• Главная
• Контакты
• Нашёл ошибку
• Прислать материал
• Добавить в избранное

/...

В.Д.Соловей

«КРОВЬ» И «ПОЧВА» РУССКОЙ ИСТОРИИ

Оглавление

Предисловие 3 

Загадка русской истории (Введение) 7

Раздел I. «Кровь» и «почва» 30

Глава 1. Природа этноса/этничности 30

Глава 2. Быть русским 51

Раздел II. Диалектика русской истории 67

Глава 3. Русские против Империи 67

Глава 4. СССР против русских 101

Глава 5. Блеск и нищета циклических теорий русской истории 141

Глава 6. Смысл, логика и форма русских революций 161

Глава 7. Не Запад. Не Восток. Не Евразия 211

(О цивилизационной идентичности России)

Раздел III. На развалинах III Рима 252

Глава 8. Восстание этничности и судьба Запада 252

(Новый тип конфликтности в современном мире)

Глава 9. Рождение нации (Революция русской идентичности) 280

Глава 10. Исторические смыслы русского национализма 307

Глава 11. «Слишком земной завершается век…» 327

(Контуры нового мира)

Amor fati 344

(Заключение) 

Маме

Предисловие

 В Интернете порою встречается предупреждение: «Содержимое этого сайта может повредить ваш компьютер». Точно так же книга, которую держит в руках читатель, опасна для заскорузлых и самодовольных умов. Лучше не читать ее тем, кто способность самостоятельно мыслить подменил «самоочевидным» знанием, а тревожащий поиск истины - успокоительным и привычным ярмом интеллектуальных и культурных предрассудков.

Приходится предупреждать об этом, памятуя острую, порою истерическую реакцию на мою предшествующую и ставшую уже библиографической редкостью книгу «Русская история: новое прочтение», тем более что новая книга поначалу виделась лишь вторым ее изданием. Однако в ходе доработки и переработки на свет появился новый труд. Что ж, «мысль – только пища мыслей новых, но голод их неутолим».

Новая книга связана с «Русской историей» методологически, концептуально и во многом содержательно. Она включает ряд старых глав в более или менее переработанном виде. Структура ее прозрачна и проста. Первая часть излагает нетривиальное авторское понимание природы этноса/этничности и дает крайне неполиткорректный ответ на сакраментальный вопрос, кто такие русские. Во второй части раскрывается главное диалектическое противоречие русской истории. Третья часть анализирует современное положение России и русского народа.

Судя по предшествующей книге, наибольшее внимание привлекает социобиологическая трактовка природы национального. Однако это далеко не самая важная часть книги, хотя, возможно, наиболее эпатирующая. Теоретически несравненно важнее вскрытая автором логика русской истории, а в практическом отношении наибольшую цену представляет анализ современной ситуации и попытка прогноза.

Хотя книга посвящена русской истории, в нее специально включена глава, рассматривающая этническую и расовую ситуацию на современном Западе. Это вызвано стремлением расширить контекст и показать, что этнический и расовый вызов брошен не только Западу или России, а белому человечеству в целом, самим основаниям иудео-христианской цивилизации.

Каждая глава книги представляет завершенное и самостоятельное исследование, мини-монографию. Некоторые из них уже публиковались в журналах «Политический класс», «Свободная мысль», «Нева», «Москва» и «Мониторинг общественного мнения» и в докладах АИРО-XXI. Главы связаны логически, концептуально и объединены общим предметом, что порою влечет некоторые повторы в изложении.

Я хотел бы специально отметить людей, которые в той или иной мере повлияли на замысел и содержание книги, способствовали ее созданию и появлению на свет.

Как ни странно, первым делом автор должен поблагодарить тех, кто откровенно клеветал и писал политические доносы на книгу «Русская история». Не благожелательные и заинтересованные критики (каковых было немало), а доносчики и пасквилянты превратили скромную научную работу в факт общественного мнения. Увы, современный мира таков, что известность может быть только скандальной или ее не будет вовсе. Однако намерение зла обернулось благом, брань невежд и клевета завистников сослужила книге добрую службу: общественность требовала продолжения и развития темы, а для автора это стало вопросом чести.

«Роды» новой книги были успешно приняты издательством «Русскiй мiръ», руководителям которого, Вячеславу Волкову и Михаилу Филину, я глубоко и неизбывно признателен за предложение издать мой новый труд, поощрение творческого замысла и невмешательство в концепцию, тщательное и деликатное редактирование, впечатляющий внешний вид книги и соседство с достойными мужами в серии «Историко-политологическая библиотека».

Андрей Фурсов оказал важную моральную поддержку, а его работы служили для меня постоянным источником интеллектуального вдохновения. Не потому, что я согласен с его теоретическими взглядами, чаще – не согласен, что обнаружится в том числе из этой книги, но у Фурсова есть с чем спорить – и спорить по-настоящему. Как бы то ни было, самые серьезные научные расхождения не мешают мне сходиться с Андреем Ильичем в вопросах за рамками науки – в тех вопросах, которые гораздо важнее науки.

Непрекращающаяся дискуссия с одним из лучших социологов современной России Леонтием Бызовым стимулировала меня интеллектуально, а статьи Бызова и его коллеги Владимира Петухова предоставили обильный фактический материал. Последнее относится и к некоторым работам историка Анатолия Уткина.

Владимир Авдеев своей книгой «Расология» и в личных беседах снабдил меня ценной и важной информацией. Отношение к его незаурядной научной и публикаторской деятельности я выразил в предисловии ко второму изданию «Расологии».

Александр Антонов не только тепло принял мой труд, но и открыл для меня чрезвычайно важную и недооцененную страницу русской истории.

Сергей Сергеев был вдумчивым, дружелюбным и нелицеприятным критиком «Русской истории», его замечания, научные публикации и наши неоднократные беседы очень помогли мне в работе.

То же самое относится к Игорю Аверину и Николаю Гульбинскому, чья критика была важной, а помощь – искренней.

Моя признательность таким разным людям, как Михаил Малютин, Виктор Милитарев, Александр Севастьянов и Юрий Солозобов за искреннюю поддержку и пропаганду моей научной концепции столь же велика, как удовольствие от общения с ними.

Хотя Евгений Иванов вряд ли разделяет мои научные взгляды, он проявил искренний и дружелюбный интерес к моему исследованию, а его публикации сослужили для него очень важную службу.

То же самое с удовольствием скажу о Владимире Булдакове, авторе незаурядных исследований русской революции.

Хочу специально отметить русофильский подход к российской истории, сформулированный англичанином Джеффри Хоскингом, работы которого были важны для меня.

Я высоко ценю деликатность своих уважаемых коллег Александра Вебера, Ольги Здравомысловой, Александра Галкина, Карена Карагезьяна, Виктора Кувалдина, Владлена Логинова, Владимира Полякова, Бориса Славина, Валентина Толстых, которые тактично, но вполне определенно высказались насчет моей концепции или не менее красноречиво промолчали. Но в любом случае они проявили к ней живой интерес.

Андраник Мигранян и Александр Ципко существенно повлияли на мои интеллектуальные интересы, поощрив заниматься тем, чем я занимаюсь.

Пользуясь случаем, хочу публично выразить искреннюю благодарность Александру Данилову, поддержавшему мои интеллектуальные поиски и протянувшему руку помощи в нелегкую минуту.

Хотя насыщенные и увлекательные беседы с Александром Барсенковым, Александром Вдовиным, Алексеем Елымановым, Олегом Назаровым, Андреем Рябовым, Андреем Шадриным чаще всего не касались моих непосредственных научных интересов, они существенно расширили контекст исследования и стимулировали стремление к его политической актуальности.

Адресую глубокую признательность Дмитрию Андрееву, Геннадию Бордюгову, Леониду Бородину, Валерию Бушуеву, Никите Дедкову, Владиславу Иноземцеву, Александру Мелихову, Сергею Сергееву, Виталию Третьякову за любезно предоставленную возможность опубликоваться в их изданиях и за неподдельный интерес к моим экстравагантным научным взглядам.

