• Главная
• Контакты
• Нашёл ошибку
• Прислать материал
• Добавить в избранное

В 1939 - 1941 годах, как только Германия начинала осуществлять очередную агрессию, чувства и поступки людей в странах, которые подверглись нападению или находились под непосредственной угрозой, отражали следующую основную мысль:

“В нашей стране много вражеских агентов. Некоторые из них живут среди нас уже долгое время; они могут, не привлекая к себе внимания, посредством шпионажа и безобидных на вид действий расчистить дорогу агрессии, жертвами которой мы стали (или можем стать). Другие агенты - это солдаты противника, которые с началом наступления надевают наше обмундирование, или штатское платье, или сутаны священников и монахов. И те и другие занимаются шпионажем; более того, они пытаются дезорганизовать оборону страны самыми разнообразными способами, вплоть до отравления продуктов питания. Наконец, они стараются наладить контакт с вторгающимися войсками путем невинных с виду действий, которые на самом деле являются условными сигналами или донесениями”.

Можно отметить любопытнейший факт. В совершенно иной обстановке, когда ни о какой национал-социалистской немецкой пятой колонне не могло быть и речи, то же самое думали и чувствовали люди, проживавшие на другом континенте, но тоже подвергавшиеся нападению.

Морской министр США после удара японцев по Пирл-Харбору (7 декабря 1941 года) выступил с утверждением, будто “наиболее эффективными за всю войну действиями пятой колонны (если не считать событий в Норвегии) оказались действия на Гавайских островах”. Речь шла при этом о 160 000 проживавших на Гавайях [372] японцев, большинство из которых являлось американскими гражданами{735}. Многие в Америке утверждали, что эти люди стреляли по американским солдатам, воздвигали баррикады на дорогах, вырубали тростник на сахарных плантациях таким образом, что получались гигантские стрелы, указывавшие направление на военные объекты. Японцы, торговавшие овощами и фруктами, тщательно следили за закупками продовольствия для американского военно-морского флота, делая отсюда выводы о перемещениях его кораблей{736}. Член палаты представителей американского конгресса Рэнкин, выступая (19 февраля 1942 года) на заседании, кричал: “Будь они прокляты, предатели!”{}

Вскоре после японского нападения на Пирл-Харбор подобные же обвинения выдвигались против проживавших в Калифорнии 110 000 американских граждан японского происхождения, так называемых нисэев (Niseis). Говорили, будто эти люди каждую ночь либо подают световые сигналы японским подводным лодкам, либо держат с ними связь при помощи тайных раций; будто они располагают цветочные клумбы, грядки помидоров или кормушки с сеном для скота таким образом, чтобы условно указывать расположение аэродромов и авиационных заводов; будто они отравляют овощи и фрукты, продаваемые американским домохозяйкам{738}. Враждебные настроения против местных японцев усилились до такой степени, что весной 1942 года власти всех их интернировали, разместив в лагерях внутренних районов США{739}.

Если внимательно рассмотреть периоды напряжений и конфликтов, предшествовавшие второй мировой войне, мы встретимся и с другими сходными явлениями. [373]

Когда в 1938 году в Чехословакии пришли к выводу, что война с Германией неизбежна, по Праге поползли слухи, будто врачи немецкой клиники подготовили тысячи пробирок с микробами брюшного тифа, чтобы отравить питьевую воду после начала военных действий. Говорили, что сторонники Генлейна написали светящимися красками название чехословацкой столицы на крыше немецкого университета, облегчая тем самым ориентировку немецким бомбардировщикам{740}.

Во время гражданской войны в Испании один из приехавших туда иностранцев заметил близ Сарагосы, как из мест расположения правительственных войск подавались световые сигналы противнику. Как ему сказали, подобные явления происходили “каждую ночь”{741}. Незадолго до начала войны сотни женщин в Мадриде охватила паника: до них дошел слух о том, что “монахини раздают отравленные сладости детям и что больницы города переполнены пострадавшими малышами”{742}.

Как обстояло дело в этом отношении в период первой мировой войны?

В августе 1914 года, то есть в первый месяц войны, во Франции тоже ходили слухи, будто в Париже и его окрестностях появилось много немецких офицеров во французской форме, пытающихся разрушать мосты.

