• Главная
• Контакты
• Нашёл ошибку
• Прислать материал
• Добавить в избранное

В трактате «О монашеском обете» и других сочинениях 1520–1523 годов Лютер выступил с резкой критикой целибата (безбрачия католического духовенства).

Способность к целомудрию реформатор считал возможным, но редким дарованием. Лишь исключительные натуры, подобные Франциску Ассизскому, переносят это состояние радостно и просветленно, «когда весь человек любит целомудрие». Но лишь такие радующиеся девственники и угодны богу: целомудрие натужное, принудительное не может доставить творцу никакого удовлетворения. Кроме того, оно, как показывает опыт, обычно оканчивается «диким бунтом плоти», человек «доходит до того, что лучше бы ему помереть». Утесненное тело мстит разрушительными взрывами страстей. Реформатор подозревал, что в течение многих веков целибат соблюдался лишь единицами, большинство же священников — именно из-за мечтательной суровости этого обета — опускалось до распутств, которых никогда не позволил бы себе мирянин. Подозрение это представлялось современникам Лютера весьма обоснованным, поскольку в начале XVI века сожительства и неразборчивые половые связи клириков были повсеместным явлением, которое почти не скрывалось.

Лютер решительно настаивал на том, что человек, как существо греховное, не может быть полным господином своего тела. Самое большее, что для него посильно, — это не сделаться рабом похоти. Надо признать плоть и следовать «правилу полумеры», то есть удовлетворять половое влечение в границах предписанной богом моногамии. Решение не идеальное, но здесь, на земле, люди и не должны стремиться к осуществлению предельных идеалов (принцип, который с 1525 года займет решающее место во всех рассуждениях Лютера о человеческом общежитии).

Реформатор был далек от того, чтобы — по примеру поэтов Возрождения — видеть в супружестве увенчание восторженной любви. Брак мыслился им как установление сугубо прозаическое, как, может быть, и не сладкое, но спасительное лекарство от самого худшего — «разврата и содома». Жизнь в браке — это непрекращающееся моральное усилие, терпение и прощение; это исполнение многих трудных обязанностей и прежде всего — обязанности воспитания детей, которую Лютер уже в молодые годы ставил выше всех подвигов воздержания. Осветится ли брак любовью, зависит от бога: она — дар и благодать, а не последнее нравственное основание семейной жизни.

Лютеровская критика целибата и утверждение супружества в качестве всеобщей христианской обязанности произвели глубокое впечатление на реформаторски настроенное немецкое духовенство. Вступление священников в брак стало важной частью совершавшихся в Германии церковных преобразований.

Первыми в истории Германии семейными пасторами были соратники Лютера Зейдлер и Бернарди. Зейдлер, проживавший в католической части Саксонии, был осужден за это герцогом Георгом и умер в тюрьме. Бернарди, подданный курфюрста Фридриха, опале не подвергся. В конце 1522 года в Страсбурге вступил в гражданский брак Мартин Буцер, а летом 1523-го Томас Мюнцер женился на бывшей монахине, альштедтской красавице Оттилии.

Свадьбы протестантских священников редко бывали радостными праздниками. Молодожены чувствовали на себе удивленные и осуждающие взгляды; они знали, что в случае поражения реформации их ждет суровая кара. Прихожане нередко спрашивали у своих оженившихся пасторов: а что сам Лютер? — или у него пороху не хватает исполнить то, чему он подучил других?

Лютер знал об этом.

В 1525 году два обстоятельства заставили его отнестись к делу с особой серьезностью.

Первым были настойчивые просьбы отца. Узнав, что Мартин сложил с себя монашеский чин, Ганс пожелал немедля повидаться с ним. Он со слезами напоминал сыну о том, что оба его брата умерли и фамильному имени Людеров грозит гибель.

Другим побуждением к женитьбе были уже известные нам настроения самого Мартина. «Крестьянская война, — пишет один из протестантских биографов Лютера, — усилила в нем мысль о шаткости жизни, о постоянной опасности смерти, что, конечно же, не было преувеличением… Вступая в брак, он говорил «да» жизни и предполагал осуществить тот ее порядок, который считал соответствующим божественным заповедям».

Окончательное решение помог принять случай.

