонию корабли, которые были даны ему на время для ведения войны с Помпеем; в-третьих, Октавиан не разделил владения в Африке, перешедшие к нему после отставки Лепида; и, наконец, он поделил почти всю свободную землю в Италии между своими солдатами, не оставив ничего легионерам Антония. Октавиан в ответ написал, что он разделит все свои военные трофеи, как только Антоний даст ему часть Армении и Египта. А в отношении земель, розданных в качестве награды его легионерам, он написал, что солдаты Антония вряд ли захотят эти земли, так как теперь у них, без сомнения, для дележа есть вся Мидийская Атропатена и Парфия. Такое упоминание Египта, будто он был провинцией Рима, а не независимым государством (с II в. до н. э. Египет был независимым лишь формально, всецело завися от Рима. В 168 г. до н. э. римляне просто спасли Птолемеев, заставив сирийцев Антиоха IV снять осаду с Александрии [египетская армия была сирийцами тогда разбита], которая едва держалась. – Ред.), вероятно, сильно разозлило Клеопатру; но, с другой стороны, приятно было услышать, что Октавиан оскорбил Антония за то, что тот находится в аморальной связи с царицей, а Антоний ему на это твердо ответил, что она является его законной женой.

Таким образом, вот-вот должна была разразиться война, и Клеопатра, наверное, горела в лихорадке от возбуждения. Видимо, неопределенное и легкомысленное поведение Антония сильно раздражало ее, и только тогда, когда он решил провести зиму в Эфесе вместо Египта, в их отношения вернулась гармония. Очнувшись, Антоний начал действовать энергично. Он отправил гонцов во все концы, чтобы собрать силы, и активно помогал Клеопатре в ее военных приготовлениях в собственной стране. Через несколько недель приготовления подошли к концу, и в начале зимы 33 г. до н. э. Антоний и Клеопатра отправились в Эфес во главе огромных морских и сухопутных сил. Жители Александрии, вероятно, поняли, что их царица отправляется на самое удивительное и рискованное предприятие. Еще несколько лет назад они находились под пятой Италии, в любой момент ожидая, что их лишат независимости. Теперь благодаря умению, такту и обаянию их божественной царицы, этого живого воплощения Исиды-Афродиты, они могли своими глазами увидеть, как корабли, войска и правители Египта покидают страну, отправляясь на завоевание могущественного Рима. Они слышали, что Клеопатра поклялась сесть сама и посадить своего сына Цезариона в Капитолии. Среди ликующей толпы мало нашлось бы людей, сердца которых не наполнялись гордостью при мысли о блестящем будущем, которое ожидало их страну и их царский дом.

Город Эфес находился (здесь сейчас его развалины) неподалеку от устья реки Малый Мендерес, у подножия невысоких гор (сейчас хребет Айдын), немного к югу от Смирны, напротив острова Самос. Находясь на побережье Малой Азии вблизи границы, разделявшей Лидию и Карию, он смотрел через море прямо на Афины и был в некоторой степени укрыт от угрожающих берегов Италии полуостровом, на котором располагалась Греция. Едва ли нужно напоминать читателю, что Эфес был знаменит своим храмом, посвященным Артемиде Эфесской. Его здание было построено из белого мрамора и кипарисового и кедрового дерева и щедро украшено золотом. Множество статуй украшали его колоннады, а на стенах висели известные полотна, включая замечательный портрет Александра Великого. Артемиду (в римском варианте Диану) часто отождествляли с Венерой, на тождество с которой претендовала Клеопатра. Здесь Антоний и Клеопатра собирали свои силы, и вскоре древний город стал крупнейшим военным и морским центром в мире. Клеопатра привела с собой из Египта могучий флот из двухсот боевых кораблей и огромное войско, не считая моряков, мастеровых и рабов. Она достала из своей казны 20 тысяч талантов (то есть 518 тонн серебра, по ценам на начало 2010 г. это около 300 миллионов долларов или около 190 миллионов фунтов стерлингов. – Ред.); и помимо этого она привезла с собой огромное количество зерна, продуктов питания, одежды, оружия и боеприпасов. Из Армении, Сирии и Понта ежедневно прибывали новые корабли с припасами; а собственный флот Антония, состоявший из нескольких сотен боевых кораблей и грузовых судов, быстро сосредоточился в устье реки. День и ночь дороги в город сотрясались от топота воинских отрядов: цари и восточные правители шли со своими армиями на соединение с Антонием. Царь Мавретании Бокх, правитель Киликии Таркондимот, царь Каппадокии Архелай, царь Пафлагонии Филадельф, царь Коммагены Митридат, цари Фракии Садала и Реметалк, царь Галатии Аминта и многие другие правители откликнулись на призыв взять в руки оружие и поспешили в распоряжение Антония и его царицы. Было ясно, за что собираются сражаться эти могущественные люди. Они стекались под знамена человека, который держал в течение многих лет в своих руках высшую власть над их странами и правил милостиво и снисходительно. Они были обязаны ему многим – в некоторых случаях самим троном, и, случись ему теперь потерпеть поражение от его противника, они, вероятно, пали бы вместе с ним. Однако казалось, что их ждет несомненный успех, учитывая огромную армию Антония, и поэтому все вышеперечисленные правители понимали, что предоставленная ими помощь, безусловно, принесет обильные плоды и что награда будет велика. Антоний, разумеется, сказал им, что собирается сражаться в какой-то степени в интересах Римской республики, чтобы освободить страну от гнета самодержавия и восстановить старую конституцию. Антоний не был настолько глуп, чтобы признать, что нацелился на трон: ведь по этой самой причине был убит Юлий Цезарь, так что декларация такого рода точно так же отдалила бы от Антония большое количество его сторонников в Риме. У него по-прежнему было много друзей в столице, людей, которые испытывали неприязнь к отвратительному Октавиану и восхищались искренностью и открытостью Антония. К тому же многие поддерживали его в память о Великом диктаторе, считая Антония опекуном молодого Цезариона, чьи права они принимали близко к сердцу. История, которая уже была рассказана о завещании Юлия Цезаря, переходила из уст в уста. Говорили, что документ, который сделал Октавиана наследником, не был последней волей диктатора: позже он составил завещание в пользу сына Клеопатры Цезариона, но оно было изъято, скорее всего Кальпурнией. Таким образом, для многих своих друзей в Риме Антоний собирался сражаться за то, чтобы исполнить волю диктатора и свергнуть узурпатора Октавиана. Можно спросить: а было ли это тем оправданием, которое Антоний представил вассальным царям? Во всяком случае, Дион Кассий определенно утверждает, что признание Антонием прав Цезариона на это огромное наследство было действительной причиной войны.

Мне не кажется, что этот момент полностью признается историками, но совершенно очевидно, что положение Антония в Эфесе было бы почти несостоятельным без такого оправдания, как защита прав Цезариона. Любому человеку, жившему на Востоке, было очевидно, что Антоний действует в союзе с Египтом и Клеопатрой, и все теперь знали, что царица – его законная супруга. Было ясно, что, если Антонию будет сопутствовать успех, он войдет в Рим вместе с царицей Египта. И в то же самое время Антоний отрицал, что намеревается установить в Риме монархию – так, как это предлагал сделать диктатор, и говорил много чепухи о возрождении республики. Безусловно, есть только один способ, с помощью которого эти различные интересы могли совместиться в одном плане, удовлетворив сторонников Антония и в Риме, и на Востоке, и послужить открытым оправданием войны. Антоний собирался усадить сына Цезаря Цезариона на место его отца и изгнать незаконного наследника Октавиана. Сам же Антоний будет опекуном мальчика и станет действовать, по крайней мере в Италии, по законам республики. Клеопатра, как его жена, снимет свою корону, пока будет находиться в Италии, но снова наденет ее в своих собственных владениях точно так, как предлагал Юлий Цезарь в последний год своей жизни. Разумеется, следовало понимать, что трон Рима в конечном итоге будет предложен ему, а он со временем передаст его Цезариону, основывая тем самым династию крови божественного Юлия. Но этот факт тщательно скрывался. Если бы Цезарион и его дело не составляли часть casus belli (повод для объявления войны – лат.), то вряд ли Антоний получил бы широкую поддержку в Риме. И какой человек потерпел бы военное присутствие Клеопатры и ее египтян, если бы она не была матерью претендента и женой опекуна претендента? Если бы не Цезарион, какое оправдание войны было бы у Антония? У меня их мало. Он сражался бы, чтобы свергнуть Октавиана, который в этом случае был бы законным и единственным наследником. Он вовлекал бы Клеопатру в политику Рима с очевидным намерением создать для нее трон, то есть сделать тот самый шаг, который привел Цезаря к гибели. В обмен на республиканские настроения Октавиана Антоний предлагал бы римскому народу жизнь под властью царя по образцу Египта не как нечто наилучшее при сложившихся обстоятельствах, а как образ мышления, желательный сам по себе. Явное почтительное отношение Антония к Клеопатре и то, как она разделяла с ним верховную власть, вероятно, должны были быть очень оскорбительными в Риме и Эфесе, и к этому не относились бы терпимо, если бы египетская царица не была вдовой Юлия Цезаря и матерью его сына.

В армии, сосредоточившейся в Эфесе, были воины всех национальностей. Там было девятнадцать римских легионов, воинские формирования из галлов и германцев, мавров, египтян, суданцев, арабов, бедуинов; были представлены мидяне, армяне, племена с берегов Черного моря, греки, евреи и сирийцы. Улицы города были забиты людьми во всевозможных одеждах с самым разнообразным оружием, разговаривавшими на сотне языков. Наверное, никогда еще в истории не собиралось вместе такое большое количество народов (у персидских царей Ахеменидов было побольше, да и у многих других. – Ред.), и Клеопатру, вероятно, переполняла гордость от осознания того, что на самом деле это она была причиной такой огромной мобилизации военных сил. Да, они собрались вместе по просьбе Антония, но они пришли, чтобы сражаться за нее. Они были здесь для того, чтобы отстоять ее честь, чтобы возвести ее на трон, дав власть над античным миром. Лесом мечей и копий они собирались оправдать те ночи почти шестнадцать лет назад, когда, будучи маленькой царицей Египта, она лежала в объятиях могущественного старого римского развратника. В те далекие дни она сражалась, чтобы сохранить независимость своей страны и своей династии. Теперь она была царицей владений более обширных, чем владения, которыми правили самые великие фараоны, и вскоре она должна была увидеть, как ее царский род поднимется на такую высоту, которой никогда раньше не достигали цари Египта. В то время у Клеопатры вошло в привычку в качестве клятвы произносить следующие слова: «Так же верно, как то, что однажды я буду вершить правосудие на Капитолии». С гордостью исполняя роль хозяйки в Эфесе, она, вероятно, ощущала, что этот великий день совсем близок. Жители Эфеса уже приветствовали ее как свою царицу, и уважение, которое ей оказывали вассальные цари, было очень заметным.

Весной 32 г. до н. э. в штаб-квартиру Антония прибыли около четырехсот сенаторов. Они заявили, что после осуждения своего соперника в римском сенате Октавиан посоветовал всем, кто был на стороне его врага, покинуть город, после чего они и отплыли в Эфес, оставив около семисот или восьмисот сенаторов, которые либо одобряли Октавиана, либо придерживались уклончивой политики. Война еще не была объявлена, но теперь, видимо, не требовалось никакого объявления.

С прибытием сенаторов в лагере стали назревать волнения. Власть и авторитет Клеопатры сильно возмущали вновь прибывших, для которых существующее положение вещей было чем-то вроде откровения. Они не сразу поняли, что царица Египта играет активную роль в приготовлениях к войне, и многие из них быстро осознали, что Антоний, как восточный диктатор и муж Клеопатры, вряд ли будет восстанавливать республиканское правление в Риме. Вскоре некоторые из них начали проявлять недовольство царицей и намекать, что ей следует отойти на задний план, по крайней мере в тот момент. Был там военачальник по имени Гней Домиций Энобарб из старой республиканской семьи, который никогда не признавал право Клеопатры на верховную власть, которой она добилась. Энобарб никогда не обращался к ней, называя ее титул, а всегда только по имени. В конце концов этот человек прямо сказал Антонию, что ему следует отправить Клеопатру домой в Египет, чтобы она там дожидалась окончания войны. Он, видимо, обратил внимание Антония на то, что ее присутствие в армии создает ложное впечатление и может оттолкнуть от него многих его друзей-римлян. Быть может, он предложил, чтобы царица освободила свое место для Цезариона, чьи права мало кто отрицал. Видя разумность этого совета, Антоний велел Клеопатре возвращаться в Александрию, но она, сильно встревожившись, говорят, подкупила Публия Канидия, одного из советников Антония, которому он больше всего доверял, чтобы тот защитил ее интересы, в результате чего предложение Домиция Энобарба было отклонено, и царица осталась с армией. Публий Канидий указал Антонию на то, что египетский флот будет сражаться более охотно, если с ним будет их царица, да и египетские деньги можно будет получить гораздо быстрее, если будет считаться, что это она сама в них нуждается. «И, кроме того, – сказал Канидий, – я не вижу, кого из царей, присоединившихся к этой экспедиции, Клеопатра ниже по интеллекту, ведь она одна долгое время правила огромным царством и научилась у тебя, Антоний, вершить великие дела».

Длительное пребывание царицы в Эфесе и ее связь с приготовлениями к войне были причиной крупных разногласий, и римские сенаторы разделились на две партии: на тех, кто поддерживал замыслы Антония, и тех, кто теперь был за примирение с Октавианом, которое должно было стать средством избавления римской политики от тревожащего влияния Клеопатры. Когда до ее ушей дошли вести об усилиях миротворцев, ее досада, наверное, была очень сильной. Должны ли ее надежды разбиться вдребезги только потому, что нескольким упрямым сенаторам не понравилось то, что иностранный монарх занимается политикой республики? Клеопатра больше не доверяла Антонию, так как ей казалось очевидным, что он в глубине души старается лишь ради своего собственного возвеличивания и готов отодвинуть ее на задний план в тот момент, когда ее интересы станут представлять угрозу его собственным. Это она подстрекала его к войне, поддерживала его на должной высоте, разбудила в нем чувство долга и в большой степени финансировала его нынешние действия, а он готов слушать тех, кто убеждает его заключить мир. Только недавно он предложил Октавиану, что сложит оружие, если тот сделает то же самое. В тот момент Клеопатра, наверное, думала, что это просто дипломатический ход для завоевания популярности, но теперь, видимо, поставила желание Антония воевать под большой вопрос и спросила себя, не предпочел бы он мир, покой и свободное время, чтобы пить и пировать вволю. Тем не менее война была необходима для ее честолюбивых замыслов и для того, чтобы ее сын мог вступить в свои права. Если Октавиан не будет свергнут, она никогда не будет чувствовать себя в безопасности, а она всем сердцем хотела прийти в тихую гавань после лет бурь и напряженных усилий.

Итак, для нее самым главным было не допустить заключения мира, поэтому она сделала последнее усилие в этом направлении и, используя все хитрости и уловки, начала уговаривать своего мужа издать указ об отречении от Октавии и тем самым оскорбить Октавиана так, что никакое извинение не будет принято. Как только об этом плане прознала партия миротворцев, они начали оказывать на Антония давление, чтобы он помирился с Октавией. Несчастного изводили и донимали обе стороны, видимо, до тех пор, пока он от этого не устал. Однако советники Клеопатры в конце концов одержали в этом вопросе верх, и Антоний принял решение сделать опережающий ход и приплыть в Грецию, тем самым приблизив на шаг боевые действия. В конце апреля он приплыл из Эфеса на остров Самос, оставив часть армии. Здесь он пробыл две или три недели, во время которых он предавался легкомысленным развлечениям, что было реакцией на все волнения. Он приказал своим вассалам привезти с собой на встречу лучших актеров и комедиантов, чтобы высокое собрание не испытывало недостатка в развлечениях; и теперь этих актеров на кораблях доставляли на Самос, чтобы там разыгрывать представления перед царями и разными правителями. Эти владыки соревновались друг с другом, давая великолепные пиры, но нам ничего не известно о подобном расточительстве со стороны Клеопатры, которая, вероятно, была слишком встревожена и слишком благоразумна, уделяя достаточно времени и внимания своим обязанностям хозяйки. Богатые жертвы были принесены богам в островных храмах; каждый город отдал на это по быку; а священные чертоги, наверное, оглашались обращениями почти ко всем богам Востока и Запада. Поразителен был контраст между блеском и весельем на Самосе и унынием в тех городах, которые лишились своих солдат и денег и вот-вот должны были быть ввергнуты в ужасы кровопролитной войны. «Пока почти весь мир, – пишет Плутарх, – полнился стенаниями и плачем, этот единственный остров несколько дней оглашался звуками труб и арф, театры были полны людей, а хоры играли трагедии; и люди начали спрашивать себя, как же будет отпразднована победа, если они пошли на такие расходы в начале войны».

К концу мая все эти огромные вооруженные силы переправились через море и прибыли в Афины, и здесь Антоний и Клеопатра собрали совет. Мысли царицы, надо полагать, были очень взбудоражены из-за угрожающих разногласий, причиной которых было ее присутствие в армии и отсутствие у нее уверенности в искренности ее мужа. Я считаю вполне вероятным то, что их отношения в это время оставляли желать лучшего, и, хотя Антоний был, возможно, более предан царице, чем раньше, между ними могли происходить споры и ссоры. Клеопатра хотела, чтобы он официально развелся с Октавией и немедленно начал войну, но Антоний со своей стороны был, по-видимому, не склонен делать какие-то решительные шаги. На самом деле перед ним стояла дилемма. Очевидно, Антоний пообещал царице, что если он одержит победу, то сразу же нацелится на монархию, предложенную Юлием Цезарем, и устроит все так, чтобы Цезарион со временем воцарился на троне. Но сейчас большинство сенаторов, которые находились с ним, указали Антонию на то, что римский народ ожидает от него, что он восстановит республику и отпразднует победу, после чего снова станет обычным гражданином. В молодые годы Антоний отнесся бы к этим трудностям с легким сердцем и придумал бы какой-нибудь способ обратить эту ситуацию себе на пользу. Но теперь его сила воли была подорвана пьянством, и к тому же он стал сильно во всем зависеть от Клеопатры. Антоний был очень увлечен ею и с каждым днем становился все более сентиментальным в своей любви. На тот момент ему было почти пятьдесят лет, и с убыванием жизненных сил он перестал быть таким неразборчивым в сердечных делах, сконцентрировав свой интерес почти полностью на царице, хотя она сама уже была не так молода, достигнув к этому времени тридцативосьмилетнего возраста. Ссоры с ней, видимо, сильно мучили Антония, а ее растущее презрение к нему заставляло его, ослабевшего, быть еще более преданным ее рабом. Он, похоже, с чем-то вроде пьяного восхищения наблюдал за тем, как она мастерски, энергично управляется с делами, и стремился сделать все возможное, чтобы сохранить ее любовь к нему, которая, как он видел, убывала. Бесстрашное сердце такой женщины, как Клеопатра, могли привлечь лишь мужская сила и решительность. Видимо, в сердце царицы рос ужас перед быстрой деградацией мужчины, которого она любила и которому доверяла.

В довершение всего в Афины приехал четырнадцатилетний сын Антония Антилл, с которым мы уже встречались в Александрии. Он недавно побывал в Риме, где ему оказала добрый прием верная долгу Октавия, которая ко всем детям своего мужа относилась с неизменной добротой и великодушием. Антоний, по-видимому, очень любил этого мальчика и объявил его наследным принцем. Парень стал кем-то вроде соперника Цезариона, к которому Клеопатра была сильно привязана. В его присутствии в Афинах, наверное, можно увидеть еще одну причину для раздоров.

Наконец, в начале июня царица убедила Антония сделать последний шаг и развестись с Октавией. Поставив этот вопрос перед сенаторами, которые принялись сердито обсуждать его, Антоний послал гонцов в Рим, чтобы передать Октавии распоряжение покинуть его дом. И одновременно с этим Антоний отдал приказ войскам, которые еще находились в Эфесе, немедленно прибыть в Грецию. Это было равносильно объявлению войны, и, таким образом, Клеопатра, вероятно, испытала огромное облегчение. Но как только этот шаг был сделан, многие римляне, друзья Антония, пришли к нему в величайшей тревоге. Они обратили его внимание на то, что жестокое обращение с Октавией, которая завоевала всеобщие симпатии своим спокойным и покорным поведением, оттолкнет от него большое количество его сторонников в Италии и будет воспринято как четкое указание на то, что он находится под пятой у Клеопатры. Они умоляли его исправить это впечатление; и вслед за этим Антоний, встревоженный и смятенный, выступил с речью перед своими римскими легионами, пообещав им, что в течение двух месяцев после окончательной победы он восстановит республику.