Особо яростная кампания развернулась против швейцарской фирмы “Магги”, работавшей с привлечением немецких капиталов; эта фирма якобы снабжала население Швейцарии отравленным молоком{743}. Когда осенью 1914 года на бельгийской границе пала сильная крепость Мобёж, многие пытались найти объяснение этого факта в том, что обстреливавшие крепость тяжелые немецкие орудия были доставлены на позиции, имевшие бетонные площадки, которые незаметно подготовили еще задолго до войны проживавшие в этом районе немцы [374] под видом строительства теннисных кортов или гаражей{744}. В Англии тоже верили рассказам о заблаговременной подготовке немцами огневых позиций близ Мобёжа. Многие англичане были убеждены, что замечают подобную подготовку, казалось бы безобидную, но на самом деле в высшей степени опасную: бетонирование подъездов к домам, бетонирование теннисных кортов, бетонирование дворов{745}. Сообщения из Франции о рекламных вывесках “Магги” привели к тому, что в Лондоне создали специальные группы людей, которые, захватив отвертки, занялись просмотром обратной стороны всех рекламных плакатов{746}. В те времена многие были убеждены, что немцы систематически на протяжении ряда лет занимались шпионажем в Англии, проводя его в широком масштабе. Группа бродячих музыкантов могла оказаться хорошо знающими свое дело немецкими офицерами{747}; немецкие парикмахеры и ювелиры селились по всей стране, даже в таких местах, где (как предполагалось) они не могли заработать на пропитание; число официантов-немцев угрожающе велико - значит кругом шпионы!{748}. Обычно предполагалось, что все эти люди будут маскировать враждебную деятельность мнимым ремеслом и после начала войны. В сотнях мест отмечалась подача световых сигналов. Говорили, что по стране ездит таинственный автомобиль, передающий радиосообщения{749}. Предполагалось, что в горных районах Шотландии немцы организовали склады горючего для снабжения своих дирижаблей. Власти объявили о вознаграждении тем, кто поможет установить местонахождения таких складов{750}. На первом этапе войны многие попадали под подозрение только потому, что несколько необычно одевались или “разговаривали вполголоса, причем голоса были похожи на немецкие”. [375]

В Германии в начале августа 1914 года немцы думали, что в стране находится много французских и русских агентов, причем некоторые из них носили немецкую форму. “Многие немецкие офицеры и солдаты подвергались придиркам и аресту, так как их принимали за переодетых шпионов”{751}. В Берлине и других местах иногда задерживали и опрашивали священников и монахинь. Ходили слухи, будто через Германию перевозится огромное количество золота, направляемого из Франции в Россию; в результате проезжавшие автомобили стали задерживать и тщательно обыскивать. Наступил момент, когда из-за этого едва не приостановились все военные перевозки{752}. Некоторые офицеры и гражданские лица, отказывавшиеся остановить свои машины или замедлить ход, были убиты или получили ранения. “Самых безобидных людей принимали за шпионов, если они по своей внешности чем-либо выделялись из окружающей публики”, - писала одна англичанка, являвшаяся супругой немецкого аристократа{753}.

Охота за французскими агентами, которые якобы перевозили в Россию золото на самых обычных автомашинах, распространилась и на Австрию.

Проживавших в России немцев русские подозревали в связях с противником. Убеждение в том, что мобилизованные в армию местные немцы могут оказаться изменниками, было настолько сильным, что в 1915 году этих людей сняли с западного фронта и отправили на Кавказ для выполнения тяжелых и опасных работ в высокогорных районах. Каждое новое поражение русских войск приписывалось шпионажу, широко развернутому местными немцами{754}.

В Соединенных Штатах Америки во время первой мировой войны существовало широко распространенное мнение о том, что немцы, проживающие за пределами [376] своей страны, являются опасными людьми. Когда началась война с Германией (апрель 1917 года), американцы постепенно все более и более проникались убеждением, что “все немцы, находившиеся в Америке в период с 1914 по 1917 год, занимались только заговорами, ничем другим, кроме заговоров{755}. В Латинской Америке разговоры о немецкой опасности распространились до бразильских джунглей, а затем проникли еще дальше. “На немецких поселенцев смотрели как на переодетых солдат, которые, действуя в качестве хорошо организованной войсковой части, когда-нибудь смогут отвоевать себе новое “отечество” и подчинить его германской империи”{756}. В Уругвае уволили с работы всех немцев, служивших на мясоконсервных заводах; опасались, что они могут отравлять мясо, предназначенное для экспорта в Англию{757}.

В годы первой мировой войны можно было часто услышать; “Среди нас есть предатели и переодетые агенты противника!” Это не представляло собой явления, присущего только XX столетию. То же самое наблюдалось и в более ранние времена.

Во время франко-прусской войны (1870 - 1871 годы) в Париже развернулась настоящая охота за прусскими шпионами; людям мерещились шпионы “почти всюду”. Случалось, толпа парижан брала приступом дома, когда кто-либо высказывал подозрение, что из них подают противнику световые сигналы{758}. Газета “Фигаро” сообщала, что в последнюю минуту удалось обнаружить и задержать партию французского военного обмундирования, пересылавшуюся в адрес прусского короля и предназначенную для его агентов{759}. [377]

Во времена французской революции, накануне сентябрьских событий 1792 года, в Париже говорили, что город переполнен аристократами, скрывающимися под личиной священнослужителей, а также королевскими солдатами, переодетыми в штатское платье{760}. За сутки до взятия Бастилии (14 июли 1789 года) был захвачен Картезианский монастырь: многие думали, что монахи скрывают под своими сутанами оружие! Однако в действительности ничего найдено не было{761}.

В первой части книги мы говорили о тех представлениях, которые сложились у людей относительно предполагаемой деятельности немецкой военной пятой колонны. Во второй части книги приведены имеющиеся конкретные данные о фактических событиях, связанных с подобной деятельностью. Рассмотрим теперь (в том же порядке) обвинения, которые выдвигались в ходе второй мировой войны и некоторых войн прошлого против других групп, аналогичных пятой колонне.

Постараемся при этом быть краткими.

