• Главная
• Контакты
• Нашёл ошибку
• Прислать материал
• Добавить в избранное

Если рыцарский турнир и судебный поединок были, хотя бы отчасти, составляющими официальной системы, то дуэль сразу оказалась в оппозиции государству, стала преступлением с точки зрения за-i >на. Это вполне понятно. Принимая на себя функцию решрования конфликтов чести, дуэль — пусть в своей узкой власти — лишала государство универсальности, ограждала сферу личной жизни дворянина от вмешательства, дуэль своей практикой утверждала главенство дворянской чести честью национальной, гражданской и верноподданнической. Александр Раевский на допросе по делу декабристов сказал Николаю I: «Честь дороже присяги: нарушив первую, человек не может существовать, тогда как без второй он может обойтись», — чем вызвал гнев монарха {103, I 207}. Дуэль противоречила православию. Наконец, на дуэлях гибли люди, которые могли бы еще послужить «Царю и Отечеству».

Впрочем, дуэль и могла существовать только как оппозиционная государству система, потому что иначе она была бы просто не нужна.

Итак, дуэль — преступление. Однако юридическая квалификация поединков и методы борьбы с ними были различны в разных странах и в разное время.

Вот диапазон всевозможных наказаний за дуэль. В первую очередь это различные формы смертной казни, чаще всего связанные с бесчестием. Возможно было и просто ритуальное обесчещение в той или иной форме. Во время Великой французской революции, например, предполагалось выставление дуэлянтов к позорному столбу в полном рыцарском облачении, а затем заключение в больницу для умалишенных. Кроме того, предлагались всевозможные варианты замены дуэли, предоставления «законного удовлетворения», суды чести и т. п.

Вернемся к юридической квалификации дуэли. Первоначально большинство юридических систем склонялось к тому, чтобы расценивать дуэль как публичное преступление. Дуэль была нарушением общественного спокойствия и государственного порядка, посягательством на прерогативы судов и даже монарха, т. е. в конечном счете самосудом и оскорблением властей.

К XIX веку возобладал взгляд на дуэль как на преступление частное: ритуальное оскорбление приравнивалось к обычному оскорблению чести и достоинства, поединок — к покушению на жизнь и здоровье человека.

Во второй половине XIX века сложились и конкретные законодательные концепции дуэли.

Французское законодательство вообще не упоминало о дуэли, а ее последствия наказывались на общих основаниях — как причинение телесных повреждений или убийство.

В Англии и большинстве североамериканских штатов дуэль наказывалась сама по себе (как нарушение общественного порядка, или как самоуправство, или как покушение на убийство), а последствия дуэли расценивались как обычное убийство или нанесение телесных повреждений.

В большинстве европейских законодательств (в частности, в Германии, Австрии, Испании, Италии, скандинавских странах) дуэль каралась как самостоятельное преступление, причем причиненные на дуэли ранения или смерть наказывались мягче, чем соответствующие деяния вне дуэли.

В России дуэли первоначально возникли в среде иностранцев, поступивших на русскую службу. Видимо, они быстро распространились, в связи с чем 14 января 1702 года был издан специальный именной указ: «А если кто впредь, чрез сей Его Великого Государя Именной указ, учнет такие поединки заводить, или на те поединки кого вызывать, и ходить собою для какого-нибудь задора, и в таком поведении кому хоть малые раны учинятся; и тем людям, кто такие поединки учнет заводить или, на поединки вызвав, кого чем поранит, учинена будет смертная казнь без всякой милости».

Первыми значительными законодательными актами собственно о дуэли в России стали принятый Петром I «Артикул воинский» (26 апреля 1715 года) и опубликованный год спустя «Устав воинский» (30 марта 1716 года), в который в качестве 69-й главы был включен «Патент о поединках и начинании ссор».

«Артикул воинский» специальным указом от 10 апреля 1716 года был распространен и на гражданское население и действовал до появления «Полевого уложения» 1812 года и издания Свода законов 1832 года.

Все эти акты предусматривали за поединки суровое наказание.

«Гл. LXIX. — Патент о поединках и начинании ссор

1. Все вышние и нижние офицеры от кавалерии и инфантерии и все войско обще имеют в неразорванной любви, миру и согласии пребыть, и друг другу по его достоинству и рангу респект, который они друг другу должны, отдавать и послушны быть. И ежели кто из подчиненных против своего вышнего каким-нибудь образом поступит, то оный по обстоятельству дел наказан будет.

2. Ежели кто, против Нашего чаяния и сего Нашего учреждения, хотя офицер, драгун или солдат (или кто-нибудь, кто в лагере или крепости обретается), друг с другом словами или делами в ссору войдут, то в том именное Наше соизволение и мнение есть, что обиженный того часа и без всякого замедления долженствует военному правосудию учиненные себе обиды объявить и в том сатисфакции искать, еже Мы всегда за действо невинного прошение примем. И сверх сего повелеваем военному суду обиженному таковую сатисфакцию учинить, како по состоянию учиненной обиды изобретено быть может; и сверх сего обидящего по состоянию дел, жестоко или заключением, отставлением из службы, вычетом жалованья, или на теле наказать, таковым образом: что ежели один другого бранными словами зацепит, оного шельмом или сему подобным назовет, таковой обидящий на несколько месяцев за арест посажен имеет быть, а потом у обиженного, на коленах стоя, прощения просить. Ежели офицер будет, то сверх того жалованья своего во время его заключения лишен будет.

3. Кто кого рукою ударит, тот имеет на три месяца заключен быть, и на полгода жалованья лишен, и потом у обиженного, стоя на коленках, прощения просить, и в готовности быть от обижен ного равную месть принять, или за негодного почтен и чину своего (ежели какой имеет) лишен, или вовсе или на время, по силе дела смотря.

4. Кто кого палкою ударит, тот имеет такого ж прощения просить и отмщения ожидать, и на год жалованья лишен, или и во все чина своего лишен, и буде иноземец, без паса выгнан.

5. Кто кому в присутствии или отсутствии побоями грозит, и в том довольно доказано быть может, то оному такого ж прощения у обиженного просить, и сверх того вычесть на три месяца жалованья.

6. Понеже скорое правосудие многим вредам упредить может, того ради судьям, а именно: Президенту, такожде и Губернаторам повелевается все дела во время трех или четырех недель, а по крайней мере в шесть недель, оканчивать под наказанием вычета их жалованья (для чего фискалам доношением не умедлять) на столько времени, сколько они за шесть недель протянут.

7. Сии и прочие штрафные деньги надлежит особливо сбирать для гошпитали и из оных в гошпитали исправно платить.

8. Ежели же обиженный медлителен будет сие объявить, то повелеваем, чтоб оный таковым же наказанием, каковое обидящий его заслужил, наказан был, того для надлежит немедленно или бить челом, или помириться.

9. Объявляем чрез сие, что никакое оскорбление (каково б ни было) чести обиженного никаким образом умалить не может, понеже обидящий наказан быть имеет. Ежели же кто обиженному попрекать будет, хотя в его присутствии или отсутствии, то оный таковым же образом накажется, яко бы он сам те обиды учинил, по вышепомянутым артикулам.

10. И дабы сие Наше намерение к лучшему действу произошло, того для повелеваем Мы, а особливо всем офицерам и рядовым и всем прочим, которые в лагерях и крепостях обретаются, что ежели кто при таковых словесных или действительных ссорах присутствен будет, услышит или иным каким образом о том проведает, чтоб всяк того часа сие Военному Суду объявил, под наказанием, что кто против сего поступит, хотя офицер или рядовой, оный таковым же образом, яко бы он сам обидящий был, наказан имеет быть. И дабы обиженный в получении сатисфакции толь паче себя уверил, такожде чтоб ни малой причины не имел оную сатисфакцию сам искать и отмстить, того для объявляем и обнадеживаем, что Мы никогда ни чрез какие заступы или рассуждения никому по сему Нашему учреждению в должной сатисфакции что упустим.

11. А ежели кто несмотря на Наше доброе попечение (еже Мы, како вышепомянуто, к чести и славе офицеров и рядовых и всех обще, которые в лагерях и крепостях обретаются, имеем) сие Наше учреждение нарушит, и ежели кто от кого обижен будет и оного на поединок вызвать дерзнет, то учреждаем и соизволяем по силе сего, что таковой вызыватель не токмо всей уповаемой сатисфакции лишен, но и сверх того от всех своих чинов и достоинств отставлен, и наперед за негодного объявлен, а потом по имению его денежный штраф взят и по состоянию дел десятая, шестая, а по крайней мере третья, часть имения его отписана имеет быть.

12. Таковому ж наказанию подвержен имеет быть и тот, который цидулку и письменные вызовы от вызывзтеля принимает. Но ежели он оные судье принесет, то оный прощен будет во учиненной обиде тому вызывателю; а если судья чрез кого иного ведомость о том получит, то оный, равно как и вызыватель, наказан будет.

13. Сему же наказанию подвержен имеет быть, который такие ведомости и вызывательные цидулы к вызванному принесет, такожде и те, которые яко секунданты или посредники при поединке присутствовать обещали или знаки и письма вызывательные переносили, такожде и те, которые ведали, что поединок чинится, и о том, сколь скоро они уведали, надлежащим образом не известили. Ежели же кто вызывательную цидулу чрез слугу своего пошлет, то имеет оный слуга, если он ведал, что вызывательная цидула была, шпицрутен наказан быть.

14. Ежели случится, что двое на назначенное место выйдут, и один против другого шпаги обнажат, то Мы повелеваем таковых, хотя никто из оных уязвлен или умерщвлен не будет, без всякой милости, такожде и секундантов или свидетелей, на которых докажут, смертию казнить и оных пожитки отписать, однако ж сие с таким изъятием, что ежели оные по обнажению оружия от других разлучены или уняты будут; а ежели сами перестанут, то токмо жестокому штрафу подлежат, по рассмотрению воинского суда.

15. Ежели же биться начнут, и в том бою убиты и ранены будут, то как живые, так и мертвые повешены да будут.

16. И понеже часто случается, что многие для убежания оного наказания, которое о поединках учреждено, причины и случая к ссорам ищут, и тем предпринятое свое к драке намерение покрыть хотят, будто бы оная не нарочно учинилась, или за какую свою обиду, о которой суду не бив челом, в драку вступят, хотя один против одного или с равным числом секундантов и равным или неравным оружием, а сыщется подлинно, что то учинено вымыслом, для убежания штрафа о поединках, то оная драка за поединок почтена, и которые в том найдутся, таковым же наказанием, како о поединках учреждено, наказаны имеют быть.

17. Никто же от сего наказания местом отговариваться не может, что оное учинено вне лагеря или крепости или в ином Государстве, но везде и во всяком месте равное наказание последовать имеет как офицерам, так и рядовым.