Это заявление, вероятно, было ударом для Клеопатры; оно ясно показало, что Антоний ведет двойную игру. Царица, несомненно, понимала, что такое обещание не обязательно влечет за собой отказ от их планов в отношении монархии. Ведь, установив старую конституцию, Антоний будет иметь много времени на то, чтобы создать основы монархического правления. И тем не менее это заявление лишило Клеопатру присутствия духа и заставило более отчетливо признать огромное несоответствие между своими самодержавными настроениями и демократическими принципами страны, которую она пыталась сделать себе подвластной. Клеопатра видела, что мало-помалу основание, на котором зиждился план войны, меняется. Сначала основным оправданием военных действий было изгнание Октавиана с места, по праву принадлежавшего ее сыну Цезариону. Теперь же речь шла только о свободе, демократии и восстановлении республиканских институтов.

Но ее взбудораженные чувства в некоторой степени смягчало поведение Антония, которое в это время было каким угодно, только не демократическим. Он позволял афинянам признавать себя олицетворением божества и настаивал на том, чтобы Клеопатре, которой он в то время безмерно гордился, воздавались все возможные царские и божественные почести. Царица действительно была в эти дни на высоте, и все античные авторы сходились на том, что Антоний находился в значительной степени у нее под каблуком. Афиняне, признавая ее своей соотечественницей, жаждали признать ее всемогущество. Они поставили ее статую в Акрополе возле уже воздвигнутой статуи Антония; они приветствовали ее как Афродиту; они проголосовали за то, чтобы в городе ей воздавали всевозможные почести, и, чтобы объявить ей об этом, послали к ней делегацию во главе с Антонием в роли почетного гражданина города. Следует вспомнить, что Октавия ранее на протяжении нескольких лет жила в Афинах, и она пользовалась большой любовью горожан, но память об этой спокойной и печальной женщине вскоре стерлась присутствием величественной царицы Египта, которая сидела рядом с Антонием во главе собрания царей и царевичей. Казалось, что она уже Царица Земли, так как, выступая в роли хозяйки для всех этих монархов, разговаривая с каждым из них на его языке и развлекая их, демонстрируя свой блестящий ум, она казалась руководящим началом и на их празднествах, и на их советах.

Тем временем Антоний, уладив разногласия среди своих сподвижников, ударился в веселье в своей обычной манере и вскоре заставил афинян официально признать себя Дионисом (или, в римском варианте, Бахусом), сошедшим на землю. В ожидании праздника Бахуса Антоний приказал всем плотникам в городе сделать огромный каркас крыши над большим театром, который затем был покрыт зелеными ветками и виноградными лозами, как в священных пещерах этого бога. С этих ветвей свешивались сотни барабанов, козлиных шкур и других символов и игрушек Бахуса. В день праздника Антоний в окружении друзей восседал посреди театра, а сквозь переплетенную зелень на крыше на них падали лучи заката. Так, в образе Бахуса, он возглавил разнузданную пьянку, а сотни пораженных афинян наблюдали за ним, стоя вокруг театра. Когда спустилась тьма, в городе зажглось освещение, и в свете тысячи факелов и фонарей Антоний с шумом и весельем проследовал в Акрополь, где его провозгласили богом.

В это время и Антоний, и Клеопатра устраивали множество пиров, и поведение Антония часто было буйным и недостойным. На одном торжественном мероприятии он вызвал большое волнение тем, что посреди пира пошел к Клеопатре и стал натирать ей ступни, то есть выполнил обязанность раба. Говорят, что Антоний это сделал на спор. Он всегда пренебрегал общественным мнением, и в этот период его жизни привычка равнодушно относиться к замечаниям разрослась до поразительных размеров. Он часто грубо прерывал аудиенцию, которую давал какому-нибудь царю-вассалу, получая и читая вслух какое-нибудь сообщение Клеопатры, написанное на табличке из оникса или хрусталя. А однажды, когда знаменитый оратор Фурний выступал перед ним в защиту обвиняемого, Антоний резко оборвал его красноречие, чтобы поспешно присоединиться к царице, находившейся на улице, казалось совершенно забыв об адресованных ему доводах оратора.

И вот произошло событие, которое повергло всех сторонников Антония в состояние сильнейшей тревоги. Двое граждан Афин, занимавших в то время высокое место в городской иерархии, сбежали из города и переметнулись к Октавиану. Один из них, по имени Тиций, был связан с арестом и казнью Секста Помпея. Другой, по имени Планк, был тем самым человеком, который поставил себя в глупое положение в Александрии, когда раскрасил себя синей краской и голышом плясал по всему залу, как это уже было описано. Веллей называет его «ничтожным льстецом царицы, человеком более подобострастным, чем любой раб»; поэтому не стоит удивляться тому, что Клеопатра была с ним резка, и это, по его словам, стало причиной его бегства из города. Эти двое были свидетелями, удостоверившими завещание Антония, копия которого была отдана на хранение весталкам; и как только они прибыли в Рим, они сообщили его содержание Октавиану, который немедленно пошел в храм Весты, завладел этим документом и через несколько дней зачитал его сенату. Многие сенаторы были возмущены таким поступком, но тем не менее им было любопытно услышать, что написано в завещании, и поэтому они не возражали против чтения. Но единственным, на чем Октавиан смог нажить изрядный капитал, был тот пункт, в котором Антоний выражал пожелание – если ему суждено умереть в Риме – быть похороненным рядом с Клеопатрой, и, после того как его тело торжественно отнесут на форум, его должны отправить в Александрию.

Теперь эти двое перебежчиков начали распространять по Италии всевозможные истории, унижающие Антония, и осыпать оскорблениями царицу, про которую они говорили, что она имеет полную власть над своим мужем благодаря, по их уверениям, магическим любовным зельям, которыми она тайно потчует его. Когда мы примем во внимание, что обвинения таких недостойных сплетников, как Планк, были связаны с преданностью Антония Клеопатре, мы поймем, как мало претензий можно было предъявить ей. Антоний, по их словам, находился под властью ее магических чар; он позволил жителям Эфеса приветствовать ее как царицу; она заставила подарить ей библиотеку Пергама (центр эллинистического государства [с 283/282 г. до н. э.], по завещанию последнего пергамского царя Аттала III перешедшего в 133 г. до н. э. под непосредственное управление римлян как провинция Азия. – Ред.), состоявшую из 200 тысяч томов; Антоний имел обыкновение напиваться, когда она, разумеется благодаря магии, оставалась трезвой, и т. д. Такие вздорные байки, как эти, стали фундаментом, на котором основывалась фантастическая история об ужасной греховности Клеопатры, и вскоре мы уже слышим, что ее называют «царицей-проституткой из города кровосмесительных связей Канопа (древний город в Египте близ Александрии. – Ред.), которая стремилась настроить против Юпитера лающего Анубиса (египетский бог мертвых, изображавшийся как человек с головой шакала. – Ред.) и заглушить звуки римской трубы звоном колокольчиков».

Друзья Антония в Риме, встревоженные враждебным отношением к нему большей части римского общества, послали в Афины некоего Геминия, чтобы предупредить своего вождя о том, что вскоре его объявят врагом государства. Когда Геминий прибыл в ставку Антония, его посчитали агентом Октавии, и Клеопатра и Антоний отнеслись к нему с изрядной холодностью, сажая на менее почетные места на своих пирах и делая постоянной мишенью для своих самых язвительных замечаний. В течение какого-то времени Геминий терпеливо сносил такое отношение, но наконец однажды вечером, когда они с Антонием уже были немного пьяны, Антоний прямо спросил его, какое дело привело его в Афины. И Геминий, вскочив на ноги, ответил, что Антоний подождет с ответом до того времени, когда тот протрезвеет, но одно он скажет здесь и сейчас, пьяный или трезвый – это то, что, если царица уедет назад в Египет, с их делом все будет в порядке. Услышав это, Антоний пришел в ярость, но Клеопатра, сдерживаясь, едко сказала: «Ты хорошо сделал, Геминий, что рассказал свой секрет, не заставляя подвергать тебя пытке». Через день или два Геминий ускользнул из Афин и поспешил назад в Рим.

Следующим дезертиром стал Марк Силан, бывший военачальник Юлия Цезаря в Галлии, который также принес в Рим рассказы о власти Клеопатры и слабости Антония. Вскоре после этого Октавиан официально объявил войну, однако не против Антония, а против Клеопатры. Согласно указу Антоний лишался своего поста и власти, потому что, как говорилось в указе, он позволил женщине осуществлять власть вместо себя. Октавиан добавлял, что Антоний, очевидно, пил снадобья, которые лишали его чувств, а полководцами, против которых будут сражаться римляне, будут придворные евнухи Клеопатры Мардион и Потин, парикмахерша Клеопатры по имени Ирада и ее служанка Хармиона, ведь это они теперь стали главными государственными советниками Антония. Таким образом царице дали понять, что дело ее мужа в Риме очень сильно страдает от ее присутствия в армии. Но в то же самое время, отправься она сейчас в Египет, Антоний – она это знала – может предать ее, и тот факт, что война была объявлена не ему, а ей, даст ему удобную лазейку для бегства. Чтобы нейтрализовать сложившееся в Италии впечатление, Антоний отправил туда большое количество своих агентов, которые должны были попытаться обернуть общественное мнение в его пользу, а тем временем он готовил свои армию и флот для решительного сражения. Антоний решил подождать, когда Октавиан нападет на него, отчасти потому, что был уверен в способности своего огромного флота разбить врага до того, как тот сможет высадиться на берега Греции, а отчасти потому, что он полагал, что солдаты Октавиана настроятся против него задолго до того, как их переправят через море. Состояние войны почувствуется в Италии очень скоро, тогда как в Греции и Малой Азии она вряд ли повлияет на цены на продукты питания. Один Египет сможет поставлять достаточно зерна, чтобы прокормить всю армию Антония, тогда как Италия вскоре начнет голодать. Египет даст деньги, чтобы регулярно выплачивать жалованье солдатам, тогда как Октавиан не знал, куда обратиться за наличными. Действительно, Италия находилась в таких стесненных обстоятельствах и так велика была вероятность бунта в рядах вражеской армии, что Антоний не предполагал, что ему придется участвовать в крупном сражении на суше. По этой причине он посчитал безопасным оставить четыре своих легиона в Кирене, четыре – в Египте и три – в Сирии; и он окружил все побережье Восточного Средиземноморья небольшими гарнизонами. Армия, которая была с ним в Греции, состояла приблизительно из 100 тысяч пехотинцев и 12 тысяч кавалеристов – вполне достаточное количество, так как она была больше, чем вражеская армия. У Октавиана было по крайней мере 250 боевых кораблей (в основном либурны [биремы], имевшие по два ряда весел, то есть более легкие корабли, чем во флоте Антония и Клеопатры. – Ред.), 80 тысяч пехотинцев и 12 тысяч всадников.

Когда стала приближаться зима, Клеопатра и Антоний вышли со всей армией из Афин в Патры (город в Греции на северо-западе Пелопоннесского полуострова. – Пер.) и там разместились на зимние квартиры. Город Патры находился у входа в Коринфский залив в 200 милях от берегов Италии. Тем временем флот был отправлен дальше на север в Амбракийский залив, который являлся огромной естественной гаванью с узким входом. А в 70 милях от побережья Италии, на острове Корфу, были расставлены аванпосты. Во время последовавшего периода ожидания, когда зимние бури сделали военные действия почти не возможными, Антоний и Клеопатра обменялись с Октавианом несколькими воинственными посланиями. Октавиан, сдерживаемый брожением среди своих солдат и трудностями в обеспечении их всем необходимым в зимний период, будто бы обратился к Антонию с просьбой не затягивать войну, а немедленно прибыть в Италию и сразиться с ним. Он даже пообещал не препятствовать высадке его войск на сушу, а дать ему сражение только тогда, когда Антоний будет полностью готов встретиться с ним всей армией. В ответ Антоний вызвал Октавиана на поединок, хотя, как сказал Антоний, он уже мужчина преклонных лет. Этот вызов Октавиан отклонил, после чего Антоний предложил ему привести свою армию на равнину у Фарсала и сразиться с ним там, где почти семнадцатью годами ранее сражались Юлий Цезарь и Помпей. Это предложение было также отклонено, и после этого две огромные армии снова принялись смотреть друг на друга через Ионическое море.

Теперь Октавиан прислал весть в Грецию, приглашая римских сенаторов, которые все еще были с Антонием, вернуться в Рим, где им будет оказан хороший прием. Это предложение, вероятно, нашло много окликов, хотя никто не осмелился действовать. Некоторые из этих сенаторов испытывали отвращение к невоздержанности своего вождя, и им очень не нравилась власть Клеопатры, влияние которой, похоже, не служило делу республики. Объявление в Риме войны царице, а не Антонию и им остро задело этих деятелей, и, словно чтобы усилить их душевные волнения в этом отношении, через море до них дошла весть о том, что Октавиан, делая официальные жертвоприношения богам при открытии боевых действий, совершил обряд, который проводился перед началом войны с иноземными врагами. Он встал, как предписывали древние римские обряды, перед храмом Беллоны на Марсовом поле и, одетый в жреческие одежды, бросил копье, что было равносильно объявлению о том, что война будет вестись с чужеземными врагами (Беллона – древнеримская богиня войны. В начале III в. до н. э. в Риме на Марсовом поле был сооружен храм Беллоны, перед которым стояла «колонна войны», считавшаяся символической границей между Римом и другими странами. В храме сенат принимал послов государств и консулов. Возле храма совершалась церемония объявления войны. – Ред.).

Теперь пришли тревожные слухи из Амбракийского залива, которые нельзя было удержать в тайне. За зиму все запасы истощились, и на рабов-гребцов и моряков напали разные болезни, в результате чего почти одна треть из них погибла. Чтобы найти им замену, Антоний приказал своим военачальникам забирать на военную службу каждого, кто попадет к ним в руки. Крестьян, сельскохозяйственных работников, жнецов, землепашцев, погонщиков ослов и даже купцов и просто путников хватали и сажали на корабли, но все равно их команды были недоукомплектованы, и многие их корабли не были боеготовы. Эта весть вызвала величайшую тревогу в лагере, и, когда в марте 31 г. до н. э. с прекращением зимних бурь реальные боевые действия приблизились, в Патрах было много людей, которые всем сердцем хотели оказаться в безопасности на родине.

Первый удар нанес Октавиан, который послал быструю эскадру к южному берегу Греции под командованием своего большого друга Марка Випсания Агриппы. Эта армия захватила Метону (на полуострове Пелопоннес, южнее Пилоса. – Ред.) и, видимо, искала место высадки для основных сил; и Антоний немедленно приготовился выступить в поход, чтобы защитить побережье от ожидаемого нападения. Но пока его взор был обращен в этом направлении, Октавиан быстро переправился со своей армией из Бриндизия и Тарента в Керкиру, а оттуда на материк, прошел через Эпир к Амбракийскому заливу и тем самым создал угрозу плохо укомплектованному флоту Антония и Клеопатры, стоящему в этих водах. Антоний после этого с максимально возможной скоростью поспешил на север и прибыл на мыс Акций, который образовывал южную часть входа в залив, почти в тот же момент, когда Октавиан достиг противоположного, или северного, мыса. Антоний выстроил свои корабли в боевой порядок, укомплектовав их, где это было необходимо, легионерами, и тогда Октавиан отказался от мысли немедленно дать сражение. После этого Антоний обосновался на мысе, где раскинулся огромный лагерь, а несколько дней спустя к нему здесь присоединилась Клеопатра.

В тот момент Октавиана не волновало то, что он находится слишком близко от Антония, и поэтому он закрепился на позиции в нескольких милях от входа в Амбракийский залив. Антоний немедленно отправил часть своей армии на кораблях с мыса Акций на северную сторону входа в бухту и тем самым получил возможность держать под обстрелом проход во внутренние воды. Октавиан вскоре возвел неприступные земляные укрепления вокруг своего лагеря и построил стену, спускающуюся до берега Ионического моря, чтобы враг не мог помешать выгрузке продовольствия для его войск, которое целиком должно было поступать из-за моря. Он разместил свои корабли так, что они могли держать под обстрелом вход в Амбракийский залив, а так как эти суда были очень хорошо укомплектованы личным составом и прекрасно управлялись, то Антоний вскоре обнаружил, что его собственный флот оказался запертым в заливе и не может выйти в открытое море, не сражаясь за каждый дюйм узкого фарватера. Таким образом, Октавиан держал под своим контролем Ионическое море и изо дня в день мог свободно принимать продовольствие и другие припасы для армии из Италии. Однако Октавиан не мог оставить свой укрепленный лагерь, так как Антоний господствовал на всей территории вокруг него. Так что, пока Октавиан блокировал флот Антония в заливе, Антоний осаждал армию Октавиана в ее лагере; и в то время как Октавиан главенствовал на море и свободно получал снабжение из Италии, Антоний господствовал на суше и беспрепятственно получал продовольствие из Греции. Это был тупик, и ни одна из сторон не имела возможности сделать какое-то враждебное действие. Мне кажется очевидным, что решительное сражение могло состояться только благодаря одному из двух маневров: либо Антоний должен был уйти с мыса Акций и вынудить Октавиана последовать за ним в Грецию (и бросить в заливе флот? Странная логика. – Ред.), либо его флот должен был с боями вырваться из залива и отрезать Октавиана от его ресурсов, тем самым заставив его армию голодать и вынудить сдаться. Клеопатра, по-видимому, поддерживала вариант с прорывом блокады и завоеванием господствующего положения на море. Возможно, она была уверена в своем египетском флоте и кораблях Антония, если, сократив их число, доукомплектовывать команды оставшихся боевых кораблей не стала. Она верила, что тремя сотнями кораблей можно прорвать блокаду Октавиана; его позиция располагала к этому. Однако я полагаю, этот план вызвал горячие возражения Домиция Энобарба и других; а так как потеря времени вряд ли изменила бы ситуацию не в их пользу, то никаких действий не предпринималось.

В июне Антоний послал отряд конницы вдоль берега залива, чтобы тот попытался отрезать Октавиана от снабжения водой, но этот маневр не имел большого успеха, и такая попытка больше не предпринималась. Вскоре после этого дезертир Тиций разбил небольшой кавалерийский отряд Антония, а Агриппа захватил несколько его кораблей, которые курсировали от одного опорного пункта к другому за пределами залива. После этого Октавиан отправил в Рим депеши, в которых объявлял эти успехи важными победами и утверждал, что он загнал флот Антония в ловушку в заливе (это факт. – Ред.). Он также послал в Грецию шпионов, чтобы они попытались поколебать уверенность ее жителей в Антонии, и, видимо, эти люди отчасти преуспели в своей деятельности.

Эти небольшие победы Октавиана, по-видимому, лишили Антония силы духа (последствия пьянства последних лет. Раньше он не падал духом и в более сложных ситуациях. – Ред.) и угнетающе подействовали на его армию. Клеопатра тоже, вероятно, была особенно огорчена ими, потому что они казались подтверждением нескольких зловещих и неприятных случаев, которые произошли за недавнее время. Однажды египетская гадалка сказала Антонию, что его звезда закатится прежде звезды Октавиана, и Клеопатра, наблюдавшая быструю деградацию своего мужа в течение последних двух лет, теперь боялась, что эти слова окажутся правдой. Недавно из Афин пришла весть о том, что сильнейший ураган свалил на землю статую бога Бахуса, стоявшую в сцене сражения титанов, олицетворением которого был Антоний; и две гигантские статуи Фумена и Аттала, на каждой из которых было написано имя Антония, также оказались сваленными на землю тем же самым ураганом. Эта весть напомнила о том, что несколькими месяцами ранее в Патрах в храм Геркулеса (Геракла), предка Антония, попала молния; и приблизительно в это же самое время землетрясение уничтожило небольшое селение, основанное им у Пизавра (совр. Пезаро к юго-востоку от Римини) на северо-восточном побережье Италии к северу от Анконы. Эти и другие случаи, казавшиеся дурными предзнаменованиями, угнетающе подействовали на Клеопатру, а ее постоянные ссоры с Антонием и его военачальниками, видимо, приводили ее в состояние огромного нервного напряжения. К концу июля или в начале августа, когда низину, в которой был разбит их лагерь, наводнили комары, а влажность и летняя жара сделали всех раздражительными, ссоры в отношении проведения военной кампании разразились с новой силой. Домиций Энобарб, Деллий, Аминта и другие убеждали Антония уйти в глубь страны и дать Октавиану решительное сражение, как только тот последует за ними. А Клеопатра по-прежнему считала, что прорыв блокады был самой важной военной операцией, которую следовало осуществить, и убеждала в этом своего нерешительного мужа. Конечно, это было рискованным предприятием, но именно по причине опасности оно так нравилось Клеопатре. Если их флот смог бы уничтожить флот Октавиана, они схватили бы его в его цитадели, которая стала бы для него ловушкой. Им даже не пришлось бы ждать, пока он сдастся; оставив 80 или 100 тысяч солдат, чтобы помешать ему прорваться, они могли отплыть в Италию с 20–30 тысячами легионеров и овладеть пустым Римом. В столице не было ни сенаторов, ни войск, так как недавно Октавиан заставил весь римский сенат прибыть к нему в лагерь, чтобы придать вес своим действиям; и как только морские силы Октавиана будут разбиты, Антоний и Клеопатра беспрепятственно въедут в Рим, а голод вынудит их врага сдаться в Греции. Одно морское сражение – и Рим будет их! Это, безусловно, было лучше, чем отступление в глубь материка (и сдача противнику флота. – Ред.).