Нельзя обвинять японцев, проживавших на Гавайских островах, в шпионской, диверсионной или какой-либо иной деятельности, характерной для пятой колонны. Таких фактов не обнаружено ни в период до удара японцев по Пирл-Харбору, ни в ходе самого нападения, ни в последующее время. Шпионская работа выполнялась только консульствами{762}. Что касается американцев японского происхождения, проживавших в Калифорнии, то также не установлено никаких фактов, доказывающих, что они занимались шпионажем и диверсиями или же пытались организовать группы сопротивления. Все лица, в чьих домах органы федерального бюро расследований обнаружили “оружие” (зачастую простые охотничьи ружья) или взрывчатые вещества, оказались в состоянии дать удовлетворительные объяснения, почему они имели их у себя. Расследование показало, что “все без исключения” слухи о подаче световых сигналов или использовании тайных радиопередатчиков оказались необоснованными. Наконец, нигде не удалось [378] вскрыть фактов, когда фермеры из числа американцев японского происхождения изображали бы на своих земельных участках какие-либо знаки или ориентиры для японской военной авиации. Установили лишь один случай, когда подобный “знак” действительно существовал. Как выяснилось, то было делом рук фермера совсем не японского происхождения. “Он так обрадовался сбору хорошего урожая, что вывел плугом на поле буквы JOE (видимо, свое собственное имя)”{763}.

Можно добавить, что подобные же слухи, распространяемые во время первой мировой войны, также не имели под собой достаточных оснований. В начальный период военных действий как немцы, так и их противники резко переоценивали размах и эффективность направленного против них шпионажа. До начала войны немецкая военная разведка располагала кредитами, не превышавшими 500 000 марок в год. Этих скромных средств оказалось достаточно, чтобы выявить ход русской и французской мобилизации. Проводился также тайный сбор данных об английском военно-морском флоте{764}. Однако в день объявления войны (4 августа 1914 года) немецкая шпионская сеть в Англии оказалась ликвидированной: англичане вели за ней тщательное наблюдение в течение ряда лет. Никаких фактов совершения диверсий проживавшими в Англии немецкими подданными или другими лицами немецкого происхождения установлено не было{765}.

Позволительно представить себе следующую картину.

Начало войны влечет за собой возникновение сильного страха у большинства людей. Никто в точности не знает, какие неожиданности может принести ему война. Сама жизнь человека находится под угрозой. Он может оказаться убитым в бою или серьезно раненным в ходе воздушного налета. Он может потерять родственников и друзей. Привычная повседневная жизнь внезапно и [379] резко нарушается. Человек стоит перед угрозой неотвратимой и непостижимой катастрофы. Какое оружие применит противник? Все, что начиная с юных лет читал или слышал человек об ужасах войны, о сражениях с применением огнеметов, о бактериях и “лучах смерти”, - все это всплывает в памяти и грозит затопить сознание. Трудно справиться с таким страхом. Трудно представить, какое конкретное несчастье тебе угрожает, какое именно бедствие свалится на твою голову.

С самого же начала в душу человека закрадывается не только страх.

Наступает враг, который развязал войну. По его вине расстроен весь порядок мирной жизни. Это он несет с собой разорение и разрушение. У людей возникает и нарастает чувство ненависти к агрессору. С какой охотой они схватили бы его, смяли, раздавили, уничтожили!

Наряду со страхом и ненавистью появляется и чувство беспомощности. Начинает работать гигантская военная машина, которая подчиняет себе деятельность простых людей. Продолжать заниматься тем, чем человек занимался в мирное время, кажется бесполезным. Ко всему примешивается неопределенность; никто не представляет себе, что происходит или уже произошло на фронтах: информации мало, а та, что имеется, сводится к несущественным деталям.

Под влиянием сильного, но безотчетного чувства страха, под влиянием раздражения, в обстановке беспомощности и неуверенности нарастает внутреннее напряжение. Возможность разрядить такое напряжение появляется в том случае, если люди могут найти в своей собственной среде тех, кого можно было бы заклеймить словом “враги”. Тогда страх обычно теряет свой таинственный и неоформленный характер; вместо беспомощности и неуверенности возникает непосредственная задача: бить врага в своих собственных рядах. Нанося такие удары, каждый начинает думать что он “что-то делает”, что он “помогает довести войну до победного конца”.

В подобной обстановке у очень многих людей появляется склонность найти отдушину, чтобы освободиться от внутреннего перенапряжения, воспринимая без особых [380] рассуждений мысль о том, что надо искать врага в своих собственных рядах. Теперь дело лишь за тем, чтобы кто-то первым назвал мнимого врага “по имени”. Возглас отдельного человека подхватывается тысячами и быстро передается из уст в уста. Пресса и радио заботятся о том, чтобы он оказался доведенным до миллионов людей. В подобном процессе возбуждение, как искра, перескакивает от одного человека к другому. Однако значительно более важную роль играет то обстоятельство, что большинство людей находится (как оно и было в действительности) в состоянии такого напряжения, что достаточно малейшего толчка, чтобы вся их злоба и ненависть прорвались наружу. В связи с этим искры возбуждения возникают во многих местах сразу, их распространение становится исключительно быстрым, и то, что один человек только подозревает, следующий уже передает как достоверный факт. Когда о подобном предположении или подозрении сообщают на страницах газет или по радио, они приобретают черты неопровержимой истины. У большинства людей нет потребности в том, чтобы критически и хладнокровно оценить доходящие до них известия. К тому же проверка зачастую оказывается невозможной: связь прервана, и ни у одного человека нет правильных представлений о ходе боев.