18. Наконец, дабы никто неведением не отговаривался, того ради соизволяем Мы, чтобы сие Наше учреждение всюду в гарнизонах и в лагерях и во всех губерниях объявлено, прибито, такожде и каждому Полковнику оные розданы были».[4]

«Глава XVII. О возмущении, бунте и драке

Арт<икул> 139. Все вызовы, драки и поединки чрез сие наижесточайше запрещаются таким образом, чтоб никто, хотя б кто он ни был, высокого или низкого чина, прирожденный здешний или иноземец, хотя другой кто, словами, делом, знаками или иным чем к тому побужден и раззадорен был, отнюдь не дерзал соперника своего вызывать, ниже на поединок с ним на пистолетах или на шпагах биться. Кто против сего учинит, оный всеконечно, как вызыватель, так кто и выйдет, имеет быть казнен, а именно повешен, хотя из них кто будет ранен или умерщвлен, или хотя оба не ранены от того отойдут. И ежели случится, что оба или один из них в таком поединке останется, то их и по смерти за ноги повесить.

Арт<икул> 140. Ежели кто с кем поссорится и упросит секунданта (или посредственника), оного купно с секундантом, ежели пойдут и захотят на поединке биться, таким же образом, как и в прежнем артикуле упомянуто, наказать надлежит.

Арт<икул> 145. Ежели кто кого ударит по щеке, оного пред всею ротою профос имеет тако ж ударить, и к тому еще по рассмотрению наказан быть имеет.

Арт<икул> 146. Ктоссердцем и злости кого тростью или иным чем ударит и побьет, оный руки своей лишится.

Арт<икул> 147. И дабы озлобленный и обруганный свою надлежащую сатисфакцию или удовольствие имелб когда он сам захотел самовольно отмщение учинить, тогда должен он командиру оного места жалобу принесть, который должен оное дело, приняв, выслушать и обиженному пристойное удовольствие учинить. Ежели кто сие пренебрежет, оный сам имеет быть наказан.

Глава XVIII. О поносительных письмах, бранных и ругательных словах

Арт<икул> 151. Ежели офицер о другом чести касающиеся или поносные слова будет говорить, дабы тем его честное имя обругать и уничтожить, оный имеет пред обиженным и пред судом обличать свои слова и сказать, что он солгал, и сверх того посажен быть на полгода в заключение.

Толк<ование>. Ежели оный поупрямится, который приговорен себя обличить, то может он денежным наказанием и заключением к тому принужден быть, и ему иной срок ко исполнению приговора положить. И ежвли сему учинится противен, то тюрьмою крепчае, а дачею денежною вдвое прибавить, и иной срок назначен будет. И ежели уже и в сем учинится противен, то может профос в присутствии упорного именем его отзыв учинить и последующее наказание над винным исполнить.

Арт<икул> 152 Ежели кто другого, не одумавшись с сердца или не опамятовясь, бранными словами выбранит, оный пред судом у обиженного христианское прощение имеет чинить и просить о прощении; и ежели гораздо жестоко бранил, то сверх того наказанием денежным и сносным заключением наказан будет.

Толк<ование>. Ежели оный, который имеет просить о прощении, в том поупрямится, то можно оного чрез потребные способы к тому принудить.

Арт<икул> 153. А ежели кто против бранных слов боем или иным своевольством отмщать будет, оный право свое тем потерял и сверх того с соперником своим в равном наказании будет; тако ж и оный право свое потерял, кто противно бранит, когда он от другого бранен будет».[5]

Это дуэльное законодательство практически не применялось. В момент его появления дуэли в России случались только между иностранцами. Петр запрещал не столько существующие, сколько долженствующие существовать поединки, неизбежно сопутствующие насаждаемой им модели государства и армии. Когда же в России вызрела дуэль, петровские тоталитарные идеи перестали соответствовать сложившимся в обществе отношениям.

Дуэльное законодательство отразило принципиальные особенности российского законодательства в целом: оно не было рассчитано на исполнение. Государственная правовая система была утопической, она должна была соответствовать идеальной модели государства — следовательно, и осуществление ее откладывалось до достижения идеала. Законы и судебная практика развивались самостоятельно, не пересекаясь и почти не влияя друг на друга. Характерно, что Екатерина II, подтвердившая петровское дуэльное законодательство, сама же не скрывала его неприменимости: «Она, между прочим, говорила, что поединок, хотя и преступление, не может быть судим обыкновенными уголовными законами. Тут нужно не одно правосудие, но и правота (la justice ne suffit pas, il faut de l'equite[6]), что во Франции поединки судятся трибуналом фельдмаршалов, но что у нас и фельдмаршалов мало и этот трибунал был бы неудобен, а можно бы поручить Георгиевской думе, то есть выбранным из нее членам, рассмотрение и суждение поединков. Она поручала Потемкину обдумать эту мысль и дать ей созреть» {38, с. 274}.

Ничего подобного суду фельдмаршалов в России не было учреждено, сослагательное наклонение екатерининской сентенции указывало на то, что совсем не обязательно немедленно исполнять ее пожелание. И дело тут не в лицемерии власть предержащих — утопия была (и во многом осталась до сих пор) одним из основных типов и методов государственной, юридической, политической, общественной, культурной не только теории, но и практики. В силу этих особенностей развитие дуэльного законодательства представляет интерес в первую очередь для историков русского права.

Намного большее значение для развития русской дуэли имели «Манифест о вольности дворянской» (18 февраля 1762 года) и «Жалованная грамота на права, вольности и преимущества благородного российского дворянства» (21 апреля 1785 года). По ним Петром III устанавливалось, а затем Екатериной II подтверждалось особое привилегированное положение дворянства. Дворяне не могли подвергаться телесным наказаниям, могли быть судимы только равными (т. е. дворянами), но и в этом случае решение суда подлежало внесению в Сенат и конфирмации императора (т. е. утверждению приговора). Дворянин получал право служить, не служить, выходить в отставку по собственной воле. Параллельно Екатерина II сочла необходимым в специальном манифесте «О поединках» (21 апреля 1787 года) выразить свое непреклонное неодобрение дуэли как таковой, но это было только декларацией, а сами формулировки типа «судить яко ослушника законов» и «яко нарушителя мира и спокойствия» вряд ли могли быть использованы в строгом судопроизводстве.

«Объявляем всенародно. В 21 день Апреля двадесят третьего лета Нашего царствования издав жалованную Нашу Грамоту верноподданному Нам дворянству, утверждающую оному пред лицом Света выгоды и преимущества, охраняющие честь родов и лиц на времена настоящие и грядущие, соразмерно заслугам прежним, нынешним и впредь от потомства их надежно ожидаемым, между прочим в статье 6<-й> той Грамоты означили Мы преступления, основание сего достоинства разрушающие и ему противные; в 12-й даровали ему право быть судимым не инако, как своими равными; и вследствие того в 25-й определили места судебные для разбирания дел благородных; ибо несправедливо и с общим порядком несходственно бы было, когда бы всяк в собственном своем деле вздумал сделаться судьею; в 59-й назначили дела до таковых судебных мест принадлежащие, именовав между другими тяжкие, до бесчестия касающиеся; а дабы отдалить все, что с отличием и преимуществом сего первого общества гражданского не совместно, дозволили Мы в статье 65-й собранию дворянства исключить из оного дворянина, который опорочен Судом или которого явный и бесчестный порок всем известен, хотя бы и судим еще не был, пока оправдается.

По таковым дарованным от Нас в пользу дворянства Нашего установлениям оставалось ожидать желаемых плодов, что каждый, сими выгодами и преимуществами пользующийся, совершенство сохранения чести, рода и лица поставить в любви к Отечеству и наблюдении всех законов и должностей, из чего последует похвала и слава тем родам, которые между предками своими считают более лиц украшенных добродетелями, честью, заслугою, верностью и любовью к Отечеству, следовательно и к Императорскому Величеству. Но, к сожалению Нашему, оказываются предубеждения, с постановлениями сими несходствующие, достодолжной подчиненности и воле Нашей противные. Оные не суть от предков полученные, но перенятые или нанесенные, чуждые. Прославившиеся в древности народы Славянские, Греки и Римляне не употребляли инако оружия, как в обороне общего дела, а отнюдь не в частной или личной ссоре. Находясь в войне и избегая невинного пролития крови многих, соглашались иногда избрать из среды народа надежнейшего воина и личным боем витязей при зеницах обоюдных войск оканчивали общее дело. Сии храбрые народы честь и бесчестие не ставили в пустых изречениях, либо в доказательстве храбрости там, где в самой вещи ее не было или же где она невместна; но в деяниях, к общему делу и пользе стремящихся. Последовали за сим времена варварские: при нравах грубых слова, поступки и обхождение с ними сходствовали Невежды, вместе сошедшиеся, не храня приличного друг к другу почтения, уважения, вежливости, любви, мира и согласия, ссорясь непрестанно, обижая и быв обижаемы, каждый в деле собственном делал себя судьею, и посему тут же на месте или вскоре потом отмщал словами, рукою либо орудием. В таковые для общества несчастные времена, где всяк шел в беседу с опасностью претерпеть озлобление и с сердцем, готовым на мщение, толк о чести и бесчестии был своевольный, без правил, по собственному каждого нраву, страсти и наклонности, ежечасно прихотями всякого пременяясь. Доныне вопль народов, отягощенных игом зловредного обычая кровавого и самовольного мщения в удовлетворение личной чести, ссылался с некиим восхищением на Российские нравы и обычаи, хваля толико неустрашимую храбрость Нашего народа противу общего неприятеля, колико кротость и великодушие его в прощении и пренебрежении личной обиды.

Благоразумный Свет и просвещенные люди охотно с Нами согласятся, что неприлично таковому храброму и великодушному народу последовать предубеждениям веков варварских и невежеством наполненных, наипаче же там, где подобные зловредные предубеждения законами Нашими и всего Света давно уже опорочены. Да умолкнут потому своевольные толкования в деле, в коем глас закона Божия соединяется со гласом установлений военных и гражданских. Собственный Наш пример да способствует направить умы подданных Наших на стези, сходственные законам. Мы Сами вынули из среды важнейшего закона об оскорблении Величества находившееся в оном неразличии слова с преступлением и вменили Себе за честь, за славу сказать Нашему народу, что:

В 482<-й> статье Наказа Комиссии Уложения: О словах.

Слова не составляют вещи, подлежащей преступлению; часто они не значат ничего сами по себе, но по голосу, каким оные выговаривают; часто, пересказывая те же самые слова, не дают им того же смысла; сей смысл зависит от связи, соединяющей оные с другими вещьми. Иногда молчание выражает больше, нежели все разговоры. Нет ничего, что бы в себе столько двойного смысла замыкало, как все сие.

Да убедит сей пример сердца, наклонные к обиде и к мщению, да воздержит кичливых от ярости и подкрепит в них добродушие и справедливость к ближнему, сходственно закону Божию и гражданскому. Раскрывая сей, находим не токмо в нынешних, но и в древних Наших да и всего света предписаниях наставления и увещания гражданам 1. Жить в незазорной любви, миру и согласии. 2. Друг другу по достоинству и чину воздавать почтение. 3. Послушным быть, кому надлежит по установленному порядку.

Подтверждая ныне паки наисильнейшим образом сии статьи, тишину и спокойствие между гражданами сохраняющие, запрещаем снова и повелеваем всем и каждому Всероссийскому подданному Нашему, тако ж в Империи Нашей находящимся и живущим, какого бы кто рода и поколения не был, наипаче же благородному Дворянству и военным людям, следующее:

1. Подтверждается запрещение в собственном деле сделаться судьею.