На пасху 1523 года двенадцать монахинь ушли из альбертинского монастыря, расположенного в католической части Саксонии, чтобы начать новую жизнь, сообразную реформаторским принципам. Девяти из них Лютер обеспечил пристанище в виттенбергском Черном монастыре. Четверо вскоре нашли родственников; за пятерых оставшихся Лютер чувствовал себя ответственным. Он свободно вздохнул, когда подыскал им женихов.

Одной из беглых монахинь была дочь обедневшего верхнесаксонского дворянина Катарина фон Бора. К ней сватался весьма достойный претендент, пастор из Орламюнде, но помолвка все как-то не клеилась. Несговорчивую дворянскую дочь определили служанкой в дом к знаменитому художнику Лукасу Кранаху, бургомистру Виттенберга. Лютер был здесь частым гостем. Однажды (в его отсутствие) Катарина позволила себе заявить, что если и выйдет замуж, то только за самого доктора Мартинуса или за его друга Никласа Амсдорфа. Амсдорф был упомянут для отвода глаз: Катарина фон Бора призналась в своей симпатии к Мартину Лютеру. Узнав об этом признании, которое, надо думать, стоило Катарине недешево, Лютер провел ночь в тревоге и раздумьях, а поутру сделал предложение бывшей альбертинской монахине.

Соратники реформатора были шокированы столь быстрым решением. Меланхтон всерьез опасался за репутацию Виттенберга. 16 июня 1525 года в письме к своему другу Иоахиму Камерарию он сетовал: «Ты, вероятно, удивишься вместе со мной, что в такое несчастное время, когда дельные и честные люди повсюду терпят нужду, он (Лютер. — Э. С.) не сострадает им, а, забыв о приличии, распускается и пренебрегает своим призванием. Ведь Германии так нужны его ум и сила». Лютер возражал, что лучший способ сохранить репутацию — это не обращать на нее внимания: лай папистов ничем не уймешь, а нововерцы примут женитьбу доктора Мартинуса как свидетельство его уверенности и силы. Можно согласиться с католическим биографом реформатора Г. Гризаром, утверждавшим, что крутая натура Лютера требовала резкой реакции на новые обвинения католиков и «реакцией этой должна была стать женитьба назло всем адским силам и папству».

13 июня состоялась свадьба. Ее праздновали в здании бывшего Черного августинского монастыря, которое стало резиденцией, а позже (с 1532 года) владением Лютера. Все устроилось так быстро, что на свадьбе смог присутствовать лишь тесный круг друзей: Бугенхаген, Йонас, Лукас Кранах с супругой и доктор Апель, преподававший право в Виттенбергском университете. 27 июня справлялись более широкие торжества. Приехал из Мансфельда Ганс Людер. Старик был доволен: не мытьем, так катаньем сын достиг того, чего желал для него отец. Ганс видел дом, какого не было и у мансфельдского бургомистра, видел сноху-дворянку и многих знатных и ученых гостей. Это была последняя встреча отца и сына. Через несколько лет Ганс умрет, но в июне 1526 года у Мартина уже родится первенец, которого снова будут звать Гансом.

Двадцатисемилетняя Катарина была пригожа, сметлива и жизнерадостна. Лукас Кранах, образцовый выразитель далекого нам эстетического вкуса, как говорят, находил красивым ее широкоскулое, грубо высеченное лицо. Лютер женился не по чувству, но оно пришло позже, о чем свидетельствуют теплые, сдержанно нежные слова его писем и «застольных речей».

Даже самые желчные из биографов реформатора не решались утверждать, будто его брак был несчастливым. Однако идиллические картины семейного быта Лютеров, которыми переполнены протестантские хрестоматии, весьма далеки от действительности.

Интимная жизнь двух немолодых людей, юность которых прошла под строгими монастырскими обетами, не могла складываться легко. Кроме того, для всего немецкого протестантского духовенства их брак был, так сказать, «пробным», «опытным». Десятки священников обращались к Лютеру с вопросами, откровенными и наивными до бестактности. Дни и ночи протекали под знаком этих вопросов.

Вспомним, наконец, о крутом и тяжелом характере Мартина. Катарине нелегко было привыкнуть к его мнительности, вспыльчивости, резким переменам настроения, порождаемым продолжающейся внутренней борьбой. Если она с первых дней супружества терпеливо сносила все это, то прежде всего потому, что была единомышленницей и сподвижницей мужа.