“Назвать по имени”, “найти (что часто означает создать) врагов в своей собственной среде” является одной из форм удовлетворения той внутренней потребности, о которой мы говорили выше. Это естественный процесс, точнее доступный способ, дающий людям возможность воспринять ту действительность, которая кажется невыносимой; в периоды особой напряженности подобные процессы почти неизбежны. С первого взгляда кажется, что подвергнувшийся нападению народ еще более затрудняет свое положение, высказывая подозрение о том, что в его среде имеются враги; на самом же деле происходит как раз обратное явление.

Характер выдвигаемых обвинений против выискиваемых врагов в своей собственной среде имеет второстепенное значение.

Поскольку, как мы выяснили, люди сами желают, чтобы их убеждали в наличии сообщников врага внутри [381] страны, разве не будет для них естественным предположить, что эти сообщники занимаются шпионажем и диверсиями, стреляют по войскам той страны, где они проживают? Конечно, рассуждают многие из них, такие шпионы жили в стране годами, только их никто не выявлял и они оставались незамеченными; такими же незаметными остаются и вражеские агенты, появляющиеся с началом вторжения. В целях маскировки последние, конечно, стараются применять такие приемы, как переодевание в штатское платье или в форменное обмундирование той страны, которая подвергается нападению.

Все рассуждения подобного рода обычно не встречают возражений; многие утверждения люди принимают за действительность, несмотря на то, что они звучат неправдоподобно. Иногда всплывают старые, давно забытые обвинения. Так, например, в Бельгии в ходе первой мировой войны жители искали особые знаки, схемы или планы города на обратной стороне рекламных вывесок фирмы “Магги”, а во время второй мировой войны с той же целью осматривали плакаты, рекламирующие цикорий “Паша”; в обоих случаях искали пометки, якобы сделанные агентами противника из среды самого населения. Еще чаще выдвигаемые обвинения содержат элементы весьма недавнего прошлого, в этом случае любое обвинение звучит наиболее убедительно, как бы придавая им абсолютную точность. Так, например, обвинение членов нацистской партии Голландии в том, будто они всюду стреляли в голландских солдат, подкреплялось ссылкой на заявление, которое сделал лидер партии за две недели до этого. Последний заявил: “В случае немецкого вторжения мои сторонники не будут оказывать агрессорам никакого сопротивления”.

Люди часто искали врагов в своей собственной стране среди священников, монахов и монахинь. Все эти лица носят одежды, словно специально приспособленные для укрытия оружия. По всей вероятности, сказывалось то обстоятельство, что представители церкви издавна окутаны некоторой тайной{766}. [382]

Какой-нибудь не имеющий серьезного значения пустяк может послужить поводом для зачисления человека в число врагов. В глазах некоторых людей становится подозрительным каждый, кто хоть чем-нибудь выделяется среди окружающих.

В 1914 году в Германии самых обычных людей принимали за шпионов, если их внешность хоть чуточку отличалась от внешности других немцев. В Англии в 1940 году необоснованно задерживали многих людей только потому, что они чем-то бросались в глаза, чем-то отличались от остальных, имели что-то странное в своей внешности.

В конце мая 1940 года одного французского лейтенанта избили свои же сограждане только потому, что “у него были рыжеватые волосы, и это вызвало подозрение”{767}. В Брюсселе в те же майские дни 1940 года перевозили на трамвае к вокзалу некоторое количество арестованных. Их сопровождали трое солдат и лейтенант. В это время вдоль улицы шел человек со своей беременной женой - оба брюнеты. Лейтенанту показалось что-то подозрительным. Наверное, иностранцы. Трамвай остановили. Лейтенант приказал привести этих людей к нему, а затем как иностранцев присоединить к остальным арестованным. Мужчина протестовал: “Я живу здесь уже длительное время, вот мои документы; они в полном порядке”. “Документы?” - рассмеялся лейтенант. “К тому же моя жена должна скоро родить!” - “Все это вы объясните там, куда вас привезут!”{}

Как мы видим, человек может случайно попасть под подозрение. Чаще всего (и это вполне понятно) подозрение падает на людей или такие группы людей, которые еще до начала неприятельского вторжения вызывали чувства страха и озлобления. Появление подобных чувств может обусловливаться различными факторами, в большинстве случаев независимыми друг от друга. [383] Иногда это факторы социально-экономического порядка, однако чаще всего они носят политический характер.