2. Подтверждается запрещение в собственном или в чужом деле вынуть орудие или употребить оное.

3. Подтверждается запрещение словами, или письмом, или пересылкою вызвать кого на драку или так прозванный поединок.

4. Подтверждается запрещение вызванному словами, письмом или пересылкою выходить на драку или поединок.

5. Подтверждается запрещение словами, или письмом, или пересылкою бранить или попрекать того, кто, повинуясь закону, не выйдет или не вышел на драку или поединок.

6. Но понеже оскорбление или обида или дело о чести и бесчестии доныне подлежало многому различному понятию, толку и недоразумению, то за благо рассудили Мы всенародно объявить в последующих статьях законное толкование об оскорблении или обиде или деле о чести и бесчестии, по которому поступать имеют места и люди, кому по законам вверены суд и власть в деле личного оскорбления или обиды касательно чести и бесчестия.

7. Правила Нравоучения:

1. Не делай другому, что не хочешь, чтоб тебе сделано было.

2. Справедливый человек не оскорбляет, не обижает.

3. Благородная душа не поносит, не поклеплит.

4. Великодушный человек прощает и самым поведением своим оправдается.

8. Оскорбление или обида есть: буде кто кого вредит в праве или по совести, как-то: порочит, поклеплит, пренебрежет, уничижит или задерет.

9. Чтобы слово, письмо или действие почтено было за обиду или оскорбление, надлежит знать, было ли намерение обидеть, или оскорбить, или вредить?

10. Пренебрежение к особе ближнего с намерением обижать, или оскорбить, или вредить ему лично, или жене, или чаду, или служителю, или ближним его, есть обида.

11. Обида есть трех родов: 1. Словами. 2. Письмом. 3. Действием.

12. Обида словами есть: буде кто кого при нем порочит закону противными делами или поступками, или произносит на него брани или угрозы личные или имению его; заочная же брань ни во что да вменится и да обратится в поношение тому, кто ее произнес.

13. обида письмом есть; буде кто кого из письме порочит закону противными делами или поступками или напишет на него брани или угрозы личные или имению его.

14. Обида действием есть: 1. Буде кто кому рукою, или ногою, или орудием грозит. 2. Буде кто кого ударит рукою, или ногою, или орудием, или за волосы драть станет.

Примечание. Буде кто кого окровавит, или причинит багряные пятна, или волосы выдерет, то причесть к ранам.

15. Обида отягощается сопровождающими оную обстоятельствами.

16. Обида тяжкая есть: буде кто кого обидит: 1. В общенародном месте. 2. В храме Божием. 3. Во Дворце Императорского Величества. 4. В Присутственном месте. 5. Буде обиженный обижен во время отправления своей должности. 6. При лицах, власть имеющих. 7. Во многолюдном собрании или обществе. 8. Буде отец или мать обижен чадом, хозяин или хозяйка служащим, начальник подначальным, власть имеющий подвластным. 9. Буде кто кого ударит рукою или орудием в опасное место, или по лицу, или голове.

17. Подтверждается законное дозволение производить иск в обиде.

18. Иск в обиде есть двух родов: 1. В обиде тяжкой иск уголовный. 2. В обиде иск гражданский.

19. Буде кто на кого учинит в обиде личной иск уголовный, тому не запрещается от оного отстать и учинить иск гражданский.

20. Буде кто на кого учинит в обиде личной иск гражданский, тот лишается в той же обиде личной иска уголовного.

21. Буде кто с кем в обиде помирился, то иска нет.

22. Иск в обиде да учинит обиженный сам или через поверенного.

23. Не запрещается учинить иск в обиде: родителям за малолетних детей, или опекуну за питомца, или хозяину за служителя.

24. Буде за обиду словом, письмом или действием обиженный учинит обидчику таковую же обиду, то теряет право иска.

25. В обиде словом или письмом по прошествии года иска нет; в обиде же действием по прошествии двух лет иска нет.

26. Буде кто кого обидит или оскорбит словом, или письмом, или действием, и при том находится, или о том услышит, или сведает кто посторонний один или два, благородный, или военно, или гражданослужащий, или в службе бывший, то имеет стараться дружелюбно прекратить ссору примирением; и для того, буде сам в том не предуспеет, да предложит ссорящимся избрать каждому по одному человеку, на кого кто из ссорящихся полагается понадежнее; и буде на то согласятся и изберут надежных, тогда посреднику и надежным стараться дружелюбно прекратить ссору примирением, на что им дается сроку три дня, в кои посредник и надежные имеют ответствовать пред Правительством за поведение ссорящихся; и для того посреднику и надежным дается власть ссорящимся именем закона запретить драку. И буде посредник или надежные имеют опасение о поведении ссорящихся, что их не послушают, то о том имеют уведомить: в роте — Капитана, в полку — полкового Командира, в крепости — Коменданта, на корабле — корабельного Командира, в городе — Городничего, в округе — Земского Исправника. Буде же посредник или надежные не объявят и допустят до драки или поединка, и о том будет гласно, что в примирении не успели и не объявили и допустили до драки или поединка, то посредника и надежных почесть аки сообщников в драке или поединке, и аки сообщники подлежат суду.

27. Посреднику и надежным в примирении ссоры предписывается наблюдение следующих правил. 1. Доставить обеим сторонам законную, честную, безопасную и бестяжебную жизнь. 2. Злобы, распри и ссоры прекратить. 3. Доставить каждому ему принадлежащее. 4. Свидетели, когда от посредников или надежных прошены будут о свидетельстве, долженствуют свидетельствовать и сказать сходно истине: что в деле застали, или видели, или слышали. 5. Окончить примирение в один день, буде можно, и далее трех дней не продолжать. 6. Долг посредника и надежных есть ни под каким видом не допускать ссорящихся до драки или поединка; и буде усмотрят, что не успеют в примирении, тогда для собственного своего оправдания имеют о том объявить: в роте — Капитану, в полку — полковому Командиру, в крепости — Коменданту, на корабле — корабельному Командиру, в городе — Городничему, в округе — Земскому Исправнику, сим же развести ссорящихся, как обычай есть разнимать драки, и дать им присмотр, дондеже помирятся. Буде же ссорящиеся и за сим учинят вызов, либо драку, то аки паки падших в ту же вину имать их под стражу и отослать к суду, где по законам надлежит, и исполнить над ними, что в законе за драку написано.

28. Ссорящиеся долженствуют посреднику и надежным дать требуемые ответы и объяснения, в чем окажут законное послушание; в противном же случае окажутся ослушниками закона.

29. Буде кто в военной или гражданской службе находящийся или бывший подчиненный своего настоящего или бывшего Начальника словом, письмом или пересылкою вызовет на драку или поединок по делу, касательно взыскания по службе от Начальника на подчиненном, то вызывателя имать под стражу и отослать его к суду, куда надлежит, то есть в военный суд, буде военнослужащий; буде жене в военной службе или вышел из оной, то в Верхний Земский Суд, где его судить аки виновного в деле, расстрояющем и разрушающем подчиненность и дисциплину, которая есть душа всякой службы, наипаче же военной.

30. Подтверждается запрещение подчиненному словом, письмом или пересылкою Начальника или Командира своего вызвать на драку.

31. Подтверждается запрещение Начальнику или Командиру, быв вызвану словом, письмом или пересылкою, выходить на Драку.

32. Подтверждается запрещение всем подданным и в России живущим, наипаче же благородному Дворянству и военнослужащим или служившим, самовластно дракою брать или требовать удовлетворения будто за обиду или оскорбление.

33. Подтверждается запрещение всем подданным и в России живущим, наипаче же благородному Дворянству и военным людям, действительно служащим или служившим, находиться при драке или поединке или способствовать к оному.

34. Подтверждается Устава воинского глава четыредесять девятая, патент о поединках и начинании ссор, паче же 9 статья, гласящая тако: Объявляем чрез сие, что никакое оскорбление (каково б ни было) чести обиженного никаким образом умалить не может, понеже обидящий наказан быть имеет. Ежели же кто обиженному попрекать будет, хотя в его присутствии или отсутствии, то оный таковым же образом накажется, яко бы он сам те обиды учинил.

35. Вызыватель словом, письмом или пересылкою лишается удовлетворения.

36. Буде кто вызовом словом, письмом или пересылкою в собственном или чужом деле сделался судьею, того отослать к Суду и судить его аки ослушника узаконения, и взыскать с него судейское бесчестие, жалованье по чину того судьи, до которого места по силе учреждений разбор и решение подобных дел относится, и посадить его под стражу, дондеже заплатит.

37. Буде кто учинил раны, увечье или убийство, то имать его под стражу и отослать в Уголовный Суд, где судить, как законы повелевают о ранах, увечье и убийстве.

38. Буде кто слова или письма для вызова от одного перенесет другому, знав, что оные суть для вызова; тогда переноситель есть сообщник вызова, и судить, яко сообщника беззаконного дела, разве помирит ссорящихся, или, не успев в примирении сам, о том объявит, как выше сказано в статье 26-й.

39. Буде примиритель, посредники, или подмогатели, или секунданты, не предуспев в примирении, допустят до драки, не обьявя и не дав знать о том. как выше написано в 26-й статье, да будут судимы, аки участники и виновники в драке, и да накажутся по мере учиненного вреда, то есть: буде учинится убийство — аки сообщники и участники убийства; буде раны или увечье — аки участники или сообщники ран или увечья; буде же нет убийства, ран или увечья — аки участники самовольного суда и беззаконного мщения в нарушение мира, тишины, любви и согласия; ибо примирителя и посредников первый долг есть прекратить ссоры и распри и восстановить мир и тишину; второй долг есть о непримирении дать знать кому по 26-й статье надлежит, дабы непримиренных развести с меньшим вредом.

40. Буде случится, что двое на назначенное место выйдут и орудие обнажат, и посредники о том знают или при том были и их не унимали, и о том не объявляли заблаговременно, то посредники, аки в драке участники и сообщники, судимы быть имеют равно с самими драку учинившими.

41. Буде кто находиться будет хотя и не нарочно при ссоре или на месте драки или поединка, долженствует приложить старание о примирении, как в 26-й статье предписано; буде же в том не предуспеет, и ссорящиеся его не послушают, а предвидит, что быть может драка или поединок, то обязан объявить, как выше сказано, предписанным особам; и буде кто не объявит и утаит, тот учинится сообщником ссоры, драки и поединка, и тако да судится.

42. В войсках Наших сухопутных и морских Генерал-Фельдмаршалы, Генералы, Адмиралы, Флагманы, дивизионные, полковые и корабельные Командиры, в Губерниях же Генерал-Губернаторы, Губернаторы, в городах — Городничие, в округах — Земские Исправники, — когда сведают, что между действительно служащих или неслужащих происходят ссоры и несогласия, имеют ссорящимся запретить самовольное всякое мщение, призвав их к себе; и буде окажется подозрение о непослушании, то к ссорящимся послать для присмотра надежных людей, коим находиться при них, дондеже явятся самолично пред тем, кто их призвать велел.