Мои западные друзья и коллеги Питер Данкин, Роберт Отто, Питер Реддавей и Джоан Урбан вряд ли разделяют мои взгляды, но уважают мое право придерживаться их.

Серьезное влияние на книгу оказало дружеское общение с людьми разного возраста, разных профессий и взглядов. В каком-то смысле это воздействие было даже важнее профессиональных дискуссий, ибо формировало дотеоретический опыт автора и заставило его задуматься над многими «самоочевидными» вещами. Стимулирующую роль сыграли Лев Анисов, Наталья и Игорь Булкаты, Александр Виноградов, Залина и Дмитрий Дементьевы, Салават Исхаков, Вадим Ишутин, Андрей Карталов, Алан Касаев, Анна Матвеева, Константин Михайлов, Алексей Невский, Александр Никонов, Андрей Плачендовский, Дмитрий Подколзин, Павел Салин, Кирилл Титов, Елена Токарева, Галина и Тимофей Чарыгины, Инна и Алексей Чеботаревы. (Приношу извинения тем, кого я по случайности не назвал.) Это, конечно, не значит, что они разделяют мои взгляды.

Отмечая участие и помощь тех или иных людей, хочу со всей определенностью заявить, что только я и никто другой несет ответственность за книгу от ее первого слова до последнего.

Коллеги и друзья помогли сделать книгу более интересной, продуманной и фундированной, но своим рождением она обязана исключительно моей семье. Моя мама, Вера Федоровна, самый заинтересованный и вдумчивый читатель работ своего сына, а сестра Татьяна – их наиболее пристрастный критик. Наше общение с Татьяной представляет нескончаемую научную дискуссию; также она выступила соавтором главы книги, посвященной русскому национализму. Племянник Федор подогревал мой научный энтузиазм своим вольтерьянским скепсисом.

 Но самую глубокую и искреннюю признательность заслуживают моя терпеливая, деликатная и понимающая жена Света и всегда полный энтузиазма сыночек Паша. Без них этой книги просто бы не было, они по праву могут считаться ее авторами вместе со мной.

Загадка русской истории

(Введение)

 Хотя популярная некогда шутка о «нашем непредсказуемом прошлом» давно уже превратилась в избитую банальность, от этого она не стала менее верной. Но в отношении отечественной истории ее правота ничуть не больше, чем в отношении истории любой другой страны.

В некотором смысле перманентная ревизия истории неизбежна хотя бы в силу развития науки, которая занимается ее изучением. Историки обнаруживают новые факты, документы и свидетельства, изыскивают возможность извлечь из уже известных источников дополнительную информацию, генерируют новые интерпретации, обращаются к ранее не исследовавшимся аспектам прошлого. Все это неизбежно меняет его восприятие, приводит к формированию новой картины истории, которая через учебники, популярную литературу, по культурным и информационным каналам просачивается в общество, в обыденное сознание, приводя к изменению казавшегося незыблемым прошлого. Новые интерпретации фактически создают новую историю. Не остается даже неоспоримых фактов, ведь в новых интерпретациях им просто может не оказаться места, или они будут радикально переоценены.

Все это мы слишком хорошо знаем по кардинальному пересмотру российской истории, который в XX в. происходил по крайней мере трижды: после большевистской революции, затем – в 30-е годы и, наконец, на исходе ушедшего века. Однако наша история не исключение, а наиболее яркое выражение общего правила. Если сравнить два учебника по истории любой европейской страны – один, написанный в начале XX в., а другой – столетием позже, - то сложится впечатление, что читаешь об историях разных стран. 

В то же время упомянутый советский и посткоммунистический опыт наглядно показывает, что более фундаментальным фактором ревизии истории оказывается не развитие исторической науки, а изменение внешней по отношению к ней политико-идеологической и культурной ситуации. Это наблюдение справедливо не только для нашей страны. Правда, поскольку в России политико-идеологический контекст менялся стремительно и радикально, то соответственно не менее стремительно и радикально менялся взгляд на историю. Старая картина прошлого видоизменялась не путем внесения в нее небольших и постепенно накапливавшихся поправок, а навязывалась в приказном порядке. Поэтому, хотя результат внешне был одинаковым – ревизия прошлого, в случае России она сопровождалась интеллектуальной дезориентацией, потерей моральных ориентиров и культурным шоком.

Но главное, что отличает изменения в восприятии русской истории от того, как это происходит в других странах, - мощная негативистская струя в интерпретациях отечественной истории. Проще говоря, всякий ее пересмотр сопровождался ее очередным уничижением. Тенденция рассматривать русскую историю как историю ошибок и кровавых преступлений, как неполноценную в сравнении с историей Запада составляет важную (временами преобладавшую) тенденцию отечественной культурной и интеллектуальной жизни с первой трети XIX в. В этом видении Запад провозглашается или подразумевается нормой, а Россия – нарушением, дефектом нормальности. Следовательно, делается вывод, чтобы стать успешной страной России и русским надо отказаться от собственной идентичности, перестать быть русскими.

Вот типичное утверждение современного либерального исследователя, автора учебника по русской истории: «Россия может сохраниться, только став частью западной цивилизации, только сменив цивилизационный код»[1]. Морально сомнительное, оно отнюдь не безукоризненно интеллектуально. Ведь никто не призывает к подобной смене цивилизационного кода Китай, априори исходя из его незападной идентичности. Но и принадлежность России к западной цивилизации остается открытым и остро дискуссионным вопросом. По крайней мере для самого Запада европейскость России отнюдь не аксиоматична, как она аксиоматична для российской интеллигенции. Наоборот, для элитарного и массового сознания Запада sine qua non именно азиатский, а не европейский характер России. 

А ведь очень невежливо, очень, скажем так, по-азиатски, ломиться в чужой дом, не спросив мнения его хозяев. А они упорно, из века в век повторяют настырным российским западникам: господа, вас здесь не стояло! О том, что отношение западного общества к русским представляет исторически устойчивую паранойю, пропитано подсознательным страхом и враждебностью, писал не какой-нибудь замшелый русский националист-конспиролог, а рафинированный французский интеллектуал, известный философ Ролан Барт.

Еще с допетровских времен в Европе формировался влиятельный комплекс негативных представлений о России. Он проник в нашу страну и прижился в ней, причем отнюдь не в виде маргинальной позиции, а как хозяин. Комплекс национальной неполноценности, русского самоуничижения и западного превосходства стал системообразующим элементом мировоззрения отечественной интеллигенции. Правда, русская ситуация не уникальна. Аналогичный негативный комплекс представлений европейцы сформировали об Испании. Он получил в испанской историографии название «черной легенды» - отрицательного образа национального сообщества и страны, созданного на основе тенденциозно подобранных или сфальсифицированных фактов с явными идеологическими целями дискредитации государства. 

Аналогия с Испанией усиливается тем, что реакции испанцев на «черную легенду» предвосхитили реакции русских. С одной стороны, значительная часть образованного испанского класса восприняла и интернализовала «черную легенду», ставшую в итоге частью собственно испанского исторического мировоззрения. С другой стороны, на официальном уровне испанская монархия противопоставила «черной легенде» не менее тенденциозную «розовую легенду» - «апологетические сочинения, в которых превозносились все мыслимые и немыслимые заслуги и совершенства испанской нации»[2].

Так или иначе, в Испании и в России произошла успешная рецепция негативистского взгляда на собственное прошлое. Судя по его постоянному воспроизведению, он прочно укоренился в российской почве. Почему и как это получилось – вопрос, требующий отдельного рассмотрения. Меня же сейчас больше занимают культурные и психологические последствия негативизации национального прошлого.