Когда на страну нападала национал-социалистская Германия, когда возникала потребность в утверждении, что шпионы и диверсанты имеются в своей собственной среде - какое предположение могло показаться более естественным, как не то, что шпионажем и диверсиями занимаются те самые люди, которые целыми годами выступали в качестве сторонников национал-социалистской Германии, то есть немецкие подлинные, местные немцы, фашисты из коренного населения, все те, кто систематически подрывал существующий строй? Как только приближалась война, многие знали наперед, а другие немедленно начинали предполагать, что те, кто оказывал в мирное время политическую помощь противнику, теперь станут ему помогать и в военных действиях. Людей, подозреваемых в принадлежности к политической пятой колонне, обвиняли, арестовывали, предавали суду, угрожали им казнью. “Все они предатели!” Оскорбительные выражения по их адресу, сыпавшиеся на них удары являлись теми отдушинами, благодаря которым народ освобождайся от чувства страха, неуверенности и злобы.

Не всех жителей страны, подвергшейся нападению, подобные настроения охватывают в одинаковой мере, так как сказывается влияние многих факторов индивидуального порядка. Господствующая атмосфера общего напряжения захватывает каждого человека в отдельности, тем не менее некоторые люди все же сохраняют способность не терять здравого смысла и прислушиваться к голосу своей совести. В Польше, например, отмечался ряд случаев, когда офицеры не допускали расправы над местными немцами, которых подозревали в принадлежности к пятой колонне. Мужество подобных офицеров заслуживает восхищения: человек, вступающийся за “предателя” в момент величайшего возбуждения толпы, сам рискует оказаться зачисленным в категорию “предателей” и подвергнуться оскорблению, а то и избиению.

Опыт, приобретенный на государственной службе, и чувство долга также играют свою роль: полицейские зачастую защищали конвоируемых ими арестованных от [384] разъяренной толпы невзирая на трудности и опасности для них самих. Ведь в толпе могли найтись люди, готовые излить свою ярость на кого угодно. Подобные люди способны избивать и даже убивать. К поступкам таких людей в обстановке, когда страна находится под угрозой, многие относятся терпимо; некоторые даже восторгаются подобными действиями.

Как только подвергшаяся нападению страна терпит на фронте неудачу, начинают искать козлов отпущения, выискивать и создавать в своем воображении все новых и новых “врагов из собственной среды”. Люди стараются не думать о том, что все они тоже несут ответственность за недостатки и ошибки, приведшие к неудачам на фронте; общая вина перекладывается на плечи определенных лиц. Именно благодаря халатности этих лиц враг получил возможность одерживать победы. А может, халатность и ошибки допускались намеренно? Вскоре обвинения становятся более серьезными: указанные лица “совершили предательство”. Поиски козлов отпущения (кстати сказать, их ищут лишь отдельные лица, но выдвинутые ими обвинения с быстротой молнии подхватываются сотнями тысяч) имеет еще одну выгодную сторону: при этом отпадает необходимость искать настоящие глубокие причины неудач и поражений, которые определяются относительно стабильными факторами экономического, политического и военного порядка. Значительно проще утверждать, что причиной поражений скорее являются действия немногочисленной группы лиц. Таким образом, у всех на устах появляются имена видных общественных деятелей: политических руководителей, выдающихся представителей генералитета, известных промышленников - именно они и являются предателями. Как только названы имена, к уже выдвинутым против них обвинениям добавляются все новые.

Так было во Франции в мае 1940 года после катастрофы на Севере; предполагали, что мосты через Маас оказались захваченными противником в результате преступной небрежности, иначе говоря предательства нескольких французских офицеров. О командующем 9-й армией генерале Корапе рассказывали, будто “в [385] критический момент он выехал в роскошную виллу богатейшего промышленника, куда вызвал затем свою любовницу”{769}.

Ни у кого нет такой широкой спины, как у козла отпущения.

Мы хотели бы несколько остановиться на том моменте, когда “враг в нашей собственной среде” впервые называется по имени.

Рациональное мышление играет весьма незначительную роль в том внутреннем процессе, который ведет к этому моменту. Можно сказать, что мышление уподобляется в данном случае прокурору, который получил бы распоряжение судьи подобрать улики для вынесения беспощадного приговора. Такие улики предъявляются в решающий момент. Многих людей обвиняли в подрывной деятельности на основании подозрений. Их обвиняли в том, что они подают противнику самыми разнообразными средствами всевозможные сигналы (световые, дымовые, зеркалами, белыми полотнищами, путем условной окраски крыш домов, нанесением планов и схем на обратной стороне рекламных вывесок и плакатов). Обвиняли, исходя из наблюдений, в таких действиях, которые не имели, если разобраться объективно, никакого отношения к боевым операциям противника. Однако с точки зрения отдельного субъекта, который заявлял о том, что видел подобные сигналы, они, конечно, казались подозрительными. Они служили теми призрачными уликами, в которых так нуждалось возбужденное население той или иной страны, подвергшейся нападению{770}. [386]

Многие нормальные явления мирного времени начинают вызывать подозрения в условиях военного времени или в тех случаях, когда над людьми нависает серьезная опасность. “Скрежет шестерен в коробке скоростей автомобиля кажется звуком сирены, а хлопанье двери - разрывом бомбы”{771}. Еще более подозрительными кажутся поведение и поступки людей, по отношению к которым заранее сложились предубеждение и некоторая враждебность, особенно когда за такими людьми наблюдают в обстановке надвигающейся войны. Каждый услышанный выстрел кажется тогда неприятельским, а если самого неприятеля поблизости нет, значит речь идет о его сообщниках. Впечатление обстрела со всех сторон становится особенно сильным, когда бои идут на улицах города и повсюду свистят пули. Офицеры и солдаты возбуждены; они ведут беспорядочную стрельбу, чтобы подавить собственный страх. По существу, они стреляют друг в друга. В начале войны такие случаи имели место и во время боев вне населенных пунктов. Каждый услышанный выстрел кажется новым доказательством того, что где-то по соседству притаился враг из пятой колонны.