43. Вышепоименованным лицам в военном и гражданском начальстве дается право примирять ссорящихся и чинить удовлетворение в личных касательно чести и бесчестия обидах на основании 27-й статьи сего Манифеста.

44. Буде кто из ссорящихся не послушается, не явится или укроется от присмотра, то имать его под стражу и отослать к суду, где судить его, яко ослушника закона.

45. Буде же кто из ссорящихся уйдет, то о том уведомить суд; суд же должен чинить повестки, чтобы ушедший явился, и буде чрез неделю не явится, то повещает в другой раз. и буде по второй повестке не явится, то лишить его имения и отдать ближним наследникам, имя же его прибить к виселице, аки паки падшего ослушника закона.

46. Буде кто с кем согласится ссору кончить дракою или поединком, не выбрав посредников, то за пренебрежение посредничья примирения в чести и бесчестии обоих выгнать из службы, из общества Дворянства исключить и не терпеть в беседах и собраниях, разве добровольно отдадутся суду под стражу и в суде докажут, что не суть злодеятели или ослушники закона.

47. Буде кто учинит обиду или оскорбление словом, письмом или действием не впервые, но вторично или третично, и вторично или третично не мирится по уговору посредников и без их ведома начнет самовольно драку или поединок, на оном обнажит орудие и о том будет ведомо, того, аки паки падшего в ту же вину и яко нарушителя мира и спокойствия, лиша Дворянства и чинов, сослать в Сибирь на вечное житье.

48. Буде кто кого вызовет на драку или поединок, то вызванному предписывается ответствовать, что он не выйдет, понеже законом запрещено; и буде не тако ответствует, то судить его, аки ослушника закона.

49. Повелевается всем и каждому в обиде и оскорблении приносить жалобы власть на то имеющим особам и местам и во удовлетворении повиноваться законам, под опасением быть судиму, аки нарушителю общего и частного покоя.

50. Буде кто на кого нападет вооруженною рукою, то оборона не запрещена, как в законах написано, но о сей обороне объявить немедленно военноначальнику или градоначальнику.

51. Увещеваем и повелеваем подданным Нашим и всем в Российской Империи находящимся и живущим людям всякого чина и состояния: 1. Жить мирно. 2. Почтение отдавать каждому принадлежащее и повиноваться начальству и власти, над ним постановленной. 3. Каждому стараться предупредить недоразумения, ссоры, споры и прения, кои могут довести до огорчения. 4. Буде кто кому окажет неудовольствие или принесет жалобу за его слова или поступки, то сие чинить без вспыльчивости и огорчения при посредниках; ответчик же жалобщику имеет дать при тех же посредниках все нужные объяснения без вспыльчивости и огорчения, чтоб с обеих сторон оказано было законное послушание и почтение к власти законодательной.

52. Подтверждая наисильнейшим образом всем в службе Нашей военной и гражданской находящимся повиноваться начальству и власти мест и особ, над ними постановленных, повелеваем всякое против сего преступление по всей строгости законов неупустительно взыскивать; со стороны же власть и начальство имеющих наблюдать за сохранением порядка и должного послушания под опасением, что всякое послабление в том, яко влекущее по себе расстройство в подчиненности по службе, вменится Начальникам в сущее упущение и неисполнение должности».[7]

Ни Павел I, ни Александр I не удостоили дуэль высочайшим манифестом.

С таким юридическим багажом Россия прожила эпоху расцвета русской дуэли: с одной стороны — утопическая мечта о благородном и при этом законопослушном дворянстве (и нарушителей спокойствия необходимо не столько даже наказывать, сколько просто выдирать как сорную траву), с другой — множество ссор и, естественно, дуэлей между не усовершенствовавшимися еще дворянами, практически неприменимое законодательство, уравновешенное высочайшей конфирмацией, которая и была, по сути дела, настоящим приговором и опиралась не только (а подчас и не столько) на реальные обстоятельства дела, но и на личности участников дуэли, их служебное положение, родственные связи и т. п.

Обычным наказанием за дуэль в конце XVIII — первой трети XIX века было заключение в крепость на срок до года, разжалование в солдаты с правом или, реже, без права выслуги, перевод в действующие части (обычно на Кавказ), перевод из гвардии в армию тем же чином (а не с повышением на два чина, как полагалось), иногда — в захолустный гарнизон, выключка со службы с отправкой в свою деревню, обход производством в очередной чин согласно обычному порядку и т. п. Неслужащим дворянам чаще всего в качестве наказания назначалось церковное покаяние, иногда сопровождавшееся ссылкой в деревню или запретом въезда в столицы. Можно было вообще оставить участие в дуэли без последствий или ограничить наказание нахождением под следствием.

Дальнейшее (со второй половины XIX века) изменение дуэльного законодательства было обусловлено развитием всей юридической системы. Дуэльная практика также оказала влияние на законы, но не столько увеличением количества поединков, сколько «ухудшением их качества». Строгость дворянских правил начала утрачиваться. Практическое законодательство потребовалось тогда, когда законы чести потеряли обязательность. От дуэли стало возможным отказаться. Фальсифицированные поединки были теперь не единичными и перестали ужасать. После пощечины стало возможным продолжать службу как ни в чем не бывало или донести в полицию. И вот тогда законодательство кинулось вдогонку, начало регламентировать различные виды оскорблений и наказаний за них, закапываться в подробности — и при этом все же осталось чуждо духу дуэли. Бюрократия и point d'honneur все-таки были несовместимыми.

Не будем подробно останавливаться на дальнейшем развитии российского дуэльного законодательства. Соответствующие разделы и параграфы законов стали подробными, скрупулезно-дотошными и очень обширными. Анализ их требует специальных юридических знаний — и он уже тщательно и квалифицированно проведен В. Ф. Мироновым (в подготовленной им к печати рукописи исследования «История русской дуэли»).

В конце XIX века поединки весьма редки, падение нравов в дворянской среде, в том числе и в армии, стало очевидным — и тогда именно в дуэли начали искать способ возрождения офицерской чести. Согласно «Правилам о разбирательстве ссор, случающихся в офицерской среде», утвержденным Александром III 13мая 1894 года, суд общества офицеров получил право назначать поединок. Решение этого суда считалось обязательным для обоих офицеров, и избежать боя можно было только подав в отставку. Дуэль оставалась уголовным преступлением, но тем, кто вышел на «поле чести» по решению суда общества офицеров, как бы заранее гарантировалось высочайшее помилование. Реанимация дуэли, вызвавшая бурную дискуссию в обществе, породила создание русских дуэльных кодексов, исследований, но не принесла возрождения воинского духа.

О дополнении статьи 150 Дисциплинарного Устава 1888 года приложением Правил о разбирательстве ссор, случающихся в офицерской среде, и статьи 553 Военно-Судного Устава особым примечанием Государь Император, по всеподданнейшему докладу Соединенного Собрания Главных Военного и Военно-Морского Судов, в 13-й день Мая 1894 года, высочайше повелеть соизволил:

I. Установить для военного ведомства, в виде приложения к статье 150 Дисциплинарного Устава 1888 года, следующие «Правила о разбирательстве ссор, случающихся в офицерской среде»:

1) Командир полка о всяком оскорблении, роняющем достоинство офицерского звания, нанесенном офицером своему товарищу, а равно нанесенном офицеру посторонним лицом или офицером другой части, передает на рассмотрение Суда общества офицеров.

2) Суд общества офицеров, по рассмотрении дела, с соблюдением правил статьи 149 Дисциплинарного Устава, принимает меры к примирению в том случае, если признает примирение согласным с достоинством офицера и с традициями части; в противном же случае постановляет, что поединок является единственно приличным средством удовлетворения оскорбленной чести офицера.

3) Когда поссорившиеся, согласно определению Суда, решат окончить ссору поединком. Суд общества офицеров употребляет свое влияние на секундантов в том смысле, чтобы условия дуэли наиболее соответствовали обстоятельствам данного случая.

4) Если, в течение двух недель по объявлению решения Суда общества офицеров, поединок не состоится и отказавшийся от поединка офицер не подаст просьбы об увольнении от службы, то Командир полка входит по команде с представлением об его увольнении без принятия.

5) Обязанности Суда общества офицеров, указанные в предшествующих §§, возлагаются непосредственно на Начальников частей в таких случаях, когда названного Суда в части не имеется, или когда самый случай, не касаясь обер-офицеров, превышает пределы его ведомства.

6) Особый порядок направления дел о поединках в офицерской среде и разрешения их в подлежащих случаях помимо суда определяется в особых постановлениях Военно-Судебного Устава <…>

II. Дополнить статью 553 Военно-Судебного Устава следующим примечанием:

«Следственное производство о поединках между офицерами, по роду своему подлежащее судебному рассмотрению, препровождается с заключением прокурорского надзора подлежащему начальнику, от которого, вместе с бывшими по данному случаю постановлениями Судов общества офицеров, представляется по команде Военному Министру, для всеподданнейшего доклада Государю Императору тех из сих дел, которым не признается возможным дать движение в установленном судебном порядке».[8]

Всегда отрицательно к дуэли относилась церковь. Христианство как религия ставит себя выше общества, свои ценности — выше мирских. Следовательно, и сословная, в данном случае дворянская, честь ни в коем случае не должна для человека заслонять христианские добродетели. Жизнь человеческая принадлежит Богу, и никто не вправе распоряжаться жизнью — ни чужой, ни своей. То, что дворяне называют честью — это мирское, низменное начало, и не могут быть истинными христианами люди, которые «возлюбили больше славу человеческую, нежели славу Божию».[9] Вот какими словами напутствовал выпускников Александровского военного училища в 1874 году протоиерей А. В. Иванцов-Платонов: «Нет никакого сомнения в том, что идея чести в ее истинном „смысле прежде всего должна быть соединена с идеею внутреннего нравственного достоинства. То честно, что истинно и нравственно, что согласно с требованиями разума, с внушениями совести, с предписаниями закона христианского. То честно, чего требует от нас наше человеческое достоинство, благо ближних наших, воля Верховного Существа — Бога. Все противоположное этому — бесчестно“ {75, с. 188}. А священник Н. Стеллецкий прямо характеризует „честь дуэлянтов“ (point d'honneur) как „честь языческую“ — в противоположность чести христианской» {158, с. 21}.

Тем более чужда христианскому сознанию идея мести. С одной стороны, человеку лучше претерпеть страдание самому, нежели причинить его кому-либо: «Я говорю вам: не противься злому. Но кто ударит тебя в правую щеку твою, обрати к нему и другую».[10]

С другой стороны, судить человеческие поступки предоставлено только Богу: «Не мстите за себя, возлюбленные, но дайте место гневу Божию. Ибо написано: „Мне отмщение, Я воздам, говорит Господь“.[11]

Это основа основ, но за многие века развития христианства на одном и том же фундаменте выстраивались различные культовые модели, так или иначе взаимодействующие с социальной, культурной и прочими структурами. Средневековое католичество легче могло принять идею суда Божия, и судебного поединка в частности. Православие же всегда отрицательно относилось к полю {146, с. 74} и сохранило это отношение к тем, кто в XVIII и XIX веках хотел в дуэли увидеть реализацию Божественной справедливости и возмездия. Это понятно, ведь суд Божий допускает право человека навязать Богу если не само решение, то необходимость вынести его здесь и сейчас и в столь „нехристианской“ форме. Вот что писал об этом в конце XIX века А. А. Бронзов: „Думать же, что Сам Бог вступится за обиженную сторону, когда и обидчик, и пострадавший выйдут на дуэль, — ожидать, что погибнет именно обидевший, во всех отношениях нелепо. Верить, что Бог с благорасположением относится к смертоубийству — конечному результату многих дуэлей, и что Он помогает одному человеку (хотя и пострадавшему от ближнего) наказывать другого (хотя бы и обидчика), — недостойно христианина, который в этом случае оказывается не имеющим правильных представлений ни о Боге, ни о сущности Его отношений к человеку“ {16, с. 251}. Существует лишь один истинный суд Божий — Страшный Суд, который наступит в конце времен, когда мертвые воскреснут во плоти и каждому воздастся по делам его.