По уверениям социальной психологии, позитивный взгляд на себя и группу, к которой принадлежишь, нормален и естественен для человека, в то время как самоуничижение и низкая оценка своей группы – признак глубокого психического неблагополучия, чреватого ослаблением и дезинтеграцией группы. Применительно к нашей теме это означает, что патриотический взгляд на историю выражает фундаментальную общечеловеческую потребность в самоуважении и уважении собственной страны и народа. Наоборот, негативизация истории, унижение страны и народа – даже если они продиктованы якобы соображениями интеллектуальной честности – разрушительны для психического и морального здоровья общества и персонально тех людей, которые настойчиво занимаются подобными вещами.

Люди, последовательно и упорно настаивающие на неполноценности России в сравнении с «цивилизованными странами», в психологическом и культурном смыслах уже расстались с «варварской» Россией и ее «диким» народом; они считают себя принадлежащими к другому - «цивилизованному» - сообществу. Подобный психологический перевертыш можно назвать красивым термином «внутренняя эмиграция», хотя лично мне кажется, что слово «предательство» определяет суть этого явления более точно. Ведь речь идет, говоря без обиняков, о моральном предательстве собственного народа и собственной страны. 

Так что же, автор этих строк пытается доказать, что история России должна писаться в патриотическом ключе вопреки любым фактам? Если угодно, да. Хотя бы потому, что жизнеутверждающий взгляд на прошлое критически важен для сохранения психического здоровья и морального сплочения нации, для ее способности творить собственное будущее. Прошлое программирует будущее – это известно не только из литературных антиутопий, но из реальной, подлинной истории.

Данное обстоятельство наконец-то осознано современной российской властью, озаботившейся содержанием и, главное, духом отечественных учебников по истории и общественным дисциплинам. В июне 2007 г. личное внимание сему вопросу уделил президент России Владимир Путин.

К слову, никакие факты не смущают тех, кто пишет истории близлежащих (и не только) к России государств. Народы, покорно склонявшие выи перед любыми иноплеменными пришельцами, народы, чей вклад во всемирную культуру ограничивается парой-тройкой гастрономических изысков или фольклорных номеров, народы, сохранившиеся на свете лишь благодаря доброй воле их северного соседа, предстают в собственных историях неузнаваемыми - свободолюбивыми, героическими, высококультурными воплощениями всех и всяческих достоинств.

К счастью, Россия являет собой той редкий случай, когда нет нужды игнорировать даже самые неприятные факты собственной истории и натужно ее мифологизировать. Просто надо избавиться от полонившего нашу культуру гнетущего комплекса неполноценности и увидеть очевидное: история России – одна из самых успешных среди историй многих стран и народов. Предвижу, что определение нашей истории как «успешной» вызовет непонимание даже среди русских националистов, готовых считать ее героической, драматической, трагической, но никак не успешной. А ведь на протяжении последней полутысячи лет Россия являла одну из наиболее успешных в мировой истории стран. 

Но для адекватной оценки ее достижений надо отойти от культурно-исторического западоцентризма, рассматривающего современный мир с телеологической позиции, согласно которой Запад оказывается моделью и идеалом человеческого развития. Запад лишь малая часть современного мира, а его лидерство в человеческом сообществе не более чем кратковременный исторический эпизод, который, возможно, уже близится к своему завершению.

Это видно даже в том экономико-центрическом ракусре, который Запад, традиционно обожествляющий экономическую мощь, навязал всему человечеству. Самую динамичную и перспективную региональную экономику современного мира представляет не Запад - объединенная Европа и США, а Восточная Азия. По заслуживающим доверия прогнозам, доля экономики Китая в суммарном ВВП мира к 2025 г. превзойдет долю США и объединенной Европы, не говоря уже о России. Добавив к Китаю Японию и Южную Корею, мы увидим нарастающее экономическое преимущество Восточной Азии над всеми другими глобальными экономическими центрами мира. «Европа была прошлым, США являются настоящим, а Азия, с доминирующим в ней Китаем, станет будущим мировой экономики»[3].

Рядом с Китаем набирает силу еще один азиатский гигант – Индия. Хотя эксперты единодушны в том, что XXI в. не будет западным, они не уверены, что он пройдет под знаком китайской гегемонии. Китайской окажется, возможно, только первая его половина, а затем на первые роли выйдет Индия[4].

Лишь на первый взгляд такая перспектива выглядит драматическим изменением глобального порядка. В действительности же в ней нет ничего экстраординарного, Экономическая гегемония Запада насчитывает не более двухсот лет, в то время как в более протяженной исторической ретроспективе экономическое преобладание Востока было заметным и неоспоримым. Еще в 1800 г. доля Китая в мировом промышленном производстве составляла ровно треть (33,3 %), Индии – 19,7 % против менее трети всего западного мира и России[5]. Это значит, что последнее тридцатилетие Восток крайне энергично и уверенно возвращает на время утерянное экономическое первенство, подкрепляя экономическое наступление наращиванием военной мощи. О демографическом превосходстве Юга и говорить не приходится.

Если не на наших глазах, то на глазах наших детей произойдет драматическое изменение казавшегося незыблемым мира. Глобальный сдвиг окажется крайне болезненным и чреватым глобальной нестабильностью. Соединенные Штаты (возможно, не только они) не станут спокойно взирать на Китай, бросающий вызов их могуществу. Тем более что вопреки распространенным мифам «Поднебесное царство» вовсе не намерено инкапсулироваться и ограничиться статусом силы-без-действия. Стержень стратегии Китая все более заметно составляет стремление к глобальному доминированию[6].

Распад западоцентристской культурной картины мира предполагает выбор более объективной и масштабной шкалы для сравнений, которой может послужить предложенное французскими историками школы «Анналов» понятие Большого времени. Это глобальные временные ритмы, в течение которых происходят незаметные изменения, не воспринимаемые с обыденной точки зрения как события и выглядящие природными. В Большом времени исследовательская оптика направляется не на актуальную динамику, а на социальные, демографические, культурные и ментальные процессы естественноисторического, то есть сродни природным изменениям, характера.

В рамках этого подхода первым главным достижением России в Большом времени можно считать сохранение национальной независимости. В колониальной зависимости от Запада оказался почти весь неевропейский мир, за исключением находившейся на тихоокеанских «задворках» Японии и экзотического Сиама (Таиланда). Наводившая ужас на Европу Османская империя сжалась до Турции и оказалась в унизительной зависимости от Запада; фактически европейской полуколонией стал «желтый колосс» - Китай. Россия не только выстояла, но и успешно развивалась.

Развитие во всех смыслах и отношениях – второе главное достижение России и русских: относительно мирная колонизация огромных территорий, создание разветвленных структур высокой цивилизации и государственности; высокая (вплоть до 50-х гг. XX в.) демографическая динамика, успешная интеграция и ассимиляция других народов; формирование мощной и конкурентоспособной экономики, а также (в советскую эпоху) социального государства и массового общества, по потреблению и благосостоянию уступающего Западу, но превосходящего практически весь не-Запад; создание и массовое распространение «высокого» литературного языка, формирование полноценной и влиятельной национальной культуры. Несмотря на срывы и катаклизмы, страна становилась все сильнее, а каждое новое поколение русских жило дольше и лучше, чем предшествовавшие[7]. Так было вплоть до последних двух десятилетий.

Наконец, вырванный в жестокой борьбе третий «трофей» русских - политическое и военное доминирование в северной Евразии. Значение России как военно-стратегического и геополитического фактора с начала XVIII в. постоянно возрастало. Она стала главным театром военных действий и сыграла решающую роль в битвах за мировое господство, разворачивавшихся в XIX и XX вв. (наполеоновские, I и II мировые войны).

Не выглядит ли это утверждение преувеличением применительно к I мировой войне, в которой Россия оказалась в роли проигравшей стороны? Но если бы не поспешное русское наступление на Восточную Пруссию, то уже осенью 1914 г. победоносные тевтонские колонны могли промаршировать по Елисейским полям. Одним сокрушительным ударом Россия подорвала военную силу и моральный дух Австро-Венгрии. Сошлюсь, наконец, на авторитетное мнение крупнейшего британского специалиста по истории имперской России Доминика Ливена: «Без России Антанта никогда не смогла бы победить центральные державы. После выхода России из войны лишь обращение к США могло спасти ее»[8].