Но Антоний не мог уговорить своих военачальников согласиться на это. Риск велик – так, видимо, разубеждали они его; и даже если победа будет за ними, не собирается ли он войти в Рим вместе с Клеопатрой? Горожане не потерпят этого после всех услышанных ими рассказов о магической силе царицы над ним. Пусть она возвращается назад в Египет и не подрывает больше народную любовь к Антонию. Как он может явиться миру истинным республиканцем рука об руку с царицей Клеопатрой? Отказавшись от морского сражения, можно обойтись без египетского флота и позволить ему уйти в Египет (если ему удастся прорвать блокаду). Клеопатра предоставила корабли, но не солдат, и сухопутное сражение можно провести без ее помощи, и тогда не будет причины для критики Антония. И Октавиан не сможет больше говорить, что он ведет войну с Клеопатрой, а не с Антонием. Деньги, которые Клеопатра дала на эту кампанию, уже почти кончились, и, таким образом, она больше не была нужна для его дела. Пусть Антоний откажется от намеченного морского сражения и распорядится, чтобы царица быстро отправилась вместе со своими кораблями к себе на родину, потому что так, и только так можно было убедить недовольных республиканцев в их армии. Клеопатра, по их словам, была вдохновительницей войны; Клеопатра дала на нее деньги; Октавиан объявил войну именно Клеопатре; именно имя Клеопатры и вымышленные истории про нее заставили Рим поддержать Октавиана; именно Клеопатра, как доносилось со всех сторон, является Верховным главнокомандующим всей армией; и именно Клеопатре сильно завидовал каждый сенатор, каждый вассальный царь и каждый полководец. Пока она не уедет, их дело будет проигрышным.

Антоний, по-видимому, понимал справедливость этих доводов и обещал попытаться уговорить свою жену вернуться в Египет и там ожидать исхода войны. В этом своем решении он укрепился, когда даже Канидий, который все время был за то, чтобы Клеопатра находилась при армии, стал уговаривать его просить ее уехать и дать им сразиться с врагом. Поэтому Антоний, видимо, сказал царице, что желает ее отъезда, подчеркнув, что только таким путем можно гарантировать себе победу.

Клеопатра, надо полагать, была в ярости. Она не доверяла Антонию и, наверное, испытывала сильные сомнения относительно того, будет ли он по-прежнему защищать ее интересы после победы. Она даже сомневалась, победит ли он. В тот момент это был не человек, а развалина, так как слишком достоверное исполнение роли Бахуса разрушило его нервную систему и личность. У Антония больше не было сил и решимости, необходимых для того, чтобы основать в Риме имперский престол, и Клеопатра чувствовала, что, даже если ему будет сопутствовать успех в боях с Октавианом, из него получится плохой регент для ее сына Цезариона. Потратив ее деньги и воспользовавшись ее кораблями на этой войне, Антоний мог бросить ее дело; а тот факт, что они сражаются ради сына и наследника Цезаря, уже оказался отодвинутым на второй план, а может быть, и совсем забытым. Клеопатре, вероятно, казалось безумием оставить мужа в такой критический момент. Чтобы предотвратить в дальнейшем случаи дезертирства, он может провозгласить свои республиканские принципы, как только она повернется к нему спиной. Оказавшись в нетрезвом виде, он мог связать себя такими обязательствами, которые никогда не позволят ему отказаться от своих демократических обещаний. Так как Клеопатра не пользовалась любовью среди его полководцев, Антоний, наверное, мог тут же сказать им, что она для него ничего не значит; а ради того, чтобы обеспечить победу, он мог даже развестись с ней. Разумеется, было видно, что сейчас Антоний предан ей, полагался на нее во всех делах и казался потерянным без нее, но, насколько она его знала, честолюбие могло оказаться сильнее любви. Поэтому Клеопатра категорически отказалась уехать, а Антоний по причине все того же пьянства стал управляемым и, наверное, слишком боялся ее гнева, чтобы настаивать на отъезде.

Однако его разговор с ней, видимо, прибавил Антонию решимости как можно скорее прорвать блокаду и в то же время сделать так, чтобы Октавиан не смог ускользнуть из своего укрепленного лагеря, который станет для него смертельной ловушкой. Став хозяином на море, Антоний, по крайней мере, откроет Клеопатре путь в Египет, и она сможет без помех уйти со своим флотом на родину. Поэтому он поспешил доукомплектовать свои корабли и одновременно послал Деллия и Аминту во Фракию для формирования там новых отрядов кавалерии в поддержку уже имевшихся в его распоряжении сил. Клеопатра обратила его внимание на то, что местность, на которой был разбит их лагерь на мысе Акций, чрезвычайно нездоровая, и если они останутся там, то войска скосит малярия. По-видимому, ей удалось уговорить его переместиться в северную часть Амбракийского залива, чтобы и разместить свою армию в менее вредном для здоровья месте, и плотнее окружить Октавиана во время подготовки к морскому сражению. Домиций Энобарб был по-прежнему горячо против этой битвы; а теперь, увидев, что Клеопатре не только было разрешено остаться с армией, но и ее план по прорыву блокады принят вместо плана по отходу в глубь страны, он пришел в сильную ярость и не мог больше оставаться в одном лагере с царицей. Поэтому, взойдя на борт корабля, по его словам ради собственного здоровья, он пробрался через боевые порядки Октавиана и предложил свои услуги врагу. Однако Энобарб не дожил до того, чтобы насладиться благотворными последствиями такой перемены, так как, заразившись малярией еще на мысе Акций, умер до начала сражения, ставшего известным в истории по названию этого мыса.

Этот случай дезертирства, произошедший, вероятно, в начале августа, стал ужасным ударом для Антония, и он, видимо, обвинил свою жену в том, что она стала его причиной, что, без сомнения, так и было. На этот раз Антоний более энергично настаивал на ее отъезде в Египет, после чего последовала бурная ссора, которая не прекращалась, я полагаю, все то время, что они оставались в Греции. Мне кажется, сначала царица категорически отказалась оставить Антония и, вероятно, обвинила его в том, что он хочет бросить их дело. Она могла с презрительной усмешкой напомнить ему о том, что его договор с ней о мерах к установлению римско-египетской монархии был заключен в то время, когда он сильно отдалился от Рима и нуждался в финансовой помощи; теперь же у него есть четыреста респектабельных сенаторов-республиканцев, которые оказывают на него давление, и, без сомнения, в такой момент их поддержка для него имеет большую ценность, чем ее собственная. Однажды он уже бросал ее, так что она совершенно готова к тому, что он сделает это еще раз.

Ее гнев, недоверие и горе, вероятно, глубоко удручали Антония, и он снова уступил бы, наверное, если бы не произошло еще три случая дезертирства из его лагеря. Царь Пафлагонии, явно завидовавший власти Клеопатры, переметнулся к Октавиану и рассказал ему о раздорах в лагере Антония. Двое других, римский сенатор по имени Квинт Постумий и арабский вождь из Эмесы (Сирия) по имени Ямбликус, были схвачены. Для устрашения тех, кто мог иметь намерение переметнуться к врагу, обоих казнили: одного разорвали на части, а другого пытали. С каждым днем дело Октавиана приобретало все больше сторонников, а Антоний все больше подвергался насмешкам за то, что находится под каблуком у царицы Египта, которая руководит всеми его советами и которая теперь, похоже, испугала его своим гневом. Люди Октавиана становились все более уверенными в себе и даже дерзкими. Был случай, когда Антоний в сопровождении одного из военачальников шел ночью к гавани между двумя валами, которые были построены по его приказу для защиты дороги, а несколько вражеских солдат перебрались через стену и затаились в засаде. Выпрыгнув из засады, они схватили по ошибке военачальника, а Антоний, быстро побежав по дороге, сумел спастись.

Упав духом оттого, что события принимают такой оборот, он снова приказал царице отправляться в Египет. И наконец, уязвленная упреками Антония, Клеопатра решила отплыть, забрав с собой весь свой флот. Приняв такое решение, она, видимо, стала обращаться с Антонием с величайшей враждебностью, а он, будучи в чрезвычайно взвинченном состоянии, начал бояться, что она может убить его. Большие глаза Клеопатры, казалось, пылали гневом, когда она смотрела на Антония, а презрение, которое она испытывала теперь по отношению к нему, читалось у нее на лице. Казалось, он съеживался перед ней, как провинившийся мальчик, и говорил своим друзьям, что уверен: она убьет его в гневе. Услышав это, Клеопатра решила проучить его так, чтобы он запомнил этот урок навсегда. Однажды вечером за ужином она приказала наполнить свой кубок из того же винного кувшина, из которого пили все, и, отпив немного вина, передала чашу Антонию, словно в знак примирения. Он, с готовностью подняв ее ко рту, уже собирался приложиться губами к тому месту, где за мгновение до этого находились губы царицы, когда, словно для того, чтобы украсить свое действие, она сняла со своей головы венок из цветов и окунула его в вино. Антоний снова поднял чашу, но внезапно Клеопатра выбила ее из его рук, сказав ему, что вино отравлено. Антоний возразил, что она ошибается, так как она сама только что пила из этого же кубка. Но Клеопатра спокойно объяснила ему, что венок, который она окунула в вино, передавая ему кубок, был отравлен и что она сделала это, чтобы показать Антонию, насколько безосновательны его страхи за свою жизнь. Ведь если бы она действительно хотела избавиться от него, она могла сделать это в любой момент одним из таких хитрых способов. «Я могла бы убить тебя в любое время, – сказала она, – если бы могла обойтись без тебя».

Надо думать, царица теперь вела себя очень заносчиво и высокомерно, считая настойчивые требования Антония ее отъезда нарушением обещания. В глубине души она, вероятно, боялась того, что он действительно покинет ее, и тревога за будущее своей страны и своей династии терзала ее сердце день и ночь. Но по отношению к Антонию Клеопатра, видимо, демонстрировала холодность и презрение, доводя его тем самым до совершенно жалкого состояния. Однако он не осмеливался изменить свое решение относительно ее отъезда, так как посвятил некоторых сенаторов и военачальников в тайну предстоящего события, что сильно успокоило взрывоопасную атмосферу, столь долго царившую в лагере. На мой взгляд, тот план, на котором сошлись он и его супруга, состоял в следующем. Окружив линию обороны Октавиана на суше еще более плотным кольцом и предприняв все меры к тому, чтобы помешать ему выйти из-за своих укреплений, Антоний хотел посадить своих лучших легионеров на столько кораблей в Амбракийском заливе, сколько было пригодно для боя. Эти корабли должны были силой проложить себе дорогу из залива и уничтожить флот Октавиана. Как только это будет сделано, начнется атака на вражеские позиции с моря и суши, и Клеопатра вместе со своим египетским флотом сможет затем отплыть в Александрию, предоставив Антонию войти в Рим без нее.

Этот план, по моему мнению, представлял собой единственно возможный способ избавить армию Антония от влияния египтян. Если бы Клеопатра была вынуждена отправиться в Египет по суше через Малую Азию и Сирию, то жители этих мест не только стали бы считать ее отъезд бегством, который стал бы причиной паники и бунта, но и египетский флот по-прежнему оставался бы в Амбракийском заливе, показывая своим присутствием, что Клеопатра и ее царство Египет все еще являются главными движущими силами войны. С другой стороны, если бы царица отправилась на своих кораблях по морю, то пришлось бы затевать морское сражение с целью прорвать блокаду и позволить ей ускользнуть таким путем. Таким образом, требование республиканцев отъезда царицы к себе на родину и неоднократно повторенная мысль самой Клеопатры о том, что войну должна решить морская битва, здесь совпали, определив решение Антония, и он сделал ставку на морское сражение.

Когда это решение было принято, Антоний объявил войскам, что флот должен прорвать блокаду 29 августа, но тот факт, что египетские корабли должны будут уплыть немедленно после боя, не был оглашен; об этом знали лишь несколько человек. Огромное количество кораблей были плохо оснащены для сражения и испытывали сильную нехватку личного состава. И Антоний приказал сжечь эти корабли, так как, хотя они и были бесполезны для него, они могли бы пригодиться врагу, который мог захватить их, пока флот носится по Ионическому морю. 60 лучших египетских кораблей и 170 кораблей Антония были подготовлены к битве. Во время этих приготовлений было далеко не легко держать в тайне отъезд египетского флота. Чтобы доплыть до Египта, 60 кораблей Клеопатры нуждались в больших парусах, но эти паруса при обычных обстоятельствах не брали обычно, идя на бой. И чтобы не было заметно, что только египетские корабли готовятся к дальнему пути, что вызвало бы подозрения, всему флоту было приказано поставить большие паруса. Антонию пришлось объяснять всем, что они потребуются для преследования врага. Еще одну трудность представляло то, что Клеопатре требовалось взять с собой свой багаж, включая столовое золото и серебро и драгоценности, но это в конце концов было сделано под покровом темноты, не возбуждая ничьих подозрений.

Многие полководцы, не понимавшие, что морское сражение было в значительной степени навязано Антонию теми, кто желал избавиться от египтян, сильно возражали против этого плана, а один пехотный военачальник, указывая на множество шрамов и отметин от ран на своем теле, умолял Антония сражаться на суше. «О полководец, – сказал он, – чем тебя прогневали наши раны и мечи, что ты решил довериться гнилому дереву? Пусть египтяне и финикийцы сражаются на море, но нам дай сушу, на которой мы умеем умирать там, где стоим, или добиваемся победы». Но Антоний не ответил ему, а лишь сделал движение рукой, словно желая ему мужества.

29 августа 20 тысяч легионеров и 2 тысячи лучников погрузились на боевые корабли, готовясь к завтрашней битве. Эти суда (в основном триремы) были гораздо больше кораблей Октавиана (либурн с одним рядом весел и бирем с двумя рядами), и казалось, что победа будет на их стороне. Но на следующий день море было крайне неспокойным, и сражение пришлось отложить. Буря оказалась очень сильной, и о прорыве блокады пришлось забыть на следующие четыре дня. Эта задержка очень тяжело сказалась на нервах всех солдат, а тревога двух полководцев Деллия и Аминты была столь велика, что они оба переметнулись на сторону Октавиана, причем Аминта прихватил с собой 2 тысячи всадников из Галатии. До Деллия, вероятно, дошли слухи о предполагаемом отъезде Клеопатры, и он смог кое-что рассказать Октавиану о планируемом сражении. В последующие годы он утверждал, что его дезертирство проистекало отчасти из его страха перед царицей, так как он считал, что она гневается на него за одно замечание, которое он сделал однажды, сказав, что друзьям Антония подают кислое вино, тогда как даже Сармент, паж Октавиана, пьет фалернское (в древности знаменитое белое вино из Фалернской области в Кампании [Италия]. – Ред.). Можно понять досаду Клеопатры на этот намек, будто деньги и запасы продовольствия кончаются, особенно тогда, когда так оно и было на самом деле.

1 сентября буря улеглась, и Антоний ходил вечером от корабля к кораблю, подбадривая своих солдат. Октавиан, предупрежденный Деллием, тоже готовился к битве, погрузив 8 легионов и 5 когорт преторианцев на свои боевые корабли, которые числом (260) превосходили корабли Антония (230, в том числе 60 кораблей Клеопатры), но были гораздо меньше.

Утро 2 сентября 31 г. до н. э. было спокойным, и в ранний час корабли Октавиана выстроились приблизительно в трех четвертях мили от входа в Амбракийский залив, где за ними наблюдали солдаты обеих армий. Они выстроились тремя дивизионами; левым крылом командовал Агриппа, центром – Луций Аррунций, а правым крылом – сам Октавиан. Около полудня огромные боевые корабли Антония начали выходить из гавани под прикрытием войск и метательных орудий, расположенных на двух мысах. Октавиан, видимо, думал, что будет трудно атаковать противника в проливе, и поэтому вышел в море, дав ему возможность построиться в боевой порядок. Это было быстро проделано, и флот Антония тоже разделился на три части; К. Соссий шел на Октавиана, Марк Инстей противостоял Аррунцию, а Антоний – Агриппе. 60 египетских кораблей под командованием Клеопатры вышли из залива последними и встали за центральным дивизионом кораблей.

Антоний, по-видимому, договорился с Клеопатрой о том, что ее корабли будут оказывать ему полную поддержку в бою и отплывут в Египет, как только будет завоевана победа. Он, несомненно, намеревался взойти на ее флагманский корабль в конце сражения и попрощаться с ней. В то утро они расстались, как явствует из последующих событий, с гневом и горечью. Надо думать, Клеопатра еще раз сказала Антонию, как неприятен ей ее отъезд, и показала, как мало она ему доверяет. Она горевала о своей несчастной жизни и постигших ее разочарованиях. Клеопатра обвинила Антония в том, что он хочет бросить ее дело, и, возможно, назвала его трусом и предателем. Очень возможно, что в гневе она сказала ему, что покидает его с радостью, считая его полностью деградировавшей личностью, и надеется больше никогда не увидеть его. Полагаю, что ее обвинения побудили Антония к ответным резкостям, и они расстались, взойдя каждый на свой флагманский корабль, с яростью в душе и готовыми сорваться с губ жестокими словами. Но натура Антония, импульсивная и быстро раскаивающаяся, не могла хладнокровно вынести сцену с женщиной, которой он был действительно предан, и, когда он выходил сражаться, его, вероятно, обуяло желание просить у нее прощения. Если я правильно понимаю Антония, мысль о том, что они с Клеопатрой должны вот так расстаться, рассердившись друг на друга, была для него ужасна; и, будучи, как всегда, немного нетрезвым, он чуть не расплакался при мысли о своем будущем одиночестве. Наверное, его немного подбодрило то соображение, что, когда он в следующий раз увидит ее, сражение, вероятно, будет уже выиграно и он предстанет перед ней в роли завоевателя – театральная ситуация, которая тешила его драматические инстинкты. И все же, я думаю, он был так же несчастен, как любой влюбленный, который поссорился со своей любимой.

Сражение началось с того, что Антоний выдвинул вперед левый фланг, а Агриппа попытался обойти его своим правым крылом. Затем вперед стали выдвигаться другие дивизионы Антония, и сражение стало всеобщим. «Когда они вступили в бой, – пишет Плутарх, – корабли не шли на таран, потому что суда Антония по причине своей огромной массы были не способны развить нужную скорость, чтобы удар был эффективным. А корабли Октавиана, с другой стороны, не осмеливались идти в лобовую атаку на корабли Антония, которые имели острые медные тараны; они даже не старались врезаться им в борта, которые были настолько укреплены огромными квадратными кусками древесины, соединенными железными болтами, что носы их собственных кораблей вдребезги разбились бы о них. Таким образом, битва напоминала сухопутное сражение или, правильнее сказать, нападение и оборону укреплений, так как вокруг каждого судна Антония всегда было три-четыре корабля Октавиана, которые забрасывали его копьями, дротиками и огненными снарядами; а люди Антония использовали катапульты и другие машины, чтобы метать вниз метательные снаряды с деревянных башен».

Сражение бушевало три или четыре часа, но постепенно Антонию и Клеопатре стала ясна ужасная правда: небольшие корабли Октавиана берут верх. Флагманский корабль Антония был так тесно окружен со всех сторон, что он сам сражался, и у него не было времени четко мыслить. Но по мере того как его корабли один за другим загорались, тонули или оказывались захваченными, отчаяние Антония, по-видимому, стало острее. Если его флот окажется побежденным и уничтоженным, будет ли его армия стоять непоколебимо? Этот вопрос, вероятно, бился у него в голове, когда в агонии мрачных предчувствий он наблюдал за беспорядочной битвой и слышал звон оружия, крики и вопли сражающихся. Тем временем флагман Клеопатры, подвергшись граду ударов врага, наверное, ненадолго перестал привлекать к себе внимание небольших боевых кораблей Октавиана, и, когда он совершал маневр для занятия лучшей позиции, Клеопатра смогла увидеть полную картину происходящего. С нарастающим ужасом она смотрела на борьбу, происходившую вокруг флагманского корабля Антония, и слышала радостные крики врага, когда загорался очередной огромный корабль. Египетский флот Клеопатры, вероятно, сильно пострадал, хотя ее моряки вряд ли дрались с такой же отвагой, как те, что были под командованием Антония. Когда она оглядела устрашающую картину, ей, без сомнения, пришло в голову, что Октавиан разбил их, и она боялась, что Антония убьют или возьмут в плен. Тревоги, которые изводили ее возбужденный мозг в течение последних нескольких недель, связанные с намерениями ее мужа в отношении ее и положения ее сына Цезариона, теперь вытеснила более ужасная мысль, что у него никогда не будет возможности доказать свою верность, потому что здесь и сейчас он встретит свой конец. Злость на Антония за его колебания, презрение к усиливающейся слабости его характера и опасения в отношении его способности руководить своими войсками ввиду растущего злоупотребления спиртным теперь объединились в одну ошеломляющую уверенность в том, что его ждет поражение и гибель. Антоний говорил Клеопатре, что она должна уехать в Египет, он приказывал ей уходить вместе с флотом в конце сражения. Этот конец ей уже был виден. Однако Клеопатра должна была теперь уходить не от бурной сцены победы, и не вести о своем триумфе она должна была привезти в Александрию, чтобы прикрыть ими позор от своего изгнания мужем; теперь ей нужно было уходить со своим флотом, видя крушение их дела, и бегством освободиться от человека, который, перестав быть защитником ее прав, стал помехой для ее честолюбивых замыслов.