В повседневной церковной практике к дуэлянтам предписывалось относиться как к душегубам и самоубийцам. Убитый на дуэли должен быть похоронен, как самоубийца, за кладбищенской оградой. Тяжело раненного на дуэли нельзя соборовать. Дуэлянтов нельзя допускать к исповеди и причастию, а нужно подвергнуть церковному покаянию.

Церковь в соответствии с тем местом, которое отвел ей Петр I в своей модели новой России, полностью дублировала отношение государства к дуэли. В Европе XVIII–XIX веков дело во многом обстояло иначе. Там церковь (как католическая, так и все ветви протестантства) представляла собой самостоятельную политическую и экономическую силу. Духовная карьера была не менее престижна и почетна, чем военная и дипломатическая, и привлекала отпрысков знатнейших и богатейших семейств, честолюбивых сыновей обедневших, но благородных дворян, т. е. людей со впитанным с детства дворянским самосознанием, с инстинктивным чувством чести. Известны случаи, когда такие аристократы в сутанах с оружием в руках выходили на поединок.

В России же, наоборот, стезя священника, не давая никакой реальной власти, передавалась по наследству или же привлекала обедневших дворян и чуть-чуть разбогатевших крестьян и мещан. Достаточно вспомнить „Очерки бурсы“ Н. Г. Помяловского, чтобы понять, какой бессмысленной и пустой должна была казаться дуэль простому русскому священнику.

И все-таки между „официальным“ православием и бытовой религиозностью существовала значительная дистанция. Большинство дравшихся на дуэлях было искренне верующими. Массовое религиозное сознание вполне уживалось с сознанием социальным, регулируя каждое свою сферу и даже говоря на разных, часто взаимно непереводимых языках: „point d'honneur“ и „не убий“.

Многие священники, произносившие с амвона гневные инвективы против дуэли, оказавшись у постели умирающего от раны, не бросались первым делом выяснять, получена ли эта рана в бою или на поединке, а вспоминали об основополагающих христианских требованиях всепрощения и милосердия. И чаще всего священник не способен был отказать умирающему в последнем причастии, отказать грешнику в праве на покаяние.

В дворянской среде отношение к дуэли было различным. Большинство дворян принимало дуэль, точнее, воспринимало ее как данность, не зависящую от их личной воли, от государственных установлений и т. п. Существование дуэли дано изначально, как существование различных сословий, как существование крепостного права. Дуэль — не привилегия (которой можно лишиться), а неотъемлемый атрибут дворянства. Она была условием для постоянного поддержания чувства чести в дворянстве, позволяла дворянину ощутить свою честь, проявить себя как личность, продемонстрировать свое благородство, смелость, свои умения и т. д. Существование института дуэли поддерживало среди дворян чувство ответственности за собственные поступки. Каждый должен иметь в виду, что любое его неосторожное слово, умышленно или неумышленно нанесенная кому-либо обида может окончиться поединком. За каждое слово он должен отвечать своей честью. Наконец, дворянин всегда допускал, что завтра он может случайно толкнуть локтем на улице незнакомого человека, а послезавтра поутру на поединке получить пулю в лоб. Существование дуэли было своеобразным „memento mori“, напоминанием о конечности карьеры, семейного счастья, жизни; вместе с парой дуэльных пистолетов дворянин готовил письма к близким и завещание.

Институт дуэли, не подчинявшийся никаким законам, кроме законов чести, вносил определенный элемент непредсказуемости в развитие личных судеб, а иногда — и общественных. В повседневной жизни происходило своеобразное „броуновское движение“ молодых дворян, определялись Путь, Судьба. Но Случай в виде вовремя загнутого пароли, таинственной незнакомки или шальной дуэльной пули вносил свои коррективы, уравнивая всех в правах, придавая некоторую неопределенность громоздкой системе неотвратимых причинно-следственных связей, давая каждому право и надежду. „Такие понятия, как „счастье“, „удача“, — и действие, дарующее их, — „милость“ мыслились не как реализация непреложных законов, а как эксцесс — непредсказуемое нарушение правил. Игра различных, взаимно не связанных упорядоченностей превращала неожиданность в постоянно действующий механизм. Ее ждали, ей радовались или огорчались, но ей не удивлялись, поскольку она входила в круг возможного, как человек, участвующий в лотерее, радуется, но не изумляется выигрышу“ {109, с. 126–127}.

А. С. Пушкин писал о генерал-поручике князе Петре Михайловиче Голицыне: „Князь Голицын, нанесший первый удар Пугачеву, был молодой человек и красавец. Императрица заметила его в Москве на бале (в 1775) и сказала: „Как он хорош! настоящая куколка“. Это слово его погубило. Шепелев (впоследствии женатый на одной из племянниц Потемкина) вызвал Голицына на поединок и заколол его, сказывают, изменнически. Молва обвиняла Потемкина…“ {138, т. 8, с. 361}. Дуэль отняла у России Голицына, по свидетельству современников, действительно талантливого военного, обещавшего вырасти в настоящего полководца, отняла князя М. П. Долгорукого (если верить легенде), отняла Пушкина и Лермонтова, многих и многих других, не успевших не только прославить свое имя, но даже подать надежды. Но, порождая частные трагедии, дуэль — как „случай — бог-изобретатель“ — расшатывала жесткую регламентированность общественной жизни, не позволяя ей закостенеть в имущественных, административных и других жестких схемах.

Дуэль как таковая для большинства стояла вне обсуждения, но в то же время могли подвергаться сомнению возможности применения законов чести в той или иной конкретной ситуации, соблюдение их в том или ином поединке и даже сложившееся в обществе или у части общества „неверное“ отношение к дуэли. Чаще всего критиковались излишняя (бретерская) жестокость, ничтожность повода или профанация дуэли („пробочная дуэль“). В любом случае это была не критика, а, наоборот, стремление к чистоте дуэльного ритуала.

„Кровожадность“ дуэлей, как правило, осуждалась теми, кто сам в них не участвовал — стариками и женщинами. Отношение незамужней дамы к дуэли было противоречиво. С одной стороны, если двое мужчин из-за нее дерутся на поединке, значит, она своим легкомысленным кокетством поставила их в неловкое положение, задевающее их дворянскую честь. С другой стороны — „заманчиво быть причиною дуэли, приятно заставить умереть или убить — это к лицу женщине, это по душе ей“ {130, с. 50}.

Наконец, третий вариант: даму, стремящуюся к самостоятельности, к независимости своих решений, подобная „оленья“ борьба за нее могла только оскорбить. Так, Зоя, героиня „Нелюдимки“ Е. П. Ростопчиной, говорит двум соперникам, которых она застала на месте поединка:

Вы в ссоре! Но за что? Меж вас, едва
Знакомых, что за споры? за кого?
А если за меня, — кто дал вам право.
Тому или другому, выставлять
Законною иль тайною причиной
Своей вражды, своих кровавых ссор
Какую-то безумную любовь
Ко мне, равно вам чуждой? Кто позволил
Обоим вам надменно ревновать,
Соперничать, оспаривать меня?
Исканья ваши чем я ободрила?
Чем можете хвалиться? Что вы мне?
Я не сестра вам, не жена, не дочь,
Я не люблю вас… слышите! Равно
Вы оба чужды мне, немилы оба!
Ревнуют лишь свое добро: но вы?
Присваивать меня как смели вы? {145, с. 255}.

„Недуэлирующая“ часть общества осуждала дуэли, когда на них гибли близкие, но с самим институтом смирялась, как с данностью, дело мужчин — воевать и драться на дуэлях, дело женщин и стариков — оплакивать мертвых и ухаживать за ранеными.

Аналогичной позиции, но в более сдержанной форме, придерживались и так называемые „солидные люди“. С их точки зрения, дуэль важна и нужна, но это крайнее средство. Нельзя прибегать к нему, не использовав других, „мирных“; тем более нельзя играть дуэлью. Жизнь человека слишком дорога, чтобы рисковать ею без достаточных оснований.

В XVIII — первой половине XIX века такое отношение к дуэли во многом смыкалось с мнением мелкого провинциального дворянства. Оппозиция „провинция — столица“ в то время была очень значима. При Екатерине II, Александре I и даже Николае I территориальная обособленность провинции ощущалась намного острее, чем впоследствии. Пэродишки, от которых „хоть три года скачи, ни до какого государства не доедешь“, — это отнюдь не гипербола. И если в губернских городах был даже свой „свет“, то в уездных центрах, а уж тем более в различных „местечках“ общество не обладало столь же четким дворянским самосознанием, как в столицах.

Отрицание дуэли в провинции в XVIII веке было просто непониманием „столичной блажи“. Вспомним, как рассуждала о поединках Василиса Егоровна в „Капитанской дочке“: „Швабрин Алексей Иваныч вот уж пятый год как к нам переведен за смертоубийство. Бог знает, какой грех его попутал; он, изволишь видеть, поехал за город с одним поручиком, да взяли с собою шпаги, да и ну друг в друга пырять; а Алексей Иваныч и заколол поручика, да еще при двух свидетелях! Что прикажешь делать? На грех мастера нет“.

В XIX веке дуэль стала для провинциалов более понятна, но вряд ли более приемлема, она казалась чуждой замкнутому миру патриархального городка. Это неприятие могло принимать различные формы: и ностальгического воспоминания о военной или столичной молодости, и противопоставления своей провинциальной несветскости столичному свету.

Вообще, на первый взгляд, дуэль очень легко считать принадлежностью не всего дворянства, а именно света. Критикой бессмысленных, глупых, жестоких светских дуэлей наполнены произведения литературы (и просветителей, и романтиков). Но это не совсем верно. Свет был своеобразной концентрацией дворянской идеологии, дворянского быта, дворянской культуры в целом. Именно свет напряженно продуцировал различные варианты поведения, бытовые стереотипы, модели и моды, „обкатывал“ их и отбрасывал все лишнее. Свет пестрел разнообразием одежд и причесок, званий и занятий, привычек и странностей, идей и убеждений. Случалось, что он оказывался перенасыщен всевозможными, самыми неожиданными отклонениями от нормы — и тогда они начинали восприниматься именно как принадлежность света. Но когда та или иная крайность, войдя в моду, распространялась вширь на все дворянство, она постепенно теряла налет светскости.