Эти грандиозные успехи и достижения русских и России были обеспечены в сжатые сроки и оплачены высокой ценой, но, делая поправку на масштаб, время, сложность задач и агрессивный внешний контекст, вряд ли более высокой, чем аналогичные достижения Запада.

Упоминание о «цене» здесь не случайно. Даже позитивный взгляд на русскую историю указывает, что оборотной стороной ее успехов была непропорционально высокая человеческая цена. Что уж говорить о «черной легенде», где наше прошлое предстает нескончаемой чередой катастроф и кровавых преступлений с миллионами жертв. Однако представление об имманентных русской истории жестокости и варварстве вдребезги разбивается при ее сравнении с историей Запада.

Начнем с Ивана Грозного, чье прозвище на иностранные языки переводится как «Ужасный», хотя семантические значения этих слов совсем не близки. Так вот, этот царь казнил около 4 тысяч человек, а его английская современница, «пошлая девица» Елизавета I, – 89 тысяч своих компатриотов. И что же? Один монарх вошел в историю символом жестокости, а другой считается величайшим государственным деятелем Британии. Разорение Иваном IV Новгорода Великого выглядит детской шалостью на фоне альбигойских войн, когда крестоносцы вырезали больше половины населения Южной Франции.

Потери России в Смутное время рубежа XVI и XVII составили, по некоторым оценкам, до четверти населения. Тридцатилетняя война стоила Германии не меньше половины населения.

Ну уж с большевистской революцией, гражданской войной и последующими коммунистическими делами русские всех переплюнули, - скажет кто-то. И глубоко ошибется. Жертвами революции и гражданской войны в России стали 16 млн человек – цифра колоссальная и беспримерная. Но в отношении к общей численности населения Франция в эпоху своей Великой революции понесла потери больше, чем Россия, или, в случае минимальных оценок, сопоставимые с российскими. Не говорю уже о Германии, цена капиталистической революции (так нередко называют Тридцатилетнюю войну) в которой оказалась еще выше.

Социальная и антропологическая цена советской коллективизации сравнима с огораживаниями, массовыми захватами общинных крестьянских земель в Англии. 72 тысяч бродяг и нищих, повешенных в Англии первой половины XVI в.; массовая высылка английских крестьян, ставших бродягами, на галеры; изгнание 15 тысяч крестьян из графства Сазерленд (в XIX в.! и это лишь один эпизод) и многие другие вещи из того же ряда были ничем не краше и не гуманнее высылки «кулаков» в СССР 1930-х гг. А доля жертв в общей численности населения в советском и в английском случаях сопоставима. Такова была страшная цена, заплаченная за модернизацию, причем европейская цена вряд ли существенно ниже российской. 

Еще один жупел – сталинские репрессии, подлинные масштабы которых значительно меньше оценок, ставших общим местом и составляющих предмет тщательно культивируемого мифа. Какова же реальность?

В общей сложности с 1930 по 1953 г. через лагеря и колонии прошло 18,3 млн человек, то есть ежегодно в местах заключения в среднем находилось около 1,5 млн человек (когда больше, когда меньше). Для сравнения: в демократической России конца 1990-х гг. насчитывалось почти столько же заключенных при меньшей численности населения страны; сейчас – 890 тысяч человек

Собственно «политики», то есть осужденные за контрреволюционные преступления, в общей численности зэков сталинских лагерей составляли 20,2 % ((3,7 млн). Из них были приговорены к расстрелу 786 тысяч человек. Что и говорить, очень много. Однако это равно суммарной статистике убийств (без умерших от ран и пропавших без вести) в России в течение последних пятнадцати лет[9]. Даже в праведном негодовании не стоит изображать Сталина хуже, чем он был. В нашей истории хватало подлинной крови, но, в общем, она была ничуть не более кровавой, чем история многих европейских стран и народов.

Отличие от Европы в данном случае состоит в следующем. Там «хвост рубили по частям»: процесс модернизации, включая раскрестьянивание, занял десятилетия и даже столетия, а в России его отрубили сразу. Наши основные потери от и вследствие модернизации сконцентрировались по времени, уложились в какие-то 30-40 лет XX в. Форсированный и жестокий характер модернизации (а где она была мягкой и гуманной?), хронологически совпавшей с Великой Отечественной войной, стал причиной беспрецедентного социального и морально-психологического стресса, вызвал русский этнический надлом. Ведь главной человеческой силой модернизации и костяком вооруженных сил империи были русские, на которых и без того традиционно падала непропорционально высокая социальная нагрузка. Вообще историческую особенность России составляла более высокая, чем в Европе, норма социального давления, что было вызвано агрессивной внешней средой, неблагоприятными природно-климатическими условиями и фактором необъятного пространства.

Поэтому самое парадоксальное и потрясающее в русском успехе то, что он был достигнут не благодаря, а вопреки обстоятельствам – вопреки природно-климатическим и геополитическим факторам. Рождение мощного государства в северных евразийских пустынях выглядело вызовом здравому смыслу и самой человеческой природе. Высокая цивилизация возникла там, где впору думать исключительно о выживании[10]. По словам крупного отечественного историка, одного из лучших знатоков экономической истории дореволюционной России Леонида Милова, природно-климатические условия в пределах восточноевропейской равнины были настолько неблагоприятны, что создавали условия «для многовекового существования в этом регионе лишь сравнительно примитивного земледельческого общества»[11]. В Центральной России один год из каждых трех был неурожайным.

Право на гегемонию в северной Евразии русские заслужили не только успешным ответом на вызовы природы и климата, но и вырвали в жестокой и бескомпромиссной конкуренции с другими народами. «Ничто не предвещало двенадцать веков тому назад, что малочисленный юный народ, поселившийся в густых лесах дальней оконечности тогдашней ойкумены… страшно далеко от существовавших уже не одну тысячу лет очагов цивилизаций – что этот незаметный среди десятков других народ ждет великая участь. Наши предки оказались упорны и удачливы. Куда делись скифы, сарматы, хазары? Были времена, когда они подавали куда больше надежд. Где обры, половцы, печенеги, берендеи?… История всегда была безумно жестокой; милосердие к малым, слабым и проигравшим – изобретение новейшее и еще не вполне привившееся»[12]. В конечном счете в пользу Московии решился и «старый спор славян между собою», хотя ее «стартовая» позиция выглядела несравненно более уязвимой в сравнении с Литвой и Польшей.

Вот так в борьбе с природой, климатом и другими народами (каждые два года из трех своей истории Россия находилась в состоянии войны) русские завоевали право организовать социально-политический и экономический порядок на необъятных евразийских пространствах на свой лад.

В части долговременного успеха русские могут смело делить пальму первенства с англосаксами, хотя и те, и другие в Большом времени, похоже, уступают китайцам. Однако в чем русские, безусловно, вне конкуренции, так это в невероятной способности добиваться масштабного успеха вопреки всем и всяческим обстоятельствам.

Но это лишь констатация очевидного, за которой скрывается фундаментальная загадка: почему наша история была успешной, если все – природа, климат, внешнее окружение – работало против этого? Почему долговременный успех России, начавшийся с начала XVI в. (если не с конца XV в.), на исходе XX в. прекратился?

Поисками ответа на этот – центральный - вопрос нашей истории и в известном смысле нашего настоящего и должна бы в первую очередь заниматься отечественная историческая наука. Должна, но не занимается. Более того, этот вопрос даже не осознается отечественным социогуманитарным знанием.

Но как на него можно ответить? Наш успех в истории нельзя объяснить успешным стечением обстоятельств: обстоятельства чаще складывались неблагоприятно, чем удачно для русских. Не говорю уже, что в настоящее время внешние факторы развития более благоприятны, чем, скажем, четыреста лет тому назад, а страна переживает очевидный упадок с едва наметившейся тенденцией к восстановлению лишь тени ее былой мощи. 