В результате подобной обстановки, в ходе вторжения немцев в мае 1940 года наблюдалась невероятная неразбериха, особенно в крупных городах на западе Голландии. Сумятица увеличилась под влиянием сообщений о широком использовании противником голландского обмундирования. Узнав о подобной хитрости немцев, некоторые голландские военнослужащие в Гааге сняли все знаки различия со своей форменной одежды в расчете на то, что таким образом можно перехитрить противника. В результате другие военнослужащие, не снявшие знаков, принимали первых за переодетых немцев. Порядок удалось восстановить только на четвертый день войны, когда войска вывели из города.

Для того чтобы впервые назвать по имени внутреннего врага, достаточно бывает одному человеку выдвинуть обвинение, как все его подхватывают. Такое явление [387] может наблюдаться в небольшой группе людей (кто-то заметил в руках человека немецкую газету. Значит, ее владелец немецкий шпион!) Оно может происходить и в масштабе страны в целом. В адрес военных и гражданских властей люди шлют донесения, написанные под влиянием возбуждения без достаточной проверки, содержащие частично ими полностью ошибочные выводы. В атмосфере общей нервозности такие донесения превращаются в сообщения для печати, коммюнике и военные сводки, что в свою очередь усиливает склонность к поискам новых “преступлений”. Как только возникаем подозрение, что вода отравлена, сразу же кажемся странным ее вкус; это еще больше усиливает подозрение, и люди начинают верить в то, что вода действительно отравлена.

Общая атмосфера страха способствует появлению все новых и новых доказательств преступной деятельности скрытых врагов. В ходе боев за Роттердам одному немецкому офицеру химической службы показалось, что он слышит в здании занятой немцами школы запах отравляющего вещества. Другие сразу же начали уверять, что ощущали этот запах еще раньше. Кто-то, подобрав осколки снаряда, немедленно почувствовал, что у него зачесались пальцы - иприт! Слово “газы” вызвало большое смятение, послышалась команда: “Одеть противогазы!” Руки людей, у которых чесались пальцы, забинтовали огромными повязками{772}. Однако тревога оказалась ложной{773}.

В ходе боев в Гааге один высокопоставленный правительственный чиновник подарил солдатам военной [388] охраны сотню сигарет, на которых имелась его личная монограмма. Солдаты охраняли правительственное здание, в котором находились министры, с беспокойством следившие за ходом событий в стране. Через несколько часов группа солдат явилась к этому же чиновнику и заявила, что ими обнаружены отравленные сигареты. Тот сказал: “Хотелось бы на них посмотреть”. Тогда ему показали сигареты с его собственной монограммой!{774} На подобных примерах можно иногда продемонстрировать абсолютную абсурдность некоторых свидетельских показаний. При проведении расследования выясняется, что так называемые “световые сигналы” не что иное, как мерцание свечи, случайное многократное включение и выключение лампочки в какой-либо квартире или даже отражение солнечных лучей от стекол приоткрытого окна. Иногда приходили с обыском в дом, где мнимый пулемет оказывался простым флагштоком; “полотнища для сигнализации самолетам” оказывались обыкновенными чехлами для мебели.

Зачастую бывает так, что люди, убедившись в необоснованности одной из улик, далеко не сразу признают подобную же необоснованность и абсурдность других выдвигаемых ими улик. Очень часто любая мысль о критической проверке той или иной улики сразу же отбрасывается (это особенно относится к гражданским лицам и солдатам, в значительно меньшей мере - к чиновникам юстиции и полицейским). Против приговора, сложившегося у человека по внутреннему убеждению на основе немногочисленных и разрозненных наблюдений, нельзя подать никакой апелляционной жалобы. Иногда невозможна и защита. Более того, все доводы, приводимые подозреваемым лицом в качестве, доказательств своей невиновности, превращаются в дополнительные улики в интересах обвинения. Достаточно напомнить случай с корреспондентом “Нью-Йорк таймс” во Франции, где его приняли за немца и едва не пристрелили (у него были голубые глаза и светлые волосы). Он пытался рассказать, что награжден орденом “Почетного [389] легиона” и указывал при этом на красную орденскую ленточку, но услышал в ответ, что трудно ожидать такой исключительной наглости даже от немца. Когда он начал показывать выданные ему в штабе генерала Гамелена документы с многочисленными официальными печатями, окружающие стали говорить, что это явно подозрительная личность, поскольку у него слишком уж много всевозможных удостоверений. Задержавшие его люди с большой неохотой отказались от своих беспочвенных утверждений.

В Бельгии, где в мае 1940 года очень боялись парашютистов, молодой турист немец из Антверпена был подвергнут допросу французскими офицерами. Немец захватил с собой в дорогу спальный мешок.