Лютеры жили открытым, хлебосольным домом, который по временам превращался в настоящий постоялый двор. Каждый гость Виттенберга хотел лично видеть доктора Мартинуса и беседовать с ним. Иногда засидевшиеся посетители оставались ночевать.

Семья Лютера занимала несколько комнат; остальные помещения бывшего августинского монастыря безвозмездно сдавались студентам и школярам. Многие из них еще и столовались у профессора. За трапезой собиралось много народа. Разговор, которым руководил обычно хозяин дома, внимательно выслушивался студентами-квартирантами. В 1529 году речи и реплики Лютера стали записываться от случая к случаю, а с 1531 года это сделалось правилом. К концу жизни образовалось огромное собрание лютеровских сентенций, объединенных под названием «Застольные речи». Иоганн Аурифабер подготовил их старонемецкую, а Антон Лаутербах — латинскую публикацию. Усилиями протестантского исследователя Э. Крокера было осуществлено критическое издание «Застольных речей», включившее 7075 документов, которые занимают шесть томов из Веймарского собрания сочинений Лютера.

«Застольные речи» не только важнейший материал для биографии реформатора, но еще и своеобразная энциклопедия всей современной ему немецкой жизни. Мы находим здесь характеристики многих участников тогдашней политической и религиозной борьбы, наблюдения за нравами, обычаями и экономическими явлениями. «Застольные речи» — дети мгновения: в них немало неувязок и огромное место занимает юмор, так что можно впасть в ошибку, если принимать все сказанное буквально и всерьез. Вместе с тем они передают сам стиль лютеровского мышления и, что особенно важно, позволяют увидеть, насколько дух начинающейся Реформации шире его позднейших протестантских узаконений.

Лютер называл себя «homo verbosatus» («человек, насыщенный словом»). В кругу домашних он наговорил не только тысячи застольных сентенций. Когда в 1532 году болезнь помешала ему проповедовать в церкви св. Марии, он собирал школяров и читал им незамысловатые религиозно-нравственные наставления. Они также записывались, а в 1544 году Вейт Дитрих издал их под названием «Домашние проповеди».

После ужина в доме Лютеров часто звучали хоралы и мирские песни. Хозяева сзывали молодых обитателей нижнего этажа и устраивали многоголосье. Хоровому пению Лютер, как и в молодости, отдавался всею душой (его восторженное, почти сакраментальнее отношение к пению увековечено в лирическом гимне «К госпоже музыке»).

Лютер получал солидное содержание от курфюрста, которое поступало к нему главным образом в форме профессорского и пасторского жалованья. В завещании, составленном в 1542 году, говорилось, что доктор Мартин Лютер оставляет «своей любимой и верной домоправительнице Катарине, которая в качестве супруги всегда любила, ценила и хорошо содержала его», поместье и дом, купленные у некоего Бруно Брауера (здание бывшего августинского монастыря отходило обратно к саксонскому курфюрсту). Он оставляет ей далее ценностей примерно на тысячу гульденов, «содержащихся в чашах и драгоценностях, как-то: кольцах, цепочках, монетах, золоте и серебре». Правда, 450 гульденов должны были пойти на покрытие долгов.

Лютер завещал жене и детям состояние, приличное для бюргера-патриция. Немалую роль в его наживании играла сама Катарина, которая с первых дней супружества повела себя как рачительная и экономная хозяйка. Из-за мужской хватки в делах Мартин называл ее «господином Катарином», а иногда «господином Моисеем» (имея в виду сугубую приверженность своей супруги к закону и порядку).

В то же время мелочность и скаредность была Лютерам совершенно чужда. Десятки студентов кормились от их стола, пища готовилась обильная, а гости никогда не знали отказа в вине и пиве. Виттенбергский реформатор еще ничем не напоминал пуритан-кальвинистов, помешанных на бережливости и видевших тяжкий грех во всякой плотской утехе. «Он, — писал о Лютере Генрих Гейне, — был исполнен трепетнейшего страха божьего… и, однако, он очень хорошо знал прелести жизни сей и умел их ценить, и из уст его раздался чудесный девиз: «Кто не любит вина, женщин и песен, тот на всю жизнь останется дураком».

Катарина родила Мартину пять детей: Ганса (1526), Магдалену (1529), Мартина (1531), Павла (1533) и Маргарет (1534). Любимая дочь Лютера Магдалена умерла в ранней юности.