Везение? Повезти может раз, другой, но если «везет» на протяжении веков, то это уже закономерность или, как говорится в анекдоте, «тенденция, однако…» Ведь везением еще надо уметь воспользоваться, а тем более надо обладать незаурядным мужеством, чтобы восставать из провалов и поражений сильнее, чем прежде.

Попытки использовать для объяснения специфики русской истории уникальные констелляции обстоятельств (так называемый «многофакторный подход») неплохо работают применительно к отдельно взятым историческим феноменам, но не к протяженным и масштабным историческим процессам. Во-первых, из-за практической невозможности в рамках исследования учесть всю совокупность факторов и обстоятельств, участвовавших в процессе и повлиявших на него. В то же время отбор этих факторов, предполагающий их субординацию и иерархизацию, с неизбежностью ведет - и это, во-вторых, - к выделению главного, доминирующего фактора или отношения, с позиции которого и ведется исследование.

Влиятельная точка зрения, восходящая еще к «государственной школе» русской историографии, обнаруживает движущую силу и заодно специфику российской истории в самодовлеющем отечественном государстве. Однако это никакой не ответ, а новый вопрос. Почему ни в Литве, ни в Польше, ни среди татар, чувашей или «чуди белоглазой» подобное государство возникнуть не смогло, а появилось в той части Европы, которая на некоторых географических картах маркирована как «Русская равнина»? Почему русские успешно заимствовали у монголов, Золотой Орды эффективные методы и формы управления и организации пространства, а другим народам усвоение этого опыта оказалось не под силу?

Попутно нельзя не отметить ошибочность двух широко распространенных, влиятельных в общественном мнении и полярных историко-культурных стереотипов восприятия отношений государства и общества. Согласно одному из них, приписываемому ранним славянофилам, русские - народ «безгосударственный», не способный к государственному творчеству. Но почему же именно этому «безгосударственному» народу удалось создать самую эффективную (что бесспорно в исторической ретроспективе) государственную машину Северной Евразии?

На противоположном полюсе находится утверждение о самодовлеющем государстве, сформировавшем у русских покорность и склонность к безропотному подчинению. И это при том, что «Россия – едва ли не мировой чемпион по части народных восстаний, крестьянских войн и городских бунтов»[13]! Самое потрясающее, что миф о русской «забитости» и «пассивности» непостижимым образом уживается с не менее мощным мифом о «бессмысленном и беспощадном» русском бунте.

Не дает внятного объяснения сущностному своеобразию отечественной истории и природно-климатическая концепция, популярность которой среди широкой публики создана работой Паршева «Почему Россия не Америка». Ее суть сводится к тому, что особые черты русской истории - самодовлеющий, авторитарный тип отечественной государственности, гипертрофированное участие государства в экономической деятельности, общинность (соборность, коллективизм) как устойчивый принцип социальной организации общества, особенности культуры и национальной психики – производное от сурового климата, природы и огромных пространств России. 

Признавая важное, порою первостепенное влияние природы и климата на российскую историю, важно не перепутать местами причины и следствия. Не только русский, но и другие народы восточноевропейской равнины испытывали влияние сурового климата и питались от небогатых почв или, в формулировке Милова, «принадлежали к единому типу социумов с минимальным объемом совокупного прибавочного продукта»[14]. Однако, несмотря на общие условия жизни, исторические результаты оказались радикально различными: одни ценою колоссальных жертв и усилий создали великое государство, в то время как другие народы - насельники северной Евразии - либо вообще не участвовали в истории, либо, что называется, сошли с дистанции. 

При этом русские парадоксально оказались главной жертвой, строительным материалом своего успеха в истории: «Основным источником изъятия… прибавочного продукта был носитель… государственности – русский народ. Наибольшая тяжесть эксплуатации (государственной – В.С.) падала на великорусов, и это было следствием суровой объективной реальности, то есть локализации этноса в зонах, крайне неблагоприятных для земледельческого производства»[15]. Проще говоря, русским было нисколько не легче, а тяжелее. Тем более впечатляют достигнутые ими исторические результаты – достигнутые, в очередной раз повторю, вопреки, а не благодаря обстоятельствам.

Попутно стоит указать на мифологизированность объяснения якобы «импульсивности» русского характера и особого, «рваного» стиля русской работы природно-климатическими фактором (короткое лето и длинная зима). Возникновение и поддержание разветвленных структур высокой цивилизации и современной индустрии возможны лишь при равномерном и постоянном распределении трудовых усилий и напряжения.

Феноменальным достижением выглядит русская территориальная экспансия, по своим масштабам и историческим срокам сравнимая с освоением незападного мира испанцами. Чаще всего она интерпретируется в форме культурно-исторического мифа о русскости как производном от географии, в гротескном виде сформулированного Николаем Бердяевым: русский человек «ушиблен» пространством. Видимо, чая избавления от боли этого «ушиба» русские и проделали путь от Балтики до Тихого океана, от северной тундры до Памира.

Каковы бы ни были влияния пространства на социополитическую и экономическую организацию отечественной жизни, само его покорение и освоение должно было иметь какой-то исток, изначальный импульс, причем не выводимый исключительно из материальной стороны - распашки плодородных земель, поисков пушнины и драгоценных металлов. Наука уже давно отказалась от подобных вульгарно-экономических объяснений великих географических открытий и масштабных территориальных эскапад. Не может не навести на размышление, что мировая экспансия в эпоху Модерна была делом всего нескольких среди множества европейских народов: голландцев, португальцев и испанцев, англосаксов и французов. И это вряд ли случайность.

Аналогичным образом полноценное освоение огромных евразийских территорий, их сопряжение в едином государстве оказалось под силу единственному народу – русскому, ведь занимавшая те же пространства Золотая Орда не снисходила к их хозяйственному и культурному освоению, ограничиваясь военно-политическим доминированием. И это наталкивает на предположение, что не только и не столько русская психика и русская культура были функцией пространства, сколько сама возможность формирования этого пространства как политического и культурного единства оказалась обусловлена существованием русского народа. Словами Ивана Солоневича, проникшего в дух отечественной истории глубже подавляющего большинства профессиональных историков-русистов, «наша история есть история того, как дух покоряет материю…»[16]. Но ведь сначала должен быть дух…

В общем, русскую историю невозможно представить в виде эпифеномена, производного таких факторов (по отдельности и в любой их комбинации), как природа, география и государство.

Любые объяснения ее успешности будут постоянно упираться в один и тот же вопрос – вопрос о том, кто был творцом этой истории. Базовое положение теории систем гласит, что характер системы определяется субъектом, который ее создает. Но ведь творило эту систему не государство, которое само есть результат исторического творчества и тем более не тяжелый климат и огромные пространства, которые надо было преодолеть. Ее творили люди. Хотя государство и география поставили свою неизгладимую печать на отечественную историю, главный источник ее своеобразия коренится самом русском народе, который и был творцом этой истории.

Специально подчеркиваю: история России создавалась не какой-нибудь «многонациональной общностью», а русским народом. Давайте говорить без экивоков: формально-юридическое признание равенства народов и презумпция уникальности  культур не могут и не должны заслонять того обстоятельства, что роль народов в истории различна и не все они выступали ее творцами в равной степени. Перефразируя Оруэлла, хотя все народы равны, некоторые из них равнее других. Это – политически некорректное, но исторически совершенно бесспорное утверждение.

Российская история – история не только русского народа, а Россия – плод и результат сотворчества многих народов, населяющих нашу страну, однако именно русским принадлежит ключевая роль в формировании этой истории и создании государства Россия, которое поэтому можно уверенно называть государством русского народа. Современная этнологическая наука указывает на решающее значение так называемых «этнических ядер» - численно, политически и культурно доминировавших этнических групп – в формировании наций и государств.