“Теперь они его разоблачили! Вот и парашют! Мешок подвергся тщательному исследованию; прилагались все усилия, чтобы доказать, что это парашют. В какой-то складке или углу мешка нашли несколько кусочков шоколада. Веря сообщениям о том, что немецкие парашютисты раздают детям отравленные сладости, офицеры приказали туристу съесть обнаруженный шоколад. Они напряженно следили за парнем, ожидая, что тот с минуты на минуту упадет мертвым. Однако ничего подобного не случилось; юноша с жадностью съел все забытые им лакомства. Только после этого его, наградив пинками, отпустили”{775}.

Примерно в тот же самый период в районе севернее Парижа оказался арестованным военный корреспондент газеты “Фигаро” Морис Ноэль. Высокого роста, белокурый, он ехал на велосипеде через селение, на которое незадолго до этого упало несколько немецких бомб. Вокруг него мгновенно собралась толпа: вот человек, из пятой колонны, подававший сигналы немцам, вот кто является причиной бомбардировки! Сопровождаемый улюлюканиями толпы, он был доставлен в полицейский участок.

Полиция приступила к тщательному обыску, а толпа кричала, что его нужно убить. Полицейские обнаружили [390] у корреспондента коробочку с белым порошком, который он принимал против расстройства желудка.

“Это взрывчатка!” - закричали в толпе. “Глупости! - завопил Ноэль, - я докажу вам, что это не взрывчатое вещество”.

Он чиркнул спичку, но не успел поднести ее к порошку. На него набросились десяток мужчин и женщин, делая отчаянную попытку спасти полицейский участок от полного уничтожения{776}.

В конечном итоге Ноэлю удалось доказать свою невиновность.

Однако в целом ряде других случаев (особенно на фронте и вблизи него) с лицами, заподозренными в принадлежности к пятой колонне, расправлялись довольно быстро.

Обвинения в принадлежности к пятой колонне имеют место не только в военное время. В мирное время также наблюдаются случаи, когда отдельные люди выдвигают необоснованные обвинения, а толпа охотно их подхватывает. В периоды международной напряженности, а также во время чрезмерных притеснений отдельных личностей или групп людей наблюдается то же самое. Достаточно напомнить о расправах с колдуньями или о еврейских погромах. Мы имеем тут дело с примитивными формами поведения, разобраться в которых не так легко; вопрос здесь не сводится к тому, чтобы показать беспочвенность выдвигаемых обвинений. Возведенные на человека в каждом отдельном случае обвинения становятся причиной тех преследований, которым он подвергается, однако подлинные мотивы лежат несравненно глубже.

Большинство жертв преследования не в состоянии понять подобные скрытые причины. На них сыплются удары; им некогда заниматься изучением тех факторов, которые толкают преследователей на те или иные действия. Зачастую жертвами преследования являются ни в чем неповинные люди. Достаточно напомнить о судьбе проживавших в Калифорнии японцев (Niseis), выселенных [391] с насиженных мест после начала второй мировой войны.

Иначе обстояло дело с фашистами из коренного населения в странах Западной Европы. Их интернировали; зачастую с ними грубо обращались. По этим людям следовало спросить себя, не сами ли они “напросились” на подобное обращение. Конечно, они не ставили такого вопроса перед своей совестью, поскольку ответ оказался бы для них неприемлемым. Эти люди рассуждали следующим образом: мы не стреляли из своих домой и не собирались этим заниматься, значит у нас есть право считать себя невиновными. Такие люди не понимали подлинных причин тех гонений, которым они подвергались.

Немцы не разбирались в том психологическом процессе, который лежал в основе обвинения в адрес многочисленной немецкой военной пятой колонны. Они не понимали, почему люди искренне верили в существование такой колонны. Немцы смотрели на сообщения о пятой колонне как на дьявольскую хитрость, как на сознательно разработанный их противниками план, когда подобная пропаганда является одним из методов ведения войны{777}. “Это пропагандистский прием, - заявил один из немецких чиновников в Голландии, - к которому английское министерство информации прибегает в критические периоды войны, занимаясь умной спекуляцией на вечном страхе людей перед шпионами и иностранцами”{778}.

Истинные мотивы выискивания и преследования воображаемой пятой колонны кроются в области эмоций; этот факт является главной причиной того, почему преследователи с таким трудом соглашались с предложениями проверить, достаточно ли обоснованы многие выдвигаемые обвинения. Правда, не всегда можно доказать ошибочность выдвинутых обвинений или же дать [392] достаточное обоснование их достоверности. Когда требуется доказать беспочвенность утверждения, будто “колдунья ничего не весит”, достаточно иметь хорошие весы. Однако обвинения, выдвигавшиеся против немецкой военной пятой колонны, были следствием бесконечно сложного и запутанного комплекса фактов и явлений политического, военного, экономического, социального и культурного порядка, доходивших до сознания людей в форме слухов, рассказов, телеграмм, статей и книг. Получался запутанный клубок внешних и внутренних факторов, взаимодействующих друг с другом и в конечном счете образующих “человеческую историю”, в которой нелегко правильно разобраться даже в условиях мирного времени, не говоря уже о военном.