Первенцу реформатор дал имя «своего отца по природе»; третьему сыну — имя «своего отца в Писании» (Павел). От рождения мальчик предназначался в богословы, но незадолго до смерти Лютер переменил решение. Павел учился на медицинском факультете и впоследствии сделался довольно известным немецким врачом. Другие дети Лютера, замечает Г. Гризар, «не обнаружили особенных дарований и не заняли никакого заметного положения в обществе. Но отрадно уже то, что ни один из них не принес семье никакого бесчестья».

В дом Лютера часто являлись за советом и частные лица, и ходоки от протестантских общин. Правилом реформатора было — никому не отказывать в наставлении и содействии. Он часто бывал ходатаем перед курфюрстом по делам саксонских мирян и не без основания называл себя «защитником бедных и их права». Известна твердость, с какою Лютер вел себя в защите простого горожанина Ганса Шёнитса от притеснений графа Альбрехта Майнцского. В народную легенду вошла история отношений Лютера с мятежным купцом Гансом Кольхазе.

Ганс Кольхазе из Кёльна на Шпрее не нашел своего права в судебном процессе против дворян и в гневе объявил о войне, которую будет вести против первого среди них — саксонского курфюрста. Собрав разбойничью шайку, Кольхазе привел в исполнение свою угрозу «грабить и жечь, умыкать и изгонять». В Виттенберге и окрестностях вспыхивали пожары, которые приписывались его мести. Курфюрст предложил уладить дело миром, и тогда «немецкий Дубровский» письменно просил Лютера о совете. Лютер потребовал у курфюрста строго наказать обидчиков купца, а самого Кольхазе призвал прекратить бесчинства, предоставив отмщение богу. Легенда рассказывает, что вскоре после этого, темной ночью, разбойник явился в дом Лютера и был без страха принят им, а затем усмирен суровой проповедью. В действительности это событие не имело места: не удовлетворенный предложениями курфюрста, Кольхазе продолжал свои разбойничьи налеты, а через несколько лет был колесован в Бранденбурге.

То, что Лютер был человеком не робкого десятка, показало его поведение во время чумы, эпидемия которой разразилась в Виттенберге в 1527 году. В момент, когда магистрат и университетское начальство спасались бегством, Лютер остался в городе и искал возможности быть полезным. Он помогал лекарям, не гнушаясь никакой работой, принимал последние исповеди и внушал мужество своим словом и примером. Сегодня большинство исследователей считает, что именно в эти дни Лютер сочинил слова и музыку известного хорала «Господь — надежный наш оплот», который протестантские общины вплоть до Нидерландской революции пели в час испытаний. Хорал призывал к стойкости в отчаянии, к «вере сверх надежды» и упорной борьбе. Простыми и энергичными словами он формулировал такие важные принципы реформаторского учения, как «беспошлинное право совести» и превосходство сознания личной правоты над рассудочной хитростью врага-антихриста.

Католики говорили, что эта песня «погубила (отторгла, от римской церкви. — Э. С.) больше людей, чем все лютеровские писания и проповеди». Генрих Гейне назвал ее «Марсельезой Реформации» (характеристика, которую повторит Ф. Энгельс).

В «Экономических рукописях 1857–1859 годов» Карл Маркс назвал Лютера «старейшим немецким политико-экономом»[54]. Основные экономические работы Маркса («К критике политической экономии», «Экономические рукописи 1857–1859 годов», «Капитал», «Теории прибавочной стоимости») содержат более двадцати специальных ссылок на сочинения Мартина Лютера.

Интерес к экономическим явлениям (точнее, к проблемам хозяйственной этики) заметен уже в ранних сочинениях реформатора. Однако зрелый, тематически оформленный характер он обретает лишь в конце двадцатых — начале тридцатых годов. Объясняя эту перемену, нередко указывают на женитьбу Лютера, после которой «собственное виттенбергское домоводство» заставило доктора Мартинуса «приобрести весьма разнообразные хозяйственные познания».

Это верное наблюдение. Однако более глубокая причина обострившегося интереса к экономической жизни кроется в общем изменении мировоззрения Лютера, совершившемся под влиянием Крестьянской войны.