Дуэль появилась в России одновременно с зарождением светского общества, но потом она стала достоянием и тех дворян, которые, „удалившись от общества“, вели „несветский“ образ жизни, но потенциально были готовы взять в руки оружие для защиты своей чести.

Именно свет породил всевозможные отклонения от дуэльной нормы: и бретерские выходки, и „пробочные дуэли“. Но именно свет и устанавливал норму и очищал ее от отклонений.

С самого появления дуэли в России существовала и идеологическая оппозиция ей со стороны части дворянства. Абсолютистские идеи Петра I получили опору в первую очередь в выдвинутом им молодом „служилом“ дворянстве. Выдвижением оно было обязано своим государственным заслугам и именно в служении государству видело важнейшую цель и честь. Дворянин должен в любом деле (военном, государственном и даже в частной жизни) думать о пользе Отечества. В молодости он должен готовиться к своему поприщу, изучать науки и т. д., а не прожигать жизнь в попойках, ссорах и тем паче поединках; шпага дается дворянину „на защиту Отечества, а не для дуэлей с такими же сорванцами, каков ты сам“ (из письма Гринева-старшего сыну). У дворянина не должно быть личных причин для того, чтобы рисковать жизнью. Жизнь его принадлежит Богу и Государю. На дуэли же человек ставит себя выше Бога и Государя — а это уже преступная гордыня.

Продолжим логику подобных рассуждений: если все действительно ценное для дворянина заключается в сфере государственной, то для дуэлей и не может быть причин. Значит, те, кто дерутся на поединках, — это сумасброды, готовые пролить свою кровь (тем паче чужую) из-за ерунды. Тут, наверное, просто бессмысленное стремление подражать каждой французской (вариант: немецкой и т. п.) глупости, да и то показное, тут не прольется настоящая кровь (ну кто же будет из-за этого рисковать своей жизнью?!), тут только клюквенный сок.

Отсюда неизбежное присутствие дуэли в качестве объекта осмеяния в сатире екатерининской эпохи и в наследовавшей ей литературе. Вот, например, в „Почте духов“ И. А. Крылова: „Ежели праздность у военнослужащих бывает источником их распутств, то она же бывает у них и побуждением к ссорам, которые гораздо чаще между ними случаются во время стояния их на квартирах, нежели тогда, когда бывают они против неприятеля в поле. В то время, когда занимаются они службою, некогда им думать о непристойных друг над другом шутках, о игре, о пьянстве и о перебивании любовниц: от сего-то обыкновенно бывают поединки, происходящие по большей части от какого-нибудь вздорного начала. Итак, праздность только одна бывает причиною сих гнусных сражений, которые противны общественному благоденствию и запрещаются Богом и Государем“.

А вот еще очень характерный пассаж из „Сатирического вестника“ Н. И. Страхова: „Мода повелевала ссориться, быть дерзким, всякого для испытания толкать, ругать, драться при первом слове и таковыми гнусными и обидными поступками принуждать других решить ссору шпагами, проливать кровь и нередко кончить самую жизнь“.

Своеобразным шедевром подобной критики дуэли сталa басня А. Е. Измайлова „Поединок“. Осел и Лошак поссорились и решили драться на дуэли: пришли с секундантами, Бараном и Козлом, в чистое поле и ну друг друга лягать. Tут появился Хозяин с плетью, отстегал задир, а потом решил выяснить, в чем же дело:

— Проклятие! — из сил он выбившись, вскричал:
— Да что вам вздумалось лягаться?
Сквозь слёз Осел на это говорит:
„Когда point d'honneur велит, —
Не рад, а должен драться.
Сам посуди, он стал толкаться…“
— А он так стал ругаться…
— А если станете вы у меня лягаться. —
Хозяин подхватил, —
Хоть и не рад, за плеть я должен буду взяться. Смотрите же!
— Тут он им плетью погрозил
При взгляде на него герои онемели;
Жест более подействовал, чем речь,
И после не было уже у них дуэли.
Что если бы велели
Мальчишек розгами за поединки сечь! {77, с. 34–36}.

Идея здесь настолько очевидна (и Осел, и Лошак, и Хозяин с плетью, и „мальчишки“), что не требует никаких комментариев.

Критика дуэли регулярно появлялась в печати. Вот, например, что пишет Е. П. Ростопчина в повести „Поединок“: „Поединок — это испытание, где сильный непременно попирает слабого, где виновный оправдывается кровью побежденного, где хладнокровие бездушия одолевает неопытную пылкость, ослепленную страстью и заранее обезоруженную собственным волнением, поединок — это убийство дневное, руководствуемое правилами! И на каких правилах, боже мой! основан он, свирепый поединок! Какая странная, какая чудовищная изысканность определила законы делу беззаконному, рассчитала возможности смертоубийства, назначила случаи, позволяющие человеку безупречно метить в свою жертву, обезоруженную, если ему выпадет выигрыш в этой безнравственной лотерее!“ {144, с. 250–251}.

А вот еще более эмоциональная филиппика. Впрочем, принимая во внимание личность автора — А. С. Грибоедова, — мы можем оценить весьма теоретический характер этих рассуждений:

Доколе нам предрассужденью
Себя на жертву предавать,
И лживому людей сужденью
Доколе нами управлять?
Не мы ли жизнь, сей дар священный,
На подвиг гнусный и презренный
Спешим безумно посвятить
И, умствуя о чести ложно,
За слово к нам неосторожно
Готовы смертью отомстить? {52, с. 279}.

Вторая половина XVIII — первая половина XIX века были временем безусловного преобладания дворянства во всех сферах — политической, экономической, культурной и т. д. Дворянскому сознанию, дворянской морали, чести и дуэли как основному ее ритуалу практически ничего не противостояло. „Закон“ считал дуэль преступлением, но исполнителями законов были дворяне, которые считали дуэль естественным и неизбежным средством разрешения дел чести.

Серьезное противостояние дуэли в общественном мнении усилилось в 1840-е годы, и особенно сильно распространилось к 1860-м. Это было связано с появлением на общественной сцене разночинцев. Идеи дворянского аристократизма оказались сильно потеснены. Само понятие чести перестало намертво связываться с дворянством. Развитие разнообразных форм публичной жизни сделало возможным разрешение дел чести различными способами, не связанными с дуэлью. Дуэль постепенно становилась устаревшей барской причудой.

Неприятие дуэли шло от идей, от „головы“ — в быт, в практику. „Идейный“ нигилист (но по происхождению дворянин) Базаров не принимает идею дуэли, но в реальных ситуациях в его действиях проглядывает дворянская память: „С теоретической точки зрения дуэль — нелепость, ну а с практической точки зрения — это дело другое“. Впрочем, тут во многом сказалась родословная не Базарова, а Тургенева, которому трудно было представить дворянина, способного снести оскорбление и не вызвать оскорбителя. Но \тке читатели „Отцов и детей“ из молодых нигилистов не просто могли отказаться от дуэли, но и гордились этим. Е. Н. Водовозова вспоминала, как в кружке петербургской молодежи 1860-х годов обсуждали „Отцов и детей“. Участники этого кружка считали Базарова „своим“ — но как его изобразил Тургенев! „А дуэль? Кто из нас оскандалит себя ею?“ — „Дуэль — старый пережиток, и никто еще дуэлью не доказывал своей правоты!“ {28, с. 110}. В данном случае показательно даже предположение о том, что на дуэли доказывают правоту, — оно свидетельствует о непонимании ритуала.

Дворянская честь продолжала размываться, шло разрушение сложившейся системы сословных ритуалов и условностей. Одними это осознавалось как отмирание старого, другими — как смерть культуры как таковой. Дуэльный ритуал на некоторое время оказался на пересечении этих двух точек зрения, именно поэтому в антинигилистическом романе так часто возникали дуэльные ситуации: „отрицателя“ нужно было проверить, сможет ли он благородно повести себя на поле чести; или же „отрицателя“ нужно было разоблачить как подлеца, недостойного дуэли.

К концу века разрушение дворянского самосознания становится повсеместным. Дуэль превращается в необязательный, даже экзотический элемент. Даже дворянство смотрит на нее как бы со стороны. Дискуссия, развернувшаяся после опубликования в 1894 году „Правил о разбирательстве ссор…“, наглядно показывает, что дуэль ушла в прошлое. Ритуал мертв, если возникает необходимость в его логическом обосновании. И обосновывать его логически бессмысленно. Ритуал живет не целесообразностью, а традицией. В полемике по поводу „Правил…“ не было сказано ничего нового, кроме того, что честь перестала цениться выше жизни и даже офицеры чаще обмениваются оплеухами, нежели пулями на барьере.

Дуэль сместилась из сферы сословной в чисто культурную, и последними носителями живого дуэльного сознания были писатели и поэты, причем не всегда дворяне по происхождению. В начале XX века самыми последовательными и даже восторженными носителями рыцарского дуэльного сознания в России были литераторы-символисты и постсимволисты. При этом пресловутый point d'honneur для них почти полностью утратил сословную наполненность. Чувство чести, каким оно было у Пушкина и Лермонтова, на фоне средневековой рыцарской романтики (ср. активизацию рыцарских мотивов у Блока, Брюсова, Гумилева и др.) стало знаком культуры — в противопоставление невежеству, хамству, низости; честь превратилась в универсальную, внесословную и вневременную категорию. Отсюда многочисленные состоявшиеся и несостоявшиеся дуэли в литературной среде.

Одной из самых известных дуэльных историй начала XX века была ссора В. Я. Брюсова с А. Белым. Об этой истории написано довольно много {см., например: 6; 17}, и мы лишь кратко наметим канву развития событий. Обострение взаимоотношений произошло в 1904 году. Поводом для него были сложные отношения Белого с Ниной Петровской, их разрыв и наметившееся ее сближение с Брюсовым. Поведение Брюсова, исполненное магическими, демоническими знаками и жестами, во многом непонятное Белому, агрессивная жестокость Брюсова, сменявшаяся столь же непонятным самоуверенным спокойствием, очень сильно влияли на Белого, накладываясь на его личные переживания. Белый ощущал над собой некую мистическую власть Брюсова, постоянное психологическое давление. Выпады Брюсова становились все более резкими. Посланный сложенным в виде стрелы листок со стихотворением „Бальде-ру Локи“ — это практически объявление войны: „На тебя, о златокудрый, / Лук волшебный наведен“. Белый ответил стихотворением „Старинному врагу“:

Моя броня горит пожаром. Копье мне — молнья, солнце — щит. Не приближайся: в гневе яром Тебя гроза испепелит.

Эта „умственная дуэль“ (выражение А. Белого) чуть не привела к дуэли настоящей: Брюсов в разговоре с Белым оскорбительно отозвался о Мережковском, Белый ответил ему письмом с осуждением его „злословия“ и получил формальный вызов. Друзья-враги сумели объясниться и миром окончить ссору. А когда Белый прочитал роман Брюсова Огненный ангел», в котором отчасти была воспроизведена коллизия их «треугольника», для него стали понятными и многие мотивы поведения его соперника. Роман описывал действительность, которую сам же и породил. Любопытная деталь: перелом в отношении Брюсова к сопернику произошел после того, как он во сне увидел себя и Белого героями «Огненного ангела» на рыцарском поединке, и на этом поединке он был поражен в грудь.