Видный американский интеллектуал Сэмюел Хантингтон, автор известной теории «столкновения цивилизаций», в своей недавней книге «Кто мы?» (М., 2004) заявил об основополагающей роли протестантов-англосаксов в формировании историко-культурных основ иммигрантских, созданных с «чистого листа» США. Тем более верно это применительно к русским в органически развивавшейся истории Российской империи/СССР/России. И если ослабление англосаксонского и, шире, европейского ингредиента американской нации создает, по уверению Хантингтона, кардинальную угрозу будущему Америки, то заметное невооруженному взгляду ослабление русских - главный вызов будущему России.

А ведь еще недавно русское влияние носило поистине глобальный характер. Русский народ относится к числу немногих подлинных творцов всемирной истории. XX век, обрамленный большевистской революцией и крушением Советского Союза, в середине которого беспримерными усилиями советского народа была повержена нацистская Германия, можно без преувеличения назвать русским веком. Созданная в России принципиально новая социально-политическая и экономическая система – коммунистическая - оказала огромное влияние на все человечество. 

Этот ряд можно было бы продолжить, но уже сказанного достаточно для принципиально важного утверждения: глубинный исток сущностного своеобразия русской истории, ее успехов и провалов кроется в самой природе русского народа; в ней есть нечто очень важное, позволившее русским добиться успеха там, где другие народы, в том числе жившие и действовавшие бок о бок с ними, провалились или оказались гораздо менее успешными. Это нечто, воплощающее глубинное русское тождество, русскую самость, и в то же время кардинально отличающее русских от других народов, можно назвать русскостью или, академическим слогом, этнической спецификой русского народа.

В исторический анализ должно быть введено этническое измерение, причем не на вспомогательных ролях, как это традиционно принято, а в качестве фундаментального объяснительного принципа. Отечественная история должна быть рассмотрена в принципиально новом теоретическом ракурсе - сквозь этническую призму. Надо понять историю России как процесс, главным, ведущим (хотя не единственным) творцом которого выступил русский народ.

Предлагаемый автором теоретический подход стоит на «трех китах» - утверждениях, относимых современной наукой к числу «немодных» или даже откровенно «еретических».

Первый тезис: главный субъект, движитель истории - народ. Не институты, включая государство, не социальные, политические или культурные агенты (элиты, классы, партии, религиозные общины и т.д.), не анонимные социологические универсалии (модернизация, индустриализация, глобализация и т.д.), а народ, который понимается в духе традиции классической политической философии: как противоположность массы, как способная к коллективному волеизъявлению, обладающая общей волей группа людей.

Второе положение: народ как целостность изначально существует в этническом качестве, и это внутреннее единство сохраняется над (или под) всеми социальными, политическими, религиозно-культурными, идеологическими и иными барьерами и размежеваниями. Этничность не только онтологична, она более фундаментальный фактор истории, чем экономика, культура и политика.

Применительно к нашей теме это значит следующее. Русскость предопределила специфику отечественной истории, своеобразие созданных в ней институтов и структур, особенности адаптации к природно-климатическим и географическим факторам. Русские сопрягли необъятные пространства северной Евразии в единую страну потому, что по своей природе оказались предрасположены к экспансии и государственному строительству больше других народов. Не география создала русскую судьбу, а русская судьба реализовалась в преодолении климата и географии. Не государство сформировало русских, а русские создали самодовлеющее государство, которое почитали и ненавидели одновременно. Не византийское православие сформировало русских, а русские адаптировали его к себе.

Третий постулат. Народ реализует свое этническое тождество в истории спонтанно, стихийно, естественноисторическим образом. Хотя у истории нет трансцендентного смысла и конечной цели (она не есть движение к лучшему или к упадку), за внешним хаосом событий и констелляциями обстоятельств можно обнаружить сквозную логику истории, представляющую реализацию, развертывание этнического качества народа. Метафора растения описывает историю лучше и точнее метафоры здания, но и та, и другая остаются лишь приближениями к пониманию ее хода.

Но прежде чем реализовать предложенный теоретический подход, надо дать ответ на сакраментальный вопрос: что такое «русскость», что значит быть русским, что составляет глубинное русское тождество. В теоретическом отношении это вопрос о том, как вообще определять этническую специфику.

Тоже мне, «бином Ньютона», скажет кто-то! Науке давно известно, что этничность/этнос описывается/определяется через комбинацию исторически сформировавшихся неэтнических признаков/элементов: культуру, язык, религию, психический склад (национальный характер), самосознание, к которым иногда добавляют территорию и экономику. Поэтому чего проще: примени эти критерии к русским и получишь если не определение, то эмпирическое описание русскости.

Однако именно на русском примере я продемонстрирую теоретическую беспомощность классических теорий и «самоочевидных» определений этноса/этничности.

С места в карьер утверждаю, что привычные отечественному дискурсу идеи о православии, соборности (общинности, коллективизме), «всемирной отзывчивости» русского человека, русскости как «имени прилагательном», всемирном значении русского языка и культуры не только не позволяют определить русскость, но и откровенно мистифицируют вопрос.

Начну с православия, которое традиционно считается глубинным основанием русской культуры и атрибутом (то есть, в философском смысле, неотъемлемым признаком) русскости. Или, по максиме Ф.М.Достоевского, «русский человек не может не быть православным».

Тогда вопрос: можно ли считать современных русских православными? Конечно, нет! Для большинства людей, называющих себя православными, конфессиональная принадлежность не более чем опознавательный знак, за которым не стоит никакого реального содержания. Это типичный симулякр в терминологии Бодрийяра. Как точно подметил один социолог, верующие в России отличаются не тем, в какие храмы они ходят, а тем, в какие храмы они не ходят.

Лишь горькую усмешку способен вызвать приторный оптимизм насчет «воцерковления». В стране, где сотни тысяч бездомных детей скитаются по стране, а старики роются в помойках, Христа распинают каждый день – при нашем участии или нашем непротивлении. Где хотя бы одна из тех превосходных черт – отзывчивость, «милость к павшим», «нищелюбие», которые мы так охотно приписываем русским, но не обнаруживаем в других народах? Увы, сегодняшняя Россия - одно из наиболее постхристианских, социально жестоких и индивидуализированных обществ современного мира.

Это не морализаторская инвектива, а результат многочисленных масштабных и глубоких исследований ценностного и культурного профиля современных русских[17]. Русские ценности нестяжательства, спасения, общинности, христианской доброты и смирения, которые мы привыкли противопоставлять западным ценностям потребления и эгоизма, для подавляющего большинства русских существуют исключительно как «парадные». Этот социологический термин обозначает набор знаков и символов, которые мы приписываем себе и хотим, чтобы нас воспринимали такими, хотя на самом деле руководствуемся совершенно иными принципами – материализмом, прагматизмом и индивидуализмом. Проще говоря, это различие между «быть» и «казаться».

Так вот, в плане актуального бытия русские большие «западники», чем люди Запада. В той же «безбожной» Америке масштабы филантропии сопоставимы с военным бюджетом, а местные сообщества (local communities), особенно в глубинке США, ближе к христианскому идеалу, чем в богоспасаемой России.

Но, возможно, «святую Русь» сбили с истинного пути, развратили «безбожные коммуняки»? Но так они ведь тоже не с Луны прилетели или из алхимической реторты появились, а родились и выросли в России. Да и вообще пожар вспыхнет лишь там, где сухой лес. Будь русская душа «христианкой», никогда не случился бы страшный погром православной монархии и церкви в первой трети XX в., которому исконно русские православные люди (а не какие-нибудь инородцы!) предавались, говоря языком милицейских протоколов, «с особым цинизмом» и в «особо крупных размерах». Так легко оставить бога и церковь в 1917 г. могло лишь общество, которому давно уже не было никакого дела до спасения души и которое не доверило бы попам и медный грош. Надо честно признать очевидное и неоспоримое: массовый воинствующий атеизм и богоборчество советской эпохи не были привнесены извне, не были исключительным порождением советского времени, а выросли из предшествовавшей русской жизни, были подготовлены всем ходом нашей истории. 