В 1525 году Лютер, разочаровавшись в возможностях прямого идейно-политического влияния на массы, отказался от того, чтобы штурмом, надеясь лишь на силу озаряющего Слова, одолевать «неправедный порядок». Усилия реформатора отныне направлены на то, чтобы в яслях новой церкви воспитать немецкого мирянина (прежде всего бюргера) для непредвидимо долгой борьбы за социальное и экономическое выживание. Лютер хочет сделать его грамотным, поддержать его деловитость с помощью новых духовных стимулов, оградить его от позднефеодального соблазна «легкой наживы» — словом, научить с достоинством нести тяжкий крест хозяйствования.

Главными работами, где Лютер ополчился против пагубного стяжательства, характерного для Германии его времени, были три выступления по поводу купцов и ростовщиков (1524 г., 1539 г., 1540 г.).

Реформатор начинает с того, что проводит разграничительную черту между купечеством, обслуживающим внутренний рынок (купечеством, под непосредственной опекой которого развивался раннебуржуазный промышленный уклад), и дальней посреднической торговлей (фернхэндлерской), обязанной своим существованием растущим вожделениям дворянско-княжеского сословия (его «стремлению к роскоши»). «Нельзя отрицать, — пишет Лютер, — что купля и продажа — вещь необходимая, без которой нельзя обойтись; и можно покупать по-христиански, особенно вещи, служащие потребностям и приличию, ибо и патриархи покупали и продавали таким образом скот, шерсть, хлеб, масло, молоко и прочие блага. Это — дары бога, который их доставляет из земли и оделяет ими людей. Но иностранная торговля, которая из Калькутты, Индии и т. п. привозит товары вроде драгоценных шелков, золотых изделий и пряностей, служащих роскоши, а не пользе, и высасывает из страны и из населения деньги, — не должна была бы быть допущена…»

Лютер обращает внимание на то, что в самом поведении купцов-фернхэндлеров, в способе, каким они ведут дела, проступает типичный порок разлагающегося дворянско-княжеского сословия — склонность к насилию, обману и грабежу. В рыцаре-разбойнике, который обирает такого купца на большой дороге, купец встречает родственного себе лихоимца:

«…Великое беззаконие и противохристианское воровство и разбой творятся купцами по всему миру и даже по отношению друг к другу… И князьям подобает надлежащею властью наказывать за столь неправедную торговлю и принимать меры, чтобы купцы не обдирали так бессовестно их подданных. Но так как они этого не делают, то бог посылает рыцарей и разбойников и через них наказывает купцов за беззаконие… Так он бьет одного плута другим».

Советуя князьям карать купцов-фернхэндлеров за их лихоимства, Лютер сомневается, однако, что его пожелание будет исполнено: слишком тесно переплелись их интересы, слишком схожими сделались вожделения и нравы. «Исполняется пророчество Исайи, — восклицает Лютер, — князья твои стали сообщниками воров. Ибо они вешают воров, укравших гульден или полгульдена, и действуют заодно с теми, которые грабят весь мир…» Дело, доходит до того, что князья и купцы сплавляются друг с другом «как свинец и медь», и уж близко время, когда «не останется более ни князей, ни купцов».

Еще горше, еще драматичнее тема взаимозависимости и порочного взаимоуподобления господствующих немецких сословий звучит в лютеровской критике ростовщичества.

Ростовщик — эта, как говорил К. Маркс, «старомодная форма капиталиста»[55], существовавшая задолго до возникновения самого буржуазного способа производства, — превратился в XV–XVI веках в одну из основных хозяйственных фигур и воплотил в себе все мрачные стороны «маммонизма» — меркантильного разложения феодального экономического порядка. Лютер понимал, что ростовщичество крепнет и расширяется на почве массовых бедствий, которые создало помещичье ограбление Германии; «услуга», которую заимодавец оказывает нуждающемуся, скрывает под собой грубую эксплуатацию нужды. Реформатор сравнивал ростовщика с мифическим чудовищем Какусом, которое задом тащит быков в пещеру, чтобы следы их создавали впечатление, будто они выпущены оттуда.

Лютер (это было высоко оценено Марксом) подметил, что существенным элементом ростовщической жажды наживы является такая типичная позднефеодальная страсть, как властолюбие. Ростовщик или скряга, писал он, «хочет, чтобы весь мир для него голодал и жаждал, погибал в нищете и печали, чтобы у него и только у него было все, и чтобы каждый получал от него, как от бога, и сделался бы навеки его крепостным…».