Выдвигавшиеся обвинения не всегда поддерживались в дальнейшем. Часто они исчезали вместе с чувствами, выражением которых являлись. Человек может приспосабливаться к условиям войны. Он начинает замечать, что шансы оказаться в числе ее жертв сравнительно невелики. Развитие боевых действий на фронтах получает более определенное направление. Повседневная жизнь в значительной своей части продолжает идти относительно нормальным образом. В результате владевшее человеком чувство страха уменьшается; становится ясным, что силы противника отнюдь не беспредельны. Каждый человек получает возможность быть полезным в меру своих способностей. Постепенно все население обретает душевное равновесие, хотя в последующем ходе войны может снова сложиться обстановка, когда жизнь станет невыносимой.

Быстрое восстановление нормального положения вещей зависит от целого ряда факторов. Это может произойти довольно скоро. Прекрасным примером служит Англия, где некоторых политических эмигрантов из Германии, интернированных летом 1940 года по подозрению в принадлежности к пятой колонне, выпустили на свободу по истечении всего нескольких месяцев. Остальных освобождали позднее целыми партиями. Очень многое зависит от степени авторитета гражданских властей. Опыт ряда стран показал, что гражданские власти гораздо лучше военных способны разобраться в том, [393] насколько реальна угроза со стороны пятой колонны. В Англии и США гражданские власти вынуждены были интернировать немецких политических эмигрантов и американских граждан японского происхождения; к этому их принудили военные власти, опиравшиеся на поддержку общественного мнения.

Преувеличенные представления о роли немецкой пятой колонны во второй мировой войне сохранились у людей не только на позднейших этапах войны, но и после ее окончания.

Чем это можно объяснить?

Кроме уже высказанных выше соображений, нам хотелось бы обратить внимание читателя еще на два фактора.

В первую мировую войну сообщения о воображаемой пятой колонне довольно скоро затерялись среди несметных телеграмм о кровопролитных боях. Война длилась четыре года; стало очевидным, что победу или поражение в подобной борьбе определяют не горничные-шпионки, монахи-диверсанты или “несущиеся, подобно стреле, автомобили с грузом золота”, а совсем другие силы. Ход самой войны наглядно продемонстрировал всю вздорность сообщений о пятой колонне, которые печатались на первых страницах всех газет в первые дни и недели военных действий.

Во вторую мировую войну дело сложилось иначе. В Польше, Скандинавии и Западной Европе не хватило времени, чтобы установить необоснованность большинства подобных сообщений. Каждая немецкая агрессия вызывала у населения тех стран, которые подверглись нападению, преувеличенные представления о пятой колонне. Прежде чем удавалось внести какие-либо коррективы, немцы одерживали победу и начинался период оккупации. В этих условиях становилось значительно труднее вносить какие-либо поправки в представления, сложившиеся у народа. Квислинг, Муссерт и Дегрель сотрудничали с немецким угнетателем - неужели могут быть сомнения в том, что они оказывали ему военную помощь? Всякий человек, который сомневается в этом, является просто глупцом, даже хуже того - “предателем”! Так рассуждало большинство людей. [394]

Второй фактор, возможно, имел еще большее значение.

Как бы ни были преувеличены общие представления в немецкой военной пятой колонне, они все же являлись частично правильными. Местные немцы в Польше стреляли в польские войска; в Дании немецкие национал-социалисты помогали войскам вторжения; в Голландии немцы использовали голландскую форму в диверсионных целях; в Бельгии немцы действовали, маскируясь под беженцев; в Америке производилась высадка диверсантов. Вряд ли можно удивиться тому, что народ не мог установить подлинного размаха этих или им подобных действий пятой колонны. Поскольку эти действия все же наблюдались, люди расценивали их как часть несомненно гораздо более крупного предательства, которое пока не удалось раскрыть полностью.

Люди, подозреваемые в принадлежности к мнимой пятой колонне, не обязательно должны предпринимать какие-либо фактические действия, чтобы оказаться жертвой народного гнева. Однако, как нам кажется, сила и устойчивость преувеличенных представлений о немецкой военной пятой колонне неразрывно связана с теми реальными ее действиями, которые мы подробно рассматривали выше. Несмотря на относительную ограниченность фактических действий немецкой военной пятой колонны, эти действия способствовали закреплению в умах людей первоначально сложившегося представления о пятой колонне. Устойчивость сложившегося представления является свидетельством того, насколько остро воспринималась угроза со стороны национал-социалистской Германии десятками миллионов людей, каким дьявольским наваждением являлся для них Гитлер, как сильно беспокоили их интриги немецких органов вроде заграничной организации национал-социалистской партии. Для народов некоторых стран подобные представления были новыми, возникшими сравнительно недавно; для народов других стран они явились лишь новым выражением глубоко укоренившихся чувств, возникших в борьбе против немцев, которая велась этими народами в течение целых поколений и даже веков. Страх людей перед пятой колонной в значительной мере [395] основывался на подлинных фактах жизни. Разобраться в подобных вещах мы можем лишь в свете исторических фактов. Напрашивается вполне естественный вывод, что лишь изучение истории вопроса может вскрыть причины того, почему о реальном существовании немецкой военной пятой колонны более или менее значительных размеров можно говорить, только касаясь событий в Польше и Югославии. [396]