Ближе к вечеру, когда вопрос о победе еще не был решен, хотя для надежды на Антония в уставшем сердце Клеопатры уже не могло быть места, подул сильный северный ветер со стороны незавоеванного Рима в направлении далекого Египта. На море поднялся шторм, и волны стали ударять в борта флагманского корабля Клеопатры, вызывая еще большее смятение в битве. Когда ей в лицо ударил ветер, мне кажется, ей внезапно пришла в голову мысль, что настал момент ее ухода. До сражения Антоний яростно приказывал ей уезжать. Зачем же тогда ждать? Через час он, вероятно, попадет в плен или будет убит, и ее тоже сделают пленницей, и ей придется с позором идти пешком на Капитолий, где она надеялась сидеть на троне. Она отплатит своему мужу его собственной монетой: она бросит его, как он когда-то бросил ее. Она не будет стоять рядом в ожидании скорого краха. Хотя он и отупел от пьянства, она сама по-прежнему была полна жизни. Она поднимется над своими бедами, как это делала и раньше. Она отринет его и начнет свою жизнь заново. Ее трон не отнимут у нее одним ударом. Сейчас она выполнит приказ Антония и уйдет; а в далеком Египте она предпримет попытку снова пуститься на поиски той защиты для своей династии, которая оказалась таким неуловимым видением.

Придя к такому решению, Клеопатра приказала дать сигнал своим разбросанным по морю кораблям и, подняв паруса, прошла через сражающихся и уплыла с попутным ветром в сопровождении своего потрепанного флота. В тот момент, по-видимому, флагман Антония вырвался из кольца окружавших его либурн Октавиана, и ничто не мешало ему смотреть на удаляющуюся царицу. Антония, вероятно, переполняли чувства – гнев, страдание, угрызения совести и отчаяние смешались у него в голове. Клеопатра бросала Антония на произвол судьбы, она выполняла приказ, который он никогда не должен был отдавать ей; он больше не увидит ее лица. Ее изящество, очарование, красота, которые так поработили Антония, теперь отняты у него; и ему одному придется встретить ужасы вероятного поражения лицом к лицу. Последнее время Антоний так всецело полагался на Клеопатру, что ее удаляющиеся корабли вселили ужас в его деградировавший мозг. К тому же ему была невыносима мысль о том, что она покидает его без единого прощального слова, а его жестокость и гнев были последним, что она видела от него. Он не мог позволить ей уйти, не помирившись с ней и не получив от нее прощения; он должен отправиться за ней, пусть даже только для того, чтобы увидеть ее на мгновение. Да и что с того, если он не вернется сражаться? Надежды на победу было мало. Его возбужденный и истощенный разум не видел благоприятного исхода в битве, которая бушевала вокруг него. Позор и погибель смотрели ему в лицо.

«И здесь, – пишет Плутарх, – Антоний показал всему миру, что он больше не руководствуется мыслями и побуждениями главнокомандующего или человека или своим собственным рассудком. И он доказал правдивость того, что однажды было сказано в шутку, будто душа влюбленного живет в теле любимого человека. Словно он был частью ее и должен был идти за ней, куда бы она ни отправилась, он бросил всех, кто сражался и отдавал свою жизнь за него, и последовал за ней, как только увидел ее уплывающие корабли». Подозвав один из своих самых быстроходных кораблей, он быстро взошел на его борт и велел капитану идти за флагманским кораблем Клеопатры с максимально возможной скоростью. Он взял с собой только двух человек: сирийца Александра и некоего Сцеллия. Вскоре корабль Антония, движимый пятью рядами весел (то есть квинк-вирема, или, по-другому, пентера. – Ред.), догнал отступающих египтян, и тогда Клеопатра узнала, что Антоний последовал за ней, бросив сражение. Можно представить себе ее чувства. Таким образом, ее выход из сражения положил конец боевым действиям и тем самым отнял последнюю надежду на победу у сторонников Антония. Антоний теперь был конченым человеком, потерпевшим поражение, и быстрая смерть была лучшим, на что он мог надеяться; но отделаться от него было трудно. Он собирался цепляться за Клеопатру до конца: она никогда не сможет освободиться от него, и, идя ко дну, он будет тянуть ее вниз за собой. Но все-таки он был ее мужем, и она не могла бросить его, потерпевшего поражение, так, как он хотел бросить ее, одержав победу. Поэтому Клеопатра дала ему сигнал взойти на борт ее флагмана, а сделав это, удалилась в свою каюту, отказываясь видеть его и говорить с ним. Антоний, которому помогли взобраться на палубу, был слишком ошеломлен, чтобы просить провести его к ней, и слишком несчастен, чтобы хотеть, чтобы она приблизилась к нему.

Он, словно во сне, пошел на нос корабля и, усевшись там, закрыл лицо руками, не произнося ни слова.

Так прошло несколько часов, но, когда стемнело, они услышали позади себя удары весел нескольких либурн, и вскоре из темноты появился корпус впереди идущего судна. Суматоха на борту и крики над водой заставили Антония очнуться. На мгновение он подумал, что преследующие его корабли несут ему какую-то весточку с Акция – возможно, ход сражения изменился в его пользу. Поэтому он приказал капитану повернуть корабль для встречи и быть готовым сразиться, если это вражеские суда. Стоя на носу, Антоний крикнул над темными волнами: «Кто преследует Антония?» Ему ответил голос из темноты: «Я Эврикл, сын Лакареса, иду, чтобы отомстить за смерть своего отца». Антоний приказал обезглавить Лакареса за грабеж, хотя тот был родом из благородной семьи с Пелопоннеса. Его сын снарядил за свой счет либурну и поклялся отомстить за своего отца. Теперь можно было увидеть Эврикла, стоявшего на палубе своего судна с копьем в руке, словно он намеревался бросить его. Но спустя мгновение по какой-то ошибке, которая, вероятно, произошла от плохой видимости в темноте, корабль Эврикла с ужасающей силой ринулся на другое египетское судно, которое плыло рядом с флагманским кораблем. Удар вывел его из строя, и в последовавшей за этим суматохе капитан корабля Клеопатры сумел увести свое судно в темноте. Однако другое судно с большим количеством золотой посуды и богатой мебели, которую везли назад в Египет, было захвачено.

Когда опасность миновала, Антоний снова уселся на носу и не уходил с этого места в течение целых трех дней. Час за часом он сидел, глядя на море; его руки были бессильно сложены на коленях, а разум – потрясен крайним отчаянием. По своей собственной глупости он потерял все, и вместе с собой в своем падении он уносил все надежды, все честолюбивые замыслы и счастье Клеопатры. Удивительно, что Антоний немедленно не покончил с собой, так как его страдания были жалки, и все же, когда корабли достигли, наконец, мыса Тенарон, южной оконечности полуострова Пелопоннес, он по-прежнему сидел на носу судна, уставившись перед собой. В конце концов Ирада, Хармиона и другие служанки Клеопатры убедили ее пригласить его в свою каюту; и после долгих уговоров супруги согласились поговорить друг с другом, а позднее поужинать; спать они легли вместе. Клеопатра не могла не жалеть своего несчастного мужа, протрезвевшего и с ужасом осознавшего свое положение. Полагаю, она утешила его, как могла.

Когда их корабль стоял на якоре, в гавань вошли несколько кораблей с беглецами с места сражения у Акция, которые сообщили ему, что флот Антония полностью уничтожен или захвачен, убито более пяти тысяч его воинов, но армия стояла непоколебимо и сдалась не сразу. При этой вести Клеопатра, которая была совершенно раздавлена своими бедами, по-видимому, посоветовала Антонию попытаться спасти остатки войска и послать гонцов к Канидию с приказом отправить легионы Антония с максимально возможной скоростью через Македонию в Малую Азию. Он так и поступил, а затем, послав за теми своими друзьями, которые прибыли к ним, стал умолять их предоставить его и Клеопатру своей судьбе и думать лишь о своей собственной безопасности. На эти цели он и царица вручили беглецам большую сумму денег, много золотой и серебряной посуды, а он написал для них письма своему управляющему в Коринфе с распоряжением обеспечивать им средства к существованию до тех пор, пока они не помирятся с Октавианом. В глубоком унынии побежденные военачальники пытались отказаться от этих даров, но Антоний, уговаривая этих людей принять их, «подбадривал их, – как пишет Плутарх, – со всем возможным великодушием и человеколюбием», так что они не могли удержаться от слез. Наконец флот Клеопатры снова вышел в море и направился к берегам Египта, прибыв много дней спустя в Паретоний, безлюдное место в 160 милях к западу от Александрии, где размещался небольшой римский гарнизон. Здесь Антоний решил спрятаться на некоторое время, пока более смелая Клеопатра отправится в столицу, чтобы предстать перед своим народом, и в течение нескольких недель он оставался в одиночестве в этом укрепленном пункте в пустыне. Несколько глинобитных хижин, пара пальм и небольшое укрепление на дороге в Кирену составляли это унылое поселение, которое во влажную сентябрьскую жару, вероятно, представляло собой особенно грустное и бесцветное зрелище. Эта часть побережья абсолютно бесплодна, и только те, кто бывал в этих местах летом, может понять необыкновенную тоску и полное одиночество этого выжженного солнцем укрепленного пункта. Медленно катящиеся разрушительные волны ударяют в песчаный берег с равномерной настойчивостью звонящего колокола, который отсчитывает годы жизни человека; пустыня расстилается вглубь от этого безрадостного побережья, унося взгляд к серой дымке далекого горизонта, а сверху с безжизненного от жары неба палит солнце. И в такой обстановке убитый горем Антоний оставался несколько недель, бродя вдоль берега в сопровождении лишь двух друзей. Один из них, некий Аристократес, греческий ритор, а другой – римский воин Луцилий, который, героически сражаясь на стороне врага при Филиппах, как мы уже читали, помешал пленению потерпевшего поражение Брута и был прощен Антонием в награду за его бесстрашие; он до последнего оставался преданным другом Антония.

Наконец один из его кораблей, зашедших в этот небольшой порт, видимо, принес ему вести о событиях у мыса Акций. После бегства Антония потрепанные остатки его флота, продолжавшие сражаться до самого заката, отошли назад в Амбракийский залив, и на следующий день Октавиан предложил им и сухопутной армии сдаться на хороших условиях. Однако никто не верил, что Антоний сбежал, и это предложение было отклонено. Но на следующий день кое-кто из вассальных царей сложил оружие, а после недели тревожного ожидания бежал Канидий. Часть легионов рассеялась по Македонии, а 9 сентября остатки армии сдались вместе с флотом. После этого Октавиан отплыл в Афины, где принимал изъявления покорности всех городов Греции, за исключением Коринфа. Он сразу начал массовое уничтожение приверженцев Антония, и, чтобы спастись, горожане в каждом районе начали осыпать почестями победителя, ставить его статуи и удостаивать его всяческих наград. Вскоре после этого к Антонию прибыл гонец с запада, сообщивший, что легионы, оставленные в Северной Африке, тоже перешли на сторону Октавиана, после чего он предпринял попытку покончить с собой. Однако его удержали двое верных друзей; его, находившегося в глубочайшей депрессии, они в конце концов убедили отплыть в Александрию, чтобы снова утешиться в обществе Клеопатры.

Можно было ожидать, что, сокрушенная и сломленная своими несчастьями, Клеопатра теперь откажется от борьбы. Но она была сделана не из обычного теста и не могла заставить себя поверить в то, что ее дело безнадежно. Во время своего плавания через Средиземное море Клеопатра, видимо, взяла себя в руки после первого шока от поражения. И с этой замечательной способностью восстанавливаться, примеров которой мы уже видели в ее жизни немало, она, если можно так выразиться, обрела почву под ногами, вновь встав во весь рост, нетерпеливая и непокорная, чтобы смело посмотреть миру в лицо. Поражение Антония хоть и отложило на много лет возможность завоевать устойчивое положение в Риме, но не исключило ее совсем. Антоний, вероятно, мог бы убить себя, и, хотя мысль о его самоубийстве, наверное, сильно огорчала Клеопатру, она не могла не понимать, что это был способ избавиться от него. Пьяница, опозоренный изгой, за голову которого назначена награда, был нежелательным супругом для царицы. Он давно уже перестал затрагивать какие-либо струны ее души и возбуждал к себе лишь жалость. Октавиан будет преследовать Антония и не успокоится, пока не отправит его в страну теней; но Клеопатру, возможно, пощадят, а ее трон будет спасен в знак признания того, что она была «женой» Великого диктатора – Цезаря. И тогда какой-нибудь случай, вроде смерти Октавиана, мог бы дать ее сыну Цезариону возможность снова выйти на первый план в качестве наследника Цезаря.

Теперь Антоний стал для Клеопатры большой обузой. Его присутствие рядом с ней подвергало опасности ее собственную жизнь и – что более важно – существование ее царской династии. Неужели у него не было мужества, подобно побежденному Катону в Утике, подобно ее дяде Птолемею Кипрскому, подобно Бруту после сражения при Филиппах и подобно сотням других людей, убить себя и тем самым положить конец своим несчастьям? Следует помнить, что самоубийство после трагического исхода было догмой, которую в те времена проповедовали во всем цивилизованном мире. Самоубийство так часто встречалось в жизни, что оно казалось менее ужасным, чем это принято считать в наши дни. Популярное зрелище гладиаторских боев, многочисленные войны и множество политических и массовых убийств делали людей привычными к насильственной смерти. Поэтому я не считаю, что Клеопатру следует винить в том, что теперь она надеялась на уход Антония с жизненной сцены.

В ее живом уме происходила оценка других средств удержания своего трона на тот случай, если милосердие Октавиана не распространится на нее. Главной надеждой Клеопатры было сохранение независимости Египта от Рима. Так как основание египетско-римской империи оказалось отложенным на неопределенный срок из-за поражения при Акции, вся энергия Клеопатры теперь должна была быть направлена на сохранение в том или ином виде короны для своего сына. Она вряд ли смогла бы удержать те владения, которые подарил ей Антоний; но за Египет, полученный ею по праву рождения, она должна бороться до последнего вздоха. Воодушевленная этим, Клеопатра обратила свой взор на Восток: на Мидийскую Атропатену, Парфию и Индию. Нельзя ли заключить там союз с одной или всеми этими далекими странами, укрепив тем самым свое положение? Ее сын Александр Гелиос был будущим царем Мидийской Атропатены. Неужели она не найдет в Парфии или Индии владений, которые она могла бы передать Цезариону? И нельзя ли создать какое-нибудь большое объединение этих стран, которые никогда не были завоеваны Римом?

Полагаю, что планы Клеопатры развивались в этом направлении, когда она плыла по морю на корабле; но когда она оставила Антония в Паретонии и направилась в Александрию, ее мысли, вероятно, занял более важный вопрос о ее вступлении в столицу. Было необходимо помешать распространению в городе вести о поражении до тех пор, пока египетская царица снова не возьмет все под свой контроль. Видимо, поэтому она вошла в гавань на несколько дней раньше всего своего флота и приказала украсить свой флагманский корабль как для празднования победы. Это произошло где-то в конце сентября 31 г. до н. э., и под звуки музыки, танцы моряков и с развевающимися знаменами ее корабль миновал остров Фарос с Александрийским маяком и вошел в Большую гавань. Судно встало на якорь у ступеней дворца, и Клеопатру с царскими почестями внесли на берег, и вскоре она оказалась надежно укрытой за стенами дворца. Без сомнения, она привезла от Антония письменные распоряжения легионам, расквартированным в Александрии, и, полагаясь на верность этих войск, вскоре приняла строжайшие меры для предотвращения любого бунта или мятежа в городе, когда в него начали просачиваться вести о разгроме. Несколько известных горожан, которые пытались подстрекать к беспорядкам, были сразу же схвачены и казнены; а к тому времени, когда весть о поражении полностью подтвердилась, Клеопатра уже полностью держала ситуацию под контролем.

Теперь она приступила к осуществлению своих замыслов относительно Востока, и первым ее шагом было, естественно, подтверждение своего договора с царем Мидийской Атропатены. Следует помнить, что старший сын Клеопатры и Антония Александр Гелиос был женат на дочери царя Мидии на том, очевидно, условии, что он станет наследником царств и Армении. Маленькая принцесса в то время жила в Александрии, и стоит вспомнить, что Артавазд II, свергнутый царь Армении, большая часть царства которого была отдана Мидийской Атропатене, оставался пленником в столице Египта и был заключен в тюрьму сразу после триумфа 34 г. до н. э. тремя годами ранее. Однако после поражения Антония низложенные им правители, вероятно, должны были быть восстановлены в своих правах, и казалось очень возможным, что Октавиан вернет Артавазда II в утраченное им царство, а у Мидийской Атропатены, с другой стороны, за ее поддержку Антония будет отнято столько территории, сколько римляне смогут захватить. Чтобы помешать этому и устраняя претендента на престол Армении, а может быть, из-за попытки Артавазда II устроить побег или связаться с Октавианом, Клеопатра приказала казнить армянского царя, после чего отправила в Мидийскую Атропатену посольство, которое привезло тамошнему царю голову бывшего царя Армении в знак лояльности Клеопатры. На мой взгляд, вполне вероятно то, что она одновременно послала ко двору царя Мидийской Атропатены маленького Александра и его девочку-жену Иотапу в целях их безопасности. И можно почти не сомневаться в том, что в послании мидийскому царю она выдвигала различные предложения совместных действий.

После этого Клеопатра предприняла шаг, который Плутарх назвал «самым смелым и удивительным предприятием». Расположенный на севере Красного моря узкий залив, который в настоящее время называется Суэцким, был отделен от вод Средиземного моря полосой пустынной низменности шириной более 35 миль. Через северную часть этого перешейка протекал Пелусийский рукав Нила от его дельты до Средиземного моря. Немного южнее были расположены озера Балах и Тимсах, а между ними и Суэцким заливом находились так называемые Горькие озера. Эти водоемы были связаны между собой каналом, отрытым почти пятьсот лет назад великим персидским завоевателем Дарием I, который таким образом отправлял свои корабли из одного моря в другое по пути, не сильно отклонявшемуся от современного Суэцкого канала. За триста лет до описываемых событий царь Птолемей Филадельф вновь открыл этот водный путь и построил огромную сеть шлюзов в его южной оконечности неподалеку от крепости Клисма. Но теперь большая часть канала оказалась снова засыпанной песком, и любое судно, которому нужно было попасть из Средиземного моря в Красное, нужно было несколько миль тащить по пустыне. Однако, несмотря на огромные затраты труда, Клеопатра приняла решение немедленно переправить все свои боевые корабли, уцелевшие в битве при Акции, в Красное море, где они были бы в безопасности от когтей Октавиана и могли бы в любой момент по ее приказу отплыть в Индию или Южную Парфию. Клеопатра также с поразительной энергией принялась за строительство других судов в Суэце в надежде снарядить впечатляющий флот. Плутарх просто пишет, что ее целью было «уехать с солдатами и сокровищами и обеспечить себе дом, где она могла бы спокойно жить вдали от войны и рабства». Но когда я рассматриваю это начинание в связи с отправкой посольства в Мидийскую Атропатену, мне кажется, что она приняла решение частично осуществить те замыслы в отношении завоевания Востока, о которых она, видимо, говорила с Юлием Цезарем, когда он гостил у нее в Александрии.

Мидийская Атропатена, Парфия и Индия находились вне влияния Рима. Из всех этих стран Мидийская Атропатена теперь была связана с Египтом самыми тесными узами крови, а Индия была вовлечена в оживленную торговлю с царством Клеопатры. Парфия, которая теперь стала врагом Мидийской Атропатены, находилась где-то между этими странами. И если египетский флот смог бы обогнуть берега Аравии и соединиться с армией Мидийской Атропатены в Персидском заливе, какую-то помощь союзникам могли бы оказать государства Индии, Парфию можно было бы завоевать или заставить присоединиться к этой конфедерации. Тогда можно было бы контролировать Сирию и Армению и снова сразиться с Западом – то есть Римом. А пока эти далекие страны являлись безопасным местом, где могли бы скрыться и она, и ее семья; и, как я предполагаю, отправив своего сына Александра в его будущее царство Мидийскую Атропатену, Клеопатра теперь начала думать над отправкой своего любимого Цезариона в Индию, чтобы там подготавливать появление ее флота.