Довольно известны были также дуэльные истории Н. С. Гумилева и М. А. Волошина (мы вернемся к ней ниже), М. А. Кузмина и С. К. Шварсалона и многие другие.

Русское дворянство дробилось на группы в зависимости от возраста, места жительства, национальности, происхождения, материального положения, рода занятий и т. д. Каждая группа определяла свое отношение к дуэли и отдельным ее видам и формам. Соответственно, и некоторые формы дуэли или элементы ритуала приобретали значение преимущественной принадлежности к тому или иному кругу или слою общества.

Дуэль считалась приличествующей в первую очередь молодежи. В XVIII и первой половине XIX века поведение человека диктовалось его возрастом в значительно большей степени, чем теперь. Жизнь каждого человека разделялась на несколько возрастных периодов, и каждому из них были присущи какие-то характерные типы поведения. В начале 1831 года Пушкин писал: «Я женат. Женат — или почти. <…> Молодость моя прошла шумно и бесплодно. До сих пор я жил иначе, как обыкновенно люди живут. Счастья мне не было. Il n'est de bonheur que dans les voies communes.[12] Мне за 30 лет. В тридцать лет люди обыкновенно женятся — я поступаю как люди и, вероятно, не буду в том раскаиваться» {138, т. 10, с. 338}. Соответствие поведения возрасту было той «проторенной дорогой», на которой — Пушкин цитирует Шатобриана — «можно найти счастье», и ключом к пониманию внутренней сути тех или иных поступков.

Связь между возрастом и поведением была достаточно тесной, и образовывалась обратная зависимость: своим поведением человек мог продлить тот или иной возрастной период («остаться юным до самой старости»), «остановить» время или «обогнать» его.

Дуэль была атрибутом молодости. Это могло оценочно осознаваться и со знаком «плюс» (в духе «gaudeamus igitur»[13] или «тряхнем стариной», «мы тоже были молоды»), и со знаком «минус» («мальчишество», «занятие для юнцов» и т. п.).

Молодежное поведение — это поведение холостяцкое. Только в молодости, освободившись от родительской опеки, «увидев свет» и не обременив еще себя семьей, человек наиболее легко и свободно распоряжался своей судьбой и жизнью. Женатый человек должен был иметь очень серьзные причины, чтобы не только подвергнуть опасности свою жизнь, но и рискнуть лишить свою семью кормильца.

Дуэль была делом в первую очередь военных. Впоследтвии это было официально закреплено в «Правилах…» 1894 года. Для тех, кто безоговорочно принял «Правила…», дуэль являлась одним из средств поддержания воинского духа в армии, своеобразной тренировкой профессиональных качеств и навыков, которые могут потребоваться защитнику Отечества. Во многом это действительно так. Дуэль — это бой, и в этом бою требуются такие же хладнокровие и уверенность в своих силах, смелость и умение владеть оружием, как и во время войны. Дуэль — это дело чести, а человек, умеющий защитить свою личную честь, сумеет защитить и честь своего флага, своей страны.

Между дуэлью и войной есть и очень важное различие. ДУЭЛЬ — это ритуал, а война как таковая уже перестала быть ритуалом. К началу XIX века она сохранила некоторые ритуальные элементы, хотя и довольно значительные по сравнению с войнами XX века, но все-таки явно второстепенные. Л. Н. Толстой не случайно, говоря об Отечественной войне 1812 года, сравнивает ее с дуэлью — и противопоставляет их: «Представим себе двух людей, вышедших со шпагами на поединок по всем правилам фехтовального искусства: фехтование продолжалось довольно долгое время; вдруг один из противников, почувствовав себя раненым — поняв, что дело это не шутка, а касается его жизни, бросил шпагу и, взяв первую попавшуюся дубину, начал ворочать ею. <…>

Фехтовальщик, требовавший борьбы по правилам искусства, были французы; его противник, бросивший шпагу и поднявший дубину, были русские».

Речь здесь идет, конечно же, не просто о дуэли; попробуйте представить, как Толстой, выйдя на поединок, например с И. С. Тургеневым — ведь у них была ссора, они обменялись вызовами и готовились к дуэли — и «поняв, что дело это не шутка», поднял дубину и начал ею охаживать своего соперника. Речь идет о степени ритуализации общественной и государственной жизни. Жизнь человека и государства, по мысли Толстого, ценнее любых условностей цивилизации. Такой взгляд все шире распространялся в обществе; сейчас он является абсолютно преобладающим, и именно жизнь человеческая (а не честь, например) является высшей ценностью для общества и государства.

Но вернемся к началу прошлого века. Ритуал еще сохраняется. В первую очередь — рыцарское, благородное отношение к сопернику, основанное на сословных представлениях о чести. Дворянин-офицер в силу своего происхождения был ближе к дворянину-офицеру вражеской армии, чем к собственном) солдату. Проиллюстрируем эту мысль примером из повести А. А. Бестужева-Марлинского «Вечер на бивуаке». Поручик Ольский рассказывает, как, оказавшись без провианта, он отправился… к противнику, чтобы «умереть или пообедать!». Оказавшись у французов, он им совершенно искренне все объяснил:

«Messieurs! — сказал я им, поклонясь весьма развязно, — я не ел почти три дня и, зная, что у вас всего много, решился, по рыцарскому обычаю, положиться на великодушие неприятелей и ехать к вам на обед в гости. Твердо уверен, что французы не воспользуются этим и не захотят, чтобы я за шутку заплатил вольностью <…>

Я не обманулся: французам моя выходка понравилась как нельзя больше. Они пропировали со мной до вечера, нагрузили съестным мой чемодан, и мы расстались друзьями, обещая при первой встрече раскроить друг другу голову от чистого сердца» {8, т. 1, с. 48}.

Защитники дуэли для военных во многом путали причины и следствия. Может быть, правильней было бы сказать, что дуэль была не средством поддержания боевого духа в армии в мирное время, а что этот самый дух, не находя себе военного применения, прорывался в дуэлях. Выработался своеобразный поведенческий стереотип «воин на бивуаке», знаменитым вариантом которого стало «гусарство», воспетое Д. В. Давыдовым.

«Гусарство» не было ни армейской, ни тем более полковой легендой, это был общекультурный миф. Во второй половине XVIII — первой трети XIX века армия находилась в центре всеобщего внимания. Каждая победа Румянцева и Суворова, Кутузова и Багратиона была общественным событием. Реляции с театра военных действий, приказы о награждении и производстве в чин обсуждались в светских гостиных наравне (а часто и с большим интересом) с сенсациями политической, светской и культурной жизни. Подростки бредили подвигами. Военные триумфы Наполеона и общенародный подъем 1812 года обозначили пик всеобщего восхищения армией. Полководец был гением-героем, воин — образцом человека, бивуачная жизнь — мечтой и идеалом; военное стало синонимом лучшего. Вернувшиеся из победоносных походов герои, двадцатипятилетние полковники и генералы, украшенные орденами и шрамами, были желанными гостями в любом доме, в любом салоне или гостиной — они стали первыми кавалерами, первыми танцорами, первыми женихами и первыми рассказчиками.

Дворяне вернулись из военных походов с привычкой и умением держать оружие в руках, с привычкой хладнокровно стоять под пулями, с умением постоять за себя и постоянной готовностью к поступкам. Как же тут не быть дуэлям! Дуэль — дело военное!

В военной среде (включая отставников, особенно прошедших кампанию) сложилось презрительное отношение к штатским. Считалось долгом чести офицера поставить «фрачника» на место, казалось особым шиком посмеяться над штатским, запугать его кровавой дуэлью и «заставить струсить» или же довести его до поединка и молодецки «положить на барьер». С другой стороны, иногда считалось недостойным связываться с «фрачником», «мараться» о него.

Но и в армии в некоторых частях дуэли были не очень распространены. Это были, в первую очередь, «технические» части — инженерные, артиллерийские и т. п. То же можно сказать и о флоте. Н. А. Бестужев писал: «Поверите ли вы, что от создания российского флота у нас между флотскими не было ни одной дуэли?» {87, с. 21}. Причина, видимо, в том, что в ту пору, когда шло активное техническое развитие флота и артиллерии, среди морских офицеров, артиллеристов и т. п. сложилась несколько иная шкала ценностей, нежели в «чистой» армии, среди «рубак» и «строевиков». Основательность научных познаний, техническая смекалка ценились выше, чем воинственность и безрассудная смелость. Дж. Конрад в повести «Дуэль», рассказывая о легендарном поединке, устанавливает прямую зависимость между родом войск и склонностью к дуэлям: «Оба они были кавалеристы, и эта связь их с пылким, своенравным животным, которое несет человека в битву, кажется нам здесь чрезвычайно уместной. Трудно было бы представить себе героями этой повести пехотных офицеров, чье воображение укрощено долгими пешими переходами, а доблести в силу этого отличаются более тяжеловесным характером. Что же касается артиллеристов или саперов, головы которых постоянно охлаждаются сухой математической диетой, то для них это уже совершенно немыслимо» {89, с. 294–295}.

Естественно, дуэли чаще возникали в частях, расквартированных в столицах, в первую очередь в гвардейских. Предполагалось, что служба гвардейского офицера должна сочетаться со светской жизнью. Гвардейцы были военными в салонах и на балах; и светскими людьми, аристократами — в казармах и на парадах. Светская жизнь давала много причин для взаимного неудовольствия, а военные привычки предполагали наилучший способ удовлетворения — с оружием в руках.

Мы уже говорили, что разжалование в рядовые с правом выслуги и отправка в действующие части, чаще всего на Кавказ, были наиболее распространенными наказаниями за дуэль для военных. В некоторых полках таких разжалованных собиралось довольно много, и они в какой-то мере определяли лицо полка.

Особенно известен в этом отношении был 44-й Нижегородский драгунский полк. Он считался привилегированным (его даже иногда называли «кавказской гвардией»). С одной стороны, в него традиционно вступали кавказские аристократы, а с другой — переводились проштрафившиеся или разжалованные гвардейцы, кроме того, к нему часто прикомандировывались приехавшие за подвигами и орденами столичные офицеры. Полк функционально был ориентирован на то, чтобы предоставить возможность отличиться и в результате получить желанное прощение, офицерский чин или орден, романтическую повязку поперек лба и вернуться в Петербург со славой. Нижегородцами командовали в разные годы H. H. Раевский, а потом его сын, тоже Николай Николаевич, близкий знакомый Пушкина (в 1829 году Пушкин во время своего «путешествия в Арзрум» провел несколько дней с Раевским и даже участвовал в конной атаке нижегородцев), А. Г. Чавчавадзе. В этом полку служили легендарные бретеры Г. И. Нечволодов и А. И. Якубович (переведенный на Кавказ прапорщиком за участие в дуэли А. П. Завадовского с В. В. Шереметевым), многие декабристы (H. H. Раевский-младший был в 1829 году отстранен от командования полком за слишком либеральное отношение к разжалованным декабристам). «Пребывание подобных личностей в Нижегородском полку было более или менее кратковременным, но оно всегда оставляло в нем свои значительные следы. Нижегородцы, слыша о их подвигах, связывали с их именами имя своего полка, невольно подчинялись обаянию их славы, с гордостью говорили о них, делали их предметом полковых преданий», — писал в многотомной истории полка В. А. Потто {136, с. 172}.