В сущности, что представляла собой христианская вера русского народа, так называемое «народное православие»? Несмотря на многочисленные интерпретационные нюансы, современная наука сходится в его определении как христианско-языческого синкретизма. Несколько огрубляя, христианство составляло тонкую ментальную амальгаму на мощном и преобладающем языческом пласте народной психологии. Трудно сказать, насколько успешной могла оказаться постепенная взаимная адаптация христианства и языческого базиса, и к каким результатам она бы привела - история не оставила возможности для проверки этого предположения.

Форсированная и насильственная христианизация языческого общества, беспрецедентно жестокие государственно-церковные гонения на самую стойкую и энергичную часть православного народа – старообрядцев, преследование многочисленных сектантов, превращение православной церкви из отдохновения униженных и оскорбленных в департамент государственной машины – какие чувства могло вызывать подобное многовековое насилие над душой? В глазах народа церковь выглядела государственным институтом и «приводным ремнем» правящего класса, на нее распространялась коллективная вина, вменяемая имперскому государству и элите.

Как только появилась возможность, христианский флер был сброшен легко и даже не без ухарства[18]. Насилие против народа, за которое отвечала, в том числе, православная церковь, бумерангом вернулось обратно. Любопытно, что в устроенном русскими массовом погроме православия проглядывают очевидные языческие черты. В исторической ретроспективе это выглядит отсроченной местью со стороны языческой Руси.

Так или иначе, не только в актуальной, современной нам ситуации, но и в истории презумпция решающей роли православия представляется, мягко говоря, изрядным преувеличением, точнее, влиятельным, но безосновательным культурным мифом. И уж совершенно точно православие не есть квинтэссенция русскости, русскость не тождественна православию. В противном случае пришлось бы отказать в праве считаться русскими подавляющему большинству соотечественников.

В «ветхозаветном» националистическом дискурсе весьма популярны поиски глубинного русского тождества в специфических, якобы имманентных русскому народу социокультурных характеристиках и типах социальных связей: соборности, общинности, идеале социальной справедливости и их производных. Русская история представляется развертыванием таких связей и характеристик в пространстве и времени. На самом деле представление об «архетипических» социокультурных характеристиках русского человека не менее мифологично, чем утверждение о его православном характере. 

Если «соборность» - откровенно мифическое понятие, которое невозможно уловить в истории никаким аналитическим инструментарием и которое существует лишь как культурный артефакт, то представление о русской общинности (коллективизме в советском изводе) имеет реальную историческую основу, однако сильно перевранную и искаженную почвенническим дискурсом. Хотя устойчивость общины в России оказалась выше, чем в других странах, причиной тому в решающей степени была целенаправленная государственная политика сохранения общины по фискальным и полицейским соображениям. Быстро разлагавшаяся община была «подморожена» властью в собственных интересах. Что же касается самого крестьянства, то оно в большинстве своем стремилось к частному, личному ведению хозяйства при одновременном сохранении некоторых форм общинного быта. Имманентность частнособственнического чувства русского крестьянина (наряду с традицией коллективизма и взаимопомощи) отмечает даже такой апологет общины, как Леонид Милов[19].

Социологические исследования русской деревни конца XIX в. показывают, что русские ценности стремительно эволюционировали в буржуазном (читай: западном) направлении: «вера стала в русском обществе маргинальной, а главными считались тогда ценности сугубо материальные: деньги, хорошая усадьба, богатство, успех, жизнь, “как у барина”»[20]. В общем, русское общество развивалось в том же направлении, что и западное, с некоторым запозданием следуя пройденным им путем. «Достижительность русского общества конца XIX века во многом… типологически близка достижительности синхронных ей западных обществ, т.е. русская культура того времени ориентирована в основном на посюсторонние, а не потусторонние цели. В этом отношении русская деревня конца XIX века, в отличие от староообрядческого сообщества, была существенно иной, чем средневековая русская и западноевропейская деревня или, скажем, деревня современной Индии»[21].

Мощная коммунистическая прививка на время отсрочила, но не остановила однажды начатое социокультурное развитие. Более того, советская модернизация лишь ускорила его и сделала необратимым. Было бы принципиальной ошибкой представлять советскую историю апофеозом коллективистского (и, в этом смысле, наследующего общинному) духа. Посткоммунистическая экспансия торжествующего индивидуализма, - а современное российское общество несравненно более индивидуалистично, эгоистично и посюсторонне ориентировано, чем западное, - не просто хронологически воспоследовала советской эпохе или выступила ее отрицанием. Переживаемая нами драматическая морально-ценностная и культурная революция была содержательно подготовлена в советское время и тогда же началась.

Если официальный коммунистический дискурс призывал поддерживать «присущее советскому человеку чувство коллективизма», то повседневные советские культурно-идеологические и социополитические практики блокировали любую несакционированную публичную жизнь и канализировали человеческую активность в приватную сферу, не оставляя места социально и политически ориентированным коллективным действиям. Приблизительно с 1960-х гг. в советском обществе интенсивно формировалась парадоксальная ситуация господства частной сферы при отсутствии частной собственности[22]. Советский человек был «приватизирован» коммунистическим режимом, а уже в антикоммунистическую эпоху этот психологически и культурно подготовленный человек приватизировал материальные активы.

Еще один пример с якобы русской «архетипикой». На сей раз из области политики, где «архетипической» ценностью чаще всего объявляется имперская ориентация. «Россия обречена на империю», «неизбежность империи» - такими выспренными оборотами пестрят выступления интеллектуалов и политиков националистического и державного толка. Но, хотя имперское строительство составляло главное содержание отечественной истории с середины XVI в., та история завершилась навсегда. По обширным и единодушным свидетельствам современной социологии, имперская идея даже в ее советской модификации (а «старая» империя вообще экзотика) исчерпала себя полностью и окончательно.

Однако самым веским аргументом в пользу исчерпания мобилизующей силы имперской идеи, имперской системы ценностей служит стремительное и бесславное крушение Советского Союза. Ведь кризис советской идентичности был первопричиной, а не следствием разрушения СССР. (Подробнее этот вопрос будет рассмотрен в последующих главах книги.) По точному замечанию одного из наиболее глубоких отечественных политических философов Бориса Капустина: «Способность или неспособность производить готовность идти на смерть – это в конечном счете последний аргумент в пользу жизнеспособности или нежизнеспособности той или иной политической системы»[23].

Резюмирую. Ни православие, ни общинность, ни имперскость и т.д. не составляют квинтэссенцию русскости, ее глубинное, изначальное тождество. Это не более чем исторически возникшие институты, ценности и социальные связи, которым суждено исторически погибнуть. И сейчас мы наблюдаем окончательную фазу их гибели, путь к чему был проложен вовсе не Советами, а еще в царской России.

Невозможность выделить имманентный русским тип социальной связи, уловить русские «архетипические» ценности и характеристики толкает еще в один концептуальный тупик – на поиски русского национального характера. Понятие это крайне неопределенное, расплывчатое и откровенно мистифицированное. Только в отсутствие интеллектуальной требовательности и чувства юмора можно всерьез воспринимать такие дикие «перлы», как мысль Николая Бердяева о «вечно бабьем» начале русской души. 

Дело, однако, не в сомнительном интеллектуальном качестве бердяевской историософии, а в отсутствии самого объекта анализа. Концепт «национального характера» как совокупности устойчивых и типических психологических черт того или иного народа носит мифологизированный характер. Все попытки выявить его исследовательским путем (а не суммированием литературных описаний и метафор) провалились: «Современными научными методами невозможно ни определить национальный характер, ни даже доказать само его существование. Представители каждого народа оказывались при ближайшем рассмотрении слишком разными»[24]. Неудивительно, что исследования в этой области в России практически прекратились[25].