В этих грандиозных замыслах Антонию не отводилось никакой роли. Во время этих событий он бродил по пустынным берегам моря у Паретония, поглощенный своими несчастьями, вспоминая неблагодарность своих полководцев и друзей, которых, забыв о своем собственном поведении в битве при Акции, он обвинял в том, что они бросили его. Пока Клеопатра трудилась над своими новыми проектами и старалась всеми средствами, праведными и неправедными, раздобыть деньги на свое великое дело, она, вероятно, искренне хотела, чтобы ее муж не стоял на ее пути, и, наверное, с самыми смешанными чувствами получила весть о его приезде. По прибытии – а это произошло, наверное, в ноябре – Антоний был поражен деятельностью царицы; но, будучи противником идеи продолжения борьбы и движения на Восток, он попытался отговорить ее, возлагая надежды на верность различных гарнизонов, о дезертирстве которых он еще не узнал. Антоний, по-видимому, также обратил ее внимание на то, что с Октавианом можно на каких-то условиях заключить мир, который обеспечит ее семье трон, и так или иначе сумел погасить ее энергию и охладить ее рвение. Сам он теперь желал удалиться от общественной жизни и поселиться в каком-нибудь городе, вроде Афин, где он мог бы жить незаметной жизнью простого гражданина. Антоний прекрасно понимал, что Клеопатра презирает его, и считал, что в конце концов будет лучше всего, если он предоставит ее своей судьбе. Во всяком случае, Антоний, видимо, искренне надеялся, что она не будет ожидать, что он снова отправится искать приключений. И в этом его взгляды, вероятно, совпадали с ее взглядами, потому что Клеопатра уже не испытывала к мужу никакой симпатии. Ее сын Цезарион становился мужчиной, и его энергия юности стоила сотни таких деградировавших Антониев.

Однако на пути осуществления ее замыслов возникло неожиданное препятствие, и, казалось, несчастье снова идет за ней по пятам. Набатейские арабы (Набатейское царство существовало в III в. до н. э. – 106 г. н. э. на территории современной Иордании, Израиля, Сирии и Саудовской Аравии. – Пер.) из окрестностей Петры, будучи в плохих отношениях с Египтом, напали на новые судоверфи в Суэце и, заставив отступить размещенные там войска, сожгли первые корабли, которые были уже переправлены из Средиземного моря, и те, которые строились в доках. Клеопатра не могла выделить достаточно войск, чтобы защитить строительство, и поэтому это серьезное начинание пришлось оставить.

В скором времени в Александрии появился Канидий собственной персоной, который привез весть о том, что все войска Антония во всех его владениях сдались Октавиану и теперь у него ничего не осталось, за исключением Египта и его армии. После такого известия, согласно принятому в то время кодексу чести, Антонию, безусловно, следовало убить себя, но ему в голову пришла новая идея, которая согласовывалась с его сентиментальной и склонной к театральности натурой. Он решил, что не будет умирать, а будет жить, как Тимон Афинский (легендарный афинский мизантроп, описанный Шекспиром в пьесе «Жизнь Тимона Афинского». – Ред.), враг всех людей. Антоний построит себе небольшой домик, о стены которого будут разбиваться морские волны; и там в одиночестве будет отсчитывать дни своей жизни, отвернувшись от всех людей. К западу от острова Антиродос, вблизи форума и храма Посейдона ( Нептуна) был причал, выдававшийся в Большую гавань. И хотя это была мощная конструкция длиной около 300 ярдов, она, по-видимому, тогда не использовалась, и Антонию засела в голову мысль починить причал и построить себе небольшую виллу у его края, где он мог бы жить в одиночестве. Клеопатра была слишком занята делом, чтобы беспокоиться о том, что делает ее муж; она, по-видимому, потакала ему, как ребенку, и приказала построить для него небольшой симпатичный домик на этом месте, получившем от нее название Тимониум в честь мизантропа, которому хотел подражать Антоний. Видимо, Клеопатра полностью отдалилась от мира в то время, а он, без сомнения, был рад убраться подальше от ее презрительных взглядов и слов. Из своего нового жилища он мог смотреть через залив на дворец Клеопатры; а ночью свет Фаросского маяка и множество мерцающих огоньков в окнах на мысе Лохиас и вокруг гавани вместе со звездами отражались в темной воде и, наверное, представляли собой романтическое зрелище для любого мечтателя. Днем Антоний мог наблюдать за судами, входящими в порт или выходящими из него, а шум и суета, доносившиеся до его ушей с другой стороны, служили соответствующей темой для его проклятий в стиле Тимона.

Энергия царицы теперь была направлена на решение неотложных государственных дел. Она занялась тем, что посылала посольства в различные соседние царства, пытаясь подтвердить дружеские отношения, существовавшие ранее. В это ответственное время Александрией и всем Египтом следовало управлять с величайшей твердостью, чтобы не допустить никаких бунтов или беспорядков; одновременно с этим Клеопатре нужно было обложить подданных большими налогами, чтобы добыть деньги на свои проекты. Задача управления, вероятно, доставляла особое беспокойство, и страх перед грядущей расплатой висел над Клеопатрой, как черная туча. Было ясно, что в скором времени Октавиан вторгнется в Египет, но пока сделать это ему мешали в основном финансовые затруднения. После посещения Афин Октавиан отправился в Малую Азию и теперь вел подготовку к вторжению в Египет через Сирию, которое должно было состояться, как только будут собраны достаточные силы и средства.

В конце 31 г. до н. э. в Александрию, видимо, приезжал царь Иудеи Ирод, чтобы обсудить ситуацию с Антонием, своим бывшим другом и покровителем. Следует помнить о неприязни Ирода к Клеопатре и о его желании убить ее, когда она проезжала по его стране; а теперь, нанеся необходимые визиты царице, он, по-видимому, провел серьезную беседу с Антонием, быть может посетив его в уединенном жилище на море. Иосиф Флавий сообщает нам, что Ирод уговаривал побежденного триумвира организовать убийство Клеопатры, заявив, что, только сделав это, Антоний может надеяться на то, что Октавиан пощадит его. Однако Антоний не поддержал это предложение, так как пусть и хотел избежать грозящей ему гибели, но не был готов сделать это ценой жизни своей жены. Цель Ирода, разумеется, состояла в том, чтобы избавиться от обворожительной царицы, которая вполне могла сыграть на симпатиях Октавиана и сохранить свои египетские и сирийские владения, оставаясь таким образом нежелательной и взыскательной соседкой Иудейского царства. Не заручившись поддержкой Антония в своем заговоре, Ирод возвратился в Иерусалим и вскоре отплыл на Родос, чтобы засвидетельствовать свое почтение Октавиану. Узнав о его намерении, Антоний послал вслед за ним некоего Алексиса из Лаодикеи, чтобы уговорить Ирода не бросать его дело. Этот Алексис раньше сумел убедить Антония развестись с Октавией, а Клеопатра часто полагалась на него, когда нужно было уговорить ее мужа предпринять те или иные действия, на которые тот не мог решиться. Но теперь оказалось, что Антоний и царица зря так доверяли ему, потому что он не вернулся в Египет, побывав при дворе Ирода, а вместо этого отправился к Октавиану, чтобы предложить ему свои услуги. Однако отношение Алексиса к разводу Октавии не было забыто ее мстительным братом, и наградой предателю была смерть. Тем временем Ирод, смело признав, что был другом Антония, выразил готовность стать верным Октавиану и сумел завоевать расположение победителя, так что он остался на своем троне, хотя практически все другие цари и царевичи, помогавшие Антонию, были лишены своих владений.

Приблизительно в начале феврале 30 г. до н. э. Октавиан возвратился в Италию, чтобы подавить волнения, начавшиеся из-за его неспособности заплатить жалованье своей распущенной армии. Там он оставался около месяца, а затем снова отправился в Малую Азию в начале марта. Дион пишет, что вести о поездке Октавиана в Рим и возвращении в Малую Азию были получены в Александрии одновременно, вероятно в конце апреля. Но я полагаю, что весть о его первой поездке вряд ли задержалась так долго, и, во всяком случае, какие-то слухи об отъезде Октавиана в Рим, возможно, просочились к Клеопатре еще в марте.

Известие об этой передышке снова зажгло в царице надежду, и она решила с наибольшей пользой распорядиться этим драгоценным даром – временем. Следует помнить, что ее сын Цезарион, если я не ошибаюсь, родился в начале июля 47 г. до н. э., но вскоре после этого к календарю было прибавлено около восьмидесяти дней, чтобы исправить существовавшую неточность, в результате чего день рождения мальчика оказался где-то в середине апреля. Таким образом, приготовления к празднованию его семнадцатилетия в 30 г. до н. э. как раз только начались, когда Октавиан, как полагали, вел борьбу в Риме со своими недовольными войсками. Поэтому Клеопатра решила отметить это событие с небывалым размахом, публично объявив о совершеннолетии Цезариона. Не думаю, что можно точно установить, был или не был семнадцатилетний возраст принят как рубеж, когда египетский монарх достигает зрелости, но с уверенностью можно сказать, что достижение совершеннолетия редко откладывали на более старший возраст. Клеопатра, по-видимому, хотела особенно подчеркнуть факт совершеннолетия своего сына, который продемонстрировал бы жителям Александрии, как сказал Дион, «что теперь их царем является мужчина». Пусть люди думают, если хотят, что сама она проигравшая, обреченная женщина, но начиная с этого времени у них есть зрелый мужчина, чтобы вести их за собой, и этот мужчина – сын божественного Юлия Цезаря, за права которого она боролась, когда он был ребенком, но который впредь способен сам защитить себя. Какова бы ни была ее собственная судьба, у ее сына, достигшего совершеннолетия, по крайней мере, будет больше шансов сохранить свой трон. В будущем она сама сможет действовать, как и раньше, за кулисами, а ее сын будет осуществлять великое дело, которое она так давно старается довести до конца.

Когда весть о грядущих празднествах дошла до Антония в его уединенном жилище, он, видимо, был сильно взволнован ею. Цезарион и его права в большой степени послужили причиной его краха, и Антония, вероятно, испугала дерзость царицы, которая таким образом давала Октавиану еще один повод для раздражения – ведь в Александрии готовились к самому торжественному празднованию совершеннолетия соперника Октавиана, претендующего на полномочия и положение в обществе, имевшиеся у самого Юлия Цезаря. Следовало ли считать эти действия умной политикой или безрассудной наглостью? Покинув свое бездеятельное уединение, Антоний, видимо, еще раз вступил с Клеопатрой в активные переговоры, в результате которых у него, очевидно, сложилось впечатление, что желанием его жены теперь было передать свою власть в значительной степени в руки своего сына, предоставив тем самым энергии юности продолжить тот труд, который не сумел довести до конца средний возраст. Такой подход к ее действиям нашел отклик в душе Антония, и он решил, что в будущем у него тоже должен быть представитель более молодого поколения. Его сын от Фульвии Антилл, который был на год или около того моложе Цезариона, жил во дворце в Александрии, и поэтому Антоний договорился с Клеопатрой, что этих двоих юношей одновременно объявят совершеннолетними. Впредь Антилл получит право носить платье, свидетельствующее о том, что он взрослый римлянин. В тот момент Клеопатра, видимо, пыталась убедить своего мужа оставить свою смехотворную мизантропию и либо помогать ей в ее планах обороны, либо уехать из Египта насовсем. Антонию к этому времени уже порядком наскучила его уединенная жизнь, и он был рад забыть свои замашки Тимона. Поэтому он снова стал жить во дворце, и они оба, Антоний и Клеопатра, предприняли попытку возобновить свои старые отношения. Однако их дороги слишком сильно разошлись, чтобы была возможна какая-то гармония. Антоний в одиночестве размышлял о своих возможных ошибках и теперь относился к своей жене с долей подозрительности. А она, в свою очередь, больше считала его не равным себе, а человеком, заслуживающим ее презрения, хотя и пробуждающим в ее великодушной натуре жалость.

Празднества в честь дня рождения Цезариона были проведены с величайшим размахом, и весь город на протяжении многих дней предавался пирам и веселью. О надвигающейся буре все забыли, и в то время гостю Александрии было бы действительно трудно поверить, что он оказался в городе, правители которого недавно потерпели поражение от врага, который уже готовится вторгнуться в сам Египет. На самом деле ничто не могло заставить Клеопатру признать, что игра проиграна, и, несмотря на невзгоды и тревогу, угнетавшую ее мысли, она не унывала и была полна оптимизма, что должно вызывать восхищение всех историков. Антоний, с другой стороны, был полностью деморализован этой ситуацией, и празднества в честь дня рождения Цезариона снова разожгли в нем аппетит к удовольствиям шумной жизни, и он решил закончить свою жизнь, предаваясь безумному беспутству. Собрав вместе членов клуба «Непревзойденные гуляки», клуба кутил, который он основал несколькими годами ранее, он предложил им записаться в список членов нового общества, которое он назвал Synapotha-noumenoi, или «Умрем вместе». «Давайте есть, пить и веселиться, потому что завтра мы умрем» – вот таким, вероятно, был его девиз, и он вступил в эту новую фазу своей жизни с той же внешней основательностью, с какой он изображал из себя Тимона. Не имея более в мире аудитории, перед которой он мог играть веселую роль Бахуса или Геркулеса, Антоний теперь разыгрывал свои драматические роли из внутренней любви к притворству и с подлинно мальчишеской любовью к надувательству расхаживал по залам дворца в зловещем, но не оригинальном образе гуляки, который пирует со своим добрым другом Смертью. На самом деле Антоний и не собирался умирать, он надеялся, что ему будет позволено, как его недавнему коллеге Лепиду, третьему триумвиру, спокойно удалиться и вести частную жизнь. Парадоксальную ситуацию, в которой он теперь оказался, свое положение государственного пленника, отосланного под залог наслаждаться роскошью своего дома, этот «огромный ребенок» не мог не попытаться обратить в свою пользу.

Клеопатра, с другой стороны, была готова ко всем случайностям, и, пока она надеялась каким-то образом найти выход из своего затруднительного положения, она не забывала готовиться к смерти, которую ей, возможно, придется встретить. Вскоре в Александрию пришла весть о возвращении Октавиана в Малую Азию, и Клеопатра, наверное, понимала, что ее шансы преодолеть свои трудности невелики. Поэтому она занялась собиранием коллекции всевозможных ядовитых снадобий и часто ходила в темницу, чтобы там проводить свои эксперименты на осужденных преступниках. Она с волнением наблюдала за агонией пленников, которым она давала различные яды, забраковывая те из них, от которых люди испытывали боли и бились в конвульсиях, и продолжая свои опыты с теми снадобьями, которые предлагали быстрый уход из жизни. Клеопатра экспериментировала и с ядовитыми змеями, подвергая животных и людей их укусам. Плутарх пишет: «Она вполне удовлетворилась тем, что ничто не могло сравниться с укусом египетской кобры [гаи], который, не вызывая судорог или стонов, приводил к тяжелой дремоте и коме с легкой испариной на лице и постепенным притуплением чувств, когда жертва явно не чувствует боли и раздражается, если ее беспокоят или будят, то есть ведет себя как человек, который пребывает в глубоком естественном сне». Клеопатра решила, что, если дойдет до крайности, она лишит себя жизни таким способом. И, уладив этот вопрос, она снова обратила пристальное внимание на проблемы, которые ее осаждали.

К маю Октавиан вошел в Сирию, где ему сдались все гарнизоны. Он послал Корнелия Галла принять командование теми легионами, которые сдались ему в Северной Африке, и эта армия теперь овладела Паретонием, где находился Антоний после своего бегства с места битвы при Акции. Весть о том, что эта пограничная крепость перешла в руки врага, еще не достигла Александрии, но о продвижении Октавиана через Сирию в городе уже было известно, что, вероятно, вызывало там величайшую тревогу. Тогда Клеопатра решила предпринять смелые и достойные действия. К концу мая она отправила своего сына Цезариона вместе с его учителем Родоном вверх по течению Нила в Коптос, а оттуда через пустыню – в порт Беренику, где все корабли, которые она смогла собрать, получили приказ ожидать его. Молодой Цезарь путешествовал, по-видимому, с большой помпой и вез с собой большую сумму денег. Его прибытие в Беренику ожидали в конце июня, и, когда к середине июля купцы, отправлявшиеся в Индию, начали отплывать в свой далекий путь, все было устроено так, что он тоже поплывет с ними в эти далекие земли, чтобы завести дружбу с царями Индии и, быть может, создать великое объединение восточных народов, о котором так часто мечтала Клеопатра. Сама она решила остаться в Александрии, чтобы сначала провести с Октавианом переговоры о сохранении ее трона, а в случае их неудачи – драться с ним насмерть. Мысль о бегстве не приходила ей в голову, и, хотя с материнской заботой она пошла на эти авантюрные меры ради безопасности своего любимого сына, ей, похоже, не приходило на ум уехать вместе с ним на Восток, где она, по крайней мере, могла бы найти временное пристанище. Расставание Клеопатры с Цезарионом, вероятно, было одним из самых горьких событий ее несчастливой жизни. За его безопасность и за его права она боролась семнадцать лет, а теперь необходимо было отправлять его с индийскими купцами через опасные моря в чужие земли, чтобы спасти силы от когтей его удачливого соперника Октавиана, а она сама оставалась, чтобы встретиться с их врагами и сражаться за их общий трон. Ее мысли в те горестные дни снова обращались к памяти отца мальчика, великого Юлия Цезаря, ведь она, наверное, часто смотрела на его портреты или перечитывала письма, которые тот когда-то написал ей. А теперь, когда Клеопатра отправила юного Цезаря в далекое плавание к землям, которые всегда так сильно интересовали его отца, она, наверное, взывала к духу этого человека, которому поклонялся весь римский мир как Божественному Юлию, и в исступлении, вероятно, умоляла его прийти на помощь своему единственному сыну и наследнику.

Историк должен испытывать некоторое нежелание дискредитировать романтическую историю отношений Клеопатры и Антония в этот период, но тем не менее нельзя отрицать тот факт, что они теперь решили жить отдельно друг от друга, и почти нет сомнений в том, что каждый из них относился к другому с недоверием и подозрением. Антоний так долго жил один, что совершенно не имел представления о проектах своей жены; а она, со своей стороны, уже много месяцев не могла полностью ему доверять. Их отношения были отмечены с его стороны недоверием, а с ее – презрительной жалостью, и я не могу найти ничего, что указывало бы на их романтическое приближение рука об руку к своей гибели, которая считается грандиозным финалом их трагической истории. В нужном месте я покажу читателю борьбу одинокой и мужественной царицы со своей судьбой, которая, безусловно, должна вызвать восхищение у всех мужчин. После того как ее муж так поразительно подвел ее, бремя управления страной и организация обороны легли на ее плечи. День и ночь ее, наверное, изводила безумная тревога и преследовала мысль о возможной гибели. И все же она вела себя мужественно, ни разу не допустив мысли о бегстве и ни разу не свернув с пути тех личных и династических честолюбивых замыслов, которые, на мой взгляд, едва ли можно отделить от ее реального долга перед своей страной.

Когда Октавиан в июне 30 г. до н. э. вел свои приготовления в Сирии к вторжению в Египет, Клеопатра и Антоний попытались начать с ним переговоры. Они отправили к своему врагу некоего грека по имени Евфроний, который был домашним учителем одного из юных принцев, с посланиями от них обоих. Клеопатра просила, чтобы в обмен на ее капитуляцию ее сыну Цезариону было бы позволено сохранить за собой трон Египта, а Антоний умолял лишь о том, чтобы он получил возможность вести уединенную жизнь либо в Александрии, либо в Афинах. С этим посольством Клеопатра послала свою корону, скипетр и колесницу в надежде на то, что Октавиан дарует их снова ее сыну, если не ей самой. Но миссия отчасти потерпела неудачу. Октавиан не желал слушать никаких предложений в отношении судьбы Антония, но Клеопатре он передал тайное послание, доставленное одним из его вольноотпущенников по имени Тирс, в котором писал, что он благожелательно относится к ней и склонен оставить ей во владение Египет, если только она прикажет казнить Антония. На самом деле Октавиан не собирался демонстрировать какое-то особое милосердие по отношению к Клеопатре, и это предложение имело целью обмануть ее. Он, по-видимому, уже принял решение, как будет действовать. Антония придется убить или заставить совершить самоубийство, но было бы неловко осуждать его на смерть и официально казнить. Цезариону, сопернику Октавиана, тоже придется встретить насильственную кончину. Клеопатру следует взять живой, чтобы выставить ее на всеобщее обозрение во время триумфа Октавиана в Риме, после которого она отправится в ссылку, а ее страна вместе со своими богатствами окажется в его руках. Такая добыча пойдет на выплату жалованья войскам. Во всех последующих контактах Октавиана с царицей заметно его горячее желание захватить ее живой, тогда как по отношению к Антонию он будет демонстрировать безжалостность и враждебность.