Мартин Лютер — самый известный в XVI веке критик немецких купеческо-ростовщических компаний, именовавшихся «монополиями», то есть произвольными распорядителями рыночных цен.

Привычно думать, что ссудный капитал представляет собой очаг первоначального накопления, а потому «точку роста» зарождающейся буржуазной экономики. В реальной истории позднесредневекового немецкого хозяйства наблюдаются, однако, куда более сложные процессы, на которые неоднократно обращал внимание К. Маркс. Купеческий и ростовщический капитал, замечал он, сами не создают капиталистического производства и даже находятся «в обратном отношении к степени его развития». В течение довольно длительного периода ростовщичество консервирует существующий хозяйственный уклад, «чтобы иметь возможность эксплуатировать его снова и снова; оно консервативно и только доводит существующий способ производства до более жалкого состояния»[56]. Способ производства «остается прежним, но становится более жестким». Этим объясняется «народная ненависть к ростовщичеству», а также то обстоятельство, что промышленному капитализму «первоначально приходится бороться с ростовщичеством»[57].

Буржуазные исследователи не раз пытались выдать Лютера за ретрограда, который в лице «монополий» атаковал капиталистическую хозяйственную инициативу. Приведенные слова Маркса дают ключ для понимания подлинной позиции реформатора: Лютер протестует против такого банкира и коммерсанта, который паразитирует на феодальном хозяйстве, «высасывает его, истощает и приводит к тому, что воспроизводство совершается при все более скверных условиях»[58].

В XV веке немецкий ссудный капитал был опекуном капитала промышленно-мануфактурного, — это неоспоримо. Однако в XVI все отчетливее означается другая его функция: крупные финансовые средства, сконцентрированные в руках Фуггеров, Вельзеров, Имгофов, лишь в малой части затрачиваются на поддержание мануфактур, типографий, плавилен и других раннекапиталистических предприятий; львиная их доля ссужается церковным и светским феодалам, императору и папе[59]. На деньги немецких «монополий» содержатся наемные княжеские армии и другие орудия внеэкономического принуждения. На эти же деньги феодалы скупают хлеб и сельскохозяйственное сырье в урожайные годы, чтобы втридорога продать его в неурожайные. Ссудный капитал позволяет господствующим традиционным сословиям объединиться в своего рода господскую шайку, которая беззастенчиво обирает все трудящееся население Германии и создает невыносимые условия для только что народившейся буржуазной предприимчивости.

Лютер не был консервативно-романтическим критиком подымающегося капитализма. В его «антимонопольных» проповедях и памфлетах выразилась именно исторически оправданная «народная ненависть к ростовщичеству», а также презрение, которое оно вызывало у промышленной предбуржуазии. Показательно, что обладатель ссудного капитала был для Лютера не столько разрушителем ленивой патриархальной жизни, сколько антиподом предприимчивого и усердного хозяина. Ростовщики, писал реформатор, сами хотят «в лености и праздности вести за счет труда других расточительную и распутную жизнь, без заботы, риска и какого-либо убытка; сидеть за печкой, предоставив своей сотне гульденов приобретать за себя в стране…».

Читатель лютеровских критико-экономических очерков легко приходил к заключению, что с развитием рынка ростовщики, фернхэндлеры и дворяне слились в одну грабительскую шайку, которая насилием и обманом отнимает, у честного, упорного работника нажитые им ценности. Участники этой шайки заразили друг друга своими сословными пороками: дворяне стали торгашами почище купцов, купцы прониклись дворянско-рыцарским пристрастием к разбою, а ростовщики — феодально-княжеским властолюбием.

Политическая позиция Лютера мешала ему увидеть, что крупные землевладельцы — государи немецких земель — находятся в шайке на положении главарей (факт, который в свое время упорно подчеркивал Томас Мюнцер). Однако многие страницы лютеровских сочинений свидетельствуют о том, что решающую роль помещичьей алчности и произвола в развитии позднесредневекового «маммонизма» реформатор все-таки понимал.