Интеллектуальное фиаско потерпела (хронологически) последняя масштабная попытка обнаружить русский национальный характер. Автор книги с соответствующим названием[26] социолог Валентина Чеснокова была вынуждена признать, что значительная часть современных русских не разделяет аутентично русскую (в ее трактовке) систему ценностей: недостижительность, духовность, коллективизм и т.д.[27] Глубокие психологические зондажи убедительно демонстрируют, что в конце XX в. кардинальным изменениям подверглись базовые ценности русской культуры и ключевые основы русского национального характера[28].

Это подводит лежащие в традиционном русле поиски глубинного русского этнического тождества к крайне неприятной дилемме: объявить русских, не разделяющих «аутентично русские» ценности, нерусскими по духу, по культуре, или же признать ошибочность самой методологической посылки о существовании трансвременных («архетипических») русских ценностей.

Ответ здесь следующий. Во-первых, любое общество состоит из групп с различными ценностными и культурными ориентациями, что представляется нормальным и даже единственно возможным положением дел. Невозможно какую-то одну из этих ценностных систем представить национальной и аутентичной. Ведь тогда пришлось бы лишить права на русскость миллионы, даже десятки миллионов современных русских людей, для которых выделенные интеллектуалами «исконно русские» ценности находится на периферии сознания, если не дальше. А другого русского народа у нас нет, и не предвидится.

Во-вторых, будучи продуктом человеческой истории ценности и культурные ориентации вообще не могут носить архетипического (в юнговском понимании этого слова) характера – они подвержены как медленным и частичным, так стремительным и всеобъемлющим изменениям. Говоря упрощенно, всему, что исторически возникло, рано или поздно суждено измениться или/и погибнуть. Поэтому понятия «русского национального характера», «родовых ценностей» и культурных «архетипов» (а также любые их эквиваленты и производные), которые пытаются оперировать социогуманитарные науки, суть интеллектуальные фикции. Априори дефектны любые теоретические схемы и интерпретации, опирающиеся на такие методологические посылки.

Что в таком случае остается, чтобы определить русскость, выделить объективный критерий принадлежности к русскому народу? Великая русская культура? Однако популярное как в обыденном сознании, так и в науке отождествление культуры и этничности не только не может быть доказано теоретически, но и постоянно опровергается эмпирически.

Скажите на милость, какое отношение к русской культуре хотя бы XIX в., не говоря уже о допетровской, имеет современная городская культура, в которой живет подавляющее большинство населения страны? Она представляет, по определению этнологов, «периферийный вариант обобщенного стандарта городской общеевропейской культуры». Традиционная русская культура сохранилась лишь в резервации под названием «этническая культура». И это общемировая, а не только отечественная тенденция. Судя же по современной молодежной культуре, любые национальные остатки в культуре новых русских поколений вскоре будут полностью выкорчеваны.

Но ведь культура, даже национально стерильная, функционирует на языке, который служит неразрушимым базисом национального начала, - так, казалось бы, можно возразить на этот пассаж. Проблема, однако, в том, что национальная сущность языка принципиально не доказуема, природа всех языков – общечеловеческая. Любой язык теоретически способен служить выражению смыслов различных культур и различных народов.

В конце 1980-х гг. в Советском Союзе почти 16 млн. человек нерусских национальностей назвали русский язык родным. Среди них были не только близкие русским украинцы и белорусы, но также немцы, татары и представители других этнических групп. То, что они считали себя по национальности нерусскими, хотя называли русский язык родным, наглядно свидетельствует о несовпадении принципов национальности и языка. Даже сейчас lingua franca Российской империи и Советского Союза все еще остается языком межнационального общения и служит выражению смыслов различных культур и различных народов. Причем урожденные русские нередко владеют русским хуже, чем нерусские.

Если перебранные критерии русскости не работают, если мы не в состоянии объективно определить, что значит быть русским, то, может, положиться на субъективное определение? Называет себя человек русским, так тому и быть. Однако возьмите православного эфиопа «преклонных годов», назвавшего себя русским. Или не столь экзотический для наших пенат пример осевшего в глубинной России выходца с Северного Кавказа, который стал называть себя русским. И что, положа руку на сердце, русские признают их «своими»? Сомневаюсь, однако…

Работающие в русле субъективного определения этничности теории, определяющие этничность через этническое самосознание, загоняют решение вопроса об этничности в порочный логический круг: русские – группа с особым самосознанием, а это самосознание – сознание принадлежности к русскому народу, который есть группа с особым самосознанием. В общем, то же мочало начинай сначала…

Не говорю уже, что перечисленные признаки – конфессиональный, культурный, языковой и пр. – не являются собственно этническими. Это признаки, по которым выделяются соответственно конфессиональные, культурные, языковые и др. человеческие группы (например, группы людей с общим психотипом), которые не тождественны группам этническим. «Ни культурное единство, ни языковое, ни какое-либо иное социальное не выдерживают критики в качестве единственных собственных признаков какой бы то ни было группы, кроме группы, выделенной по данному же единству (исключая культурную группу, под которой вообще можно понимать все что угодно)»[29].

Если невозможно определить русскость через отдельно взятый критерий, то, может быть, определять ее через систему критериев? Иначе говоря, к православию добавим русский язык, культурную социализацию, некоторые психические черты, проживание на территории России и получим в итоге… Живущего в Москве во втором или в третьем поколении грузина.

Дело, конечно, не в отдельных примерах, а в методологической дефектности подобного стиля мысли. Способностью создавать новое свойство обладает лишь система. Этим свойством, которое называется эмерджентным, не обладает ни один из элементов системы. Эмерджентное свойство отличается от результантного свойства, присущего всем элементам системы. Это первое. Второе: далеко не каждое множество составляет систему; система состоит из элементов, а не их атрибутов; набор элементов системы носит обязательный характер: нет одного из элементов, нет и системы (если, конечно, его не заменил аналогичный элемент) [30].

Между тем перечисленные и разбиравшиеся выше определения этничности составляют как раз признаки, а не элементы; набор этих признаков также не носит обязательного характера, они, что называется, «плавают», то есть могут использоваться, а могут игнорироваться в определениях. Еrgo это не система и системой быть не может по определению. Из сущностно неэтнических признаков не может возникнуть новое - этническое - качество[31]. 

Теоретический итог следующий. В поисках русской этничности был проведен разбор почти всех признаков классических (пост)советских определений этноса – культуры, религии, языка, психического склада (национального характера, этнического самосознания). Выяснилось, что сами эти признаки – сущностно неэтничны, и что ни по отдельности, ни в любой комбинации они не составляют русской этнической специфики.

Более того, привычным теоретическим инструментарием этничность вообще не удается обнаружить, что и побудило современного российского этнолога к мрачной констатации: «Все существующие теории оказываются неспособными выявить этническую “самость”. Перед исследователями – явление, которое, безусловно, существует, но неизменно ускользает сквозь пальцы, несмотря на любые методологические ухищрения. Оно может проявляться повсюду, влиять на любые сферы жизни и деятельности человека, и в то же время его нигде нет»[32]. (Ах, как этнологическая наука похожа на Вовочку из анекдота: известного слова на букву «ж» нет, а сам объект имеется!)

Но чего добивается автор этих строк, доказывая сомнительность и иллюзорность всех тех критериев русскости, которые считаются в отечественной культуре само собой разумеющимися? Цель моя не в том, чтобы сбить читателя с толку или выкинуть постмодернистский кунштюк: если не можем определить русскость, то ее не существует и, стало быть, русских нет.

Я хотел показать, что определение русскости, выделение глубинного тождества русского народа далеко не столь самоочевидно, как казалось на протяжении десятилетий и даже столетий. Что этот вопрос до сих пор не получил сколько-нибудь удовлетворительного решения. И неспособность его разрешить связана с неспособностью современной науки понять и определить природу этнического/национального вообще.

У меня есть собственная теория, касающаяся как природы этничности вообще, так и того, кто же такие русские. Теория экстравагантная и неполиткорректная, зато научно честная. Ее краткое изложение в первом разделе книги служит одновременно отправной точкой радикального теоретического переосмысления русской истории.

Раздел I. «Кровь» и «почва»