Известный военный историк С. А. Панчулидзев говорил об этом полку как о месте сбора разжалованных за дуэли в 1810-1820-х годах {149, с. 152}. Но и позже, при И. Ф. Паскевиче, полк сохранил свою репутацию, и, например, известный буян П. Я. Савельев после очередной своей выходки был переведен в Нижегородский полк (вместо отставки) по его собственной просьбе {150, с. 66–67}. М. Ю. Лермонтов, сосланный на Кавказ после истории со стихотворением «Смерть поэта», также оказался в Нижегородском полку.

Сходную репутацию имел Тифлисский егерский полк. Панчулидзев упоминает, что и в Арзамасский конно-егерский полк под командованием M. H. Бердяева (1820–1829) посылали «на исправление» «самых отъявленных негодяев» {149, с. 235}.

На Кавказе сложился романтический ореол вокруг фигуры разжалованного. В «Геpoe нашего времени» княжна Мери долго считает Грушницкого разжалованным за дуэль, хотя на самом деле он юнкер из вольноопределяющихся. Грушницкий «носит, по особенному роду франтовства, толстую солдатскую шинель» — ведь, как говорил ему Печорин, «солдатская шинель в глазах всякой чувствительной барышни тебя делает героем и страдальцем». Когда Мери узнала, что он юнкер, его «серая шинель», а затем эполеты сразу поблекли в ее глазах.

Фигуру разжалованного окутывал своеобразный ореол таинственности и мужества, он представлялся жертвой и героем. Н. И. Лорер, декабрист, отправленный из Сибири рядовым на Кавказ в конце 1820-х годов, писал: «Пусть не удивляются читатели тому, что в рассказах моих о кавказской моей жизни часто встретит он как меня, так и многих других сосланных и разжалованных в обществе начальников своих различных степеней военной иерархии не как подчиненных, а на ноге товарищеской, дружеской, вежливой и учтивой. Ермолов внушил эти правила Кавказскому корпусу, и приличное обращение с разжалованными соблюдалось и соблюдается там и поныне» {103, с. 196}. Офицеры видели в разжалованных своих бывших товарищей, оказавшихся в тяжелом положении; среди разжалованных были их приятели и родственники, родственники приятелей и приятели родственников. Каждый из офицеров и для себя не исключал возможности в будущем оказаться в таком же положении. Часто лишь второстепенные обстоятельства (огласка, наличие или отсутствие заступников, отношения с командиром) определяли выбор между вариантами наказания: разжаловать в солдаты или же перевести из гвардии на Кавказ в армейский полк. Иногда все зависело от случая, минутного настроения, даже каприза монарха или командующего. Непредсказуемость наказания, безусловно, сближала разжалованных и неразжалованных, наказанных и прощенных.

«Промежуточное», «взвешенное» между солдатами и офицерами положение разжалованного послужило материалом для создания нескольких замечательных образов в литературе — от характерного Долохова в «Войне и мире» до трагического Бронина в «Ятагане» Н. Ф. Павлова или жалкого и опустившегося Гуськова из зарисовки Л. Н. Толстого «Из кавказских воспоминаний. Разжалованный».

Необходимо рассказать еще об одном явлении, имеющем отношение к дуэли, — о буршестве. Буршами называли членов студенческих корпораций в немецких университетах. Эти корпорации строились по национально-земляческому принципу. Унаследовав традиции вольных университетов средневековья, студенты вели весьма разгульный образ жизни. Постоянные пирушки, эпатирование филистеров, т. е. немецких обывателей, чуть ли не ежедневные ссоры между представителями разных корпораций оживляли студенческую жизнь. Воинственный дух всячески поощрялся. Бурши постоянно тренировались в фехтовальном искусстве. Практиковались и назначенные поединки между буршами (без какого-либо повода, из чистой любви к искусству). Естественно, если возникало «дело чести» между буршами, то поединок (мензура) был единственным способом удовлетворения взаимных обид и претензий. При этом необходимость поединка, его вид, жесткость условий, вид оружия и т. п. назначались старейшинами корпорации.

Бурши гордились своими поединками, шрамами, полученными на поле чести. Иногда небольшую царапину специально растравляли химическими веществами, превращая ее в уродливый, но «мужественный» шрам через все лицо.

В буршестве сочетались безрассудство и расчет. Растравляя шрамы на лице, бурши на назначенных мензурах специально обматывали жизненно важные части тела, чтобы не нанести друг другу смертельного ранения; проведя студенческую молодость в буйстве, они сами после окончания университета становились добропорядочными филистерами. Герой повести В. А. Соллогуба «Аптекарша» рассказывал о своем приятеле студенческих времен: «У меня был один товарищ до того отчаянный, что все тело его было изрублено, шапка прострелена; платье свое он проиграл в банк <…>. В день отъезда он напроказил до того, что волосы становились дыбом <…>. На другойдень он был мирным пастором» {155,с. 161}.

На территории Российской Империи буршество было развито только в Дерптском университете. Воспетое H. M. Языковым, который был одним из основателей и старейшин русского землячества в Дерпте, дерптское буршество прославилось на всю Россию. Каждый дерптский студент возвращался после учебы с репутацией драчуна и дуэлянта. А. Н. Вульф в 1829 году записал в своем дневнике: «Вчера мать говорила, что ее встретила здесь молва о дуэлисте Вульфе, — итак, моя удалая слава еще не замолкла и все, трубя, носится передо мною» {36, с. 14}. Похожие репутации были и у H. M. Языкова, и у В. А. Соллогуба.

В Петербургском и Московском университетах буршества не было, да и в Дерпте со второй трети XIX века оно пошло на убыль и скоро превратилось для русской культуры в нечто экзотическое и давно забытое.

«Отд<ел> II. — О обязанностях студента ко всем Членам и чинам Университета

§ 14. Студент обязан обходиться с товарищами своими почтительно, вежливо и благопристойно.

§ 15. Почему, под опасение строжайшего выговора от Ректора, публичного прошения о прощении и даже заключения под стражу, запрещается насмехаться над другими и давать какие бы то ни было прозвища; особливо же сие наблюдать должно относительно до новоопределяющихся.

§ 16. Кто умышленно или неоднократно заводит ссору, тот сверх публичного прошения о прощении наказывается выговором от Ректора или Университетского суда; если же сим не исправится, то имя его выставляется на черной доске, предваряя каждого убегать его сообщества; но если и сие останется без успеха или же особенные обстоятельства в самом начале увеличат важность проступка, то подвергается наказанию, так называемому Совету удалиться (Consilium abeundi)

§ 17. Под опасением строжайшего наказания и даже самого изгнания из Университета запрещается заводить так называемые Орденские общества и братства. — Сие простирается и на все прочие скрытные или только по наружности публичные собрания, коль скоро доказано будет, что они имеют предосудительные намерения, общественному спокойствию и порядку противные. — Студенты без особенного Ректорского дозволения не должны делать никаких ходов, ни иметь музыки по вечерам и проч.; в противном случае навлекут на себя соответственное наказание.

§ 18. Кто делом кого-нибудь обидит, тот сверх обязанности испросить прощение получает строгий выговор, посажен будет под стражу или и строже сего наказывается, судя по намерению, повторению обиды и другим обстоятельствам.

§ 19. В отвращение раздоров и беспорядков предписывается следующее:

a) Студенты не должны носить шпаги, исключая торжественные дни, установленные Правительством или Университетом. А кто сие нарушит, тот сверх строгого выговора наказывается лишением на определенное время преимущества носить шпагу.

b) Тем более запрещается носить другое какое орудие, как-то: трости с кинжалами и другое тому подобное; нарушитель сего лишается оружия, посажен будет под стражу или по усмотрению подвергнется строжайшему наказанию.

c) Кто по улице или в чужом доме будет ходить с обнаженною шпагою, саблею, кинжалом или заряженным орудием и проч., тот посажен будет на хлеб и на воду или подвергнется и Consilio abeundi.

§ 20. Поединки строжайшим образом запрещаются на основании Высочайшего манифеста 21 апреля 1787 года. Для отвращения же студента от следствий, в оном Манифесте означенных, предписывается:

a) Студент, вызванный на поединок товарищем своим или посторонним кем-нибудь, не должен соглашаться на оный, но обязан немедленно донести о том Ректору, в какое бы то ни было время. — Кто же сего не исполнит, тот. хотя бы не подал важной причины к поединку, осуждается (на заключение) на хлеб и на воду. — Узнавший о предпринимаемом поединке к сему же обязан; а в случае неисполнения подвергается равному наказанию.

b) Никто да не осмелится оскорблять словами или делом того, кто начальству объявит о поединке. Нарушивший сие будет посажен на сутки или и долее по усмотрению на хлеб и на воду.

c) По открытии намереваемого поединка Университет, для доставления обиженному надлежащего удовлетворения, наряжает под председательством Ректора суд, к которому приглашаются два студента, известных по своему добронравию и честности и избранных своими сотоварищами, и по большинству голосов определяется обиженному удовлетворение. Если вызвавший или вызываемый будут принадлежать постороннему Начальству, в таком случае приглашаются в суд сей два чиновника по выбору того начальства; и если Университет не успеет примирить, то сообщает оному, да поступит по законам.

d) Если же, невзирая на сии меры, студент с кем-либо, подведомым университетскому или постороннему начальству, выйдет на поединок, то в первом случае Университет производит над виновными суд и по сделанному определению и по донесению о том Попечителю, исключив их из списка, на основании Высочайшего Манифеста, отсылает с мнением в уголовный суд; в последнем же случае сообщает о выходившем на поединок тому начальству, от которого он зависит.

e) Посредники или секунданты будут изгнаны из Университета, и все те, кои известны будучи о поединке, не воспрепятствуют оному, наистрожайше накажутся. Буде же виновные укроются от суда побегом и после учиненного вызова не явятся, то по исключению их из списка студентов сообщится для дальнейшего над ними следствия гражданскому начальству.

f) Если кто разбойническим образом, чего однако ж Университет не ожидает, нападет на другого или принудит его обороняться, то хотя бы последний и не был ранен, виновный по исследовании дела Университетским Судом исключается из списка студентов и с мнением отсылается также в уголовный суд».

Примечания:

1

В фигурных скобках даются ссылки на литературу.

4

Полное собрание законов Российской Империи. Собр 1-е СПб., 1830. Т. 5. 1713–1719 гг. С. 203–318

5

Полное собрание законов Российской Империи. Собр. 1-е Т. 5. С. 319–382

6

Недостаточно правосудия, нужна справедливость (фр.).

7

Полное собрание законов Российской Империи. Собр. 1-е Т. 22. С. 839–846

8

Полное собрание законов Российской Империи. Собр. 3-е СПб., 1898. Т. 14. С. 259–260

9

Иоан. XII, 43

10

Матф. V, 39

11

Рим. XII, 19

12

Счастье можно найти лишь на проторенных дорогах (фр.).

13

«Давайте веселиться» (лат.) — первая строка студенческого гимна.