Вольноотпущенный Тирс был тактичным и понимающим человеком и мог обсудить с Клеопатрой сложившуюся ситуацию во всех ее аспектах. Царица всеми средствами стремилась сохранить свой трон и вполне могла отплатить Октавиану его собственной монетой, обманув его и заставив поверить в то, что она отдастся на милость победителя. Она очень внимательно отнеслась к Тирсу: давала ему долгие аудиенции и обращалась с ним, воздавая немалые почести. А Антоний, которого не допускали на их секретные обсуждения, день ото дня становился все озлобленней и подозрительней. Маловероятно, что Клеопатра согласилась на предложение убить своего мужа, но ситуация была такова, что она бы не очень возражала против его самоубийства, и осмелюсь предположить, что царица вполне откровенно обсуждала с Тирсом способ напомнить Антонию о его почетной обязанности. По утверждению Диона Кассия, Октавиан на самом деле отправлял Клеопатре послания любовного характера, но это, вероятно, не так, хотя Тирс вполне мог намекнуть, что сердце его господина тронула та смелость, с которой Клеопатра встретила свои несчастья, и что он жаждет завоевать ее расположение. Возможно, слухи о характере их совещаний достигли Антония, или, быть может, его ревность возбудили доверительные отношения вольноотпущенного с царицей, и он стал еще более подозрительным, чем раньше, и, видимо, стал вести себя так, словно его разум помутился. Антоний вдруг приказал своим людям схватить Тирса и сильно выпороть, после чего он отправил его назад к Октавиану с письмом, в котором объяснял свои действия. «Чрезмерное любопытство и дерзкие замашки привели меня в ярость, – написал он, – но поскольку я нахожусь в таких обстоятельствах, то от меня трудно ожидать большого терпения, но если это оскорбляет тебя, то в твоих руках мой вольноотпущенный Гиппарх: подвесь его и выпори для равного счета». Гиппарх, вероятно, переметнулся от Антония к Октавиану, так что и порка Тирса, и предложенная расплата стали тем черным юмором, который, по-видимому, сразу же понравился Клеопатре. Дерзость этого поступка доставила ей большое удовольствие, и она начала с большим уважением относиться к своему мужу, который, как выяснилось таким образом, еще был способен показывать себя как царь. Плутарх пишет, что с целью снять с себя его подозрения, которые были совершенно безосновательными, она теперь уделяла ему больше внимания и всячески ублажала его. И похоже, такая перемена в ее отношении к нему вселила мужество в сердце Антония, заменив мужественной осанкой ту унылую манеру себя вести, которая была столь заметна последнее время. Клеопатра, видимо, очень хотела доказать Антонию, что не обманет его, и стремилась дать понять это Октавиану. Когда прошлой зимой был ее день рождения, она отпраздновала его очень тихо, но день рождения Антония, который падал на это время, Клеопатра отпраздновала очень продуманно, подарив дорогие подарки всем тем, кто пользовался ее гостеприимством. Она словно желала, чтобы все люди знали: пока Антоний ведет себя как мужчина и вступает в свой последний поединок в союзе с тем духом авантюризма, который всегда отличал ее собственные действия, Клеопатра будет стоять с Антонием рядом до конца. Но если у Антония не хватит силы духа добиваться успеха, то тогда пусть он не стоит у нее на пути. Порка Тирса привела к временному примирению между царицей и ее мужем, и какое-то время Антоний действовал так, словно к нему вернулись былые энергия и смелость.

Узнав, что армия под командованием Корнелия Галла движется через Киренаику к западной границе Египта, Антоний поспешил отплыть с несколькими кораблями в Паретоний, чтобы обеспечить оборону этого места. Но когда он высадился на сушу, подошел к стенам крепости и вызвал командира, его голос потонул в реве труб, раздавшемся изнутри. Через несколько минут гарнизон крепости предпринял вылазку, погнал Антония и его людей назад в гавань, поджег несколько его кораблей и со значительными потерями отбросил его со своих берегов. Вернувшись в Александрию, Антоний узнал, что Октавиан приближается к Пелусию, такой же крепости на восточной границе Египта, которая находилась под командованием военачальника по имени Селевк; а вскоре после этого, ближе к середине июля, пришла весть о том, что Пелусий пал.

После этого Антоний, нервы которого были сильно взвинчены, яростно обвинил Клеопатру в том, что она предала его, тайно сговорившись с Селевком сдать крепость Октавиану в надежде умиротворить приближающегося врага. Клеопатра отвергла это обвинение и, чтобы доказать истинность своих слов, приказала арестовать жену и детей Селевка и отдать в руки Антония, чтобы тот мог казнить их, если окажется, что она состояла в тайной переписке с предателем; этот факт, видимо, окончательно доказывает ее невиновность.

Но подозрения снова лишили Антония силы духа и вытеснили зыбкую храбрость из его сердца. Подавленный и смятенный, он послал к Октавиану Евфрония во второй раз, теперь в сопровождении молодого Антилла, и дал им с собой большую сумму денег, с помощью которой он надеялся умилостивить своего врага. Октавиан взял деньги, но не стал слушать мольбы Антилла, просящего за своего отца. Эта миссия была в высшей степени неприятна Клеопатре, которая никак не могла понять, как человек может пасть так низко, чтобы пытаться подкупить своего врага с помощью золота, причем следует помнить, что это золото принадлежало его жене. Но ее удивление и боль, вероятно, еще более усилились, когда она обнаружила, что Антоний вслед за этим отправил в цепях к Октавиану бывшего сенатора по имени Туруллий, который был одним из убийц Юлия Цезаря, последним из оставшихся в живых (каждый из них нашел свою смерть, словно от руки мстительной Судьбы). Теперь Туруллий оказался во власти Антония, и, так как сын Клеопатры был наследником Юлия Цезаря, этого человека следовало передать в руки царицы для наказания. Но вместо этого Антоний отправил его к своему врагу таким образом, что это могло только означать, что он признает право Октавиана действовать в качестве представителя диктатора. Октавиан немедленно казнил Туруллия, исполнив тем самым последний необходимый акт мести от имени убитого Цезаря; но Антонию он не выразил никакой признательности за пленника. Не получив никаких гарантий помилования, Антоний какое-то время думал о бегстве в Испанию или какую-нибудь другую страну, где он мог спрятаться или вести партизанскую войну, пока какое-нибудь изменение политики Рима не позволит ему появиться там вновь. Но его благородная натура в конце концов проявила себя благодаря примеру Клеопатры, которая приняла решение защищать свою столицу; и Антоний снова взял себя в руки, словно для того, чтобы стоять рядом с царицей до конца. Их положение было хоть и плохим, но не безнадежным. Александрия была хорошо укрепленным городом. В городе по-прежнему было четыре римских легиона, которые оставались в Египте во время войны в Греции; там же были размещены и македонские части охраны дворца. Также не вызывает сомнений то, что за стенами Александрии находились значительные силы египетских войск, а в гавани находился флот, который возвратился после битвы при Акции, и много других боевых кораблей. Таким образом, наготове была грозная сила для защиты столицы. Этим солдатам так хорошо платили из бездонной египетской казны, что они находились в гораздо лучшем положении и были более довольны, нежели легионеры Октавиана, которым уже несколько месяцев не выплачивали жалованье.

Клеопатра тем не менее не надеялась выйти из этого испытания живой; и хотя Октавиан продолжал присылать ей уверения в своей доброй воле, ценой, которую он неизменно просил за ее безопасность, была голова Антония, а такую цену Клеопатра не была готова заплатить. Не думаю, что искушение, которому подвергалась царица в этом отношении, было должным образом отмечено. Дион Кассий категорически утверждает, что Октавиан обещал ей: если она убьет Антония, он гарантирует ей личную безопасность и полную поддержку ее неуменьшившейся власти. И Плутарх так же ясно пишет, что Октавиан сказал ей, что нет такой разумной услуги, которой она не могла бы ожидать от него, если только казнит Антония или даже выгонит его из безопасного убежища в Египте. Антоний оказался ненадежным человеком; он вел себя как самый настоящий трус; обычно он был пьян, и на него нельзя было положиться; от него в дальнейшем не было никакого проку ни ей, ни ее делу. И все же, хотя его устранение означало для нее ее личную неприкосновенность, Клеопатра была слишком верной и слишком гордой, чтобы санкционировать его убийство. Ее дальнейшие действия практически равнялись вызову. Клеопатра ответила Октавиану, что если ему нужна бесполезная голова ее пьяного мужа, то он должен сломать стены ее города и взять ее.

В соответствии с обычаями того времени царица за последние годы построила себе гробницу и погребальный храм, в котором будет покоиться ее тело после смерти, а ее дух получит обычные жертвы и богослужения жрецов. Этот мавзолей, если верить Плутарху, был окружен другими постройками, очевидно приготовленными для членов царской семьи и придворных. Они были возведены не на территории царского некрополя Семы, который располагался на одной стороне улицы Канопус, а рядом с храмом Исиды-Афродиты, который высился на берегу моря на восточном берегу мыса Лохиас. Из замечаний Плутарха я делаю вывод, что гробница царицы в реальности была частью храмовых построек, и если так, то Клеопатра, вероятно, подразумевала, что ее останки будут покоиться на территории святилища богини, с которой ее отождествляли. Таким образом, после ее смерти верующие в храме Исиды будут возносить свои молитвы к собственному духу Клеопатры, а ее бренные останки станут священными реликвиями богини-покровительницы. Мавзолей поражал своей высотой и прекрасным мастерством исполнения. Вероятно, он был построен из ценных пород мрамора и состоял из нескольких камер. На первом этаже мое воображение рисует зал с колоннами, в который можно было войти через двойные украшенные двери из кедра и который вел во внутреннюю усыпальницу, где стоял саркофаг, готовый принять тело царицы. Из этого зала каменная лестница, вероятно, вела в верхние помещения, пол которых был сделан из огромных гранитных плит, являвшихся потолком для нижнего зала. Возможно, там был и третий уровень, помещения которого, подобно камерам на первом этаже, были предназначены для приготовления ладана, жертвоприношений и хранения облачений, используемых жрецами при соответствующих церемониях. Большие оконные проемы в стенах этих верхних помещений, вероятно, выходили на море с одной стороны и во двор храма Исиды – с другой. Но, как было принято в египетских постройках, в нижнем зале и святилище не было вообще никаких окон, а свет, проникая сюда, попадал внутрь через дверной проем и маленькие отверстия под потолком. Июльская жара не проникала в этот каменный мавзолей; верхние помещения, наверное, постоянно продувались прохладным ветром с моря, а яркий солнечный свет снаружи здесь приглушался и смягчался, отражаясь от мраморных стен. Ритмичные удары прибоя о каменную набережную под окнами, выходящими на восток, и пронзительные крики чаек эхом отдавались в комнатах усыпальницы, в то время как с западной стороны в прохладные укромные уголки этих продуваемых ветром залов вторгались, как звуки покинутого мира, пение жрецов в прилегающем храме и отдаленный городской шум. Здесь Клеопатра решила поселиться, как только Октавиан начнет штурм стен города. Она решила, что в случае поражения она убьет себя, и ввиду этой перспективы распорядилась перенести в мавзолей свои сокровища: золото, серебро, эбеновое дерево, слоновую кость, корицу, а также украшения с жемчугом, изумрудами и другими драгоценными камнями, где их сложили на погребальный костер, сооруженный на каменном полу одного из верхних залов. Если понадобится положить конец своим несчастьям, она решила подвергнуть себя смертельному укусу змеи и, собрав последние силы, поджечь костер, огонь которого поглотит и ее тело, и ее богатства. Но пока Клеопатра оставалась во дворце и занималась приготовлениями к обороне города.

В последние дни июля армия Октавиана пришла к стенам города и встала на территории ипподрома, расположенного на каменистой почве к востоку от города и вокруг него. Оказавшись перед поворотным пунктом в своей судьбе, Антоний снова продемонстрировал проблески былой храбрости. Собрав свои войска, он предпринял дерзкую вылазку из города: напал на кавалерию Октавиана, многих перебил, других обратил в беспорядочное бегство и преследовал их до самого лагеря. Затем Антоний вернулся во дворец, где, будучи еще одетым в пыльные и окровавленные доспехи, встретил Клеопатру и, обхватив руками ее хрупкую фигурку, поцеловал ее на виду у всех. Ее особому покровительству он рекомендовал одного из своих военачальников, сильно отличившегося в бою; и царица немедленно подарила этому человеку великолепный шлем и золотой нагрудник. В ту же самую ночь этот военачальник надел свои золотые доспехи и бежал в лагерь Октавиана.

На следующее утро Антоний с долей мальчишеского нахальства послал к Октавиану гонца, вызывая того на поединок один на один, как он это уже делал перед битвой при Акции. Но на это его враг ответил едким замечанием: «Он мог бы найти и другие способы свести счеты с жизнью». После этого Антоний принял решение покончить со всем этим одним решительным сражением на суше и на море, не желая ждать исхода длительной осады. Клеопатра одобрила этот план, и было отдано распоряжение готовиться к генеральному сражению 1 августа. Вечером накануне этого дня Антоний, которого на этот раз не подвело мужество, пригласил слуг разделить с ним свой ужин и не жалеть вина, так как завтра они, быть может, будут служить уже новому хозяину, а он, олицетворение бога вина и веселья Бахуса, будет лежать мертвым на поле боя. Услышав это, его друзья, ужинавшие вместе с ним, начали рыдать, но Антоний поспешил объяснить им, что он совершенно не собирается умирать, а еще надеется привести их к славной победе.

Поздно ночью, когда полная тишина легла на освещенный звездами город, а ветер с моря стих, уступив место душному безмолвию летней тьмы, вдали вдруг раздались звуки труб и цимбал и голоса, распевающие бесшабашную песню. Звуки и голоса приближались, и вскоре можно было услышать топот пляшущих ног, а крики и вопли толпы смешивались с громкой мелодией разгульной песни. Шумная процессия, по словам Плутарха, направилась прямо через центр города к воротам Канопус, и там шум был слышен громче всего. Затем звуки внезапно стихли и не возобновлялись. Но все, кто слышали в темноте эту буйную музыку, были уверены, что это шествие Бахуса, который вместе со своими спутниками-духами ушел от армии своего павшего воплощения и присоединился к войску победоносного Октавиана.

На следующее утро, как только рассвело, Антоний вывел свои войска из восточных ворот города и выстроил их в боевой порядок на уклоне между стенами и ипподромом на небольшом расстоянии от моря. С этой позиции он смотрел, как его флот выходит из Большой гавани и направляется к кораблям Октавиана, которые были выстроены у берега в 2–3 милях к востоку от города; но, к его смятению, александрийские корабли не сделали никакой попытки атаковать врага, как он им приказал. Они салютовали кораблям Октавиана веслами и, получив такое же приветствие в ответ, присоединились к врагу; и теперь все они плыли в сторону Большой гавани. Тем временем со своей возвышенности Антоний увидел, как вся его кавалерия внезапно помчалась галопом к боевым порядкам Октавиана, и таким образом он оказался с одной пехотой, которая, разумеется, не была равной по силам врагу. Бесполезно было бороться дальше, и, оставив всякую надежду, Антоний отступил назад в город, крича, что Клеопатра предала его. Когда он устремился во дворец, сопровождаемый своими растерянными военачальниками, колотя себя по лбу и призывая проклятия на голову женщины, которая, по его словам, отдала его в руки врага ради своего спасения, царица бежала из своих апартаментов, словно боялась, что в ярости и отчаянии Антоний может зарубить ее мечом. Вместе со своими двумя прислужницами Ирадой и Хармионой она бежала по пустым залам и коридорам дворца так быстро, как только могла, и наконец, пробежав через безлюдный двор, достигла мавзолея, прилегающего к храму Исиды. Придворные, слуги и охрана, по-видимому, разбежались в тот момент, когда раздался крик, что флот и кавалерия переметнулись к врагу. В окрестностях храма оставались, вероятно, несколько перепуганных жрецов, которые едва могли узнать царицу, мчавшуюся, задыхаясь, к раскрытым дверям гробницы, которую покинули обычно стоящие около нее стражи. Три женщины устремились в тускло освещенный зал, заперев за собой на засовы дверь и наверняка забаррикадировав ее скамейками, столами для жертвоприношений и другими предметами культовой мебели. Затем они направились в жилые комнаты на верхнем этаже, где они, вероятно, рухнули на богатые ложа в состоянии крайнего возбуждения от ужаса, и Клеопатра стала немедленно готовиться к самоубийству. Из окна они, наверное, видели каких-то людей из штаба Антония, которые спешили к ним, и теперь они могли послать ему весть о том, что царица собирается убить себя. Однако вскоре, когда смятение в ее голове несколько улеглось, Клеопатра приняла решение подождать немного, прежде чем делать последний шаг, чтобы убедиться в отношении к ней Октавиана. И, приняв решение действовать так, она, по-видимому, постаралась успокоиться, в то время как через окна на восточной стороне она видела, как египетские и вражеские корабли бок о бок входят в Большую гавань.

Нет никаких причин предполагать, что Клеопатра предала своего мужа или что она была как-то причастна к произошедшей измене флота и конницы. Внезапный провал их с Антонием сопротивления, хотя было еще только утро, вероятно, был для нее ошеломляющим ударом, а обвинения Антония Клеопатра, без сомнения, расценивала как проявление странностей его поведения, характерных для него в последние годы. Накануне Антоний предлагал большую сумму денег любому легионеру Октавиана за переход на его сторону; и более чем вероятно то, что Октавиан сделал такое же предложение египетским морякам и солдатам. Только год назад эти моряки по-братски относились к римлянам из армии и флота Антония в Амбракийском заливе, и эти последние, перейдя на сторону Октавиана после сражения при Акции, теперь во множестве находились среди моряков вражеского флота. Таким образом, египтян призывали сражаться со своими друзьями, чьим гостеприимством они часто пользовались и чьи воинские качества в соединении с победоносной армией Октавиана высоко ценили. Поэтому не было нужды ни в каких намеках со стороны Клеопатры: их переход на сторону Октавиана считался почти неизбежным.

Но Антоний слишком обезумел и был слишком взвинчен, чтобы контролировать свои слова, а свои апартаменты во дворце он привел в состояние граничащее с палатой сумасшедшего, где он ругал Клеопатру и ее страну и призывал проклятия на голову всех тех, кто покинул его. Вскоре те люди из его свиты, которые последовали за царицей в ее мавзолей, принесли ему весть о том, что она убила себя, так как именно таким образом они истолковали ее действия. И мгновенно ярость Антония утихла, этот шок вызвал у него упадок сил. Сначала это известие, вероятно, поразило его, но, когда весь его смысл проник в его смятенный разум, в нем не осталось места для гнева или подозрений. «Ну, Антоний, – вскричал он, – зачем дальше откладывать? Судьба забрала у тебя то единственное, ради чего, можно сказать, ты еще хотел жить». И с этими словами он ринулся в свою спальню, энергично срывая с себя доспехи и призывая своего раба Эроса, чтобы тот помог ему. Потом, когда он обнажил верхнюю часть своего тела, все услышали, как он вслух разговаривает с царицей, которую он считал мертвой. «Клеопатра, – сказал он, – я не горюю оттого, что разлучен с тобой, потому что мы скоро будем вместе, но мне больно, так как такой великий полководец оказался менее мужественным, чем женщина». Незадолго до этого Антоний заставил Эроса торжественно обещать убить его, когда прикажет сделать это. И теперь, повернувшись к рабу, Антоний отдал ему этот приказ, напомнив о его клятве. Эрос вытащил свой меч, словно намеревался сделать то, о чем его просил Антоний, но внезапно, повернувшись, вонзил клинок в свою собственную грудь и упал, смертельно раненный, на пол. После чего Антоний склонился над ним и закричал ему, потерявшему сознание: «Отлично сделано, Эрос! Отлично!» Затем, взяв свой меч, он добавил: «Ты показал своему хозяину, как надо делать то, на что у тебя самого не хватило духу», и с этими словами он вонзил себе меч под ребра снизу вверх и упал на свою постель.

Однако рана не была смертельной, и вскоре кровь перестала течь, а к Антонию вернулось сознание. Несколько слуг-египтян собрались вокруг него, и теперь он умолял их прекратить его страдания. Но когда они поняли, что Антоний жив, они бросились вон из комнаты, оставив его, стенающего и корчащегося от боли, там, где он лежал. Кто-то из них, наверное, сообщил об этом царице, которая сидела у окна мавзолея, так как через несколько мгновений некий Диомед, один из ее секретарей, пришел к Антонию и сказал ему, что Клеопатра еще не убила себя и желает, чтобы его принесли к ней. Антоний отдал распоряжение слугам перенести себя к ней, и они, подняв его на руки, положили Антония на импровизированные носилки и поспешили в мавзолей. По-видимому, теперь у дверей мавзолея собралась толпа, и, когда царица увидела группу людей, несущих к ней ее мужа, она, вероятно, испугалась, как бы кто-нибудь из них, желая получить награду, не схватил ее, когда они войдут в ее цитадель, чтобы доставить Клеопатру живой Октавиану. К тому же, наверное, было непросто отпереть засовы на дверях, которые она в возбуждении сумела глубоко вогнать в петли. Поэтому Клеопатра не смогла впустить Антония в мавзолей, и он лежал под ее окном, стонал и умолял ее позволить ему умереть на ее руках. По словам Плутарха, Клеопатра тогда «спустила веревки, к которым привязали Антония, и она вместе со своими двумя прислужницами, единственными людьми, которым она позволила войти в свой мавзолей, подняла его наверх. Те, кто присутствовали при этом, говорят, что не было более горестного зрелища, чем вид окровавленного Антония, испускающего последний вздох, но все еще тянущего к ней руки и приподнимающего свое тело теми слабыми усилиями, которые он еще мог сделать, когда его поднимали наверх. На самом деле это была нелегкая задача для женщин; Клеопатра изо всех сил налегала на веревку, тянула ее, нагнув голову до земли, и с трудом дотянула Антония наверх, в то время как все стоявшие внизу подбадривали ее криками и разделяли с ней все ее усилия и тревогу». Окно, вероятно, было расположено на значительном расстоянии от земли, и я не думаю, что трем женщинам вообще удалось бы поднять наверх довольно тяжелого Антония, если бы стоявшие внизу люди не принесли, как мне кажется, приставные лестницы и не помогли им. А потом – я не сомневаюсь в этом – с верхних ступенек этих лестниц снаружи они наблюдали за ужасной сценой, развернувшейся внутри.