Лютеровские политико-экономические рассуждения получили высокую оценку К. Маркса. Он отмечал удивительную трезвость реформатора: его способность различать по внешности сходные явления и видеть внутреннее единство явлений, по внешности различных. Лютера, например, «не сбивает с толку различие между ссудой и покупкой»[60]. Когда купец скупает хлеб, чтобы потом, в голодный год, продать его втридорога, он так же наживается на чужой нужде, как и ростовщик, отдающий деньги под процент. С другой стороны, Лютер понимает, что ущерб, который заимодавец терпит иной раз от передачи денег в другие руки, «не присущ товару от природы… и потому считать его ущербом можно только тогда, когда он действительно произошел и доказан»[61].

В экономической трезвости Лютера Маркс видит отражение образа мысли и практического интереса независимого мелкого предпринимателя (бюргера и крестьянина), сталкивающегося с кредитно-коммерческими мошенничествами высших сословий и тяготеющего к отношениям простого товарного обмена.

Реформатор сострадал далеко не всякой жертве торгашески-феодального ограбления страны. Он был против того, чтобы общество содержало людей, впавших в нищету из-за нерадивости и лени. Сочувствие Лютера на стороне терпеливого и энергичного хозяина, который сам стимулирован рынком, но обирается более, крупными и ловкими экономическими хищниками. Такого хозяина доктор Мартинус не просто жалеет: он упорно бьется над тем, чтобы с помощью нового реформаторского представления о боге вдохнуть в него уверенность и даже гордость.

Усердный хозяин (и только он) вправе спросить с негодного князя за его негодность. По трудовому и должностному усердию, а не просто по головам должны распределяться блага. Если все христиане проникнутся этим сознанием, тунеядцы и рвачи, попавшие в положение хозяев жизни, задохнутся в атмосфере всеобщего нравственного осуждения. Лютер по-прежнему не приемлет восстания и насильственного исправления существующего общественного порядка, но вместе с тем объявляет настоящий «крестовый поход» против тех представителей господствующих сословий, которые не отвечают требованиям начальственной, «богом назначенной службы». Критик уравнительных программ, он тем не менее отстаивает своеобразную версию равенства: каждому по его специфическому должностному терпению и усердию.

Бог, говорит Лютер, сотворил людей неодинаковыми. Но вовсе не для того, чтобы, как учила католическая церковь, одних наградить властью и богатством, а других наказать подчинением и бедностью. Неравенство существует лишь для того, чтобы общество как целое могло быть жизнеспособным и обеспечить существование каждого человека. «Князь и любой другой носитель начальственной должности принадлежит и приносит пользу христианскому обществу. Не ради него самого дал ему бог столь значительную власть, богатство и регалии, но единственно ради подданных, служить которым есть его поручение…»

В «мирском порядке» Лютера нет места божественным помазанникам и фаворитам, «благородным» и «низким» сословиям. Речь идет о равенстве, нарушаемом лишь должностными различиями. Представление это получает мощную поддержку со стороны теологической концепции Лютера, которая ставит крещение бесконечно выше рождения и связанных с ним потомственных различий. В других случаях Лютер в том же смысле противопоставляет творение человека богом изобретению самим человеком разного рода сословий и чинов. «То, что один есть князь и большой господин… это творение человеческое, как говорит св. Петр. Ведь если бы бог еще прежде не пришел со своим творением и не создал человека, тогда нельзя было бы создать ни одного князя… Поэтому слуга и служанка и всякий из нас должны воспринять столь высокую честь и сказать: я есмь человек, а это более высокий титул, чем князь. Почему? — Да потому, что князей создал не бог, а люди; но что я есмь человек, это мог сделать один только бог».

Люди неравны и тем не менее равнодостойны; перед Монбланом причастности к богу (через его творение или через купель) различия в сословиях и чинах — что кочки на болоте.

Учение Лютера как бы сплющивает средневековую иерархию: вместо высоко вознесшихся сословий остаются скромные возвышения должностных мест. На этой выровненной поверхности и начинает подымать новые высоты подземная сила упорства, самоотвержения и целеустремленности, берущая свое начало в вере.

Уже в работах 1520–1523 годов утверждалось, что вера обнаруживает себя в миру в качестве непреложной любви к ближнему. У позднего Лютера понятие «любви к ближнему» часто заменяется понятием «службы ближнему» (Nachstendienst). Поскольку же «мирской порядок» мыслится как уже наличная и самим богом устроенная система взаимопригодных должностей, постольку главным поприщем христианской любви (а стало быть, и деятельной веры) оказываются сословно-профессиональные занятия. В какой мере они успешны и почитаемы, для «службы ближнему» совершенно безразлично. Важен лишь внутренний мотив и обусловленная этим мотивом степень упорства и прилежания. «Если ты спросишь последнюю служанку, зачем она убирает дом, моет клозет, доит коров, то она может ответить: я знаю, что моя работа угодна богу, о чем мне известно из его слов и наказа».