Затащив Антония через окно, женщины отнесли его на кровать, на которой он, наверное, потерял сознание после мук подъема на веревках. Клеопатру потрясло это горестное зрелище, и ее охватили безудержные рыдания. Она била себя в грудь и рвала на себе одежду и в то же время пыталась остановить алую струю, которая текла из раны Антония. Вскоре все лицо и шея Клеопатры были уже в крови мужа. Бросившись ничком рядом с Антонием, Клеопатра называла его своим господином, своим мужем и императором. Все ее сострадание и давняя любовь к нему пробудились от его ужасных страданий, и Клеопатра была так поглощена этим, что забыла о своем собственном отчаянном положении. Наконец Антоний пришел в себя и попросил вина, после чего, немного восстановив свои силы, он попытался унять горестные стенания Клеопатры и сказал ей, чтобы она пришла к соглашению с Октавианом, пока это можно сделать достойно, и посоветовал ей доверять только некоему Прокулею из числа друзей завоевателя. Испуская последний вздох, Антоний умолял Клеопатру, по словам Плутарха, «не жалеть его на этом последнем повороте судьбы, а порадоваться за него в память о его былом счастье, порадоваться за того, кто был самым прославленным и могущественным из людей и в конце жизни умер не постыдной смертью, а как римлянин, побежденный римлянином». С этими словами Антоний откинулся на ложе и вскоре испустил дух на руках женщины, чьим интересам он так плохо служил и которую теперь он оставил одну делать последнее великое усилие ради своего трона и благополучия своего сына.

В тот момент положение Клеопатры было просто ужасным. Окровавленное тело ее мужа лежало распростертым на кровати, покрытое ее разорванной одеждой, которую она набросила на него. Две ее прислужницы Ирада и Хармиона, наверное, жались друг к другу в углу комнаты, били себя в грудь и стенали, как было принято у греков в таких случаях. Под открытым окном на опаленном зноем дворе собрались римляне и египтяне, и, я думаю, приставные лестницы все еще стояли у стены в том месте, где их поставили те люди, которые помогали поднимать Антония наверх к царице. Солнце, вероятно, перевалило за полдень, и комнату наверняка заливало августовское солнце, освещая беспорядок в ней и выявляя свежие пятна крови на разбросанных коврах, на которых тащили тяжелое тело умирающего. С одной стороны в комнату проникал шум волн, с другой – ушей Клеопатры достигли крики солдат Октавиана и бряцание их оружия, сообщая ей о том, что враги уже во дворце. В любой момент ее могли попросить сдаться, и, более чем вероятно, была бы предпринята попытка захватить ее в плен, проникнув через окно. Но Клеопатра решила, что никогда не станет пленницей, и, без сомнения, ясно дала понять, что любая попытка схватить ее побудит ее дать сигнал поджечь погребальный костер, который был сооружен в соседней комнате, и она умрет на нем. Плен означал для нее унижение на триумфе Октавиана и потерю трона, но, если бы она сдалась по взаимной договоренности, это могло гарантировать ей личную безопасность и продолжение ее династии. Имея это в виду, кажется вполне вероятным, что Клеопатра вооружила двух своих прислужниц и приказала отражать любое нападение через окна и велела им предупредить всех, кто пытался вскарабкаться вверх по приставным лестницам, что ее вместе с драгоценностями и другими сокровищами пламя охватит раньше, чем они доберутся до ее убежища.

Антоний умер за несколько минут до того, когда на месте действия появился Прокулей, о котором он говорил Клеопатре, прежде чем испустить последний вздох, и который от имени Октавиана потребовал у царицы принять его. Цезарь уже начал стучать в запертые двери главного входа в мавзолей, призывая Клеопатру впустить его, и эти звуки, наверное, эхом отдавались в нижнем зале и доходили до нее, стоявшей на вершине лестницы, как какой-то зловещий зов духов потустороннего мира. Но, боясь оказаться пленницей, Клеопатра не осмеливалась отпереть Прокулею двери, даже если бы сумела откинуть тяжелые засовы, и, наверное, ходила взад и вперед рядом с телом своего мужа, мучаясь в нерешительности. Наконец она сбежала вниз по мраморной лестнице в тускло освещенный нижний зал и, стоя рядом с баррикадой, которую она соорудила с внутренней стороны двери, позвала Прокулея по имени. Он снаружи ответил Клеопатре, и таким образом они провели короткие переговоры. Она говорила, что сдастся, если получит от Октавиана обещание, что ее Египетское царство будет отдано ее сыну Цезариону, а Прокулей в ответ лишь уверял, что Октавиану следует доверять в том, что он обойдется с Клеопатрой милосердно. Это ее не удовлетворило, и вскоре римский военачальник вернулся к своему господину, оставив Клеопатру в покое до конца дня. Прокулей описал положение Клеопатры Октавиану и обратил его внимание на то, что, вероятно, будет нетрудно проникнуть в мавзолей по приставным лестницам и что, если это будет сделано быстро, Клеопатру можно схватить прежде, чем она успеет поджечь погребальный костер. Тогда Октавиан отправил Прокулея вместе с прибывшим в Александрию Корнелием Галлом, чтобы попытаться взять ее в плен. И Галл подошел прямо к дверям мавзолея и стал стучать в них, зовя царицу. Клеопатра сразу же спустилась вниз и вступила с ним в переговоры через запертую дверь. По-видимому, две ее прислужницы, желая услышать, что они говорят, оставили свой пост у окна в верхней комнате и оказались на ступенях лестницы позади нее. Как только Прокулей услышал, что царица повторяет условия своей сдачи, он подбежал к другой стороне мавзолея и, приставив лестницу, быстро взобрался по ней до окна, а вслед за ним это проделали и два других римских военачальника. Войдя в комнату, в которой царил беспорядок, он пробежал мимо мертвого тела Антония и поспешил вниз по мраморной лестнице, на нижних ступенях которой Прокулей столкнулся с Ирадой и Хармионой, а за ними в тусклом свете, проникавшем в зал, он увидел Клеопатру, стоявшую у запертой двери спиной к нему. Одна из женщин вскрикнула, когда увидела Прокулея, и крикнула своей госпоже: «Несчастная Клеопатра, ты пленница!» При этих словах царица обернулась и, увидев римского военачальника, выхватила из ножен, висевших у нее на поясе, кинжал и подняла его для удара, который должен был положить конец ее жизни, а вместе с ней всему этому ужасу. Но Прокулей оказался проворней. Он бросился на Клеопатру с такой силой, которая, наверное, отшвырнула ее к двери, и, схватив ее за запястье, заставил ее маленькую ручку выронить кинжал. Затем, прижав руки Клеопатры к туловищу, он приказал своим людям перетряхнуть ее платье в поисках спрятанного оружия или яда. «Стыдно, Клеопатра, – сказал ей Прокулей, выговаривая за попытку убить себя, – ты поступаешь очень несправедливо по отношению к себе и Октавиану, пытаясь лишить его такой прекрасной возможности проявить свое милосердие. Ты заставила бы мир поверить, что самый человечный из полководцев оказался вероломным и безжалостным врагом». Затем Прокулей, по-видимому, приказал своим людям снять засовы и открыть двери в мавзолей, после чего Корнелий Галл со своими людьми смог помочь ему охранять царицу и двух ее прислужниц. Вскоре после этого прибыл вольноотпущенник Октавиана по имени Эпафродит с приказом обращаться с Клеопатрой со всей возможной мягкостью и вежливостью, но при этом принять строжайшие меры к тому, чтобы не дать ей причинить себе вред. Действуя согласно этим инструкциям, римские военачальники, видимо, поместили царицу под стражу в одно из верхних помещений мавзолея, тщательно обыскав его на предмет спрятанного оружия или ядов.

Перед заходом солнца Октавиан официально вступил в Александрию. Он хотел произвести впечатление на население города своим великодушием и миролюбием и поэтому взял в свою колесницу жителя Александрии, философа по имени Арей, которому симпатизировал. Когда триумфальная процессия проходила по прекрасной улице Канопус, взволнованные горожане увидели, что Октавиан держит философа за руку и разговаривает с ним самым дружеским образом. Вскоре стали распространяться слухи о том, что, когда завоеватель получил известие о смерти Антония, он пролил слезу сожаления и прочитал своим приближенным несколько гневных писем своего врага и свои спокойные ответы на них, показав этим, что ссора была ему навязана. После этого, видимо, были отданы распоряжения, запрещающие всякое насилие и грабежи, и вскоре перепуганные александрийцы отважились выйти из своих укрытий, а почти всем местным магнатам было приказано собраться в Гимнасии. Здесь, в сумерках, Октавиан обратился к ним с речью, в самом начале которой все они распростерлись перед ним на земле в подобострастных позах. Повелев им встать, Октавиан сказал им, что снимает с них всю вину, во-первых, в память о великом Александре, который основал их город, во-вторых, ради самого города, который так велик и красив, в-третьих, в честь их бога Сераписа и, наконец, чтобы порадовать своего дорогого друга философа Арея, по просьбе которого он не собирался губить много жизней.

Успокоив так жителей города, которые теперь, наверное, приветствовали Октавиана как освободителя и спасителя, он удалился в свои покои, где, словно в издевку, издал приказ немедленно перебить тех придворных Клеопатры и Антония, которые не нравились Арею. Несчастный Антилл, сын Антония, выданный своим вероломным учителем Теодором Октавиану, был немедленно казнен в храме, возведенном Клеопатрой в честь Юлия Цезаря, где Антоний нашел убежище. Когда палач отрубил мальчику голову, Теодор ухитрился украсть драгоценный камень, который Антилл носил на шее, но кража была раскрыта, и Теодора доставили к Октавиану, который тотчас приказал распять его на кресте. Под стражу были взяты двое детей Клеопатры, Птолемей и Клеопатра Селена, которые все еще находились в Александрии. Октавиан, видимо, дал понять Клеопатре, что, если она попытается убить себя, он казнит ее двоих детей. Так он мог гарантировать себе, что она не станет лишать себя жизни, так как, по словам Плутарха, «перед этим аргументом ее намерение [убить себя] пошатнулось и ослабло».

В это время тело Антония, полагаю, готовили к погребению. И хотя мумификация по-прежнему часто практиковалась в Александрии и греками, и египтянами, не думаю, что были сделаны какие-то серьезные попытки бальзамировать труп, и, вероятно, через несколько дней он был готов к погребальной церемонии. Из уважения к умершему полководцу ряд римских военачальников и иностранных владык, которые находились при армии Октавиана, обратились с просьбой позволить им оплатить расходы по его погребению, но из уважения к пожеланиям Клеопатры тело оставили у нее, и были отданы распоряжения, чтобы ее приказания в отношении похорон неукоснительно исполнялись. И Антоний был похоронен со всей царской пышностью в гробнице, которая, вероятно, уже давно была приготовлена для него недалеко от мавзолея его жены. Клеопатра шла за ним до его могилы, трагическая, жалкая фигурка, окруженная своими причитающими придворными, и, пока жрецы курили ладан и читали соответствующие тексты, царица своими хрупкими ручками безжалостно била себя в грудь и все звала и звала умершего. В эти последние ужасные часы Клеопатра вспоминала только самое лучшее в их отношениях с Антонием, а воспоминания о многочисленных разногласиях с ним стерла из ее памяти горестная сцена смерти Антония и его последние слова к ней, когда он, стеная, лежал на ее постели. В своем крайнем одиночестве Клеопатре, наверное, теперь так сильно хотелось вновь оказаться в его жизнерадостном обществе, как в начале их совместной жизни, как вряд ли хотелось при его жизни. И ей, вероятно, действительно было трудно удержаться от того, чтобы не покончить со своей несчастной жизнью на могиле своего умершего возлюбленного. Но угроза Октавиана в отношении детей Клеопатры удерживала ее руку; к тому же даже в своих мучительнейших страданиях она не оставляла надежды спасти Египет из когтей Рима. Ее собственная власть, она знала, кончилась, и самым лучшим концом, на который она могла надеяться, была ссылка. Все же отношение к ней Октавиана во многом указывало на то, что он склонен оставить трон ее потомкам. Клеопатра не знала, как вероломно Октавиан ведет себя по отношению к ней, как он прилагает все усилия к тому, чтобы подогреть в ее сердце надежду, желая привезти ее в Рим живой и выставить в цепях на потеху глумящейся толпе. Клеопатра не понимала, что послания к ней Октавиана – с ободрениями и даже выражениями любви – были написаны с изощренным коварством, что его энергичные уверения в отношении ее детей делались в то время, когда он, вероятно, спешно отправлял письма в Беренику, пытаясь вернуть Цезариона в Египет для того, чтобы казнить. Клеопатра не поняла характера Октавиана и поэтому все еще на что-то надеялась. Она вела удивительную игру за объединение Египта и Рима в одно огромное царство под властью своих потомков и потомков великого Юлия Цезаря и проиграла ее. Но была еще надежда, что в этом общем крушении Клеопатра сможет спасти одну ценность, с которой начинала свои действия, – трон Египта, а чтобы сделать это, она должна еще жить и мужественно переносить кошмар своей жизни.

Вернувшись после похорон в свои комнаты в мавзолее, где решила теперь остаться, Клеопатра слегла с сильной лихорадкой и так, в бреду, провела несколько дней. К тому же она страдала от сильной боли, которую вызывали воспаления и раны от тех ударов, которые она в отчаянии градом обрушивала на свое хрупкое тело. В бреду Клеопатра снова и снова издавала безутешный крик: «Меня не будут показывать на его триумфе!» – и постоянно умоляла дать ей умереть. Одно время она отказывалась от еды и просила своего врача, некоего Олимпа, помочь ей тихо уйти из этого мира. Но Октавиан, узнав о возрастающей слабости Клеопатры, еще раз предупредил ее, что, если она не приложит усилия к тому, чтобы жить, он не будет снисходителен к ее детям. После этого, словно пробудившись к жизни от такого давления на ее материнские инстинкты, Клеопатра стала бороться за свое выздоровление, послушно глотая лекарства и стимуляторы, которые ей давали.

Так проходили жаркие августовские дни, и наконец царица, слабая и изможденная, снова могла передвигаться. На тот момент ей было тридцать восемь лет, и она, вероятно, утратила ту свежесть молодости, которой всегда отличалась, но ее блестящие глаза, наверное, теперь стали еще более удивительными, оттеняясь бледностью лица, а небрежно уложенные темные волосы усиливали ее трагическую красоту. Чарующий голос Клеопатры не мог утратить свою прелесть, и это неуловимое качество ее голоса могло быть усилено ее болезнью и нервным напряжением, через которое она прошла. В действительности ее личное обаяние было так велико, что Корнелий Долабелла, один из римских военачальников, чьей обязанностью было охранять ее, быстро стал ее преданным слугой и дал обещание, что будет сообщать ей о любых планах Октавиана в отношении ее, которые ему станут известны.

28 августа, когда Клеопатра лежала на маленьком убогом ложе в верхней комнате своего мавзолея, глядя, как я думаю, в безысходном отчаянии на синие воды Средиземного моря, вбежали ее прислужницы с сообщением, что к ней пришел Октавиан, чтобы засвидетельствовать ей свое уважение. Он еще ни разу не наносил визит и очень вежливо избегал Клеопатру до и во время похорон Антония; а после них она была слишком больна, чтобы принимать Октавиана. Но теперь Клеопатра выздоровела, и завоеватель неожиданно пришел, чтобы поздравить ее с этим, как этого требовал этикет. Он вошел в комнату прежде, чем царица успела подготовиться, и Плутарх пишет, что, «когда Октавиан вошел, Клеопатра вскочила с ложа, одетая лишь в одну сорочку, и бросилась к нему в ноги; ее волосы были растрепаны, а лицо искажено, голос дрожал, глаза запали и были темны. На ее груди были видны отметины от ударов, которые она наносила себе, и вся она казалась сломленной не меньше, чем ее дух. Но, несмотря на все это, ее былая привлекательность и энергия ее девичьей красоты еще отчасти оставались с ней и, несмотря на ее нынешнее состояние, по-прежнему исходили от нее и проявлялись во всех выражениях ее лица».

Образ обезумевшей царицы со спутанными волосами, упавшими на лицо, в свободной сорочке, соскальзывающей с ее белых плеч, пресмыкающейся у ног равнодушного, нездорового на вид человека, несколько смущенно стоящего перед ней, вероятно, должен мучить разум историка, который следил за ходом военных действий Клеопатры против представителя Рима. Но все же в этой сцене мы можем разглядеть ее, лишенную царских официальных аксессуаров, которые часто делали Клеопатру более импозантной и внушающей благоговение, чем на самом деле. Она была, в сущности, женщиной, а теперь, находясь в слабом физическом состоянии, действовала точно так же, как могла бы повести себя в подобных обстоятельствах любая другая представительница ее пола в крайнем возбуждении. Всегда удивлявшее современников мужество почти покинуло Клеопатру, а ее настойчивость в достижении цели рухнула вместе с крушением всех ее надежд. Клеопатру часто называли расчетливой женщиной, которая прожила свою жизнь в умышленном и эгоистичном сладострастии и которая приняла смерть с несгибаемым достоинством. Но, как я уже пытался показать в этой книге, характер царицы был по сути своей женским – Клеопатра была перенапряжена и подвержена быстрым переменам настроения от радости до отчаяния. И хотя египетская царица была проницательной, независимой и бесстрашной, она никогда не была женщиной, полностью уверенной в своих силах, и в обстоятельствах, которые описываются здесь, мы получаем представление о ее характере и видим, что она могла отчаянно нуждаться в помощи и сочувствии других людей.

Октавиан поставил Клеопатру на ноги и, доведя до постели, сел рядом. Сначала она говорила с ним сбивчиво, оправдывая свои действия в прошлом и приписывая некоторые свои поступки, такие как, я полагаю, укрытие в мавзолее, своему страху перед Антонием. Но когда Октавиан указал Клеопатре на расхождения в ее высказываниях, она больше не делала попыток оправдать свое поведение, умоляя его только не отнимать трон у ее сына и говоря ему, что она охотно будет жить, если только он гарантирует ей безопасность ее страны и династии и будет милосердным к ее детям. Затем, встав с постели, она принесла Октавиану несколько писем, написанных ей Юлием Цезарем, а также один или два его портрета, написанных для нее при его жизни. «Ты знаешь, – сказала она, – сколько времени я была с твоим отцом (Октавиан, внучатый племянник Гая Юлия Цезаря и до 44 г. до н. э. носивший имя Гай Октавий, был по завещанию Юлия Цезаря усыновлен и с 44 г. до н. э. стал Гаем Юлием Цезарем Октавианом (а с 27 г. до н. э., после описываемых событий, императором Цезарем Августом). – Ред.) и что именно он возложил корону Египта на мою голову, но, чтобы ты узнал кое-что о его личных делах, пожалуйста, прочти эти письма. Все они адресованы мне и написаны его собственной рукой».

Вероятно, Октавиан пролистал письма не без любопытства, но, по-видимому, не проявил желания читать их; и, видя это, Клеопатра вскричала: «Что пользы мне от этих писем? Но я снова будто вижу его в них живым!» Мысль о своем былом возлюбленном и друге и воспоминания, навеянные ей письмами и портретами, наверное, лишили ее присутствия духа, и, будучи в таком взвинченном и слабом состоянии, она теперь совершенно потеряла самообладание. Было слышно, как она вскрикивает между рыданиями: «О господи, как я хочу, чтобы ты был жив», словно обращаясь к Юлию Цезарю.

Октавиан, видимо, утешил ее, как мог, и наконец она, видимо, согласилась, что в обмен на его милосердие она полностью отдастся его власти и безоговорочно передаст ему все свое имущество. Один из управляющих Клеопатры, по имени Селевк, в это время ожидал в мавзолее ее распоряжений, и она приказала ему передать Октавиану список драгоценностей и ценных вещей, который они вместе недавно составили и который теперь лежал вместе с другими бумагами в ее комнате. Селевк, видимо, прочел этот документ Октавиану, но, желая втереться в доверие к новому господину и полагая, что за верность Клеопатре ему уже не платят, добровольно сообщил, что некоторые предметы не были включены в список и что царица нарочно утаивает их для себя. При этих словах Клеопатра вскочила с постели и, бросившись на пораженного управляющего, схватила его за волосы, стала таскать его за них и в ярости била его по лицу. Она была так возмущена и взвинчена, что вполне могла нанести этому человеку какое-нибудь серьезное увечье, если бы Октавиан, который не мог удержаться от смеха, не удержал Клеопатру и не отвел ее назад к постели. «Правда, это очень тяжело, – воскликнула она, обращаясь к своему гостю, – когда ты оказываешь мне честь и приходишь навестить меня в таком положении, а мой собственный слуга меня обвиняет в том, что я не учла в списке некоторые женские безделушки. Можешь быть уверен, я сделала это не для того, чтобы украсить ими себя в своем несчастье, а чтобы сделать тебе, твоей сестре Октавии и твоей жене Ливии небольшие подарки и благодаря их заступничеству надеяться расположить тебя к тому, чтобы проявить милосердие».

Октавиан был рад слышать от нее такие слова, так как это, по-видимому, означало, что она полна желания продолжать жить, а он очень был озабочен этим отчасти, как я уже сказал, для того, чтобы испытать чувство удовлетворения, демонстративно проведя Клеопатру в цепях по улицам Рима, а отчасти, наверное, для того, чтобы продемонстрировать после этого свое милосердие и уважение к памяти покойного диктатора, даровав ей жизнь. Поэтому Октавиан сказал Клеопатре, что она может распоряжаться этими ювелирными изделиями по своему усмотрению, и, пообещав, что его обращение с ней будет милостивым сверх всяких ожиданий, он закончил свой визит, удовлетворенный тем, что завоевал доверие Клеопатры и обманул ее. Однако в этом он ошибся, и сам был обманут ею.

Из его слов и манеры себя вести Клеопатра поняла, что Октавиан хочет выставить ее на всеобщее обозрение в Риме и не собирается позволить ее сыну Цезариону править вместо нее, а, напротив, нацелился захватить Египет для Рима. Ничуть не успокоив Клеопатру, эта беседа оставила в ней уверенность в том, что судьба ее династии решена окончательно. Она уже отчетливо видела, что не осталось ничего, ради чего стоило бы жить. Вскоре к Клеопатре пришел гонец от Корнелия Долабеллы и сообщил ей секретную весть: увидев, что она уже оправилась от болезни, Октавиан решил отправить ее в Рим вместе с ее двумя детьми через три дня или даже меньше. Возможно также, Долабелла уже сообщил ей, что у ее сына Цезариона нет никакой надежды, потому что Октавиан решил убить его, как только тот окажется в его руках, понимая, что неразумно оставлять в живых человека, претендующего на звание законного наследника Великого диктатора.

Услышав об этом, царица решила убить себя немедленно, так как ее отчаяние было таково, что сам факт существования стал для нее невыносим. Мысленно Клеопатра, вероятно, рисовала себе картину триумфа Октавиана в Риме, на котором она со своими детьми будет фигурировать в качестве главных экспонатов. Ее поведут в цепях на Капитолий точно так же, как ее сестру Арсиною во время триумфа Юлия Цезаря. И в своем воображении она уже слышала издевки и гул голосов римлян, которые не забудут напомнить Клеопатре ее хвастливые слова о том, что однажды она будет вершить царский суд на том самом месте, где ей придется терпеть унижения. Эта мысль, которая сама по себе была невыносима, соединилась с уверенностью в том, что, если она продлит свою жизнь, ей придется также пережить удар от жестокой смерти ее любимого сына, так как его гибель уже казалась неизбежной.

Поэтому, приняв решение, Клеопатра послала записку Октавиану, спрашивая разрешения посетить место погребения Антония, чтобы сделать обычные жертвоприношения его духу. Такое разрешение ей было дано, и на следующее утро, 29 августа, ее в сопровождении прислужниц отнесли на паланкине к могиле Антония. Оказавшись на месте, она бросилась на могильный камень и обняла его, охваченная горем. «О любимый Антоний, – вскричала она сквозь слезы, текущие по ее лицу, – не много прошло времени с тех пор, когда я вот этими руками похоронила тебя. Тогда они были свободны; теперь я пленница, и я отдаю тебе последний долг, находясь под стражей, так как враги боятся, что мое естественное горе и печали ослабят мое жалкое тело и сделают его негодным для того, чтобы быть выставленным на всеобщее обозрение во время триумфа в честь победы над тобой. Не жди больше от меня жертвоприношений, Антоний; это – последние почести, которые Клеопатра сможет воздать твоей памяти, потому что ее спешно увозят от тебя. Ничто не могло разлучить нас, пока мы были живы, но смерть угрожает нам разлукой. Ты, римлянин по рождению, нашел могилу в Египте, а я, египтянка, должна искать только этой милости, и никакой другой в твоей стране. Но если боги там, под землей, с которыми ты теперь пребываешь, могут или захотят сделать что-нибудь для меня, раз уж те, которые на небесах, предали нас, не позволяй им покинуть твою живущую супругу, не допусти, чтобы меня вели во время триумфа над твоим бесчестьем. Спрячь, спрячь меня, похорони меня здесь, с собой. Ведь из всех моих жестоких несчастий не было ни одного столь же ужасного, как это короткое время, которое я жила вдали от тебя».

Некоторое время она лежала на надгробии, страстно целуя его; все ее прошлые ссоры с умершим были забыты, вытесненные желанием быть с ним теперь в этом ее одиночестве, и лишь ее былая любовь вспоминалась Клеопатре в этом смятении чувств. Потом она встала, положила на могилу венки из цветов, села в паланкин, и ее унесли назад в мавзолей.

Как только она прибыла туда, она приказала приготовить ей ванну. Ее вымыли, натерли благовониями, волосы тщательно уложили в прическу, и она легла на ложе и вкусила великолепных блюд. После этого она написала короткое письмо Октавиану, прося похоронить ее в одной могиле с Антонием, и, отправив его, она приказала всем покинуть мавзолей, за исключением Хармианы и Ирады, будто бы не желая, чтобы ее беспокоили во время дневного отдыха. Затем двери заперли, и часовые встали на постах снаружи, как обычно.

Когда Октавиан прочел письмо, которое принес ему посланец Клеопатры, он сразу же понял, что случилось, и поспешил к мавзолею. Но, передумав, он вместо себя послал своих военачальников, которые, прибыв на место, увидели, что часовые ничего не понимают. Взломав дверь, они взбежали по лестнице в комнату наверху, и сразу же их худшие страхи оправдались. Клеопатра, уже мертвая, лежала распростертая на своем золотом ложе, одетая в парадное царское греческое платье, в убранстве из всех своих царских драгоценностей и царском венце Птолемеев на челе. На полу у ее ног испускала свой последний вздох Ирада, а Хармиана, едва стоявшая на ногах, пыталась поправить корону на голове царицы.

Один из римских военачальников сердито воскликнул: «Хармиана, хорошо поступила твоя госпожа?» Хармиана, держась за царское ложе, повернула к говорившему свое мертвенно-бледное лицо. «Очень хорошо, – задыхаясь, сказала она, – как и подобает наследнице стольких царей»; и с этими словами она упала замертво рядом с царицей.

Отправив гонцов, чтобы сообщить Октавиану о трагедии, римские военачальники, видимо, немедленно провели расследование причин этих смертей. Сначала часовые не могли ничего сказать, но наконец выяснилось, что в мавзолей был впущен крестьянин с корзиной винных ягод; и часовые решили, что фрукты предназначены для стола царицы. Солдаты заявили, что поднимали листья, которыми были прикрыты фрукты, и отметили отличное качество ягод, на что крестьянин засмеялся и предложил им взять несколько штук, но они отказались. Возможно, было известно, что Клеопатра хотела умереть от укуса ядовитой змеи, и поэтому все решили, что одну из этих небольших змеек ей могли принести, спрятав ее под инжиром. Стали искать змею, и один из солдат сказал, что он, кажется, видел на песке след змеи, ведущий от мавзолея в сторону моря. Теперь слуга, который впустил крестьянина, сообщил о том, что, когда Клеопатра увидела фрукты, она воскликнула: «Ну, вот она!» – факт, который свидетельствовал в пользу этой теории. Другие предположили, что змею в течение нескольких дней держали наготове в сосуде и что царица в конце концов раздразнила ее настолько, что та ужалила ее. Осмотр тела ничего не показал, за исключением двух маленьких отметин на руке, которые, вполне возможно, остались от укуса змеи. С другой стороны, было высказано предположение о том, что царица могла носить яд в полости гребня для волос или каком-нибудь другом предмете вроде этого. И эта версия, вероятно, получила некоторую поддержку благодаря тому факту, что смертей было три.

Вскоре, видимо, прибыл Октавиан и немедленно послал за знахарями змеиных укусов psylli (псиллы – североафриканское племя, жившее к юго-западу от залива Большой Сирт [Сидра], славившееся искусством заклинания змей и лечения от их укусов. – Ред.), чтобы они отсосали яд из раны, но они пришли слишком поздно и не смогли спасти Клеопатру. И хотя Октавиан выразил огромное разочарование ее смертью, он не смог удержаться от восхищения перед способом, которым Клеопатра ее добилась. Лично он, по-видимому, склонялся к той версии, что ее конец наступил от укуса змеи, и позднее, во время своего триумфа, приказал, чтобы всем было продемонстрировано изображение Клеопатры со змеей, обвившей ее руку. И хотя совершенно невозможно с уверенностью утверждать, как все произошло, нет причины возражать против широко принятой сейчас версии о том, что змея была принесена Клеопатре в корзине с винными ягодами. Я не сомневаюсь в том, что у царицы имелись и другие яды, которыми, наверное, воспользовались две ее верные прислужницы. И следует понимать, что к идее с корзиной ягод – если она вообще верна – Клеопатра прибегла лишь для того, чтобы самой умереть тем способом, который прельстил ее благодаря проведенным экспериментам.

Октавиан распорядился, чтобы царицу похоронили со всеми почестями рядом с Антонием, как она того пожелала. По-видимому, Октавиан отправил гонцов в Беренику, порт на Красном море (называлось тогда Аравийским заливом), пытаясь не допустить отъезда Цезариона в Индию, ведь он, без сомнения, слышал о том, что молодой человек решил оставаться в том городе до самого последнего момента. Наставник Цезариона Родон порекомендовал ему довериться Октавиану, и по его совету они возвратились в Александрию, куда прибыли, вероятно, вскоре после смерти Клеопатры. Октавиан приказал немедленно казнить Цезариона, оправдывая этот шаг тем, что двум Цезарям опасно находиться вместе в мире. Так умер последний фараон Египта из рода Птолемеев, сын и единственный настоящий наследник великого Юлия Цезаря. Двое других детей, которые оставались во дворце, Птолемей и Клеопатра Селена, с первой оказией были отправлены в Рим, а в Мидийскую Атропатену, видимо, были посланы гонцы, чтобы завладеть Александром Гелиосом, который, как мы уже видели, вероятно, отправился туда ранее.

По моему мнению, Октавиан теперь решил вступить во владение Египтом лично. Он не хотел вызвать в стране революцию, провозгласив ее римской провинцией. Он, видимо, оценил непрерывные усилия Клеопатры и ее подданных, направленные на то, чтобы предотвратить ассимиляцию своей страны таким образом. Поэтому он решил действовать по-другому. Не коронуясь как действительный царь Египта, Октавиан стал им по молчаливому согласию египетских жрецов. На самом деле он, видимо, заявил, что является наследником трона Птолемеев. Юлий Цезарь был признан в Египте супругом Клеопатры, а он, Октавиан, был приемным сыном и наследником Цезаря. Устранив троих детей Клеопатры, он стал законным претендентом на египетский трон. Египтяне сразу же приняли его как своего монарха, и на стенах их храмов мы постоянно находим его имя, написанное иероглифами: «Царь Верхнего и Нижнего Египта, сын Солнца, вечно живущий Цезарь, любимый Птахом и Исидой». Октавиан также носил титул диктатора, который он взял у Антония и который в египетских надписях считался чем-то вроде наследного царского имени и вписывался в картуш фараона. Таким образом, преемники Октавиана (с 27 г. до н. э. – Цезаря Августа), римские императоры, становились последовательно царями Египта, словно возглавляя правящую династию; и каждого императора при восхождении на римский трон приветствовали как монарха Египта, а во всех египетских надписях его называли фараоном и Сыном Солнца. Поэтому египтяне, делая уступку Октавиану, стали считать себя не вассалами Рима, а подданными своего собственного царя, который одновременно был римским императором. Таким образом, обрела существование великая египетско-римская империя, за которую и боролась Клеопатра. Всех римских императоров стали признавать в Египте не как правителей иностранной империи, частью которой являлся Египет, а как настоящих фараонов египетских владений, частью которых был Рим.

Ушли в небытие древние династии Аменофиса (греческая транскрипция имени Аменхотеп; в XVIII династии было четыре Аменхотепа. Наиболее известны Аменхотеп II, при котором завоевательная политика Египта достигла высшего развития (фараон в 1491–1465 или около 1440 – около 1415 гг. до н. э.); Аменхотеп III (фараон около 1405–1367 гг. до н. э.), соорудивший храм Амона-Ра в Луксоре и заупокойный храм (колоссы Мемнона – статуи этого фараона); Аменхотеп IV (Эхнатон) – реформатор, который пустил по ветру достижения предшественников, сильно ослабив Египет. – Ред.), Тутмоса, Рамсеса, Псамметиха и многие другие. А теперь точно так же наступил конец дома Птолемеев, и трон Египта оказался занятым династией Цезарей. Эта династия и так поставляла Риму монархов (династия Юлиев-Клавдиев пресеклась в 68 г. до н. э. – Ред.), а тот факт, что египтяне назвали Октавиана царем Египта немного раньше, чем он был признан императором в Риме, придал в глазах тщеславных египтян трону империи некое фараоново начало. Обычно считалось и считается, что Египет стал провинцией Рима. Но Октавиан устроил так, чтобы этой страной правил praefectus, который должен был действовать как его наместник, и сохранил в своей личной собственности большую часть доходов Птолемеев. И если в Риме считалось, что царство Клеопатры присоединилось к римским владениям, в Египте все понимали, что страна осталась по-прежнему монархией.

Октавиан относился к памяти царицы с уважением, раз уж он продолжал ее династию, и не позволял уничтожать ее статуи. Однако все великолепные сокровища египетской царицы – золотая и серебряная посуда и украшения – были переплавлены и обратились в деньги, которые шли на выплату жалованья римским солдатам. Царские земли были захвачены, дворцы в основном разграблены, и, когда весной 29 г. до н. э. Октавиан возвратился в Рим, он стал сказочно богатым человеком.

13, 14 и 15 августа того же года были отпразднованы три великих триумфа: первый день был посвящен завоеваниям в Европе, второй – битве при Акции, а третий – победе над Египтом. Статую Клеопатры со змеей, обвившей ее руку, провезли по улицам столицы, а двух плененных близнецов царицы, Александра Гелиоса и Клеопатру Селену, заставили идти пешком в этой процессии. По улицам везли образы, олицетворяющие Нил и Египет, а на триумфальных повозках лежали огромные груды интересных трофеев. Поэт Проперций рассказывает нам, как ему виделись «шеи царей в золотых цепях и флот Акция, плывущий вверх по Виа Сакра (улица, по которой проходили триумфальные шествия в Риме. – Пер.)». Все были воодушевлены, и со всех сторон слышались уничижительные слова в адрес Клеопатры. Гораций в своей замечательной оде выразил общие чувства и осудил несчастную царицу как врага Рима. На Октавиана градом посыпались почести, а вскоре после этого ему был дан титул Август, и его стали называть Divi filius как наследника Dicus Julius. Он получал удовольствие, прославляя память Великого диктатора, которого теперь считали одним из богов римского мира. И вот важный факт: Октавиан Август возродил и изменил луперкалии, тем самым каким-то образом отдавая дань уважения Цезарю.

Тем временем трое детей Клеопатры и Антония обрели убежище, которое им великодушно предоставила в своем доме Октавия, брошенная жена Антония. С тактом, достойным восхищения, Октавия, видимо, настояла на таком решении этого непростого вопроса – что же с ними делать. Их казнь вызвала бы глубокое возмущение египтян, а так как Октавиан теперь являлся законным наследником трона Египта и династическим преемником Клеопатры, а не иностранным узурпатором, было очень хорошо, что его собственная сестра стала заботиться об этих членах царской семьи. Октавия, всегда кроткая и послушная долгу, благородно взяла на себя такую заботу и, вероятно, была неизменно добра к этим детям своего неверного мужа и воспитывала их вместе со своими двумя дочерьми, Антонией Старшей и Антонией Младшей, и Юлием Антонием, вторым сыном Антония и Фульвии и братом казненного Антилла. Когда маленькая Клеопатра Селена выросла, она вышла замуж за царя Нумидии Юбу, образованного монарха, который позднее стал царем Мавретании. Сына от этого брака назвали Птолемеем, и он стал преемником на троне своего отца приблизительно в 19 г. до н. э. Его убил Калигула, который по превратности судьбы тоже был потомком Антония. Мы не знаем, что стало с Александром Гелиосом и его братом Птолемеем. Тацит рассказывает нам, что Антоний Феликс, прокуратор Иудеи при императоре Нероне, женился (вторым браком) на Друзилле, внучке Клеопатры и Антония, которая, вероятно, была еще одной представительницей Мавретанской династии. Октавия умерла в 11 г. до н. э. Сын Антония Юлий Антоний во 2 г. до н. э. был казнен за безнравственную связь с дочерью Октавиана Юлией, а она сама была сослана на бесплодный остров Пандатерию. Сам Октавиан Август, покрытый славой, умер в преклонном возрасте (родился в 63 г. до н. э.) в 14 г. н. э., а его наследником на тронах Египта и Рима стал его пасынок Тиберий.

В последние годы правления Октавиана, или Августа, как называли с 27 г. до н. э., влияние Александрии на жизнь Рима ощущалось в удивительной степени. Оно настолько изменило жизнь в столице, что можно было подумать, что дух умершей Клеопатры воцарился на троне, на который она так стремилась взойти. Ферреро (Ферреро Гульельмо, 1871–1942; итальянский историк, социолог и публицист. Основной труд по истории – «Величие и падение Рима» [5 тт. 1902–1907. Русский перевод 1915–1923], охватывающий период от братьев Гракхов до смерти Августа. – Ред.) доходит до того, что высказывает предположение, что основные представления о великолепии монархического правления и пышной утонченности Востока, которые теперь получили развитие в Риме, обязаны своим появлением прямому влиянию Александрии и, наверное, в чем-то и тому, что новые императоры изначально были царями Египта. Художники и ремесленники из Александрии массово перебирались в Италию, а сотни римлян, которые захватили поместья в Египте, часто ездили в эту страну по делам и, не сознавая того, знакомились с его искусством и ремеслами. Александрийскую скульптуру и живопись можно было увидеть на каждой вилле, а поэтические и прозаические произведения александрийской школы читали все светские люди. Каждый римлянин хотел нанять александрийских мастеров, чтобы украсить свой дом; все учились манерам и изяществу у греческих египтян (точнее – египетских греков. – Ред.). Старый аскетизм уступил под напором жизнелюбия подданных Клеопатры (с этого и начался постепенно развал основ, на которых создавалась Римская держава. – Ред.).

Так что можно сказать, что египетско-римская империя, о которой мечтала Клеопатра, стала реальным фактом с разницей лишь в том, что ее монархи вели свой род от Октавиана, внучатого племянника Цезаря, а не от Цезариона, его сына. Но, несмотря на то что Египет и Александрия сыграли определенную роль в создании римской монархии, память о Клеопатре, благодаря замыслам и энергии которой и развилась эта новая жизнь, с каждым годом подвергалась все большему поношению. Она стала врагом этого «овосточившегося» Рима, который по-прежнему считал себя западным; а борьбу Клеопатры с Октавианом вспоминали как губительный кризис, через который прошли сторонники Цезарей. Египетскую царицу осыпали оскорблениями, о ее распущенности придумывали небылицы. Именно на этом непрочном фундаменте основывается оценка личности Клеопатры в современном мире, и каждому, кто изучает этот отрезок истории, следует с самого начала своих изысканий избавиться от тех впечатлений, которые он получит из нечистых источников. Вычеркнув из своей памяти язвительные слова Проперция (Секст Проперций, ок. 49 – ок. 15 до н. э.; римский поэт-лирик) и жестокие строки Горация, написанные в великой радости по поводу окончания войны, которая подвергла опасности его небольшое загородное поместье, читатель получит возможность судить о том, следует ли считать интерпретацию личности Клеопатры и ее действий, которые я представил на его рассмотрение, чрезмерно снисходительной и правильно ли я распорядился милосердной привилегией историка, защищая часто одинокую и очень измученную женщину, которая всю свою жизнь боролась за исполнение великолепного патриотического замысла и умерла так, как «подобает потомку столь многих царей».