В этой удивительной форме Лютер впервые в истории «нащупывает» понятие труда вообще, труда, рассматриваемого и ценимого безотносительно к его конкретной форме — в качестве целенаправленного усилия известной интенсивности и длительности.

Тот, кто упорно трудится, вырастает в глазах бога, хотя бы сословие его было презираемым, а должность — еле приметной. Тот, кто трудится нерадиво, — чернь в глазах творца, хотя бы он был князем или самым заметным из юристов.

Мощный антифеодальный потенциал содержало учение Лютера о «мирском призвании христианина», которое именно в сочинениях тридцатых годов получило детальное и многоплановое развитие. Реформатор отстаивал новаторское представление о боге, который более всего ценит в человеке прилежного, упорного и предприимчивого работника. Впервые в истории христианской культуры понятие «призвания» (Beruf, profession), прежде употреблявшееся только применительно к деятельности священников, оказалось связанным с обычными повседневными занятиями: земледельческим и ремесленным трудом, службой чиновника, врача, солдата, учителя. Лютер создал исходные предпосылки для религиозно-нравственного возвышения частнопредпринимательского успеха, что соответствовало потребностям развития буржуазного хозяйственного уклада. Уже столетие спустя отдаленные наследники Лютера — пуританские и пиетистские проповедники — обращались к своей пастве с такими назиданиями: «Если указан путь, следуя которому вы можете без ущерба для души своей и не вредя другим, законным образом заработать больше, чем на каком-либо ином пути, а вы отвергаете это и избираете менее доходный путь, то вы тем самым препятствуете одной из целей призвания… Не для утех плоти или грешных радостей, но для бога и спасения следует вам трудиться и богатеть» (Ч. Бакстер).

Это может показаться странным, но в официальной христианской культуре до Лютера не было противопоставления труда и праздности как чистых форм добродетели и порока. Именно Лютер выводит на авансцену теологии совершенно забытое средневековьем изречение из Второго письма Павла к фессалоникийцам: «кто не работает, да не ест». Именно он первым в средневековой Европе говорит о почетности любого труда, требует работы от всех, кто может работать, предлагает, чтобы на содержании у общины остались только немощные и чтобы содержание это выдавалось им не в форме милостыни. В лени реформатор видит выразительную внешнюю примету безверия и неизбранности. Не будучи раннебуржуазным гуманистом, Лютер своим нравственным возвышением труда и категорическим осуждением праздности подготовляет одну из важнейших установок гуманистической и демократической культуры.

Примечания:

5

Этот процесс был глубоко проанализирован выдающимся итальянским марксистом А. Грамши в его «Тюремных тетрадях».

6

Маркс К., Энгельс Ф. Соч., т. 21, с. 314.

54

Маркс К., Энгельс Ф. Соч., т. 46, ч. II, с. 430. Знаменательно, что Маркс употребляет по отношению к Лютеру не просто выражение «экономист», но «политико-эконом» (Nationalokonom), имеющее в виду буржуазный способ осознания хозяйственных процессов. Маркс никогда не применял этого выражения к Аристотелю или Фоме Аквинскому, или даже к Леону Баттисту Альберти, хотя они были мыслителями, не менее Лютера интересовавшимися хозяйственной жизнью.

55

Маркс К., Энгельс Ф. Соч., т. 23, с. 606.

56

Маркс К., Энгельс Ф. Соч., т. 25, ч. II, с. 159–160.

57

Маркс К., Энгельс Ф. Соч., т. 26, ч. III, с. 558, 559.

58

Маркс К., Энгельс Ф. Соч., т. 26, ч. III, с. 558.

59

Как показывает советский историк Н. В. Савина, торгово-ростовщическая компания Фуггеров финансировала избрание императором Карла I (1519), подавление Крестьянской войны (1525), пять войн Габсбургов против Франции (1521–1555) и репрессии католиков против протестантских земель и городов (1546–1555).

60

Маркс К., Энгельс Ф. Соч., т. 26, ч. III, с. 555.

61

Там же, с. 563.